1. Мятеж

Взбунтовалась, изменив присяге, боевая воинская часть. 27 июля 1919 года кавалеристов четырнадцатого дивизиона толкнули на мятеж командир эскадрона Кожемяченко и писарь Батурин…

Рыжий веснушчатый морзист Борис Церковный бережно перебирал тонкими пальцами сползавшую с бобины телеграфную ленту. Дробно стрекотал аппарат. Начдива встревожил суровый смысл телеграммы.

— Тише, товарищи! — сверкнув из-под высокого лба строгими глазами, поднял руку Якир.

Вмиг прервался стук древнего, похожего на молотилку, «Ундервуда». Смолкли писаря. У десятиверстки, закрывавшей почти всю стену, с цветными флажками в руках застыл адъютант начдива, сухощавый, смуглолицый Яков Охотников.

В просторном высоком зале второго этажа станции Бирзула стало необычно тихо. Сквозь широко раскрытые окна доносились лишь пыхтение паровозов да лязг стальных буферов бронепоезда «Спартак».

Телеграфный аппарат продолжал отбивать свою назойливую многоступенчатую дробь. Рыжий морзист, не глядя на полоску медленно ползущей ленты, чутким ухом улавливал невеселые ноты мелодии, складывавшейся из чередования двух звуков — длинного и короткого. Любуясь новеньким орденом Красного Знамени начдива, он машинально повторял слова начальника штаба дивизии. Гарькавый передавал со станции Раздельная:

— «Бежавший красноармеец четырнадцатого кавдивизиона сообщил: Кожемяченко расстрелял командира, комиссара, коммунистов точка Плановал напасть на штаб третьей бригады, бойцы отказались идти против своих точка Правая рука Кожемяченко — писарек Батурин точка Из Парканцев бунтовщики бросились на Плоское точка Основной контингент четырнадцатого дивизиона — плосковцы и цебриковцы точка Батуринские демагоги подымают всю округу точка Навстречу изменникам из Малаешт, Суклеи, Слободзеи двинулись тысячи кулаков точка Восстали немецкие колонисты Кучургана, Лиманского точка В Страсбурге они расстреляли командиров артиллерийского дивизиона и авиаотряда точка Завладели матчастью точка Наши артиллеристы и летчики отказались служить повстанцам точка Все они взяты под стражу точка Колонистами командует учитель, бывший прапорщик Михель Келлер точка Вся наша оборона по Днестру под угрозой точка Снял с фронта четыреста третий полк и двинул на Кучурган точка Жду дальнейших указаний точка На паровозе выслал Настю Рубан точка Она привезет подробное донесение и еще воззвание повстанцев точка».

Аппарат внезапно умолк. Якир достал из кармана выцветших, порыжевших от солнца синих брюк измятую пачку «Сальве». Сделал несколько вмятин в длинном мундштуке, наивно полагая, что на них осядет вредный для легких никотин. Долго и старательно тер о коробок не желавшую воспламеняться кустарную спичку. Потом в глубокой задумчивости поднес огонь к папиросе, затянулся, еще больше наморщил лоб.

«Не хватало только этого! — с досадой подумал начдив. — Одной дивизией занимаешь фронт в двести сорок верст. Да и что это за фронт? Вот как эти знаки на телеграфной ленте: точка-тире, точка-тире… Только и успеваешь затыкать прорехи. В мае полки несколько окрепли, приняли пополнение — рабочих Одессы, Николаева, Херсона. За боеприпасами выехал в Киев нарком Затонский. Маршевыми ротами занялся уполномоченный центра Ян Гамарник. Кое-что наскреб в тылах. Прислал полк матросов-стародубцев. Сколько надежд возлагали в дивизии на этот полк моряков! Как обрадовались красноармейцы: пришла подмога! А на деле — не помощь, одна обуза. Моряки оказались не то махновцами, не то григорьевцами. Били себя в грудь: «Мы за Советы», а по сути — это разнузданная анархическая банда с густой прослойкой эсеровских демагогов. Им бы только пить, жрать да баб мять. В эшелонах у них больше баб, нежели бойцов. Тоже вояки! От первой атаки галичан летели в своих вагонах из Томашполя до самого Черного моря. Одесса успокоила: «Шлем боевой 54-й советский полк Япончика». Пришлось телеграфировать председателю губисполкома Ивану Клименко: «Опасаюсь, что повторится история Стародуба». Но пятьдесят четвертый все же прибыл — два батальона шпаны. Одесса нашла оригинальный способ избавиться от уголовников. А для того чтобы они постоянно видели добрый пример, ввели в состав полка несколько рот студентов. На фронте некоторые уголовники сразу побросали винтовки, другие сбыли их колонистам за сало и яйца. Хвастались: «Мы Петлюру зашухерим ручными гранатами». После первого боя сами «зашухерились». Теперь с их винтовками кулаки-колонисты идут на нас. Не все, конечно, оказались проходимцами. Многие, как и студенты, норовят отколоться от Япончика, вместе с нами бить полки сечевиков-галичан — этот вшивый «авангард цивилизованной Эвропы…»

Якир положил руку на плечо рыжего морзиста:

— Стучи, Борис, Гарькавому…

Церковный зажал между пальцами черный эбонитовый шарик телеграфного ключа. Вновь застрекотал аппарат, вызывая далекую станцию Раздельную.

— Первое, — диктовал начдив, заправляя за ремень карту-трехверстку. — Комполка четыреста Колесникова срочно вызвать к прямому проводу точка Буду говорить с ним лично точка Второе — комбригу-три возглавить операцию против повстанцев Кучургана точка Третье — немедленно бросить вдогонку Кожемяченко кавалерийский дивизион товарища Михая Няги точка Все.

Воткнув последний флажок в штабную десятиверстку, адъютант с потным от июльского зноя лицом широким шагом подошел к начдиву, расстегнув на ходу пуговицы тяжелого суконного френча.

— На мой взгляд, — сказал он, — это утопия с дымом! Разве будет Няга усмирять Кожемяченко? Это же одна шайка-лейка. Неразлучные друзья! Переметнется и Михай к повстанцам…

Якир строго посмотрел на адъютанта:

— Брось каркать! И так тошно.

— Знаете, Иона Эммануилович, все эти бывшие партизанские батьки на одну колодку. Не верю я им, хоть режьте, не верю…

— И это говорит коммунист! — с укоризной произнес начдив. — Я смотрю, каким духом напитан человек, а не как выглядит его формуляр. Все течет, все меняется. Наша ленинская партия перестраивает царскую Россию, нацеливается на весь мир. Так неужели она не в силах переделать одного человека? Того же Нягу и таких, как он.

— А Кожемяченко? Три недели вы командуете сорок пятой дивизией, а этого типа проморгали.

— Правильно о нас, интеллигентах, говорят, — продолжал Якир. — От малейшей удачи мы приходим в безумный восторг, от малейшего неуспеха — в страшное отчаяние, вроде весь мир рушится…

— Это я, по-вашему, впал в отчаяние? — спросил Охотников.

— А кто же? Думаешь, морзист Церковный? Конечно ты! Один мерзавец взбунтовался, а ты уже всех готов считать мерзавцами. Партия нас учит верить людям. Наше неверие помогает лишь кожемяченкам и батуриным. Тебя, Яша, волнует, справимся ли мы с этим бунтом. Справимся, и очень скоро! Гинденбург говорил: «Победит тот, у кого нервы крепче». А я скажу так: в гражданской войне победит тот, кто выдержит больше потрясений. Для Корнилова, Краснова, Каледина, Колчака достаточно было одной катастрофы. А мы уже справились с шестью ударами — отразили наскоки Корнилова, Каледина, левых эсеров, Краснова, немцев, Колчака. И заметь — одна напасть следовала за другой. Сейчас обрушилась на нас новая напасть — деникинская. Мы потеряли Царицын, Донбасс, Харьков. Но справимся и с седьмым испытанием. Именно — испытанием! Жизнь испытывает, достойны ли мы ее даров… А Кожемяченко — это не катастрофа, просто укус бешеного пса.

— Доверие доверием, — не сдавался Охотников, — а поприжать кое-кого следовало бы…

— Знаешь, что я тебе скажу, товарищ Яков? Правда покоится на доверии, неправда — на покорности. Доверие завоевывается сердечным теплом, справедливостью; покорность — свистом бича. Все зависит от дилеммы — влиять или властвовать. Влияют на массы справедливыми идеями, умом; властвуют — с помощью силы. К нам, большевикам, привлекли трудовой народ ленинские, человечные, справедливые идеи. Понятно?

— Ладно, товарищ начдив, убедили. — Охотников поднял вверх обе руки — Сдаюсь! А теперь вот что — бумаги надо подписать.

— Тащи, подпишу…

Якир подошел к широко раскрытому окну. Внизу до самой водокачки простирался привокзальный сквер. Правильными рядами вытянулись увешанные гроздьями крылаток высокие клены. Под тяжестью дозревающих колючих плодов гнулись мощные ветки каштанов. Словно утыканные кумачовыми флажками, стояли, выделяясь яркими кистями спелых ягод, тонкие рябины. В окно плыл живительный аромат доцветающих лип.

«Сущий рай! А что там, за Днестром, в нашем благодатном краю? — подумал Якир. — Кому рай, а кому ад! В том-то и беда… Хотели мы сделать его раем для всех, пока не вышло…»

— Вот бумаги, Иона Эммануилович, подпишите, — прервал раздумья начдива Охотников.

Якир достал из левого кармана гимнастерки коричневый довоенной выработки фаберовский карандаш, снял с него гильзу-наконечник. Эту гильзу он хранил как особую память.

Немногим более года назад в боях под Екатерипославом плотные клинья баварцев с двух сторон зажали китайский батальон. Командовал батальоном Якир. Он лежал в цепи, вместе с бойцами вел огонь по атакующим. Дважды французская трофейная винтовка Гра почему-то дала осечку. Прямо на Якира двигался огромный баварец в суконном стального цвета кителе. Надо было стрелять, но именно в этот миг нещадно запрыгала мушка. И тут, при блеске устремленного на него плоского вражеского штыка, Якир вспомнил одно проверенное средство, которое при любых обстоятельствах утихомиривало пляску нервов. Юн стал повторять на всю жизнь прочно заученные еще в первом классе реального училища слова, которые писались через «ять», хотя в них и слышится звук «ё»: «гнёзда», «сёдла», «звёзды», «цвёл», «приобрёл»… Со слогом «брёл» грянул выстрел. Грузный баварец, перенесший ад Ипра и Вердена и, очевидно, считавший, что этой атакой он еще прочнее завоевывает свое бесспорное право на традиционную кружку пива, грохнулся на землю…

Гильза той памятной пули и стала служить наконечником.

Подписав бумаги, Якир спрятал карандаш в карман и с потухшей папиросой в зубах склонился над серебристо-серой картой-трехверсткой.

Меняя карандаши, Якир задумывался — кто кого переживет? На том, которым он подписывал бумаги в штабе на станции Бирзула, белели три насечки. С памятного боя под Екатеринославом этот был по счету третий. Их будет еще много — карандашей, и все же один из них останется навсегда несмененным…

В извилистую черту Днестра уткнулись красные дуги бригадных и полковых участков. В самую замысловатую извилину реки упирался отживший свой век твердый знак в конце слова «Кишиневъ». Родной город! Хозяйничают же в нем не славные сыны Бессарабии, а их лютые враги — румынские бояре и французские войска, беспощадная кровавая сигуранца! В Кишиневе прошло суровое детство начдива. Там он учился в реальном училище. Там провел свои лучшие годы с друзьями сверстниками. В старинном молдавском городе он, студент Харьковского технологического института, волнующим ленинским словом собирал трудовую молодежь, сколачивал красногвардейские отряды, впервые встретился с настоящими большевиками-фронтовиками 5-го Заамурского полка, на всю жизнь свел дружбу с выборным командиром этого полка бывшим унтер-офицером Кокаревым.

Весной 1917 года большевики-заамурцы вручили молодому товарищу Ионе партийный билет. Тогда же Якир близко сошелся с председателем Кишиневского Совета Ильей Ивановичем Гарькавым, нынешним начальником штаба дивизии. И Фишель Левензон, комиссар первой бригады, тоже кишиневец. В 1917 году он был комендантом города, начальником гарнизона, а в дни наступления контрреволюционных войск боярской Румынии работал в штабе Бессарабского фронта. Большевики-кишиневцы являлись как бы костяком 45-й дивизии, сплотившим вокруг себя лудильщиков и пекарей Кишинева, чеботарей Хотина и Флорешт, батраков Плоского и Кучургана, рыбаков Тирасполя и Дубоссар. Их не сломили ни наступление франко-румын на Днестре, ни яростные атаки франко-греческих десантов, рвавшихся из Одессы в Овидиополь. Не опьянила демагогия жалкого пигмея Григорьева, бывшего петлюровского атамана, ставшего затем командиром 6-й стрелковой дивизии Красной Армии, а потом изменившего ей.

Правда, красные бойцы-бессарабцы, уступив несметной силе — румыны нажимали из Калараша, а австро-венгры со стороны Жмеринки — оставили родной Кишинев. Отошли к Волге. Но в начале 1919 года вновь вернулись к Днестру, однако до Кишинева не дошли. По чьей вине? По вине того же пройдохи атамана Григорьева! После освобождения Одессы Главком приказал Григорьеву через Бессарабию протянуть руку помощи венгерской Красной армии. А он обманом заставил полки шестой дивизии повернуть штыки против советских войск. Не только не пошел в Бессарабию, но еще отвлек на себя силы с Днестра, из-под Одессы, Винницы, Симферополя, Юзовки. Своим мятежом помог румынам укрепиться на Днестре, Пилсудскому взять Коростень, Петлюре — Жмеринку, Деникину — Харьков, Полтаву и Днепропетровск, а шайке Махно безнаказанно гулять по нашим тылам. А тут еще этот негодяй Кожемяченко, безвестный Батурин, немецкий кулак Келлер…

Ну ничего, бунтуйте, яритесь, осенние мухи, контрреволюционная погань! А Кишинев все равно будет советским! Рано или поздно — обязательно будет!

 

2. Черное знамя

Иона Гайдук, тезка начдива, вел полуэскадрон всадников на Парканцы. Жаркое июльское солнце, повиснув над головой, раззолотило поля. По одну сторону проселка высились копны свежеубранной пшеницы, по другую — стелились яркие ковры баштанов.

Полуэскадрон еще на холодке отмахал переменным аллюром более тридцати верст, и теперь, в солнцепек, седые от пота кони лениво передвигали ноги. Чуть покачиваясь в седлах, молча двигались всадники. Жара сковала языки, да и предстояло такое, о чем не хотелось говорить. Шутка ли, идти на своих!

Ночью командир дивизиона Няга зачитал приказ: нагнать и разбить отряд Кожемяченко. Легко сказать — нагнать и разбить! Это же не румынские бояре, не чужеземцы-греки, не французы, не петлюровцы. Свои хлопцы, земляки, с которыми не раз плечом к плечу неслись в грозные атаки против австрийских грабителей, против контриков-гайдамаков. Но приказ есть приказ!

Впереди в полуверсте, подымая тучи густой пыли, двигался головной дозор. Хотя настоящий фронт был где-то далеко на Днестре, однако и здесь, в тылу, приходилось держаться настороже. Еще вчера было одно, а нынче не знаешь, чем тебя встретят в первом же хуторе — миской щей или залпом из заржавленных берданок. Искра, высеченная предателем Кожемяченко, воспламенила порох, долго хранившийся в бандитских тайниках.

Взводный Иона Гайдук впервые вел полуэскадрон. Доверие обязывало ко многому. В черных суконных брюках, заправленных в высокие рыбацкие сапоги, в полосатой тельняшке, прикрываясь от яркого солнца щитком руки, он то и дело всматривался в задернутую голубоватым маревом даль.

Головной дозор приближался к одинокому хутору с голубятней. Там как раз намечался большой привал. В этот момент внимание Гайдука привлекло возникшее вдали, на днестровской стороне, розоватое облачко. Оно все ширилось и темнело, пока не выросло в тяжелую пыльную тучу, плывшую к хутору вместе с внушительной кавалерийской колонной.

У Гайдука не было бинокля. Эта роскошь в те времена была доступна не всякому военному, даже командиру полка. Полуэскадронный, вскочив галопом на бугорок, сорвал с головы бескозырку, заслонился ею от ярких солнечных лучей. Привстав на стременах, он еще напряженнее стал всматриваться черными как уголь глазами в зыбкую даль. Смолистая копна волос, освободившись от тугой бескозырки, упала на смуглый высокий лоб. От изумления и неожиданности раскрылся рот, заблестели зубы. Тревожное состояние всадника передалось и коню. Гнедой дончак заржал, стал бить копытами землю.

— Подлюки! — зло выругался Гайдук. — Не успели пришвартоваться до контры и уж черным вымпелом обзавелись…

А чужая колонна всадников и тяжелая туча пыли над ней безостановочно приближались к хутору.

Гайдук поднял руку со все еще зажатой в ней бескозыркой. Полуэскадрон остановился. Нетерпеливо зафыркали кони, прочищая храпы.

— Слетаю разнюхаю, что за люди, — послышался голос из головных рядов.

— Нечего нюхать! — строго отрубил командир. — Отсюда видно, как с капитанского мостика. Кругом ровнота, как на Балтике. И нечего нюхать, земляк. Ясно, что враги! Только вот этой черной хоругви я еще не видел. Били мы контру, какая шла под белыми, под жовтоблакитными, под цветными флагами. А зараз ударим по этой, что идет под черным знаменем. И так лупанем правым бортом, что подлюки сами почернеют.

— Командир! — послышался тот же голос. — А не лучше ли выслать к ним переговорщиков? Может, обойдется по-мирному, без драчки.

— Отставить! — скомандовал моряк. — Зачехли, брат, свою дудку. Нас послали не трепотню вести, а глушить контру. Изменников не уговаривают, их бьют. И сейчас наше оружие — не длинные языки, а острые сабли. Слушай мою команду, орлы! Первый взвод, строй фронт, второй — во взводную колонну стро-о-ойсь! — Полуэскадронный извлек из деревянной кобуры тяжелый маузер. — Сейчас мы, ребята, врежем. Долго будет нас помнить эта трехсот тридцати трех святителей жеваная рать!

Конники быстро перестроились и теперь в строгом молчании ожидали новых команд. Но какой-то долговязый боец, отделившись от хвоста колонны в сторону баштанов, взмахнул обнаженным клинком, отсек дыню, ловко подцепил ее кончиком лезвия и, довольный удачей, занял свое место в строю.

Гайдук заметил этот нехитрый маневр кавалериста.

— Ко мне! — приказал он долговязому. — Покажи товарищам свой боевой трофей.

Боец колебался недолго: в дивизионе Няги приказы командиров исполнялись без длительных раздумий. Когда кавалерист, держа под мышкой сияющую, словно солнце, золотистую дыню, подъехал к командиру, весь полуэскадрон дружно захохотал. Но тут же послышались и гневные голоса:

— Идем за народ, а народ грабим!

— Ему клинок даден сечь контру, а он… Тоже мне герой!

— Под суд мародера!

Гайдук взмахнул маузером — строй затих.

— Вот что, братишка! В атаку я тебя не возьму. Ступай на хутор. Сдай свой боевой трофей хозяину. Стой там на приколе. Побьем контру, будем тебя судить. Побьют нас — смотаешься в дивизион, доложишь все как было. Аллюр — два узла в час.

Но всадник не торопился. Переложив дыню под левую подмышку, достал клинок из ножен, протянул его командиру:

— Лучше сам заруби, командир, а не позорь!

— Шашку в ножны! — сердито приказал моряк. — Рубать тебя не стану. Жди суда. И не я, а ты себя позоришь. Позоришь дивизион, Красную Армию, Советскую власть. Ступай выполняй приказ…

Конный строй, набирая скорость, тронулся вслед за командиром навстречу вражеской колонне, а долговязый боец с опущенной головой и с золотистым шаром под мышкой уныло поплелся к хутору.

Полуэскадрон уже поднялся в галоп, высоко вскинув над головами сверкающую сталь. До черного знамени оставалось совсем немного. Но… противник почему-то никак не реагировал на приближение гайдуковоких всадников. Вражеская колонна все тем же спокойным шагом продолжала двигаться по пыльному тракту, не меняя походного строя на боевой, не высылая вперед дозоров.

Гайдук, пораженный странным поведением противника, дал шпоры коню. Дончак, вскинув длинным хвостом, закусил удила, рванулся вперед. И в это время всадник, двигавшийся рядом с огромным черным знаменем, подобрав поводья, широким галопом полетел навстречу Гайдуку.

— Иона, чертов сын! — заревел он басом, сняв с курчавой головы кудлатую папаху. — «Я опущусь на дно морское, я подымусь под облака…» — Всадник остановил тощего, изголодавшегося коня, поправил рукой сползавшую с правого глаза черную повязку. — Спрячь пока пушку, Иона. Давай поздоровкаемся. Шутка ли, дружка ветрел! И где? В степях родной Молдавии… Не на дне морском и не в облаках…

— Здоров, Свирид! — с радостным изумлением ответил Гайдук и уставился в темную с серебристыми паутинками бороду дружка. — Откудова и куда держишь курс? — Гайдук быстрым взглядом окинул колонну одноглазого. На селянских изнуренных лошадках с подушками вместо седел сидели пестро одетые всадники, кто с русской, кто с румынской винтовками.

Гайдук подал знак рукой. Полуэскадрон, не ломая боевого порядка, перейдя на шаг, остановился.

— Идем оттудова, — взмахнув рукой в сторону Днестра, поведал Свирид. — Колошматили румынцев и зуавов, брали на абордаж помещиков. А сейчас в Бессарабии духота, как в кочегарке. Нечем стало дышать. Вот я и повел своих хлопцев на русский берег: здесь будем давить контру. А после, может, и найдем тут, на Украине, хорошую голову… Она поведет нас обратно в Бессарабию…

— Это ты молодец, Свирид! — обрадовался Гайдук. — Сейчас дел хватит всем. Всем, кто стоит за народ, за свободу, за Ленина! А как там дома? Бывал в Богатом?

Иона Гайдук и Свирид Халупа выросли в большом бессарабском селе Богатом, что по соседству с придунайским городом Измаилом, на берегу сказочного озера Катлабух. С малых лет закалялись в его шумных водах. До военной службы, не имея ни своих челнов, ни своей снасти, вместе с отцами рыбачили на широких просторах Катлабуха, обогащая кулаков Богатого. В войну опять же вместе служили на Балтике. Кочегарка миноносца «Отважный» еще больше сдружила их. По призыву председателя Центробалта Павла Дыбенко принимали участие с десантом кронштадтцев во взятии Зимнего. Потом их пути разошлись. Иона Гайдук весной 1918 года с отрядом матросов попал в Кишинев, Свирид Халупа очутился в Екатеринославе.

— Замучила наших стариков измаилская сигуранца, — упавшим голосом продолжал Халупа. — И моих и твоих. Но я не остался в долгу. Отплатил нашим дукам и за себя и за тебя, Йона. Да, друг, твой старик все ходил по Богатому и хвалился: «Я-то как чай-травка, зато мой Ионул, слава богу, вышел в крепкие дубы. Там, на Украине, он высокий начальник… паша…»

— Конечно высокий! — усмехнулся Гайдук. — Посмотри на моего дончака — не конь, каланча…

Колонна Халупы продолжала свой путь к хутору с голубятней. Гайдук дал знак своим двигаться следом. Впереди черного знамени, мирно беседуя, ехали два командира. Скоро всадники обеих колонн завели лошадей в тень сада, стали знакомиться.

Чтобы развлечь своих людей на привале да удивить новичков — заднестровских ребят, Гайдук извлек из переметной сумы «походную фортупиану». Это было заботливо завернутое в войлок и холст внушительное оглинде, а по-русски сказать, — зеркало. Его заводной механизм исполнял одну-единственную мелодию — «Кампанеллу» Листа, насыщенную малиновым перезвоном колокольчиков.

— Что, приданое с собой таскаешь? — подмигнул единственным глазом, но довольно выразительно, Халупа, когда друзья детства уселись на глиняной завалинке хаты.

— Не приданое, а дорогой презент, подарок, значит, Свирид, от самого начдива.

— Это за что же он тебе презентовал, Ионул?

— Под Бендерами, помнишь, еще в прошлом году, когда мы отступали в Россию, погнался за нами броневик. Мы из засады вышибли пулями весь дух из скатов, французов захватили. А это оглинде висело в башне броневика. Якир — он был с нами — и презентовал мне эту фортупиану. Я ее берегу. В бою все норовлю стать к пулям правым бортом. Вожу свой презент в левой переметной суме…

— Тебе этот пустячок, а себе, думаю, отхватил, что поценнее. Французы, те дошлые — у них и часишки, и бруслеты золоченые, и перстеньки дорогие, и протабашни чижолые…

— Верно говоришь, Свирид. Всей этой муры в броневике нашлось в предостатке. Якир собственноручно сделал всему добру полный учет, а мы, красные гвардейцы, своими лапами тую перепись припечатали и с верным хлопцем — гайда до Одессы, в народную кассу, значит.

— Лопух ты, Ионул, — громко рассмеялся одноглазый. — Тот верный хлопец шикует с вашей посылочкой где-нибудь в Одессе, а то и в самом Бухарессе…

— Не я, а ты лопух лопухом, друг-Свирид, — лукаво усмехнулся Гайдук. — Тот верный хлопец в сей момент треплется вот тут с тобой. Уволок я тогда в Одесский банк не один тот узелок. В Бендерах подкинули еще пудика два золота, буржуйского, конечно. Вот в бескозырке, вшитую, конечно, таскаю копию расписки. На всякий случай, конечно.

— Трахни меня гром, не поверю, чтоб начальничек чем-нибудь не попользовался.

— Правильно чешешь, Свирид! Он таки попользовался. На то он и начальник! Взял ту штуку у пленника, повертел ее в руках, полюбовался и еще усмехнулся: «Вот оно самое для меня дорогое…»

— Что, Ионул? Перстень с голубым алмазом?

— Куда там. Бери, Свирид, повыше… Новенький блот-нок, ну книжечка такая записная…

— А это что у тебя, друг? — спросил одноглазый, указывая на широкий шрам с бело-красными рубцами на шее земляка. — Не сам ли себя бритвой?

— Чего захотел. Жизнь мне еще не надоела. Эта штука заработана под Богучаром. Застукали меня на одном хуторе донцы. На счастье — пешка… Я в галоп, а тут перед самым носом тын. Я шпоры, конь через верх. Сам-то я ушел, а бурку — добрая была штука — лампасники с меня содрали. Держалась она на ремешке. Вот на горле его след. Это, брат, похлеще бритвы могло обернуться…

Помолчали с минуту, продолжая рассматривать друг друга. Потом Гайдук спросил земляка:

— А почему это ты, товарищ флагман, плаваешь не под красным, а под черным вымпелом?

Халупа загадочно улыбнулся:

— Ты посмотри хорошенько, Иона, что на нем значится. На нем выведено белым по черному: «Мы горе народа потопим в крови». Не знаю, Иона, стал ли ты коммунистом, а я — стоп. Я склонился к анархии. Вот кто за народ!

— А чего хотят твои анархисты?

— Настоящей свободы! — выпалил Халупа. — Свободы не на словах, а на деле. Царь — это я! Народ свободен, когда свободен каждый человек. Из всех царств наши признают только одно — царство свободы.

— А коммунисты разве не за свободу для народа?

— Коммунисты свое сделали, — самоуверенно продолжал Халупа. — Спасибо им, царя спустили на дно, Керенского взяли на абордаж, замирились с германцем, прогнали буржуев, дали землю мужику. А зараз надо другое. И это другое коммунистам не по плечу. Кишка у них тонка. Зараз все сделают другие люди. И знаешь, Иона, кто верховодит ими? Батько Махно! С ним я воевал все лето против немцев. Голова! Весной, как прогнали гетмана, потянуло меня на родину. Батько благословил, а я ему обещал привести подмогу. Вот и веду! — одноглазый мотнул головой в сторону шумного бивуака. — Добрые хлопцы, смирные и послушные…

— А того не знаешь, Свирид, что твой Махно изменил народу? Я хоть и недавно вступил в политику, стал большевиком, значит, а понимаю — Махно открыл Деникину шлюзы. Воюет против нас. Собрал какую-то трехсот тридцати трех святителей разгульную рать…

— Про батька молотят языком разное. — Халупа снял с головы кудлатую папаху. — У меня правило: не верь ушам, верь глазам. Махно — вояка! Где не возьмет силой, берет хитростью. Настоящий мужицкий воевода. А у вас кто? Говорят, Красная Армия обратно стала под команду царских офицеров. Старый режим!

Гайдук поднял с земли почерневшую абрикосовую косточку. Прищурив глаз, швырнул ее в сторону тына, вдоль которого выстроилась плотная шеренга цветов. Ярко-малиновый лепесток мальвы, сбитый метким попаданием, кружась, упал в гущу пушистых ядовито-желтых люпинов.

— Брехня, Свирид! Знаешь кто наш воевода? Мой тезка Иона Якир. Атлет… Хоть двадцать два годка, а башка. И геройский вояка! На весь наш Бессарабский фронт первый награжден высшей боевой наградой — орденом Красного Знамени. Пойми, Свирид, от самого Ленина отличие! С ним, моим тезкой, я воевал в Тирасполе против румынцев, отступал к Воронежу, бил на Дону белоказаков. И вот сейчас воюю. Твоему воеводе Махно, скажу прямо, далеко до нашего Якира.

— Награду, говоришь, получил? Вот то-то оно и есть, — не сдавался Халупа, снова нахлобучив на свои кудри папаху. — Обратно, значит, объявились царские отличия разные, всякие ордена, кокарды, бляхи на рубахи. Кончилась золотая свобода… Вот и у тебя, вижу, на бескозырке звезда. Это же антихристово проклятое тавро!

