На пороге стояла толстая баба в серой вязаной кофте и тёмной драповой юбке. Её большую голову облегала шапочка такого же грязного цвета. Маленькие глазки без ресниц напоминали поросячьи, а толстые щёки свисали вниз, резко опуская своей тяжестью уголки рта, отчего выражение лица делалось угрожающе-злобным. Рядом с ней стоял высокий худощавый старик в костюме военного покроя. А на чёрные ботинки, тоже армейского типа были надеты калоши. В правой руке он держал большой чемодан, а в левой верёвку, к которой была привязана… коза!

Я застыла в недоумении. Первой заговорила баба.

— Ты кто? — злобно спросила она.

— Я — Столик, — вырвалось у меня.

Они переглянулись.

— Ясно. А кроме мебели, дома кто-нибудь есть?

— Нету.

— А Надежда где?

— На работе.

— Ладно, подождём, — сказала она и, отодвинув меня, ринулась в квартиру. За ней последовали старик с козой.

— Постойте, а кто вы такие?! — опомнилась я.

— Мы — её родители, — заявила наглая бабища, тем самым подчёркивая своё право распоряжаться здесь.

— Но они у неё… умерли.

— Мы ей через Сенечку родители. Её мужа. Вот приехали погостить и Москву посмотреть ещё раз.

— А куда же вы с козой? — растерялась я.

— Мне без неё никак нельзя, — забеспокоился старикашка. — У меня — сигма!

— Что у Вас, простите?

— Сигма у него! Сигмовидная кишка воспалённая, — пояснила баба, и старичок согласно закивал головой. Видно, в семье у них верховодила она. — Что не поест — сигма ноет и чешется. Только козьим молоком и спасается.

— Только и спасаюсь, — подтвердил обладатель аллергической кишки.

В прихожей их встретила вся наша свора. Даже кошки вышли, привлечённые шумом. Коза замерла на пороге. Лада радостно завиляла хвостом, Жуля села на задницу от удивления, раскрыв пасть, Стрейчел внимательно разглядывала пришельцев. Кошки дружно выгнули спины, а Тамик радостно подпрыгнул и гавкнул. Коза испуганно подалась назад, и из неё на пол посыпались чёрные горошины.

— Моничка, Моня! Успокойся, деточка! — склонился к ней старик.

— Давайте её лучше на балкон, — предложила я.

— Да, да, — согласился он. — Там ей будет хорошо.

И мы с ним поволокли её к месту временного обитания. Собаки, было, ринулись за нами, но я приказала им рассосаться по квартире, и они неохотно, правда, но подчинились.

— А ты здесь, чай, в прислугах у них? — спросила меня баба, когда мы вернулись. Она расхаживала по квартире, всё разглядывая.

— Я — Надина сестра, живу временно с ними, — слукавила я, чтобы немного сбить спесь с этой нахалки.

— Сестра? Что-то не припомню такую.

— А я от третьей жены нашего второго отца.

Баба сморщила лоб, пытаясь осмыслить сказанное, но тут же оставила это безнадёжное для себя занятие.

— Тебя-то как по-настоящему зовут?

— Евстолья.

— Хорошее имя, — одобрила бабка. — А то всё — Анжелики, Вероники… Ежевики. Меня величай Серафимой Гавриловной. А его — Спиридоном Афанасьевичем.

Старик молча поклонился.

— Ну, давай, показывай нашу комнату.

Я повела их в гостевую.

— Вы тут располагайтесь, а я — сейчас.

Первым делом я убрала «козикаки», потому что баба не удосужилась сделать это. Теперь гостей надо было чем-то покормить. Хоть и незваные-нежданые, но не выгонять же? Только вот что им подавать? У деда — сигма, а что у бабы? Может, печень?

Вскоре они заявились на кухню. Серафима Гавриловна в красном вельветовом халате, а Спиридон Афанасьевич в синем спортивном костюме.

