Франциск I

Возрождение в Италии вызвало расцвет искусств. Возрождение во Франции создало культ любви. Провозвестником этого культа явился Франциск I. По справедливому замечанию Шерра, он мог бы с полным правом употребить фразу, которою охарактеризовал впоследствии свое правление Людовик XIV: «Государство — это я». Королевская власть была для него только средством удовлетворять личные прихоти. Государство, как он думал, существовало исключительно для него. Прибегая в излишествам сам, он покровительствовал и чужим излишествам, но придавал им элегантный отпечаток. Галантность была им возведена на степень правительственного искусства. Именно он явился начинателем того господства метресс, которое вскоре дало себя сильно почувствовать при французском дворе и имело огромное влияние на положение женщины во всей Европе.

Процветание женского элемента особенно содействовало усиление королевской власти. Людовик XI унизил французское дворянство, Франциск I поработил его, заставив жить при дворе. Король превратил баронов в титулованных лакеев, а их жен и дочерей в своих одалисок. Для достижения последнего пускались иногда в ход низменные интриги и всякие хитрости, как это произошло в то время, когда нужно было привлечь ко двору графиню Шатобриан. Несмотря на свою галантность, Франциск I для удовлетворения похоти не останавливался даже пред грубостями. Так, узнав, что один из его придворных пригрозил жене смертью, если она разделит ложе с королем, он ворвался к нему в спальню с обнаженным мечом и, выгнав мужа, занял его место. Женщина эта, как прибавляет французская хроника, была с тех пор очень счастлива, так как муж больше не осмеливался ей перечить и был послушен, как овца. И как поступал король, так действовали его слуги. Боннивэ, фаворит Франциска, стал ухаживать за сестрою своего государя, красавицей Маргаритой Наваррской, и, не достигнув цели, решил завладеть ею хитростью. Для этого он пригласил весь двор в свой охотничий замок. Ночью, когда все спало, он пробрался к принцессе в спальню, думая нахрапом достигнуть того, чего не мог добиться обыкновенным путем. Но принцесса проснулась и стала отбиваться. Острые ногти ей помогли. К тому же она стала звать на помощь. В конце концов Боннивэ должен был бежать. Когда король узнал на следующий день об этой истории, он только рассмеялся…

Вполне естественно, что подобного рода режим должен был в конце концов привести к развращенности нравов. Добродетельная женщина сделалась не только редкостью, но и посмешищем. Сами женщины начали употреблять, все силы на то, чтобы изгладить из памяти всякое представление о добродетели. Даже в неестественных пороках соперничали они с мужчинами. По свидетельству Брантома, главного хроникера скандальных историй того времени, один итальянский государь, женившись на французской принцессе, высказал на следующий день после свадьбы вслух удивление по поводу того, что его жена, живя при французском дворе, оказалась девственницею. Недаром Фравциск говаривал, что двор без женщин то же, что год без весны и весна без роз! Оффенбаховский Калхас, впрочем, наверно сказал бы: «Слишком много цветов!».

 

Генрих II

Начатое Франциском дело пустило глубокие корни, с тех пор французский двор представляет сплошную арену борьбы между различными интриганками, искательницами приключений и вообще всякими женщинами сомнительного и несомнительного поведения. С именем каждаго короля начинает связываться имя какой-либо фаворитки или даже имена нескольких фавориток. Так, царствование Генриха II ознаменовалось господством Дианы Пуатье. Родившись 3 сентября 1499 года, она в 13 лет вышла замуж за графа Молевриэ, но уже в 1531 году овдовела. Путь ко двору был свободен. Впрочем, еще до смерти мужа, при жизни Франциска, она сошлась с этим государем. По крайней мере, когда ее отец был приговорен к смерти за участие в заговоре против Франциска, она обратилась к королю и добилась отмены приговора. Говорят, что она купила эту милость ценою своей супружеской верности.

Герцог Генрих Орлеанский, второй сын Франциска I, был по природе слаб и робок. Молодость его прошла очень печально. Когда его отец был взят в плен после сражения у Павии и был отпущен, ему пришлось вместе с братом провести в одном монастыре целых четыре года в качестве заложника. Вернувшись в Париж, он был ослеплен царившим там блеском и сам начал искать для себя эгерии. Эта эгерия вскоре нашлась в лице Дианы Пуатье, которая, по словам Брантома, «одевалась красиво и величественно, но только в черное и белое». Это был траур по мужу. Сам принц не думал сближаться с нею, тем более, что считал ее образцом добродетели и ума; но Диана сразу поняла, какое она может иметь на него влияние. Она была на много старше принца — на целых 18 лет, но красота искупала этот недостаток. Между нею и принцем завязались близкие сношения, а вскоре старший сын короля умер и Генрих сделался дофином. Говорят, что в смерти его повинна Диана, которая прибегла к отраве; но факт этот не доказан.

С той минуты, как принц Генрих сделался наследником престола, при дворе началась отчаянная борьба между двумя женщинами — между Дианой, пользовавшейся расположением дофина, и герцогиней д’Этамп, любовницей Франциска I, не довольствовавшейся влиянием, которое она имела на короля, и твердо решившейся приковать к себе также и его будущего преемника. Последние годы Франциска I наполнены почти одной этой борьбой между двумя любовницами. Весь двор разделился на два лагеря. Диана была на десять лет старше герцогини д’Этамп и поэтому приверженцы последней начали уже говорить об увядшей красоте. Даже поэты и художники приняли участие в раздорах. Так, художник Приматиччо постоянно воспроизводил герцогиню д’Этамп на картинах, украшавших королевскую галерею, между тем как Бенвенуто Челлини брал моделью прекрасную охотницу Диану. Поэты лагеря герцогини возвеличивали ее красоту, не щадя красок, а Диану называли беззубою и безволосою, обязанною своей сносной наружностью только косметическим средствами Все это, конечно, была ложь, потому что Диана до конца жизни осталась красавицей, и это страшно злило фаворитку дофина. Впоследствии, когда она достигла высокой власти, ее прежние враги, позволявшие себе подобные выходки на ее счет, жестоко поплатились. Так, по ее приказу был сослан министр финансов Бояр, один из наиболее горячих клевретов герцогини д’Этамп, а вскоре также удалена от двора и сама герцогиня.

Мало-помалу дофин оказался совершенно в руках Дианы. Он не расстался с нею даже после женитьбы на молоденькой и прелестной Катерине Медичи, дочери герцога Урбино во Флоренции. Этому, впрочем, способствовал характер самой Катерины, которая не вмешивалась в государственные дела и жила исключительно для удовольствий в кругу преданных веселых дам, так называемой «маленькой шайки», занимавшейся только охотою, спортом, балами и т. п. Когда умер Франциск и на престол вступил Генрих, королева не изменила своего образа жизни, вследствие чего фактически королевою сделалась Диана. Но она была больше, чем королева. Она держала в своих руках судьбу всего государства, раздавала крупнейшие места, преобразовала министерство и парламент, решала вопросы о помиловании, управляла финансами и производила давление на судей. Король беспрекословно исполнял ее волю. В одном письме он умоляет ее всегда смотреть на него, только как на верного слугу, и прибавляет, что гордится именем слуги, которым она его окрестила.

Конечно, Диана была прекрасна. Говорили, что она никогда не увянет. У нее были правильные черты лица, красивый цвет кожи, черные, как смоль, волосы. Болезней она никогда не знала никаких. Даже в самую холодную погоду она мыла себе лицо водой из колодца. Диана Пуатье вставала обыкновенно в 6 часов утра, садилась на лошадь и в сопровождении своих гончих собак проезжала 2–3 мили, после чего возвращалась и снова укладывалась в постель, где читала до полудня. Она очень интересовалась литературой и искусством. Ум у нее был редкий. Утверждали, что она завоевала сердце короля не столько своими физическими прелестями, сколько советами, которые она ему давала, и своею любовью к искусству, в котором понимала толк. Этому мнению особенно способствовало то, что у Дианы не было детей. Родственники Дианы энергически отрицали существование интимной связи между нею и королями Франциском и Генрихом. В доказательство они указывали на то, что поведение Дианы в супружестве было безукоризненно, что даже в период апогея своей власти она никогда не снимала с себя траур, что король относился в ней всегда с уважением, что между ним и Дианою существовала большая разница в возрасте, что она не была расточительна подобно другим куртизанкам и т. д. Однако, они забывали прибавлять, что Диана разделяла другие недостатки фавориток: была жадна, честолюбива и мстительна. Историк де-Ту ее строго осуждает, приписывая ей гонения на протестантов и разрыв мирных сношений с Испанией. Во всяком случае она могла считаться лучшею из фавориток, и Брантом с полной справедливостью мог сказать: «Французский народ должен просить Бога, чтобы никогда не было более худой фаворитки, чем эта».

С годами власть Дианы все более и более упрочивалась. В 1548 году король сделал ее герцогиней Валентинуа. Все должны были преклоняться перед нею. Король поручил знаменитому архитектору Делорму построить для нее дворец «Анэ», который Диана обставила великолепно. С королевою она поддерживала добрые отношения и даже ухаживала за ее детьми, хотя, впрочем, заставляла платить себе за это. Так, письмом от 17 января 1550 года король ассигновал ей 5.500 livres tonmois (около 66.000 франков на нынешние деньги) в благодарность за услуги, оказанные королеве. Даже через два года после того венецианский посланник Лоренцо Конторини сообщал, что между королевой и герцогиней существуют добрые отношения. Брантом рисует ее великолепной женщиной. По его словам, когда король хотел узаконить одну из дочерей, прижитых им с Дианой, фаворитка ответила:

— Я родилась для того, чтобы иметь законных детей от вас. Мне вовсе не хочется, чтобы парламент объявил меня вашей сожительницей.

В этом пункте, впрочем, Брантом ошибается. У дочери, о которой идет речь, — Дианы Французской, — была другая мать, молодая пьемонтка, с которой Генрих сошелся еще во время похода 1537 года. Король узаконил ее в 1547 году. Позднее она сделалась герцогинею, благодаря браку с герцогом Монморанси.

Но блестящие дни Дианы закатились в тот же день, когда умер Генрих. Еще задолго до его смерти были распространены два предсказания. Знаменитый итальянский астролог Лука Гаврико возвестил, что король умрет на сороковом году жизни на дуэли. Предсказание это вызвало насмешки, так как у королей дуэлей не бывает. Вскоре, однако, появилось новое предсказание такого же рода. Умы встревожились. Сам король в шутку выразился, что предсказания очень часто сбываются и что он умрет от дуэли столь же охотно, как и от всякой другой причины, лишь бы только противником его был храбрый человек. Он, конечно, не предчувствовал, что действительно погибнет в поединке.

Наступил роковой день. 29 июня 1559 года около дворца Турнелль состоялся турнир. Король имел на себе цвета Дианы и дрался храбро, но копье графа Монморанси попало ему в глаз и проникло до самого мозга. Через нисколько дней он умер. Тут вдруг обнаружилось, каковы были истинные отношения между королевой Катериной и Дианой Пуатье. Брантом рассказывает, что король еще дышал, когда Катерина Медичи приказала Диане удалиться от двора, отдав предварительно драгоценные каменья, которые подарил ей король. Диана спросила, умер ли уже король, а когда ей ответили, что он еще дышит, но не переживет дня, гордо воскликнула:

— В таком случае, мне никто не смеет приказывать! Пусть знают мои враги, что я их не боюсь! Когда короля больше не будет в живых, потеря эта доставит мне слишком много горя для того, чтобы я была чувствительна к досаде, которую мне хотят причинить.

Это была последняя вспышка прежней власти. Молодой король Франциск II приказал ей сказать, что, вследствие своего гибельного влияния на короля, она заслужила строгое наказание, но в своей королевской милости он решил оставить ее в покое и требует только, чтобы она возвратила драгоценности, полученные от Генриха II. Таким-то образом, бриллианты и другие украшения, попавшие из рук графини Шатобриан в руки герцогини д’Этамп, а потом в руки Дианы Пуатье, вернулись в королевскую казну, чтобы украшать потом головы других фавориток.

Диана покорно подчинилась судьбе. Она удалилась в свой замок «Анэ», где и умерла 22 апреля 1566 года на 67 году жизни, покинутая почти всеми прежними друзьями. По свидетельству Брантома, она была прекрасна до последней минуты. Перед смертью она основала несколько больниц, отдав, по выражению Шатонефа, «Богу то, что взяла у мира». В церкви замка «Анэ» ей поставили памятник с ее статуею из белаго мрамора. Статуя эта теперь в Луврском музее. Из обеих ее дочерей от брака с графом Брезе одна вышла замуж за герцога Бульонскаго, а другая за герцога Омальского. Диана увековечена на многих портретах и в скульптурных произведениях. Жан Гужон изобразил ее в виде торжествующей обнаженной охотницы, обнимающей шею таинственного оленя.

 

Людовик XIV

Диана Пуатье была знамением времени. Если при Франциске I французская галантность носила характер рыцарской вежливости, то при Генрихе III она заменилась такою грязью, которая напоминала времена Калигулы, Нерона и Элагабала. Противоестественные пороки царили повсюду и совершенно открыто. По словам Шерра, король Генрих III даже формально женился, по примеру Нерона, на одном из своих «миньонов». Генрих IV не отступал от своего предшественника, хотя в заслугу ему может быть поставлено то, что в пороках он, по крайней мере, выбрал естественные пути. При меланхолическом Людовике XIII при дворе наступила некоторая перемена, но основной тон отношений был тот же, что при Генрихе IV. Только благодаря этому властному правителю Франции кардиналу Ришелье могла придти в голову курьезная мысль балетными прыжками завоевать сердце королевы Анны Австрийской.

Больше успеха в этом направлены имел его преемник Мазарини, вместе с которым во Франции опять водворился «итальянский порок». Дамы вели себя непринужденно, слишком уже непринужденно, как можно судить по примеру вдовы Людовика XIII, которую обвиняли в нежных сношениях с Мазарини. Беседуя однажды с г-жой Готфор, она сказала, что обвинение это совершенно неосновательно, так как Мазарини женщин не любит, «а не любит он их, — прибавила она с улыбкою, — потому что он итальянец». Чем дальше, тем больше. Во время регентства Анны Австрийской положение было то же. Порок не осуждался. Наоборот, такие изящные грешницы, как Нинон де-Ланкло, считались даже образцами всяких добродетелей. Достаточно сказать, что матери водили к ней детей для того, чтобы они научались у нее хорошему тону. Такие моралисты, как Мольер, то и дело восхвалявшие добродетели и порицавшие пороки, не только не находили в поведении этой гетеры ничего предосудительного, но прямо возводили на пьедестал. Отец французской комедии даже увековечил Нинон де-Ланкло в Селимене, кокетливой женщине, которая вся дышит негой и обаянием.

Сама королева ничего не имела против того, чтобы ее почетные дамы вступали в предосудительный любовные связи. Так, одна из них, m-lle де-Гверчи, даже несколько раз делалась матерью, и все-таки это не мешало ей сохранить место почетной дамы. Нужно ли удивляться, что когда вступил на престол Людовик XIV, он нашел уже возделанную почву для своих сластолюбивых наклонностей?

Теперь, через много лет после смерти Людовика XIV, мы знаем, что представляло его царствование. Суровый приговор Бокля, подведшего итог блестящей деятельности «великого» короля, мог бы служить прекрасной характеристикой для всего периода французской истории, ознаменовавшегося расцветом женского влияния. Царствование было бедное, несмотря на весь его блеск. Наука, литература, искусства стали возрождаться только в последние его годы. Войны не принесли никакой пользы. А все же эпоха правления Людовика XIV останется ярким пятном на фоне всемирной истории. И яркость эта позаимствована только у женщин, веселым хороводом кружившихся вокруг королевского престола. Они оживляли французскую жизнь, давали тон Европе, обеспечивали бессмертие всем, с которыми приходили в соприкосновение. Теперь еще как живы все перипетии их бурной и сладострастной жизни, как интересуется ими история, как жадно роется она в архивной пыли, чтобы выяснить какой-нибудь мелкий факт или побочную подробность. И трудно сказать, что представляло бы правление Людовика XIV со всеми его пышными торжествами, шумными победами, со всей этой яркой декорацией дипломатических интриг, парадных приемов и фантастических балов, если бы вокруг него, как огненные языки вокруг пылающего дерева, не поднимались бессмертные типы Ментенон, Лавальер, Монтеспан с их неиссякаемым источником веселой суеты и очаровательной женственности?

Людовику XIV как бы на роду было написано быть баловнем счастья. Самое рождение его, после двадцати пяти лет супружеской жизни его родителей, могло служить хорошим предзнаменованием. Пяти лет от роду он уже сделался наследником прекрасней шагом могущественнейшего из престолов Европы. Франция находилась тогда во главе культурных движений времени. Благодаря королевам Марии Медичи (итальянке) и Анне Австрийской (испанке), цивилизация Италии и Испании была перенесена на французскую почву и дала там могучие ростки. Другие женщины завершили остальное. В знаменитом отеле Рамбулье собирались дамы и поэты, соединившиеся между собою и составившие некоторым образом идейную школу, которая навела Ришелье на мысль учредить академию наук. Сорбонна существует еще и теперь, продолжая считаться крупной умственной силой. Дамы отеля Рамбулье, во главе которых находилась прекрасная герцогиня Лонгевилль, действовали главным образом прелестью своих речей. Беседа их была фейерверком, искры которого разлетались в разные стороны и повсюду производили пожар. Не только литература, но и политика приводилась ими в движение. Остроты, исходившие из отеля Рамбулье, были причиною войн Фронды, едва не опрокинувших все правление ребенка-короля. Его матери и советнику ее Мазарини пришлось увезти ребенка и тем спасти его. Франция едва не погибла от внутренних распрей.

К счастью, король вовремя взял бразды правления в руки и, благодаря участию женщин, его главных, если не единственных советниц, поднял страну на головокружительную высоту могущества и блеска. Его вскоре начали называть «королем-солнцем». Его обожали. Высокого роста, красавец с темными локонами, правильными чертами, цветущим лицом, изящными манерами, величественной осанкой, к тому же повелитель великой страны, он действительно производил неотразимое впечатление. Ко всему этому нужно представить любящее сердце, быстро воспламенявшееся в присутствии смазливого личика. Могли ли не любить его женщины? Могли ли не тянуться они к нему, как тянутся миллионы подсолнечников к своему яркому божеству — солнцу?

В молодые годы Людовик питал нежное чувство к Марии Манчини, племяннице кардинала Мазарини, и думал даже жениться на ней. Но Мазарини был не своекорыстен. Государственные интересы у него царили над личными. Он сам воспротивился браку короля со своей племянницей, хотя, конечно, брак этот мог бы поднять его еще выше в смысла власти и престижа. Мазарини требовал, чтобы Людовик женился на испанской принцессе, инфанте Марии-Терезии. В то же время он поспешил выдать свою прекрасную, но честолюбивую племянницу за коннетабля Колонну. Так как и сестра ее, Олимпия Манчини, была также опасна для Людовика, благодаря своей красоте, то он и ее выдал за графа Суассонскаго. Олимпия эта впоследствии приобрела большое влияние при дворе и даже вмешивалась в любовные дела короля. Она прославилась, между прочим, своими отношениями со знаменитой изготовительницей ядов Вуазен, у которой, как говорили, прибрела состав для отравления мужа и некоторых придворных, за что ее и выслали из Франции.

План Мазарини удался: Людовик женился на Марии-Терезии. Это была неинтересная, робкая, спокойная женщина, которая на вопрос духовника: «Нравился ли тебе кто-нибудь из рыцарей, окружавших престол твоего отца?» — отвечала: «Нет, отец мой, ведь среди них не было ни одного короля!». Любя тишину и уединение, она дни свои проводила в молитве, чтении испанских книг или в беседе с королевой-матерью Анной Австрийской. По целым ночам, бывало, она ждет вместе со своей камеристкой возвращения короля, перепархивавшего в то время от одной возлюбленной к другой. Конечно, жена забрасывала его вопросами, где он был, что делал. Людовик целовал ей руки в таких случаях и ссылался на государственные дела. «Мы же, — говорит в своих мемуарах герцогиня Монпансье и о других дамах, присутствовавших однажды при такой сцене, — опустили глаза и начали приводить в порядок манжеты, чтобы скрыть улыбку».

Улыбка означала, что король был в кругу веселых дам, которыми окружала себя столь же веселая жена брата короля, герцогиня Орлеанская, Генриетта. Дом этой женщины был в то время самым блестящим и жизнерадостным. Старые дни романтизма как бы ожили в Фонтенебло со всем их великолепием, песнями и любовными приключениями. Празднества продолжались по целым ночам. Цветочные гирлянды окружали рамы окон и порталы замка, фонарики висели на деревьях, рыцари и дамы бродили по аллеям, оглашая воздух веселым смехом, пока, наконец, фонарики не угасали и белые ткани жаждущих любви женщин не обливались серебристым светом луны. Людовик, который еще не предчувствовал, что ему придется со временем поплатиться за грехи молодости, никогда не покидал этих увлекательных празднеств. Держа в руках шляпу с белыми перьями, он неотлучно сопровождал ее экипаж, когда она ночью медленно ехала по парку. Только свежесть воздуха охлаждала горячие лбы обоих молодых людей и еще более горячие мысли, бродившие под ними; только шум фонтанов врывался в их тихий разговор…

Но в то время, когда король галантно нашептывал герцогине слова любви, из круга дам, окружавших очаровательную женщину, устремлялась на него пара дивных глаз, как бы старавшихся своим магическим светом пронизать сердце венценосного поклонника прекрасного пола и притянуть его в себе. Это была Луиза де-Лавальер.

Не сразу, не вдруг завладела Лавальер сердцем Людовика XIV. Он любил многих. Тут была и девица Шемеро с большими черными глазами, и девица де-Понс, незадолго перед тем приехавшая из провинции и представленная королеве ее родственником, маршалом д’Альбретом. Но он все-таки полюбил в конце концов Луизу Лавальер, единственную из его возлюбленных, отвечавшую ему искренней взаимностью. Она, по выражению г-жи Кайлюс, любила именно короля, а не его величество. И таким-то образом в садах Фонтенебло началась одна из трогательнейших любовных историй, трогательных потому, что она была освящена истинным чувством обстоятельство столь редкое при французском дворе того времени, где бриллианты, цветы, кружева играют главную, если не единственную. роль в сердечных делах.