— Эх, жаль мне тебя, Свирид. Кочегар с крейсера, брал Зимний, а сколь в твоей башке мраку. Как в брюхе акулы. Было бы больше времени, поговорили бы лучше, поколупался бы я крепче в твоей душе. Как большевик, я должен бы тебя по закону совести застопорить, а твое войско разоружить. Но у меня сейчас задача иная. Иду бить изменников. Все-таки скажи, как ты проскочил? Ведь кругом наши…

— Проскочил… Не зря прошел науку батька Махно, — не без похвальбы ответил Халупа. — Ваших обходил, от изменников — встречал я таких тут недалече — отбрехался. Звали к себе. А у меня, как и у тебя, задача иная. Иду к батьке.

— Пе драку! — по-молдавски выругался Гайдук и тут же перевел: — Черта с два! Башку даю на отрез, честно говорю, сейчас же шлю гонца к Якиру, а он уж вас перестренет, где надо. Не поможет тебе, Свирид, наука твоего батька. Наша наука покрепче.

Гайдук заметил маячившего вдали всадника с дыней под мышкой. Подозвал его. Поманил пальцем вертевшегося у изгороди хозяина хутора.

— Почему не выполнил приказ? Почему не вернул хозяину дыню? — строго спросил он красноармейца.

— Не берет… — виновато ответил тот.

— Чудаки вы, люди, — небрежно ухмыльнулся хозяин. — Жалко мне этого дерьма, что ли? Все одно сгниет. Раньше приезжали за дынями с Раздельной и Тирасполя, а зараз вся коммерция прикрыта. Куда подевали свободу торговли? Заарканили, Я вашим хлопцам целую арбу выкатил дынь. Нехай питаются. И мы за Советскую власть, только за настоящую…

— За Советскую? — покосился на хозяина боец. — А винтовку куда задевал? Сознайся! Иду я по вашему приказу, товарищ командир, тихонько к хутору, а этот вот за тыном стоит с гвинтарем. Как заметил меня, куда-то шасть, а потом выходит с пустыми руками. Хотел обыск сделать, не стал. Опять, думаю, будет командир шерстить перед всем строем…

— На то и свобода личности, — вмешался Халупа. — Хочет — держит оружие, не хочет — не держит!

— Ты свой махновский устав брось, — вскипел Гайдук, отмахиваясь от назойливой осы бескозыркой. — Обыскать хутор этого кынелупа!

Боец, положив дыню на скамейку, рьяно взялся за дело. В леднике нашел три винтовки, цинку патронов да еще бочку из-под сельдей, туго набитую пожелтевшим салом.

— Повезло тебе! — с завистью сказал одноглазый Гайдуку. — Сожрешь сало со своими хлопцами.

— Пе драку! — повел богатырскими плечами Гайдук. — Сало поделим. Это уставом жизни предписано. И у тебя небось люди голодные. Жрать каждому человеку хочется. Твои орлы за это сало еще отплатят Советской власти!

Гайдук сам делил кулацкое сало:

— Шмот налево, шмот направо!

— Да, тебе, Иона, с этим сальцем подфартило, — хитровато улыбнулся одноглазый. — А так, вижу, не шикуете. Что-то люди твоего боевого экипажа тощеваты. Не то что у батька. Чего-чего, а жратвы в его армии вдоволь. С провиантом перебоев нет.

— А ты, Свирид, мой закон знаешь? — строго посмотрел на земляка Гайдук. — Считаю так: лучше десять раз недоем, чем раз дам себе плюнуть в глаза. Часто голодал… Иные жрали в три горла, хоть и жили с оплеванными мордами. Туговато приходится зараз, сознаюсь. Но и с пустым брюхом, я хожу, Свирид, по земле как виц-адмирал…

В самый разгар дележки сала долговязый боец принес пачку отпечатанных на машинке листовок. Он обнаружил их за божницей в хате кулака. Гайдук взял одну, стал читать:

«Восставайте, крестьяне и немцы-колонисты! Присоединяйтесь к повстанцам, дабы положить конец чрезвычайкам и московским комиссарам. Беритесь за винтовки, вступайте в отряды братьев по крови и труду. Идите с лозунгом: «Долой коммунию!» Командир Раздельненского отряда М. Келлер».

Глаза Гайдука засверкали гневом. Бросив дележку, он двинулся в сад, где отдыхали люди Халупы.

— Послушайте меня, хлопцы, — обратился к ним по-молдавски Иона и громко прочитал воззвание Келлера. Потом сказал: — Я не оратор, конечно, красиво говорить не умею. Но вы сами подумайте: кто ваши братья? Мы, — ударил он себе ладонью в грудь, обтянутую тельняшкой, — или кулаки-колонисты, сосавшие кровь наших дедов, отцов, мою кровь, вашу? Мне тут трепаться некогда. Я говорю прямо: кто за кулаков-колонистов, идите за Халупой, а кто против — тому путь с нами! — После короткой паузы приказал: — По коням, хлопцы! Ложимся на курс…

Команда подействовала магически. Полуэскадрон быстро построился в походную колонну, а позади вытянулась колонна бессарабцев, приведенных Халупой.

— Голосуем? — спросил один из них тонким певучим голосом.

— Голосуем! Голосуем! — дружно раздалось в ответ.

— Я остаюсь! — снова послышался тот же голос. — Кто со мной?

Над строем бессарабцев взметнулось множество рук.

— Я тоже против кулаков! — стал было доказывать одноглазый.

— Тогда ступай с нами! — предложил Гайдук.

— Нет, Иона, хлопцы пусть идут, а я… «я опущусь на дно морское, я подымусь под облака…» Пока, друг Иона, я воздержусь…

Взобравшись на коня, Халупа пустил в ход шпоры и подался на восток. Вслед за ним из колонны ускакали еще пять всадников. Гайдук весело оглядел свое войско, так неожиданно выросшее вдвое.

— Черное знамя отдать бы ему, товарищ командир, — предложил один из кавалеристов.

— Нехай остается, — усмехнулся Гайдук. — Раздерем его на портянки.

 

3. Мыльный пузырь

Якира срочно вызывали в Одессу. Губернским властям было о чем беспокоиться. Тут все еще помнили Вознесенское восстание, вспыхнувшее вскоре после разгрома мятежных полков атамана Григорьева. А теперь над городом и губернией нависла новая грозная опасность: от Екатеринослава на Умань двигалась конница генерала Шкуро, а от Алешек — отборная пехота белогвардейских генералов Слащева, Шиллинга, Ванновского, того самого Ванновского, папаша которого возглавлял военное министерство при двух царях — Александре III и Николае II.

В Одессе знали, что со шкуровцами сражается крепкая, проверенная в боях 58-я дивизия под командованием Ивана Федько. В дивизии было не три, как положено по штату, а четыре стрелковые бригады — Шишкина, Мас-лова, Мокроусова, Кочергина да конная бригада Урсулова. Кроме того, Днепровский крестьянский полк Тарана, Интернациональный спартаковский полк. Всего шестнадцать полков. Сила! Труженики Таврии, Херсонщины, Екатеринославщины, днепровские рыбаки и моряки Черноморья — надежная защита. Участок же от Николаева до Одессы, лицом к Черному морю, занимала недавно созданная 47-я дивизия во главе с Лагофетом. Начдив Лагофет — боевой товарищ, на него можно положиться. А сама дивизия еще сыровата, не сколочена по-настоящему, не обстреляна. К тому же почти все командные посты в ней заняты призванными по мобилизации бывшими царскими офицерами.

Надвигавшаяся с востока опасность не на шутку встревожила одесские губернские власти. Вызывала тревогу и западная, днестровско-подольская, сторона. Там, вдоль Днестра, все еще продолжалось кулацкое восстание, которое, если не принять срочных мер, могло с неистовством лесного пожара перекинуться и на Одессщину, принести не меньше бед, чем майский мятеж атамана Григорьева. Потому губком и решил посоветоваться с Якиром, как обезопасить город и как быстрее погасить пламя кулацкого восстания.

А в то время в Бирзуле, в штабе 45-й дивизии, жизнь шла своим чередом. Вернулись вызванные Якиром наштадив Гарькавый из Раздельной и военком дивизии Николай Голубенко, ездивший в Рыбницу, во вторую бригаду Котовского.

Голубенко и адъютант комдива Охотников стояли возле приколотой к стене десятиверстки и внимательно слушали сообщение наштадива. Коренастый, в туго затянутом широким ремнем офицерском френче, Илья Гарькавый знакомил товарищей с только что поступившими в штаб донесениями. Военком, время от времени бросая тревожный взгляд на карту, делал какие-то записи в потрепанном блокноте.

Комиссаром 45-й дивизии Голубенко стал совсем недавно, после расформирования 3-й Украинской Красной Армии, где он был членом Реввоенсовета и многое сделал для превращения разрозненных партизанских отрядов в регулярные советские полки. В дивизии дел оказалось не меньше, чем в армии, и Голубенко с присущей ему энергией отдавал теперь всего себя новой работе. Быстро сдружился с Якиром и Гарькавым. Ему, бывшему рабочему-гвоздильщику, в семнадцать лет угодившему за революционную деятельность на царскую каторгу, пришлись по душе неугомонная деловитость начдива и наштадива, их умение вдохновлять людей, их личное бесстрашие в бою.

Выслушав сообщение Гарькавого, Голубенко еще раз посмотрел на карту и молча отошел к окну. За окном на первом пути, нетерпеливо попыхивая, стоял мощный пассажирский паровоз, на котором начдив должен был ехать в Одессу. Паровоз охраняли два моряка и два бойца-китайца, служившие еще в тираспольском батальоне — первой боевой части, созданной Якиром в 1918 году.

Начдиву уже несколько раз звонили из Дубоссар, пока он вел разговор по прямому проводу с командиром 400-го стрелкового полка Иваном Колесниковым.

— Передавайте. У аппарата начдив сорок пятой, — продиктовал Якир телеграфисту.

— «Вас слушает комполка четыреста Колесников», — прочитал морзист ответ.

— Восстало ваше родное село Плоское точка, — продолжал диктовать Якир. — Восстание надо потушить немедля точка Эту задачу губком партии и командование дивизии возлагают на вас точка Что вы скажете, товарищ Колесников точка Отвечайте и смотрите мне прямо в глаза точка.

— «Ваши последние слова, товарищ начдив, оскорбляют меня».

— Скажу прямее точка Кое-кто из моих помощников говорит, что вы не поведете своих бойцов-плосковцев против Плоского точка.

— «Чихал я на ваших помощников и на их малахольные слова точка Мне важно, что думаете и говорите вы, товарищ начдив точка Отвечайте и смотрите мне прямо в глаза точка».

— Я знаю ваших людей точка Это орлы точка Били они Петлюру, били румын точка Но это еще не тот экзамен точка Гражданская война, товарищ Колесников, — это то, когда идет не народ на народ, не уезд на уезд, не село на село, а хата на хату, брат на брата, труженик на мироеда, а то и сын на отца точка Я смотрю вам прямо в глаза — и вам, товарищ Колесников, и вашим бойцам — и говорю: вы сегодня же докажете, что постигли всю премудрость гражданской войны точка Действуйте точка Приказ вам послан точка Каково настроение ваше, настроение людей точка.

— «Настроение гадкое, досадно за обдуренных земляков точка Но свой долг перед революцией выполним точка Шлите боеприпасы, снаряды на исходе точка Докладываю, товарищ начдив, девятая рота соседнего полка, занимавшая фронт в Спее, вместе со спейскими бунтовщиками присоединилась к повстанцам Малаешт точка Мы с комиссаром арестовали агитаторов точка Их прислал из Плоского изменник Кожемяченко точка».

— Правильно сделали, товарищ Колесников точка Принимаем меры избежать ненужного кровопролития точка Сейчас на автомобиле выезжают в Плоское военком дивизии Голубенко с комиссаром полка Владимировым точка Пускайте в ход оружие только в крайнем случае точка Со стороны Раздельной брошены кавалеристы товарища Няги точка Желаю успеха, дорогой Иван Наумович, жду донесений точка.

Начдив решительно надвинул на коротко остриженную голову выцветшую холщовую фуражку, подтянул ремень. Со строгим озабоченным лицом приблизился к простенку, где возле карты все еще стояли его ближайшие помощники.

— Слышали новость, товарищи! — обратился к ним Якир. — К повстанцам переметнулась девятая рота четыреста третьего полка. Только что сообщил Колесников.

— Никогда бы не поверил, что на это способны тилигуло-березанцы, — поглаживая длинные усы, отозвался Гарькавый.

— Но осталось еще восемь рот! — вступил в разговор Голубенко. — Ведь это полк, который в мае не пошел за изменником Григорьевым. Мало — не пошел, колотил его крепко.

— Вот я и поставил задачу тилигуло-березанцам: одним батальоном наблюдать за Днестром, двумя — ударить на Малаешты. Думаю, они и задачу выполнят, и образумят своих блудных братьев — девятую роту. Одно досадно — врагу нет-нет да и удается иногда сманивать наших людей на свою сторону. А почему? Вот ты, Николай, — повернулся Якир к комиссару, — едешь в Плоское. Вникни там, почему это трудовому селянину антисоветские идеи повстанцев становятся подчас ближе наших, ленинских идей.

— Так там же кулаки! — пожал плечами Гарькавый.

— Если бы так, дорогой Илья Иванович! — возразил Голубенко. — Вот ты донес, что навстречу бунтовщикам Кожемяченко поднялись несколько тысяч кулаков. Чепуха! Беда в том, что вместе с кулаками идет народ. Кто-то крепко затуманивает людям головы, сбивает с пути истинного. Вот потому и получается, что труженик земли иногда начинает смотреть на своих друзей как на врагов, а врагов принимает за друзей.

— И в этом наша трудность, — задумчиво продолжал Якир. — Мы вынуждены бросать бойцов против своих же братьев по классу, одураченных, но все же братьев. Представьте себе красноармейцев полка Колесникова да и его самого. Ему приказано идти на Плоское…

— Не знаю, — покачал головой Гарькавый, — как справится с задачей Колесников. Бывший левый эсер и к тому же друг Кожемяченко. Ведь земляки они, оба плосковчане…

— Юрий Саблин тоже бывший левый эсер, а как воюет! — возразил начдив. — Нельзя всех мерить на один аршин. Для этого надо понять каждого товарища и знать, кто к чему стремится. И еще скажу: это даже хорошо, что наряду с коммунистами советские полки ведут в бой беспартийные. Помните, раздавались «благоразумные» голоса: «Котовокому не следует доверять, у него, мол, душа стихийного анархиста». А партия ему поверила. Теперь этот «стихийный анархист» так командует, что дай бог каждому!

А не бросить ли против повстанцев кавалеристов штабного мадьярского эскадрона? — вставил Яков Охотников. — Они бы их враз покрошили. Мадьяры не могут спокойно слышать слово «повстанец». Злы на них еще со времен Григорьева, сорвавшего помощь Советской Венгрии.

— Вот это, Яша, ты зря! — не согласился с адъютантом Голубенко. — Бросить на одураченных селян мадьяр в их красных пилотках — значит еще больше разъярить повстанцев. Тут без большой крови не обойдешься. Затянется волынка, румыны начнут переправляться через Днестр, а Петлюра двинется из Подолии. Вот против повстанческого ядра Михеля Келлера можно, пожалуй, двинуть нашу венгерскую конницу. Есть слух, что мятежников Келлера возглавляют два деникинских генерала и двенадцать офицеров. И среди них особенно выделяется один, по прозвищу «Скорпион». Келлер только ширма. С румынскими агентами немецкие кулаки-колонисты не пожелали иметь дело, а с деникинцами снюхались.

— Да, дело табак! — как бы подвел итог Гарькавый. — Мы и так вроде в чувале сидим. Пока, правда, он открыт, а разгорится восстание — жди беды. Лишимся единственного пути к двенадцатой армии, к Киеву, к Москве…

В штаб, гремя шпорами, ввалился запыленный, с впавшими от усталости глазами кавалерист. Он привез донесение от полуэскадронного Гайдука вместе с воззванием повстанческого главаря Келлера.

Известие о встрече Гайдука с партизанами-земляками и особенно о том, что заднестровцы ушли из-под черного знамени Махно, всех обрадовало. Значит, эти дни отмечены не одними только потерями.

Погоню за Халупой решили не затевать: и без этого дел было вдоволь, но воззвание Келлера размножили. Часть из них захватил с собой Голубенко, направлявшийся в логово повстанцев — Плоское, часть — разослали в полки. Текст воззвания не нуждался ни в каком разъяснении, он сам говорил за себя — из каждой строки торчали вражеские «уши».

Когда Якир спустя два дня вернулся из Одессы, кулацкое восстание было подавлено, в тылу все затихло, и снятые с фронта полки снова заняли позицию по Днестру.

События разворачивались так. Третья бригада, прибегая больше к маневру и охватам, чем к огню, вышибла немцев-колонистов, предводимых Келлером, из колонии Страсбург и погнала их к Кучургану. Там прижала повстанцев к Кучурганскому лиману и вынудила к сдаче. Затем бригада двинулась на Слободзею, заставив мятежников выдать зачинщиков — кулаков и деникинских офицеров.

В Плоском дело обстояло сложнее. Озабоченный деликатной миссией, Колесников, ни на минуту не забывая о разговоре с начдивом, форсированным маршем двинул свой полк из Григориополя через Ташлык на Плоское. Рассыпав два батальона цепью, не открывая огня, повел бойцов в родное село. В это время тилигуло-березанцы наступали на Малаешты. В Плоском и Малаештах сосредоточились повстанцы из Спей, Токмазеи, Красногорки.

Цепи уже подходили к окраине Плоского, когда навстречу им хлынула толпа женщин с кумачовыми флагами.

— Петро! Васько! Гаврило! — кричали красноармейцам их жены, сестры, матери.

Потрясенные зовом близких людей, бойцы остановились. Не помогли команды Колесникова, уговоры комиссара. Полк будто прирос к земле. А тут из балки выскочили мятежники, возглавляемые Кожемяченко. Красноармейцы повернули назад и, вяло отстреливаясь, рванули до самого Ташлыка.

Под Ташлыком командир полка собрал людей и, шагая вдоль строя, скорбно вопрошал:

— Ну, что будем делать дальше, братцы?

В это время прискакал всадник с белым платком на длинном рогаче. Он привез записку Голубенко из Плоского. Комиссар приказал пока не наступать, а если до вечера не будет от него новых указаний, то действовать согласно приказу начдива.

В Плоском, на площади у церкви, собрались повстанцы. Многие с винтовками, а большинство — с вилами, косами, дрючками. Верховод Батурин — молодой, с хищным совиным лицом, с маузером на одном боку, с двумя гранатами на другом — долго не соглашался давать слово Голубенко. Батурина поддержал Кожемяченко — кряжистый тупоносый увалень, с глубокой ямочкой на подбородке, напоминавшем утиный клюв. Но из задних рядов повстанцев раздались голоса:

— Раз приехал, нехай говорит…

Голубенко, обнажив голову, встал на сиденье автомобиля. Рядом с ним находился комиссар 403-го полка молоденький розовощекий Леонид Владимиров. Выбросив вперед руку, Голубенко начал речь, обращаясь к главарям:

— Продажные шкуры, петлюровские прихвостни! Ваши братья своей кровью завоевали Советскую власть, дают отпор румынам на Днестре, а вы им нож в спину…

— Ну, ну, ты полегче на поворотах! — гаркнул Кожемяченко и достал из кобуры наган.

— Захрюкал гадина! Человека узнают по носу, свинью — по пятаку! Плевал я на царских палачей в царской каторге, плюю и на тебя, изменник, подлюка! Тебя, собака, не жаль, да вот с народом что? Забил ты ему паморки. Вместо того чтобы идти на румын-буржуев, заклятых врагов наших, ты поднял селянство против Красной Армии. Подумайте, люди, удавалось ли хоть одно восстание против Советской власти! Ни одно! На что был силен атаман Григорьев, а что сталось с ним? То же будет и с Кожемяченко. Одумайтесь, пока не поздно, сдавайте оружие, расходитесь по домам. Все вам простит Советская власть, но при одном условии — схватите зачинщиков, изменников…

— Дудки! — крикнул Кожемяченко и подал знак своим людям. Кавалеристы двинулись вперед, начали разгонять народ:

— На позиции, на позиции! Которые с оружием — в окопы, которые без оружия — по домам!

Тут взял слово спутник комиссара дивизии. Но его оборвал Батурин:

— Эй ты, Владимиров! Нашей веры человек, а кому продался? Чужакам — латышам, китайцам и прочим басурманам.

— Кого вы слушаете? — рассердился не на шутку Владимиров, хорошо знавший Батурина. — Это же не простой, а трехъярусный подлец. Все Плоское знает: своей подруге изменил — раз! Изменил своему другу Няге — два! Теперь изменил нашей боевой дружбе — три! Много не придется ждать — продаст он и вас, товарищи плосковцы!

И тут Владимиров, перегнувшись с машины, схватил Батурина за шиворот. Началась возня. Схватка привлекла внимание повстанцев. Когда снова наступила тишина, Голубенко извлек из кармана френча воззвание Келлера, начал его читать. Это даже понравилось Кожемяченко и его свите. Они не перебивали комиссара. Закончив чтение, Голубенко гневно крикнул:

— Вот Батурин обвинил Владимирова, что он продался чужакам. А кому продались вы? Колонисту Келлеру? Мало вас жали кулаки-колонисты? А знаете ли вы, что верховодят ими деникинские генералы-помещики?

— Хватит! — оборвал комиссара Батурин. — Побеседовали, а зараз будем с вами воевать.

— Будем воевать, — поддержали Батурина многие голоса.

— А румын, петлюровцев кто будет бить? — крикнул Владимиров.

— Мы и с вами и с ними повоюем. Видали, сколь народу идет? — Батурин хищно оглянул вооруженную толпу. — И ваши люди скоро будут с нами.

— Наши люди разгонят вас еще до вечера, — ответил Голубенко. — А вам, собакам, будет то же, что было атаману Григорьеву.

В это время Батурин подал кому-то знак. Из толпы вышел молодой повстанец с мальчиком лет пята на руках.

— Передайте вашему Колесникову — мы взяли его Славку в заложники, — злорадно прохрипел Батурин. — Пусть потом пеняет на себя.

Главари повстанцев отпустили комиссара. Вместе с Владимировым он направился в Ташлык. Там они собрали 400-й полк. Рассказали о том, что было в Плоском. Зачитали воззвание Келлера. Выступил Колесников, у которого не выходило из головы сказанное начдиву: «Чихал я на ваших помощников и на их малахольные слова», закончил свою речь так:

— Гражданская война — это то, когда хата идет на хату, брат на брата, сын на отца, труженик на мироеда…

В это время прискакал в Парканцы кавалерист — бедняк старообрядец из Плоского. Он был одним из тех, кого Батурин обманом вовлек в мятеж. Обступившим его бойцам рассказал, что делалось в родном селе. Кавалеристы, потрясая винтовками, шумели:

— На Плоское, товарищ Гайдук, на Плоское!

— К стенке Батурина и Кожемяченко!

Но в лапы мятежников попал сын командира полка Колесникова. Это известие ошеломило не только Гайдука. Надо выручать ни в чем не повинного парнишку. Охотников пойти на опасное дело нашлось много. Командир выбрал двоих — перебежчика-старообрядца и только что вернувшегося из штаба дивизии долговязого бойца, любителя дынь.

Совсем стемнело, когда смельчаки стреножили своих, лошадей в лозняке на подступах к Плоскому. Старообрядец хорошо знал родное село. Ползком оба добрались до крайних домов. Задами проникли во двор школы, занятой мятежниками.

Долговязый подполз к сараю и стал наблюдать, старообрядец направился к окну сторожихи. В ее клетушке повстанцы держали заложника.

Старообрядец прильнул к окну. Слабый язычок коптилки освещал комнатушку. У ее стенки на узком топчане лежала сторожиха, прижав к себе малыша. Поддев обнаженным клинком фрамугу, боец распахнул створки.

Всполошившаяся старуха подскочила к окну.

— Тш-ш, бабуся, это я, Макар Заноза, — зашептал старообрядец. — Давай сюда хлопчика… Тут во дворе сам Иван Наумович… Правду кажу, бабуся… Побей меня Христос, коли брешу.

— Спаси и помилуй, спаси и помилуй, — забормотала старуха, схватив дрожащими руками Славку и подавая его в окно Макару.

— Где папа?.. — захныкал мальчик.

— Замовкни, пташечка, зараз его побачишь, — шепотом произнес Заноза. Прижав к себе малыша, бросился со всех ног к сараю. Но запутавшаяся в ногах шашка подкосила его…

— Стой! Кто идет! — послышался грозный окрик. Началась стрельба.

Из-за сарая выскочил долговязый кавалерист, схватив Славку, бросился с ним наутек. Прогремел выстрел. Почувствовав ожог в пояснице, боец сделал еще несколько шагов и, не выпуская мальчика, растянулся во весь рост у самого перелаза.

Прикрывая отход долговязого, открыл огонь Заноза. Но что он мог сделать своим одним карабином против целого роя мятежников!

Осколки разорвавшейся «лимонки» сбили его с ног.

Онемевшего с перепугу мальчика, теперь уже не доверяя никому, подобрал сам Батурин.

В сумерках 400-й полк вышел из Ташлыка. Десять верст до Плоского люди двигались молча, только все время усердно курили.

На подступах к селу Колесников приказал развернуть пушки. Он хорошо знал эти места, знал, что рядом с видимой издали колокольней стоит школа. В ней штаб повстанцев. Там и его Славка — заложник. Первый, второй, третий снаряды разорвались близ школы. Четвертый угодил в здание. Когда по Плоскому было выпущено около трехсот снарядов, главари разбежались, бросив в пустых классах контуженого Славку.

Двинулись вперед цепи. А в тылу у повстанцев, пока полуэскадрон Гайдука двигался боковыми дорогами через Парканцы, появился кавалерийский дивизион Михая Няги. Тогда навстречу советским войскам снова с красными флагами, с зажженными факелами вышли с повинной толпы мятежников. Их главари — Батурин и Кожемяченко — успели скрыться.

В Малаештах дело затянулось до утра. 397-й полк выбил мятежников из села. А местные жители, главным образом немцы-колонисты, стараясь задобрить победителей, щедро угощали их самогоном. Бойцы перепились, уснули. Вновь налетели вооруженные повстанцы, вышибли 397-й полк из села. На рассвете подоспел Иона Гайдук со своим полуэскадроном, больше уже похожим на полк, и коротким ударом покончил с малаештинскими повстанцами.

После трудной ночи, положившей конец так называемой «Плосковской республике», Голубенко и Владимиров целый день проводили митинги с крестьянами на широкой церковной площади мятежного села.

Почему восстали плосковские кулаки и кучурганские немцы-колонисты, было яснее ясного. Вызывало тревогу другое — почему вслед за вековечными угнетателями приднестровских крестьян поднялись и угнетенные? Почему поднялись против своей родной Советской власти трудовые селяне и забитые нуждой днестровские рыбаки? Вот что хотел понять комиссар. Гарькавый, докладывая командованию дивизии о событиях в «Плосковской республике», обронил такие слова: «Все кругом зреет как опара». А Якир ответил ему: «Нет, это не опара, а мыльный пузырь. И чем больше он раздувается, тем скорее лопнет». Так и случилось: «Плосковская республика» лопнула после первого же удара…

Чем же все-таки увлекли трудовых крестьян Кожемяченко и Батурин? Что заставило их взяться за оружие? На митингах селяне каялись. Их прельстили посулы какой-то особой, «настоящей» свободы. «Ведь что получается? — говорили они. — Коммунисты одной рукой дают, а другой отбирают. В лавках ни материи, ни гвоздя, ни керосина, а хлеб в коморах подчищают до последнего зернышка. Нам обещали мир, а все время идет война то с немцами, то с румынцами, то с Петлюрой, то с чертом, то с дьяволом».

Голубенко соглашался: да, деревне тяжело. А разве городу легче? Бедствует крестьянин, но еще больше бедствует рабочий. Так будет, пока не покончим с Петлюрой, Деникиным. Надо всем дружно навалиться на врага. Но разные Григорьевы, кожемяченки мутят народ, вставляют палки в колеса. Кричат о народе, а на самом деле проливают народную кровь за немцев-колонистов, за Петлюру, за румынских бояр, за Деникина.

— Дай мне слово, вьюноша! — поднял вишневый посох старик с морщинистым лицом, в домотканой длинной рубахе до колен и в тяжелой бараньей шапке.

— Говори, папаша! — разрешил Голубенко.

Дед, подтянув подол рубахи, забрался в автомобиль, уперся обеими руками о посох, навалился грудью на руки, уставился выцветшими глазами на комиссара:

— Шибко пресная у тебя вышла обедня, товарищ оратель! Такие обедни нам справляют и поутру и к вечерне, почти через день с самой весны. Все кричат: «Советская власть! Советская власть!» Обрыдло вас всех слухать. А где она, настоящая наша Советская власть? За чаем чаюет, за Днепром шугует? Может, так, опровергать не стану! Не был там, не видел. А тут, на Днестре, она с весны рухнула и нема ее. На словах Советская власть, а что на самой прахтике? Дули!..

Гул одобрения прокатился по толпе от церкви до школы. Владимиров шепнул комиссару:

— Хватит демагогии!

— Нет, пусть выскажется дед, — сказал громко Голубенко. — Нам нужна голая правда, а не безгласная покорность. За тем и приехали.

— Я с правдой и полез на эту бричку, — продолжал, хитро усмехнувшись, старик. — Вот ты выложи мне одну голую правду, молодой делегат, — строго посмотрел он на комиссара. — Скажи: ты идейный или каведейный?

— Я вас, папаша, не совсем понимаю, — развел руками Голубенко.

— Так вот оно что, — напирал старик. — Есть которые идейные большевики, те выполняют свято завет Ленина, чтоб, значит, стоять за народ, несмотря ни на что, а есть каведейные. Понимай это слово так — куды ветер дует. Дует с днестровской стороны, они сюды, а с днепровской потянет — они туды клонятся.