— Вы, наверное, с дороги проголодались? — спросила я. — Что будете кушать?

— У меня — сигма! — сказал дед.

— Так что, вообще ничего не будете?

— Сейчас Фимочка сдоит Моню, и я попью молочка с хлебушком.

— А Вы, Серафима Гавриловна? Может, у Вас печень или поджелудочная железа?

— Нет, не переживай. Со мной ты горя не будешь знать. Я гостья не привередливая, употребляю всё подряд. Только вот у меня проблема с движением во время еды.

— Как это?

— Ну, когда ем — не могу остановиться.

Да, подумала я, невольно глядя на её выдающийся живот, судя по всему, стоп-кран у неё сломался давным-давно.

Пока она доила козу на балконе, а потом мылась в ванной, мы со Спиридоном Афанасьевичем беседовали на кухне.

— Моничка — моя спасительница, я её так люблю, — рассказывал обожатель козьего молока. — Раньше как было? Поем чего, особенного копчёного или острого, левый бок раздувает и чешется где-то там внутри. Я и сверху живота пробовал чесать, и со спины, раздираю кожу, а достать не могу. Виктор Степанович, доктор наш, говорит:

— Это у Вас, Спиридон Афанасьевич, сигма возмущается. Надо её ублажать.

— А как? — спрашиваю.

— Не есть то, что ей не нравится.

— Откуда же я знаю?

— Как откуда? Поели — чешется, значит, не то.

Я две недели экспериментировал. Уже весь дом про мою сигму узнал, переживает народ. Мы в районном центре живём, дом у нас хоть и пятиэтажный, но на два подъезда, все друг друга знают. Советуют, приносят на пробу продукты. Ничего не подходит. Отощал весь, правда, и кишка моя немного успокоилась. Я её уже напрямую спрашиваю: «Сигмочка, ну, что тебе надо? Подскажи!» И вижу ночью сон. Вроде, пью я из кувшина молоко. И так хорошо мне, такое блаженство в животе! Я даже проснулся. Губа нижняя трусится, слюна катится. Молочка хочется! Так пробовал же! И магазинного, и домашнего. Дует, как в трубу.

— А оно разное бывает, — советует доктор. — Вы козьего попробуйте. Очень целебное.

— И, Вы не поверите, Евстолья, как только я этого молока выпил, сигма моя так сладко потянулась и блаженно заурчала: «О-о-о! Во-о-от!»

— Так Вы что, на одном молоке сидите? — удивилась я.

— Нет, конечно, ем и другое понемногу. Но, если что не так, сигма сразу даёт о себе знать.

Спиридон Афанасьевич помолчал, потом продолжил рассказ.

— У нас возле дома есть хозпостройки, типа сарайчиков, там мы Моню и держим. А оставлять ее ни на кого нельзя. Наша козочка только Серафиме и даётся. Ох, беда мне была однажды. Фиму в больницу положили, поносом исходила. Целый день ничего не ела! Я думал, она с тоски умрёт. Потом, когда кушать стала, сразу повеселела. А я дома один. И Моню доить надо! Я к ней и так, и эдак, не подпускает и всё! Ладно, думаю, я тебя обхитрю. Пошёл в дом, надел Фимин халат, в котором она к козе ходит, повязал платок и направляюсь в сарай. А тут, как на грех, друзья-пенсионеры вышли в домино поиграть. Прямо, застыли все.

— Ты чего это, Афанасьич, — спрашивают, — переориентировался, что ли?

А баба Шура с первого этажа поясняет им:

— Это он, видать, так за Серафимой скучает.

— Вы тут козла забиваете, — рассердился я на них, — а меня уже там коза добила! Вот, проявляю находчивость. Маскируюсь под хозяйку.

А упрямица, по-видимому, знакомый запах учуяла и впрямь успокоилась. Я с боку пристроился и только взялся руками за дойки, как Моня повернула голову ко мне и так на меня посмотрела! У меня руки и опустились. Засмущался, как перед девкой. Так вот с грехом и стыдом пополам три дня отдоил, пока бабку мою не выписали.