Лавальер не была красавицею. На лице у нее были некоторые следы оспы, она даже немного хромала и очаровательной выглядела только тогда, когда сидела на лошади. Г-жа Лафайет, написавшая краткую биографию герцогини Орлеанской, рассказывает, что в Лавальер был влюблен граф Гиш; но он благоразумно отступил на задний план, когда заметил, что король к ней неравнодушен. Гиш привязался тогда к Генриетте Стюарт, которую король оставил, и связь эта кончилась романтически: он был выслан, а она умерла — история, вполне соответствовавшая эпохе романтизма. Почти такой же жребий постиг также и министра финансов Фуке, полюбившего Лавальер не менее страстно, чем Гиш. Это тот самый Фукэ, который построил великолепный дворец в Во с мраморными лестницами, позолоченными залами и волшебным садом, достойным того, чтобы в нем гуляли боги, как пел один поэт того времени. В этом замке Фукэ устроил 16 августа 1661 года в честь короля роскошный праздник, на котором была впервые исполнена комедия Мольера «Les facheux». Ночью сад был освещен сотнями лампочек, имевших форму больших лилий с открытыми чашечками. Во время этого-то праздника Людовик открылся Луизе в любви. Она ничего не ответила, но ее обворожительный взгляд сказал все. Между тем, тот же праздник погубил Фукэ. Он также влюбился в Лавальер и через свою подругу Дюплесси-Бельер велел ей сказать, что у него есть для нее 20.000 пистолей. Однако, Лавальер, бывшая в то время еще очень бедною, так как она только недавно приехала из провинции и не имела еще связей при дворе, спокойно, но решительно ответила, что она не продает своей любви даже за 20 миллионов. Заметив вскоре, что король остановил благосклонное внимание на предмете его сердца, Фукэ со стесненным сердцем захотел, по крайней мере, разыграть роль ее доверенного лица; но Лавальер, не желая открыть такому человеку свою тайну, рассказала все королю. Судьба могущественного министра была решена: он был заключен в Пиньероль, где и оставался до конца жизни. На гербе его знаменитого дворца красовался девиз: «Quo non ascendam?» (куда я ни взберусь). Фукэ хотел действительно взобраться на такую же высоту, на которой находились раньше Ришелье и Мазарини; но он смог достигнуть только окон Пиньерольской тюрьмы.

Сойдясь с Лавальер, Людовик как бы ожил душою. Он писал ей нежные записки и мадригалы, расточал любезности при встречах, осыпал подарками. В свою очередь и Луиза его страстно любила. Она все забыла для него. Если ей нельзя было быть с ним вместе, она утешалась тем, что рассказывала про него своей единственной подруге Монталэ, остроумной девушке, хотевшей играть большую роль в высшем обществе. Еще в Блуа она жила вместе с Луизою при дворе овдовевшей герцогини Орлеанской и тогда уже знала все ее тайны. Между прочим, ей было известно, что в Луизу влюбился один провинциальный дворянин, который и написал ей несколько любовных писем. Отношения между молодыми людьми продолжались недолго, так как мать Луизы все узнала и возвратила провинциальному воздыхателю его письма. Монталэ как-то проболталась об этой платонической связи, и ее рассказ дошел до ушей Людовика. Как вспылил король, когда узнал эту историю! Он бросился к ней. Произошла бурная беседа. Она клялась ему, что он её первая любовь, что у неё нет и не будет никаких тайн для него, а вот оказывается, что тайна есть, что она его обманула. Ни слезы, ни мольбы, ни клятвы не помогли. Людовик ушел. Лавальер ждала его до полуночи, помня клятву, которую они дали друг другу — никогда не оставлять ссоры до следующего дня. Но он не явился. Измученная, больная, с разбитым сердцем, она отправилась рано утром в монастырь Сен-Клу. Королю во время обедни сообщили о ее бегстве. В сопровождении трех лиц, закутав голову плащом, Людовик поехал в монастырь. Через час влюбленные уже вели нежную беседу. Все было забыто, и оба торжественно вернулись во дворец.

С этого момента начинается величие Лавальер. Для нее был построен Версаль, устраивались торжества и сочинялись песни. Все, что могло придумать воображение, пускалось в ход, лишь бы угодить фаворитке, которой, впрочем, ничего не нужно было, кроме королевской любви. До какой степени любил ее Людовик, видно из того, что однажды во время родов он сам поддерживал ее в критическую минуту. Среди страшных мучений Луиза бросилась ему на шею и разорвала его ворот из драгоценных английских кружев, стоивших 10.000 фунтов. Затем она упала в обморок.

— Она умерла! — воскликнула в ужасе г-жа де-Шуази, оказывавшая ей помощь.

У короля брызнули из глаз слезы.

— Возвратите ее мне и возьмите все, что у меня есть! — крикнул он.

Однако, как ни любила Лавальер короля, его отношения к ней доставляли ей истинное горе. Она тяготилась незаконностью этих отношений и всегда краснела, когда королева устремляла на нее глаза. Вечером того же дня, когда у нее родился первый ребенок, она явилась на бал в герцогине Орлеанской, в бальном платье и с цветами в волосах.

— Лучше я умру, — сказала она предупреждавшему ее врачу, — чем вызову подозрение, что я — мать.

Тогда еще жила Анна Австрийская и из боязни перед нею Людовик XIV сам скрывал, что у него родились от Лавальер двое детей. Свидетелями при крещении были какие-то мелкие, никому неизвестные люди. Один из них поставил даже рядом с именем в церковном списке слово «бедняк», как бы этим обозначая свое звание. Эти дети умерли еще в нежном возрасте. Один ребенок родился у нее мертвым, потому что мать испугалась грома. «Это поистине не доказывает, — писала по этому поводу принцесса Монпансье, — что отец был таким великим воином».

К стыду, который испытывала сама Лавальер, присоединились еще интриги. Ей завидовали. Ее хотели унизить, погубить. Поддельные письма посылались королеве, чтобы сделать положение Луизы при дворе невозможными Когда однажды Лавальер проходила мимо королевы, последняя по-испански сказала г-же Мотвиль:

— Видите эту девушку с драгоценными серьгами? Она любит короля.

Но Лавальер действительно любила. И любовь ее была тем более искренна, что она чуждалась всякой корысти. Она никогда не пользовалась своим влиянием, никогда не просила о каких-либо милостях ни для себя, ни для кого бы то ни было из родных. Если кто-нибудь ее оскорблял, она относилась к нему еще более благосклонно. Она ходатайствовала за всех, которые попадали в немилость из-за нее. А когда, в 1667 году, Людовик возвел в герцогство имения Вожурэ и два баронства в Турени и Анжу и подарил их Луизе «за ее добродетель, красоту и редкое совершенство, как знак его склонности к ней», иными словами, сделал придворную даму герцогиней, усыновив в то же время ее обоих детей (последних), графа Вермандуа и Анну Бурбонскую, Луиза Лавальер была только опечалена.

— Отныне, — воскликнула она с отчаянием, — все знают мой позор!

Но сознание того, что всем известен ее позор, только еще более подогрело ее чувство. Вскоре после возведения Лавальер в герцогское достоинство Людовик поехал к северной границе, чтобы двинуть оттуда свои войска на завоевание Фландрии и Брабанта. Это был его первый военный поход. Королева со штатом следовала за ним. Она сидела за ужином в маленьком городке Ла-Фер, когда ей сообщили, что на следующий день утром приедет герцогиня Лавальер. В одну секунду она поднялась и удалилась, вся пылая гневом; свита за нею. На следующий день рано утром герцогиня Монпаньсе, отправляясь к королеве, нашла в передней Луизу Лавальер, которая сидела на чемодане, усталая от быстрой езды. Они обменялись только несколькими словами. Королева была в волнении. Но, ответив на поклон герцогини, она села в экипаж. Ее придворные дамы только и говорили, что о бесстыдстве Лавальер. Атенаиса Монтеспан, время которой еще не наступило, воскликнула:

— Не дай мне Бог сделаться любовницею короля! Но если бы мне даже пришлось быть настолько несчастною, я никогда не забыла бы в такой степени всякий стыд, никогда бы так не навязывалась королеве!

Тем временем экипажи поднялись на холм. Внизу, в долине, расположилась лагерем армия. Королева строго приказала, чтобы никто не ехал впереди нее, так как ей хотелось первой приветствовать короля. Однако, Луиза не обратила внимания на этот приказ и, стегнув коня, бросилась вниз по скату холма. Королева вскрикнула. Окружающие едва удержали ее в экипаже.

— Остановите нахалку! — сказала она повелительным голосом.

Но никто не решался это сделать, и королева с холма могла видеть, как Людовик бросился навстречу возлюбленной, как он поздоровался с нею, поцеловал ее руки. Потом он медленно поднялся к королеве, но после приветствия не сел в ее экипаж, как она просила, сославшись на то, что он весь в пыли. Королева с трудом удержала слезы, и сердце ее сжалось, когда она увидела, что Людовик проехал рядом с ее экипажем несколько шагов, потом повернул лошадь, вежливо снял шляпу и галопом понесся к ожидавшей его Луизе.

Недолго, однако, продолжалось счастье Лавальер. В Людовике было слишком много огня и страсти, чтобы он мог много лет подряд оставаться рядом с нею. Он охладел. Он сделался равнодушен. И вдруг на горизонте придворной жизни взошла новая звезда, Атенаиса Монтеспан, женщина с удивительными формами и столь же удивительным умом. Для скромной Луизы места уже не было. Она пробовала примириться с новым положением. Смиренная духом, она безропотно переносила господство другой женщины, и ее нередко можно было видеть в одном экипаже вместе с королевой и Монтеспан. «Три королевы», говорили в народе. Но положение было ложное. С ним нужно было так или иначе покончить. Оставался единственный выход — монастырь. Но как ей было отречься от жизни в двадцать пять лет?

В феврале 1671 года Луиза бежала в монастырь св. Марии в Шальо. Это была последняя отчаянная попытка тронуть короля. Перед бегством она сообщила королю через друга своего, маршала Бельфона, что уходит от света, потому что потеряла милость короля, которому подарила свою юность. Король послал к ней Кольбера, и она вернулась. Долго плакала она на груди у Людовика. Оба были растроганы. Но недолго продолжалось новое счастье. Звезда Монтеспан всходила все выше и выше. К тону же красота Лавальер начала увядать, а две болезни, едва не сведшие ее в могилу, еще более отразились на ее внешности. Надо было вернуться в монастырь, на этот раз уже навсегда.

— Если меня там ожидают муки, — сказала она г-же Ментенон, которая тогда была еще воспитательницею детей Монтеспан, — то я буду вспоминать муки, которын заставляли меня здесь испытывать эти люди.

Она имела в виду Монтеспан и короля, которого продолжала любить. «Двор променять на монастырь, — писала она 8 февраля 1674 года маршалу, — для меня это не имеет звачения; но увидеть короля еще раз — вот моя забота и горе». Свидание состоялось, но ничего не принесло хорошего. Король холодно расстался с нею. Надежды больше не было и она могла с искренним сердцем сказать маршалу;

— Я вижу каждый день, что будущее не принесет мне здесь больше счастья, чем прошедшее и настоящее. Поэтому, как только двор уедет в конце апреля, я также удалюсь и пойду по священному пути, ведущему к небу.

Последний вечер в Версале (19 апреля 1675 года) провела она в комнате Монтеспан. Там же с нею попрощались принцессы. Рано утром следующего дня она выслушала мессу и, вся закутанная села в экапаж и поехала в монастырь кармелиток. Встретив настоятельницу, она ей с глубоким поклоном сказала, что вручает ей навсегда свободу, которою она так дурно воспользовалась до сих пор. Затем она приняла имя: сестра Луиза милосердная. Все было кончено. «Теперь, — писала по этому поводу принцесса Монпансье, — она уже забыта. Она превосходная невеста неба и, как говорят, у нее теперь много ума. Милость Божия творить больше, чем природа».

Но Лавальер не совсем была забыта. Если она удалилась от света, то свет сам врывался иногда к ней. Так, в 1676 году ее посетили королева и г-жа Монтеспан. Королева с участием спросила, действительно ли она так счастлива, как все говорят.

— Счастлива, — ответила она, — этого я не скажу, но зато я довольна.

При прощании Монтеспан у нее спросила.

— Имеете ли что передать королю?

Луиза на мгновение побледнела, но она овладела собою и сказала:

— Скажите, сударыня, что вам угодно.

В монастыре она вела строгий образ жизни и действительно старалась загладить грехи прошлого. Когда, в 1683 году, умер ее сын, граф Вермандуа, она первое время была безутешна, но потом неожиданно спохватилась. «Столько слез, — сказала она епископу, — по поводу смерти сына, рождение которого я недостаточно еще оплакала!». Какой образ жизни вела она, видно из того, что, как рассказывают, она целый год воздерживалась от воды, конечно, насколько было возможно. Такие испытания подорвали ее слабый организм. Она начала болеть. Мало-помалу она сделалась чистым воплощением любви к Богу. Когда она говорила о Божьей милости, голос ее, восторженный и страстный, проникал в душу. Там же в монастыре написала она книгу: «Размышления о милосердии Бога», проникнутую глубоко-религиозным настроением. Немудрено, что монахини считали ее святою, а когда она умерла, в 1710 году, им казалось, что тело ее благоухало и было окружено ореолом.

Из шестидесяти шести прожитых герцогинею Лавальер лет она тридцать пять провела в монастыре. Вольтер имел полное право воскликнуть: «Кто наказал бы такую женщину даже в том случае, если бы она совершила самый дурной поступок, тот был бы тираном, и тысячи женщин добровольно выбрали бы ее участь!».

Людовик равнодушно узнал о смерти своей бывшей возлюбленной. Она для него давно уже умерла и смерть ее явилась в его глазах только подтверждением совершившегося факта. К тому же ему в то время можно было думать не об одной Лавальер, большая часть жизни которой прошла в монастырском уединении. Он мог вспомнить еще и о маркизе Монтеспан, участь которой так живо напоминает участь несчастной герцогини.

 

Людовик и маркиза Монтеспан

Графиня Монтеспан была женщиной совершенно много рода. Красавица в истинною смысла слова, она отличалась хитрым и коварным характером и, что хуже всего, не имела ни малейшего понятия о том, что такое совесть. Она вкралась в доверие к Лавальер, (но только для того, чтобы овладеть сокровищем, которым та обладала. И это ей удалось. Однажды, находясь вместе с королевскою фавориткою в саду, она запела какую-то песенку. Она пела для Лавальер, но песня ее предназначалась для Людовика. И действительно, Людовик вскоре показался и стал рассыпаться перед нею в комплиментах. Затеи он отвел ее в сторону и шепотом попросил придти во дворец в такой-то день и час. Монтеспан не заставила себя просить долго и в указанное время уже была во дворце. Что было дальше, мы не знаем. Известно только, что муж Монтеспан в тот же день тщетно ждал возвращения очаровательной супруги. Она не явилась. Целую ночь провел он в тревоге и, наконец, из ответов на его вопросы убедился, что жена его в объятиях короля. Вырвать хорошенькую женщину из этих объятий было очень трудно, он знал это прекрасно, и огорченный муж уехал в деревню. Целые три месяца провел он наедине с природою в ожидании возвращения блудной жены, а когда она все-таки не явилась, вернулся в Париж, облекся в траур в отправился во дворец. Удивленный необычным костюмом своего гостя, король спросил, что это значить. Муж-рогоносец ответил:

— Ваше величество, у меня умерла жена.

Король засмеялся, но возвращение мужа ему все-таки не понравилось, и незваный гость должен был переехать на жительство в Бастилию, а потом отправиться в свое имение, где он умер в декабре 1771 года.

Началось царство Монтеспан. Портрет дает только смутное понятие о ее красоте. Это была истинная красавица. Во всей Франции не было женщины, которая могла бы сравниться с нею. Но с удивительной красотой она соединяла в себе легкомыслие, страстность, мстительность, жажду власти, злость и капризы. Король был весь у нее в руках и принужден был часто покорно переносить буйные припадки ен гнева. Она устраивала живые игры в карты, причем в роли карт выступали придворные кавалеры и дамы, а самые игры носили особый чувственный характер. Королю доставляло большое удовольствие смотреть, как его «королева» забавляется в своих позолоченных покоях, окруженная целым стадом овечек, или как она запрягает в миниатюрный экипаж дрессированных мышей и дает им кусать свои пухлые пальцы. В этих случаях он приводил к ней министров, предлагая им полюбоваться «играющим ребенком», а кстати посоветоваться с этим ребенком о самых важных государственных делах. Вся Франция была у ног Монтеспан. Она издевалась даже над самой королевой, которую король заставлял ежедневно встречаться со своей метрессой. Переправляясь однажды через реку в брод, королева с ужасом увидела, что дно ее экипажа покрывается водою. Когда Монтеспан узнала об этом, она с хохотом сказала:

— Если бы мы там были, то, наверно, стали бы кричать: «Королева изволить пить!».

На портрете Миньяра Монтеспан выглядела замечательно красивою в своем красном платье, усеянном жемчугом и кружевами, и с красным пером в густых белокурых волосах. Веселого нрава, она унаследовала легкомысленное отношение в жизни от отца, искавшего везде и во всем одни только удовольствия, и ничего не заимствовала от матери, набожной женщины, проводившей большую часть времени в церкви. Отец Монтеспан находил этот брак очень хорошим, так как, говорил он, «Никогда, по крайней мере, не видишь жены». И в самом деле они никогда не виделись: она проводила дни в храме, а он ночи в кутежах. Под влиянием такого отца будущая фаворитка не могла запастись высоконравственными взглядами на жизнь, и вот почему, сделавшись придворною дамою, она все мысли обратила на то, как бы привязать к себе Людовика. Вернувшись из похода в Фламандию, король сказал маркизе Лавальер, в то время еще занимавшей первое место в его сердце:

— Видите, как г-жа Монтеспан подбирается ко мне! Ей очень хочется, чтобы я ее полюбил, но этого я не сделаю.

И действительно, первое время Людовик не хотел вступать в серьезную связь с Монтеспан. Ему нравилась любовь не веселая, не смеющаяся, а глубокая и романтическая. Как удачно выражается о нем Арсен Гуссэ, в нем было больше романтического героизма, чем настоящего героизма. В конце концов, однако, он поддался ее чарам, и результатом этого явились 6 новых незаконнорожденных детей. Сначала думали, что, вследствие маленького роста, Монтеспан не будет в состоянии произвести на свет Божий ни одного ребенка. На деле, однако, оказалось совсем иное. От связи с Монтеспан у Людовика родились: в 1670 году сын Людовик-Август Бурбонский, герцог де-Мэн, принц Донд; в 1671 году сын Людовик-Цезарь Бурбонский, граф Венсенский; в 1673 году Людовика-Франциска Бурбонская; в 1676 году Людовика-Анна Бурбонская; в 1678 году Людовик-Александр Бурбонский, граф Тулузский; в 1681 году Франциска-Мария Бурбонская. Когда последняя вышла замуж за герцога Шартрского, позднее герцога Орлеанскаго, король поднес ей в виде свадебного подарка 2 миллиона и, кроме того, драгоценных украшений на 200.000, а мужу, помимо 50.000 крон, которые он получал, как принц крови, еще пенсию в 50.000 вместе с королевским дворцом в Париже. Все это свидетельствует о несомненно сильном чувстве, которое Монтеспан сумела внушить королю и которое не погасло через много лет совместной жизни.

Однако, всему бывает конец. Десять лет бурной жизни что-нибудь да значат. У короля начали притупляться нервы. В тоже время заговорил голос совести. Ведь он усыновил шестерых детей, рожденных в двойном прелюбодеянии! Ко всему этому присоединились протесты духовенства. Когда Людовик жил беспечно, разделяя брачное ложе между королевою и фавориткою, оно молчало, хотя преступление было неслыханное; когда же он сам стал колебаться, оно выступило в лице ближайших к королю представителей вперед и заговорило голосом упрека. Один иезуит решился даже намекнуть королю, на пример прелюбодеяния царя Давида с Вирсавией и громко крикнуть ему в церкви: «Tu es ille vir!» (ты дурной человек!). На суеверного Людовика это произвело большое впечатление. Духовнику он верил безусловно и поэтому решил положить конец своей незаконной связи. Он начал убеждать возлюбленную, что им нужно расстаться, что это безусловно необходимо для спасения их душ. Монтеспан со стесненным сердцем соглашалась. Однако, расстаться нельзя было сразу. Монтеспан слишком хорошо понимала, что она теряет. В свою очередь и Людовик был слишком привязан в метрессе, от которой у него родилось столько детей. И вот началась трогательная по понятиям того времени история: чтобы привыкнуть к разлуке, Людовик и Монтеспан начали предпринимать поездки в разные стороны. Однако, как только они возвращались, между ними завязывались прежние сношения. Несколько раз проделывался один и тот же опыт, но все напрасно. Чтобы не огорчить духовника, которому король обещал во что бы то ни стало разойтись с любовницею, от него было скрыто, что у Людовика от Монтеспан родились еще двое детей, уже после обещания.

В конце концов король начал скучать в обществе Монтеспан. Его тяготила глубокая привязанность, о которой он вовсе не думал, когда сходился с маркизою, тяготили также сцены ревности, который она устраивала ему, когда он позволял себе какую-нибудь случайную «измену». И в одно прекрасное время он решился.

 

Людовик и госпожа де Ментенон

Впрочем, у Людовика быль неотразимый импульс — вдова поэта Скаррона, Франсуаза, известная больше под именем г-жи де-Ментенон. Она была внучка Агриппы д’Обинье, знаменитого фаворита Генриха IV. Отец ее провел много лет в тюрьму куда он попал за измену, стоившую Франции ее владений в Америке. В тюрьма же родила ему жена, бывшая дочерью тюремного сторожа, будущую фаворитку (в 1635 году). Девочке было три года, когда отец, выпущенный, наконец, из тюрьмы, уехал в Америку, где у него были поместья. Там на берегу одной реки она едва не погибла от укуса ядовитой змеи: своевременная помощь спасла ее. Осиротев. девочка двенадцати лет вернулась в Париж, где поселилась у родственницы Нельян. Зависимость ее мучила и поэтому она охотно приняла предложено старого поэта Скаррона, писателя, обладавшая оригинальным умом и пользовавшегося огромной известностью во Франции, благодаря своим сатирическим произведениям. Сатира его для людей, знавших поэта, получала своеобразный отпечаток в виду того, что он сам был калека. Во всяком случае молодой девушке не пришлось жаловаться на судьбу. Талант мужа и ее редкая красота, соединенная с природным умом, сделали то, что дом будущей метрессы короля сделался средоточием умственной и аристократической знати того времени. О ней начали говорить, как о редкой женщине. Представители лучшего общества заискивали перед нею.

