А вот Гийом, в отличие от своего рыцаря, на утреннюю мессу пошел. К англичанам, к белому шатру короля Ришара, где проповеди читали на окситанском. Вот и сегодня служил епископ Солсберийский, Юбер-Готье, в кои-то веки в литургическом облачении, а не просто — в орнате поверх кольчуги. Королевский и епископский лагерь стоял в самом лучшем месте — на холме, венчанном короной деревьев; здесь поднимало свои длинные указующие пальцы к небу даже несколько садовых кипарисов, похожих на Бордоские шпили — Гийомом никогда не виданные… Король Ришар, со спины легко узнаваемый по огромному росту и пронизанной солнцем рыжей львиной гриве волос, торжественно стоял у самого подножия кафедры — благочестиво сложив руки; первым опускался на колени, первым восклицал своим командным голосом — et cum spiritu tuo, или amen, когда было нужно. Казалось бы, только что встал английский король от «львиной болезни», и слегка поредела его золотая шевелюра, да и лицо все было бледным, с красноватыми пятнами, с тенью, глубоко засевшей вокруг глаз. Но все равно Гийом смотрел ему в спину влюбленным взглядом, словно волны могучего Ришарова обаяния, львиной силы, великодушия и христианской радости плотно толкали его в грудь от каждого королевского движения.

Священник служил на высокой кафедре под пологом, высокомерно роняя слова проповеди вниз, на молчаливых смущенных рыцарей. Смущены те были не понапрасну: латинское чтение сегодня было о гибели Содома, а проповедь яростно громила рыцарей-развратников.

Из присутствующих, похоже, у многих в шатре была припасена девица, а то и парень-оруженосец для ночного отдохновения. Иначе зачем бы стоявший справа от Гийома незнакомый веснушчатый юноша так яростно накручивал себе волнистую прядку на палец, красный, как… как алая Ришарова котта со львами, солнечно горевшая в первом ряду? Кто-то неподалеку смущенно закашлял; Гийому показалось — или в самом деле он почувствовал яркий, бессовестный, изучающий взгляд?

Спина его словно закаменела от напряжения. Картавый от английского акцента голос епископа едва отдалился, унося в ветре слова — «грех против природы…» Осторожно, стараясь не подавать виду, как он насторожен, юноша слегка развернулся влево, будто для того, чтобы взглянуть на тревожившую чем-то пятку башмака. Для убедительности даже пощупал кожу подметки пальцами. И в самом деле, слегка надорвалась — наверное, о какой-нибудь особо вредный камень.

Перестань, дурень, с чего ты взял, что на тебя все смотрят? Откуда бы кому знать? Или ты думаешь, у тебя прямо на лбу написано — горящими буквами из корнваллийских легенд — «Я виноват»? Да кому ты вообще сдался…

Однако что правда, то правда — Гийом изрядно покраснел. Со скул яркий румянец переполз на всю щеку, заставляя светиться белизной проступивший крестик ожога. Разгибаясь, юноша словно невзначай взглянул — это и называется «бросить взгляд» — в тревожившую сторону, и — глаза в глаза встретился с тем, кто его изучал.

Это был взгляд — настоящий, настолько пристальный и откровенный, что Гийом на миг потерял ощущение реальности и так стоял, неудобно развернувшись, не отрываясь от темных насмешливых глаз. Только через пару ударов сердца Гийом узнал смотревшего — он даже оказался смутно знаком: Риго, прозвища не вспомнить, оруженосец кого-то из соседей по лагерю, пару раз встречались у реки и близ кустарников, куда ходили за хворостом. И возле общего отхожего места, конечно.

Глаза у Риго были окситанские, темные, наглые и всезнающие. Он слегка ухмылялся, скрестив руки на груди в совсем уж не благочестивом жесте: как будто не на мессе стоит, а так, где-нибудь в борделе пялится на девицу. Еще ярче вспыхнув румянцем, Гийом резко отвернулся, отказываясь продолжать этот безмолвный странный разговор. Какое кому дело? Чего он уставился? Что он, в конце концов, может знать?..