Громкий смех прокатился по толпе. Рассмеялся и Голубенко. Старик продолжал:

— Вот тут посекли насмерть нашего плосковского комиссара Петраша. Озлобились на него мужики. А через что? Чисто каведейный! Ходил по хатам, под метелку забирал овес, сало, муку. Говорил, нужно рабочим, красноармейцам. Наш мужик на все согласный, понимает: города, фронта голодуют. Идет на уступку своей власти, ужимается. Так и ты же, подлюка, ужимайся, подтягивай потуже ремень. Так нет, у нас берет, а сам жрет и пьет в три горла. Жене гетры на высоких каблуках справил. Нам постные обедни служит: «Мы, мол, за вас боремся», а сам дважды на день обедает: раз дома, раз у попа. Такую Советскую власть нам и задарма не треба. Нам настоящую давайте, как Ленин велел, чтобы она была большевистской не на словах только, а по духу.

Старик, ухватившись за чьи-то услужливо протянутые руки, слез с машины. Снял шапку, вытер ею вспотевшее от натуги и волнения лицо.

— Правду сказал ваш дед, — согласился с оратором комиссар. — Спасибо ему за правду-матку. Молодец дед, по-ленински выступил. Ленин нас учит говорить правду, да, видать, не совсем еще мы его науку усвоили… Скажи, папаша, и ты ходил на нас со своим дрючком?

— Скажу по ленинской правде, скрывать не стану: ходил. Надо хорошо знать мужика. У мужика такой закон — куды опчество, туды и он. Слой идет за слоем. Попробуй только отслоиться…

— Нехорошо поступило Плоское! — покачал головой комиссар. — Пошло оно не за обществом, а за мироедами. Скажу по совести, тут и мы проморгали. Недоглядели вашего каведейного Петраша. Будем давать теперь только идейных. Ну и вы, значит, за ними присматривайте.

Молча разошлись селяне по хатам. А на другой день снова высыпали на улицу, никем не званные, не приглашенные. С опущенными головами, с ветками расцветшей липы в руках угрюмо шли за гробом маленького Славки. Тяжело контуженный, он скончался от воспаления мозга. Хоронили его все жители Плоского. До поздней ночи у свежей могилы, усыпанной ветками благоухающей липы, просидел командир полка Иван Наумович Колесников. Дороже всех за победу над мятежниками заплатил он.

 

4. «Скорпион»

Деникинского эмиссара «Скорпиона» (он же Чернов, он же Басенко) схватили не чекисты. Его привели в утихомирившееся Плоское всадники Ионы Гайдука. Кожемяченко и Батурин, зная, что их ожидает, с полсотней изменников умчались на восток. Там много было дорог, а советских войск мало, и не так уж сложно было прорваться, минуя города и большие села, к Махно или Деникину. Как стало известно потом, предателя Кожемяченко по рекомендации «Скорпиона» с распростертыми объятиями принял деникинский генерал Слащев.

Кожемяченко не остался в долгу: отрядил в распоряжение белогвардейца десять своих самых отчаянных головорезов.

На след их и напал полуэскадрон Гайдука. Кавалеристы, выжимая из своих коней последние силы, нагнали группу изменников у села Майорского и коротким ударом отбросили к топким Кучурганским плавням. Бандитам, конечно, не хотелось ни тонуть, ни подставлять свои головы под клинки гайдуковских конников. У них был хороший «выкуп» — человек, которого Кожемяченко поручил им беречь пуще собственного глаза.

Иона Гайдук доставил схваченных изменников вместе с их «выкупом» в Плоское. Здесь, в помещении сельсовета, деникинский эмиссар, назвавший себя землемером Одесского губернского земства, плел Николаю Голубенко всякую несуразицу. Доказывал, что он, мол, воспользовался оказией и с всадниками Кожемяченко хотел добраться до Балты. Там у него якобы предстояла работа по землеустройству. Но пленные бунтовщики, стараясь загладить свою вину, изобличили «землемера» Басенко, сообщили, что он вместе с немцем-колонистом Келлером прибыл в эскадрон Кожемяченко еще в Раздельную, за два дня до мятежа.

При обыске у Басенко-Чернова нашли в каблуке сапога документ, адресованный генералом Шиллингом атаману Петлюре. Голубенко объявил беляку, что его повезут в Бирзулу, в штаб 45-й дивизии к начдиву Якиру. До того спокойный, деникинский разведчик при упоминании имени Якира вдруг заволновался, неопределенно хмыкнул. Оттянув полы бязевой толстовки, он провел заскорузлой, давно не мытой рукой по заросшим щекам, раздул широкие ноздри орлиного носа:

— Зачем же, господа, в Бирзулу? Ведь теперь все ясно: я деникинский агент-с. Везите меня в Одессу, в губчека… Там я многое раскрою.

— Мы не лишим вас и этого удовольствия, господин агент, — усмехнулся Голубенко. — Губчека вам не миновать. Только сначала придется исповедоваться перед нашим начдивом.

Ночью громоздкий «бенц», чадя дымом, остановился у подъезда станции Бирзула. Конвой повел деникинца в штаб.

В дальнем углу просторного помещения, за широким столом, углубившись в бумаги, работал недавно вернувшийся из Одессы начальник дивизии.

Голубенко указал «землемеру» на стул, а сам, поздоровавшись с Якиром и Гарькавым, присел возле окна.

Начдив, не спуская изучающего взгляда с деникинца, начал мять правой рукой ухо. Что-то знакомое было в облике белогвардейца.

— Правую руку! — приказал арестованному Якир. После некоторого колебания задержанный повиновался. На указательном пальце руки не хватало фаланги.

— Старый знакомый! — негромко произнес начдив. — Бывший комбат Чернов из Днестровского полка? Не так ли?

Тяжелая тень пробежала по лицу белогвардейца. Он скрестил руки на груди, вызывающе посмотрел на Якира:

— Да, тогда был Чернов, сейчас Басенко. Это моя настоящая фамилия.

В голове начдива вихрем пронеслись грозные события 1918 года. Отряды Красной гвардии под натиском немцев оставляли Бессарабию. Бойцы с тяжелым сердцем покидали родные места. Кто-то пустил слух, что их предали. На станции Раздельная люди митинговали. Шумно было и в Днестровском полку. Комбат Чернов горланил с тачанки, что нужно оставаться в Бессарабии, штаб продался немцам. Якир, тогда командир батальона, возмущенный демагогией Чернова, вскочил на тачанку, крикнул: «Не слушайте этого прохвоста! Не штаб, а сам он продался немцам, вот и сбивает вас с толку». Днестровцы, только что поддерживавшие Чернова, вдруг зааплодировали Якиру, а потом, успокоившись, разошлись. Но разошлись не все. Вокруг Чернова сгруппировалась небольшая кучка недовольных. Спустя час Якир, вызванный к телефону, направлялся в помещение станции. Здесь его и встретили черновские приспешники. С криками «Хватай шпиона!» они набросились на Якира, стали избивать его прикладами винтовок, после чего повели… расстреливать. Путь их лежал мимо штабного вагона, на ступеньках которого стояли «генкварм» Левензон и командир эскадрона Няга. Они быстро сообразили, что произошло неладное; почему вдруг арестовали лучшего командира батальона? Однако ни криком, ни приказом образумить разъяренных бойцов было невозможно. Требовалось нечто иное. «Кого ведете?» — спросил Няга. Послышался дружный ответ: «Шпиона! Пустим сейчас его в расход». «Зачем же сразу расстреливать? — возразил Левензон. — Поначалу надо его хорошенько допросить. Ведите пойманного в штаб». Толпа после некоторого колебания согласилась. В штабном вагоне сразу же начался «допрос». Так был спасен Якир его находчивыми друзьями.

— Ну что ж, — усмехнулся начдив. — Поскольку вновь довелось встретиться, поговорим откровенно. Закуривайте, — протянул он деникинцу открытую пачку «Сальве».

— Премного благодарен-с… — скривил губы белогвардеец. — Пока свои есть. Тот же сорт-с. Фабрика Попова, Одесса-с…

— Видать, на «Сальве» только и сходятся наши вкусы? — продолжал начдив.

— Не стану скрывать… Вы угадали-с, господин большевистский генерал.

— Ты смотри какой герой!.. — потянул себя за усы Гарькавый. — Поларшина осталось до стенки, а храбрится.

— Такая храбрость — первый признак трусости, — простуженным голосом проговорил Голубенко. — Посмотрим, что их благородие запоет под дулом.

— Не на того напали, — бросив презрительный взгляд на Голубенко, отрезал деникннец.

— Видно, ты шибко идейный, беляк? — не скрывая иронии, спросил Гарькавый.

— Дело не в идейности. Пощадите вы, не пощадят наши. Меня вы сцапали, а еще десяток среди вас несцапанных. У них острое ухо и зоркий глаз.

Якир, Голубенко, Гарькавый переглянулись. Впервые они имели дело с таким «фруктом». Да и его заявление нельзя было оставить без внимания.

— Что ж, господин Басенко, или как вас там… Придется кое о чем напомнить, — после небольшой паузы сказал Якир. — Надеюсь, не забыли. Отмолотили меня тогда по вашему заданию на славу. Я даже целый месяц курить не мог.

Голубенко шлепнул себя ладонью по лбу:

— Вот почему ему смерть как не хотелось ехать в Бирзулу. Все просился в Одессу, в губчека.

«Скорпион» как бы не расслышал замечания Голубенко. Повернувшись к Якиру, сказал:

— Власть ваша, господин советский генерал-с. Долг платежом красен. Чем будете платить-с? Стеком, прикладом, рукояткой нагана?

— Я вашей школы не проходил, — спокойно ответил начдив. — Держать ответ вам придется перед Одесской губчека. А сейчас хватит валять дурака. Времени у нас для приятных бесед с типами, подобными вам, не так много. Чего вы добивались тогда, в прошлом году, знаем. Выкладывайте без утайки, зачем пожаловали сейчас?

— Начистоту, так начистоту-с. Мы, посланцы генерала Шиллинга, имеем задание расчистить путь его полкам в большевистском тылу-с. Мы — авангард авангарда.

— Вы и еще кто? — вновь спросил Якир.

— Не всегда туз идет за десяткой. Вышел перебор-с. Меня схватили. У других, может, выйдет очко. Я это я, а других не знаю. Закон разведки. Обязан молчать-с.

— Чего добились?

— Напрасный вопрос! — ответил контрразведчик. — Вы это знаете не хуже меня.

— За сколько вы купили Кожемяченко?

Якир впился глазами в сухощавое, густо обросшее щетиной лицо врага. Начдив подумал, как сложна и нелегка борьба с кознями контрреволюции, пользующейся услугами вот таких пройдох. Удав с манерами и повадками культурного джентльмена, очевидно, прошел неплохую школу провокаций. Простак не сумел бы обить с пути истинного боевого командира, заставив его поднять оружие против своих.

— Бывают, что идут в ход и деньги-с. Но это сейчас исключено. Не мне вас учить. Не та эпоха! Сейчас эпоха, как бы сказать, — цинично процедил разведчик, — возвышенных идей. Мы покупаем людей не золотом, а идеями-с. Вот вы недооценили такого боевика, как Кожемяченко, а и его душа раскрыта для идей-с…

— Каких это еще идей? — изумился Голубенко.

— Каких? Скажу. Кожемяченко давно рвался на дивизион. Боевой партизан, опытный кавалерист, в прошлом вахмистр. Он и во сне видел себя дивизионным. Разве это не идея для старого служаки? А вы взяли и посадили на дивизион коммуниста, да еще такого, который не отличит подпруги от тренчика-с. Раньше Кожемяченко, командир партизанского отряда, сам решал, когда выступать, когда отдыхать, кого бить, кого обходить, а сейчас, с жестким навязыванием регулярщины, его не спрашивают, а просто приказывают: иди наступай, коли, руби. Он трудится, а слава достается чужому дяде. Над многим он и сам думал, а тут и я раскрыл ему глаза: нет в Красной Армии доверия беспартийным командирам. Советская власть говорит одно, а делает совсем другое-с…

— Этим вы взяли и писарька? — спросил комиссар дивизии.

— О, Батурин совсем другой тип! — поправил воротник толстовки белогвардейский разведчик. — У нас нет шаблонного подхода. Я разузнал хорошенько, где жмет сапог у Батурина. Это крайне обозленный хорек с хорошо подвешенным языком-с. Тульский продотряд крепко похозяйничал в закромах его отца. Но это все мелочь. Основной прицел мы держим на массу, на рядовых… Ваш Ленин сразу нашел слабинку — партизанство-с. Ввел регулярщину. Она спаяла ваши силы. Но и наши вожди не лыком шиты. Знают, куда вогнать клин. Генерал Шкуро — мастак своего дела. Ваша Красная Армия — опасный огонь, но мы в ней же находим и воду, которая пожирает пламя-с. Удары извне — это одно, а вот расшатывать ваше советское здание толчками изнутри — это совсем другое. Мы считаем: отколем один эскадрон — отколем и всю дивизию. Лиха беда начало. Вы гоните из Одессы на север эшелоны интендантского добра, а ваш боец и бос и гол. Выколачиваете из губернии хлеб, а красноармеец не каждый день видит кондёр, не говоря уже о мясе, жирах, сахаре. Вы обещали ему к маю быть в Будапеште и разжечь огонь мировой революции, а Деникин взял Екатеринослав, Петлюра — Жмеринку. Но больше всего он боится румына. Вот мне и поверили, что отогнать румын сможет лишь наша, деникинская армия…

— Ну а крестьян чем взяли? — продолжал допытываться Голубенко.

— Что я вам скажу, господа? — сощурился Басенко. — Мне с мужиком говорить очень нелегко, мужик есть мужик, а я орловский помещик-с. Не понимали мы друг друга раньше, а тем более не понимаем теперь. С мужиками разговаривали делегаты Кожемяченко. У них сразу нашелся общий язык. Ну а немцев-колонистов не надо было упрашивать. У них давно кипело. Ждали искры-с.

— И эту искру высекло ваше высокоблагородие? — язвительно уронил Гарькавый.

— Служба… Виноват-с. Служба и долг. Закон кулачного боя: ежели не я, то вы меня-с…

— Спасибо за откровенность, — сказал Якир. — А теперь еще два вопроса.

— Слушаю.

— Из Плоского вы стремились с вашим почетным конвоем к Балте. Я не верю, что там вас ожидала встреча с другим Кожемяченко. Хотя допускаю, что Кожемяченко не последний изменник, у которого в трудную для нас минуту кишка оказалась тонкой. По вашим документам видно, что вы рвались к Петлюре. Зачем?

— Зачем-с? Посмотрите на карту. Вы хоть скороспелые, а все же стратеги. Рвется к Киеву наш генерал Бредов, стремится туда и пан Петлюра. В одной берлоге двум медведям не бывать, не пановать-с. Киев, как вам известно, называют матерью русских городов. Он никогда не будет столицей самостийников. Это у вас создана республика на республике, а у нас будет одно царство — единая, неделимая Россия…

— Ясно. Второй вопрос: куда вы делись после Раздельной?

— Спасибо вам, господин Якир. Ваш Левензон и тот бешеный Няга требовали моего расстрела, а вы как Христос… Мои люди вас до полусмерти отлупили, вы же исходатайствовали мне прощение-с. Я обещал искупить свою вину. На походе отстал от батальона. Дождался немцев, а потом — на Дон…

— К своим? — уточнил Якир.

— Журавль рвется в небо, а крот в нору-с.

— А куда стремится скорпион? — в упор бросил Голубенке.

На миг беляк потупил взор, потом, впившись горящими глазами в сухощавое лицо комиссара, небрежно ответил:

— Я и так наболтал лишнего.

И хотя задержанный уклонился от прямого ответа, у всех сложилось твердое убеждение, что «землемер» Басенко и есть тот «знаток» Красной Армии, который носит кличку «Скорпион».

Допрос закончился глубокой ночью. Якир, потянувшись, подошел к широко раскрытому окну. В накалившееся за день помещение рвалась освежающая прохлада вместе с пряными запахами благоухающего табака, ночных фиалок, левкоев. Беззаботно стрекотали в кустах жимолости неугомонные сверчки. Тревожно гудели на путях паровозы.

Из головы Ионы Эммануиловича не выходили жаркие прения в губкоме: «С восстанием покончено, но положение края с каждым днем все усложняется. На Николаев — пролетарскую базу юга — надвигается грозная туча деникинских отборных полков. На Черном море, вблизи Одессы, курсирует мощный флот Антанты. К Помошной устремилась разнузданная вольница предателя Махно. Торопится и Деникин. Ему нужны Украина и ее хлеб. Более четверти века не было такого богатого урожая. Стоят на полях и гумнах высокие скирды хлебов: крестьяне не торопятся с молотьбой. А то, что заготовители успели собрать для голодающего севера, едва успевают пропустить через единственную коммуникацию — железную дорогу Одесса — Помошная — Киев. С Плоским, со «Скорпионом» покончено, а другие еще не раскрытые. Агенты генерала Шиллинга пускают в ход и золото, и «идеи», мутят народ не только в селах, но и в Одессе. Тревожные сигналы поступают из сорок седьмой дивизии. Какие-то подозрительные типы шушукаются с командирами расположенных в Одессе полков, а также с командирами батарей, выдвинутых к Люсдорфу для охраны морского побережья. У Вознесенска, Балты, Умани разгуливают петлюровские банды Волынца, Ангела, Заболотного. Одесский губком свернул работу всех учреждений, коммунистов посылает на фронт. Уже созданы три коммунистических отряда. Назначен командующий внутренним фронтом, бывший командарм-9, капитан царской армии, коммунист с 1917 года черноглазый усач Княгницкий».

«Огромная задача возложена и на нас, — продолжал размышлять начдив-45. — Мы в ответе перед партией и высшим командованием за огромный фронт — от Жмеринки до Днестровского лимана. Там румыны, самостийники и корпуса сечевиков. Выгнанные Пилсудским из Галиции, они стали союзниками Петлюры… Наша заветная цель — мировая революция, а сколько препон на тернистом пути к ней?!

За три недели новый начдив успел побывать во всех полках, отрядах, командах. Знает, чего можно потребовать от каждого. А знает ли он человека, командира, бойца? Нет! Иначе не было бы этого бунта, поднятого Батуриным и Кожемяченко».

«То, чем полководец сражается, есть народ, то, чем народ побеждает, есть дух». Эти слова, произнесенные более двух тысяч лет назад древним военачальником, были записаны в потрепанном блокноте начдива.

Еще в прошлом году Якир близко сошелся с одним из командиров китайского батальона Сун Фу-яном, человеком боевым, толковым, назвавшим себя капитаном.

Там, у себя на родине, он будто бы нарушил закон предков и сошелся с женой мандарина. Ему грозила смерть. Удрав к хунхузам, неудачный донжуан с их помощью перебрался затем в Сибирь, где завербовался вместе с другими китайцами на лесоразработки в Бессарабию. В часы отдыха, когда батальон Якира охранял старую тираспольскую крепость, бывший китайский капитан просвещал своего любознательного начальника.

Якир навсегда усвоил древний военный закон: «Не усаживайся сам, если не сели еще твои воины. Не берись за еду сам, если еще не стали есть твои воины. Дели с ними холод и жару. В таком случае твои солдаты непременно отдадут тебе все свои силы».

Учеником реального училища Якир ездил с друзьями в Измаил — город боевой славы русского оружия, улицами которого на штурм придунайской турецкой крепости двигались по приказу Суворова русские полки. Потом уже, будучи комбатом, он в тираспольской библиотеке нашел книжечку с описанием всех двадцати походов и шестидесяти трех сражений Суворова. Из нее он записал в блокнот следующие слова: «Доброе имя должно быть у каждого честного человека. Лично я видел это доброе имя в славе своего Отечества».

О славе своего Отечества постоянно думал Якир и там, в тираспольской крепости, и позже, во время упорных боев с наседавшими немцами, и потом, когда он, будучи членом Реввоенсовета 8-й армии, осенью 1918 года вел в решительную атаку на станцию Лиски против белоказаков 12-ю стрелковую дивизию.

Тогда мужество и отвагу Якира Реввоенсовет Республики отметил боевым орденом Красного Знамени.

После беседы с деникинским разведчиком Якир вспомнил «философию» некоторых начдивов, которые заявляли: «Красноармейцев пятнадцать тысяч, а я один. Я существую для дивизии, а для людей существуют политкомы». Вот под боком у таких «философов» и вырастают, как грибы-поганки, кожемяченки, батурины… Допрос белогвардейца напомнил ему поучение одного мудреца: «Когда в войске нет согласия, нельзя выступить и сразиться. Когда в сражении нет согласия, нельзя добиться победы».

Борясь с одолевавшим сном, Якир размышлял: «Вот чего надо добиваться — согласия, согласия, согласия! Но нельзя и ждать со сражениями до установления полного согласия. Тут следует подправить мудреца. И к согласию и к победе надо стремиться одновременно. Согласием добиваются победы, а победой согласия, вот это по-нашему, по-советски. Чтоб никаким пройдохам даже не мерещилось вгонять клинья в наше единство, выискивать в нашей армии воду, способную погасить ее победный огонь. Тогда над широкими полями Украины и родной Бессарабии не будет развеваться ни белый стяг Деникина, ни цветное знамя румын, ни малиновый штандарт Пилсудского, ни жовтоблакитный прапор Петлюры, ни черная тряпка Махно. Будет лишь одно знамя — Красное знамя Ленина».

 

5. Слоеный пирог

Слово сильнее пули. Идеи крепче штыка. Есть пуля, которая убивает солдата, есть идея, которая обезоруживает его. Идеи, овладевшие массами, становятся силой. Большевистские идеи отняли солдат у Керенского, отвоевали у Пуанкаре его моряков. Об этом недавно сказал Ленин: «Да, мы отняли у Антанты ее солдат».

Мысль за мыслью возникала в встревоженной голове начдива. Разбуженный грохотом промчавшегося на север состава, он лежал на диване с широко раскрытыми глазами, запрокинув руки за голову.

«Какими еще сюрпризами удивит минувшая ночь? — думал Якир. — Теперь сюрпризов хоть отбавляй. Идет жестокая борьба — военная и идеологическая. Идет смертельное единоборство на фронте и не менее грозное — в тылу. Враги — белоказаки Краснова, деникинцы, петлюровцы — не столько страшатся нашего оружия, сколько наших идей. Еще недавно, всего семь-восемь месяцев назад, когда мы гнали немцев, австро-венгров, гетманцев и петлюровцев на юг и запад, эти наши справедливые идеи поднимали широкие народные пласты. Тысячи и тысячи бойцов становились под ленинские знамена. Сейчас народ поостыл. А может, устал? Нет. И не остыл и не устал. Вся загвоздка в том, что сработали какие-то контридеи… Не столь уж велик был авторитет Кожемяченко, чтобы увлечь за собой крестьян. В чем же дело? Почему «Скорпион» сумел увлечь Батурина, а Батурин — поднять десятки сел Приднестровья?

Пусть ненадолго, но сбил с толку, подлец, уйму людей. Хоть все оказалось мыльным пузырем, однако суматохи мятеж наделал немало. Немцы-кулаки не в счет. А вот почему трудовому крестьянину — сеятелю и рыбаку, вековому рабу колонистов — сумбурные посулы Батурина оказались заманчивее наших подлинно человечных, ленинских призывов? Разве за эти семь-восемь месяцев изменились наши идеи? Нет! И если у нас что-то не ладится, следовательно, виноваты мы сами. В суматохе фронтовых дел мы многого не замечали, однако заметили и кое-что почувствовали жители Плоского, ежедневно сталкиваясь с сомнительным проводником нашей политики — комиссаром Петрашем.

Мы, дни и ночи занятые высокими материями, забываем порой о самых простых вещах. Для того плосковского деда, о котором с таким восхищением рассказывал Голубеико и который делил комиссаров на идейных и каведейных, Советская власть — это не столько Предсовнаркома Ленин, не столько Одесский председатель Клименко, сколько комиссар села Петраш. Он смотрит на Петраша и видит Советскую власть. Ничего не скажешь, славная картина… От такого деятеля покорежит любого, не то что темного, сбитого с толку человека. Промахи отдельного работника рассматриваются как промахи власти, грехи отдельного коммуниста — как грехи всей нашей партии. Очевидно, был прав Дюма-отец, утверждавший, что один француз — это еще не вся нация, но один мундир — это вся армия. Каждый из нас — и главком, и предгубисполкома, и начдив, и любой ротный, любой комиссар волости или села — находится под микроскопом. На каждого устремлены тысячи глаз…»

Завизжала на роликах зеркальная дверь. С папкой депеш и сводок в купе вошел Охотников:

— Вставайте, Иона Эммануилович. Скорей умывайтесь. Новостей куча…

— Умоюсь после. Докладывай, Яша.

Якир спустил ноги, рывком поднялся во весь свой большой рост. Сел, закурил, спросил адъютанта:

— Что на фронте?

— На фронте первой и третьей бригад незначительные стычки. Так, пожалуй, обстоят дела по всему Днестру. В Рыбнице и Тирасполе постреливают наши бронепоезда «Гроза революции», «Смерть директории» и «Спартак». Вторая бригада Котовского отбивает сильные атаки гайдамаков и галичан. Петлюровцы рвутся к Попелюхам.

— Ясно! — резюмировал Якир. — Попелюхи дают выход их панцерникам к Гайворону и Первомайску, в наши тылы. А тут и тесный контакт с Махно, с Деникиным. Неплохо соображают самостийники. Закажи, Яша, паровоз. Поедем к Котовскому. Что слышно у соседей?

— Сорок четвертая Ивана Дубового дерется с белополяками у Коростеня, с Петлюрой — у Литина. Правый фланг дивизии Лагофета под натиском деникинцев отошел к Николаеву. Отступает на широком фронте Каховка — Александровск и пятьдесят восьмая дивизия Федько. Вот тут телеграмма комиссара пятьдесят восьмой Михалевича. Полки сражаются отважно, не дают спуску белякам, однако в дивизии тревожно. Вернулся семнадцатый год — днем воюют, ночью митингуют. В четвертой бригаде Кочергина выловлено несколько махновских демагогов. Мутят бойцов: «Начальство, мол, продает Украину». Вновь оживает партизанщина. Кое-кто требует вернуться к выборным командирам.

— Час от часу не легче, — нахмурился начдив. — Сорок седьмая молчит, не митингует, но систематически и будто без особой скорби отдает генералу Шиллингу волость за волостью. Без старых офицеров нам, конечно, пришлось бы туговато, но у Лагофета многие военспецы, видать, гнут не нашу, а свою линию. Пятьдесят восьмая — наша надежда, самая мощная дивизия, закаленная в боях с немецкими оккупантами, дерется отчаянно, но митингует. А митингующая дивизия — это уже сельский сход, а не войско. Что на внутреннем фронте?

— В замиренных селах на Днестре и в немецких колониях спокойно. В тылу у Котовского, в районе Чечельника, шалит петлюровская банда полковника Волынца. Махновский атаман Каретник выбил нашего Княгницкого из Помошной. Княгницкий выгнал из Ольгополя банду Ангела.

— Что? В Помошной были бои?

— Какие там бои! — махнул рукой адъютант. — У Княгницкого пятьсот бойцов, у Каретника пять тысяч. Махновцы лезут на рожон. Кричат нашим: «Деникина, Петлюру разбили, теперь, дескать, своих, борцов за революцию, собираетесь лупить. Не выйдет!» Вот какая ситуация!

— Не ситуация, Яша, а свинтуация.

Мрачная тень пробежала по лицу начдива. Он протянул руку к полотенцу, висевшему на крючке, взял с подоконника комок кустарного вязкого мыла.

— Я умоюсь, Яша, а ты срочно вызови сюда Анулова. И пусть немедля заказывает у коменданта паровоз под свой эшелон. Остальные депеши доложишь за завтраком.

Салон штабного вагона не отличался особой роскошью: круглый стол, два обшарпанных дивана, несколько стульев, потускневшее зеркало. Проводник вагона, он же вестовой начдива принес чай, два пайка ржаного хлеба, две кучки сахарного песку, по двенадцати золотников каждая. Сели завтракать.

Начдив отрезал ломоть хлеба, ткнул его в сахар, придвинул к себе стакан мутного морковного чая. Адъютант достал из полевой сумки бумаги, продолжал докладывать:

— На других фронтах Республики дело обстоит так. Красная Армия безостановочно гонит Колчака на восток. После Челябинска освобожден Троицк. Отныне колчаковский фронт разорван на две части. На Южном фронте противник застрял у Белгорода. Ударные группы Шорина и Селивачева теснят деникинцев от Воронежа к Дону и от Старого Оскола к Валуйкам. Конный корпус генерала Мамонтова прорвался в наши тылы и двигается к Тамбову. Против Мамонтова брошены резервы.

— Да… — отозвался начдив. — Фронты Республик не рогалик, а настоящий слоеный пирог. Вот еще в чем наша сила — огромные пространства! Есть где маневрировать…

Часовой, коренастый матрос, пропустил в салон опрятно одетого, перетянутого скрипящими ремнями молодого командира. За ним следом вошел юный боец, розовощекий, узкоплечий, с глубоким шрамом на лице.

— Командир и адъютант Особого полка явились по вашему приказанию, товарищ начдив!

Лицо начдива оставалось по-прежнему строгим, а глаза улыбались:

— Садитесь, садитесь, товарищ Анулов. — Потом доброжелательно добавил: — Было бы странно, если бы вы явились один. Смотрите, ваш адъютант чуть порозовел…

— Ну что вы, товарищ начдив, — еще больше зарделся спутник Анулова.

— Ты, Настя, не робей, — успокоил девушку-красноармейца Якир. — Товарищ Филипп и художник хороший и командир боевой. Думаю, что у него ты многому научишься. Что это вы уселись на диване? Давайте поближе к столу.