Но удар разразился скоро: умер Скаррон. Франсуаза тотчас же почувствовала гнет нового положения. Она обеднела, так как со смертью мужа прекратилась пенсия, которую он получал. Спасла ее маркиза Монтеспан, с которою она познакомилась, будучи вдовою. Она выхлопотала ей у короля ежегодную пенсию в 2.000 лир, а вскоре взяла ее к себе в качества воспитательницы детей. Впоследствии маркиза Монтеспан пожалела об этом, но было уже поздно.

Хитрая Ментенон сразу поняла, что можно воспользоваться положением и достигнуть блестящих успехов. Она тотчас же повела атаку на короля; но король оставался равнодушен. Он был пресыщен. Тогда Ментенон прибегла к другому средству: она сделала вид, что сильно привязалась к детям короля, вверенным ее воспитанию. Эти дети играли оригинальную роль в жизни Людовика. Он их любил больше законных. Он любил в сущности тех и других, но любовь к детям Монтеспан соединялась у него с сознанием, что они, составляя плоть от его плоти так же, как и дети королевы, были в то же время лишены прав и преимуществ, которыми пользовались его законные дети. Этой слабостью ловко воспользовалась ловкая интриганка. Она окружила детей Монтеспан редким попечением. Дни и ночи проводила она в неусыпном надзоре за ними, не давая приставленной к детям прислуге на секунду отступить от своих обязанностей. Все силы ее были обращены на то, чтобы предстать перед королем в ореоле особенно нежной воспитательницы, причем, конечно, старания удваивались, когда было основание думать, что придет король. Маневр удался, и чадолюбивый Людовик однажды действительно был очень растроган, когда, войдя в уединенную детскую Монтеспан, увидел, как вдова Скаррона одной рукой поддерживает бывшего в лихорадке герцога де-Мэна, другою качает мадмуазель де-Нант, а на коленях держит спящего графа Венсенского. В результате оказались повышение пенсии, которую получала «самоотверженная» вдова, и подарок в 100.000 ливров.

Первый шаг оказался удачным. Оставалось сделать второй. Это произошло в 1674 году, когда вдове Скаррон уже было сорок лет. Покинув уединение, в котором жила до тех пор, она переехала во дворец, чтобы быть ближе к своей госпоже и покровительнице Монтеспан, а кстати уже и к королю. Роль, выпавшая на ее долю, была очень подходящая. Поверенная королевской любовницы, вдова поэта и недавняя гувернантка должна была служить посредницей между Монтеспан и Людовиком, приходя таким образом в непосредственное соприкосновение с предметом своих тайных желаний. Теперь нужно было только обратить на себя его внимание. Но чем? Хитрая Ментенон не долго думала. Король еще любит Монтеспан, но уже тяготится ею, тяготится ее легкомыслием, известной степенью безнравственности. Не разыграть ли роль святоши? И вдруг вдова Скаррон превращается в образец благочестия и добродетели. Она думает только о Боге. Ее уста шепчут молитвы. Из ее груди то и дело вырываются тяжелые вздохи. Она оплакивает грехи человечества и свои слабости. Этим она сразу подстреливала двух зайцев: во-первых, приковывала к себе короля новизною настроения и, во-вторых, отнимала всякие подозрения у Монтеспан, которой даже в голову не приходило, чтобы такая добродетельная особа могла в одно прекрасное время сделаться любовницею Людовика. Тактика была удачная, и не успела еще Монтеспан хорошо присмотреться к святоше-вдове, как Людовик дал ей титул маркизы де-Сюржер, а вскоре подарил имение, от которого она и получила имя Ментенон. Тут только метресса спохватилась, но, как сказано, было уже поздно. Ментенон царила. Она увлекла и приковала к себе Людовика своим смиренным видом, мягкими речами, вдохновенными проповедями. Она указывала королю на его ошибки, обращала внимание на укореняющиеся в обществе нравы, не забывая при этом очень искусно и с самым незлобивым видом разоблачать слабости Монтеспан. Король не привык в таким речам. Они действовали на него неотразимо, так как до тех пор он не слыхал ничего подобного, и поэтому невольно искал с нею встречи. Это еще более поощряло Ментенон. Однажды король сделал смотр своим дворцовым войскам и остался очень доволен ими, особенно мушкетерами. Когда он высказался в этом смысле г-же Ментенон, лисица повела носом в знак того, что она нисколько не разделяет этого мнения. Вечером в присутствии всего двора король спросил ее, почему она так немилостиво относится к его войскам.

— Потому, — отвечала святоша, — что во все время смотра меня не оставляла одна мысль.

— Какая?

— Я думала, что все эти мушкетеры развратники, а их начальник (т. е. сам король) не лучше их.

Король ответил шуткою и вышел из окружавшей его группы. Ментенон последовала за ним и, чувствуя, что их никто не слышит, сказала:

— Вы все шутите, ваше величество. Мушкетеры вам очень нравятся. Но если бы кто-нибудь из них похитил жену товарища и вы бы узнали об этом, то, конечно, сегодня же ночью он не спал бы в вашем дворце, хотя бы он был самый храбрый из ваших мушкетеров, а похищенная им женщина — самая ничтожная из тварей.

Намек был слишком ясный, но как мог сердиться на нее Людовик? Во-первых, ему нравилась эта «откровенная» речь; во-вторых, ему нравилась… сама Ментенон. Да, во время частых бесед с нею он успел увлечься ее тихим, вкрадчивым разговором, ее высоким ростом, красивой фигурой, плавными движениями и необычайно красивыми глазами. Живая по природе, она в то же время умела быть сдержанной, и эта сдержанность особенно нравилась королю, который очень часто любил заигрывать с придворными дамами, иногда даже обнимать их и запечатлевать на их устах мимолетный поцелуй, но к г-же Ментенон всегда чувствовал некоторое почтение и при встрече с нею только вежливо ее приветствовал. «О, с этою, — говаривал он иногда, — я никогда не позволю себе что-либо сделать». И тем не менее он влюбился, т. е., собственно говоря, исполнил бессознательно волю той же Ментенон. Когда он открыл ей сердце, хитроумная Ментенон, которая могла уже праздновать победу, нашла, что время еще не наступило. Она ответила отказом, тонко дав вместе с тем понять, что сама влюблена в короля, но не может примирить своих высоких понятий о добродетели с преступной любовью. «К тому же, — прибавила она, — у вас есть супруга. Ей одной принадлежит ваша любовь. И если вы обратитесь к другим, от вас отвернется небо». Это окончательно заставило короля понять, какая пропасть существует между порочною, жаждущею одних земных благ Монтеспан и богобоязненной Ментенон, отличающеюся самыми строгими правилами. Судьба метрессы была решена.

Но Монтеспан не дремала. Она уже поняла, какая опасность грозить ее могуществу со стороны бывшей гувернантки, и пустила в ход весь огромный запас рычагов, бывших в ее распоряжении. Но и король уже был за Ментеяон и, чтобы освободить ее от всякой зависимости от метрессы, назначил вдову почетной дамой при супруге дофина. Это еще более восстановило маркизу Монтеспан. Она начала делать упреки своей бывшей гувернантке, обвиняя ее в вероломстве, в неблагодарности, но в ответ слышала тихие, но решительные слова:

— Если вы меня упрекаете в любви к королю, то не забудьте, что упрек этот касается ошибки, в которой вы же мне дали пример.

В отчаянии Монтеспен бросилась к королю. Она устроила ему мелодраматическую сцену ревности, указывала на детей, но и от него ей не удалось выслушать ничего, кроме грустных слов, как бы звучавших похоронною песнею:

— Сударыня, я ведь уже сказал вам, что ценю спокойствие. Насилия я не люблю.

Несчастной маркизе, у которой почва исчезала под ногами, нужно было пустить в ход другое средство, и тут же началась целая сеть интриг, направленных к тому, чтобы удалить Ментенон со двора во что бы то ни стало. В интригах участвовали министр Лувуа и герцогиня Ришелье, почетная дама супруги дофина. Через их посредство последняя узнала о далеко не беспорочной жизни Ментенон в молодости, о ее браке с калекой Скарроном, о ее сомнительных любовных историях во время вдовства и таинственных свиданиях с Людовиком. Восстановленная супруга дофина решительно выступила против новой придворной дамы. Произошла резкая ссора, для улаживания которой потребовалось вмешательство короля. Король, конечно, решил дело в пользу Ментенон, и виновников интриги ждало удаление от двора; но Ментенон предпочла продолжать роль воплощенной добродетели и, выхлопотав у короля прощение, сама же возвестила сопернице, что избавила ее от позора изгнания из стен дворца Вместе с тем она скромно, но с затаенным злорадством довела до ен сведения, что отнять тайные свидания между нею и королем невозможно, что король согласен и впредь исполнять ее справедливые требования и просьбы, но что последние она должна сообщать предварительно ей, Ментенон, которая и будет передавать их королю.

В этом ужасном положении Монтеспан решилась на последнее отчаянное средство. Она добровольно удалилась от двора в надежде, что король вернет ее, и тогда она предъявит ему условия. Старший сын ее, герцог де-Мэн, поддержал ее решение; но как только мать уехала, он тотчас же сообщил о ее плане г-же Ментенон, находя более выгодным вступить в союз с восходящей звездой, т. е. своей прежней воспитательницей, чем обладать расположением матери. Оба они воспользовались отсутствием Монтеспан, чтобы сделать ее возвращение невозможным. Герцог де-Мэн велел наскоро выбросить из окна мебель матери, вещи ее отправить в Париж, а помещением, которое она занимала, воспользоваться для другой цели. Маркизе Монтеспан некуда было вернуться и ей пришлось удовольствоваться пенсией в 12.000 луидоров, которую король приказал выплачивать ей ежегодно.

Только после этого Ментенон решилась уступить требованиям короля и сделаться его любовницею Началось царство Ментенон. Она жила во дворце уединенно, редко выезжала, но все государственные дела вершились в ее спальне. Король ежедневно направлялся в ней в определенный час, чтобы в ее спальне работать в присутствии метрессы с министрами. По обеим сторонам камина стояли два кресла, перед каждым из них по доске, а перед королем еще две скамейки: одна для министра, а другая для корзины, в которую король клал обыкновенно нужные бумаги. В то время, когда король работал, Ментенон сидела за книгой или шитьем, по-видимому равнодушная, но на самом деле внимательно прислушиваясь ко всему, что происходит в комнате. Если король спрашивал у нее мнения, она отвечала тихо, спокойно, как будто всё это её мало интересует, на самом же деле все дела уже были ей заранее известны, так как ни один министр не осмеливался идти с докладом к королю, раньше чем повидается с его метрессою, которая тут же с ним и решала дело. Таким образом, работы короля с министрами были сплошной комедией: задача министра заключалась только в том, чтобы повести его к цели, которую наметила фаворитка. Если случалось, что король слишком настаивал на своем, то министр старался по возможности запутать дело и отложить решение до более удобного времени. Людовик, конечно, думал, что он именно раздает должности и управляет государственными делами; но на самом деле все это делала одна г-жа Ментенон. Одно только было ведомство, в котором власть ее считалась не безусловною, — министерство иностранных дел, так как относящиеся к этому ведомству дела поступали большей частью на решение государственного совета. К тому же министр Торси упорно отказывался работать у Ментенон. Зато прочие министры, генералы и высшие сановники были у нее в руках. Больше, чем сам король, г-жа Ментенон могла сказать: «Государство — это я!». Даже над принцессами имела безусловную власть коварная фаворитка, и придворным не раз приходилось видеть, как дочери Людовика XIV, повздорив с метрессою короля, с трепетом входили, по приказу короля, в комнату г-жи Ментенон, откуда через некоторое время выходили со слезами на глазах…

Тридцать лет прожил Людовик XIV с г-жой Ментенон. Он умер в 1715 году. Через несколько лет умерла и его возлюбленная.

 

Людовик XV

Людовик XIV жил долго. Он, можно сказать, исчерпал себя до дна и сошел в могилу в то время, когда дальнейшая его жизнь действительно не имела бы ни смысла, ни цели. Даже дети у него все умерли при его жизни и наследовать престол пришлось правнуку, которому к тому же было тогда всего пять лет. Его формула: «Государство — я», оправдалась, так как после смерти Людовика XIV государства уже не было. Были короли, фаворитки, чиновники, но не было сложного государственного организма, в котором все едино, несмотря на видимое разнообразие и пестроту.

Регентом был назначен герцог Филипп Орлеанский, расстроивший финансы государства вместе с министром Дюбуа; но он не внес ничего нового в жизнь Франции. Даже господство метресс осталось в силе. Герцог сослал свою метрессу г-жу Парабер в ее имение и отдал ее место г-же д’Авернь. Увидался он с этою красавицею впервые в театра. На следующий день он предложил ей 100.000 франков и титул фаворитки, а ее мужу — место капитана гвардии. Она отказалась. Тогда герцог предложил ей 150.000 франков. Г-жа д’Авернь уступила, но потребовала немедленного удаления Парабер и ее друга Носэ. На следующий день при дворе уже не было ни прежней фаворитки, ни ее друга, и г-жа д’Авернь въехала во дворец в качестве новой любовницы. Муж ничего не имел против этого и даже, отправившись к регенту, сказал:

— Ваше королевское высочество изволили поставить меня во главе отряда гвардии. Я воспользуюсь своим положением для охраны моей жены, чтобы к ней никто не мог приблизиться, кроме вашего высочества.

Можно себе представить, как подобная среда могла влиять на воображение Людовика XV. Он воспитывался в сфере, пропитанной развратом. Женщины были везде и повсюду. Женщины играли руководящую роль. Даже ребенка-короля не пощадили, и в 1715 году, т. е. когда ему было всего 5 лет, его помолвили с девицею Монпансье, которой было всего четыре года… Маркиз Мольриэ был послан в Мадрид, чтобы уладить все вопросы, связанные с будущим браком. Ребенка посвящали во вей тайны. Он знал многое, хотя, конечно, на свой манер. Вот один из многочисленных фактов, относящихся к данному случаю. Однажды Людовик XV, окончив вечернюю молитву, начал плакать.

— Что случилось? — спросил воспитатель Вильяр.

— Скажите, ради Бога, — отвечал король-ребенок сквозь слезы, — действительно ли мне нужно будет спать в одной постели с кузиною, когда она сделается моей женой?

Вопрос был поставлен ребром и на него нужно было ответить.

— Да, ваше величество.

— Оттого-то я и плачу. Принцесса меня не будет любить.

— Кто это сказал вам, ваше величество? Откуда вы это взяли?

— Никто мне не сказал. Я сам это знаю. Ночью я очень кидаюсь во сне, и если кузина будет спать со мною, то, конечно, я не раз ударю ее ногами. Она после этого не будет меня любить.

И Людовик опять начал плакать.

Когда приближалось совершеннолетие короля, регент начал его знакомить с государственными делами. Первый урок был ему дан 17 августа 1722 года и ознаменовался серьезным инцидентом. Войдя в комнату короля как раз в то время, когда Людовик только что встал, он предложил ему последовать за пим. Все удалились, за исключением воспитателя короля, маршала Вильруа, выразившего намерение пойти вместе с королем и герцогом.

— Я сказал, что хочу говорить с его величеством наедине, — заметил регент.

— Ваше высочество, — возразил маршал, — как воспитатель короля, я не должен оставлять его ни на минуту. Я отвечаю за его жизнь.

— Вы забываете, что король мне вверен столько же, сколько и вам, и что ваша дерзость обращена против регента Франции, который тотчас же вас накажет.

И действительно, маршал в скором времени был удален от двора.

Через два месяца состоялась торжественная церемония коронования, а 16 февраля 1724 года королю исполнилось 14 лет и, следовательно, он сделался совершеннолетним. В тот же день герцог Орлеанский вошел в комнату Людовика XV и, став перед нем на одно колено, заявил, что он отныне будет исполнять его приказы. Недолго, впрочем, он исполнял «приказы», так как отдал Богу душу 2 декабря того же года. Умер он неожиданно, после плотного ужина, заменявшего ему обед. Одна из его метресс, герцогиня Фалари, сидела у камина. Вдруг он лишился чувств. Герцогиня бросилась в соседнюю комнату за помощью, но там никого не было. Она выбежала во двор. Через несколько минут явились врач, жена герцога и другие; но перед ними уже был труп.

С этих пор началось роковое правление Людовика XV, послужившее главной причиной кровавых событий следующего царствования. Министры назначались без разбора, смотря по тому, какая партия брала верх. Пока был жив герцог, пост первого министра оставался за ним; когда же он умер, министром был назначен герцог Бурбонский по одному только желанию метрессы герцога, г-жи де Прэ, думавшей, что этим путем ей удастся захватить в руки бразды правления. В то же время иезуиты пустили в ход все свое могущество. Под влиянием своего духовника Людовик XV запретил протестантам отправлять богослужение. Их имущество приказано было конфисковать. В то же время во всей стране начался сильный голод. Появилась целая армия жадных до наживы людей, которые, скупив оказавшийся налицо хлеб, стали поднимать цены на него все выше и выше. Фунт хлеба начал стоить 10 су, т. е. около 20 копеек на наши деньги. Народ, конечно, был недоволен и бунтовал, но за это подвергался тяжким наказаниям. Королевские войска часто пускали в ход порох и штыки. Это еще более озлобляло народ.

В эту тяжкую для государства и народа пору при дворе молодого Людовика XV нашли нужным заняться вопросом о его женитьбе. Так как официальная невеста короля была слишком нежного возраста, то решено было нарушить договор с испанским двором и найти для Людовика другую невесту. Выбор был поручен г-же Прэ, которая и остановила внимание на Марии Лещинской, дочери низложенного польского короля Станислава Лещинского.

Брачный договор был подписан в Париже 19 июля, а 15 августа герцог Орлеанский, уполномоченный короля, женился от имени Людовика на Марии Лещинской в Страсбургском соборе. 3 сентября королева совершила торжественный въезд в Париж и Версаль, а на следующий день кардинал де-Роган обвенчал помолвленных в дворцовой часовне. Молодой король был очень неопытен, и священнику пришлось познакомить его с супружескими обязанностями. В день свадьбы он много плакал и, наконец, с большим трепетом отправился на половину жены. Впрочем, Мария Лещинская сумела его скоро приковать к себе свежестью губ, красивым цветом лица и прекрасными волосами. Он начал находить королеву прелестной женщиной. В свою очередь и Мария отвечала ему нежностью и, когда Людовик XV заболел оспою, не отходила от него ни на минуту, пока король не выздоровел.

С этой болонью, между прочим, связан любопытный инцидент. Узнав, что Людовик болен, Филипп V решил, что он скоро умрет и что ему, Филиппу, следует поехать в Версаль, чтобы посадить на осиротевший престол своего второго сына. Он хотел уже сесть в экипаж, как ему сообщили, что Людовик выздоровел. При шлось отказаться от поездки. Обстоятельство это вызвало немало смеха.

Людовик XV был образцовым мужем.

Он не охладел к жен и не изменил ей даже после того, как она родила ему принца, также названного Людовиком. Радостную весть об этом событии первым распространил Орсеваль, проскакав в 33 минуты все расстояние между Версалем и Парижем и всю дорогу возглашая: «У нас есть дофин!». Рождение сына доставило Людовику большое удовольствие. Через некоторое время после этого какой-то сановник обратил его внимание на одну хорошенькую молодую женщину.

— Разве, по-вашему, она красивее королевы? — наивно спросил Людовик.

Сановнику, конечно, пришлось прикусить губы.

Но скромность Людовика и привязанность его в жене не нравились вообще всему двору, отличавшемуся легкими нравами. Об этом можно судить по поступку одного принца из дома Кондэ. Из его дома был виден монастырь, и принцу доставляло большое удовольствие показываться у окна монахиням в костюме Адама. Возмущенные монахини, не зная, как избавиться от зрелища, далеко не соответствующего их понятиям о жизни, принуждены были выстроить большую стену, скрывшую от глаз благочестивых обитательниц монастыря и дом принца, и его владельца. Впрочем, и в монастырях царила большая легкость нравов. Так, в то время пользовалась большим успехом новая комедия иезуита Грессэ: «Vert-Vert». Иезуит этот находился в любовных сношениях с одной монахиней, некоей Дампьер, которой очень захотелось прочесть его пьесу. Чтение такой вещи в монастыре было совсем неподходящим делом, и поэтому иезуит, несмотря на легкомысленное поведение, отказался исполнить просьбу возлюбленной. Наконец, он согласился, и в одно прекрасное время Грессэ явился в монастырь и начал читать монахине ужасную пьесу. Вдруг, когда он дошел до особенно комического места, раздался громкий смех. Они обернулись и увидели за занавеской всех монахинь с настоятельницей, которые внимательно слушали чтение. Грессэ осталось только продолжать начатое без перерывов.

При таком настроении общества добродетель короля казалась пороком. Однажды кардинал Флери завел со своею любовницею, г-жою Кариньян, разговор о том, что король все еще любит королеву.

— Было бы ужасно, — заметила г-жа Кариньян, — если бы любовь эта прекратилась, уступив пламенному чувству к другой женщине, как это произошло с Людовиком XIV и Лавальер. Самое лучшее подыскать королю метрессу.

И тут же было решено свести короля с г-жой Мальи, которой давно уже хотелось вступить в связь с Людовиком. Для этого втянули в план духовника королевы. Он убедил Марию Лещинскую, что и супружеские обязанности имеют границу и что есть другая, высшая обязанность — целомудрие. Королева стала отдалять от себя Людовика, который в гневе на супругу, из преданной и самоотверженной сделавшуюся вдруг недоступной, и вступил в связь с г-жою Мальи. Это было началом. Остальное пошло как по наклонной плоскости.

У г-жи Мальи были болшие черные глаза, большой рот, слишком длинный нос, темный цвет лица. К тому же она была высокого роста и толста. Но зато она лучше других могла втянуть Людовика в разгульную жизнь. После первого свидания она в отчаянии бросилась к г-же Кариньян и стала ей жаловаться со слезами на глазах, что не произвела на короля никакого впечатления. Много труда стоило склонить ее к тому, чтобы она пошла на второе свидание. Ришелье, с которым она была в дружеских сношениях, сказал ей: «Вам нужно самим напасть, если вы не хотите, чтобы на вас напали». Поощренная этими словами, г-жа Мальи решилась на второе свидание и после него приехала к г-же Кариньян с разорванным воротником и растрепанным платьем, но вся сияя от восторга.