Не стоит быть таким мнительным, злобно сказал себе Гийом, нарочно больно закусывая изнутри щеку — чтобы наказать себя за трусость на пустом месте. Подумаешь, какой-то оруженосец. Ровня мне. Плевать на него. Больше не сметь оборачиваться. Пусть пялится, сколько ему угодно.

Встать бы куда-нибудь еще. Чтобы перестать чувствовать спиной этот исследующий, разбирающий по косточкам взгляд! Что ему надо-то, Господи, взмолился Гийом, чуть двигая лопатками, чтобы стряхнуть собравшиеся на спине капельки пота. Почему он глядит и глядит, как…

И тут Гийом понял — мелькнула быстрая мысль, осознание по сходству — как кто же на него глядит этот парень, Риго, но золотогривый лев, разом затмевая солнечным сиянием лунного, невыразительного епископа, вскочил на кафедру, ухватившись рукой за невысокий барьер; священник, не сразу верно отреагировавший на стремительный львиный прыжок Ришара, слегка шарахнулся, передние рыцари подались вперед. Гийом подался вместе с ними, забывая обо всем и приоткрывая рот, как часто бывало у него при виде Ришара — лицом к лицу.

Король-пуатевинец был прекрасен. Какой же он огромный, и яркий, как солнце. Его чуть неправильное, носатое лицо с крупными, рублеными чертами — оно могло бы и не казаться красивым, не пробегай по Ришаровым чертам то и дело огонь движения, новых мыслей, настроений, страстей. Это легкое постоянное мимическое движение, смена выражений, удивительно живой танец широких бровей и яростных прекрасных глаз — не могло не влечь к себе, не завораживать… Не подавлять. Не внушать безоглядной любви.

Потрясающе светлые глаза Ричарда, еще более яркие из темных теней в подглазных мешках, пробежали взглядом сразу по всем, задержавшись на каждом возбужденно-недоумевающем лице. Гийому показалось, наверное — или серый пронизывающий взгляд короля коснулся и его золотых смятенных глаз, просвечивая голову насквозь?

— Владыка, пока вы не произнесли отпущения, позвольте мне дополнить вашу проповедь. В несколько слов.

Вроде бы Ришар просил — но на самом деле все, от епископа Солсберийского до последнего оруженосца, понимали, что просьба здесь ни при чем. Королю Английскому захотелось сказать пару слов и прервать проповедь; сейчас он так и сделает.

— Конечно, сын мой, говорите, эн Ришар, — вяло отозвался Юбер-Готье, сразу как бы отходя на задний план, делаясь частью гобеленного фона. Но не стоит огорчаться, ваше преосвященство — так происходило с каждым оратором в присутствии Кордельона, даже с французским королем… его сюзереном за Пуату и Гиень.

— Благодарю, — тот отвесил короткий поклон — очень светский, смотревшийся бы естественно где-нибудь в Тулузе или Пуатье, по окончании трубадурского турнира. — Так вот, мессены, да простит мне Господь, я хочу сказать вам слово… Слово короля и командующего половиной христианского войска.

Гийом затаился среди толпы, как мышка. Впрочем, добра, кажется, никто не ждал: на короля, широко расставившего ноги на кафедре, взирали насупленные лица. Суженные глаза, скептически приподнятые брови. Рыцари — народ гордый, считают, что пара шпор и кожаная перевязь равняет их в правах с любым земным владыкой.

Но Ришара так просто не напугаешь, сколько ни молчи с затаенной враждебностью. Ему пришла в голову благочестивая идея, и он собирался провести ее в жизнь — хоть бы и собственными руками.

— Из вас многие меня знают, — проговорил он, встряхивая сверкающей короной волос. — А кто не знает, тот слышал. И не дай Бог никому из вас, мессены, узнать меня в гневе.

Помолчал, озирая молчащую паству свысока, как орел с небес… Как канюк, взирающий из-под облаков на праведных и неправедных.

— И я вас тоже знаю, — добавил не так громко. Странный был у Ришара Львиное Сердце голос — даже если он говорил тихо, все равно слышали все; а если хотел гаркнуть — мог скликать свое войско не хуже трубы или рожка.

