Я в полной темноте. Сижу, лежу или стою — не могу понять. Я не чувствую своего положения, потому что не воспринимаю ничего извне. Только слушаю, как кто-то, страшный и многорукий, не торопясь отслаивает мясо со всех костей моего скелета и одновременно давит эти кости, не забывая сдирать то с одного, то с другого места кожу. Слышу какой-то жалобный вой — Господи, неужели это я завываю? — и, чтобы хоть маленько заглушить себя, впиваюсь зубами в уже изрядно разлохмаченную деревяшку. Деревяшка хрустит — а, может, это трещат мои зубы, которые, едва я перестаю кусать дерево, пытаются выскочить из десен и разбежаться по углам трюма.

Во мраке, несмотря на полное отсутствие даже намека на свет, я вижу множество невероятно жуткого вида тварей, мокрых, обросших косматой шерстью. Твари шевелятся. Они раскачиваются, подпрыгивают, исполняя какой-то мерзкий танец. Каждый их прыжок отдается тяжелым ударом где-то внутри меня, и желудок начинают выворачивать судороги, хотя выворачивать уже давно нечего — все уже вывернуто, и я, наверное, три дня ничего не ел… Неужели я здесь всего три дня? Не может быть, я здесь уже три месяца… Или три года… Каких три года, я вообще всю жизнь сижу в этом гулком вонючем трюме, я здесь родился, и здесь я, наверное, оставлю свои расплющенные кости…

Иногда меня на некоторое время отпускает, и я с ужасом думаю, что от нового приступа либо сдохну, либо сойду с ума, и испытываю дикое, нечеловеческое желание вернуться в «Сорбонну», к Ландбергу, и пусть меня снова колет эта женщина… Я пытаюсь вскарабкаться к люку по узкому осклизлому трапу, но не могу, даже цепляясь за него, встать на ноги. Я обрушиваюсь вниз, стукаюсь головой о шпангоут и плюхаюсь мордой в грязную воду… Меня постоянно мучает жажда (мучает — не то слово), и я начинаю хлебать эту, отдающую ржавчиной и тухлятиной жижу. Меня немедленно выворачивает, и начинается все сначала. Зубы опять потихоньку принимаются вывинчиваться из десен, и я ничего не чувствующей, кроме внутренней боли, рукой судорожно пытаюсь нащупать плавающую где-то рядом деревяшку.

* * *

Вернувшись после краткого отпуска на работу, я прошел в наш с Лидой кабинет (напарница уже была на месте), поздоровался и уселся за стол. Пока включал калькулятор, доставал из ящиков бумаги, появился патрон. Он, не задерживаясь у себя, прошел в смежный кабинет, к нам, и сделал остановку возле моего стола, нависнув над ним, как портальный кран над теплоходом.

— Ты, говорят, ездил в Сургут? — спросил он.

— Ездил, — нахально произнес я.

— Лида, выйди, пожалуйста, — обратился Сошников к моей коллеге. — Сходи к технологам, или к диспетчерам, или куда хочешь…

Патрон выглядел еще более неприятно, чем обычно, и Лидочка, не задавая вопросов, выпорхнула. Некоторое время мы с Сошниковым смотрели друг на друга в упор.

— Ты чего добиваешься? — прошипел патрон.

— Всего лишь хочу остаться здесь… Не стоит, Василий Фомич, со мной так обходиться. Не переходите мне дорогу, и я не буду переходить вам… А то, знаете, я могу вспомнить и про арбузы, и про баржу для узбеков, и про этот контейнер…

Не успел я закончить свою тираду, как патрон вдруг выбросил вперед руки, схватил меня за грудки, и буквально выдернул опешившего инженера Андрея Маскаева из-за стола, так, что он даже пикнуть не успел. Перед самыми моими глазами оказалось перекошенное от злости лицо Сошникова, его налившаяся кровью шея, весь в красных прожилках нос и сверкающие яростью глаза за стеклами бифокальных очков.

— Мальчишка… — громким шепотом проговорил патрон. — Гаденыш… А если я вспомню про твои фокусы? Про щебень и про цемент? Про то, как ты выдавал пиломатериал за дрова? Я даже знаю про тот мешок сахара, который ты вывез, запихав его в капот погрузчика… Понял?! Тебя, дурака, укатают не меньше чем на пять лет, если ты будешь рыпаться!

Патрон швырнул меня на место. Я приземлился на жалобно взвизгнувший стул и треснулся затылком о стенку. Признаться, такой хватки от Сошникова я не ожидал. Мне ужасно хотелось — прямо руки чесались — вдарить ему что есть силы по роже, но козе понятно, что это было бы глупейшим поступком. Поэтому я только выругался в адрес своего начальника.

— Напишешь заявление по собственному, — с видом безразличного спокойствия произнес патрон. — И чтоб больше я тебя здесь не видел. Не нравится — жалуйся хоть в ООН. Но предупреждаю, что ты у меня вот где, — Сошников сжал свой кулак.

Сами понимаете, я больше не мог ни минуты находиться в кабинете. На душе было до того погано, что хотелось повеситься. Ай да Сошников! Ай да патрон! Действительно, обошелся со мной, как с сопляком — снял штаны и выдрал… Но ничего, Василий Фомич, ничего. Я вам и это как-нибудь припомню, и «гаденыша» — это уж точно.