— Видите, — крикнула она, задыхаясь от радости, — это он все сделал!

Недолго, однако, продолжалась радость г-жи Мальи. Над нею одержала победу родная сестра, в сближении которой с королем она сама же была виновата. У нее были четыре сестры. Г-жа Мальи взяла младшую из них, которой было всего около 14 лет, из монастыря, надеясь рано ее выдать замуж. Но сестра эта, еще будучи в монастыре, грезила о роли при дворе и однажды сказала:

— Я еду в Версаль, чтобы быть при дворе сестры. Король меня увидит и полюбит, и я буду царить над сестрою, королем и Европою.

Она не обманулась. Действительно, король ее увидел, полюбил же через некоторое время. И мадемуазель Нэстль (таково было ее имя) превратилась в маркизу Вентимиль. Но и она царила недолго и принуждена была уступить место другой сестре своей, массивной девушке с необычайно полным бюстом, толстыми губами и мещанскими чертами лица. Так как эта дебелая фаворитка долго нравиться королю не могла, то г-жа Мальи, жившая в одиночестве после падения, начала уже было думать, что возможно возвращение прежнего счастья. Но она ошиблась. Толстая фаворитка действительно была удалена, но зато ее место заняла четвертая сестра, по имени де-Турнель. С этой дело обошлось не так легко, как с остальными. Она согласилась сделаться фавориткою только после того, как король подпишет контракт, в котором была бы точно указана цена покупаемого им товара. Вот условия, поставленные этой особой:

1. Моя сестра Мальи удаляется от двора и заточается в монастырь.

2. Мой титул маркизы заменяется титулом герцогини со всеми соответствующими этому новому достоинству почестями и отличиями.

3. Король устроит меня так, что я ни в каком случае не буду терпеть лишения. Мое состояние должно быть независимо от перемен, которын могут наступить в чувствах его величества.

4. Когда я сделаюсь фавориткою, король должен стать во главе армии, так как я не хочу подвергать себя обвинению в том, что отвращаю короля от его обязанностей по отношению к королевству.

Условия были приняты, и деловитая сестра г-жи Мальи переехала во дворец.

Однако, и ее господство продолжалось недолго. Людовик XV вошел в роль. Его аппетиты разыгрались. Он жаждал новизны. И в одно прекрасное время герцогиня Шатору — титул фаворитки — была удалена от двора. Спустя долгое время Людовик решил было вернуть ее, но бывшая фаворитка неожиданно заболела воспалением легких и умерла.

Нужно было подумать о новой фаворитке. Дамы наперебой спешили снискать благосклонное внимание Людовика. Но Людовик некоторое время оставался без метрессы и при дворе уже начали приходить в отчаяние. Думали уже, что «пост» королевской фаворитки останется незанятым. Тут вдруг Людовику во время блестящих празднеств по случаю свадьбы дофина бросилась в глаза хорошенькая женщина в костюме амазонки. Думая, что это та амазонка, которою он так часто восхищался в Сеннарском лесу, Людовик подошел к ней и сказал:

— Прекрасная амазонка, как счастливы те, которых ты пронизываешь своими стрелами.

— Ваше величество, — отвечала амазонка, — я буду бережливо обращаться с ними, так как никому не хочу доставить счастья умереть от их яда.

В эту минуту к нему подошла другая дама в маске и заговорила. Когда она сняла маску, король пришел в восхищение, готовый тут же признаться ей в любви. Он узнал амазонку, которую встречал раньше в лесу. Это была Ленорман д’Этуаль, получившая впоследствии большую известность под именем маркизы Помпадур.

 

Людовик XV и маркиза де Помпадур

Первоначальное имя ее было Иоанна-Антуанетта Пуассон. Она родилась в 1722 году. Отец ее торговал съестными продуктами и сколотил себе некоторое состояние. Впрочем, и жена значительно содействовала увеличению домашнего благосостояния связью с главным арендатором Ленорманом де-Турнегемом. Последний сблизился с четою Пуассон и до того раделъ о ее счастье, что даже рождением дочери она была обязана только ему. Он заботился о девочке, как отец, и дал ей превосходное образование. В восемнадцать лет образование ее было закончено. Антуанетта была удивительно хороша собой, и мать, которая понимала, что значит красота, нередко говаривала: «Эта штучка для короля, а не для какого-либо простого смертного», и была не в особенном восторге, когда ее дочери предложил руку и сердце племянникъ Турнегема д’Этуаль. Турнегем снабдил Антуанетту всем необходимым, дал ей хорошее приданое, и девушка вышла замуж. Любви, конечно, она к мужу не питала, зато жила широко, держала экипажи, устраивала балы и блестящие празднества. Поклонников у нее была тьма. Поэты, в том числе Вольтер, воспевали ее. В первый раз Людовик увидел ее в Версальской часовне, и с тех пор Антуанетта старалась всеми силами обратить на себя его внимание. Вполне поэтому понятен ее восторг, когда на придворном балу Людовик начал ухаживать за нею. Наследующий день Ришелье предложил ей придти на свидание к Людовику XV. Вечером д’Этуаль сказала мужу, что больна, и, уйдя в свои покои, задним ходом вышла к воротам, где ее уже ждал экипаж Ришелье. Через несколько минут она была у короля. Так продолжалось ежедневно. Король, серьезно влюбленный в д’Этуаль, предложил ей помещение у себя во дворце, и она согласилась. Муж, конечно, пришел в отчаяние, но ему предложили, для поправки здоровья, предпринять поездку. Что же касается матери Антуанетты, то она, узнав, что дочь ее теперь у короля, пришла в неописуемый восторг. «Теперь, — воскликнула она, — Антуанетта в положении королевы». Восторг ее был до того велик, что она даже неожиданно почувствовала себя лучше (г-жа Пуассон была в то время очень больна). Вскоре затем она умерла со словами: «Больше мне желать уже нечего».

Г-жа д'Этуаль была не первой по счету фавориткой Людовика, но первой по значение для двора и государственной жизни. Вместе с нею, казалось, вернулись прежние времена Монтеспан и Ментенон. Прежде всего она переменила имя и стала называться маркизою Помпадур, получив также герб этой старинной вымершей дворянской фамилии. Затем она позаботилась о родне. Между прочим, брат ее Пуассон также получил титул маркиза. Когда материальный успех был обеспечен, она стала вмешиваться в государственные дела и в скором времени бразды правления оказались у нее в руках. Только некоторые из родных причиняли ей иногда неприятности. Так, однажды, когда Помпадур сидела с королем за ужином, вошел ее отец Пуассон и, хлопнув короля по плечу, сказал:

— Здравствуй, любезный зять!

Король пришел в сильнейший гнев и «тестю» было запрещено появляться при дворе. Таких инцидентов было немало, но они скоро забывались. Маркиза сама купила отель Эврэ. Шталмейстером при ней был назначен рыцарь ордена св. Людовика, а камеристкою — дама из знатной семьи, г-жа де-Гуссэ.

Король искренно любил маркизу и, когда она однажды заболела, побывал у нее восемь раз в течение одного дня. По поводу этой болезни при дворе много шептались. Говорили, что верность Помпадур Людовику подлежит большому сомнению, и с этим именно связывали ее болезнь. Министр Морепа, который терпеть не мог маркизы, подложил ей под салфетку четверостишие соответствующего содержания без подписи. Маркиза Помпадур пришла в неистовство, когда прочла стихи. Она догадалась, кто был автор, и Морепа получил отставку.

В самом разгаре могущества маркизу Помпадур постигло несчастье: умерла дочь от брака с Этуалем. Маркиза носилась с гордыми планами: она хотела выдать дочь за сына Ришелье, но воспаление легких неожиданно свело в могилу её Александрину, расстроив в то же время план, который должен был связать ее имя родственными узами с Ришелье, В то время, когда она была больна, ей сообщили, что король умирает. Действительно, король неожиданно заболел несварением желудка и лежал в постели с оледенелыми глазами и тяжело дыша. Его обрызгали водою, дали гофманские капли и он пришел в себя. Он, конечно, спросил, где маркиза, но ему ответили, что ей нездоровится. Людовик вскоре выздоровел, после чего подарил маркизе 20.000 фунтов. Это заставило и маркизу выздороветь.

Власть Помпадур росла с каждым днем. Между прочим, она добилась ссылки Ришелье в Монпелье после того, как между нею и им произошла легкая ссора. Тем не менее наступил момент и её падения. Начался он тотчас после покушения Франца Домиана, заявившего на допросе, что хотел убить короля в отместку за притеснения, которым подвергается народ. Людовик был ранен и слег в постель. В это-то время он почувствовал угрызения совести и, решившись переменить жизнь, предложил маркизе уехать. Вместе, с этим он хотел отречься от престола в пользу дофина. Но он не сделал ни того, ни другого. Наоборот, порочные наклонности его стали обнаруживаться еще с большею силою. Он завел у себя настоящий гарем. Однажды Людовик увидел в Версальском парке, хорошенькую двенадцатилетнюю девочку. Он пришел в восторг, и через некоторое время девочка была ночью взята с постели и доставлена в павильон парка, носивший название «Кремитаж» — главный пункт любовных похождений короля. Почти целый год пришлось пробыть там подростку. Девочке еще не было тринадцати лет, когда она родила королю сына… Король ее выдал замуж за бедного дворянина, дав ей приличное приданое. Павильон, находившийся в конце парка, был соединен подземным ходом с несколькими домами, превращенными в монастырь. В этот мнимый монастырь стекались красивейшие девушки Парижа, составляя настоящий гарем. Как только какая-либо из них надоедала Людовику, ее выдавали замуж, причем не скупились на приданое. Так, одна из них, выданная за полковника, получила 800.000 франков. Туда, в этот «монастырь», была однажды насильно заключена одна одиннадцатилетняя девушка. Отец, крупный нантский торговец, долго хлопотал, стараясь освободить дочь из заключения, но принужден был уехать в родной город ни с чем. При таких условиях роль маркизы Помпадур не могла быть по-прежнему велика. Бывшая повелительница Франции все более и более отодвигалась на задний план, и, когда она умерла, король ни единым словом не выразил сожаления. Когда мимо его окна провозили останки маркизы, шел дождь. Король равнодушно стоял у окна и, глядя на великолепную колесницу, на которой покоилось тело его метрессы, только проговорил:

— Погода не благоприятствует путешествию маркизы.

Кто бы узнал в этом довольном, утомленном радостями жизни короле того наивного Людовика, который, не замечая коварного умысла своего придворного, обратившего его внимание на одну хорошенькую женщину, добродушно спросил: «Разве она красивее королевы?». Теперь ему уже не нужно было говорить о таких вещах. Он сам искал хорошеньких женщин, искал везде и повсюду усердно, упорно, превратив культ грубой любви в свою профессии. О королеве он не думал. Эта идеальная женщина, проводившая дни и ночи в молитвах о том, чтобы Бог направил ее мужа на истинный путь, не могла нравиться распутному монарху, не останавливавшемуся для удовлетворения своей низменной похоти перед высасыванием последних соков из благородного, но придавленного, приниженного, угнетенного и сломанного народа. Он падал все ниже в ниже. Красота его уже не удовлетворяла. Он искал забвения в пучине страсти, потому что только забвение могло еще поддерживать равновесие в душе человека, который видел уже приближение страшной катастрофы. «После нас хоть потоп». Это мог сказать только тот, кто действительно уже слышал отдаленные раскаты грома и чувствовал дуновение ветра, долженствующего превратиться в дикий вихрь.

 

Людовик XV и графиня Дюбарри

Одним из многочисленных средств, с помощью которых Людовик XV доставлял себе забвение, и была графиня Дюбарри. Для Франции, помнившей еще величие двора Людовика XIV, появление этой женщины в центре придворной жизни было поистине скандалом. Если прежние метрессы, расточительные, легкомысленные, беспощадные, имели за собою то преимущество, что были более или менее знатного происхождения, вращались в лучшем обществе или, как г-жа Ментенон, видели в своих салонах представителей умственной и аристократической знати, то г-жа Дюбарри, наоборот, не могла привести в свою пользу ничего, кроме самого дикого, необузданного цинизма, связанного с самым ярым развратом. Достаточно сказать, что до поступления в метрессы к королю Дюбарри или, как ее тогда звали, m-lle Лан, была куртизанкой низшего сорта, жившей с аферистом, который пользовался ею для того, чтобы привлекать в себе игроков. Были люди, которые встречали ее в грязных вертепах пьяною от разгула и готовою идти за всяким, кто выразить на это желание. Рассказывали даже, что ее однажды нашли в бессознательном состоянии на улице под дождем…

Как было сказано, появление этой женщины при дворе произвело сильное впечатление. Те, которые пользовались честью табурета у Помпадур, находили для себя величайшим скандалом пользоваться тем же у бывшей проститутки. Мириться в конце концов пришлось волей-неволей, потому что Дюбарри быстро вошла в роль и, овладев королем, стала бесконтрольной хозяйкой Франции. Велико же было тогда обаяние женского элемента! До чего доходило влияние этой женщины на короля, видно из следующего факта. Однажды на придворном обеде Дюбарри, разливая суп королю и гостям, поднесла разливательную ложку к губам. Все невольно переглянулись, а король, улыбнувшись, сказал:

— Однако, это будет не просто суп, а суп со слюнями.

— Ну, что ж такое? — возразила Дюбарри. — А может я хочу, чтобы все пили мои слюни.

Она тогда еще не знала, что придет время, когда ее оставит мужество и она будет дрожать, кричать и плакать под ножом палача. Когда впоследствии пришла революция и смела мусор, нанесенный на благородную французскую почву властолюбивыми и эгоистичными королями, была, конечно, сметена и Дюбарри. Но куда делась ее прежняя прыть! Никто до неё не выражал столько страха перед смертью, никто так не убивался, не умолял бездушного палача о смягчении смертного приговора. Куртизанка не выдержала до конца. Низкая в апогее власти, она обнаружила крайнюю мелкость и дряблость души, с которыми спорить могли бы, пожалуй, одни ее пороки.

 

Людовик XVI

Графиня Дюбарри была последней из фавориток, вокруг которых, как вокруг оси, вращалась вся политическая и общественная жизнь Франции. Когда она скончалась, в королевской Франции уже некому было ее заменить. Тем не менее она продолжала царить и после смерти. Дух, ею созданный, не исчез. Она некоторым образом явилась воспитательницею целого поколения, и в этом отношении, можно сказать, Мария-Антуанетта, жившая при иных условиях и, как законная жена, занимавшая другое положение, явилась прямой продолжательницей дела, завещанного графиней Дюбарри.

Если принять во внимание среду, в которой Мария-Антуанетта провела немало лет до вступления на престол, то тут нет ничего удивительного. Графиня Дюбарри являлась безусловной законодательницей. По ее капризу назначались и смещались министры, перед нею ползали во прахе, как перед настоящею королевою. Сам дофин Людовик и его молодая супруга принуждены были оказывать ей почести. Им, конечно, это не нравилось, но что было делать? Еще в молодые годы Мария-Антуанетта была посвящена в такие дела, которые лучше было бы скрыть от нее. Ей было всего шестнадцать лет, когда она писала матери:

«Против слабости я выступила со всею сдержанностью, которую вы мне рекомендовали. Меня вечером пригласили к ней (Дюбарри) на ужин, и она взяла со мною тон, в котором чувствовались почтительность, неловкость, покровительство, Я не отступлю от, вашего совета, о котором ни разу не говорила с дофином. Дофин также не может терпеть ее, но из уважения к королю не дает этого понять. У нее оживленный двор, ее посещают послы, и каждый знатный иностранец старается быть ей представлен. Мне пришлось выслушать об этом дворе странные вещи, хотя я и делала вид, что меня они вовсе не интересуют. Там давка, как у принцессы. Она собирает у себя общество, каждому говорить какое-нибудь словцо, она царит. В то время, когда я вам пишу, идет дождь, — по всей вероятности, с ее разрешения. В сущности же говоря, она славная женщина».

Несмотря на это временное недовольство, Мария-Антуанетта чувствовала себя в общем счастливой в первые годы супружества. О политике она еще не думала. Это был веселый, живой ребенок. В её распоряжении находилось только несколько книг. Учение шло медленно. Она сама не выражала большого желания чему-нибудь серьезно учиться и немало времени проводила вместе с подругами и друзьями над постановкою во дворце театральных пьес, в которых сама выступала исполнительницей. Единственным слушателем этих пьес являлся ее муж Людовик. Постановка «Ифигении» (в апреле 1774 года) доставила ей неслыханное удовольствие.

Успех вскружил ей голову и она по этому поводу устроила целый ряд празднеств. Супруга дофина была счастлива.

Но над Францией уже клубились революционные тучи. Борьба между правительством и парламентом начала принимать острый характер. Народ был недоволен и, чтобы заглушить его грозный голос, правительство не остановилось перед государственным переворотом, решившись одним ударом сломить оппозицию. Вдруг король заболевает и вскоре (10 мая 1774 года) умирает. Молодая Мария-Антуанетта чувствует, что совершается нечто серьезное и роковое. Она пишет матери: «Да храните нас Бог! Что с нами будет? Дофин и я, мы очень боимся, что нам в таком юном возрасте надо будет управлять страною. О, мать моя, не скупитесь на советы вашим несчастным детям». А брату Иосифу она пишет на следующий день: «Я прожила четыре очень счастливых года, но теперь открывается передо мною новое, чреватое подводными камнями будущее. Молись обо мне и помоги мне».

Все правление Людовика представляло сплошную цепь колебаний. Когда он вступил на престол, ему было двадцать, а Марии-Антуанетте восемнадцать лет. Оба они были, может быть, проникнуты добрыми намерениями по отношению к народу; но что могли они сделать? Король охотно удовлетворил бы справедливые требования народа, но у него были все хорошие качества подчиненного, и не было ни одного хорошего качества повелителя. Единственное утешение, которое хоть сколько-нибудь могло примирить его с самим собою, было указано Марией-Терезией, матерью королевы, что народ должен будет относиться к молодой королевской чете снисходительно, так как с ее воцарением исчезнуть все злоупотребления, которыми ознаменовалось правление Людовика XV. Но это был обман. Положение короля сделалось затруднительным с самого начала. В королевском дворца начали получать многочисленные петиции, подписанные политическими деятелями. В них требовались реформы и говорилось, что если реформы не будут проведены, королевская власть погибнет. Людовик делается нервным. Он принимает меры. Между прочим, Дюбарри подвергается аресту и изгоняется. Королева, впрочем, была непричастна к этому. Наоборот, она благосклонно отзывалась о фаворитке. Она вообще не вмешивалась еще в государственные дела. Но в народе уже начало бродить недовольство «иностранкой», а осенью 1775 года оно до того усилилось, что брат Иосиф нашел нужным обратить ее внимание на это. Королева, однако, не обратила внимания на предупреждение. Она отнеслась к брожению в народе очень легко. «Боже мой, что думать об уличных песнях! — писала она. — Здесь все поют, и если обращать внимание на такие глупости, то придется принимать в серьез то, что совершенно безразлично для самих авторов и чего они на следующий день уже не помнят. Жить нельзя было бы. Есть более серьезные вещи, чем это. В прошлом году мы, король и я, напали на след отвратительных памфлетов, направленных против меня. Они были только перед тем отпечатаны. Обнаружено, что это проделка одного бездельника, который навязал нам то, что им самим было сделано. Что меня более всего огорчает, это упорство, с которым некоторые люди выставляют меня иностранкой, постоянно занятою своим отечеством, француженкой против воли. Это недостойно. Все мои поступки доказывают, что я исполняю свой долг, и что долг этот доставляет мне удовольствие. Но это безразлично, злые слухи носятся повсюду и самые простые вещи превращаются в тяжкие грехи. Недавно явился один бесстыдник и просил от себя и от имени одной дамы позволения посетить „мою маленькую Вену“, — так он назвал мой Трианон. Это заставило меня открыть, что я имею против себя партию, распространяющую слух, будто я этим именем окрестила подарок, сделанный мне королем. Негодяи и интриганы блуждают по аллеям замка, — разве можем мы отвечать за их сплетни? Каждый раз, когда королю приходится выслушивать подобные вещи от министров и начальника полиции, недовольство его еще более велико, чем мое; но что поделаешь в большинстве случаев? Если продолжать дело дальше, то от этого скандал только еще более разросся бы».

В другой раз она писала сестре Марии-Христине: «Думают, что очень легко быть королевою. Но это неверно. Иго этикета бесконечно велико, как будто то, что естественно, — преступление. Король предоставляет мне вообще свободу, но ему не вполне хочется санкционировать реформы. Бант, фестоны и перья там, где этикет этого не допускает, — и королевство в глазах некоторых людей погибло бы. Иго это весьма тяжело для меня». Она пробовала было стряхнуть с себя это иго, но в результате получилось только то, что против нее восстало французское дворянство.

Но одновременно с жалобами на окружающие условия Мария-Антуанетта сама давала повод к жалобам против себя самой. Всосав в себя опьяняющую атмосферу Дюбарри, она бросилась в вихрь развлечений. Ей казалось, что все сойдет благополучно. Что ей было за дело до народа, которому, очевидно, не было дела до нее? Этим она еще более восстанавливала против себя нацию. Особенно сильное негодование вызвала она склонностью к азартной игре, которая была запрещена под страхом строгого наказания. До глубокой ночи просиживала часто королева, теряя подчас все, что было у нее в шкатулке, в результате чего случалось, что не оказывалось денег на самые необходимые вещи. Производило также неприятное впечатление, что в области государственных дел она выдвигает себя особенно на первый план, когда речь шла о делах, касавшихся австрийского двора. Вполне понятно поэтому, что ее называли «австриячкой». Наконец, произошла история с ожерельем, которая совершенно уронила ее в глазах народа. Падение было неизбежно.