Якир вызвал проводника вагона, попросил еще чаю. Разрезал остаток своего пайка надвое и пододвинул хлеб гостям.

Анулов снял черную кожаную фуражку. Своеобразная прическа художника, характерная бородка клинышком, пронзительный взгляд умных голубых глаз делали его похожим на Мефистофеля. Настя, не без труда поборов смущение, открытым ласковым взглядом смотрела то на своего командира, то на начальника дивизии.

Год назад — это было в Тирасполе — командир батальона Якир очень помог ей товарищеским участием и сердечным дружеским словом. Настя с подругой дежурили на станции. Ночью какие-то шалопутные пулеметчики вышибли окно, ворвались в помещение станции, навалились на девчат. Настя укусила одного, вырвалась, схватила карабин, ранила насильника в плечо, но кровь еще больше разъярила его… Настя в отчаянии решила, что после случившегося жить нельзя. Дочь одесской горничной, свидетельница бесконечных унижений матери встала в ряд с теми, кто боролся за человеческое достоинство. И они же ее опозорили, обесчестили, затоптали в грязь. Так лощеные господа топтали ее мать. Стоит ли жить? А комбат Якир доказал Насте, что революция вместе с хорошими людьми выносит на поверхность и всякую погань. Жить надо для борьбы и за всеобщее и за личное счастье.

Потом начался поход на восток. Якир не оставлял без внимания девушку. Она была с его отрядом под Екатеринославом, Воронежем. В бою под Лисками ее ранило. И вот этот шрам на лице — свидетель ее необычного мужества. В Одессе Якир снова встретил девушку в казармах Особого полка.

Анулов с Настей выпили чай, до хлеба не дотронулись. Они хорошо знали, что всем фронтовикам — и красноармейцу, и начдиву — положена одна норма: полтора фунта хлеба. Разница в том, что красноармейца на фронте могли угостить сердобольные хозяйки, у начдива же хозяйка одна — проводник штабного вагона.

Якир достал трехверстку. Развернул ее. После непродолжительной паузы сказал:

— Есть ответственное задание, товарищ Филипп. Как только подадут паровоз, двигайтесь через Первомайск к Помошной. Помошная — это вопрос жизни, единственная наша коммуникация с Киевом. И не только наша. То же самое и для сорок седьмой, и для пятьдесят восьмой дивизий. Одним словом, для всего юга. В Помошной Махно. Зря его выставляют каким-то малахольным. У него крепкая башка. И его бойкие советники правильно оценили значение Помошной. Это им даст больше, чем Гуляй-Поле, их столица Махноград. Член Военного совета двенадцатой армии Затонский ведет из Киева состав с боеприпасами для нас, Лагофета и Федько. Состав вышел из Знаменки. Завтра будет в Помошной. Там был Княгницкий, но Каретник — главарь черной конницы — вытурил его.

Анулов поднялся, неумело, по-граждански щелкнул каблуками, надвинул на голову кожаную фуражку:

— Выполню, товарищ начдив. Помошная будет наша. Затонского встречу. Боеприпасы доставлю.

— Это не так просто, товарищ Филипп. Знаете, когда мы встречаем войско под белыми или жовтоблакитными знаменами, не раздумывая, говорим с ними языком пушек. Другое дело, когда противник ведет на нас околпаченных под красными, а иногда и под черными знаменами. Огонь огнем, а у нас есть еще сильное оружие — наши слова. Вы художник, знакомы с поэзией. Попробуйте сначала «глаголом жечь сердца людей».

— Попытаюсь, товарищ начдив. В моем полку половина коммунистов.

— Учтите, товарищ Анулов, вы идете не на петлюровцев, не на обычную банду. Вот ваши коммунисты, вы сами, товарищ Филипп, знакомы с теориями анархизма? Читали работы Ленина о Бакунине, Кропоткине? Сможете ли дать отбой анархо-махновской демагогии? Там в его «черном реввоенсовете» сидят пронырливые лисицы — Волин, Аршинов, Барон. Они знают наши трудности, ловко играют на слабостях. Вот, примерно, их демагогия: не свобода народу, а свобода отдельной личности, не уничтожение классов, а их уравнение. Тут и всемирный бунт, и всеобщая разруха, и отмена всякой власти, и низвержение любых авторитетов, и социальный договор снизу, и закон взаимопомощи, и родина — весь мир, и много прочей несусветной чепухи…

Грохот пролетевшего состава заглушил последние слова начдива. Спустя минуту, Якир продолжал:

— Во времена Маркса представители анархии весь огонь направляли не на капиталистов, а на марксистов. Так и сейчас. По всему видно, что они свой удар нацеливают не на Деникина, а на нас. Как и Деникин, Махно пытается расшатать наше здание толчками изнутри. Словом, как говорит Ленин, демагогическая фраза, антирабочая идеология, реакционные дела, контрреволюционные действия. Махно набирает силу. За счет кого? За счет обманутых — раз, кулачества — два, всякого сброда — три. Многим из его сподвижников лишь бы пожрать, поспать, пображничать, пограбить. Но рано или поздно махновщину ждет гибель. Лжец может выжить, ложь — никогда. Учтите это, товарищ Филипп. Езжайте. А ты, Настя, почаще шли донесения.

Вернулся отлучавшийся в штаб Охотников, доложил:

— Депеша из Киева. Реввоенсовет передает директиву Ленина от девятого августа.

— Директиву Ленина? Давай сюда! — Якир стоя прочел ленинский документ: «…обороняться до последней возможности, отстаивая Одессу и Киев, их связь и связь их с нами до последней капли крови. Это вопрос о судьбе всей революции. Помните, что наша помощь недалека». — Начдив провел рукой по лбу, сощурил глаза: — Для нас приказ Ленина — закон. Тяжелая нам выпала задача, товарищ Филипп. Тяжелая и почетная. Езжайте. Пусть слова ленинского наказа крепко войдут не только в вашу голову, но и в ваше сердце. Положение наше не блестящее, но вспомним прошлый год. Тогда было тяжелее… Слышу, гремит ваш паровоз. Торопитесь, товарищ Анулов. Каждая минута — золото. Хочу вам напомнить изречение Суворова: «Деньги дороги, жизнь человеческая еще дороже, а время дороже всего».

 

6. Чёрный четверг

Четверг 13 августа 1919 года остался самым памятным днем в жизни Филиппа Анулова. Хотя Анулов как художник не примыкал к модному в те времена течению — импрессионизму, но впечатлительность в нем была развита до крайности.

Как и многих из молодых интеллигентов, Филиппа потрясли до глубины души первые дни революции, а на ее авансцене — необыкновенно сильные, яркие характеры. Рядовые матросы, полуграмотные рабочие, нищие студенты становились пламенными ораторами и признанными вожаками масс. Своенравная и своевольная Одесса, глумившаяся над авторитетами, покорилась и начала слушаться безвестных до того людей: Смирнова-Ласточкина, Гамарника, Якира, Котовского, Клименко…

Ему же, художнику Анулову, покорялась лишь его кисть. И он принял твердое решение — отдать ее на службу народу. Рафаэль своей неповторимой кистью служил богу добрых чувств, Рембрандт — богу сильных характеров, Репин — богу высоких страстей, Верещагин — богу войны. Он же, Анулов, крепнущей изо дня в день кистью послужит богу Революции.

Но, увлеченный революционной романтикой, молодой жанрист быстро постиг истину: революция в те дни больше нуждалась в том, чтоб ее защищали, а не отображали. И Филипп Анулов, сложив палитру и краски в солдатский ранец, взялся за оружие. Сначала был рядовым красногвардейцем. После первых же боев с одесскими гайдамаками и нахлынувшей в Одессу с севера гетманской швалью отряд выбрал его своим командиром.

Тогда, на заре революции, право на командование подтверждалось взмахом множества рук. Голосовали прежде всего за того, кто был близок по духу, по образу жизни, кто горой стоял за своего брата труженика. Однако массам нужны были не только командиры, но и надежные вожаки, люди высоких идей. Каждый день начинался и заканчивался митингом. Вся загвоздка была в том, что и меньшевики, и эсеры, и махновцы на словах громили контрреволюцию, ратовали за свободу, пеклись о нуждах народа. Послушает солдат большевика — прав он, большевик. Послушает эсера — и этот ладно чешет. Массе нужны были маяки. И благо, если идейно крепкий командир-маяк давал верные ориентиры. Не все в ту сумбурную пору оправдали себя. Анулов же в дни иноземного нашествия оказался на высоте.

Затем пришло подполье. Работа среди моряков французского флота, встречи с Жанной Лябурб, Смирновым-Ласточкиным, Котовским.

Позже Филипп участвовал в создании органов Советской власти, подвизался на ниве просвещения. С возникновением деникинской угрозы снова встал под ружье.

Покинув с Особым полком Одессу, он захватил с собой и кисти. Его знакомство с Настей Рубан началось с того, что художник уловил в ее глазах тени какой-то неразгаданной скорби, а художника привлекает все необычное. Привлекли его и песни Насти. Сначала Филиппу казалось, что волнующие украинские мелодии ворвались лишь в его память. Потом он понял, что они властно вторглись в самую глубь его чувствительной натуры.

Однажды после разгрома колонны воинственных немецких кулаков Анулов, не остыв еще от боя, воскликнул: «Сколько впечатлений!» — и принялся набрасывать эскиз жанровой сценки: Якир допрашивает повстанческого вожака. Начдив, забрав из рук художника ватман, строго распорядился: «Сейчас время не для впечатлений, а для распоряжений. Надо преследовать противника».

— Но ведь очень эффектная картина, — оправдывался Анулов. — И вы наш полководец…

Якир ответил:

— Я не Суворов и не Кутузов, а обыкновенный красноармейский работяга. Рисуйте, товарищ Филипп, лучше наших бойцов.

…13 августа, задолго до рассвета, эшелон Особого полка прибыл на станцию Первомайск. Заспанный комендант сообщил, что в городе, кроме слабенькой местной охраны, никого нет. Княгницкий со своим отрядом ушел на Ольшанку. Там появилась банда Волынца. Махновцы будто бы в Помошной.

Под зеленым огоньком выходного семафора воинский состав Анулова проследовал дальше на восток. На внешних фронтах с переходом армии на регулярные начала навсегда покончили с эшелонной войной. На внутреннем фронте все еще придерживались примитивной, отжившей себя тактики. К полю боя приближались в поездах. Вблизи от противника разгружались, строили боевые порядки и шли в наступление. При удачном и неудачном исходе снова грузились в вагоны. В первом случае паровозы везли войско вперед, во втором — назад.

К Помошной эшелон, предусмотрительно двигавшийся тихим ходом, подошел на рассвете. Наблюдатели с паровоза сообщили по телефону в штабной вагон, что впереди все чисто. Миновав Перчуново, состав остановился. Анулов приказал разгружаться и, выслав вперед конную разведку, вместе с адъютантом направился верхом к Помошной. Полк, вытянувшись в колонну, вскоре двинулся вслед за командиром.

День только начинался. Первые лучи солнца позолотили алмазы росы на стерне, подрумянили мокрые от ночных осадков железные крыши станционных построек. Вдали у самого горизонта, за помошненскими огородами, медленно плелось на выпас стадо коров. В этом удаленном от фронта тихом уголке все дышало безмятежностью и покоем мирной жизни. Вдоль проселка стлался пышный ковер диких трав, отгороженный от невысокого полотна железной дороги густыми зарослями колючей дерезы.

За разъездом, не подававшим никаких тревожных сигналов, Анулов со своей свитой прорысил к безлюдному перрону. На цокот копыт из безмолвного станционного здания вышел одноглазый, в кудлатой папахе, коренастый бородач с зеленой повязкой на рукаве.

Анулов, соблюдая воинский этикет, поднес руку к кожаной фуражке:

— Вы комендант станции?

Бородач, не отвечая на приветствие, подтянул небрежно штаны, почесал сквозь тельняшку грудь, единственным глазом окинул группу незнакомых всадников. Неторопливо проговорил:

— Выходит, что я. А вы кто будете?

— Я командир полка сорок пятой дивизии. До особого распоряжения начдива Якира располагаюсь в Помошной, — отчеканил Анулов, не спуская пытливого и в то же время восхищенного взгляда с колоритной фигуры коменданта. В Филиппе вновь заговорил художник.

— «Я опущусь на дно морское, я подымусь под облака…» А мы вас давно дожидаемся, товарищ командир полка, — ответил непринужденно и довольно приветливо матрос. — Спускайтесь с вашего капитанского мостика вот сюды, до меня, на палубу. Есть разговор… Оно-то надо было бы потолковать с самим Затонским. Но мы проморгали его: еще вчера киевский нарком проскочил на Вознесенск.

Анулов спешился, отдал повод ординарцу, одновременно подумал: «Придется связываться с Бирзулой. Раз Затонский уже в Вознесенске, то мне тут делать нечего». Повернулся к сопровождавшим его товарищам:

— Двигайтесь в село, наметьте квартиры. А ты, Настя, скачи в полк, пусть там поторапливаются.

Одноглазый матрос протянул руку, схватил под уздцы Настиного коня. Лукаво и добродушно усмехнувшись, выпалил:

— Сказала Настя, что не вдастся…

Анулов, удивленный действиями коменданта, строго спросил:

— Что это значит?

— А вы что, слепые? Оглянитесь!

К тому времени несколько шумных групп кавалеристов, нахлестывая коней, оцепили перрон. Пешие бойцы — их было много больше, — следуя за пулеметными тачанками, вывалились из-за ближайших построек, пересекли железнодорожную линию, устремились с ликующими криками вперед.

Советские бойцы попытались было вырваться из кольца, но не успели. «Западня!» — пронеслось в мозгу побледневшего Анулова.

Из станционного помещения в сопровождении шумной свиты вышел статный командир, весь в ремнях новенького снаряжения, с огромным чубом, торчавшим из-под папахи.

— Здравствуй, товарищ Анулов! — усмехнулся он. — Будем знакомы. Я — Каретник, помощник батьки Махно. Нам надо потолковать…

Филипп пожал руку махновцу. Не теряя надежды на благополучный исход своей миссии, он подумал: «Значит, Каретник хочет вести переговоры. Ну что ж, великолепно!» Он, Филипп Анулов, со всей страстью большевика докажет махновцам утопичность их идей об абсолютной свободе отдельной личности, об уравнении классов, о социальном договоре снизу. И тут же кровь ударила ему в виски. Пока он тут, в кольце махновцев, будет вести теоретический диспут, там, на западных подступах к Помошной, прольется кровь бойцов. Каретник будто разгадал его мысли, миролюбиво произнес:

— Я принял меры. Послал делегатов к твоим красноармейцам. А ты строчи им приказ — не двигаться, ждать конца переговоров. У нас враг один — Деникин. И мы не хотим крови своих братьев. Кто мы, кто вы? Не буржуи, не эксплуататоры. Борцы за свободу. Вот пошли до своих этого симпатичного хлопца. — Каретник указал на Настю.

— Це, товарищ Каретник, не хлопец, — рассмеялся комендант-матрос. — Це дивчина. Мужики уже не идут до большевиков, идут сами бабы.

— От такого кавалериста и я бы не отказался, — многозначительно подмигнул Каретник. — Ну ничего, мы еще с нею встренемся.

Анулова покоробило от двусмысленных шуток. И хоть тяжело было ему расставаться с боевым другом, он рад был поскорее отослать Настю. Там, среди бойцов Особого полка, она будет избавлена и от опасности, и от соленых шуток.

Пока Анулов мучительно думал, с чего начать, Каретник первый открыл «диспут»:

— Ты, товарищ Анулов, получил приказ стать в Помошной. Наш батько Махно непротив. Правда, сила твоя не очень видная. Учти: у нас в одной Помошной пять тысяч. Взвесь! Станешь тут, но с одним условием. Примешь от меня черное знамя — это раз. Присягнешь батьке — два. Отправишь в Одессу тех коммунистов, которые не захотят служить святому делу анархии. Это третий пункт. Какая твоя святая задача перед народом? Колотить Деникина! Вот и будем громить его вместе… Конечно, под командованием нашего мудрого батьки Махно.

Все помутилось в голове командира полка. Не ожидая такого оборота, он успел только вымолвить:

— Какие же это переговоры? Это ультиматум!

— А ты что думал? Со своим уставом да в чужой приход? Ультиматум и есть. Переговариваются с сильными или с равными, а слабому диктуют. Даю пять минут, мозгуй…

Наступило молчание. Каретник и его пестрая свита ждали. «Как же поступить? Ответить притворным согласием? Перехитрить? Пойти с ними, а в удобную минуту оторваться? А черное знамя? А присяга? А коммунисты? Ни за что! Будь что будет!» Анулов вспомнил случай, происшедший с Якиром. Год назад Иона Эммануилович один явился в штаб Сахарова. «Командованию известно, — заявил он авантюристу, — что ты собираешься нам изменить. Если это подтвердится, я лично тебя пристрелю». И еще вспомнил Филипп напутствие начдива: «Пусть слова этого ленинского наказа крепко войдут не только в вашу голову, но и в ваше сердце».

Бросив взгляд на Каретника, Анулов стал расстегивать кобуру нагана. Вмиг вылетели из головы все антианархистские постулаты. Успел только выкрикнуть:

— Бандитами вы были, бандитами и остались!

Каретник сплюнул, крепко выругался. Обратился к коменданту-матросу:

— Товарищ Халупа! Скрути этому бешеному коммунисту руки. Хотел с ним по-хорошему… Не понимает, дурень, что ихняя коммунистическая лавочка кончилась. И припечатай ему разок по-моряцки.

Халупа процедил сквозь зубы:

— Я его зараз скручу тугим морским узлом, — и двинул Анулова по уху.

Комполка пошатнулся, но устоял на ногах. Вспомнив слова начдива — «Лжец может выжить, ложь — никогда», Филипп подумал: «Пока ложь сгинет, от ударов лжецов башка лопнет».

— Пойми, Анулов! — усмехнулся Каретник. — Сейчас время такое: умный ест пироги с грибами, дурак — бифштекс с собственными зубами…

Анулова обезоружили. Сорвали с головы кожаную фуражку, содрали с нее красноармейскую звезду. Потом связали руки и, подталкивая в спину прикладами, повели к железнодорожному составу. Там хозяйничали махновцы.

Каретник сказал вслед:

— Не послушал небитый меня, послушаешь битый нашего батька…

Халупа подвел связанного Анулова к классному вагону. На его ступеньках с папиросой в зубах сидел в серой папахе, в живописной алой гусарке небольшой сухощавый человек. Из-под его насупленных густых бровей раскаленными угольками поблескивали черные пронзительные глаза.

— Вот мне тебя и надо, — осипшим голосом встретил черноглазый Анулова. — Я считал, что ты из грамотных, поймешь нашего товарища Каретника. Не понял. Жаль. У меня время отнимаешь. Забили тебе За-тонские, Гамарники, Якиры башку… Не понимаешь, куда дело клонится. Народ, видишь, понял, — Махно — это был он — повел вокруг рукой, указывая на свое войско, — а ты, ученый, не понял. Стыд и позор! В жизни, как и на море, волна идет за волной. Признаю, раньше народная волна шла за большевиками, а теперь идет за нами, за анархизмом. Мы тоже за Советы! Только коммунистам нужна Советская власть, а мы, анархисты, за советский вольный строй… Куда вы годитесь? У вас вся Россия, Москва, Киев, а с Петлюрой и Деникиным не можете справиться. Отдали Деникину пол-Украины, драпаете от него. А я вот разобью Деникина в три доски. Ты смотришь исподлобья, думаешь: «Где твоя сила, Махно?» Вот она, кругом. Смотри! А скоро такое увидишь, удивишься… Зачем тебе и твоим людям погибать под деникинскими шашками? Иди с нами, будем лупить кадетов и ночью и днем. Согласен?

— Не согласен, — зло ответил Анулов.

Из вагона вышел и стал за спиной Махно одетый в кожаную куртку красивый молодой человек, со смолистыми, ниспадавшими до щек густыми волосами. Это был член «революционного военного совета» махновской армии Семка Барон, бывший студент Оксфордского университета, теоретик анархизма. Его родной брат Михаил Барон, тоже питомец Оксфорда, помощник начальника штаба червонных казаков, воевал за Советскую власть, отстаивая в эти дни Полтаву от наскоков деникинских банд.

Махно повернул голову к патлатому:

— Послушай, товарищ Барон. Возьми ты этого дурака в штос. Ученый ученого скорее поймет. Вышиби из его дурной башки бузу коммунизма. Может, станет человеком.

Каретник, обиженный тем, что Махно не обратил на него внимания, выступил вперед, поднял руку с зажатой в ней плетью:

— Не вышибет ему дурь товарищ Барон, вышибу я…

Махно извлек из глубокого кармана своей ярко-красной гусарки сложенный вчетверо лист чистой бумаги, развернул его, поднес к бумаге зажженную спичку.

— Видишь? — подмигнул он Анулову. — Бумага белая. Пока горела, была красной, а сгорела — стала черной. Так и в политике. Понимай, брат! При царе власть была белая, при большевиках стала красной. Теперь все в народе перегорело — власть становится черной. Присно и во веки веков… Что скажешь? Крыть-то нечем…

Анулов сделал три шага вперед. Набрав в легкие воздуха, дунул изо всех сил. Черная зола развеялась по ветру.

— Пепел!.. — торжественно выпалил Анулов. — Присно и во веки веков он пеплом и будет.

— Верно, — вставил Барон. — Только мы на радость трудящимся возродимся как феникс из пепла.

— Что-то я ничего не слыхал о патлатых фениксах… — с иронией отозвался художник, намекая на поповскую шевелюру махновского идеолога.

Вдруг с востока, словно гул морского прибоя, донесся, все приближаясь и нарастая, шум человеческих голосов. Барон, стоявший выше всех на площадке вагона, посмотрел вдаль, на пологие холмы. Там вился шлях из села Благодатного. Патлатый с жаром выпалил:

— Идут, идут, Нестор Васильевич. Абрам Полонский ведет свои полки…

Анулов, услышав слова Барона, обрадовался. Он знал, что в 58-й дивизии есть командир-партиец, бывший партизан, рабочий-печатник из Одессы Абрам Полонский. Значит, пришла выручка. Если на махновцев нажмет Полонский, то и бойцы Особого полка, предупрежденные Настей, догадаются, что надо делать. Но радость Анулова была недолговременной. На тонких губах батьки появилась хитрая усмешка. Махно скомандовал:

— Расступись, братва, нехай он, Фома-неверующий, увидит новую армию батьки Махно. Я же ему говорил, не верил…

Шумная орава разомкнула кольцо. Анулов повернулся лицом к востоку. Душа художника взыграла при виде развернувшейся на подступах к Помошной ослепительной картины. По широкому шляху и по его сторонам, вздымая пыль, с развернутыми красными знаменами шли густые колонны пехоты и конницы. Куда и зачем они идут? Чтобы выгнать из Помошной махновцев? Тогда почему не развертываются в боевые порядки? И почему так ликуют бандиты, так сияют радостью острые глаза самого Махно?

Раздумья Филиппа прервала вспыхнувшая в рядах шедшей с востока конницы песня:

С трудом сдерживая взмыленных коней, на широком галопе подскочили к классному вагону два всадника — один щупленький, чернявый, с тонкими усами на заросшем щетиной лице, другой — плотный, блондин. У обоих на фуражках большие красноармейские звезды.

Чернявый спешился, властно бросил поводья стоявшему вблизи одноглазому Халупе. Приблизился к вагону, протянул руку сиявшему от радости главарю:

— Вот, товарищ Махно. Привел к тебе подмогу — бригаду пехоты и неполную бригаду кавалерии. Всего десять тысяч крепких вояк. Время грозное, и наши люди признали: из всех наших полководцев — Федько, Якира и других — ты один способен повести их и весь народ против Деникина. Но помни, вот мой помощник Берковский, беспартийный, а я коммунист. Некоторые партийцы с нами не пошли, а другие пошли. Мы тебе ставим условие, Нестор Васильевич: до нашей веры не касайся…

Махно расплылся в дружеской улыбке:

— Чудак ты, товарищ Абрам. По мне не то что коммунист, будь сам черт, лишь бы с нами шел. По правде скажу тебе: настоящие коммунисты не те, что сидят там в Москве или в Киеве. Сейчас настоящий коммунист тот, кто идет со мной бить Деникина, а не тот, кто плюет на ридну Украину и мажет пятки на север. Живи себе со своей верой, товарищ Абрам. Живи сам, пусть живут твои коммунисты. Сделай в Помошной привал, накорми хлопцев и гайда в Ново-Украинку. Формируй железную партизанскую дивизию имени батьки Махно. Наше руководство решило ввести тебя в состав реввоенсовета. Учти это, товарищ Полонский!

Вернулся ненадолго отлучавшийся в вагон Барон. Вынес два черных знамени. Передал их Махно. Батько развернул полотнища. Прочел на одном: «Анархия — мать порядка», на другом: «Мы горе народа потопим в крови». Поразмыслив немного, вернул первое Барону, второе передал Полонскому:

— Вот возьми, товарищ Абрам. Это знамя специально заказано для твоей железной дивизии.

Что-то на миг дрогнуло в лице Полонского. Однако знамя он взял и сразу же передал его Берковскому.

Пораженный происходившим, Анулов не сводил глаз с Полонского и с Махно. Подумал: стоило попасть в лапы махновцам, чтобы быть свидетелем этого неповторимого зрелища! Ему показалось, что, получая из рук Махно черное знамя, Полонский сразу же понял все значение своего чудовищного шага. Перед глазами Анулова на секунду возникло видение будущего яркого полотна, которое расскажет потомкам, как легковерие переходит в отступничество, а отступничество в измену. Только будет ли создано такое полотно? Словно заколдованный Филипп стоял в гуще махновокой вольницы.

— Что скажешь теперь? — обратился к нему Махно. — Видал, как растет армия борцов за свободу?

— Скажу одно: я коммунист. — И, покосившись зло на Полонского, добавил: — А не изменник.

Халупа увел Филиппа в пустой вагон. Отойдя к двери, сказал:

— Посмотрим, чья возьмет: анархизм или коммунизм? У вас, конечно, мудрые деды — Маркс, Энгельс, Ленин. Но и наши дедушки не хуже. Слыхал о Кропоткине, Бакунине?

— Это они вас учат тыкать кулаками в нос?

— Не всем же править молебны, — ответил невозмутимо Халупа. — Пока одни проповедуют, другие зажигают лампады.

— Ничего не скажешь, — глубоко вздохнул Филипп, поглаживая рукой огромный синяк под глазом. — Здоровую лампадку зажег ты мне.

— А ты не обижайся. Сам бы я тебя пальцем не тронул. Выполнял приказ. С Каретником шутки плохи.

— Приказ? А своя башка где? У кого есть своя башка на плечах, тот рано или поздно плюнет на батька, придет к нам с повинной.

— Чего-чего, а этого не дождешься… — Халупа сердито загремел дверью, запер ее снаружи висячим замком.

Ночью кто-то высадил в вагоне окно, бросил Ануло-ву бритву, полушубок. Филипп сбрил бороду, переоделся, вылез из вагона. На путях его ждала Настя. Под покровом темной ночи они вместе покинули Помошную.

В глухой степи, когда станция осталась далеко позади, они забрались в огромный пахучий стог сена. Измученные злоключениями дня, длинной дорогой по мягкой стерне, сразу же уснули. Короткий, но крепкий сон снял усталость. В полночь они уже бодрствовали. Поеживаясь от предрассветной свежести, Настя одной рукой накинула шинель на открытую грудь спутника. Анулов вздрогнул. Ему приснилось, что он еще в плену у махновцев. Горячие губы Насти шептали:

— Скажите, товарищ Филипп, вон на тех далеких звездочках есть люди? И они тоже душат, режут друг друга, льют кровь?

— Не знаю, есть ли там люди, — ответил Анулов. — Не могу также сказать, грызутся или милуются там. Но хорошо знаю одно, Настенька: животное, приспособив одну пару лап в качестве рук, превратилось в человека. Еще больше человек стал отличаться от животного, когда счастье ближнего сделалось для него дороже собственной шкуры.

Успокоенные августовской южной ночью, душистыми испарениями ковыля и тамариска, они готовы были говорить до рассвета. Но проснувшиеся в одно и то же время перепела и полевые жаворонки сыграли юным путникам дружный подъем. Было около трех часов ночи…

Выбравшись из заманчивого обогретого логова, Филипп и Настя, держась, как дети, за руки, двинулись на северо-запад. У Любомировки, на Черном Ташлыке, они нагнали свой полк.

 

7. В штабе Котовского

Илья Иванович Гарькавый дни и ночи проводил в штабе дивизии. Сюда он перенес из якировского вагона свою походную кровать. Но было не до сна: уже третьи сутки он не смыкал глаз.

С каждым днем людей и боеприпасов становилось все меньше, а забот все больше. К двум фронтам — подольскому, откуда наседали петлюровцы, и днестровскому, откуда угрожали дивизии румыны, — прибавился помошнянский.

Тылы дивизии заслоняли лишь малочисленные отряды Княгницкого и полк Анулова, остававшийся в Первомайске.

Армия Махно вместе с переметнувшимися к ней силами 58-й дивизии насчитывала теперь до двадцати тысяч штыков, до пяти тысяч сабель и двухсот двадцати боевых тачанок. Будь этот мощный кулак в руках красного командования, корпус генерала Шиллинга, захвативший Николаев, уже давно был бы опрокинут. Но махновский «черный реввоенсовет» не торопился бросать полки против белогвардейских банд Шиллинга.

Николаев пал 18 августа, а ведь мог еще долго держаться. И тут не обошлось без козней Махно. Еще раз подтвердилось, что за «революционностью» его слов скрывалась архиконтрреволюционная сущность. 15 августа, в разгар боев с деникинцами, в Николаев пожаловал на бронепоезде «Вихрь революции» главный махновский демагог — матрос Щусь. Подбил на митинг команду советского бронепоезда «Борец за свободу». Щусь порвал на себе тельняшку, доказывая, что путь с большевиками — это гибель, путь с Махно — спасение.