Серафима Гавриловна вышла из ванной раскрасневшаяся, подобревшая.

— Фу, будто сто пудов с себя скинула! Даже аппетит разгулялся.

— Садись, кушай, — сказал ей муж, — а я пойду тоже ополоснусь.

И они поменялись местами.

Да, аппетит у Серафимы Гавриловны был отменный. Она умолотила две глубокие миски щей, полкурицы (больше я не выставила) с гречневой кашей и запила всё это остатками козьего молока с булочками.

— Ты что ли это готовила? — спросила баба, отдуваясь.

— Я.

— Ну, в общем-то, ничего, — оценила она мои кулинарные способности.

— Спасибо, — скромно потупилась я.

— Будет время, я тебя подучу, — пообещала мне опытная кухарка.

Вдруг из прихожей раздался голос рассерженного Даньки:

— Кто это тут мне падла… жил?

А мы и не слышали, как он открыл дверь и вошёл.

Я выглянула в коридор. На пороге стоял наш мальчик со скривленной рожицей и что-то рассматривал на ладошке.

— Что такое? — заволновалась я.

— Да вот за тапочками нашёл, думал кто-то рассыпал драже в шоколаде. Обдул одну и раскусил. А оно… несъедобное! — Он брезгливо поморщился и высунул язык.

— Так это же, — меня душил смех, — козьи какашки! К нам гости приехали с козой.

— Фу! — Данька стряхнул с руки чёрно-жёлтый комочек и метнулся в ванную. Но она была занята дедом. Он тогда заскочил в кухню.

— Здравствуйте, баба Фима, — мрачно поздоровался с гостьей мальчуган, будто это именно она засунула ему в рот ту злополучную кругляшку.

— Здравствуй, Даниил. Что не весел?

— Есть хочу, — сказал тот, с усердием растирая ладошки под струёй воды.

Это чувство было, видимо, очень близким и родным для Серафимы Гавриловны, потому что она сразу засуетилась.

— Бедный мальчик! Евстолья, корми его.

Вскоре истерзанный голодом бедный мальчик довольно сопел над тарелкой.

— А мы тебе, Даниил, привезли очень ценный и нужный подарок, — гордо произнесла баба Фима.

— Музыкальный центр?! — радостно подскочил Данька.

— Нет, это всё не то. Сейчас принесу.

Она сходила к себе в комнату и вручила растерянному мальчишке… тоненькую потрёпанную книжечку.

— Вот. «Взросление мальчика. Анатомия и физиология подросткового периода». Нашему Сенечке в своё время очень помогла.

— А-а! — разочаровано протянул подросток. — Тычинки-пестики. Мы это уже проходили.

— Какие тычинки? — оторопела блюстительница полового воспитания.

— Знаем уже, что детей не аисты приносят. Кстати, вы знаете, как АИСТ расшифровывается?

— А разве он расшифровывается?

— Да. Аэро Извозчик Сексуального Творения.

На растерянную пожилую женщину больно было смотреть.

— Современные дети поражают меня, — как бы оправдываясь, пожаловалась она. — Они такие ранние и быстрые. Да за мной Спиридон Афанасьевич два года ухаживал! — выдала она самый веский аргумент как неопровержимое доказательство своей целомудренной и порядочной молодости.

— Вы так долго болели? — поинтересовался сердобольный мальчик.

— Почему — болела? — Простые детские вопросы ставили её в тупик.

— Ну, ухаживают ведь за тяжёло больными.

— Он ухаживал за мной как за дамой! И мы о сексе не то, что не помышляли, но даже и не знали, что это такое!

Данька счел за разумное не реагировать на эту провокационную реплику, и просто молча доел свой обед.

— Спасибо, Столичка. Пойду, положу свой животик на диванчик.