Известно, в чем заключалась эта история. Кардинал Роган, человек безнравственный, тщеславный и совершенно нерелигиозный, влюбился в королеву и стал добиваться ее благосклонности. Королева его ненавидела, и поэтому все его ухищрения не увенчивались успехом. Графиня Ламот, находившаяся в близких сношениях с кардиналом, узнала о его замыслах и составила дьявольский план. Убедив кардинала, что бывает при дворе и очень дружна с королевою, она шепнула ему, что Мария-Антуанетта готова на все, если только он купит ей драгоценное ожерелье, стоящее полтора миллиона франков. Сумма очень велика для задолжавшего кардинала, но платить её и не нужно. Достаточно, если он только поручится. Однажды ночью Ламот повела влюбленного кардинала в Версальский парк, где уже ждала его женщина, по всем признакам сама королева. «Королева» сказала ему несколько благосклонных слов и, перед тем как удалиться, оставила в его руках розу. Но время шло, и по векселю нужно было все-таки уплатить, а у Рогана денег все-таки не было. Вдруг оказывается, что под документом имеется еще одна подпись — Марии Антуанетты! Ювелир, которому надоело ждать денег от Рогана, обратился к самой королеве, и тут интрига разоблачилась. Королева была вне себя и по требованию Людовика кардинал был предан суду. Это последнее, однако, еще более ухудшило дело. Папа выразил протест, родня кардинала облеклась в траур, весь Париж был взволнован. Десять месяцев продолжалось дело, и, наконец, суд вынес приговор, по которому кардинал быль признан только обманутым, но невиновным, а графиня Ламот — воровкою (voleuse) и приговорена к пожизненному заключений в тюрьму. Королева была вне себя от негодования по поводу оправдания кардинала.

«Это — позорное оскорбление, — писала она сестре Марии-Христине, — и я купаюсь в слезах отчаяния. Я не заслужила позора быть принесенною в жертву священнику, виновному в лжеприсяге, какой-нибудь бесстыдной интриганке. Какое это для меня горе! Но не думай, что я увлекусь до поступка, меня недостойного. Я заявила, что не иначе отомщу за себя, как стану усугублять добро, которое делала».

Но «добро» не помогало. Положение делалось все более и более критическим. Дефицит рос с неслыханной быстротой и достиг огромных размеров. Пришлось переменить министра финансов: Калон уступил место Ломени Бриенну; но положение осталось тем же. Ко всему этому на страну обрушился страшный стихийный удар: поля были опустошены чудовищным градом (13 июля 1788 г.). Французский крестьянин был обездолен. Голодный народ обратил в отчаянии глаза к королю, и король предписал открыть лотерею в 12 миллионов в пользу голодающих. Но денег не было, и в конце концов обещание помощи не могло быть исполнено. Брожение усиливается, но правительство бессильно и отвечает репрессивными мерами. В это время собирается парламент, но его свобода ограничивается. Наконец, призывается назад Неккер, в удалении которого от дел играла такую большую роль королева. Правда, на этот раз сама королева настаивала на его возвращении, но народ этого не знает, не верит этому и приветствует возвращение Неккера, как победу над «австриячкой». Наконец, собираются представители сословий, и вдруг всё во Франции переворачивается вверх дном. Распространяется слух, что престарелый Фулон сказал: «Если народ голоден, пусть ест траву». В одно прекрасное время его хватают и, обвешав шею травою, вздергивают на фонарь. Это была одна из первых жертв брожения и недовольства. Революция началась.

В это тяжкое для Марии-Антуанетты время ее постигает новое несчастье: умирает старший сын, а потом отец, император Иосиф II. Тяжкое горе сильно повлияло на королеву. Ей всего 34 года, но волосы у нее уже начинают седеть. Кто мог думать в апреле 1770 года, когда она, веселая, жизнерадостная и счастливая, впервые въезжала в Париж, что ее ожидает столько несчастий? Но считаться с положением нужно было. Нужно было принять быстрые, решительные меры. И ей приходит в голову смелый план — войти в соглашение с руководителями оппозиции. Она же первая намечает Мирабо, этого народного кумира, и Мирабо вполне отдается королеве, восхищенный ее умом, энергией, предприимчивостью… «Среди приближенных короля есть только один мужчина и этот мужчина — его жена!» сказал про нее Мирабо. Этих слов достаточно, чтобы понять, какого он был о ней мнения. И действительно, королева повела себя, как мужчина. Она составляла документы, которые исправлял Мирабо, она действовала на народ, она всеми силами удерживала на расстоянии грозный призрак революции. К несчастью для нее, болезнь унесла Мирабо в могилу. Рушилась последняя надежда.

С этой минуты началась агония Марии-Антуанетгы, а вместе с этим и агония королевской власти во Франции. Император Леопольд нисколько раз советовал королеве бежать, но она каждый раз отвергала его предложения. «Подумай, — писала она, — что я уже не принадлежу себе. Мой долг остаться там, где меня водворило Провидение, а если нужно, подставить свое тело под кинжал убийц, которые могут добраться до короля». Единственно, что она хочет, это покинуть Париж с семьею и найти безопасное место где-нибудь внутри Франции. Наконец, она решается на бегство. Не она составила план. Она только уступила. И тем не менее, когда план не удался, когда короля и королеву арестовали как преступников и доставили обратно в Париж, все стали указывать на Марию-Антуанетту, как на виновницу бегства. Она была искупительной жертвой.

Нужно было приготовиться ко всему, и она стала готовиться. В 1791 году она писала сестре Марии-Христине: «Не посылай мне моих бриллиантов. Что мне с ними тут делать? Я больше не наряжаюсь. Вся моя жизнь — совершенно новое существование. Я страдаю днем и ночью, с каждым днем меняюсь в лице. Мои прекрасные дни прошли, и если б у меня не было детей, мне бы хотелось мирно почить во гробе. Они убьют меня; после моей смерти защищай меня всеми силами… Я всегда заслуживала твоего уважения и уважения всех справедливых людей всех стран… Меня обвиняют в гнусных вещах. Мне нет нужды говорить тебе, что я в них невиновна. К счастью, король относится ко мне, как порядочный человек. Ему хорошо известно, что я никогда не игнорировала того, что составляло мой долг по отношению к нему и к себе самой».

Развязка приближалась потрясающая развязка! Тюльерийский дворец был взят штурмом, а 13 августа 1792 года королевская семья уже была в тюрьме (Тампль). Все последовало с ужасающею последовательностью — тюрьма, лишения, оскорбления, обвинение в гнусных деяниях. Мария-Антуанетта уже больше не королева. Она «госпожа Капет», как язвительно называют ее в народе. Вскоре ее разлучают с Людовиком, а 21 января она получает его венчальное кольцо — безмолвный знак последнего прощания. 4 июля у нее был взят любимый сын, а вскоре отнята и дочь Мария-Тереза, впоследствии герцогиня Ангулемская. Затем ее доставляют в жалкую тюрьму Консьержери и начинается процесс. Королева спокойно и гордо держится на суде. Она с достоинством отвечает на вопросы судей.

— Вы, значит, продолжаете отрицать?

— Мой план не отрицать. То, что я сказала, правда, и на ней я настаиваю.

Королева презрением отвечает на гнусное обвинение Гебера в безнравственных поступках и гордо-спокойно выслушивает смертный приговор. И когда, 16 октября 1793 года, она предприняла свое последнее путешествие — к гильотине, лицо ее говорило о полном душевном спокойствии и примирении с судьбой. Раздававшиеся кругом крики: «Долой тиранию!», «Да здравствует республика!» ее уже больше не смущали. Только на разрушенной Тюльерийский дворец взглянула она с чувством искреннего сожаления и с уст ее сорвались трогательный последние слова:

— Боже, просвети и тронь сердца моих палачей! Прощайте навсегда, дети, иду к вашему отцу…

 

Наполеон I

Много места нужно было бы уделить, чтобы заняться параллелью между Францией времен Людовиков и Францией времен Наполеона Бонапарта, поскольку дело касается женского элемента и его значения для судеб государства. Конечно, самовластия женщин при дворе Наполеона не было: он был сам слишком самовластен для этого; но они все-таки играли большую роль. Переменился только характер ролей. Раньше женщины царили, благодаря своей силе, теперь они начали господствовать, благодаря своей слабости. Результат остался один и тот же.

На протяжении всей своей бурной жизни Наполеону часто приходилось встречаться с женщинами; но из них только одна может сказать, что оставила глубока след в душе Наполеона, а вместе с тем и в истории Франции. Это Мария-Луиза. По характеру и идейной самобытности она во всех отношениях уступала легкомысленным куртизанкам, еще недавно управлявшим судьбами Франции: но зато она обладала тем преимуществом перед ними, что представляла эластичную натуру, способную принимать всякую форму и прилаживаться ко всякому настроению. В некотором роде она была дворцовой мебелью, но мебель эта была троном… Но прежде всего несколько слов о первой жене Наполеона, императрице Жозефине.

 

Наполеон и Жозефина

Наполеон еще был генералом, когда встретился с Жозефиной у г-жи Тальен, с которой она познакомилась в тюрьме, Муж ее, генерал Богарнэ, был за год перед тем казнен, и красивая вдова его не нашла другого средства утешиться, как сделаться любовницею Барраса. Когда Наполеон начал ухаживать за Жозефиной, он и не думал на ней жениться; Отчего не позабавиться с легкомысленной женщиной, тем более, что она своими связями, своим опытом, своим знанием людей, насколько дело касается женского влияния, может ему принести пользу? К тому же Наполеон был еще в то время жалким наемником счастья. Он служил другим, а не себе. Ему, не избалованному еще светскими связями, Жозефина показалась чем-то вроде богини. Она была представительницей высшего света, виконтессой, вдовой генерала, красивая, изящная, превосходно носила туалеты. Чего было больше ожидать грубоватому Наполеону? В конце концов Наполеон влюбился. Он начал находить в ней неожиданно особые достоинства и к этому именно времени относятся его известные слова: «Нужно понять, чтобы любить, как следует, полным сердцем». Правда, он не мог забыть прошлое очаровательной креолки; но он в то же время знал, что добродетель была далеко не лучшим качеством в той среде, которая ее окружала. Он, может быть, сам не считал ее большим достоинством. Во всяком случае он утешался тем соображением, что влюблен, а следовательно стоит некоторым образом вне круга логики. «Чтобы говорить, чтобы мыслить в особенности, — сказал он однажды брату Люсьену, — нужен разум, а у влюбленных его уже нет, если, конечно, они его имели до того, как сделались влюбленными».

Наконец, он женился. Пылкая страсть удовлетворилась. И тут только он понял, что представляла собою кокетливая креолка, которая, вследствие постоянных сношений с мулатками, сделалась, по словам Массона, «ленива, как ящерица, и кокетливее туземных черных женщин». Впоследствии о ней говорили, что она достигла достоинства императрицы, переходя из одной кровати в другую, и слова эти находили оправдание в многочисленных ее поступках. Когда Наполеон уехал после свадьбы в Италию, Жозефина совершенно забыла о прежнем муже и воспользовалась новым положением не только для того, чтобы вернуться к прежней жизни, но также для того, чтобы придать ей особый отпечаток. Узнав об этом, Наполеон пришел в неистовство и потребовал, чтобы Жозефина поехала к нему. Но кокетке было более удобно оставаться в Париже и она отказалась наотрез: «Я в отчаянии, — писал Наполеон Карно, — жена не приезжает. У нее, наверно, любовник, удерживающий ее в Париже. Пусть будут прокляты все женщины!» Но вот она едет. Она приехала. И Наполеон забывает недавнюю злобу и опять любит креолку-жену, любит искренне, горячо, с признаниями, клятвами, обещаниями. Потом он опять делается подозрительным, начинать следить за нею и действительно открывает любовников Жозефины в собственном лагере. Он их удаляет, она обзаводится другими. Он удаляет и тех. Наконец, он уезжает в Египет. Жена опять свободна, и как она пользуется свободою! Слухи проникают к Наполеону и в Египет. Взбешенный, он возвращается во Францию с твердым намерением развестись. Все уже готово, как вдруг… Недаром Жозефина прошла такую широкую школу жизни. Недаром она действительно кружила головы мужчинам и до Наполеона, и при Наполеоне. Вся сеть женских хитростей была пущена в ход и великий корсиканец опять сделался ручным. Он оставил мысль о разводе. К тому же, думал он, развестись можно во всякое время, да и развод вряд ли будет способствовать увеличению его престижа, которым он очень дорожил.

Однако, от любовников надо было отгородиться, и Наполеон прибег к решительному средству, соответствовавшему его характеру: он приставил к Жозефине компаньонок (dames pour accompagner). Это были некоторым образом собаки, охранявшие ее добродетель… С тех пор Жозефина никогда не оставалась одна, никуда одна не выходила и не выезжала. Дамы оберегали ее, как зеницу ока, и императрице пришлось волей-неволей вести себя порядочно.

Но песенка ее была спета. Наполеону нужен был наследник, а Жозефина оставалась бездетной. Развод был неизбежен. Когда Жозефина узнала о решении, она упала в обморок и стала биться об пол; но отчаяние не спасло ее. Нужно было упрочить власть, купленную дорогой ценой, и не Жозефина могла быть препятствием, которое могло бы остановить всепобеждающего Наполеона на его пути. Креолка была изгнана из императорского дворца, чтобы место ее могла занять женщина царской крови — эрцгерцогиня Мария-Луиза.

 

Император и императрица

Что Наполеон женился на Марии-Луизе не по любви — факт слишком известный, чтобы на нем нужно было долго останавливаться. Ему просто нужна была жена из царской фамилии. Могущественный император, он все-таки сознавал, что власть его только в нем самом и, что умри он сегодня, завтра от нее и следа не останется. Кому передать власть? Где сын, который был бы ему опорой не только в жизни, но и после смерти? У Наполеона нет детей, а следовательно нет династии. И Франции грозить опасность распасться, как распались владения Александра Македонского, также умершего бездетными И вот Наполеон разводится с креолкой Жозефиной, чтобы обеспечить себе возможность вступить во второй брак, на этот раз уже с девушкой царского происхождения. Основатель династии еще может быть простолюдином, но дети его должны непременно иметь в жилах царственную кровь.

До самого приезда Марии-Луизы в Париж уже в качестве жены императора (брак ее с заместителем Наполеона был торжественно совершен в Вене) великий корсиканец не видел ее в лицо. Он знал свою будущую жену только по портрету. У нее были белокурые волосы, красивые голубые глаза и нежные розовые щеки. Будучи полного телосложения, она, может быть, не отличалась большой грацией, но обладала несомненным здоровьем, а это было более всего важно для женщины, которая должна была сделаться матерью будущего преемника Наполеона. Все это в совокупности сделало то, что император действительно влюбился в портрет эрцгерцогини Марии-Луизы, влюбился из понятного чувства влечения к здоровой женщине и преждевременной благодарности к матери будущих детей и опоре династии. «Вы ни за что не поверите, дорогой папа, — писала вестфальская королева, супруга Жерома, брата Наполеона, виртембергскому королю, — как император влюблен в свою будущую жену. Он гордится ею до такой степени, что я никогда не могла себе представить чего-либо подобного. Не могу вам передать достаточно ясно. Каждый день он посылает к ней одного из своих камергеров, снабженного, подобно Меркурию, посланиями великого Юпитера. Он показал мне пять из этих посланий, которые, правда, ничего общего не имеют с посланиями св. Павла, но которые действительно достойны быть продиктованы страстным любовником. Он говорил со мною только о ней и обо всем, что к ней относится. Не стану перечислять вам празднеств и подарков, которые он готовить для нее и с которыми он познакомил меня подробно. Ограничусь только указанием на его настроение духа, передав вам сказанные им мне слова, что, когда он женится, он подарит всем мир, а все остальное время посвятит своей Заире».

Это был поразительный пример любви, выродившейся из расчета. Отправляя своего верного слугу, маршала Бертье, в Вену с предложением руки, Наполеон велел ему по прибытию на место сказать будущей невесте: «Политические соображения могут влиять на решение обоих государей, но император Наполеон хочет, чтобы вы, сударыня, ему достались добровольно». И чем более приближалась минута, когда Мария-Луиза должна была приехать во Францию, тем более волновался Наполеон. Он был в величайшем нетерпении. Сотни раз рассматривал он портрет эрцгерцогини, заказал себе фантастический костюм с шитьем, сам бесконечное множество раз гляделся в зеркало, удалил из картинной галереи произведения, напоминавшие о войне с Австрией, начал учиться вальсу, причем вместо дамы вертелся по комнате со стулом в руках. Офецеров. которые видели эрцгерцогиню, он положительно превратил в мучеников, закидывая вопросами и заставляя сообщать самые невозможные подробности. «Есть ли у нее это? Ну, а то? А не заметили ли вы у нее другого?». Вопросы подобного рода так и сыпались у него с уст. И ответы были всегда удовлетворительные, потому что эрцгерцогиня Мария-Луиза была довольно плотная особа и у нее, выражаясь словами Наполеона, действительно было и то, и это… Даже слишком было. Хотя вышла она замуж всего восемнадцати лет, но при взгляде на нее невольно вспоминались мадонны Рубенса, полные, плотные, с сочными щеками и здоровым цветом лица. Говорили, что цвета лица у Марии-Луизы розовый, но на самом деле щеки у вея были красные, и она с этой постоянной краской на лице всегда производила впечатление, будто она только что сказала глупость и ей очень стыдно. В общем это была самая обыкновенная женщина сомнительной красоты, еще более сомнительного ума и совсем уже несомненного ничтожного характера. Влюбиться в истинном смысле слова в такую женщину и притом по одному только портрету было совершенно невозможно. Но чего ни сделает знатность невесты, если с нею связаны знатность будущих детей и гарантия самой династии?

Таким образом, любовь Наполеона была во всяком случае своеобразная. Тем не менее, выражалась она в обычной форме. Так, Наполеон с нетерпением ожидал писем от невесты и сам писал ей каждый день. Говорят, что Мария-Луиза с большим удовольствием участвовала в этой переписке. Это возможно. Но что касается Наполеона, то тут уже было не удовольствие, а захватывающий интерес. Он как бы превратился в юношу, в первый раз в жизни получающего любовные записки. Церемонии, оттягивавшие день приезда Марии-Луизы, выводили его из терпения. Он проклинал их. Наполеон как бы переродился, сделался чище. Даже мысли получили у него другое направление. И это несмотря на то, что еще очень недавно он жил в полное удовольствие, свободную любовь в цинизм превратил почти в профессии, а брату Жерому, подражавшему ему в пороках, писал: «Поступайте, как я, оставайтесь полчаса за столом, имейте только мимолетные связи, а метресс вовсе не имейте!».

Наконец, пришла желанная весть: «невеста едет!» Это было сигналом также и для Наполеона, который стремительно поехал ей навстречу. Согласно им же выработанному с большою тщательностью церемониалу, встреча должна была произойти в Суассоне, где был устроен лагерь для приема императрицы. Когда он выехал из Компьена, решение подчиниться церемониалу было у него твердо; но в дороге им овладело сильнейшее нетерпение и он, узнав, что Мария-Луиза всего в двенадцати верстах от него, сел в экипаж вместе с неаполитанским королем и помчался к ней без свиты. Завидев издали кортеж в Курселле, он вышел из экипажа и подошел к карете Марии-Луизы. Лакей не знал намерения Наполеона и поэтому, открыв дверцы, торжественно провозгласил:

— Император!

Можно представить себе общий переполох. Особенно смутилась Мария-Луиза. Красная и без того, она запылала румянцем во всю щеку. Она вовсе не ждала императора, уверенная, что увидится с ним только к вечеру. Но размышлять долго нельзя было. Дверцы захлопнулись и экипаж понесся с необычайной быстротой. От церемониала, над которым Наполеон ломал голову столько времени, и след простыл.

Вечером императорская чета была в Компьене. Там был подан ужин, за которым присутствовали также король и королева неаполитанские. Нанолеон был вне себя от радости и счастья. Здоровые щеки молодой жены и династические соображения действовали на него, как удары электрической батареи. Он помнил, что, согласно церемониалу, ему необходимо после ужина удалиться из дворца, оставив супругу, с которою обвенчался только гражданским браком, да и то через посредство заместителя, одну. Но как оставить? Он умолял за ужином горевшую от стыда и охваченную робостью молодую женщину не настаивать на церемониале и, раз он оказался нарушен вначале, довести его разрушение до конца и позволить ему переночевать во дворце. Мария-Луиза сопротивлялась, но сестра Наполеона, неаполитанская королева, не раз оказывавшая брату услуги в подобных случаях, пришла ему на помощь; во и это не помогало. Девушка не понимала, чего от нее хотят, и очень удивлялась, что церемониал нарушается без всякой надобности. Между тем, Наполеон продолжал пылать и, думая, что ее смущают какие-нибудь соображения о брачных формальностях, позвал к себе кардинала Феша, своего дядю, и спросил:

— Разве мы повенчаны не как следует?

— Безусловно, как следует по гражданским законам, — отвечал кардинал, не зная, какие последствия будут иметь его слова.

Мария-Луиза уступила, а через некоторое время влюбленный Наполеон, надушенный одеколоном и в халате, тайно пробирался в опочивальню своей юной супруги.

На следующий день он спросил своего лакея, не видел ли кто, как он нарушил церемониал. Конечно, все видели, но лакей сказал, что никто не видел, и все сделали вид, что ничего не знают…

С этой минуты началось истинное семейное счастье Наполеона. Он почти не отходил от жены, присутствовал когда она одевалась, заигрывал с вею, щипал ее щеки, шею и т. п. Мария-Луиза сердилась, но тихо. Тогда он хватал ее в объятия и, осыпав поцелуями, называл своим «толстым животным». Мария-Луиза успокаивалась, и игра возобновлялась.

Кроме соображений, о которых мы упомянули выше, на любовь Наполеона влияло, по всей вероятности, еще одно обстоятельство. В глубине души он был, несомненно, человек порядочный и его сильно смущали легкие нравы, царившие кругом. К тому же он помнил еще приключения Жозефины, помнил, как мало счастья доставляли ему женщины, дарившие в одно и то же время благодарностью и других мужчин. При этих условиях порядочность Марии-Луизы должна была сильно на него действовать, и нужно призвать вполне искренними слова, обращенные им однажды к молодой жене:

— Целомудрие для женщин то же, что храбрость для мужчин. Я презираю труса и бесстыдную женщину.

В Парижа немало удивлялись пылкой любви Наполеона. «Если бы я захотел дать вам понять, как император любит нашу прелестную императрицу, — писал кардинал Мори жене одного из выдающихся генералов, — то это была бы напрасная попытка. Это истинная любовь, но на этот раз любовь доброкачественная. Он влюблен, повторяю, как никогда не быль влюблен в Жозефину, потому что, сказать по правде, ведь он не знал ее молодою. Ей уже было за тридцать лет, когда они поженились. Между тем, эта молода и свежа, как весна. Вы ее увидите и будете в восторге».