Анархистскому эмиссару гневно отвечали Федько, Мокроусов, командир 520-го полка Моисеенко, начальник оперативного отдела штаба 58-й дивизии Семен Урицкий и Другие. Щусь укатил на своем бронепоезде ни с чем. Но после бурной полемики что-то надломилось в настроении бойцов. За несколько дней до этого взбунтовалась четвертая бригада из дивизии Федько, ненадолго захватила в плен своего комбрига Кочергина, потрепала штаб второй бригады. Вскоре под бешеным натиском деникинцев пришлось оставить Николаев. Отход прикрывали наиболее крепкие части — 520-й полк Моисеенко и Интернациональный спартаковский полк, с которым находился Семен Урицкий.

Несмотря на хвастливые заявления Махно, его полки почти без боев отдавали волость за волостью деникинцам, наступавшим со стороны Кривого Рога. Не совсем спокойно Махно чувствовал себя и в Помошной, где обосновался его штаб. На части Красной Армии махновцы не нападали, да и советским войскам пока было не до боя с бандой Махно. Это батько понимал. Но все же он опасался появления красных бронепоездов с запада и велел срыть железнодорожное полотно на десятки верст в сторону Первомайска. Сначала содрали рельсы, потом растащили шпалы. Согнали для этого несколько тысяч крестьян из сел по Черному Ташлыку и почти столько же воловьих упряжек.

Обмозговал Махно и другое. На всякий случай отвел в Ново-Украинку дивизию Полонского, отгородив ее от советских войск своей старой гвардией — конными полками Каретника.

В какой-то мере махновская демагогия затронула отсталую часть бойцов и 45-й дивизии, в том числе Особого полка Анулова, наполовину состоявшего из портовых грузчиков, лудильщиков, шапошников, парикмахеров, столяров, мобилизованных одесскими профсоюзами. И это было понятно. Трудности в тылу и неудачи на фронте вызывали брожение умов. Кое-кто начинал полагать, что наиболее верный путь тот, которого придерживался Махно. Именно в этом заключалась основная опасность махновщины. Подняв свое черное антисоветское знамя в пору самых тяжких испытаний, махновцы довели брожение умов до высшего предела. Казалось, вот-вот наступит праздник на их улице.

Но частный успех — это не полная победа. Выиграть сражение — это не значит еще выиграть войну.

Положившись целиком в штабных делах на Гарькавого, Иона Эммануилович редко теперь бывал в Бирзуле. То он выезжал в Рудницу, на самый удаленный участок донельзя растянутого фронта дивизии, то несколько дней проводил в штабе бригады Котовского, то отправлялся в Одессу, куда его часто вызывал губком.

Одесса переживала трудные дни. Правда, деникинцы были еще далеко, но органы Советской власти в городе уже почти прекратили свою деятельность. Чиновники административного аппарата ждали новых хозяев. Срывалось снабжение войск хлебом и боеприпасами. Из всех щелей поднимали голову белогвардейцы. Все большее беспокойство вызывало поведение некоторой части комсостава 47-й дивизии, начальник которой Лагофет, бывший коммерческий моряк, действовал очень круто, делая главный упор на принуждение.

Ежедневно распространялись всевозможные слухи. Душа гражданина начала уступать душе обывателя. Вражеская агентура не дремала. Генерал Шиллинг переправил через фронт не только «Скорпиона». Докатилось и до Одессы: в Юзовке, Горловке, Никитовке, Севастополе, Симферополе деникинцы вешают рабочих на телеграфных столбах. Прилетела к одесским берегам песенка:

Сидевший уже три недели в Одесской губчека «Скорпион» охотно рассказывал о себе, но упорно отказывался назвать других агентов.

К Одессе под прикрытием боевых кораблей Антанты приближался деникинский десант. Гражданская работа в губкоме и губисполкоме с каждым днем сворачивалась, усиливалась работа военная. Три дивизии — 45-я, 47-я, 58-я — и множество разрозненных частей, защищавших южные подступы к городу, нуждались в твердом руководстве. Его осуществлял губком партии. В губкоме больше всего прислушивались к мнению командира 45-й дивизии Ионы Якира.

С захватом махновцами Помошной прервалась регулярная связь с Киевом, с Советским правительством Украины и со штабом 12-й армии. Работала лишь слабенькая радиостанция. Кроме того, отдельным, наиболее доверенным товарищам удавалось под видом обывателей поддерживать случайную связь Одессы с внешним миром.

Хотя клещи на линии Ново-Украинка — Рудница благодаря стойкости полков 45-й дивизии Якира еще не сомкнулись, юг Украины к середине августа 1919 года оказался фактически отрезанным. Эта вынужденная автономия обязывала ко многому.

15 августа петлюровцы, пронюхав, очевидно, об осложнениях в тылу 45-й дивизии, обрушились на позиции бригады Котовского со стороны Могилева. Гайдамаки и галичане-сечевики с ожесточением бросались в атаки на поредевший 400-й стрелковый полк Колесникова. Жовтоблакитников беглым огнем поддерживали бронепоезда «Черноморец» и «Вiльна Украiна».

18 августа Якир находился в Руднице. Котовский не очень любил гостей из штаба дивизии. Да и какой самостоятельный командир, верящий в свои силы, знающий своих бойцов, как самого себя, любит их?! Якира же Григорий Иванович всегда встречал с радостью. В этот раз начдив задержался в бригаде на целых трое суток. Он, разумеется, не сомневался в военных способностях комбрига, но все же опасался за безопасность занимаемого бригадой участка обороны, зная, как тяжело приходится самому Котовскому, командирам полков, красноармейцам. У неприятеля тройное превосходство в штыках, пулеметах, орудиях. Начдива можно было видеть в те дни на переднем крае то в одной, то в другой части, то в конном полку Михая Няги. Еще на опыте прошлогодних боев с белоказаками донского атамана Краснова под Коротояком и Лисками Якир убедился, как важен личный пример командира. И теперь появление начдива в первых рядах сражающихся окрыляло бойцов, подымало их дух. Они не только сдерживали превосходящие силы противника, но и наносили врагу ощутимые удары. Котовцы на деле убеждались, что кроме арифметики чисел есть еще арифметика чувств.

Котовский уважал начдива вовсе не из-за высокой его должности. Григория Ивановича могли покорить лишь душевные или деловые качества человека. Тех начальников, которые считали основным качеством командира умение делать разносы, он не терпел. В Якире Григорий Иванович ценил простоту и строгость, его умение учить, но не поучать, руководить, а не дергать. Вместе с тем Котовский знал, что начдив не только умеет учить подчиненных, но и сам не стесняется учиться у них.

Вернувшись с передовой, Якир приказал Котовскому прекратить именовать полки по их прежним названиям: «Плосковский», «Ананьевский», «Тираспольский»…

— Почему? — удивился Григорий Иванович.

— Есть на это причины, и веские, — ответил начдив. — Эти причины надо обязательно понять. Вы сами знаете: наша партия проделала огромную работу по искоренению партизанщины в худшем ее понимании, по созданию регулярной Красной Армии. Создавалась армия почти на голом месте, применяясь к обстановке. Вначале, когда массы терялись в выборе путей, нужны были авторитеты. Люди шли за выдающимися личностями. Были отряды Иванова, Петрова, Иваненко, Петренко. В какой-то степени этот именной принцип породил и «батьковщину». Добро переродилось в зло. Культ атаманщины разлагал армию. Прислушивались не к лозунгам партии, а к словам атаманов. Потом борьба с немецкими оккупантами вызвала к жизни много местных формирований, появились полки «ананьевские», «плосковские», «вознесенские» и другие. У них на первом плане стояли местничество, интересы уезда, а не нужды страны. И при именном и при географическом принципе сильна круговая порука, а не сознательная воинская дисциплина. После восьмого съезда партии по указанию Ленина мы перешли на числительный принцип. Армии, дивизии, полки получили свои номера. Это стало залогом строгого порядка, железной дисциплины. Возьмем передовые наши полки. Они не растеряли лучших качеств воинов-партизан: смелости, выносливости, смекалки, взаимной выручки, товарищеской спайки, привязанности к командиру, бодрости при любой неудаче. Теперь они приобрели достоинства регулярного войска: железную дисциплину, строевую выправку, точное выполнение приказов, верность партии и народу. Чтобы окончательно покончить с местническими настроениями, я и требую впредь именовать полки только по номерам.

Григорий Иванович — кряжистый, высокий, с крепкой, наголо бритой головой, в расстегнутой бязевой солдатской рубахе — внимательно выслушал начдива, потом спустился в подполье. Вылез оттуда с живописным, сверкающим глазурью кувшином — «бараном».

— С пылу, с жару, т-т-товарищ начдив… Х-х-холод-ный квасок.

Котовский разлил в стаканы золотистый напиток:

— К-к-какая-то гадина пустила слух, что К-котовского вдохновляет бессарабское вино. Специально, мол, «барана» таскает. Можете убедиться, Иона Эммануилович, что это за вино.

— Чепуха! — ответил Якир. — Нечего меня убеждать. Я бы и так не поверил. Грош цена пьющему, да еще командиру…

В штаб бригады вошел запыленный Охотников. Он вернулся из Бирзулы. Привез Якиру срочный пакет. Начдив распечатал его. Это был принятый по радио приказ командующего 12-й армией.

— Трем дивизиям велено удерживать Юг Украины при любых обстоятельствах, даже если на линии Умани соединятся деникинские и петлюровские силы, — сказал начдив Котовскому. — Есть о чем поразмыслить, Григорий Иванович.

— Чем они там в Киеве думают, товарищ начдив?! — воскликнул Котовский, сжимая в руке стакан. — У нас и так трещат бока… А что будет, когда сомкнётся кольцо? Ведь вы сами мне говорили, что в губкоме с часу на час ждут директивы об отходе.

— Говорил, товарищ комбриг. Нам здесь на юге кажется, что это наиболее целесообразная мера, а что думают там на севере, говорит этот приказ. Начальству виднее. Страшно только то, что Ленин этого требовал десять дней назад, девятого августа, а командарм — лишь сегодня.

— Не торопится наше начальство, — вставил реплику Охотников.

— Видимо, ждали, как развернутся здесь события. А они развернулись неладно. Одна афера Полонского чего стоит!

— Не устояли перед махновской заразой, шкуры! — зло сплюнул Котовский. — Не виси у меня на шее Петлюры, я бы и батьке Махно дал жару, и этой дивизии изменников.

— Вот то-то и оно! — покачал головой начдив, отхлебнув холодного кваса. — Директива Ленина бьет не в бровь, а в глаз. Кое-кто в губкоме удивится ей, потому что смотрит на вещи со своей колокольни. А Ленин смотрит со всероссийской каланчи. Деникин из Белгорода лезет на Курск. Наши изо всех сил сдерживают его. Если мы прекратим сопротивление здесь, Деникин перебросит с юга силы к Курску.

— Верно. Я тоже об этом думал, — Котовский хлопнул ладонью по столу, устремив восхищенный взгляд на Якира.

Григорий Иванович сам обладал недюжинными способностями боевого командира. Тем не менее он буквально поражался военным талантам своего земляка и всегда внимательно прислушивался к его выводам, советам. Недавно комбриг получил задачу — силами бригады удерживать участок Попелюхи — Ерасово. Поначалу растянул подразделения тонкой линией по всему семидесятиверстному фронту. Якир, заглянувший в те дни в бригаду, поправил комбрига, посоветовал создать опорные пункты, всемерно усилить оборону главных направлений возможных атак противника за счет сокращения войск на второстепенных участках. При этом он дважды повторил свое любимое изречение: «Чем меньше мужества, тем больше просчетов». Помнил Котовский: Якир оградил его от самодурства демагогов. Были такие, которые утверждали, что на данном этапе авторитеты опасны для революции, что этому якобы учат тяжелые уроки махновщины и григорьевщины.

Продолжая размышлять о только что полученном приказе командарма, Якир задумчиво произнес:

— Я рад, что наши мысли совпадают, Григорий Иванович. Есть над чем пошевелить мозгами. Вы, наверное, думаете: начдив, мол, в военном деле дока — все заранее предусмотрит. А это далеко не так. Ведь военным я стал по необходимости. А в молодости, как и вы, мечтал совсем о другом. Вы мечтали стать агрономом, а я — химиком. Не вышло! Революция, призвала нас под ружье да к тому же доверила командовать. А ведь одно дело лететь самому на врага с винтовкой наперевес, другое — вести в бой людей. Нужна наука, да еще какая! А где ее взять? Вот Ленин потребовал, чтобы мы учились у военспецов. Правда, среди них есть и такие, о которых можно сказать: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит». И все-таки Ленин знал, чего требовал. Большинство военспецов, как бы о них там ни говорили, не потеряли своей совести.

— Да взять хотя бы м-м-моего начальника штаба К-к-каменского, — вставил Котовскии. — Кремень! Мало того, дело знает отлично и человек очень душевный, настоящий товарищ.

— Вот об этом я и говорю, — продолжал начдив. — У нас в штабе из бывших офицеров Илюша Гарькавый. Только какой он офицер? Дело, конечно, знает, а как был учителем, так им и остался. Прапором война его сделала. А вот Вася Бутырский — вы его знаете, — тот настоящий кадровик. Бывший поручик. Но о нем не скажешь, что он «в лес смотрит». Золотой работник. Душой болеет за наше общее дело. Целые дни в штабе за бумагами, картами, схемами, у телефонов. А по ночам приходит ко мне. Иногда до рассвета сидим в купе. И знаете чем занимаемся? Он читает мне, своему начдиву, лекции по тактике и обучает прочей военной премудрости. Это он, Бутырский, постоянно внушает мне, что нельзя бить врага растопыренными пальцами. Для успеха надо собрать силы в кулак и наносить удары по самым слабым местам противника.

— А п-п-пока что п-п-противник лезет в печенки, — вздохнул Котовский.

— Да, обстановка за последнее время круто изменилась. Махновская угроза особенно разрослась к середине августа. Ленин тогда еще не знал об этом. Реввоенсовет двенадцатой армии предписал нам поднять население. А как подымешь? Кулак готов перегрызть нам горло, многих середняков наши головотяпы на местах оттолкнули, если не к кулаку, то к Махно. Бедняк терроризован кулаками или махновцами. Передовая часть бедняков, разумеется, с нами и идет в наши полки.

— Об этом сообщают Анулов и Княгницкий, — подтвердил Охотников.

— Население, надо прямо сказать, в разброде. И все — махновщина! — Якир встал, прошелся по комнате. — На прямые действия Махно сейчас, конечно, не пойдет. Особенно с его новыми контингентами. Каким бы путаником ни был, например, Полонский, а против нас не двинет свои полки. Это факт! Опасна демагогия Махно. Вот чего надо бояться, когда нам прикажут уходить на север. Наша опора — красноармейцы — рабочие Николаева, Одессы, Херсона, бессарабцы. Им, разумеется, нелегко покидать родные места. Они все еще живут надеждой: не сегодня-завтра мы поведем их за Днестр освобождать свои хаты, родную землю от румынских захватчиков. А уходить придется! Иначе мы потеряем не только территорию, но и нашу боевую силу.

— А как же… приказ командарма? — спросил недоумевая Котовский.

— Приказ командарма! — повторил начдив. — В одной хорошей книге я вычитал: «Бывают дороги, по которым не идут; бывают крепости, из-за которых не борются; бывают местности, за которые не сражаются; бывают повеления, которых не выполняют».

— Здорово сказано!

— Вот и мы будем доказывать, что кое-какие повеления запоздали. А пока, Григорий Иванович, ни шагу назад. Помните, от ваших действий, от действий всей нашей дивизии, от поведения сорок седьмой и полков товарища Федько зависит многое. О чем не следует забывать? Нам тяжело, врагу тоже нелегко. Разве это не показатель, что Петлюре ничего не удается? Почему? Ему хочется попасть в Одессу раньше Деникина, но у него нелады с галичанами. Да и тыл его тревожит, пока жива Венгерская советская республика. И Деникин не так уж силен. Рвется к Курску, однако Одесса, Киев в наших руках. А что касается Махно, то он хотя и куражится, но боится своего нового союзника Полонского. Такая вот обстановка. Поэтому надо держаться, Григорий Иванович. Враг бьет нас своей конницей. Особенно Деникин. Ему старается подражать и Петлюра. Поэтому очень прошу вас, Григорий Иванович, подумать, как лучше организовать оборону против конницы. Пули, конечно, не остановить, а саблю остановить можно. Зато пуля не потянет за собой пули, а сабля саблю всегда. Если прорвется к вам одна, ждите и всю сотню.

Охотников достал из полевой сумки сверток. В нем он привез из штаба дивизии наградные часы Котовскому и командиру 400-го полка Колесникову.

Приняв от адъютанта сверток, Якир вручил награду Котовскому. При этом сказал:

— Это за разгром синежупанников, Григорий Иванович. Пока часы, но думаю, что скоро буду вручать вам и вот это, — начдив дотронулся рукой до ордена Красного Знамени.

— Служу трудовому народу! — поднявшись во весь свой богатырский рост, отчеканил Котовский.

— Часы Колесникову тоже отвезу сам, — продолжал Якир. — Молодец командир полка! И раньше воевал хорошо, а после трагедии с сыном еще крепче дерется. Да и совесть меня мучает. Как-то я его обидел. А сами знаете, обидеть человека легко, зато очень трудно потом обласкать его.

— Что, обложили его, товарищ начдив? — лукаво прищурившись, спросил Котовский.

Якир строго посмотрел на комбрига:

— Что вы? Ругаться — это не мой стиль. Да и обругать не всякого можно. Командир командиру рознь. И по способностям, и по чувствительности. — Якир задумчиво размял папиросу, закурил. — Звание вроде одно, а вот призвание разное. Один силен производить материальные расчеты, другой — предвидеть и планировать, третий — убеждать, четвертый — повелевать. Надо суметь в каждом распознать сильную сторону. Хорош тот командир, который способен не только повелевать, но и в нужный момент сам возглавить атаку. А трижды хорош тот, который сам умеет и рассчитывать, и повелевать, и предвидеть, и планировать, и убеждать. Кто умеет лишь повелевать, часто перерождается в солдафона. Кстати, я убедился, что солдафон не только тот, который горазд грубить и материться, не считаться с человеческим достоинством подчиненного, но и тот, кто способен сам выносить грубости, матерщину. Колесников не солдафон. Он не потерпел бы грубости от самого господа бога, а тем более от начдива. Обидел я его другим: не то что недоверием, а неполной верой. Какая это сила — вера в людей!

Уезжая, Якир достал из полевой сумки толстую книгу, дал ее Котовскому:

— Прочтите, Григорий Иванович, полезная штука. Мне ее подарил Гамарник.

— Так это же написано старорежимным генералом Драгомировым! Что же тут полезного? — удивился Котовский.

— Вы все же прочтите, — мягко и настойчиво повторил Якир. — Сами убедитесь в пользе книги. Знаете, что такое связь событий и времен? Мы с вами ведь тоже выросли из старого мира. Так и наша военная наука. Она еще даст богатые всходы, а корни ее в прошлом.

 

8. Тревоги начдива

Август, не растерявший еще прелестей лета и уже полный осенней благодати, — золотая пора на юге Украины — в том году выдался особенно трудным для молодого начдива. Постоянного и неусыпного внимания Якира требовал не только фронт, но и тыл. И то, на что в обычное время необходим был месяц, сейчас, в войну, надо было делать в один день.

Правда, после разгрома кулацкого восстания в Приднестровье в тылу дивизии наступило относительное спокойствие. Вместе с тем демагогические посулы махновских агитаторов вносили в умы местных крестьян брожение. Нельзя сказать, что селяне были настроены против Советской власти. Но, прислушиваясь к призывам демагогов, стали требовать каких-то особых, «вольных» Советов. Григорьевщина выдвинула лозунг «Трудовые Советы». Повстанцы Приднестровья поднялись за «Советы без чужаков». Махновцы же, не отказываясь от своего догмата: «Всякая власть — зло», ратовали за Советы с «настоящими коммунистами». А на вагонах «политдепартамента» махновской армии висел лозунг: «Нет справедливее в мире власти, чем безвластие Махно!»

Ясно было одно: никакое антисоветское движение не могло уже рассчитывать на поддержку масс, не выставив лозунга борьбы за Советы. Махно и его окружение учитывали это. Стремясь свергнуть Советскую власть, они шли на гнусный обман народа, особенно крестьян и отсталой части красноармейцев. И это, увы, не оставалось безрезультатным. Махновцам удалось оторвать от самой мощной, самой большой советской дивизии добрую ее половину.

Махновские агитаторы проникали и в полки 45-й дивизии, но красноармейцы, выслушав их, отвечали: «Может, и правда, что Махно бьется за настоящую свободу, но передайте ему вот что: куда Якир и Котовский, туда и мы! За кем они идут? За Лениным! Вот поэтому и мы вместе с ними!»

«Так красноармейцы дивизии говорят сегодня, пока стоят лицом к Бессарабии, — размышлял Якир. — А что они скажут завтра, когда получат приказ оторваться от Днестра и идти на север, к Киеву?..

Единство! Как много приходится толковать о нем, доказывать его чудодейственную силу и пагубные последствия раскола! Весной, когда молодые красноармейские полки, обрастая с каждым днем новыми контингентами добровольцев, грозной лавиной устремились к югу, сметая полчища немецких и австрийских оккупантов, гетманцев, петлюровцев, единство крепло с каждой победой. Общая цель объединяла в борьбе с общим врагом и советские дивизии, и сотни повстанческих отрядов, и вольницу Махно.

Боевые успехи Красной Армии приструнили противников молодой Советской власти. А вот временные неудачи на юге вновь оживили враждебные силы. Пошли гулять по белу свету с подновленными идеями новые вожаки. И чем их больше, тем чаще приходится говорить о единстве, дабы не допустить раскола, подобного тому, который возглавил не петлюровец Григорьев, не тайный белогвардеец Кожемяченко, а свой брат рабочий, да еще партиец Полонский. Это — раскол, который бьет по самому чувствительному месту и окрыляет смертельных врагов — Петлюру, Деникина. Нельзя закрывать глаза на правду. На данном этапе махновщина — грозная сила, и не столько боевая, сколько политическая. Как политическая, она становится властителем дум значительной части населения, подымает обманутых на неправое дело».

Якир, теперь уже возглавлявший все войска Южной группы, обстоятельно готовился к выступлению перед коммунистами. Он прекрасно сознавал, что от этого собрания будет зависеть очень многое. Ведь речь на нем пойдет о судьбе нескольких десятков тысяч людей, о судьбе армии, фронта, о судьбе всего юга Украины. Готовясь к выступлению, Иона Эммануилович не писал конспекта, не запасался шпаргалками. Лежа с закрытыми глазами на диване, он видел себя выступающим перед строгой, настороженной массой и в уме многократно повторял то, о чем следовало сказать.

«Что значит «глаголом жечь сердца людей»? Это — думать часы, говорить минуты». Вчера Якир был у товарища Яна. Допоздна толковали о последних событиях на фронте и в тылу. О многом договорились, но многие вопросы требовалось еще обдумать.

«Гамарник прав: глупо утверждать, будто трудовое крестьянство юга Украины отвернулось от революции, давшей ему землю и волю, что оно загрустило о царских временах. Из Таврии и с Херсонщины уже поступают сведения о зверствах помещиков: вместе с землей они отнимают и жизнь у тех, кто ее засеял. Вот почему, обожженные жарким дыханием анархистской демагогии, а теперь, чуя приближение барских кнутов, крестьяне стали метаться из стороны в сторону. Действительно, здесь на юге Махно кое-что значит! Он силен тем, что мы временно потеряли, а он подобрал. На стороне врагов и численное превосходство в войсках. У Петлюры десять, тысяч, у Деникина столько же, у Махно больше сорока, а у нас всего около тридцати тысяч на очень растянутом фронте.

Да, сейчас антициклон на некоторое время оттеснил от нас крестьянство. Но после антициклона наступает циклон. В Сибири тоже было такое: об этом говорится в письме Ленина к сибирякам. Как украинского селянина сейчас обманывает демагогия махновцев, так в недавнем прошлом сибирского земледельца сбила с толку болтовня эсеров, но потом многому научила тирания Колчака.

Нельзя закрывать глаза и на собственные ошибки. Разве мало говорилось об этом весной на восьмом съезде партии? Недооценка середняка! Тысячу раз прав Ленин: только в прочном союзе с середняком возможна борьба с разрухой, победа над врагом. А мы порой подходим к середняку с той же меркой, как и к кулаку. Тут и эгоизм отдельных ретивых администраторов из коммунистов, и фантазерство многих оторвавшихся от жизни теоретиков, и просто неопытность. Не очень-то богатый опыт оставила после себя Парижская коммуна…»

Якир вспомнил сходку в Попелюхах, состоявшуюся вскоре после ликвидации приднестровского восстания. Один оратор, жалуясь на недостачи, сказал: «Царь был нам чужой, а давал все. Вы — свои, а только и знаете брать. Где ситец, где соль, где керосин, где спички, где гвозди?» На это удачно ответил комиссар Николай Голубенко Он сказал: «Зайдем в хаты к старым хозяевам и к молодоженам. У стариков густо, у молодых пусто. Сколько хозяйничал царь? Триста лет! А мы у власти всего около трехсот дней. И то не столько собираем хозяйство, сколько отбиваемся от врагов». Это убедило селян. Выходит, тысячи пламенных слов ничто в сравнении с одним удачным образом, с одним ярким сопоставлением.

«На собрании надо будет сказать о советчиках и доморощенных стратегах. Много советовали раньше, теперь советчиков куда больше. Значит, люди думают, беспокоятся. Подсказывают, советуют не потому, что хотят выставить себя и досадить другим. Нет, все сознают остроту положения и сложность обстановки. Это не выкрики зевак на пожаре, таких, которых огонь ничуть не обжигает, а они считают своим долгом лезть ко всем со своими советами. Ныне поднимают голос те, кого пожар опалил до самых костей…»

Пулеметчик 397-го полка великан Калораш советовал начдиву плюнуть на Одессу, собрать всех бессарабцев до кучи и ударить на Кишинев. Иона Гайдук предлагал сделать «замирение» с румынами и Петлюрой и навалиться на Махно. Его мучило сознание, что он выпустил из рук дружка Халупу, который, по слухам, стал у батьки какой-то важной шишкой. Котовский доказывает, что всю тяжесть боев с обнаглевшим Петлюрой несет его бригада, поэтому требует передать ему весь скудный дивизионный запас патронов. Много всяких «прожектов» и у Николая Голубенко. Он настаивает, например, на том, чтобы всех одесситов собрать вместе и создать из них ударный коммунистический полк. Чтобы отговорить его от этой затеи, пришлось вмешаться членам Реввоенсовета Яну Гамарнику и Лаврентию Картвелишвили. Борис Церковный — морзист штаба 45-й дивизии — и тот не преминул предложить свой «стратегический план»: надо, мол, подтянуть все наличные силы к Николаеву и сбросить генерала Шиллинга в Черное море.

Выслушав этот совет телеграфиста, Якир сказал:

— В нашем штабе теперь одни Суворовы и Наполеоны. Скоро некому будет вести переписку и развозить пакеты.

— О лаврах Суворова, товарищ командующий, я не мечтаю, — не растерялся Церковный, — а вот стать взводным очень даже хочу.

— По-моему, лучше быть хорошим морзистом, нежели плохим взводным. Уж раз взялся за одно, держись, Боря.

— Слыхал я, товарищ командующий, что и вы брались за химию, а вот стали военным, — с присущей одесситам независимостью отпарировал морзист.

— Ловко! Сразил меня наповал! — добродушно засмеялся Якир, разглядывая густо усыпанное веснушками задорное лицо красноармейца. — Но ты пойми, Борис: я солдат Ленина — куда партия пошлет, туда и иду. После победы, может, вернусь к химии… — Затем, что-то вспомнив, Якир положил горячую руку на плечо бойцу: — Ну как твой брательник, не обижается на меня?

— А чего ему обижаться? — ответил непринужденно Церковный. — Как все, так и он! Кто он — летчик Уточкин или граф Бобринский?

Разговор о брате Церковного возник не случайно. Принимая в начале июля 45-ю дивизию, Якир откровенно восхищался ее боевыми кадрами. В то же время его потрясли дивизионные тылы. То были не войсковые обозы, а пестрый цыганский табор, тяжелыми гирями висевший на плечах боевых частей. Не только у командиров, вчерашних партизанских батьков, но и у многих рядовых бойцов были свиты в кузовах тачанок, бричек, арб и даже архирейских карет семейные гнездышки. В бою даже самый нерадивый отец семейства думал прежде всего о безопасности своего «куреня на колесах», а не о выполнении боевой задачи.

Приказ нового начдива об отправке семей в тыл вызвал бурю протестов. Нелегко было ломать сложившиеся в партизанских отрядах устои. Якир первым отослал свою жену в Одессу. И это подействовало на самых строптивых.

Брат теперешнего морзиста дивизии шофер Михаил Церковный возил свою молодую жену в кабине грузовика. Вместе с Борисом молодожен ходил к начдиву, просил для себя поблажки. Жена — это надо понять! — вот-вот принесет наследника Михаилу и племяша Борису. Однако и в этом деликатном случае Якир не пошел на уступки: не для того издаются приказы, чтобы нарушать их! После беседы с братьями начдив сел в штабной «бенц», разыскал жену шофера и вместе со своей запиской в адрес Гамарника направил ее в Одессу. Если уж рожать наследников, так не в кузове грузовика!

— Значит, ты теперь, Борис, дядя? — спросил морзиста Якир.

— И не какой-нибудь, — расплылся в счастливой улыбке Церковный. — Дядя в дуплете. Жена брательника принесла сразу двух крикунов-одесситов.