— Мы сюда пришли творить дело Христово. Если надобно, умереть за Того, кто умер за нас. А не тащиться на поводу у собственных грехов. Победа будет нашей, только если каждый окажется ее достоин. Каждый из пришедших под мои знамена. — Серый пронзительный взгляд скользит по лицам, и многие опускают глаза. — Поэтому кого поймаю за развратом… Особенно если содомита… Так и знайте, мессены — судить вас будет не епископ. То есть он, конечно, тоже, — (легкий поклон, нет, скорее кивок в сторону святого отца) — но покаянием и постом не отделаетесь. Потому что перед тем судить вас буду лично я. Вот этими вот руками.

Ришар поднял над толпой обе руки, словно демонстрируя их в подтверждение зловещих слов: огромные, с опавшими до локтей рукавами длинной котты — так что даже из Гийомова дальнего ряда видны были тугие веревки мышц. Львиные лапы, поросшие редкими золотыми волосками.

Подержав руки над головой, Ришар медленно сжал ладони в кулаки, словно сдавливая грешников, расплющивая в лепешку. Рывком опустил. Собрание мрачно смотрело, не проронив ни звука. Гийом, со ртом, горестной лодочкой искривившимся от страха, страстно жалел, что здесь нет Алендрока. Если бы он слышал… Тогда бы все стало иначе.

Король Ришар в полной тишине тяжело спрыгнул с кафедры — что-то в его одежде звякнуло от сотрясения о землю, может, пряжка на перевязи, может, шпоры; неторопливо разворачиваясь, вожак львиной стаи занял свое место впереди всех, снова благочестиво скрещивая руки на груди. В его волосах неистово горело огненное золото, будто огонь Ришарова гнева и милости выгорал ореолом над его головой.

Гийом перевел дыхание.

Священник торопливо дочитал заключительные строки мессы, благословил воинство Христово. «Ite, missa est», и вот угрюмые рыцари потянулись к своим шатрам — никогда еще на Гийомовой памяти народ не расходился так быстро после богослужения! Обычно у многих находятся срочные дела к священнику, освятить там чего или исповедаться, или разъяснить насчет поста и грядущих праздников — а тут, еще не отзвучали слова отпуска, как все уже зашебаршились, колыхнулись в одном общем движении — прочь. Остались разве что несколько приближенных людей возле короля — мелькнула белая яркая котта эн Робера де Сабле, королевского друга, недавно избранного магистром храмовников… Алый крест на Роберовой одежде напомнил Гийому о Блан-Каваэре, и его слегка замутило.

Он уже взбирался по выгоревшему сероватому склону своего холма, погруженный в тяжкие, мерзкие, удручающие раздумья. Так ушел в себя, что пару раз споткнулся и не сразу услышал, как его окликнули.

Парень, догонявший его, пыхтя, взбирался следом — быстро, почти бегом. Гийом сначала не узнал его против света — за спиной окликнувшего как раз восходило солнце, превращая его в темную фигурку, черного человечка. Но сомнений не было — он окликал Гийома по имени, и не на франкский манер, а по-окситански, так, как было правильно.

— Эй! Гилельм! Погоди-ка!

Юноша подождал, крепко упираясь ногами в натоптанную дорожку — которая, однако, слегка подрагивала под кожаными скользкими подошвами. От Ришаровой обличительной речи он совсем было забыл про Риго и его странный ощупывающий взгляд в спину; и потому теперь не сразу узнал запыхавшегося знакомца, который приближался снизу, улыбаясь на ходу и то и дело отбрасывая на спину потные налипшие волосы.

Он был не аквитанец — нет, чернявый провансалец откуда-то с берегов Дюрансы. Под Акру Риго, а по-нашему — Ригаут, прибыл с имперским отрядом как раз тогда, когда Гийом был в плену; так что встречаться они успели немного раз, все больше мимолетно. Непонятно, что могло бы их связывать — кроме соседства по лагерю… и единого языка. Гийома давно так никто не называл — Гилельм. (На самом деле не так уж давно, со смерти дяди Жофруа, но всего-навсего за год столько всего случилось, что юноша успел отвыкнуть.)