Но как относилась в Наполеону сама Мария-Луиза? Мы уже сказали выше, что она была полное ничтожество. Ей велели принять предложение Наполеона, она приняла. Ей приказали поехать в Париж, она поехала. Она была олицетворенное послушание. Требования Наполеона она исполняла беспрекословно, но это не исходило из ее разума или сердца. Она просто исполняла супружеские обязанности. Однажды Наполеон пришел к себе утомленный и попросил позвать Марию-Луизу. Императрица пришла. Наполеон поднялся к ней навстречу и крепко поцеловал в щеку. Мария-Луиза полезла в карман и, вынув платок, вытерла то место, которое поцеловал ей муж.

— Разве я тебе противен, что ты вытираешься? — спросил император.

— Нет, я по привычке.

Наполеон был, конечно, поражен и ответом, и привычкой; тем не менее он промолчал.

— Спи у меня, — сказал он через некоторое время.

Императрица, конечно, исполнила бы и эту просьбу, но Наполеон любил, чтобы в его комнатах было очень, тепло и поэтому приказывал хорошо топить печи. Мария-Луиза отвечала:

— Здесь жарко.

Действительно, жара делала то, что слишком уже розовая и плотная Мария-Луиза принимала цвет вареного рака. Поэтому она предпочла спать на своей половине без света, чтобы не выставлять наружу оборотную сторону своих прелестей. Тем не менее она часто говаривала о своей любви к императору и о том же писала в письмах к нему. Мы сейчас увидим, что разумела бывшая эрцгерцогиня под словом «любовь».

Единственное, что можно сказать в пользу Марии-Луизы, это то, что она была безусловно верна Наполеону. Никаких интрижек ни с кем она не завязывала, да они шли бы в разрез с ее гладким, спокойным, ничем не смущаемым существованием. «Если бы Франция знала все достоинства этой женщины, — сказал однажды Наполеон в минуту полного довольства, которое, по словам его биографов, всегда следовало за благосклонностью Марии-Луизы, — то она упала бы перед нею на колени». Конечно, он не ревновал и не подозревал ее. Но он все-таки не мог забыть похождения Жозефины. И вот почему Наполеон приказал, чтобы в покои императрицы никогда не входил ни один мужчина (единственное исключение было сделано для учителя музыки Паэра) и чтобы при императрице всегда находилась придворная дама.

Однажды, зайдя на половину Марии-Луизы, Наполеон застал там какого-то мужчину и пришел в сильный гнев. Его мучила не ревность, а сознание, что его приказ не исполнен. Придворная дама поспешила сообщить, что это Бьенэ, пришедший для того, чтобы объяснить секрет одной части мебели, сделанной для императрицы. Не Наполеон нахмурил брови и проговорил:

— Все равно, это — мужчина. Если я даю приказ, то не должно быть исключений, иначе скоро и самих правил не будет.

Очевидно, что не ревнивым чувством руководился Наполеон. Жена Цезаря должна быть выше подозрений, жена Наполеона также, тем более, что речь шла о династии, чистоту которой никто не смел подвергнуть сомнению. Что Наполеон не ревновал своей жены, видно из следующего случая, рассказанного князем Меттернихом. «Я, — передавал он, — нашел, Наполеона у императрицы. Беседа зашла об общих вещах, как вдруг Наполеон спросил меня:

— Мне хочется, чтобы императрица говорила с вами искренне и открыто, и пусть она вам скажет, какого она мнения о своем положении. Вы — друг, она не должна иметь тайн от вас.

Окончив эту фразу, Наполеон закрыл двери зала и, положив ключ в карман, скрылся в других дверях. Я спросил у императрицы, что означает эта сцена; она предложила мне тот же вопрос. Видя, что она вовсе не была подготовлена Наполеоном, я догадался, что ему хотелось доставить мне возможность узнать от самой императрицы подробности ее жизни и потом представить благоприятный отчет императору, ее отцу. Императрица подумала то же самое. Мы оставались запертыми почти целый час. Наконец, император вошел со смехом:

— Ну-с, — сказал он, — вы наболтались изрядно. Много дурного рассказала обо мне императрица? Плакала ли она или смеялась? Не спрашиваю у вас отчета. Это ваша тайна, других не касающаяся, хотя бы другим был сам муж.

На следующий день Наполеон искать случая поговорить со мною.

— Что сказала вам вчера императрица? — спросил он меня.

— Вы мне сказали, — ответил я, — что наша беседа не касается других. Позвольте мне хранить молчание.

— Императрица, — прервал он меня, — вам сказала, что ей ни на что жаловаться. Надеюсь, что вы это скажете императору и что он вам поварит больше, чем другим».

Случай, приведенный Меттернихом, достаточно ярко рисует чувства Наполеона. Считая Марию-Луизу единственным спасением, он делал все, чтобы она была счастлива. И для того, чтобы и ее отец знал об этом, он не остановился даже перед небывалым до тех пор поступком — оставил жену с Меттернихом на целый час. С Жозефиной, конечно, он этого не сделал бы, потому чти дело могло бы кончиться для него весьма плачевно. Как свидетельствует ее бывший любовник Баррас, она, сидя с одним мужчиною в одном экипаже, непременно оканчивала тем, что кидалась к нему на шею. А г-жа д'Абрантес рассказывает, что ее мужу пришлось однажды разыграть в присутствии Жозефины роль, весьма напоминающую роль Иосифа перед женою Пентефрия…

Во всяком случае, Мария-Луиза в это время вполне подходила к идеалу, соответствовавшему душевному настроению Наполеона. Великий корсиканец был на вершине своего могущества. Он, конечно, грезил о завоеваниях, носился с огромными планами, но дома жаждал душевного спокойствия, можно сказать, буржуазная счастья. Мечтою его сделалась любовь спокойная, без сцен и возгласов. В ушах его еще звучал голос Жозефины, выходившей из себя из-за малейшего пустяка, и он ужасался при мысли, что мог столько времени выносить этот семейный ад. Сам он в свою очередь не изменял жене. Говорят, впрочем, что во время своих походов он послал лакею записку, в которой имеются слова: «Ванна, ужин и Валевская», т. е. та именно полька Валевская, которая уже принадлежала ему ранее и с которою, по-видимому, он проводил редкие часы досуга и теперь; но, как основательно замечает Тюркан, напрасно приписывают эту записку Наполеону, который, конечно, мог еще, пожалуй, написать ее, но уж никак не мог послать лакею и притом в такой форме. К тому же лакей, о котором идет речь, был в то время в России. Наконец, его заботливость о жене во время похода 1812 года не свидетельствует ли о чувствах, исключающих возможность всякой измены? Между прочим, он писал Камбесересу: «Министры не должны говорить с императрицей о вещах, которые могут ее тревожить или причинять страдания. Она должна быть в восторге от дел». Словом, Наполеон не только мечтал об идеале мещанского счастья в лоне семьи, но старался довести его осуществление до крайних пределов.

И Мария-Луиза стояла на высоте этого идеала. Она ела, пила, спала и ни о чем не думала. Победы мужа, разлад между мужем и отцом, измены, поражения, — все это ее совершенно не интересовало. «Вся — важность, вся — упрямство, вся — этикет, — говорит о ней в своих воспоминаниях герцогиня д’Абрантес, — она позволяла приблизиться к себе только герцогине Монтебелло… Завтракать, делать сыну знак головою, садиться на лошадь, вышивать, пить сливки, немного поболтать с царским достоинством о наших ввутренних делах, — вот чем занималась императрица после Дрезденского дела». Политический горизонт никогда еще не заволакивался такими густыми тучами, а она, которую Наполеон любил и назначил даже правительницею Франции, ни о чем не заботилась, ничего не звала и не хотела знать!

Но вот империя рухнула. «Трехнедельный удалец», пришедший к нам, по выражению Пушкина, с грозою военною, чтобы дерзновенною рукою ухватиться за вражеский венец, пал. Наполеон в волнении. Он не отчаивается, потому что он никогда вообще не отчаивался, но просто не хочет жить и принимает яд. Что делает в это время императрица, у которой уже нет престола, потому что супруг низложен? Ничего не делает. Больше того: она занята своей наружностью. Когда пришла страшная весть о падении Наполеона и его попытке лишить себя жизни, Мария-Луиза была в Блуа. Войдя к ней, Сент-Олер, как разсказывает д’Оссонвиль в своих мемуарах, застал ее в постели. Ноги императрицы виднелись из-под одеяла. Сообщив ей грозную новость, он опустил глаза, чтобы не видеть волнения, которое, как он думал, должно было отразиться на ее лице. Но императрица вдруг сказала:

— Ах, вы смотрите на мои ноги! Мне всегда говорили, что они красивы.

И в то время, когда Мария-Луиза, нежась в постели, думала о своих красивых ногах, Наполеон, находясь еще под впечатлением сознания, что он едва не отправился на тот свет, говорит:

— На острове Эльба я могу еще быть счастлив с женой и сыном…

Как ошибался Наполеон! Едва он прибыл на остров, первой его мыслью было вызвать туда Марию-Луизу. Он был уверен, что она приедет. Разве она не говаривала ему часто: «Хорошая жена должна следовать за мужем, этого требует Евангелие». А ведь она хорошая жена. И в то время, когда для Наполеона наскоро приготовляли помещение на острове Эльба, в то время, как на потолке его зала художник изображал, по идее Наполеона, двух привязанных к одной нити голубей, которые тем более затягивают узел, чем более удаляются друг от друга, низложенный император писал безмятежной супруге, что все уже готово к ее приезду на остров и что он ждет ее с распростертыми объятиями. Ответа не было. Думая, что союзники или Бурбоны задержали ее письмо, Наполеон написал второе. Опять нет ответа. Он — третье. Ответа нет. Он посылает нарочных — тот же результат. Наконец, он начинает. думать, что Мария-Луиза находится под строгою ферулою отца, который не разрешает ей переписываться с ним, и поэтому обращается к великому герцогу Тосканскому с просьбою выхлопотать разрешение на то, чтобы Мария-Луиза и г-жа Монтескью, гувернантка его сына, писали ему от времени до времени. Но ответом было безмолвие.

Наполеона, впрочем, ожидало утешение. В одно прекрасное время к нему неожиданно приехала Валевская, с которой он находился в интимных отношениях раньше, еще до женитьбы. Он был и обрадован, и разочарован. И в самом деле: вместо идеальной жены его горе пришла разделить далеко не идеальная любовница…

Что делала в это время Мария-Луиза? Она наслаждалась благоуханием воздуха и свежестью воды Экс-ле-бена. Она была не одна: ее одиночество разделял камергер Нейперг, заменявший ей, как утверждает Тюркан, мужа во всех отношениях. Что ей было за дело до корсиканского выходца, с которым соединила ее судьба? Она вышла за него по соображениям политики, в которой к тому же играла чисто пассивную роль, и когда эти соображения сделались анахронизмом, отвернулась и забыла о его существовании. С той минуты, как Наполеон был водворен на острове Эльба, он, по ее мнению, потерял всякие права на нее. Достаточно отметить, что она даже мужем перестала его называть. «Господин с острова Эльбы» — вот прозвище, которым она награждала его в редкие минуты, когда ей угодно было вспомнить о нем. Какая пропасть отделяла эту жирную австрийскую корову от жены Лафайета, перенесшей столько страданий, чтобы соединиться с любимым мужем хотя бы в тюрьме!

Но вот Наполеон бежал с острова Эльбы. Еще нисколько дней, к он в Париже. Сколько забот, сколько дела! Он работает над планом умиротворения взбаламученной Франции, стараясь в то же время задобрить врагов. И тем не менее мысль о Марии-Луизе его не покидает. Он продолжает ее любить. Едва он прибыл в Париж, как написал тестю, австрийскому императору, в Вену пламенное письмо, в котором умоляет его о возвращении жены. «Я слишком хорошо знаю принципы вашего величества, слишком хорошо знаю, какое значение придаете вы своим семейным привязанностям, чтобы не питать счастливой уверенности, что поспешите ускорить минуту нового соединения жены с мужем и сына с отцом, каковы бы ни были соображения вашего министерства и вашей политики». Так как и на это письмо не было ответа, то Наполеон послал в Вену Монрона, изгнанного им в 1811 году за то, что он слишком выставлял себя в качестве любовника принцессы Паулины, с поручением добиться во что бы то ни стало возвращения Марии-Луизы. Напрасный труд. Императрица не едет. Она никогда же приедет.

Звезда Наполеона быстро закатывалась. Союзники снова двинули против него свои полчища. Еще была надежда на поле сражения вернуть себе прежнее могущество и положение; но сражение под Ватерлоо решило все. Наполеон перестал быть Наполеоном. Он удалился в Англию, но высадился на острове св. Елены. Он рассчитывал на благородство английского народа, но забыл, что есть еще английское правительство. И действительно, его считали пленником и вместо гостеприимства, которого он требовал и на которое имел право рассчитывать, его ждал приказ об отправке на одинокий остров с нездоровым климатом, ждал смертный приговор в форме ссылки. Он быль слишком велик, чтобы его казнили, во он был также слишком опасен, чтобы слабые пигмеи, неожиданно сделавшиеся сильными, дали ему возможность долго жить.

Наполеон так и не увиделся ни с Марией-Луизой, ни с сыном. Но чувства его к жене не изменились. По свидетельству невольных товарищей Наполеона по пребыванию на пустынном острове, он беспрестанно говорил о жене и сыне, доказывая, что распространенный взгляд, будто разлука влияет гибельно на любовь, неверен.

— Я, — сказал он однажды, по свидетельству Гудсона Лоу, — очень люблю свою добрую Луизу. И после пяти лет разлуки я люблю ее еще больше, чем, может быть, любил бы, если бы мы вместе остались в Тюльрийском дворце.

Блажен, кто верует!

 

Людовик XVIII

Но вот кончилось владычество Наполеона. Гордый корсиканец, как вихрь, как шквал, налетел на Европу и, взволновав ее с одного конца до другого, исчез. Наступила новая пора. Повеяло миром. Разрозненные, разрушенные, разоренные европейские государства стали собираться с силами. На острове св. Елены еще жил человек, представлявший воплощение недавних бурь, но он уже был немощен. Как скованный Прометей, лежал он, пригвожденный к скале каменистой пустыни, обвиваемый грозным дыханием неприветливого океана, который с одинаковым равнодушием целовал и берега его родины, и скалы его мрачной темницы…

Людовику XVIII, младшему брату обезглавленного Людовика XVI, было уже 59 лет, когда священный союз, положивший конец бездонному властолюбию Наполеона, посадил его на французский престол. Орел был заменен индюком. Бедный! Новый король не знал, что владеет короной милостью людей, а не милостью Божией. Ему казалось, что вернулись времена его предков, времена Людовика XIV, когда все жило и радовалось, потому что горизонт был еще чист и ни откуда еще не доносилось раскатов надвигающегося грома. Начались реакционные меры, — как будто Франция не пережила грандиозной революции, которая все смела, срезала, развеяла и разнесла!

Конечно, началось и прежнее царство метресс. Правда, XIX век не XVII, и для таких властолюбивых дам, как г-жи Помпадур, Монтеспан и другие, места при французском дворе уже не было; но фаворитки все-таки существовали. Они вели прежнюю вольную жизнь, хотя и в менее широких размерах; они поглощали те же государственные расходы, хотя деньги, которые получал король, уже были подчинены строгой регламентации; они задавали даже тон политике, хотя скромно, тихо, под сурдинкой.

Остановимся на одной из них — графине дю-Кайля. Она происходила из так называемой «noblesse de robe», т. е. из чиновного дворянства. Отец ее, Омер Талон, был генерал-адвокатом и гражданским наместником Шатле. Воспитание она получила в знаменитом пансионе. г-жи Канпан, бывшей камеристки Марии-Антуанетты, В этом пансионе воспитывались одновременно с нею Каролина Бонапарт, сестра Наполеона (позднее жена Мюрата), Гортензия Богарнэ, сделавшаяся впоследствии голландской королевой, и еще несколько других молодых девушек, которым было суждено играть впоеледствии роль при дворе первой империи. О строгости нравов в пансионе не могло быть и речи, и воспитанницы, окончив учебное заведение, выходили оттуда с богатым запасом знаний не одного только образовательного свойства. M-lle Талон не была исключением. Тотчас по выходе из пансиона она была выдана за дворянина тосканского происхождения, графа Баши дю-Кайля, который до революции был прикомандирован к принцу Кондэ в качестве придворного кавалера и служил ему адъютантом во время походов эмиграции.

Брак с самого начала оказался несчастным. Правда, сам Кайля был во многом виноват, но скандальное поведение его жены сделалось вскоре предметом общих пересудов. Официальным любовником ее состоял министр полиции Наполеона, генерал Савари, герцог Ровиго, который, как говорят, пригласил ее к себе, чтобы по поручению императора предупредить ее по поводу неосторожных слов, сказанных ею, и тут же во время исполнения обязанности предостерегателя влюбился в нее. Когда пал Наполеон и трехцветное знамя снова заменилось белым знаменем Бурбонов, графиня вдруг сделала великое открытие: она почувствовала, что в душе была всегда роялисткой. Впрочем, открытие было сделано вовремя: муж возбудил против нее дело, требуя выдачи детей, а сама она, стесняемая заботами о деньгах, оказалась в самом плачевном состоянии.

Счастье вскоре ей улыбнулось: у нее нашелся новый друг в лице графа Ларошфуко. Этот потомок благороднейших родов Франции принадлежал к ультра-консервативной партии, т. е. в той именно партии, которая, не понимая духа времени, стремилась только к водворению во Франции абсолютистского режима, опирающегося на дворянство, и только в этом идеале усматривала спасение династии. Так как в то время Людовик XVIII, подпав под влияние министра Деказа, обнаружил явное намерение пойти по пути реформ, то решено было приблизить к королю человека, который быстро и решительно положил бы конец свободолюбивым тенденциям короля. Выбор пал… на графиню Кайля! Она оказалась самым подходящим для этого человеком. Людовику скоро приглянулась хорошенькая женщина с полными, округлыми формами, красивыми глазами и ослепительно-белыми зубами. С тех пор началась власть графини дю-Кайля, власть ограниченная, но несомненная. Такой умный и проницательный государственный деятель, как Деказ, не мог не догадаться, в чью пользу работает новая фаворитка, и между ним и ею началась подпольная борьба, окончившаяся поражением министра и полным торжеством графини.

Как женщина корыстолюбивая, графиня, конечно, прежде всего стала пользоваться щедротами тучного короля. Некоторые из современников Реставрации указывают в своих мемуарах, будто дю-Кайля не была корыстолюбива; но это противоречит истине. Известно, например, что король часто играл с нею в шахматы, причем, если она выигрывала, уплачивал ей 2.000 дукатов, а если проигрывала, возмещал ее проигрыш. Однажды, когда графиня собиралась на бал, король приколол ей к волосам драгоценное украшение, стоившее 200.000 франков, причем она даже не заметила этого. В другой раз он подарил ей иллюстрированную Библию, в которой каждый рисунок, вместо обычной шелковой бумаги, был прикрыт тысячефранковым билетом. Наконец, он подарил ей великолепный замок в Сан-Суси, построенный по его плану. Он же заложил его. Все думали, что замок предназначается для дочери Людовика XVI, герцогини Ангулемской. Предметы искусства и другие вещи, которыми был украшен этот замок, стоили баснословно дорого — от 7 до 8 миллионов.

Любовь тучного и неповоротливого короля к изящной графине заключала в себе много смехотворного, и вполне понятно, что она служила неиссякаемым источником для всяких острот и рассказов. Так, говорили, что Людовик, большой любитель нюхательного табака, получил милостивое разрешение графини нюхать его на ее божественной груди. Проверить этот слух, конечно, было трудно, но тем не менее ему все верили. И вот однажды, когда графиня вышла из внутренних покоев короля, гвардейцы, выстроившиеся в ряд у дверей, сразу и дружно чихнули. Эта выходка взбесила графиню, но она ничего не могла поделать. Может быть, такой факт существовал и, обратив внимание на шутку гвардейцев, она только придала бы ему характер полной бесспорности.

Рассказывали еще, что однажды Людовик, находясь наедине с графиней, упал и вследствие тучности не мог подняться. Графиня всеми силами старалась поднять его, но грузное тело ее царственного любовника было слишком тяжело для ее нежных пальцев. Видя, что королю не подняться без чужой помощи, она начала звонить. Никто, однако, не явился, так как король строго запретил входить к нему в то время, когда он с графинею. Графиня начала кричать, но и тут никто не явился. Сам король, наконец, не выдержал и стал орать благим матом. Однако, никто не отозвался и на этот раз, потому что дежурному пришло в голову, не хочет ли король его испытать. В конце концов он все-таки вошел, и можно себе представить негодование короля, сконфуженность графини и удивление дежурного.

Влияние графини Кайля росло по мере того, как уменьшалось влияние самого короля, который с годами сделался еще более дряхлым, слабым, безжизненным. Но участь всех фавориток одинакова: они сильны только при жизни их венценосных покровителей и исчезают тотчас после их смерти. Последний вздох Людовика XVIII снёс графиню Кайля с того пьедестала, на котором она сидела по его милости. Однако, она еще долго после того вела веселую, рассеянную и богатую скандалами жизнь. Она видела вторичное изгнание Бурбонов, падение Людовика-Филиппа и учреждение Второй республики. Когда ей было уже 46 лет, она дала богатую пищу скандальной хронике Парижа своей любовной связью с маркизом Лукези-Палли. Перед смертью (умерла она в марте 1852 года) графиня завещала замок в Сент-Уане графу Шамбору, но он отказался от него.

Из-за замка этого, заметим кстати, начался позднее процесс между городом Парижем и дочерью графини, княгиней Бован-Краон, которая и выиграла дело.