— Поздравляю, Борис! Тут тебе не то что граф Бобринский, а сам летчик Уточкин может позавидовать! Но знай, быть дядей тоже непростая штука. Вот стать бы тебе таким, как мой дядя Хома, доктор. Золото человек! Это он хотел, чтобы я химиком был.

Продолжая обдумывать выступление, Иона Эммануилович вспомнил о своем друге Илье Гарькавом, ставшем теперь начальником 45-й дивизии. Гарькавый всем уши прожужжал, утверждая, что ему, дескать, не под силу такое дело. Эх, Илья, Илья!.. Жалуешься, что тебе одной дивизией управлять трудно. А мне разве не трудно?! Под моим командованием теперь целых три дивизии и много отдельных частей. Да и фронт — ого какой! Врагов всяких уйма: тут и петлюровцы, и румынские бояре, и деникинцы, и бандиты-махновцы. Поневоле голова кругом пойдет.

Якиру была, конечно, приятна всеобщая страсть к «высокой стратегии». Если бойцы и командиры приходят к командующему с предложениями, значит, всех их крепко волнует общее дело — судьба революции. Но вместе с тем обилие предложений настораживало. Ведь еще недавно вопросы наступления и обороны решались голосованием, полки сами снимали и назначали командиров. Не воскресли ли кое у кого мечты о возврате к этим скользким «свободам»?!

«Да, тяжела ты, шапка Мономаха! — подумал командующий. — Хорошо выслушивать советы. Подчас услышишь и такое, до чего сам не додумаешься. Коллективный мозг — сила! Но все же советчик не ответчик. Главный-то спрос с меня, командующего».

Якир встал с дивана, посмотрел в окно, закурил. Спрос, разумеется, необходим. Он тоже спрашивает и с пулеметчика Калораша, и со своего тезки Ионы Гайдука, и с морзиста Церковного, и с Котовского, и с Голубенко, и с Гарькавого, и с Охотникова, со всех командиров бригад 45-й дивизии, с командиров 47-й и 58-й дивизий. Однако спрашивать надо тоже умело. Недаром старое правило говорит: «В руководстве армией должны совмещаться и твердость и мягкость. Чрезмерная твердость приводит к ломке, при чрезмерной мягкости все разваливается само собой».

…Раздался стук. Повизгивая на роликах, откатилась дверь купе. В ее проеме показалась густая каштановая борода члена Реввоенсовета Южной группы Яна Гамарника:

— Пошли на собрание, Иона!

— Пошли!

С высоких ступенек вагона открывался вид на пристанционный сад. Там, в тени густых яворов и стройных тополей, собрались коммунисты, вызванные в Бирзулу с фронта и из всех тыловых частей 45-й дивизии.

 

9. Осечка

В этот необычно знойный августовский день с раннего утра дул раскаленный вынтул. Мелким и острым днестровским песком он хлестал по коже, сушил губы, обжигал глаза. Жаркий ветер опалял и кожу и сердца красноармейцев. Напоминая о родных, оставленных за Днестром очагах, знойный молдавский вынтул, напитанный волнующими запахами садов, созревшего винограда, терпкого и ароматного карбунарского вина, приносил дразнящие испарения родной земли.

Всякий раз, когда налетал и бил в лицо несносный, но родной воздушный шквал, бойцы 45-й дивизии ходили как пьяные. Сегодня же вынтул вызывал тревогу. Приказ Якира еще отстукивался на разболтанном «Ундервуде», а дотошный «солдатский вестник» уже широко разнес печальную весть об отходе.

Эта весть дошла каким-то образом и до врагов. Приказ № 1 об отходе советских дивизий на север не был еще подписан Якиром, а деникинский самолет, появившись со стороны Одессы, уже сбрасывал над расположением советских войск провокационные листовки. Подстрекатели знали, что провокации больше всего действуют, когда масса чем-то взволнована, возбуждена. В бою красноармейские полки можно закидать бомбами, завалить свеженькими, привезенными из Англии снарядами, а до сражения можно оглушить их сногсшибательными слухами. И чем нелепее, чем чудовищнее слух, тем разительнее его действие.

Пущенная деникинскими агентами молва, будто Котовский в своем дивном «баране» возит молдавское вино, вызывала у красноармейцев лишь улыбки. Не очень-то подействовала и другая «сенсация». В политотдел попала напечатанная на машинке «шпаргалка». В ней говорилось: «Братки! Ваших несчастных жен, бежавших от румынских палачей, Якир убрал из полков, а сам через день ездит в Одессу к своей любовнице Урусовой, бывшей княжне». Белогвардейский Осваг, используя многолетний опыт царской охранки, делал главную ставку на разжигание низменных страстей. Не изменил он своему правилу и теперь, когда советские дивизии готовились к отходу на север. Сброшенные с самолета листовки были заполнены самыми нелепыми измышлениями.

…Эскадрон Гайдука расположился на привал в Липовой роще за сожженной окраиной Бирзулы, неподалеку от выходного семафора. Нынче кавалеристы раздали железнодорожникам и жителям поселка пять вагонов колотого сахара. До того люди месяцами не видели сладкого, а тут бери сколько хочешь, и, главное — даром.

Сахар пригодился бы и самим. Но впереди — тяжелый поход. Лишний груз обременителен. Вот потому кавалеристы и раздали рафинад жителям, чтобы ценное добро не попало в лапы врагу. Пока кашевар разливал ароматный кондёр, Гайдук, достав из переметной сумы свой презент, под тенистой липой завел музыку. Бойцы, подминая под себя роскошные листья папоротника, уткнув подбородки в ладони, жадно слушали «Кампанеллу». Сегодня, когда все утро бушевал неистовый вынтул, сладостная мелодия Листа особенно волновала людей.

Незадолго до обеда возвратившийся из штаба дивизий посыльный передал Гайдуку несколько вражеских листовок, подобранных им возле Липовой рощи. Боец, доставивший эскадронному деникинские воззвания, был Макар Заноза, тот самый бедняк-старообрядец из села Плоского, которого поначалу сбили с пути истинного демагогические посулы Кожемяченко и Батурина. После неудачной вылазки, предпринятой для спасения Славика Колесникова, раненого Занозу подобрали кавалеристы Няги, оказали первую помощь и отправили в лазарет. Спустя три недели пострадавший, правда с перевязанной шеей, уже сидел на коне. Хотя в эскадроне никто не вспоминал, что Заноза во время кулацкого восстания некоторое время заблуждался, поддерживая бандитов Кожемяченко и Келлера, но сам Макар постоянно думал об этом. Гайдук догадывался, о чем терзается кавалерист, и постоянно подбадривал его:

— Выше голову, Макар! Знаешь, как в народе говорят: за одного битого двух небитых дают! Теперь ты на всю жизнь наученный. Мало, что сам образовался, других научишь. Наша Советская власть умеет казнить, но она способна и миловать. Счастливая твоя планида, братишка. Вовремя ты спохватился, пришел к нам.

Эскадронный пробежал глазами листовку и вдруг возмутился:

— Ну и дела! Послухайте, хлопцы, до чего дотрепалась эта трехсот тридцати трех святителей сволота! — обратился он к бойцам и стал медленно читать:

— «Несчастные красные бойцы, рядовые и командиры! Коммунисты обманывали и обманывают вас. Они зовут вас на север, на соединение с Красной Армией. Послушайте русскую правду — Красной Армии уже нет. Нет Красной Армии, нет больше и Советской власти. Харьков, Киев, Тула, Москва в наших руках. Красная Армия наполовину разбита, наполовину перешла к нам. Мы говорим правду. Вы сами хорошо знаете, что ваша сорок седьмая дивизия в Одессе сдалась генералу Шиллингу. Вас не только обманывают, вас предают…»

Тут Гайдук сделал паузу. Потом продолжал:

— Слухайте дальше, братцы, до чего додумалась сволочная контра…

— Читай, читай! — зашумели со всех сторон бойцы. «Пусть враг пишет всякий вздор, но знать, чего он домогается, необходимо, — подумал Гайдук. — Тому, кто непоколебим в своей вере, эта писанина не опасна. Напротив, толковая голова способна любой нелепый вздор обратить против врага».

— Читаю, — продолжал он: — «…Вашего командующего Якира румынский король купил за полмиллиона золотом. Он, Якир, согласился плюнуть на вашу родную Бессарабию. Следите хорошенько: не сегодня-завтра явится за ним румынский аэроплан. Он улетит в Бухарест, а вас оставит на произвол судьбы. С кем вы останетесь? С Котовским? Какой из него командир? Он только способен грабить помещиков! С Федько? Так он уже и так половину дивизии отдал батьке Махно. С адмиралом Немитцем? Мы его, изменника, который продался большевикам, как Якир румынам, стукнем, как стукнули советского генерала Чикваная в Одессе. Обманутые братья! Красные бойцы! Вяжите коммунистов-обманщиков, как уральцы-казаки связали вора Емельку Пугачева. Переходите к нам с пулеметами!..»

Гайдук кончил читать. Смял вспотевшей ладонью листовку. Подтянул голенища сапог. Наступила тишина. Лишь гулко шумели верхушки лип, сотрясаемые порывами знойного вынтула.

— Что ж, вяжите, хлопцы, меня! — Гайдук ударил себя в грудь, обтянутую полосатой тельняшкой. — Я — коммунист. Вон на моем седле висят тороки. Берите, вяжите…

— Ей-богу, хлопцы, сдурел наш скадронный, — отозвался Макар Заноза. — Ты что, товарищ Гайдук, охмелел с вынтула или с той деникинской брехни? Мы твои тороки сбережем для анерала Шиллинга.

Подошел кашевар с черпаком в руке, деловито проговорил:

— Помните, братва, что сулил Кожемяченко своим ребятам? А чем все кончилось? Знаем мы эти посулы.

— Не пойму одного, — раздался голос бойца, сидевшего неподалеку от эскадронного. — Что им, этим шиллингам, петлюрам, махнам, надо?

— Что им надо? — скрипнул зубами Гайдук. — Скажу. Хоть знамена у них разные и поют они по-разному, а добиваются одного. Им надо, чтобы мы их, как и наши деды, отцы, кормили, поили, обшивали, обували, охраняли. Триста лет они сидели на нашей шее. Довольно! Хватит! А как им подмять народ под себя? Надо сначала избавиться от тех, кто нас ведет в бой. Вот они по-разному и марают Якира, Федька и других наших товарищей.

— И выдумали какую-то лярву княжну Урусову, — перебил Гайдука кашевар. — Мало этого, добавили еще румынского короля и полмильёна золота. Самый последний дурак среди нас и тот не поверит.

— А я вам скажу такое, хлопцы, — продолжал Гайдук. — Привычные они, царские генералы, продавать Россию и направо и налево. Продавали они ее японскому императору, кайзеру Вильгельму, сейчас продают Антанте. Вот и кидают нам эти бумажки. Думают, поверим. Да я за Якира свою голову даю на отруб. Рубайте, а не поверю. Значит, какая будет, хлопцы, наша резолюция? Им хочется оплевать нашего Якира, значит, наша задача еще крепче идти за ним. За кем идет Якир? За Лениным!..

— Ясно, за Лениным, — раздались голоса.

— Ну и выдумщики! — хлопнул себя по лбу Заноза. — Пишут, что Красной Армии уже нет, а зовут нас добивать Красную Армию. Сразу видно, кругом брехня. Тогда, в Плоском, они съели гарбуза, и сейчас с этими листовками у них выйдет осечка. Не на тех напали. Давай лучше, скадранный, заводи музыку. Как зазвенят те колокольчики, так и душа начинает звенеть.

 

10. Даешь Киев!

Под развесистым явором за длинным столом президиума сидели Якир, Гамарник, Затонский, Картвелишвили, Филипп Анулов, Николай Голубенко, Иона Гайдук, Борис Церковный. У самого края стола пристроился старик-бородач в очках — регистратор политотдела 45-й дивизии Теслер. За глаза его все звали «дедушкой».

Сегодня выступал и он. Речь дедушки была немногословной, но в свои пять минут он не менее двадцати пяти раз повторил: «Товарищи, больше бодрости!»

Расположившиеся на траве коммунисты, угрюмые и сосредоточенные, ловили каждое слово ораторов. Ведь решение этого собрания они понесут во все полки.

Председательствующий Голубенко предоставил слово Якиру. С воспаленными от бессонницы глазами, со спекшимися от нестерпимого вынтула губами Иона Эммануилович встал сбоку от стола.

— Товарищи! — начал он. — Члены Реввоенсовета товарищ Гамарник и товарищ Затонский обрисовали нам текущий момент. Разумеется, то, о чем пишут деникинцы в своих листовках, — брехня. Да, мы отрезаны. Но Советская Россия держится. Стоит Москва, существует Красная Армия, не только существует, но и бьет врага. На Восточном фронте освобождены от белогвардейцев Кустанай, Кунгур. Красная Армия гонит Колчака за Тобол. На Южном фронте мощный контрудар по врагу нанесен под Валуйками. Наши войска сдерживают деникинские дивизии у Белгорода, не сдают Киев. Здесь у нас обстановка сложнее. Петлюра взял Винницу, генерал Шиллинг захватил Николаев и Одессу. Помогли ему шкурники и предатели — некоторые военспецы из сорок седьмой дивизии. Вместо того чтобы бить по деникинскому десанту, они открыли огонь из пушек по своим. Конечно, факт печальный. Но из этого вовсе не следует, что мы не должны доверять военспецам. Многие бывшие офицеры честно и самоотверженно сражаются за Советскую власть. Мы не вправе не доверять им. Но вместе с тем наш долг — решительно усилить бдительность. Мы отрезаны, мы в мешке. Кто в этом виноват? Отвечаю: анархо-бандит Махно! Весной он открыл фронт Деникину под Волновахой. Сейчас ставший под черное знамя махновцев Полонский сделал то же самое под Новым Бугом. С фронта прут на нас петлюровцы, деникинцы, в тылу бесчинствует сорокатысячная армия Махно. Мы должны все трезво оценить. Где выход из создавшегося положения? Выход один — выводить наши полки из мешка. Надо сохранить их и от разгрома и от разрушающей силы махновской демагогии. Теперь для нас самое главное не территория, а дороги. На наших совещаниях горячо обсуждались разные варианты. Кое-кто доказывал, что бойцы, мол, не пойдут за нами на риск, в неизвестность. Вносились даже предложения распустить людей по домам…

Это сообщение командующего насторожило коммунистов. Казалось, что листва и та притихла. Доносились лишь протяжные гудки маневровых паровозов.

— Что бы это дало? Пополнение батьке Махно! Гибель многих наших прекрасных воинов. Потерю Красной Армией нескольких тысяч замечательных бойцов. Мы на это не пошли и не пойдем. Мы учли волю большинства наших людей и решили пробиваться к своим, на север. Это единодушное решение Реввоенсовета. За это решение голосовал я, голосовали товарищи Затонский и Гамарник. Вы знаете их. Гамарник — старый коммунист, любимец киевских большевиков. Затонский полтора года назад вместе с Лениным подписал декрет о создании Красной Армии. Уверен, что и вы все поддержите решение Реввоенсовета. Оно единственно правильное. Наша задача нелегкая. Надо помнить, что пробивается не тот, кто отбивается, а тот, кто сам бьет. Это не будет нашим отступлением. С лозунгом «Всегда вперед» мы будем колотить Петлюру, Деникина, будем громить бандитские шайки Махно. Помните, товарищи коммунисты! Наш путь лежит не назад, а вперед — на север, к своим, к Киеву! Наша Южная группа похожа теперь на резиновый шар, из которого выпущен воздух. Но в нем проколов нет. Он еще взовьется ввысь. Хотя мы и отдаем на некоторое время врагу территорию, у нас остается главное — дороги. Они — наша жизнь. Потеряв их, мы потеряем все. А чтобы их сохранить, надо строго помнить одно: не терять контакта с народом даже там, где люди недавно шли против нас. Не терять присутствия духа.

После небольшой паузы оратор продолжал:

— Путь наш тяжел, но не мы первые, не мы последние избираем тяжелый путь, Ровно год назад белогвардейцы на Южном Урале взяли в тиски большую группу рабочих полков. Товарищи Каширин и Блюхер провели их по тылам врага от Белорецка до Кунгура. Там они соединились с Красной Армией. Тогда же отрезанная врагом от основных сил сорокатысячная Таманская армия под командованием Ковтюха и Матвеева прошла с боями от Новороссийска к станице Дулофиевской и тоже соединилась с Красной Армией. А разве у нас меньше мужества, чем у уральских рабочих или у таманцев Ковтюха? Блюхер вел уральцев по вражеским тылам тысячу пятьсот верст. Нам надо пройти примерно четыреста верст. Но у нас есть трудность, которой не было у Блюхера и у Ковтюха. Это — влияние махновской заразы. Мы, коммунисты, обязаны сделать все возможное, чтобы уберечь от нее бойцов.

— Убережем, товарищ командующий! — послышались голоса.

— Выведем контру Махно на чистую воду!

— Раскол и несогласие — бич всякой армии и дважды бич той армии, которая окружена со всех сторон, — продолжал Якир. — Будем надеяться, что среди нас не найдется больше отступников полонских…

— Правильно! Не найдется! Позор и смерть изменникам! — отвечали коммунисты.

— Хочу только добавить. — Якир поднял руку. — Вот так же, как теперь предстоит нам, ровно сто двадцать лет назад выходил из окружения Суворов. В швейцарских горах его полкам преградили дорогу силы наполеоновского генерала Массены. Русские солдаты отбросили французов. Суворов писал тогда в Петербург царю: «Ночь и день мы били противника с фронта и тыла… и он понес потери в четыре раза большие, чем мы. Мы прорвались повсюду как победители…»

— Прорвемся и мы! Прорвемся как победители!.. — послышалось в ответ.

— Итак, товарищи, у вас, я вижу, нет разногласий с Реввоенсоветом. Надеюсь, что высоким духом единства вы, коммунисты, окрылите и всех бойцов. Все зависит от вас, товарищи партийцы, от вашей стойкости, вашего такта. Взгляните на стену станционного здания. Цемент скрепляет кирпичи. Кирпич виден, а цемент — это лишь тонкие шнурки. Скрепляйте массу и вы, но не заслоняйте ее. Главенствующая роль принадлежит народу. Помните, вы первые в атаке, последние — к черпаку. Ночью выступаем! Так давайте, друзья, крикнем все вместе: «Даешь Киев!» — Якир вытянул руку вперед по направлению к северу.

— Даешь Киев! — ответили сотни голосов.

Ночью комендант штаба Южной группы принес Якиру письмо, сброшенное белогвардейским летчиком. Оно было подписано псевдонимом «Скорпион». Деникинский контрразведчик благодарил командующего за гуманное к нему отношение. «Сообщая сущие пустяки, — писал он, — я обещал следователям Чека раскрыть все одесское подполье. Морочил им голову три недели, дожидаясь своего. И дождался: наш десант выручил меня…»

Деникинский эмиссар передавал привет Якиру от Кожемяченко — теперь верного белогвардейского служаки. От имени генерала Шиллинга «Скорпион» предлагал прекратить сопротивление. Шиллинг-де обещает Якиру чин полковника и пост коменданта Одессы.

— Вот к чему ведет наша мягкотелость! — прочтя письмо, сказал Гамарник.

— Такого гада я бы шлепнул собственными руками! — гневно воскликнул Затонский.

— Да! Надо было шлепнуть подлеца! — согласился Якир. — Этот «Скорпион» не только жалит сам. Провокациями, ложью, хитростью, лукавством он и ему подобные стремятся перессорить нас, натравить друг на друга, превратить во взаимопожирающих скорпионов. В прошлом году этот тип вел меня на расстрел как австро-венгерского шпиона, сегодня я у них румынский разведчик, которому сулят золотые погоны деникинского полковника. Интересно, до чего еще додумаются эти сукины сыны?

 

11. Диспут у карты

Войска Южной группы, приступив к выполнению намеченного плана, вели упорные арьергардные бои. Началась отчаянная, ожесточенная битва за дороги. Чтобы выиграть ее, приходилось отражать непрестанные атаки врагов, хлынувших буйным шквалом с запада, юга, востока. На севере части Южной группы то и дело отражали натиск самостийников.

Якир вызвал в Бирзулу командира второй бригады Котовского и комиссара первой — Левензона. Они прибыли в штаб, когда там шло заседание Реввоенсовета. У развешанной на стене десятиверстки, возбужденные, с раскрасневшимися лицами, стояли Якир, Гамарник, Затонский.

Начальник штаба Южной группы бывший царский адмирал Александр Васильевич Немитц, единственный из всех присутствовавших имевший высшее военное образование, пользуясь в качестве указки шомполом, докладывал диспозицию войск. Здесь же был Василий Бутырский, стройный, красивый молодой человек из бывших офицеров. Примостившись возле окна, он записывал в блокнот основные выводы, которые делал Немитц в ходе доклада.

Александр Васильевич Немитц, небольшого роста крепыш с пронзительными серыми глазами и необычно высокой переносицей, как военный специалист пользовался в штабе группы непререкаемым авторитетом. И не случайно: высокообразованный командир, он вместе с тем имел за плечами богатый боевой опыт. В годы первой мировой войны, командуя дивизионом миноносцев, Немитц пять раз ходил к турецким берегам. Там он ставил мины против танкеров, подвозивших румынскую нефть вражескому флоту. За беспримерную отвагу и умелое командование дивизионом его тогда наградили золотым оружием. В 1917 году, возглавив после Колчака Черноморский флот, Немитц продолжительное время носился с химерной идеей похода на Босфор: стремился осуществить мечту Милюкова — «овладеть древним Царьградом и водрузить крест на святой Софии». Но моряки не пошли за воинственным адмиралом. Тогда он самочинно сложил с себя командование, за что был объявлен вне закона.

Его звал к себе Колчак. Но Немитц не пошел к нему, считая белогвардейцев изменниками, продавшими Россию иностранцам. Правда, он уважал своего бывшего флагмана, но, после того как Колчак обрядился в тогу «спасителя России», Александр Васильевич посчитал, что тот спятил…

Когда советские органы объявили регистрацию бывших офицеров, Немитц выразил желание служить новой власти. Его назначили военруком штаба Одесского военного округа. Однажды к бывшему адмиралу явился Якир, предложил Александру Васильевичу возглавить штаб группы. Тот дал согласие.

Якир позвал адмирала на балкон и, кивнув в сторону курсировавших вдали вражеских кораблей, спросил:

— Чего можно от них ждать?

— Десанта! — твердо ответил Немитц. На другой день началась усиленная эвакуация города. В первую очередь отправили к Бирзуле состав с золотым запасом и ценностями, хранившимися в банках Одессы.

…И вот теперь, излагая обстановку, бывший адмирал допускал некоторые отклонения от установившихся в царской армии канонов. В России для боевых приказов применялось настоящее время, он же пользовался будущим.

— Авангард расположится в Бершади, правый боковой отряд — в Торговице, левый — в Крыжополе, главные силы и штаб группы перейдут в Балту, арьергард — на станцию Чубовка, — докладывал он.

Будущее время, более императивное, как бы исключало возможность отклонения от строгих предначертаний приказа. Этот «футурум», обычно применявшийся во французской армии, был наиболее близким по духу пунктуальному и педантичному во всех штабных делах бывшему адмиралу.

Нет, не зря Ленин призывал коммунистов, отбросив зазнайство и комчванство, учиться у буржуазных специалистов! Не зря восьмой съезд партии разбил в пух и прах военную оппозицию, возражавшую против использования в армии бывших царских офицеров! Конечно, многие из них пошли на службу в Красную Армию не по своей воле, а по принуждению. Что касается Александра Васильевича Немитца, то он принадлежал к тем крупным военным специалистам, которые служили Советской власти не за страх, а за совесть.

Якир, несмотря на молодость, умел разбираться в людях. За два революционных года ему не раз приходилось иметь дело и с настоящими и с фальшивыми героями. Немитц с первого же дня завоевал симпатии Ионы Эммануиловича своей работоспособностью, трезвыми суждениями. Непродолжительный по времени, но солидный по значению опыт, которым располагал Якир, подсказывал: принять правильное решение — это еще не все. Нужна кропотливая, четкая работа штаба, чтобы воля командира, дойдя вовремя до исполнителей, была безукоснительно проведена в жизнь.

— Извините, я вас перебью, Александр Васильевич. — Якир вплотную приблизился к карте. В это самое время открылась дверь, в комнату вошли щупленький Левензон и грузный Котовский. Следом за комбригом-2 появился его адъютант Майорчик с глиняным «бараном» под мышкой. Усач Гарькавый встретил Котовского вопросом:

— Что, Гриша, со своим угощением пожаловал?

— Д-д-да, Илюша, ты угадал, — тяжело ступая, ответил комбриг. — Зачем вызывают нашего брата в штаб? Не на шашлык, не на мамалыгу, а на очередную взбучку. Жду бани, а после бани уважаю квасок…

— Вы правы, товарищ Котовский, баня вам обеспечена, — обратился к комбригу Якир. — Только не от нас, а от Петлюры. Прежде была простая баня, а теперь будет с горячими вениками. И вы ее должны выдержать. Это касается и вас, товарищ Левензон.

— Будем надеяться, что бойцы сорок пятой не осрамятся! — поправляя очки с толстыми стеклами, вставил Затонский.

— Я тоже так думаю, — ответил Котовский и, забрав у Майорчика «баран» с квасом, велел адъютанту погулять пока по перрону. — В чем дело, товарищи? — обратился он к членам Реввоенсовета. — Зачем срочно вызвали?

— Дело вот в чем, — ответил Якир и взял из рук Немитца почерневший шомпол. — Войска Южной группы уходят на север. Вы это уже знаете?

— Знаю, — нетерпеливо перебил командующего Котовский. — Ночами не сплю, все думаю. Товарищи Реввоенсовет! А не лучше ли собрать всю группу у Рыбницы, стукнуть по румынам и двинуть на Бухарест, потом на Будапешт? Ручаюсь — наша возьмет.

— Давайте не увлекаться, товарищ Котовский! — резко сказал Якир. — Приказ вами получен, а приказы не обсуждают.

— Я не обсуждаю приказ, я его выполняю. Только знаете, что говорят бойцы?..

— А что они говорят? — опросил Затонский.

— Они говорят: «Идем защищать чужое, бросаем свое».

— Мне кажется, — заметил Гамарник, — что так думает и сам комбриг.

— П-п-пусть вам не кажется, товарищ Гамарник! — взволнованно возразил Котовский. — Лучше смотрите, что я делаю, а не гадайте, что я думаю. Что бы я ни думал, мои люди не сменят Красное знамя на черное.

Все поняли довольно откровенный намек Котовского. Кое-кто ставил в вину уполномоченному Киева Гамарнику, что он не уделял достаточного внимания настроениям бойцов 58-й дивизии, давшей пополнение махновцам.

— Не считаю выпад товарища Котовского по отношению к члену Реввоенсовета дружелюбным! — замети Затонский.

Немитц, несколько смущенный начавшейся перепалкой, пожав плечами, отошел в сторону.

— Согласен с вами, товарищ Затонский, но у меня характер испорченный, привык давать сдачи, даже родному отцу, — продолжал Котовский. Потом подошел к столу, нацедил в кружку квасу. Наклоняя «барана», пробормотал под нос: — Видать, не зря я тебя тащил с собой.

— Подойдите ближе к карте, товарищ Левензон, — сказал Якир. — И вы, Гриша, тоже. Не нравитесь вы мне, когда горячитесь.

— Ладно, товарищ командующий. Котовский уже не горячится. Квасок остудил.

— Слушайте внимательно, товарищи! — продолжал Якир, водя шомполом по карте. — Положение наше тяжелое, почти безвыходное. Правда, совсем безвыходных положений не бывает. Обстановка вынудила нас оставить всю линию Днестра от Маяков до Рыбницы. Полки пятьдесят восьмой дивизии двигаются с боями от Новой Одессы к Вознесенску и дальше к Балте. Почти две недели после измены Полонского силы товарища Федько сдерживали деникинцев на реке Ингул. К Федько присоединяются отдельные группы сорок седьмой дивизии, избежавшие плена в районе Николаева и Одессы. Сейчас Федько прикрывается с востока Южным Бугом, но ему очень тяжело. Он отбивается от генерала Шиллинга и все еще опасается махновцев. Сорок пятая дивизия помотает Федько: день и ночь отражает атаки белых по Черному Ташлыку со стороны Ново-Украинки и Ломотной. Отсюда это не менее полутораста верст. Главная же опасность не в этом. На западном участке петлюровцы нависли над нашей головой. Чего хочет Петлюра, вы знаете не хуже меня. Захватить Рудницу, пустить свои бронепоезда на Гайворон — Балту, окончательно отрезать нам путь на север. Вы, то есть первая и вторая бригады, помешаете им. — Якир, как и начальник штаба, пользовался будущим временем. — Будете до последнего патрона, до последнего штыка удерживать участок Крыжополь — Жабокрич. Тридцать первого августа Южный Буг и линия Рудница — Балта останутся за нашей спиной. Тогда сниметесь и вы. Образуете левый боковой отряд группы и будете двигаться на Ладыжин. Понятно? Помните, от вас зависит судьба всей Южной группы. А землякам передайте, товарищ Котовский, что для нас нигде нет чужого, все свое. И Бессарабия наша, и Украина наша, и вся Советская республика наша. Завтра утром к вам поедут Затонский и Гамарник. Они потолкуют с людьми.

Котовский и Левензон, тепло попрощавшись с членами Реввоенсовета, покинули штаб. Заседание у карты продолжалось. Немитц, снова завладев шомполом, докладывал:

— Предстоит многодневный марш, очевидно, без частых дневок на протяжении четырехсот верст. Все наши колонны — их будет около десяти — захватят фронт до ста двадцати верст.

— Думаю, что это зря, — поглаживая бороду, заметил Гамарник. — Давайте лучше сузим фронт, ну хотя бы до пятидесяти верст. И это не мало. Получится монолитный кулак. А так раскидаем силы и не успеем собрать в случае серьезного дела.