Для длинных ног Риго дорога оказалась вдвое короче, чем для Гийомовой семенящей с горя походки.

— Привет, — тяжело дыша и улыбаясь во весь рот, тот протянул ему руку — длиннопалую и смуглую, с ровно остриженными светлыми ногтями, на которых почему-то задержалось Гийомово внимание. Риго был Гийома, по общему ощущению, постарше лет на пять. И повыше на полголовы.

— Привет, — недоуменно отвечал тот, пожимая протянутую ладонь и настороженно глядя; весь его вид, всклокоченный и несчастный, не подавал повода думать, что Гийому нужна компания. Он просто стоял и ждал, что будет дальше.

Ригаут коротко стиснул Гийомову светлую руку — в своей, темной и гладкой, не топорщившейся мозолями, как, например, у Алендрока. Задержал на пару секунд дольше, чем нужно для пожатия. Почему-то снова Гийома одолевало чувство, что тот над ним смеется. Или чего-то выжидает. Он слегка потянул ладонь к себе — из цепкой хватки нового знакомца; ему на миг показалось, что Риго хочет не то поцеловать ему руку (дикая мысль), не то — укусить.

Провансалец легко выпустил его и просто зашагал рядом, так по-свойски, будто они дружили уже много лет. Гийом взглянул искоса, жалея, что не имеет склонности прямо спрашивать — «Чего тебе надо?»

— Мы же с тобой соседи, — непосредственно сказал Риго, снова встряхивая — такая у него, похоже, привычка была — черноволосой головой. — Наш шатер — во-он, видишь, полосатый, черный с желтым? Рыцаря звать Эскот де Белькер. А меня, стало быть, Ригаут.

— И что с того? — не выдержал Гийом, оборачиваясь наконец. Риго смотрел на него прямо и насмешливо, причем не в глаза, а куда-то в середину груди, словно бы двигая взгляд по треугольной траектории: правый висок — грудь — левый висок… И все так же улыбался. Зубы у него были белые и ровные.

— Да ничего. Просто — соседи, надо бы и знакомство свести. Как тебе понравилась нынешня обличительная речь… э-э… нашего Ришара-пуатевинца?

Так назвать короля Гийому бы никогда не пришло в голову. Он даже не сразу понял, о ком шла речь. А когда понял, снова покраснел, так что иерусалимский крестик проступил белым следом, как от птичьей лапки.

— Король Ришар сказал… очень благочестиво.

— Да брось ты, — Риго, просто сияя улыбкой, махнул рукой. Одет он был немногим слишком вольно для мессы — в нижнюю рубашку с широким воротом, открывающим смуглые ключицы, безо всякой верхней одежды — только на ногах в синих шоссах красовались высокие облегающие сапожки. — Да брось ты, скажешь тоже. «Благочестивый король Ришар». Это он после Мессины вдарился в благочестие, вот и злобствует на кого попало… Потому что сам от жары бесится. Аки лев рыкающий.

Гийомовы проклятые уши начинали гореть под шапочкой волос. Он толком не понимал, о чем ему говорит спутник — но смутное ощущение чего-то грязного, неприличного и неправильного не давало ему переспросить, что же такое изрек этот смеющийся рот.

— Ты не знаешь, что ли? — с ненатуральным каким-то изумлением переспросил Ригаут, резко останавливаясь и прищуривая глаза. Гийому бы продолжать путь — но он волей-неволей тоже остановился, беспомощно оглянулся на спутника.