 

Наполеон III

Вторая империя была менее богата великими событиями, но зато была более богата маленькими женщинами. Вся она была вообще маленькая, как и сам Наполеон III, несмотря на весь его блеск и роскошь, и видимую внушительность. Это, можно сказать, было царство гномов или, вернее, царство гусей, всё достоинство которых заключалось в том, что их предки когда-то Рим спасли…

Но зато весело жилось во времена Второй империи. Люди как бы сбросили с себя тяжелые и стеснительные одежды и пустились в отчаянный канкан. Правда, они танцевали на вулкане. Нельзя было просто, одним ударом, одним мановением руки, хотя бы оно и называлось государственным переворотом, стряхнуть с себя наследие двух кровавых революций. Наполеоновский жандарм мог еще крепко зажимать рот парижскому рабочему, без хлеба, без угла, без надежды на лучшие дни, шатавшемуся по освещенным богатым бульварам; но за этим рабочим поднимались сотни и тысячи других рабочих, поднималась вся трудящаяся, в поте лица своего добывающая право на существование Франция. Но во всяком случае это был только призрак. И его тщательно затушевывали другими призраками — призраками внешнего могущества в внутреннего умиротворения. Казалось, ожила пора великого корсиканца, когда Франция диктовала законы всей Европе и готова была проглотить весь мир, как это уже было однажды с классической страной при Александре Македонском. Впечатлительное воображение француза уже рисовало картины новых войн и новых побед. Великая армия громила Англию, Пруссию, Австрию, Россию — всё это гнездо явных друзей и тайных врагов, сплотившихся когда-то воедино, чтобы общими силами сразить непобедимого врага. И признаки этого яркого будущего как будто действительно существовали. Париж как будто опять делался центром; Франция как будто опять становилась законодательницей политических судеб, и голос императора твердо и самоуверенно парил над хором других европейских голосов… Вот отчего так весело жилось во времена Второй империи.

Более всего весело было, конечно, самому Наполеону. Он шел по следам великого корсиканца, и это выражалось не только в политике, но и в частной и семейной жизни. Тотчас после государственного переворота 2 декабря министры и друзья принца-президента стали высматривать для него принцессу королевской крови в качестве невесты. И пусть эта принцесса так же была бы мебелью, как и Мария-Луиза; но ведь и Наполеону III, положение которого первое время было столь же шатко, как и положение Наполеона I, также нужен был трон…

На первых порах, однако, поиски не увенчивались успехом, так как европейские дворы относились еще недоверчиво к новому властителю Франции, считая его престол непрочным и опасным. Один раз как будто переговоры готовы были увенчаться успехом. У вдовствующей великой герцогини Баденской Стефании, урожденной Богарнэ, приемной дочери Наполеона I, были от покойного великого герцога Карла-Фридриха (умер в 1818 году) три дочери: Луиза-Амалия-Стефания, супруга принца Густава Вазы, Жозефина, бывшая замужем за князем Карлом-Антоном Гогенцоллерн-Зигмарингеном, и Мария, жена маркиза Дугласа, позднее герцога Гамильтонского. Принц Густав Ваза, супруг старшей из этих трех принцесс, был сыном шведского короля Густава IV, которой был низложен в 1809 году в которому наследовал его дядя Карл XIII, усыновивший маршала Бернадотта. Высланный из Швеции, принц Ваза жил в Австрии, где имел титул товарища фельдмаршала. От его брака с баденской принцессой, с которою он развелся в 1844 году, родилась в 1833 году дочь, принцесса Каролина Ваза, нынешняя саксонская королева. На ней именно остановили внимание друзья Наполеона. Отец её, принц Густав, заявил, что ничего не имеет против брака, но согласие даст только в том случае, если брак будет одобрен австрийским двором. Однако, император Франц-Иосиф дал понять, что в виду печальной участи эрцгерцогинь Марии-Антуанетты и Марии-Луизы он мало склонен благословить этот брак. План поэтому расстроился.

Пришлось волей-неволей обратить взоры к какой-нибудь обыкновенный смертной. Ею оказалась молодая испанка, о красоте, грации и уме которой говорили тогда во всех салонах Парижа. Это была Евгения Монтихо, графиня Теба.

 

Наполеон и Евгения

Супруга Наполеона III родилась в Гренаде 5 мая 1826 года, ровно через 5 лет после смерти Наполеона I. Как рассказывает Энбер де-Сен-Арман, в свидетельство о рождении она была занесена в качестве Марии-Евгении-Игнации-Августины, дочери дона Киприано Гузман-Палафокса-и-Порто-Карреро, графа Теба, маркиза Ардальскаго, гранда Испании, и Марии-Мануэлы де-Киркпатрик-и-Гривенье, графини Теба и маркизы Ардальской. В то время, когда родилась Евгения, отец ее носил еще титул графа Теба. Титул графа Монтихо, принадлежавший тогда его старшему брату, как главе семьи, он начал носить только после его смерти. Настоящая фамилия семьи — Гузман. Род этот старинный и из его среды вышло немало храбрых воинов и умных государственных деятелей. Граф Теба, по-видимому, унаследовал воинственный дух предков. Увлекшись Наполеоном, он перешел на военную службу во Франции и в сражении под Саламанкой потерял глаз и ногу. Впоследствии, при обороне Парижа, в 1814 году, он еще раз был ранен. После падения империи он первое время оставался во Франции. В доме Матвея Лессепса он познакомился с его племянницей Марией-Мануэлой Киркпатрик, родившеюся в Малаге. Отец ее был родом из Шотлавдии, мать, урожденная Гривенье, — из Голландии. Так как жена Матвея Лессепса, ек сестра, была матерью Фердинанда Лессепса, то строитель Суэцкого канала был двоюродным братом матери императрицы Евгении. Этим близким родством и объясняется живой интерес, с которым императрица относилась ко всем предприятиям великого француза.

Дочери графа Теба получили строгое, но простое воспитание, так как состояние графа было небольшое. В этом воспитании не произошло перемены и после того, как граф после смерти брата (он умер в 1834 году) стал носить его титул, а вместе с ним очутился в хороших материальных условиях. В том же 1834 году вспыхнули беспорядки в Испании, заставившие нового графа Монтихо отправить жену с детьми во Францию. Три года спустя Евгения Палафокс — так ее тогда звали — была отдана вместе с сестрой в монастырь св. Сердца Иисуса. Получив известие о болезни мужа, графиня Монтихо поспешила в Мадрид с дочерьми, а когда он умер (15 марта 1839 года), решила там остаться.

Салон старой графини Монтихо в Мадриде сделался одним из лучших. В нем собирались и политические деятели. В центре находились, конечно, дочери графини, Франциска и Евгения, вызывавшие общий восторг необыкновенной красотой. Франциска вышла в 1841 году за одного из знатнейших представителей испанского дворянства, герцога Альбу. Некоторое время спустя графиня Монтихо была назначена обер-гофмейстериной королевы. Вскоре, однако, положение ее при дворе сделалось невозможным. Говорят, что главная часть вины падает на кокетство молодой графини. Во всяком случае в 1849 году ей пришлось отказаться от занимаемой должности и переехать в Париж. Там ей было нетрудно войти в близкие сношения со знатью, с которой она была на хорошей ноге еще раньше. Само собою разумеется, что она присутствовала также на торжествах, которые устраивал в Елисейском дворце принц-президент. Таким-то образом и познакомился Луи-Наполеон с Евгенией Монтихо. Очень может быть, что красота, молодость и грация молодой графини уже тогда произвели большое впечатление на Наполеона, но он не выдал своих чувств. Скрытность была основной чертой его характера. Никто ни в какое время не мог с уверенностью сказать, что кроется в его душе в настоящую минуту, и с этой стороны, может быть, он вполне заслужил прозвище сфинкса. Даже в ноябре и декабре 1852 года, незадолго до государственного переворота, когда молодая графиня Монтихо не раз посещала вместе с матерью охоту, спектакли или балы, которые Наполеон устраивал в замках Фонтенебло и Компьена, никто не мог подметить даже признак нежного внимания его к очаровательной девушке. Он, правда, охотно разговаривал с Евгенией, но это скорее приписывали влиянию ее ума, чем требованиям его сердца. Впрочем, была еще одна причина, по которой общество не замечало настоящих чувств Наполеона. Он находился еще в интимных сношениях с красавицей, последовавшей за ним из Лондона в Париж. Наполеон тщательно скрывал эту связь, но она была известна всем и каждому. По общему убеждению, он непременно покончил бы с этою связью только в том случае, если бы решил жениться, а так как связь продолжалась, то из этого выводили, что такого намерения у него нет.

Но время близилось к развязке. 21 и 22 ноября 1852 года состоялся плебисцит, кончившийся тем, что из 8.140.060 голосов. 7.824.189 высказались за империю, а 253.145 — против. 1 декабря сенат и законодательный корпус сообщили этот результат президенту Луи-Наполеону, который тут же принял императорский титул и имя Наполеона III. Комедия окончилась. Началась драма с великолепным прологом, продолжавшимся почти двадцать лет. Каким блеском окружил себя Наполеон в первые же дни своего правления в качестве императора!

12 января 1853 года состоялся первый большой придворный бал в Тюльрийском дворце. Графиня Монтихо с дочерью, конечно, находилась в числе приглашенных, и дочь ее превзошла красотой всех прочих дам. Император протанцевал только две кадрили: одну с леди Коулей, другую — с Евгенией. Только с этой минуты начало французское общество догадываться, что между Баполеоном и молодой Монтихо завязывается нечто большее, чем обыкновенное близкое знакомство. И действительно, через 10 дней император, собрав в тронном зале Тюльрийского дворца представителей законодательного собрания, возвестил им о своем предстоящем браке. Известие всех поразило, потому что Евгения не была царского происхождения, но оно было встречено одобрительно, потому что Евгения была слишком прекрасна, слишком умна, слишком любезна и обходительна в обращении, чтобы кто-нибудь решился высказаться против нее. 29 января 1853 года в Тюльерийском дворце был подписан гражданский акт, а на следующий день состоялась церковная церемония в соборе Парижской Богоматери.

Было бы напрасно думать, что Евгения во всей этой истории играла чисто пассивную роль. Наоборот, отличаясь большим честолюбием, она с первых дней появления на горизонте придворной жизни в Париже решила приковать к себе императора. Она всегда старалась быть около него и держать его постоянно под влиянием своих чар. Вот как описывает ее в своей книге одна из современниц, Клара Чуди: «Красивая испанка, — говорит она на страницах, посвященных описанию охоты в Компьене, — была в элегантном амазонском костюме и сидела на чистокровной андалузской лошади. Над длинным, широким охотничьим платьем и серыми панталонами красовалась стянутая талия ее изящной, красивой фигуры. Одна из маленьких ручек, одетых в перчатки, держала поводья, другою она погоняла благородную лошадь с помощью маленького хлыста, рукоятка которого была усеяна настоящим жемчугом. Ноги были в лакированных сапожках, снабженных высокими каблуками и шпорами. Она сидела на лошади, как кавалерист, без седла. Длинным косы ее лежали под поярковой шляпой, которая была украшена длинным великолепным страусовым пером, прикрепленным бриллиантовой булавкой и развевавшимся на воздухе. Ее огненные глаза сверкали и очаровательная улыбка, игравшая на ее губах, почти все время обнажала двойной ряд ее красивых зубов».

Заметишь кстати, что на одном из празднеств в Компьене была устроена лотерея и Евгения выиграла на ней смарагдовую брошь. Эту брошь она считала своим «счастьем» и носила всегда до смерти Наполеона в качестве талисмана. Сделавшись вдовою, она сняла с себя всякие украшения, в том числе и брошь; но когда ее сын поехал в область зулусов, где, как известно, был убит, она опять надела на себя эту брошь. Когда же умер сын, она окончательно рассталась с драгоценной вещью, которая, по-видимому, не оправдывала своего названия талисмана, и впоследствии подарила ее племяннице и подруге — герцогине Муши.

Достигнув высшей цели своих желаний, Евгения отдалась всем существом обаянию власти и страсти к роскоши. По случаю ее свадьбы в парижских мастерских были заказаны для нее не менее 24 платьев, в числе которых были 3 утренних из белого шелка, богато отделанных кружевами; ярко-красное муаровое платье с отделкой и фестонами из белых перьев; зеленый туалет с воланами и белыми перьями; белое шитое бархатное платье с двумя рядами цветов; красное бархатное платье, отделанное золотыми узорами и орлами. Гражданский акт носил сравнительно спокойный характер. В сопровождении матери (отца потеряла она еще в ранние годы), испанского посланника, своего придворного штата и обер-церемониймейстера Наполеона, поехала Евгения в половине девятого вечера в Тюльрийский дворец, где ее уже ждали принц Наполеон, двоюродный брат, и принцесса Матильда, кузина императора, чтобы отвезти к Наполеону. На ней было белое атласное платье, отделанное кружевами. Вокруг шеи обвились две нити жемчуга, в волосах красовался цветок. Для присутствия на церемонии были приглашены 1000 человек. После того, как контракт был подписан, общество отправилось в театральный зал, где была исполнена кантата, музыку к которой написал Обер. В 11 часов император удалился в свои покои, а Евгения и графиня Монтихо поехали в Елисейский дворец, где жили в период между помолвкой и бракосочетанием.

На следующий день, как сказано, состоялась церковная церемония, которая по роскоши и великолепию превзошла все виденное Парижем со времени Наполеона I. Около половины двенадцатого Евгения отправилась в Тюльрийский дворец. Слева от нее сидела мать. Красота невесты еще более выступала и бросалась в глаза, благодаря элегантному туалету. Этот туалет был свадебным подарком города Люттиха и представлял белое бархатное платье с драгоценною накидкою из кружев, в которых были вытканы фиалки. Талия охватывалась бриллиантовым поясом, а на голове красовалась та же диадема, которую Мария-Луиза носила в день свадьбы. К диадеме была прикреплена кружевная фата и венок из оранжевых цветов. Вся в кружевах, осыпанная бриллиантами и опираясь на руку императора, вышла Евгения в предшествии архиепископа и всего духовенства из собора. Это было начало длинного пути, усеянного розами и терниями, пути, который вел к трону, а от него — в изгнание, к безвестности, тоске и одиночеству…

Мы не будем останавливаться подробно на всех моментах сложной драмы, в которой приняли почти одинаковое участие Наполеон и Евгения. Почти все царствование представляло сплошной ряд празднеств. Тюльрийский дворец, теперь уже снесенный, представлял много несообразностей в смысле архитектуры, но он удовлетворял требованиям царственной четы и в стенах его почти никогда не прекращались веселый смех и звуки музыки. Посреди этого странного здания красовалась большая открытая лестница, которая вела к приемным покоям и которой король-гражданин Людовик-Филипп был до того доволен, что не стеснялся спрашивать близких друзей: «Не восторгались ли вы уже моей лестницей?». Когда Наполеон III сделал Тюльрийский дворец своею резиденцией, на каждой ступеньке этой лестницы в приемные вечера возвышалась колоссальная фигура гвардейца императорской. лейб-гвардии. Император проводил в этом дворце с императрицей всю зиму и часть весны. Празднества, обеды, концерты, балы, спектакли — все это сменяло одно другое с головокружительной быстротой. Понедельники были посвящены семейным журфиксам, на которых всегда появлялась вся корсиканская родня, все эти Рокавиджине, Габриелли, Примоли, Бачоки. Тут же бывали и красивый молодой принц Боргезе, который с особенной любовью показывал друзьям в саду виллы, носящей его имя, статую Евгении.

Когда наследному принцу Лулу исполнилось 12 лет, и его стали привлекать к этим семейным понедельникам. Бедному Лулу они были только в тягость и он на них очень скучал. На его счастье, вечера эти продолжались недолго, таки как, несмотря на большое расположение к кулинарному искусству, Наполеон долго сидеть за столом не любил и через час обыкновенно удалялся в курительную комнату. Императрица же оставалась. И Наполеон, и Евгения мало понимали в музыке; но так как монархи везде и всегда оказывали покровительство искусству, то на понедельниках в Тюльрийском дворце появлялись обыкновенно всевозможные знаменитости в области музыкального искусства, как Патти, Карвальо, тенор Капуль. С последними случился однажды на журфиксе у Наполеона маленький инцидент. Обладая великолепными голосом, этот тенор думал, что он неотразим для дам. Действительно, дамы были от него без ума. Однажды после только что спетой арии императрица Евгения начала осыпать его любезностями. В сознании своей неотразимости над женщинами зазнавшийся тенор начал самодовольно покручивать усы одной рукой, в то время как другая глубоко ушла в карман панталон. Адъютант императора, желая дать ему понять, как неуместно его поведение, сказал ему:

— Вы так робки, голубчик! Пожалуйста, ее стесняйтесь!

Добрый Капуль улыбнулся. Слова адъютанта он принял за чистую нонету. Сам император при виде манер Капуля сделался нервным и, обращаясь к одной белокурой маркизе, с которою, как говорили, находился в близких отношениях, спросил:

— А вы, маркиза, выносите Капуля?

— Да, ваше величество, но только как певца.

Так текла жизнь в Тюльрийском дворце. Балы сменялись балами. Лучшие представители общества приносили туда все свои богатства, весь свой ум, удачные словечки, остроты. Этикет был строгий в противоположность эпохе короля-гражданина Людовика-Филиппа, когда на паркете тех же зал оставались после балов следы грязи, которую приносили с собою на сапогах гости, приходившие во дворец с зонтиками в руках. Мужчины должны были всегда являться в узких панталонах из белого кашемира, белых шелковых чулках, ботинках с заостренными носами и черных фраках. Военные, конечно, были в мундирах. Все кружилось, смеялось, шутило. Все чуяли, что Франция возвращается в великому прошлому, у которого, увы, не было будущего.

Конечно, трудно даже дать приблизительное понятие о великолепных празднествах Наполеона, на которых царила Евгения. Вот группа политических деятелей. В ней обращает на себя внимание бленый, лысый, но интересный герцог Морни, который так часто вел блестящие беседы с графом Валевским, близким другом знаменитой артистки Рашели. Взоры всех приковывает также к себе эльзасец Гаусман, автор гигантских проектов, который, благодаря своей жажде строительства, превратил Париж в один из красивейших городов мира. Об руку с новоиспеченным герцогом Персиньи прогуливался маршал Маньян, в послужном списке которого не было никаких подвигов, кроме того, который он однажды совершил, когда во время уличных беспорядков приказал просто стрелять в толпу. Сколько имен, сколько титулов. Вот несется в вихре вальса грациозная фигура мисс Слидель, звезды американской колонии; за нею дочь барона Гаусмана, элегантная девушка, которая со своим кавалером, шталмейстером императрицы, впоследствии первым мужем Аделины Патти, маркизом де-Ко, составляем великолепную пару, вызывающую общий восторг. Вот кружится по залу красавица Пурталес, белокурая Галлифэ, молодая герцогиня Элхинген (приемная дочь Цецилии Гейне), вышедшая после смерти мужа в 1884 году за герцога Риволи. А вот герцогиня Малаков стоит в стороне с Дюрюи, который, сделавшись впоследствии министром, ввел столько реформ. Герцогиня была женой маршала Пелисье, одного из трех маршалов, которым Наполеон пожаловал титулы по названию сражений, в которых ими были одержаны победы. Много, много еще бросается в глаза блестящих кавалеров и дам, особенно дам в изящных, дорогих туалетах, оплачиваемых, как говорят злые языки, каким-нибудь другом в особом кабинете Porte-Jaune или Арменонвильского павильона, потому что мужья за них заплатить не в состоянии…

Заглянем в одну из боковых комнат — в буфет. Там царит неслыханная давка, шум, движение. Некоторые кавалеры уже уплетают двенадцатый сандвич и доканчивают пятнадцатый стакан пунша. Много хорошеньких испанок и бразильянок опустошают бутылки шампанского, которые любезно подносить им галантный покровитель прекрасных иностранок при императорском дворе, граф Лаферьер. В углу зала собралась кучка людей. Там офицеры благоговейно слушают герцога Малакова, который в грубой, ему лишь присущей форме рассказывает о всевозможных пикантных похождениях жен и дочерей французских офицеров в Алжире.

Но вот входят две пары. Все расступаются, чтобы дать им дорогу. Впереди идет бледная герцогиня Морни, урожденная княгиня Трубецкая, в умном лице которой даже самый внимательный глаз не нашел бы кровинки. Она опирается на руку маршала Лебефа, отличающегося столько же огромным ростом, сколько и редким здоровьем. За ними идет княгиня Паулина Меттерних, жена австрийского посла, в туалете, декольте которого вызываешь удивление даже в этом обществе, бравирующем свободой нравов. Губы у нее ярко накрашены и цвет их невольно бросается в глаза, когда ей приходится отвечать на язвительные замечания сопровождающего ее графа Нигры, одного из немногих истинных друзей Наполеона, оставшихся верными ему и в несчастье. Впрочем, у Нигры было особое основание быть ему верным: он питал большую нежность к императрице Евгении, платоническую, конечно, но несомненную.

Среди балов, которыми была так богата эпоха правления Наполеона III, костюмированные балы императрицы Евгении превосходили все, что можно себе представить, по блеску, богатству и оригинальности. Один из этих балов ознаменовался неслыханным скандалом. Дело происходило в 1856 году. Около полуночи, когда бал достиг высшей степени оживления, в зале неожиданно появилась при звуках вальса очаровательная женщина, при виде которой присутствовавшие остановились и как бы онемели от изумления. Одетая или, вернее, раздетая, как Саламбо, описанная через шесть лет после того в знаменитом романе Флобером, она спокойным шагом, не обращая внимания на общее изумление, направилась прямо к императору. Великолепное колье, огромные серьги и некоторые другие украшения составляли существеннейшие части туалета очаровательной итальянки. Императрица, вся дрожа от негодования, приказала вывести ее из зала. Долго еще после этого события неожиданное появление иностранки на балу в Тюльрийском дворце служило предметом общих разговоров, и цель ее — вызвать скандал — была достигнута. Эта женщина была графиня Кастильоне. Она была послана во Францию в качестве политического агента, чтобы склонить Наполеона в пользу желаний Италии, и для исполнения своей задачи у нее были только два средства — красота и страсть к скандалам. И этих средств оказалось достаточно. Умерла она в конце 1899 года забытой старухой в своем герметически закупоренном доме, из которого никогда почти не выходила и где постоянно оплакивала потерю красоты, бывшей единственным содержанием ее беспутной жизни…

Так тянулись дни за днями. Выставка 1867 года дала новый повод к целому ряду пышных празднеств, на которых присутствовали русский царь, прусский и итальянский короли, персидский шах и принц Уэльский; но они были уже последними. В воздухе чуялось приближение революции. Блеск наполеоновской эпохи начал меркнуть. Смерть стала уносить истинных друзей Наполеона одного за другим. Наполеон хотел увенчать свое царствование пышной победой над вековым врагом и очутился в мышеловке под стенами Седана. Императрица Евгения, которая еще недавно наполняла мир своим именем, позорно бежала. На развалинах погибшей империи водворился республиканский режим. Все пошло по новому.