— Ни к чему создавать толчею на пятачке, — спокойно поправил его Якир. — Правда, мы недостаточно сильны, чтобы удерживать двумя дивизиями фронт в шестьсот верст, но еще крепки для того, чтобы пробиваться на север широкой стеной. Ваше мнение, Александр Васильевич?

— Что я вам скажу, товарищи члены Реввоенсовета? — едва заметно улыбнувшись, ответил Немитц. — Есть такой закон: успехи войск приписываются их командиру, неудачи — начальнику штаба. От судьбы не уйдешь… Я готов ко всему. В данном случае я согласен с командующим. Из законов морского боя знаю: скученность линейных единиц — помеха бою. Корабль должен иметь возможность вести огонь с обоих бортов.

— И я согласен с Якиром, — подал реплику Затонский. — Надо помнить и о трудностях снабжения. Сколько мы сможем захватить с собой продовольствия? Не так уж много. Если принять план Гамарника, то съедим все подчистую на своем пути, как саранча. При движении же широким фронтом, особенно при нынешнем урожае, этого не случится. Конечно, мы гоним на север огромные гурты помещичьего скота, но и нас немало: войско, эвакуированные, беженцы…

— Ты, Владимир Петрович, настоящий стратег, — воскликнул Якир. — То, о чем говоришь ты, еще раньше доказывал мне Александр Васильевич. Спасибо за поддержку.

— Погоди радоваться, Иона Эммануилович, — предупредил Затонский. — У меня есть свой план. — Владимир Петрович взял из рук начальника штаба указку. — Мы переходим железнодорожную линию Рыбница — Голта, отрываемся у Крыжополя от Петлюры, собираем все силы в кулак к правому флангу, к колонне Федько, наносим удар по Махно и после этого продолжаем путь на север. Выполняем задачу армии и попутно кончаем с махновской заразой.

— Это соблазнительно! — отозвался Якир. — Ты, Владимир Петрович, стремишься к тому же, к чему стремится Гриша Котовский. Только тому подавай Бухарест, а тебе — батьку Махно. Я же считаю так, только уговор — не обижаться: оратор должен быть горячим, стратег холодным.

Гамарник поддержал Якира:

— Махно от нас не уйдет. Мы еще успеем с ним разделаться. А теперь нам надо обходить его за сто верст. Чем дальше от него, тем лучше.

Гамарник надолго запомнил суматоху в Новом Буге, когда разъяренные бойцы кочергинокой бригады, подогретые махновскими демагогами, разгромили штаб и политотдел 58-й дивизии.

— Пойдем на Махно — угодим в новые клещи, — заметил Гарькавый. — Армейское радио сообщает: деникинцы двинулись на помощь генералу Шиллингу со стороны Елисаветграда.

— Вот именно! — сделал вывод Якир. — Воевать мы будем, но пока только за дороги. В настоящую войну вступим, когда за спиной будет наш, советский тыл, а не колонны Петлюры, Деникина, Махно.

— Пусть будет по-твоему, товарищ Иона, — согласился Затонский. — Вижу, вся военная «фракция» заодно. Убедили меня, сугубо штатского человека. И к тому же закон — подчиняюсь большинству.

Горячие дебаты у штабной карты возникали не раз. В яростном столкновении мнений побеждало наиболее трезвое и наиболее правильное. Оно-то и получало большинство голосов. Во время таких диспутов обсуждались многие варианты, отметались напрочь одни планы, принимались другие. И это не вредило делу, напротив, только помогало. После же, когда командующий оставался один на один с начальником штаба, когда готовый приказ поступал в дивизии, бригады и полки, властвовали лишь одно мнение, одна воля.

Несмотря на свою молодость и не столь уж богатый опыт командования крупными силами, Якир, отвечавший за судьбы нескольких десятков полков, вошедших в состав Южной группы, чувствовал себя уверенно Он сам не однажды убеждался в том, как высок революционный дух вверенных ему войск. Иногда Иона Эммануилович задумывался: почему это бородатые бессарабские крестьяне, своевольные днестровские рыболовы, кремневые чабаны Таврии, задиристые портовые грузчики Одессы, напористые клепальщики с завода Наваля не колеблясь идут в бой, самоотверженно выполняют любой его приказ? И сам же себе отвечал: потому, что их ведет по дорогам побед ленинская правда, что их связывают не только обязательства присяги, но и узы единой судьбы, единой цели, единых устремлений. Помнили бойцы и то, что их ведет на врагов дружный, испытанный коллектив большевиков — Реввоенсовет Южной группы. Они понимали, что иного пути нет. В случае поражения их всех — и бойцов и командующего — ждет одна участь: пули и виселицы Деникина, Петлюры, румын. Правда, и Якира, и Немитца, и Гарькавого, и членов Реввоенсовета, и всех бойцов с распростертыми объятиями принял бы к себе под свои черные знамена Махно. Но этому не бывать! Никогда и ни за что не свернут войска Южной группы своих красных знамен!

В тот же день в приказе, обращенном к войскам, Реввоенсовет Южной группы писал: «Вперед, бойцы! Нам не страшны жертвы, не страшен враг! Наше дело, дело рабоче-крестьянской Украины, должно победить! Вперед, герои! К победе, орлы!»

…Первая и вторая бригады 45-й дивизии, отбивая атаки галичан, истекали кровью. Им не удалось удержаться у Крыжополя. Под натиском превосходящих сил петлюровцев обе бригады с большими потерями отошли к Руднице и Попелюхам. Но задача, поставленная Реввоенсоветом, все же была выполнена. Пока бригады сдерживали натиск врага, 58-я и 45-я дивизии вместе с разрозненными частями, действовавшими на юге, с огромными обозами беженцев из Одессы, Ананьева, Николаева, Вознесенска пересекли линию железной дороги Рыбница — Голта и вышли в указанные им районы.

В Попелюхах, выполняя директиву Реввоенсовета, выходившим из окружения войскам пришлось взорвать бронепоезда. По-разному прощались люди с ними. Командир башни бронепоезда «Спартак» Тулюк ночью бежал к сечевикам. Чубенко, тоже командир башни, взорвав орудие и не в силах пережить трагедии, на обломках стального гиганта пустил себе пулю в лоб. Команды бронепоездов, в большинстве своем балтийские и черноморские моряки, в Руднице присоединились к колонне бригады Котовского.

И жизнь снова брала свое. На марше матросы, облизывая пересохшие губы, просили Котовского:

— Григорий Иванович! Все лето мы тебе дружно пособляли своим огоньком, потешь нас из своего «баранчика»…

 

12. В окружении

«Гладко писаны бумаги, да забыли про овраги», — так поется в старой солдатской песне. Нет, не забыли про овраги, помнили и о противнике. Но самый гениальный полководец не может ничего решать за врага.

Замкнулись два кольца: одно большое — вокруг всех войск Южной группы, другое малое — вокруг частей 45-й дивизии. Деникинцы, наступавшие с востока и юга, со стороны Нового Буга и Николаева, оказались менее активными, нежели петлюровцы, нажимавшие с запада. Пятьдесят восьмой дивизии Федько удалось оторваться от преследовавших ее белогвардейцев и к 1 сентября выйти в район Голты. Прикрывшись справа болотистой поймой реки Синюхи, полки дивизии переправились через Южный Буг и продолжали движение на север.

Махно, суливший разбить Деникина в «три доски», оставив район Помошной, выжидал чего-то со своей армией.

В Голте, в Синюхином броде и в Долгой Пристани красноармейцы дивизии не раз находили махновские листовки. Но те, кто могли клюнуть на дешевую демагогию, уже откололись раньше. Теперь пятьдесят восьмая, впитавшая в себя некоторые боевые части сорок седьмой дивизии, была сплочена как никогда. Все ее бойцы и командиры шли за коммунистами, верили своему начдиву Федько и комиссару Михалевичу.

Сорок пятая дивизия тоже относительно легко оторвалась от румын на Днестре. Однако по-иному сложилась для нее обстановка на петлюровском фронте. 2 сентября в Бершадь должен был прийти авангард Южной группы, но накануне туда ворвались три полка жовтоблакитников. Галицийские сечевики, бросившись в атаку на передовые части авангарда дивизии, кричали: «Киев наш!»

Да, в Киеве уже хозяйничал враг. 30 августа петлюровцам удалось занять столицу Украины, а на другой день, выбив самостийников, в город вошли полки белогвардейского генерала Бредова. Это печальное известие потрясло всю 45-ю дивизию.

Чем жили ее бойцы и командиры? Что давало им силы отражать бешеные наскоки сечевиков, гайдамаков? Что помогало переносить все трудности? Крепкая вера в то, что стоит только дойти до Киева и там — спасение! А куда пробиваться теперь? Не до самой ли Москвы? Кто мог сказать, сколько дней придется выходить из большого кольца окружения и удастся ли вообще из него выбраться?! Даже из малого кольца, замкнутого петлюровцами в районе Крыжополь — Бершадь — Рудница, трем бригадам 45-й дивизии пришлось пробиваться почти целую неделю.

Штаб Южной группы перебрался из Бирзулы на станцию Балта. Раздавались голоса, настаивавшие на немедленном уходе в Хощеватую, на левый берег Южного Буга. Якир отвел эти предложения. Он считал, что торопливый отход штаба поколеблет стойкость войск. К тому же через Балту шли и шли обозы с беженцами. Из Балты Якиру удалось связаться со штабом Федько в Голте.

Во время кровопролитных боев в малом кольце, от исхода которых зависела судьба всей Южной группы и судьба множества беженцев, члены Реввоенсовета Якир, Затонский, Гамарник, Картвелишвили, комиссар дивизии Голубенко постоянно находились в сражающихся частях. В боях, которые длились с 28 августа по 5 сентября, принимали участие не только девять стрелковых полков 45-й дивизии, Особый полк Анулова, кавалерийский полк Михая Няги, кавалерийский дивизион Макаренко, мадьярский эскадрон Рокуша, но и несколько местных войсковых частей, охотно присоединившихся к колоннам Южной группы. В боевых порядках были отряды Степаненко, Черненко, Горева, Гуляницкого, Мацилецкого, рота запасного полка, матросы с бронепоездов под командой Куценко, отряд латышских стрелков, Ананьевский отряд, 48-й Балтский полк Дьячишина и другие.

Пока с переменным успехом продолжалось решающее сражение, в Балте день и ночь кипела работа. Курсанты дивизионной школы Ивана Базарного грузили на селянские подводы и на машины дивизионной автороты снаряды, патроны, взрывчатку, муку, крупу, сахар, махорку. Все запасы погрузить не удалось — не хватало транспорта. Остатки продовольствия роздали населению. А по широкому шляху из Балты на Хощеватую, поднимая пыль, двигались огромные гурты скота.

Всю ночь на 3 сентября на железнодорожных путях горели вагоны. Оглушительно рвались цистерны с горючим. 4 сентября части дивизии вырвались из малого кольца окружения. Разбив три полка галичан, они заняли Гайворон. Авангард Южной группы — 3-я бригада 45-й дивизии, отряды Степаненко, Гуляницкого, рота запасного полка, матросский отряд Куценко, комендантская рота Попы — двинулся на север и 5 сентября достиг Терновки.

В тот же день вторая бригада под командованием Котовского и остатки первой бригады во главе с Левензоном пробились на Хощеватую. Обе бригады вместе с конной частью Макаренко образовали левый заслон Южной группы. Ночью они вышли из Хощеватой, держа курс на Теплик.

Из Хощеватой же по маршруту авангарда тронулись главные силы. Их вел Гарькавый. Внушительная колонна состояла из Балтского полка Дьячишина, Особого полка Анулова, школы младших командиров Базарного, отряда Черненко, латышских стрелков, кавалерийского дивизиона Макаренко, штабов Южной группы и 45-й дивизии, а также огромного обоза беженцев.

5 сентября полки 58-й дивизии вышли к Ново-Архангельску. Фронт войск Южной группы на линии Голта — Рудница занимал теперь сто пятьдесят верст. На рубеже Ново-Архангельск — Теплик он сократился до ста верст и, как предвидел Якир, имел тенденцию еще больше сжиматься.

6 сентября кавалерийский полк Няги, получивший приказ охранять штаб группы от возможных налетов петлюровских банд, расположился на хуторах к югу от Терновки.

Командиры эскадронов Иона Гайдук и Николай Криворучко спешили людей, велели ослабить подпруги лошадям, задать им корм. Отощали саквы. Много овса осталось на железнодорожных путях в Балте. В Терновке и окружающих селах на гумнах стояли высокие скирды овса, но никто из крестьян не торопился с обмолотом. Бойцы вынуждены были подкармливать коней рафинадом.

Повесил торбу с сахаром своему коню и командир эскадрона Криворучко. Бывший драгун усмехнулся, обращаясь к Гайдуку:

— Знаешь, товарищ Гайдук, обуржуазился мой вороной, от сена морду воротит. Подавай ему сахарок.

— Мой дончак на каждую свежую травку кидается. А где ее возьмешь? Смотри, кругом все потравлено. До нас тут, видать, прошла сила. Не иначе как обоз беженцев.

— Такие привередливые кони стали, просто беда, — продолжал полушутя, полусерьезно Криворучко. — Чем только я своего вороного не баловал: весной в Тирасполе худо было с кормами, давал ему шоколад, клал в торбу мацу, а после, когда пришла православная пасха, куличами даже угощал. Жрет, подлец, и облизывается. Чуешь, как расхрупался…

Сахар нравился не только вороному эскадронного Криворучко. Со всех концов дубовой рощи доносился дружный хруст. Лошади с аппетитом поедали этот необычный корм.

Командир полка Няга собрал вокруг себя людей. В ожидании доспевавшего в походной кухне кондёра они тоже посасывали сахарок.

— Хлопцы! — обратился Няга к бойцам. — Хочу я вам кое-что сказать. На днях вызывал меня до себя в штаб комиссар товарищ Голубенко. Спрашивает: «Почему это, товарищ Няга, вся дивизия дала клятву, а твои бойцы чего-то мудруют?» Отвечаю ему: «Разве вся наша сила в словах? Для бойцов и для меня что вода, что огонь, лишь бы защищать нашу Советскую власть. А что не дали той самой клятвы, то просто гонка была крепкая. Всю неделю не то что собраться вместе, даже поспать не было времени». Правду я ему сказал, хлопцы? Правду! Сейчас у нас приспела возможность. Клятва так клятва. Ну это вроде той самой присяги.

Вспомним, товарищи! Немцев мы рубали? Рубали! Крошили гайдамаков, Петлюру, румынцев? Крошили. Если и зараз попадется всякая контра, так разве мы будем цацкаться с нею? Ясно, не будем! Вот и присягнемся или поклянемся идти напролом до самого Киева, а ежели что, то и дальше, пока не встренемся с нашими. Вот мы первые — я, Криворучко, Гайдук — ваши командиры, клянемся. — Няга поднял правую руку, на запястье которой висела тяжелая казачья плеть, торжественно произнес:

— Клянусь!

— Клянусь! — поднял руку Гайдук.

— Клянусь! — сказал Криворучко.

— Клянемся! — поднялся вверх лес рук.

На опушке дубняка показалась, визжа давно не смазанными колесами, высокая двуколка. На ее облучке, нахлестывая кнутом рябую тощую лошадку, сидел сгорбленный человек в роговых очках. Кавалеристы Няги встретили его дружно.

— Здорово, дед!

— Давно тебя не было, папаша!

— Дедушка Теслер привез нам божье слово.

— Не было дедушки Теслера, не было и «Голоса красноармейца».

Старик натянул вожжи. Остановил лошадь, улыбнулся. Достал из-за пазухи несколько напечатанных на машинке листков, протянул их кавалеристам:

— Вот вам, товарищи, вместо газеты «Голос красноармейца». Ничего не попишешь — типография наша осталась в Балте, нехай Петлюра ею подавится. Пока получим другую в Киеве, придется шлепать газетку на машинке. Читайте ее, товарищи, и слушайте меня, старика. Больше бодрости!

Теслер занимал раньше три должности: регистратора политотдела, экспедитора, кучера двуколки, а сейчас в походе занял и четвертую — машинистки редакции.

Дивизионный листок сообщал о героях боев у Крыжополя, о движении колонн начдива Федько, о столкновениях деникинцев и петлюровцев в районе Киева. В них также говорилось о том, что войска Южной группы уже вступили на территорию Киевщины, что авангард находится в двадцати верстах от Христиновки, главные силы — в тридцати верстах от Умани, а оттуда до Киева — рукой подать, всего верст триста.

— За прокламацию спасибо, дед. Только печатайте ее на хорошей бумаге. Эта под махру не пойдет, жидковата, — сказал Гайдук.

— Ладно, товарищ, — ответил Теслер, — пробивайтесь до Киева, а там я вам привезу «Голос красноармейца» на царской бумаге. Только помните одно: больше бодрости!

В дивизионном листке не сообщалось об одной важной новости. Слух о ней не дошел еще ни до штаба Южной группы, ни до редакции. В тот день правую колонну 58-й дивизии у Тального атаковали деникинцы. Они появились со стороны Звенигородки. Весть эта крепко взволновала начдива Федько. Он подумал: уж не махновская ли черная рать ринулась наперерез его дивизии? Но это были не махновцы. У Тального пятьдесят восьмую атаковали полки деникинского генерала Бредова. После некоторого замешательства, вызванного внезапностью нападения, Федько поднял части дивизии в контратаку. Они отбросили деникинцев от линии железной дороги Черкассы — Христиновка и от поймы реки Синюхи.

Под впечатлением только что данной клятвы и добрых вестей, привезенных Теслером, кавалеристы Гайдука и Криворучко с аппетитом пообедали. По всем правилам следовало бы покурить. Но табаку не оказалось. Тогда предприимчивый Гайдук отправился к хозяину хутора и за сахар выменял у него полную бескозырку самосада. Как раз хватило всем по одной завертке. Насладившись смачным куревом, многие тут же прилегли отдохнуть. А эскадронные Николай Криворучко и Иона Гайдук, положив листок бумаги на высокий пень, решили сыграть в «чубики». Вокруг них собрались болельщики, стали давать советы игрокам.

Никто не заметил, как у опушки леса появился «бенц» командующего. Приехал сотрудник штаба группы Василий Бутырский. Он нагрянул как раз в тот момент, когда разыскиваемый им командир морщился от чувствительных манипуляций над его шевелюрой. Штабник вручил Гайдуку пакет за пятью сургучными печатями для немедленной доставки начдиву пятьдесят восьмой Федько.

— Якир приказал ехать с пакетом лично вам, товарищ Гайдук, а для охраны взять десять лучших бойцов, — передал на словах Бутырский. — И чтобы по пути нигде не торчать. Пакет беречь как зеницу ока.

— Не беспокойтесь, товарищ. Все будет сделано в аккурате, — ответил Гайдук.

Спрятав пакет под тельняшку, он направился к своему дончаку. Вслед за командиром поднялась группа бойцов, которым он приказал седлать коней.

Не прошло и нескольких минут, как небольшой отряд был уже готов в путь.

— До скорой встречи, Микола, — попрощался Гайдук со своим дружком Криворучко. — До свидания, товарищ Бутырский. Передайте там в штабе, что Иона Гайдук выполнит приказ точно и в срок:

— До побачиння, Иона, — ответил Криворучко. — Завидки меня берут. Видать, нам повек возле штаба околачиваться, а ты, брат, вырвался на простор. Там и овсеца коням раздобудешь, и сметанки молодицы поднесут… Обридла сухомятина. Соскучилась душа по преженыце, чтобы сковородка шипела и на ней пузырились десять желтков и чтобы все были целые. Прежде я часто имел это удовольствие. И когда кучером у попа был, и когда работал пекарем, крючником на пристани, землекопом на жализнице, и когда уголь в шахтах колупал, и когда в Проскурове в уланах служил. Зараз я эскадронный, по-старому выходит вроде штабс-капитан, а преженыцы, хоть лопни, не получаю. Придется, видно, до конца войны ждать. Пешка, та хоть держится травками, купырем. Ей что: свернул к обочине и сделал свое дело. А с коня пока слезешь, то и штаны будут мокрые… Купырь-трава шибко гонит… А ты, Иона, попользуйся там и сметанкой и преженыцей, раз такая удача вышла тебе.

— И не только сметанкой, — засмеялся Няга. — Сам взялся бы за поштальона.

— Если насчет бабьего курдюка, то тут наш Гайдук пас. Ему бы в «чубики» играть, — поддел друга Криворучко.

— Ну вас, трехсот тридцати трех святителей трепачи, — взмахнул плетью Гайдук. — Хлопцы! — скомандовал он. — Ложимся на курс…

Отряд Гайдука сорвался с места резвым аллюром и подался пыльным проселком на восток.

В пакете, который Гайдук спрятал под тельняшкой, был приказ Якира от 6 сентября. Начдиву пятьдесят восьмой ставилась задача двигаться на Умань — Христиновку. С выходом на этот рубеж фронт войск Южной группы сжимался до семидесяти верст.

 

13. «Ни в чистом поле, ни в дубраве…»

Прошло десять дней с момента подписания приказа об отходе Южной группы на север. Из них восемь войска группы вели тяжелые бои с петлюровцами на левом фланге. 45-я дивизия в эти решающие дни показала не только свою революционную и боевую закалку, но и бесспорное превосходство над противником в искусстве сложного маневра. Без этого ее полки, оказавшиеся в плотном кольце окружения, не вырвались бы на оперативный простор, не помогли бы им ни боевая закалка красноармейцев, ни революционный порыв командиров.

Якир, Котовский, Федько, Няга и многие другие пришли в Красную Армию без военных знаний и почти без боевого опыта. Искусству маневра они учились в огне боев. Партия, упорно ковавшая свои командные кадры, немало положила труда, чтобы научить их более или менее грамотно распоряжаться. Это была сложная задача. Ее решение потребовало огромных усилий. Еще труднее было научить людей выполнять распоряжения командиров. В первые месяцы гражданской войны даже самые лучшие усваивали эту мудрую науку с трудом, не самые лучшие воспринимали ее под нажимом, а самые худшие, отвергая ее, долго еще страдали хворобой своеволия, анархии. Именно эта больная своеволием, а чаще всего враждебная Советской власти среда дала Муравьева, Григорьева, Сорокина и их жалкую разновидность — Кожемяченко.

Девятый день ничем особенно не ознаменовался. 5 сентября не было столкновений с врагом. Все десять колонн Южной группы продолжали стремительно продвигаться на север. Зато на одиннадцатый день жарко пришлось частям 58-й дивизии. Увлеченные успехом у Тального, они гнали белогвардейцев до Звенигородки. И кто бы после этого осмелился сказать, что советские войска окружены деникинцами? Но окружение все же существовало и давало о себе знать.

…Проскакав с небольшим привалом у Ятромовки сорок пять верст, Иона Гайдук к вечеру прибыл в Бабанку. Там он застал только обозы 58-й дивизии: штаб находился где-то впереди. Эскадронный и сопровождавшие его конники после короткого отдыха в Бабанке поскакали дальше, нарочно выбирая глухие тропки. Приткнувшиеся к проселкам небольшие хутора встречали и провожали конный отряд злобным лаем огромных собак. Конники не раз ловили на себе недружелюбные взгляды жителей. Хуторские верховоды радушно встретили бы любого петлюровского гайдамака, а тут бескозырка и тельняшка командира отряда говорили сами за себя.

Правда, примерно так же, как Иона Гайдук, внешне выглядели многие махновские командиры. Но Уманьщина тогда еще не знала Махно и его банд. Они появились в районе Тального много позже, спустя шестнадцать месяцев, когда другие контрреволюционные силы — Деникина, Врангеля, Петлюры, — разбитые советскими войсками, прекратили свое существование.

Как бы ни смотрели исподлобья богатые хуторяне, все же в любом дворе нашлись бы для отряда Гайдука и овес, и сметана, и все прочее. Но зря Николай Криворучко завидовал матросу. Гайдук свято выполнял свой долг, не задерживался: Иона был из тех, кому легче было три дня догонять, нежели три часа ждать.

Он летел все вперед и вперед. И подобно пушкинскому казаку, не отдыхал ни в чистом поле, ни в дубраве, ни при опасной переправе.

Из Бабанки он повел свой отряд в Тальное, где, по сведениям обозников, начдив Федько вел бой с белогвардейцами. Еще тридцать верст остались позади. Только перед рассветом эскадронный разыскал Федько, вручил ему пакет Якира.

Ознакомившись с приказом командующего, начдив предложил Гайдуку отдохнуть в Тальном, а утром присоединиться к тем частям 58-й дивизии, которые пойдут на Умань — Христиновку. Эскадронный поблагодарил начдива, но отказался от этого предложения, заявив, что часа через три «ляжет на обратный курс» — поедет догонять штаб группы. Потом, сдвинув бескозырку на затылок, спросил:

— Товарищ начдив, не слыхали, где оно, то батьковское трехсот тридцати трех святителей нахальное войско?

Федько насторожился, посмотрел исподлобья на якировского гонца. Всякое напоминание о Махно вызывало в нем чувство озлобления, а тут еще это неуместное любопытство.

— А на кой черт оно тебе сдалось? — в свою очередь спросил Федько.

— Само махновское войско мне не в интересе, — ответил моряк. — А вот с ним действует мой старый дружок, одноглазый Халупа. Хотелось потолковать с ним по душам. Припереть его до мозга костей.

— Что, тоже из моряков? Там вашего брата — и двуглазых, и одноглазых — пруд пруди. Были красой и гордостью революции, теперь стали прихвостнями батьки Махно.

— Это вы зря, товарищ начдив, — возразил Гайдук. — Ежели доведется вам встренуться с нашей дивизией, увидите своими глазами. Там есть матросский отряд товарища Куценко. Свои бронепоезда пустили под откос, а сами сошли на берег. Что на колесах, что без колес — орлы!

— Значит, повезло Якиру, — неопределенно ответил Федько. — Ступай, орел, в штаб. Захвати там наши донесения и передай командующему на словах — его приказ будет выполнен.

Да, Якиру повезло: для Южной группы обстановка пока складывалась благоприятно. Как мощный таран, движимый неиссякаемой энергией людей, она неудержимой стальной лавиной уходила все дальше на север. На одиннадцатый день похода Федько оторвался от деникинцев у Звенигородки, а потом у Тального. Но в тот же день, 7 сентября, у станции Свинарка, а 8-го у Роскошевки бронепоезда Петлюры обстреляли левый заслон Южной группы. Стало очевидно: вокруг советских дивизий сжималось уже основное — большое кольцо окружения.

С получением первых донесений о новых атаках петлюровцев члены Реввоенсовета Гамарник, Затонский и военком Голубенко ускакали в войска. А Якир вместе с Немитцем не отлучались от полевых телефонов.

Командующий воспаленными от недосыпания глазами рассматривал топографическую карту. Вокруг простирался на редкость холмистый, на редкость зеленый район. От села до села не более трех — пяти верст. Путь колоннам группы преграждала железная дорога Христиновка — Шпола, а дальше каверзная пойма Горного Тикича. Вся эта пестрая география на руку тому, кто обороняется. И в то же время (вот где диалектика!) наступающий, как правильно утверждает начальник штаба, тоже имеет существенную выгоду: он силен там, где наметил свой удар. Оборона же должна быть сильной везде. Наступающий не может бить врага растопыренными пальцами: он должен наносить удар кулаком. Эту науку хорошо усвоил Якир из «лекций» своего подчиненного Василия Бутырского.

Анализируя обстановку, командующий все больше убеждался в необходимости подтянуть правые колонны Южной группы — дивизию Федько — к Христиновке. Именно здесь, у железной дороги Казатин — Христиновка, можно было ожидать наибольшего напора со стороны петлюровских войск. Враг вернулся к тактике восемнадцатого года — к эшелонной войне. Впереди огромные пространства, но у Петлюры заполнить их нечем. Возможности не поспевают за потребностями. Создать сплошной фронт ему не удалось. В то же время Киев — эта ускользнувшая из рук жар-птица — манил жовтоблакитников. Эшелоны с гайдамаками растянулись по линии Казатин — Попельня, отвлекая на себя около десяти тысяч деникинцев генерала Бредова. Это не могло не играть на руку войскам Южной группы.

Предположения командующего оправдались. 9 сентября Запорожская дивизия петлюровцев, поддержанная огнем двух бронепоездов, заняв фронт от Монастырища до села Княжики, преградила путь советским войскам. Маневр врага не остановил колонн Якира, неудержимо стремившихся вперед. Еще накануне 3-я бригада и коммунистический отряд вели бои с бронепоездами Петлюры у Роскошевки. Потом, с ходу перемахнув через полотно железной дороги у Христиновки, они форсировали Кублич. 9 сентября после тридцативерстного перехода, усталые и голодные, но полные ненависти к врагу, советские войска дружно навалились на Запорожскую дивизию и, обратив гайдамаков в бегство, овладели Монастырищем и Княжиками. Это был тринадцатый день похода.

Для настоящего бойца хорошая весть дороже хорошего приварка. Весть об удаче 3-й бригады и коммунистического отряда приободрила красноармейцев, боевое настроение которых при подходе к Христиновке заметно снизилось. На то были основательные причины. Длинные переходы без дневок, лишь с короткими привалами, измотали пехоту. Поистрепалась обувь, испрели ноги. Иссякли и запасы продовольствия. Крупный конный отряд, посланный Махно, чтобы отбить золотой запас, вывезенный из Одессы, налетел на гурт скота, отставший на марше. Бандиты захватили сотни коров и овец.

Быстро истощился запас сахара и соли — самой ценной валюты, за которую можно было достать у населения все необходимое. Склады сахарных заводов, которыми был богат этот район, были пустыми: сахар еще весной вывезли в Киев. О движении войск Южной группы знала вся округа. Под нажимом петлюровской агентуры жители угоняли в леса скот и лошадей.