— Ришар сам не прочь позабавиться с мальчиком, — прямо и бесстыдно пояснил тот, упираясь узкой рукой в бок и со странным интересом наблюдая за сменой выражений на Гийомовом лице. Гийом, на глазах которого сейчас происходило что-то вроде святотатства, даже не сразу сообразил, как ему надо реагировать, только приоткрыл рот. — Да это все знают — что наш король Львиное Сердце больше любит мужчин, чем женщин! Бедная его супруга Беранжера. Знаешь, Гилельм, что рассказывают про него и про короля Филиппа-Августа, который сейчас, кстати, совершенно оплешивел? Или про трубадура Жана из Нейи, по прозвищу Блондель? А в Мессине, например…

Гийом не выдержал. Он, правда, не знал, что правильнее сделать — броситься на оскорбителя короля и покатиться, сцепившись с ним, вниз по склону, или дождаться вечера, все обдумать — и горделиво бросить перчатку, или просто рассказать кому-нибудь из королевских людей, какие слухи распускает грязный сплетник Риго из Белькера… Однако ноги его и язык уже решили все за него.

— Замолчи… ты… негодяй! — крикнул он срывающимся голосом, стремительно разворачиваясь и едва не затыкая уши; пожалуй, все-таки более позорно было бы бежать — чем так уйти, очень быстро, но все-таки не бегом, чувствуя, как мозги под волосяным покровом так и кипят от возмущения. Никогда у Гийома не было полезного искусства — холодным и остроумным ответом срезать зарвавшегося собеседника; он обычно или кричал на него, или уходил, а потом, оставшись в одиночестве, с трудом гнал от себя множество более правильных, но запоздалых вариантов. Например, можно было бы сказать так… Или так… Да только что толку, после драки кулаками не машут. Понятно одно — вряд ли Ригауту-провансальцу удастся с ним, Гийомом, вскоре сдружиться. На что тот, кажется, рассчитывал. И только тогда, по аналогии, Гийом вспомнил, кто в его жизни смотрел таким же взглядом, холодно-изучающим: старик катиб на невольничьем рынке в Акре. Перед тем, как взять его руку своей, узловатой, с крашеными кончиками пальцев, и посмотреть на кисть…

А Ригаут не поспешил за ним вдогонку. Он постоял, прищурившись, глядя маленькой и злой удаляющейся фигурке в затылок, блестящий, как золотой безант. Усмехнулся. И так, усмехаясь, принялся небыстро взбираться по склону, тихо насвистывая какую-то жонглерскую мелодию.

Гийом не обманулся в своих ожиданиях — противный Риго снова появился у него на пути тем же самым вечером. Был он из тех парней, которые не отстают, пока не добьются своего, и Гийомов дядюшка, царство ему небесное, определил бы чернявого провансальца словами «скользкая бестия, без масла куда хочешь пролезет». Будь жив Жофруа, он нашел бы и способ отвадить незваного гостя раз и навсегда; но Гийом, к сожалению, на своего дядю походил только цветом волос. И потому, когда, разгибаясь от раздуваемого костра, он обнаружил Риго в двух шагах, как ни в чем ни бывало сидящим на земле, обняв себя за колено — только и смог, что закашляться от дыма. Черноволосый парень словно бы материализовался из воздуха, подобно демону: Гийом мог поклясться головой, что миг назад его тут еще не было.

Риго, на этот раз приодевшийся в суконную зеленую котту, сидел и улыбался еще шире, чем поутру. Гийом яростно смотрел ему в глаза несколько секунд, но не нашелся со словами и снова наклонился к огню. Если на него не обращать внимания, может, он уйдет. Осознав наконец, что он здесь не нужен.

Костер уже весело горел, выкидывая вверх длинные искрящиеся языки пламени. Гийом, сосредоточенно сопя, засыпал в воду крупу, приладил котелок над огнем. В сторону Риго он старательно не смотрел — но чувствовал насмешливый и пристальный взгляд, сопровождавший каждое его движение. В кои-то веки он заскучал по Алендроку — хоть бы тот скорее вернулся.

Продолжая изображать бурную деятельность, юноша принялся за рубку дров. В общем-то, эти дрова и рубить было нечего — сухие ветки кустарника, они легко ломались голыми руками, и делать это можно было бы и по мере надобности. Однако Гийом не отрывался от работы, складывая ломаный хворост в аккуратную кучку: иного способа не разговаривать с тем, с кем разговаривать вовсе не хотелось, он не видел.

Провансалец заговорил первый, придвигаясь чуть ближе к огню — и к Гийому, сосредоточенно сопящему, с пятнышками копоти над верхней губой.