В этот же день я уладил все формальности, а через сутки мне уже нужно было заступать на смену — меня все— таки оставили поработать до конца навигации в должности мастера. Попал я не к кому-нибудь, а к Ивану Павлюченко, который был страшно рад, что будет работать вместе со старым приятелем. Мне, однако, радоваться не очень хотелось — не было, как говорится, повода. Да и по порту поползли слухи один другого вздорнее. Правда была только в одном — в том, что инженер Маскаев решил уволиться по собственному. Но по чьему, конкретно, собственному, — об этом не знал даже я. На этот счет меня мог бы, наверное, просветить Сошников или тот, кто стоял над ним во всех этих авантюрах. Я не исключал того, что решение о моем изгнании возникло у Сошникова из-за того, что на него просто кто-то надавил.

Да и черт с ним тогда, с портом! Если дело принимает такой поворот, то я могу загреметь под статью. Действительно лучше забыть о коммерческом отделе да и вообще о речном флоте. Самое главное — не лезть больше в дело о подмененном контейнере. А ведь если Гену Брашпиля и вправду утопили, то мне сам Бог велел не дергаться… Хотя не может быть, что все это дерьмо кипит из-за каких-то пустых ящиков!.. Но, как бы там ни было, с меня хватит. Я все-таки не Дон Кихот и не три мушкетера.

Дома телефона у нас не было, я спустился вниз и из будки начал обзванивать приятелей на предмет водкопития — мне здорово хотелось сегодня надраться.

Как назло, до основных потенциальных собутыльников дозвониться не удалось — одни, как мне сказали, пребывали на работе, а у других никто не поднимал трубку. Пришлось возвращаться в квартиру и угощать самого себя.

Я нашел бутылку «лечебного» коньяка и потихоньку выкушал почти половину, надеясь, что Таня не будет сильно ворчать. Мне уже не хотелось и вспоминать о заварившейся в порту каше, я действительно решил не лезть не в свое дело, но, видимо, те, кто стоял за этой аферой, решили довести дело до конца.

После приема «лекарства» я немного вздремнул, потом, когда пробудился, включил телевизор и, в ожидании Тани, принялся смотреть все передачи подряд. Ничего другого делать мне не хотелось.

Шли часы. По телевизору долго болтали какие-то политиканы о том, как им лучше жить, затем промелькнул полузнакомый фильм тридцатилетней давности, а Тани все не было и не было.

Я начал беспокоиться. Когда Танька оставалась на дежурство или уходила на сабантуй к кому-либо из сотрудниц, она всегда предупреждала меня с утра или же находила время забежать домой и написать записку.

Мне в голову лезли всякие нехорошие мысли и, в первую очередь, о том, что между моей деятельностью и долгим отсутствием Тани есть какая-то связь. Я очень хотел, чтобы это было не так, но увы, дело, как скоро выяснилось, обстояло именно таким образом.

Только около полуночи, когда я уже собрался идти и звонить во все возможные места, раздался звонок. Я бросился в прихожую, открыл дверь и…

Да, это была Таня. Но в каком виде, Бог мой! Я, как увидел ее, так и застыл с разинутым ртом, сумев захлопнуть только входную дверь. Таня, также не говоря ни слова, всхлипнула, упала мне на грудь и принялась реветь.

Вообще-то, Танька у меня была девчонкой с крепкими нервами и с сильным характером. И на моей памяти она ревела всего раза три, причем во всех случаях просто устраивала сцены. Но сейчас Таня плакала по-настоящему, отчаянно, со слезами, громко всхлипывая и содрогаясь крупной дрожью. Такой я ее еще не видел и поэтому некоторое время стоял в растерянности, лихорадочно соображая, что делать. Наконец принял, возможно, правильное решение: поднял Таню на руки, перенес на кровать и, уложив поверх покрывала, сел рядом на краю и стал ждать, когда она успокоится.

Успокоилась она скоро. Всхлипнув еще несколько раз, вытерла слезы, села, поджав под себя ноги, и рассказала весьма неприятную историю.

После работы, когда она шла по улице, к ней подканал какой-то тип и спросил, как проехать к стадиону. Таня начала объяснять, но вдруг подскочили еще двое и в считанные секунды запихнули ее в стоящий у обочины автомобиль. Синяя «шестерка», вспомнила Таня. И добавила, что скорее всего угнанная.

Машина долго колесила по восточной окраине, а затем эти мерзавцы, всю дорогу говорившие гадости, вытащили Таню из автомобиля, вымазали ей лицо губной помадой, разорвали на ней одежду, столкнули ее в кювет, а сами снова сели в машину и скрылись. Больше ничего, по словам Тани, эти козлы с ней не сделали, только намекнули на прощание, что если я не успокоюсь, следующий раз будет для нее последним. Но если бы даже ей сделали и большую пакость, мы, думаю, смогли бы пережить и такое. Однако дело было, конечно, совсем не в физической расправе. Просто кому-то стало необходимо припугнуть меня. И крепко припугнуть.