Во время привалов бойцы ели черемшу — медвежий лук, щавель и другие съедобные травы. Слышались шутки: «Дома и солома съедома», «Пахнет чесноком, а холодца не видно!» Но этого подножного корма не хватало даже для авангардов. Главным же силам оставались пустыри. Отощали и кони. Особенно тяжело пришлось артиллерийским битюгам, привыкшим к большим дачам овса. Песчаный грунт, холмистая местность, необычная для сентября жара день ото дня все больше изнуряли и людей и лошадей.

Раздражал бойцов, бил по нервам непрестанный тягучий скрип немазаных осей. Не хватало колесной мази. Своеобразный скрипучий вопль орудий, тачанок, фургонов, двуколок утихал лишь ночью и на привалах.

Помимо всего прочего мучили личный состав неизвестность, досужие толки, недобрые вести. Тревожные слухи не прекращались и после того, как были отбиты наскоки бронепоездов. С каждым днем все заметнее сказывались тяготы пройденного пути. Что ожидает впереди? Если пал Киев, то где искать своих?

После боев под Монастырищем, когда и четвертый петлюровский вал откатился под натиском советских полков, люди вновь воспрянули духом, поверили, что любой враг не устоит перед их грозным напором. И пусть впереди еще десятки трудных дней, но где-то там на севере они протянут обожженные порохом руки своим дорогим братьям…

…На обратном пути Иона Гайдук тоже не прохлаждался. Эскадронный уже не искал глухих проселков, шел напрямик. На пути в Тальное он боялся не за себя, а за пакет Якира. Теперь ему нечего было опасаться — пакет сдан по назначению, в собственные руки начдива Федько.

В одном из сел отряд остановился на привал. Кони вдоволь поели овса, а бойцов жители угостили наваристым борщом, яичницей и салом. В этом селе, как говорили крестьяне, с самой весны не было ни красных, ни белых, ни «зеленых».

Двигаясь после привала дальше, Гайдук не оставлял надежды где-нибудь встретиться со своим земляком Халупой, но на всем пути не было никаких признаков махновцев. Зато в Ладыжине отряд якировского гонца ожидал сюрприз. При подъезде к местечку он был встречен залпом из дробовиков. Вскоре, однако, выяснилось, что стреляли бойцы самообороны, принявшие советских конников за жовтоблакитников. У самооборонцев имелись веские причины опасаться налета бандитов. Дело в том, что несколько дней назад учитель села Семидуб, считая, что с Советской властью покончено, сколотил отряд головорезов и, подняв флаг самостийников, объявил себя хозяином волости. Предвидя недоброе, волревкомовцы создали отряды самообороны из батраков и местечковых ремесленников. За неделю они отбили три бандитских наскока.

Самооборонцы обрадовались появлению отряда Гайдука, угостили конников хорошим обедом. А когда Иона скомандовал своим людям «По коням!», все бойцы самообороны и добрая сотня беженцев, усевшись на появившиеся вдруг подводы, двинулись вслед за красноармейцами.

Это было не единственное подкрепление, пришедшее в те дни в Южную группу. На длинном пути полки впитали в себя тысячи и тысячи добровольцев, не желавших оставаться под властью белых и жовтоблакитников.

К вечеру 9 сентября, сдав в Сычевке, возле Христиновки, новое пополнение полку Анулова, Гайдук явился в штаб Южной группы, чтобы доложить о результатах рейда к надчиву Федько.

— Спасибо, тезка, за выполнение задания, — поблагодарил его Якир. После непродолжительной паузы спросил: — А не пришлось тебе, товарищ Гайдук, побеседовать с людьми пятьдесят восьмой? Каково у них настроение?

Гайдук улыбнулся:

— Пока кормили лошадей, встревал я с ними в разговор, товарищ командующий. Что можно сказать? Орлы, одним словом!

Якир приблизился к Гайдуку:

— А ну-ка дыхни, веселый житель земли! Что-то язык у тебя, как морская волна!..

— Так я же, товарищ командующий, не сам. Самооборонцы угостили. А потом, я не забываю завет батьки своего. Он меня учил — умей пить больше всех, но пей меньше всех.

— А приказ, подписанный мною, Затонским, Гамарником, Голубенко, знаешь? За пьянство — расстрел!

— Я ж не пьяный, товарищ командующий, чуть выпивший. На радостях пополненцы поднесли за то, что привел их в дивизию.

— Так вот, товарищ Гайдук, бывший эскадронный, а отныне взводный. Случись это до выполнения задания, шлепнули бы вас как пить дать. Идите! И чтоб до утра никто вас не видел, не слышал, — уже официально, строгим голосом объявил Якир.

— Спасибо, товарищ начдив, виноват… товарищ командующий, — негромко пробормотал Гайдук, пятясь спиной к выходу.

 

14. Триумф Южной группы

После изнурительных переходов и тяжелых боев у Монастырища войска нуждались в длительном отдыхе. Однако дневка, восстановив силы бойцов, могла бы ослабить их боевой порыв, вызванный победой над галицийскими сечевиками. Поэтому Реввоенсовет решил не устраивать дневки.

Якир, прибыв в расположение авангарда, обратился к бойцам:

— Ну что, Бессарабия, здесь будем зализывать раны или повезем раненых в киевские лазареты?

— А сколько еще до Киева? — послышалось из задних рядов.

— Смотря для кого. Для иных вся тысяча верст, для вас, орлы, двести.

— Даешь Киев! — грянул дружный ответ.

Полки авангарда выступили на рассвете после короткого сна, а к вечеру 10 сентября заняли Пятигоры, где разгромили штаб повстанческого полка. Голодные, босые, изможденные, люди за день сделали переход в сорок верст.

Переночевав в Пятигорах, авангард снова устремился на север. К вечеру 11 сентября конники вошли в притихшую, находившуюся во власти безвластия Сквиру. Местные коммунисты сообщили командованию авангарда, что в тридцати верстах к востоку от Сквиры, в Белой Церкви, хозяйничают деникинцы, а в тридцати верстах к северу, в Попельне, орудуют петлюровцы. Ежедневно доносится со стороны железной дороги гул артиллерийской канонады: на перегоне Кожанка — Попельня идет поединок между бронепоездами Петлюры и Деникина. О том, где Красная Армия, с кем она ведет бои, никто в Сквире не знал.

Вскоре к Морозовке и Молчановке подтянулись главные силы 45-й дивизии. Вышли на линию Сквиры, в двадцати верстах к востоку от нее, и колонны 58-й дивизии. Штаб группы остановился в небольшой деревушке Рубченки, в стороне от шляха Володарка — Сквира. Реввоенсовет обсуждал только что полученные сведения о противнике. Якир с Немитцем наносили новую обстановку на карту, а Затонский с Гамарником решали, как лучше сообщить людям не очень-то веселую весть о том, что впереди мощные заслоны врага.

В штабную хату, широко раскрыв дверь, влетел рыжий морзист Борис Церковный. Лицо его сияло, глаза сверкали радостью. Тяжело дыша, он выпалил:

— Товарищ командующий, сорок четвертая… Наши радисты намацали… Скорее, скорее… Пока в лампах есть накал. Вас ждет начдив Дубовой.

Якир, Затонский, Гамарник выскочили, из хаты, устремились к развесистой яблоне, в тени которой, прильнув к походной рации, сидел дежурный радист. На панели детектора зажигались и тухли красные лампочки. В наушниках что-то глухо потрескивало.

На всех стоянках радисты, лишая себя сна и отдыха, посылали в эфир позывные. И все зря. Не раз в их головы закрадывалось сомнение: не напрасны ли эти старания? Может, и отвечать-то вовсе некому? И вот в этой глухой деревушке Рубченки, когда были потеряны все надежды, радистам повезло — найден контакт. Но Якир думал и другое: может, это враг, готовясь потуже сомкнуть кольцо, подделывается под своих? Может, войска группы ждет какой-то новый подвох?

Словно угадывая сомнения друга, Иван Дубовой, начдив 44-й, с затерянной где-то в глухом Полесье стоянки спрашивал:

— Хорошо. Ты — Якир. А скажи, Иона, как зовут жену «деда»?

И Дубовой и Якир хорошо знали, кого в прошлом году под Воронежем звали «дедом». Начдив 45-й дал правильный ответ.

Переговорив с Дубовым, Якир обнял и поцеловал Бориса Церковного за радостную весть. Расцеловали его и члены Реввоенсовета — Затонский и Гамарник. Теперь есть что сказать бойцам. Якир подошел к старшему связисту:

— От лица службы объявляю вам благодарность. Вам и всем связистам! Родина этого никогда не забудет! То, что вы сделали, равно по значению монастырищенскому бою, быть может и больше, намного больше.

Тут же, собрав всех штабных командиров, Якир велел им немедленно скакать в бригады. Бутырский, Попа, дед Теслер и другие, кто на чем мог, выехали в войска, чтобы сообщить бойцам радостную весть об установлении связи с дивизией Дубового.

Никогда еще так не ликовали красноармейцы. Никто уже не вспоминал о голоде, лишениях, усталости. В эту ночь до самого рассвета трещали веселые костры, заливались гармошки, гремели на всех биваках русские, украинские, молдавские, венгерские, латышские песни.

Значит, не были напрасными тяжелые муки, не зря проливалась кровь под Кожанкой, Попелюхами, Монастырищем, Тальным, Звенигородкой. Красная Армия рядом! Ее 44-я дивизия идет на выручку Южной группе!

Пусть богунцы и таращанцы еще далеко, в двухстах верстах, где-то на линии реки Ирши, возле Ушомира — Чеповичей. Но они выполняют свой долг — идут к Житомиру, навстречу сорок пятой! Теперь не страшны бронепоезда белых и петлюровцев на линии Попельня — Фастов, не страшен окопавшийся на фронте Бровка — Попельня 3-й галицийский корпус. Не так уж опасны и деникинцы, засевшие у Фастова — Белой Церкви!

Так думали бойцы. Но не так думал командующий. Цель ясна — разорвать большое кольцо окружения и вывести из него войска Южной группы, установить локтевую связь с 44-й дивизией и дать заслуженный отдых бойцам, накормить, одеть, обуть их, залечить раны, восстановить потери и готовить людей к новых боям. Вот только как решить эту задачу, когда Дубовой где-то под Житомиром, а деникинцы и петлюровцы с бронепоездами под боком? Как достигнуть цели, если бойцы измучены, истощены, а кони едва волокут пушки, и неизвестно, каким чудом держат на своих спинах всадников? Ясно, что судьба боевой операции во многом зависит от способностей полководца и отваги воинов. Полководец, выслушав советы помощников, сам принимает решение. Он один назначает время, место, определяет задачу и силы для ее выполнения. Неправильная оценка одного из этих факторов срывает план операции, ведет к катастрофе.

Бойцы, выслушав радостную весть, потрясая винтовками, кричали: «Даешь Киев!» Но как раз на Киев-то Реввоенсовет Южной группы решил не идти.

— До столицы Украины столько же верст, сколько до той линии, где возможна встреча с 44-й дивизией, — говорил на срочно созванном заседании Якир. — Приближение к Киеву — это удаление от своих, от Дубового. Кроме того, добровольческие полки Деникина, опьяненные успехами на других фронтах, значительно сильнее галицийских частей Петлюры. Они захватили Курск, рвутся к Орлу. А дух петлюровцев подкошен потерей Киева. Когда имеешь дело с разношерстными дивизиями, надо бить по их стыкам. На севере кольцо нашего окружения замкнуто враждебными друг другу силами. Их стык находится где-то между Подельней и Кожанкой. Я полагаю так. Пусть начдив Федько со своей пятьдесят восьмой дивизией блокирует деникинцев, а сорок пятая навалится на гайдамаков и сечевиков у Попельни. Влево, в сторону Казатина, на линию Вчерайше — Ружин надо выдвинуть заслон. У Петлюры, как известно, кроме галицийского партнера имеется еще Волынский корпус, Запорожская, Синяя, Сечевая, Черноморская дивизии, железнодорожная бригада. Часть этих сил, прикрывая Житомир с севера, ведет бои с сорок четвертой дивизией Дубового на линии реки Ирша.

И снова на привалах и стоянках проводятся митинги. Члены Реввоенсовета, штабные командиры доводят до каждого бойца решение командующего: «Путь на Киев лежит через Житомир!»

За два следующих дня 45-я дивизия продвинулась на тридцать верст и вышла на линию Паволочь — Андрушки, перегруппировалась, заняла исходное положение для атаки. Подрывники взорвали железнодорожные мосты на подходах со стороны Казатина и Фастова. 15 сентября вторая и третья бригады, Особый полк Анулова и отряд Гуляницкого повели наступление на Попельню — Бровки. Как ни яростно отбивались галицийские сечевики и гайдамаки, но не сумели сдержать натиска советских бойцов. Два петлюровских полка — Полтавский и Кубанский — сдались в плен.

Настала радостная минута, которой бойцы Южной группы ожидали много дней. Разжались тиски большого кольца окружения. С криками «Ура!», «Даешь Житомир!» войска перевалили через линию железной дороги Казатин — Фастов, вышли на просторы Житомирщины.

Двигаясь им навстречу, 44-я дивизия Дубового потеснила петлюровцев с линии реки Ирши, форсировала Тетерев, заняла Радомышль. Расстояние между обеими группами советских войск сразу сократилось до пятидесяти верст.

15 сентября героический поход войск Южной группы на север был успешно завершен.

Якир и Немитц не ошиблись, изменив маршрут движения войск Южной группы к столице Украины. Конечно, по прямой, через Белую Церковь, от Сквиры до Киева почти вдвое ближе, нежели через Житомир. Но известно: на войне прямая дорога не всегда самая короткая.

Прежде всего двигаться к Киеву ближайшим путем значило оставаться в пределах большого кольца окружения. Сознание того, что с шеи еще не полностью сброшен аркан, угнетало бы бойцов, снижало их боевой дух. Но самое главное, рассудил командующий, войско не может быть сильным там, где противник ждет нападения. А деникинское и петлюровское командование было уверено, что Якир поведет свои дивизии из Сквиры через Белую Церковь и Фастов. Там оно готовило мощный удар по войскам группы.

Блестяще решив задачу прорыва деникинско-петлюровского кольца, Якир приказал начальнику 45-й дивизии Гарькавому выдвинуться на линию Коростышев — Ивница, в Радомышле установить контакт с 44-й дивизией, 17 сентября выбить петлюровцев из Житомира. Одновременно начдиву 58-й Федько было приказано занять оборону по линии Ставище — Ходорков для отражения атак деникинцев с востока. Так было образовано своего рода каре — тридцать верст на тридцать. Причем восточному фасу каре вменялось в обязанность стоять на месте, обороняться, западному — стремительно продвигаться вперед, наступать. Это был смелый и дерзкий маневр.

Еще недавно разделенные огромным пространством в четыреста верст, 44-я и 45-я дивизии 17 сентября 1919 года сошлись в Житомире. Войска точно в намеченный срок выполнили приказ. Символичной и красочной была встреча на мосту через реку Гуйву двух боевых начдивов, двух замечательных сынов украинского народа: рыжебородого геркулеса Ивана Дубового и пышноусого коротыша Ильи Гарькавого.

Из Житомира дивизия Дубового погнала 3-й галицийский корпус генерала Микитки на юг, к Бердичеву. Дивизия Гарькавого, выполняя приказ командующего, двинулась на восток против деникинских войск — в район Ходорков — Корнин.

Петлюра с его гайдамацкими куренями и галицийскими бригадами занимал тогда всю Подолию и половину Волыни. Тем не менее значительно большую опасность для молодой Советской республики представляли деникинцы: ударная армия генерала Май-Маевского подходила уже к Орлу, угрожая главному арсеналу Красной Армии — Туле. Поэтому по плану Ленина у Воронежа усиливался 1-й конный корпус.

В. И. Ленин, трезво оценив угрозу со стороны деникинцев, еще в июне призвал все советские республики сплотить в единой Красной Армии их вооруженные силы. Это позволило создать на наиболее угрожаемом орловском направлении ударную группу войск из латышской дивизии, бригады кубанцев и украинской дивизии червонных казаков Виталия Примакова.

 

15. Трагедия у деревни Копылов

После выхода из окружения войска Южной группы были включены в состав 12-й армии, штаб которой находился в Новозыбкове. В оперативном же отношении 45-я и 58-я дивизии, а также многие части и отряды бывшей Южной группы продолжали оставаться в подчинении Якира. По настоятельной просьбе штаба группы Главком приказал командарму-12 силами подчиненных Якиру частей атаковать позиции деникинцев на фронте Фастов — Бородянка и этим отвлекающим ударом помочь советским войскам в районе Орла наиболее успешно осуществить контрудар по группировке генерала Май-Маевского.

Правый сектор фронта Фастов — Бородянка Якир занял 58-й дивизией Федько, левый — 45-й дивизией Гарькавого. Самый болотистый участок у Берестянки удерживал, не давая деникинцам хода на запад, Интернациональный полк Голого.

Три недели, с 20 сентября по 12 октября, отвлекая на себя значительные силы белых, опасавшихся потерять Киев, обе дивизии Якира не выходили из боя.

Теперь уже все знали, что, борясь за столицу Украины, они выручают не только Орел и Тулу, но и свою родную Таврию, Херсонщину, Бессарабию.

Офицерские полки генерала Бредова, имея в тылу Киев с его заводами и богатые хлебом губернии Украины, получая боевое снаряжение из Англии и Франции через порты Черного моря, надежно укрепились по руслам болотистых рек Здвиж, Ирпень, Унава.

Дивизии 12-й армии — 44-я и 58-я — с лесистой зоной в своем тылу, с растянутой коммуникацией через Коростень — Мозырь, которой ежечасно угрожали легионы Пилсудского, терпели нужду в питании и в боеприпасах. С наступлением холодов появился еще более грозный враг — тиф. Не было бань, не было мыла, не хватало белья.

Но, как и всегда, недобрые дни чередовались с хорошими, успехи с неудачами. Особенно тяжелое испытание 45-й дивизии пришлось выдержать 27 сентября. Этот день, как и черный четверг 13 августа, командир Особого полка Филипп Анулов запомнил на всю жизнь.

Якир приказал Княгницкому с частями Гуляницкого и Анулова прикрывать левый фланг 58-й дивизии, наступавшей на Ирпень. Княгницкий двинул отряд Гуляницкого на Мотыжин, а полк Анулова — на Копылов, большое село, примыкавшее к шоссе Киев — Житомир.

На рассвете 27 сентября Анулов направил головной батальон полка из района кладбища села Колонщина атаковать войска противника, засевшие в Копылове. Закаленные в боях одесские пролетарии-коммунары беглым шагом приближались к селу. Не сомневаясь в успехе головного батальона, Анулов вдогонку ему послал своего адъютанта Настю Рубан с приказом после Копылова ударить на Мотыжин, помочь отряду Гуляницкого.

Настя, подняв коня в галоп, поскакала в головной батальон. Она уже почти догнала наступавших. Но в этот момент из балки наперерез продвигавшимся к окраине Копылова цепям выскочила с шашками наголо густая лава белогвардейцев-осетин. Неожиданный шквальный удар вражеских конников с тыла ошеломил пехотинцев. Помня девиз сорок пятой: «Всегда вперед!», батальон, не перестроившись в плотное каре, разомкнутыми цепями во главе с военкомом полка Недашковским двинулся навстречу врагу. Белогвардейские конники буквально захлестнули их разомкнутый строй.

Началась зверская, кровавая рубка. Первым, истекая кровью, пал военком полка Недашковский. Белогвардейские конники обследовали все межевые канавы, ярки, густо заросшие можжевельником. Они даже не спрашивали, как обычно: «Кто коммунист? Кто матрос? Кто китаец? Кто еврей?» Секли всех, у кого была кожаная фуражка на голове, красная звездочка на околыше. Уцелел, притворившись убитым, лишь тяжелораненый командир батальона Орловский.

Настя могла бы спастись. Однако, заметив деникинцев, она не повернула назад, к Колонщине, а полетела вперед — в Копылов. Не было еще ни разу в ее жизни, чтобы она не выполнила приказа. Под Лисками год назад, когда ее ранило в лицо, она видела и не такое. Настя рассчитывала, что, доскакав до батальона, очутится под надежной защитой. Этого не случилось. Батальон не защитил ни себя, ни Настю.

Так, под Копыловом, на подступах к столице Украины, легло костьми одно из лучших боевых подразделений 45-й дивизии. То самое, которое отличилось в боях под Свинаркой, Монастырищем, Попелюхами.

Новые части деникинской конницы, прикрывая тех, кто еще чинил зверскую расправу у шоссе Киев — Житомир, понеслись к Колонщине. Анулов, совершенно деморализованный катастрофой, все же успел расположить на подступах к селу тяжелые пулеметы.

Вечером в Колонщину приехал Якир. О катастрофе под Копыловом он узнал от Княгницкого. Командующий прекрасно понимал состояние Анулова, потерявшего лучший батальон полка и своего адъютанта. Тем не менее, затягиваясь самокруткой, он гневно говорил:

— Видно, уроки Помошной ничему не научили вас. Ведь я и другие товарищи предупреждали неоднократно: конница Деникина — это не шлопаки Петлюры… Вот батальон потеряли. Погиб Недашковский, боевой комиссар. И Настя…

Анулов при упоминании имени Насти вздрогнул, отвернулся.

— Да, плохо, товарищ Филипп, очень плохо, — уже несколько спокойнее добавил командующий. — Когда имеем, не храним, потерявши, плачем.

Усач Княгницкий стоял рядом. Нахмурив густые брови, молча слушал справедливые укоры Якира. Он принимал их и на свой счет. Ведь командующий поручил ему наблюдать за Особым полком, помогать Анулову. А что получилось? Выходит, не сумел он по-настоящему выполнить задание. Значит, гибель батальона в какой-то мере лежит и на его совести.

Уроки тех дней даром не прошли. Он понял значение водных рубежей Здвижа, Ирпени, Унавы, прикрываясь которыми, беляки отражали атаки советских дивизий. Пройдет пятнадцать лет, и комендант Киевского укрепрайона Княгницкий возведет на подступах к Ирпени мощную гряду бетонированных дотов. Они позволят защитникам Киева долго сдерживать натиск фашистов.

Памятным также остался для, Якира и его боевых товарищей день 7 октября 1919 года. Рано утром полки дивизии Ивана Федько начали наступление. Впереди был Киев. К тому времени Южная группа как оперативное соединение уже перестала существовать. Однако, стремясь помочь соседу — 58-й дивизии, Якир, вновь вступивший в командование 45-й дивизией, приказал бригаде Котовского ударить по переправам противника через Ирпень и захватить Новые Петровцы.

В штабной хате бригады собрались командир 400-го полка Колесников и его комиссар Жилкин, командир и комиссар 401-го полка Дьячишин и Булатов, 402-го — Криворучко и Чабаненко, кавалерийского полка — Няга и Радов, отряда моряков — Куценко и Захарченко, артдивизиона — Швец и Морозов.

— Б-б-беляков две тысячи, — начал Котовский, — а нас полторы. Но когда мы считали врага? Винтовок у нас тридцать сотен, из них много австрийских, французских, немецких, японских. К ним маловато патронов, а у беляков всего этого добра завались. Но нам приказано взять Новые Петровцы, и мы их возьмем. Правильно я говорю?

— Возьмем, Григорий Иванович, — дружно ответили командиры.

Жаркий бой на переправах кипел с утра до поздней ночи. К концу боя стрелковая бригада Котовского стала, по существу, штыковой. Красноармейцы, израсходовав патроны, много раз поднимались в атаки. У кого не было штыков, лупили деникинцев прикладами. Тщательно укрепленный белогвардейцами опорный пункт на Ирпени перешел в руки 45-й дивизии.

А 12 октября бронепоезда спешно перевозили части дивизии в Малин. Там шла погрузка в эшелоны. Сорок пятая, сдав свой участок фронта полкам Дубового, по распоряжению Главкома отправлялась на север. Там нависла угроза над Петроградом. Армия Юденича приближалась к окраинам колыбели революции. Якир объявил подписанное Лениным Постановление Совета Труда и Обороны о награждении почетными Революционными знаменами 45-й и 58-й дивизий, а их бойцов и командиров двухмесячным окладом жалованья.

Стойкость и героизм этих дивизий обеспечили успешный выход всех войск Южной группы из кольца вражеского окружения. И успех, вопреки предположениям бывшего адмирала, был приписан не только командующему, но и начальнику штаба. За образцовое осуществление Южного похода Реввоенсовет Республики наградил боевыми орденами Красного Знамени Якира, Затонского, Гамарника, Картвелишвили, Гарькавого, Немитца и многих других.

В Малине происходило трогательное прощание бойцов и командиров 45-й дивизии с моряками — командами взорванных в Попелюхах бронепоездов. Они оставались на юге. Растроганный прощанием, Григорий Иванович Котовский вручил командиру моряков Куценко собственноручно написанный документ — образец военной эпистолярики тех знаменательных дней:

«№ 1422 12 октября 1919 г.

Сие удостоверение дано т. Куценко, во-первых, в том, что он, командуя бронепоездом в районе Жмеринки и Вапнярки, в течение всего лета был примерным, смелым командиром и революционером. Во-вторых, после нашего трагического отхода с юга под двойным ударом — Деникина и Петлюры, когда мы были вынуждены бросить железную дорогу Вапнярка — Одесса, со слезами и болью в сердце взрывать наши красавцы бронепоезда, которые нам столько пособляли, выручали во время боев, и особенно рвать черепахи т. Куценко. Но кошмарные минуты остались вместе с огненными столбами взрывов сзади, служа грозным предупреждением для врага, что у нас нет других решений, как пробиться из кольца врагов или быть побитыми и уничтоженными. И вот тут-то команды бронепоездов были сведены в один отряд под названием «бронерота» и под командой т. Куценко были той же бронесилой, хотя вместо поездов в первый же день проделали поход в 75 верст, и так в течение полумесяца без хлеба, без сна, с окровавленными босыми ногами, безудержной волной, не знавшей преграды, шли на соединение с северной Красной Армией. И мы пробились, теперь все переходят на свое прямое дело. Мы говорим т. Куценко: иди и ты, товарищ, на свое дело, но в наших сердцах все-таки ты будешь и как командир бронепоезда, и как командир бронероты, и как революционер!

Командир бригады Котовский, начальник штаба Каменский, политком Шмидт».

Подписав приказ и поставив дату у слова «Малин», Котовский усмехнулся:

— В м-м-молодости мечтал попасть в Милан, послушать итальянских певцов, а вот попал в Малин. Почти то же самое, только две буквы поменялись местами. А вместо миланских певцов слушаю по вечерам кваканье лягушек да красноармейский баян… Так К-к-котовский попал вместо миланской в малинскую оперу…

Собственноручно написанный комбригом отзыв Куценко положил меж листов своей полевой книжки. Направился к выходу. Котовский, наблюдавший за тем, как огрубевшие от орудийных замков тяжелые руки матроса бережно обходились с полученным документом, призадумался. Григорий Иванович вспомнил слова Якира, сказанные им в Руднице еще в августе: «Как легко человека обидеть и как трудно его обласкать». Моряков он, Котовский, конечно, не обижал, но, право, их героический труд, особенно во время тяжелого выхода из крыжопольского кольца, стоил самой высокой награды. Он вспомнил, как тогда, в невыносимый солнцепек, моряки просили попотчевать их кваском. Окликнул балтийца:

— П-п-послушай, товарищ… Что я тебе скажу, друг, краса и гордость революции! Скажу прямо: ты и твои орлы заслужили настоящие ордена. Но видишь, вот я, Котовский, и то не имею ордена. Дают их, как знаешь, очень, очень скупо. Золотые часы? Так распоряжаюсь ими тоже не я. — Котовский порывисто поднялся, направился к своей койке, опустился на одно колено, вытащил из-под койки своего глазированного походного «барана» и, неся его в обеих руках, передал моряку: — Бери, товарищ! Будет память от Котовского.

— А ты, Григорий Иванович?

— Что я? Ты остаешься здесь, на юге, а нас посылают знаешь куда? К хладным финским берегам, как сказал Пушкин. Там нет ни жаркого солнца, ни нашего бессарабского знойного вынтула. Так что обойдемся без кваска… Конечно, «барана» сбережешь или не сбережешь, это уж как придется, а вот ту бумажку, что мы тебе с комиссаром выдали, береги. Пройдут года и года, а ей не будет цены. Может, наши внуки расценят ее повыше, чем золотые часы и даже, может, повыше, чем орден Красного Знамени.

…За день до отъезда на новый фронт Якир побывал в Житомире. Там, в лазарете 44-й дивизии, находились на излечении раненые: те, кого подкосили пули деникинцев под Кожанкой, и те, кого долго везли на санитарных бричках из-под Крыжополя и Монастырища.

Иона Эммануилович тепло попрощался со своими боевыми соратниками, сказав каждому несколько задушевных слов. В ответ раненые клялись во что бы то ни стало разыскать свою дивизию не то что под Петроградом, а и на краю света, вернуться в нее, чтобы продолжать громить контру.

В полутемном углу коридора, отгороженная бязевой занавеской от сквозняков, на жестком топчане неподвижно лежала Настя Рубан. Адъютанта командира Особого полка без признаков жизни подобрали санитары в канаве за Колонщиной. Клинок прошелся по ее плечу, вторым ударом деникинец рассек Насте голову.

С топчана на Якира из пропитанной кровью марлевой рамки смотрели наполненные безмолвной грустью голубые глаза. Этот выразительный взгляд говорил лучше всяких слов.

Якир приник губами к плотно забинтованной голове Насти. Затем стал гладить ее тонкую руку. Поднес ее губам. Дрогнули веки раненой, светлая влага затянула ее глаза.

— Держись, Настя! — сказал Иона Эммануилович. — Не только я, вся наша боевая дивизия просит тебя: держись!..

Не в силах вымолвить слова, Настя в знак согласия прикрыла глаза.

На лестнице Якир встретил Анулова. Он с трудом нес раздобытую где-то для своего раненого адъютанта пружинную кровать.