— Может, помочь?

— Зачем это?

На такое крайнее недружелюбие любой человек в своем уме немедля обиделся бы и ушел. А Риго только улыбнулся еще шире, демонстрируя почти целиком два ряда великолепных зубов.

— Да так… Мы, оруженосцы, должны помогать друг другу. Стол там поставить для сеньора, дров наколоть. Помочь тебе стол поставить?

— Не надо мне помогать, — еще недружелюбнее отозвался Гийом, невольно начиная мыслить над идеей — а в самом деле, не поставить ли стол? Алендрок по привычке дальних походов почти налегке (сказать честнее, разбойничьих набегов вместе с Рено Шатийонским, но Гийом об этом не знал) предпочитал есть, сидя на земле или на деревянной чурке, держа миску на коленях. Козлы для стола на Гийомовой памяти все время стояли, ненадобные, в шатре, а столешницу Алендрок однажды использовал для игры в кости.

— А почему бы нет? — приветливо продолжал Риго — в жизни не видел такого навязчивого человека! — Сегодня ты мне поможешь, завтра — я тебе… Все по-христиански, по-дружески.

Странное дело: вроде бы не говорил он ничего особенного, все хорошее и понятное, учтивым тоном, только Гийому чем дальше, тем сильнее казалось — тот над ним издевается.

— Чего тебе надобно? — не выдержал он, наконец взглядывая ему в глаза. Глаза у Ригаута на золотистом от заката лице были темные-темные, узкие, как щелочки, а улыбка стала еще шире — хотя, казалось бы, шире уже некуда. Так, наверное, улыбаются крокодилы, подумал Гийом, хотя ни одного крокодила в жизни не видел. Только слышал байки о них — огромные желтые тинистые змеи на кривых лапах, живут в речках дальше к югу, очень любят есть людей, но когда съедают — устыжаются и начинают прегорестно плакать крупными слезами…

Риго нимало не смутился его взгляду, поймал его своими глазами и держал так долго, словно притягивая подойти ближе.

— Как это — чего надобно? Я по дружбе зашел. Я-то уже со всем на сегодня закончил, коней обиходил и своего накормил — сеньора, то есть, Эскота — вот и захотелось просто посидеть, поболтать с кем-нибудь… Может, чего-нибудь вкусного выпить.

Жонглерским волшебным жестом он извлек из рукава круглобокую кожаную флажку и пару раз ею заговорщицки встряхнул. Гийомов рот разом наполнился слюной — неведомое чувство разом сказало ему, что налитое там внутри — густое, слабо разбавленное, сладкое. Но он только замотал головой, как святой Антоний, отвергающий искушение:

— Не, благодарствую. Не хочется вином наливаться. Почему бы вам, мессен, не пойти еще к кому-нибудь, к англичанам, например — у них там чуть ли не каждый вечер пьют, и музыканты какие-то… Даже отсюда слышно.

— Англича-ане. Ну их вообще. Я с тобой хотел поделиться… Как-никак, мы люди одного языка, Гилельм.

Золотое искушение — искушение языком — оказалось очень сильным. Гийом даже не предполагал, что это может иметь над ним такую власть. Язык, не тот, что у франков, а наш, которым говорили в Иерусалиме, в Триполи, которым говорит король Ришар… Сидеть рядом и говорить на нем. Читать на нем стихи, рассказывать всю свою жизнь, рассказывать все, что угодно — просто наслаждаясь медом его звучания…

Но лучше с кем-нибудь другим, не с этим человеком. В Риго было что-то явственно не так, хотя Гийом с его коротким разумом никак не мог докопаться — что именно.

— Не… Некогда. Мне до заката еще доспех чинить… и вообще… Скоро мессир Алендрок придет.

Отгородившись именем страшного франка, как щитом, он принялся мешать черпаком в котелке, отскребая пригорающую крупу от стенок. Щеки его горели от жара огня, так что белый крестик опять проступил следом от птичьей лапки. Риго пристально смотрел на этот крестик, насмешливо отмечая что-то про себя. «Иерусалимский откупник». Всем известно, что это за клеймо.