А в дверях позвал меня:

— Иди, что-то скажу.

Я вышла к нему.

— Слышишь, Столик, не говори Тоньке, как я лоханулся с этими кругляшками-какашками. Ну, хочешь, я в квартире уберу?

— Хорошо, договорились, — улыбнулась я.

А Тося среагировала на гостей неожиданно радостно.

— Классно! — сказала она. — Теперь у нас целый месяц будет культурно-развлекательная программа!

— Какая ещё развлекательная программа? — насторожилась Серафима Гавриловна.

— Как какая? Ведь вы же приехали Москву посмотреть? Когда к нам из провинции гости приезжали, мы их всегда по театрам водили, в цирк, в зоопарк!

— Некогда нам по зоопаркам расхаживать, — отрезала провинциалка, — у нас своя программа.

А вот у нашей молодой пары появление гостей особого восторга не вызвало. Наверное, они уже имели опыт общения с ними. Да и после работы, после всей этой людской суеты хочется спрятаться в своём уютном тихом мирке, чтобы никто тебе не мешал. А тут ещё эта коза! На что у нас Шурупчик спокойная, но и та высказалась:

— Это уже засилье козьей мафии! Как она там называется?

— «Козьи ноздри»! — подсказал всезнающий Данька.

— Во-во. Да и где теперь бельё сушить? Говорят, козы всеядные. Ты хочешь, Ладик, чтоб она съела твою чистую любимую рубашку?

— Не хочу! — сразу отреагировал муж.

— Значит, будешь ходить в грязной!

Естественно, эти разговоры из-за деликатности проходили не в присутствии гостей. И Влад только при нас выдал свой очередной опус:

— Я с собой козу привезу.

Будем вместе мыться в тазу.

Надо сказать, что он склонен у нас к стихоплётству. Ни о какой высокой поэзии речь не идёт, просто, это — попытка зарифмовать своё ироническое отношение к жизни. «Каламбурчики» — ласково называет сочинитель свои творения.

Как-то Данька, желая тоже не отстать от брата, с восторгом и гордостью продекламировал ему:

— Я утром псу поесть несу:

И косточки, и колбасу!

— Ничего, — вяло отреагировал признанный авторитет.

— Нет, — не согласился с таким отзывом ущемлённый автор, — ты только послушай:

— Я утром псу поесть несу:

И косточки, и колбасу!

Влад в знак одобрения кивнул головой. Но непризнанному гению необходима была более бурная реакция.

— Нет, ну ты вдумайся:

— Я утром псу поесть несу…

Старший брат пытался уйти от поэтического давления, но не тут-то было. Вошедшее в раж юное дарование продолжало его доставать.

— Я утром псу…

— Я утром…

Наконец Влад не выдержал:

— Я утром собаке

Дал палкой по «сраке»!

Всё! Как отрезало! Больше Данька не пытался соперничать с братом на поэтической ниве.

Баба, пообедав, завалилась спать, и только мощный храп выдавал ее присутствие. Дед сидел на балконе со своей любимицей и то кормил её остатками овощей, то читал ей газеты, жарко комментируя политические новости.

На кухню пришел Данька с учебником в руках и в… шапке-ушанке с завязанными ушами!

— Столя! Напишешь мне завтра в школу записку, что я по уважительной причине не выучил уроки?

— Храп у нашей бабы Симы

Пострашнее Хиросимы!

— прокомментировал это событие, вошедший следом Влад. — Надо что-то решать, потому что спокойного житья нам уже не будет. Интересно, как на это среагирует мать?

Но Надя, как и всякий порядочный человек, терялась от открытой наглости и не знала, как ей противостоять.

— Ты как хочешь, Надежда, — заявила за столом Серафима Гавриловна, — но мы у тебя немного поживём. Не знаю, чем ты не угодила нашему Сенечке, но у нас к тебе претензий нет.

— Живите, — согласилась она, констатировав уже свершившийся факт.