— Эх, — Риго встал, разочарованно потянулся — так что было слышно, как сладко хрустнули у него позвонки. — Ну ладно. Значит, в следующий раз. Коль скоро ты своему сеньору так верен… во всех отношениях… Но надо же иногда и отдыхать. Получать хоть какое-нибудь удовольствие.

— Ты… о чем? — с противным сосущим ощущением в сердце Гийом поднял голову. Он сидел на корточках у огня, с ломаным хворостом в руках; коленки его в растянутых грязноватых шоссах торчали, как лапы у комара.

— А то ты не знаешь, — улыбаясь, как искушение святого Антония, тот смотрел на него через дым; понятно, зачем все время встряхивать головой, если волосы такой неудобной длины: ранее короткая стрижка еще не настолько отросла, чтобы челка заправлялась за уши. Черный, тонкий и красивый, Риго вызывал легкое отвращение. Он в самом деле походил на небольшого ловкого нечистого.

— Слушай, Гилельм, неужели тебе в самом деле нравится твой… франк? Он же старый, и такой мужлан на вид. Или ты его до себя допускаешь из соображений… вассальной верности? А может, он тебя заставляет?

Гийома затошнило. Что-то новое, розоватое и гадкое начало заливать ему глаза — и он очень удивился бы, узнай он, что это ярость. Вот Алендрок ее сразу бы распознал.

А для его оруженосца ярость была таким новым чувством, что он даже слегка потерял голос.

— Не злись, — примирительно посоветовал его черный невысокий враг по ту сторону костра. — Я же не собираюсь никому доносить. Кто знает такие штуки, тот и сам все поймет, а до остальных какое нам с тобой дело? Я же к тебе по дружбе пришел.

— Дружбе? — выдавил Гийом, руки которого так тряслись от гнева, что почти весь хворост рассыпался по земле. Он рывком встал в рост — и едва не упал, потому что ноги, оказывается, затекли и покалывали под коленями холодными иголочками.

— Дружбе. — Риго сделал движение в его сторону, совсем маленькое, даже не шаг, но лицо его странным образом приблизилось, Гийом различал каждую морщинку смеха, лучом прочерченную к виску, каждую темную веснушку на скулах. — У нас с тобой куда больше общего, Гилельм. Нам может быть вместе очень здорово. Я тоже молодой, и не урод, и куртуазное обращение знаю… Как человек того же языка.

Терпение Гийома кончилось почему-то именно при звуке собственного имени. Тайного и настоящего имени на настоящем языке, которым его называл… Человек из тех, кого надо бы вешать.

Гийом бросил в Ригаута все, что держал в руках — это были остатки ломаного хвороста, сухие корявые ветки, пара из них упала в костер, одна — в кашу, в которой мгновенно и утонула без всплеска, а до врага не долетела ни одна. Юноша бы закричал — но сила, надобная для крика, вся ушла в бросок, и он выговорил очень тихо, давясь словами и дымом, почему-то как раз выбравшим момент повалить в его сторону:

— Грязный содомит… да о чем ты мне говоришь? Убирайся отсюда, дьявол, пока я не…

Пока я не убил тебя, или пока я не лопнул от ярости, или пока не что-нибудь еще. Но убирайся же ты отсюда, убирайся!

Риго, который неимоверным образом продолжал улыбаться, совершенно неустрашенный, пожал неширокими плечами.

— Ладно, как хочешь. Может, потом передумаешь? Если что — ты знаешь, где меня найти. Ты не обязан, в конце концов, тратить всю свою молодость на одного франкского громилу без передних зубов…

— Проваливай, — еще тише выдавил Гийом, следующим движением уже явно намереваясь ломиться на чужака и выталкивать его в шею, забыв, что тот старше, на полголовы выше и, наверное, сильнее. Риго на сей раз правильно истолковал его взгляд: даже улыбка слегка потускнела. Еще что-то хотел сказать, но только сплюнул в костер — слюна зашипела на угольях — и зашагал-таки прочь, засунув большие пальцы рук за пояс. На запястье, зацепленная петлей, болталась пузатая кожаная фляжка. Фляжка с чем-то очень вкусным и сладким.

Перед тем, как окончательно исчезнуть за Алендроковым красным шатром, оруженосец из Белькера еще раз оглянулся. Лицо его, молодое и грустное, выглядело в самом деле красивым и добрым.

— Эй, Гилельм, ты не злись, ладно?.. Я же только…

Тут-то он и столкнулся с Алендроком. Как всегда, краснолицым от жары, правда, в кои-то веки без шлема; он ехал верхом, пристегнув шлем к высокой луке седла, и конь под ним был незнаком Гийому: легконогий, золотисто-рыжий, красивой местной породы.

Риго учтиво раскланялся с рыцарем и наконец растаял в воздухе. Алендрок, буркнув что-то вроде приветствия, тяжело спешился и подозрительно глянул ушедшему вслед.

— Это кто еще такой?

Гийом, со смятенным, злым и красным лицом нагнулся к огню, чтобы снять вконец пригоревшую кашу, ответил невнятно и себе под нос. Алендроку пришлось переспросить.

— Этот? Ну, оруженосец… Оттуда, — Гийом невнятно махнул рукой в сторону имперских шатров. — Из тех, которые с немцами пришли…

— А чего ему надо было?

— Так… Поговорить. Провансалец же… Южанин… Как я…

— А какого ладана этот южанин тебе сказал, чтоб ты не злился? Я слышал. Вы что, повздорили?

— Да нет… Вроде бы нет, мессир.

Золотистый конек нервно перебирал ногами. Алендрок, притягивая к себе его точеную головку, потрепал коня по морде, кривя губы в одну сторону — так уж он улыбался, а иначе не умел.

— А этот — тебе, Гийом. У англичанина одного купил. Англичане, конечно, всегда рады дрянь подсунуть, но этот вроде ничего. Звать — Дофин.

Глаза Гийома расширились (даже стали на миг из длинных — круглыми).

— Конишка, конечно, хиляк, но на тебя пока хватит, — Алендрок снял седельную сумку, швырнул тючок — а шлем заботливо приладил поверх. — Ты пойди, пристрой его к Босану. Я тут с ужином сам разберусь.

Гийом, глаза которого так и остались расширенными, хотел поблагодарить, но вместо этого только похлопал ресницами и повел коня прочь. Лицо его горело, как натертое песком. Алендрок и его проводил мрачным взглядом — что-то последние несколько дней стал он внимательный, и этот румянец не укрылся от его бдительного блекло-серого ока. И пока он устраивал — гулять так гулять — все для ужина, даже стол поставил в кои-то веки, раз уж появились белые лепешки и гиеньское вино, вчера неплохо потрудились, а следующий такой же штурм этот крепкий город вряд ли выдержит, значит, можно расслабиться. Вот когда возьмем Аккон, подарю Гийому не такого конишку… И вообще не только конишку, клянусь святым Иоанном… Только если…

И потому он не смог не сказать Гийому уже за едой, так ерзая на трехногом стуле, что тот весь трещал, предупреждая, что может и развалиться:

— Слушай-ка. Я все думаю насчет того… черного парня. Ты, если вдруг кто тебе чего скажет, или еще что-нибудь… Сразу говори мне. Понял? Я… разберусь.

Гийом, в это время делавший глоток, к счастью, имел объективную причину и не отвечать. Он неопределенно помахал ресницами и попытался в очередной раз улизнуть прочь, внутрь себя… И заметил с ужасом, что мельничное колесо раздумья не подалось вперед от первого же касания, как это обычно бывало, слова жесты, словно застревая, не текли так гладко, как обычно. Может, это от того, что сам Гилельм опьянел? Белый, беспомощный, пьяный шевалье с размытым гербом, и имени королевы как будто не вспомнить… Сибилла, яростно сказал себе Гийом, ее звали Сибилла, это звук ее имени, проснись, проснись, отворись, дверца… Куда же я пойду, если ты закроешься. Ради Христа, отворись.