 

Наполеон III и графиня Кастильоне

Нельзя расстаться с Наполеоном, не остановившись подробнее на графине Кастильоне, о которой упомянуто выше. Ей хотелось играть при Наполеоне такую же роль, какую играли Помпадур или Дюбарри при Людовике XV. С точки зрения внешних данных, у нее было все для этой роли. Может быть даже, по красоте она превосходила фавориток несчастного короля, которому пришлось расплачиваться за грехи своих предшественников. Вот как описывает ее одна из придворных дам императрицы Евгении:

«Она была красоты законченной, той именно красоты, которая, по-видимому, не составляла достояния нашего времени. На этом красивом лице лежало выражение надменности, твердости, заставлявшее вспомнить о тех божествах, которым древние приносили жертвы, чтобы умилостивить их. Если оживить прекраснейшую из статуй, то она даст представление об этой необыкновенной женщине».

Где родилась она, каково было ее происхождение, где провела она детские годы, — все это почти покрыто мраком неизвестности. Достоверно только, что она пятнадцати лет от роду сделалась женою графа Верази-Кастильоне, который были старше ее всего на шесть лет. Кастильоне был дворянином, происходившим из старого пьемонтского рода и обладавшим большим состоянием. Не мало горя и. хлопот причинила ему молоденькая, очаровательная, но капризная жена. Достаточно привести хотя бы следующий пример. Графиня Кастильоне ни за что не хотела нанести после свадьбы визита свекрови, маркизе Кастильоне. Муж просил, умолял, стоял на коленях, — все напрасно. Однажды, находясь вместе с женой в карете, граф заметил, что она как будто менее капризна и более уступчива, чем в другое время, и поэтому приказал кучеру ехать к матери. Графиня, услыхав, куда муж направил карету, не сказала ни слова; но когда экипаж въехал на мост, быстро сняла с себе башмаки и чулки и бросила все это в реку.

— Надеюсь, — сказала она с торжествующим видом глядя на мужа, — что босиком пойти к твоей матери ты меня не заставишь.

Бесшабашная жизнь, полная беспрерывного стремления к смене удовольствий, сделала то, что графи Кастильоне в конце концов разорился. Нужно было подумать о средствах. И вот очаровательная графиня едет в Париж. В начале шестидесятых годов она неожиданно появляется на берегах Сены. Имя ее и неземная красота быстро прокладывают ей дорогу к Тюльрийскому дворцу. Выше уже было сказано, что она приехала во французскую столицу в качестве шпионки, по соглашению с сардинским министром-президентом Кавуром. Впрочем, обстоятельство это далеко не считается безусловным. Во всяком случае, может также быть, что она действовала. за свой счет и, рассчитывая взять в руки Наполеона, думала выступить потом в качеств посредницы между ним и туринским двором.

Наполеон увидел восхитительную итальянку на балу у герцогини Бассано. Прошло немного времени и первая цель интриганки была достигнута: она сделалась подругой Наполеона. Императору понравилась в ней прямота, с которою она приступила к делу. Он увлекся твердостью ее характера и уверенностью во всех своих действиях. На него также действовало то, что графиня Кастильоне нисколько перед ним не ползала во прахе, не заискивала и расточала свою благосклонность скорее из милости, чем из угодливости. Графиня Кастильоне нисколько не стеснялась своим положением любовницы императора. Наоборот, она всеми силами выдвигала наружу эту сторону своих отношений к императору, стремясь даже нанять официальное положение фаворитки. Это не раз подавало повод к ссорам между Наполеоном и Евгенией. Такие сцены, впрочем, происходили часто, каждый раз, как у императора оказывалась новая любовная связь. Император боялся этих сцен и в интересах семейного мира приносил обыкновенно в жертву свои любовные шалости. Так случилось и с графиней Кастильоне: император расстался с нею приблизительно через год после того, как приблизил ее к себе. Впрочем, это было неизбежно и помимо сцен с Евгенией, так как графиня своими эксцентрическими выходками компрометировала его.

Наполеон долго противился требованиям Евгении, чтобы графине был запрещен доступ ко двору. Но он все-таки уступил. Тем ее менее, графиня продолжала свое прежнее поведение. Она сошла с поля битвы не без боя. Еще на одном из последних бал-маскарадов, устроенных в Тюльрийском дворце, она явилась в костюме Марии Медичи, вся в черном, более прекрасной, чем когда-либо. Однако, к ней вежливо подошел камергер и, подав руку, столь же вежливо отвел назад к ее карете.

Как сказано, графиню Кастильоне сравнивали с мраморными статуями. На самом деле она и была существом из мрамора. Ни радости, ни горе ближних ее не трогали. Когда ее муж, прогуливаясь верхом с итальянским наслёдником Гумбертом, впоследствии королем, свалился с лошади и умер, у нее не нашлось ни единого слова сожаления, ни одной слезы, которою она почтила бы память усопшего. То же равнодушие обнаружила она, когда умер у нее сын. Она была вся поглощена мыслью о своей красоте. Собственная наружность была для нее предметом истинного культа. И когда пришла старость и сорвала с нее божественную красу и смяла дивные формы, она наняла себе квартиру в одной из элегантнейших частей Парижа в там заперлась. Целые двадцать лет провела она в своей добровольной темнице, никуда не выезжая и никого не принимая у себя. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь ее увидел; чтобы графиня Кастильоне, неожиданно для самой себя возродившая древнеэллинскую красоту, могла предстать пред чьими-либо глазами лишенною своего божественного дара — увядшей, безжизненной, безобразной! Она получала обеды из соседнего ресторана, но лакей, приносивший их, должен был на время обеда запираться в шкаф, чтобы не видеть лица женщины, которая пользовалась его услугами. Даже ставни дома никогда не открывались. Графиня Кастильоне считала свою красоту единственным основанием жизни, а когда она увяла, для нее прекратился и самый смысл жизни.

 

Генрих VIII, король английский и его жёны

История каждой страны насчитывает какого-нибудь тирана у нас был Иоанн Грозный, во Франции Людовик XI, в Англии Генрих VIII. Эти некоторым образом исторические кровопускатели, нужные, очевидно, для неисповедимых путей рока. Впрочем, в кровавой деятельности английского короля Генриха VIII есть черта, отличающая его от других тиранов. Он был палачом не во имя государственных интересов или религиозных идей, а во имя своих эгоистических потребностей. Руководясь одним инстинктом физиологических потребностей, он устранял с пути все, что ему мешало, не разбирая, друзья это или недруги. Так был удален всемогущий кардинал Уольси, дома которого, дворцы, сады, аббатства, картинная галерея удивляли мир; так были казнены дворяне, сложившие оружие в надежде, что король сдержит свое обещание и исполнить их требования; так было умерщвлено бесчисленное множество народа с помощью палаты лордов и ее «биллей об изменах». Безнравственный, невоздержанный, он не признавал никаких законов и, как всякий тиран, имел, к сожалению, вокруг себя большую армию помощников, которые во всякое время были готовы исполнить его преступные приказы. То обстоятельство, что он, согласно духу времени, знал толк в теологических вопросах, только ухудшало дело, так как это дало ему возможность сделаться английским папою и создать в английской церкви странную смесь католицизма с протестантизмом, а это в свою очередь только увеличило число жертв, так как к бесчисленным жертвам личной мести короля присоединились приверженцы старых основ религии, не желавшие принять его «шести правил веры». На эшафот то и дело восходили мужчины и женщины, старики и дети. Даже жен своих он не щадил и, как мы сейчас увидим, отправлял их на тот свет с помощью той же палаты.

Первою женою Генриха VIII была Екатерина Аррагонская. Генрих был еще юношей, когда женился на ней; она же имела уже за собою некоторое прошлое, так как была замужем за братом Генриха и успела овдоветь. Катерина была испанка, строгая в религии и нравах, с характером спокойным, совершенно не соответствовавшим бурному темпераменту короля. Единственно, что говорило в пользу Генриха, — это его красота, ум, любовь к наукам, влюбчивость, но ни одно из этих качеств ее не прельщало. Во всяком случае она вышла за него, так как брак был одобрен папой. Но благословение папы не спасло ее от несчастья. Генрих не мог долго оставаться верным жене. Большой поклонник женского пола, он постоянно переходил от одного предмета страсти к другому, пока, наконец, не остановился на придворной даме Анне Болейн, которая и слышать не хотела о простом сожительства и требовала брака. Нужно было или расстаться с очаровательной девушкой, отличавшейся в тому же живым, общительным характером, или развестись с женой. Генрих предпочел последнее.

Но какой отпор встретил король! Против развода были все: и папа, и Екатерина, и приближенные короля. Но Генрих уже успел узнать все прелести тирании и заявил, что не отступит от своего решения. Чтобы сделать развод более легальным, он придумал нисколько доводов. Так, он говорил, что ему очень хочется иметь наследника, между тем все дети от Екатерины у него умерли, за исключением слабой и болезненной дочери Марии. Этот довод никого не убедил и он придумал другой: ему вдруг пришло на память, что он совершил большой грех, женившись на вдове своего брата.

Король стал с жаром доказывать, что дальше продолжать этот грех он не в силах. Не даром же он быль теологом. Большую услугу оказал ему в этом отношении Уольси, который не любил Екатерины Аррагонской и желал развода, чтобы женить короля на французской принцессе. Но не для французской принцессы хотел развестись с женою король-тиран, он пылал страстью к интриганка и насмешнице Анне Болейн, на которой решил жениться во что бы то ни стало, хотя бы для этого пришлось восстановить против себя папу.

Впрочем, чувства Генриха VIII к Анне Болейн были понятны: придворная дама была действительно очаровательна. В то время, когда Генрих ее увидел, она была еще очень молоденькая. Незадолго перед тем она влюбилась в сына графа Нортумберлендского, лорда Перси. Это была незрелая любовь, навеянная первым расцветом нежных чувств, и вот почему она так забавляла Екатерину Аррагонскую, несмотря на то, что, будучи теткой Карла V и достойной дочерью Фердинанда Католического, она, как было сказано, отличалась суровым характером, мало способствовавшим пониманию «науки страсти нежной». Ей очень нравилось милое личико придворной дамы, обрамленное белокурыми волосами, и она думала сделать ее счастливой. На несчастье, Анна Болейн приглянулась королю, и лорд Перси должен был жениться на Марии Тальбот, чтобы очистить ему дорогу. Оставались еще жена и папа. С женою он мог не церемониться. Но папа?

Генрих VIII думал недолго. Заявив жене, что разведется с нею, он отправил кардинала Уольси в Рим, чтобы выхлопотать у папы развод. Это было не легкое дело. Против развода выступил император Карл V, против него вооружился король, в самой королеве проснулась вся испанская гордость, унаследованная с веками, и она заявила перед лицом Европы, что не хочет бесчестить свою дочь и никогда не даст королю согласия на развод. Она выпустила воззвание ко всем католическим народам. «Сжальтесь надо мною, ваше величество, — писала она в этом воззвании, обращаясь к королю, — и не позорьте моего ребенка!». С другой стороны, и папа не мог согласиться на развод. Ему, конечно, хотелось исполнить просьбу короля, но он останавливался перед мыслью, что разгневает германского императора и испанского короля Карла V, племянника Екатерины. Вот почему папа уклонялся дать решительный ответ. Это-то, между прочим, и послужило причиною падения Уольси, так как король, думая, что разводу мешает властолюбивый кардинал, враждебно относящийся к Анне Болейн, удалил его от двора, а впоследствии приказал отвезти в Лондонский Тауэр. Уольси, как мы видели, действительно не был расположен к придворной даме королевы, потому что прочил королю в невесты французскую принцессу, но за развод стоял горою. Между тем это-то вооружило против него не только короля, но и самое Анну Болейн, которая после того, как король удалил Уольси от двора, потребовала, чтобы он никогда больше не возвращал его к власти.

С этой минуты началось знаменитое в истории Англии движение, которое считают, стало началом реформации. Так как папа не давал согласия на развод, то король Генрих, следуя совету бывшего секретаря Уольси, Томаса Кромвеля, решил порвать с папой и, объявив себя главой английской церкви, обратился к помощи отечественного суда. Чтобы придать делу легальный характер, был созван собор, на котором председательствовал архиепископ Кентерберийский. Собор этот и решил — вернее, решил Генрих через посредство архиепископа, слепо исполнявшего его волю, — что главой английской церкви отныне будет король. Оставалось еще провести дело в парламенте, но это было нетрудно, так как уже предшественники Генриха приучили парламент быть послушным орудием. К тому же папа был очень нелюбим в Англии, так как поборы его ложились тяжело на население. Парламент решил прекратить отправку дани и признать решение собора о признании короля главою английской церкви имеющим силу закона. Событие это известно под именем «Реформы». Таким-то образом вопрос о разводе короля с Екатериной Аррагонской послужил причиною отпадения английской церкви от римской курии. Когда папская власть была изгнана из Англии, добиться развода уже было нетрудно. Архиепископ Кентерберийский потребовал дело к себе, и нужно ли прибавлять, что он нашел брак короля с вдовой его брата незаконным? Так он и поступил, причем не только было возвещено о незаконности брака, но даже сама дочь короля признана была незаконнорожденной. Королю оставалось только отвести Анну Болейн к алтарю, что он и сделал через три недели после расторжения брака.

Можно сказать, что романическая история короля с Анной Болейн положила конец не только папской власти в Англии, но и феодальному дворянству, с которым Генрих долгие годы вел беспощадную борьбу и над которым в конце концов одержал полную победу. Дворянство это таяло с каждым годом, благодаря железной политике Генриха, поддерживаемой могущественным Томасом Кромвелем, занявшим место кардинала Уольси; но все-таки было еще много дворян, которые, держась старых традиций, не хотели признать короля главой английской церкви, не одобряли развода и вообще противились начинаниям короля. Так как они не совершили никаких преступлений, то привлекать их к суду нельзя было. И вот для борьбы с этими-то элементами король пустил в ход палату лордов. Дворянина, не сочувствовавшего мерам короля, предавали суду палаты, обвиняя его в измене. Лордам было известно, что король их щедро наградит из имущества обвиняемого, если они ему вынесут обвинительный приговор, и они охотно это делали. Так было отправлено на эшафот множество невинных людей, а следствием этого в конце концов явилось то, что король Генрих, как и Иоанн Грозный, к концу жизни пользовался таким могуществом, как ни один из его предшественников. Врагов не было: все были или казнены, или спрятаны по тюрьмам. Парламент был не только послушным орудием но раболепствовал перед королем.

Анна Болейн торжествовала. В сущности все события были делом ее рук. Несправедливая и неблагодарная по отношению в королеве, которая ее приютила у себя и любила, она упивалась звуками стихотворений и песен, который посвящали ей рабы власти. И как ей было не упиваться? Благодаря ей король сделался одновременно и королем, и папою в таком большом государстве; для нее была низложена гордая наследница многих испанских королей, во имя ее отправлялись на эшафот сотни людей, не сознававших опасного яда протеста! А многочисленные праздники; путешествия, развлечения! Что за беда, что кругом лилась кровь? То, что было создано кровью и слезами, могло удерживаться только на крови и слезах. Иной почвы не было…

Но пробил и ее час. Анна Болейн быстро надоела деспотическому королю. Он жаждал перемены и воспользовался первым подозрением в неверности, непроверенным и несправедливым, чтобы предать ее тому же суду палаты лордов, с помощью которого отправил на тот свет столько жертв. «Сударыня, вы обвиняетесь в осквернении королевского ложа». Этих слов было достаточно. Суд вынес смертный приговор. И не успела опомниться молодая, цветущая, силой и здоровьем дышавшая женщина, как приговор был приведен в исполнение. Напрасно написала она своему царственному палачу письмо, самое трогательное, какое только может написать женщина в ее положения. Ее осудили скоро и бесповоротно. Даже защитник ее не был выслушан.

Что послужило настоящею причиною казни Анны Болейн? Как сказано, король охладел к ней, и уже одного этого было достаточно, чтобы устранить ее с пути. Но были еще другие обстоятельства. Во-первых, Анна родила ему девочку (Елизавету будущую королеву), а не мальчика, которого он жаждал и отсутствие которого было также причиной его охлаждения к Екатерине Аррагонской. Во-вторых, он чувствовал себя виноватым перед Екатериной, которая его искренно любила, любила, как человека, а не как короля, и с которою к тому же он прожил целые 24 года. Его мучили угрызения совести. В глубине души он сознавал, что причина разлуки с Екатериной была Анна Болейн и, когда умерла Екатерина (в 1536 году), он решил, что воздаст справедливость ее памяти, если казнит ее соперницу. Наконец, была еще одна причина: он влюбился в Дженни Сеймур, на которой и женился на следующий день после казни Болейн.

Дженни Сеймур, казалось, судьба готова была улыбнуться. Скромная, тихая, прекрасная, она не могла дать повода в подозрениям. Единственно, что говорило против нее, это то, что в ее жилах текло не мало простой крови. По крайней мере, женившись на ней, Генрех прибрел родственником одного кузнеца. У другого нового родственника короля была фамилия Смит, т. е. самая простая, какая только возможна в Англии. Но это не смущало короля. К тому же такие вещи были в то время не в диковинку. У Дженни Сеймур было то преимущество перед прежними женами Генриха, что у нее родился сын, принц Эдуард, столь пламенно ожидаемый королем, и что уже из одной любви к сыну Генрих не дерзнул бы посягнуть на его мать. Но судьба решила иначе. Дженни умерла от первых же родов. Любопытно, что страдания жены нисколько не трогали короля.

Анна Болейн и Дженни Сеймур прошли бесследно для жизни Англии. Не то Екатерина Аррагонская, история которой приведена нами выше, и четвертая жена Генриха Анна Клеф, немецкая принцесса, преемница Дженни Сеймур, на которой король женился по настоятельному совету своего первого советника, Томаса Кромвеля; последний думал, что женитьба на немецкой принцессе поведет к союзу между Англиею и немецкими государствами.

Впрочем, король не сразу женился на Анне Клеф. После шестинедельного траура он предложил руку и сердце герцогине Лонгевиль, Марии Лотарингской, вдове, будущей матери Марии Стюарт. Герцогиня, однако, отвергла его предложение, чтобы выйти за шотландского короля Якова V. Король был очень огорчен этим отказом и, чтобы утолить жажду мщения, начал еще с большим рвением конфисковывать церковное имущество, продавать аббатства, храмы, священные изображения. Он срывал драгоценности с образов И чем больше наполнялась его казна, тем более озлоблялся он против папистов, еретиков, верующих. Беда тому, кто осмеливался не склонить перед ним головы. Власть его росла с каждым днем и достигла, наконец, того, что парламент сделался не только бессильным, но и раболепствующим учреждением. Достаточно сказать, что в одно прекрасное время парламент сам признал себя ненужными бесполезным, случайным институтом, без которого король может обойтись.

Чтобы познакомиться с наружностью своей будущей жены, Генрих послал к ней Ганса Гольбейна, величайшего художника XVI столетия. Художник несколько увлекся. Анна Клеф понравилась ему тихим характером и неопределенным взглядом; но он тотчас сообразил, что извращенному, жестокому, уже старившемуся королю не понравится эта скромная девушка, если он ее нарисует такой какая она было на самом деле. Вот почему он придал портрету некоторую степень идеализации Портрет Анны Клеф находится теперь в Лувре и с него глядит удивительно красивая, мечтательная девушка со сложенными руками и полузакрытым ртом. Увидев этот портрет, Генрих воскликнул, что считает себя счастливейшим из смертных и что лучшей жены ему не надо. Тотчас он отправил послов с предложением, и предложение, конечно, было принято.

Едва успела молодая принцесса сделаться невестою, как король потребовал, чтобы она приехала. Бедная девушка была в отчаянии. Она знала, какая судьба постигла ее предшественниц, и была уверена, что такая же судьба ожидает и ее. Но чего ни сделают политические соображения! Она должна была подчиниться. И вот она едет в Англию… Король в нетерпении отправился ей навстречу, и в Дувре произошло первое ее свидание с Генрихом, сердце которого млело от восторга и любви. Можно представить его разочарование. Угрюмая девушка, маленькая, без изящных манер, с широко раскрытыми от удивления, а может быть и от страха глазами, одетая в простонародное немецкое платье… Какая разница между копией и оригиналом! Король в первую минуту решил обезглавить Гольбейна за его измену. И, конечно, он категорически отказался от женитьбы на Анне Клеф. Но тут на помощь явился тот же Кромвель. Он напугал короля призраком войны с немецкими государствами, а с другой стороны развернул перед ним картину величия Англии, находящейся в союзе с этими государствами. Король уступил.

Какая печальная судьба ждала немецкую принцессу! Она была одинока. Никто о ней не заботился. Ей не мешали существовать — вот как можно охарактеризовать ее роль при короле Генрихе. К ее несчастью, союз с немецкими государствами разстроился и она, нелюбимая, мрачная натура, но сделавшаяся еще болee мрачною вследствие тяжкого положения, в котором очутилась, окончательно потеряла почву под ногами и ждала спасения от одного неба. Что было делать?

Случай вывел ее из тяжкого положения: король влюбился в Екатерину Говард, девушку знатного происхождения, но легкомысленного поведения. Еще до встречи с Генрихом у нее были легкомысленный связи, но она о них, конечно, умолчала, когда король просил ее руки. Во всяком случай король решил освободиться от ненавистной ему Анны Клеф. Но как? Казнить ее было не за что: ее скорее можно было обвинить в слишком большой верности супругу. Осталось развестись с нею. И вот в одно прекрасное время королеве было предложено поехать в Ричмонд для перемены воздуха, чего будто бы требовало ее здоровье. Она поехала, а спустя нисколько дней ей принесли известие, что она больше уже не королева.

Услыхав об этом, Анна пришла в восхищение. Она жаждала освободиться от короля, она никому не говорила, но в глубине души ждала минуты, когда судьба вырвет ее из тисков этого получеловека-полузверя. И она не скрыла своей радости перед королевскими послами. Генрих пришел в неистовство, когда узнал, как отнеслась королева к известию о разводе. Он был уверен, что все женщины от него без ума, и был совсем озадачен, когда узнал противоположное. Тем не менее, суровой расправы над нею он не совершил: это могло повести к войне с немецкими государствами, а до этого довести дело ему не хотелось. Анна Клеф получила дворец в Ричмонде и огромное жалованье. Ей не нужно было ни того, ни другого: душа ее жаждала покоя. Тем не менее, она приняла дар и с тех пор жила неслышно за каменными стенами своего терема, с ужасом вспоминая о времени, которое ей приходилось проводить в жилище разврата и жестокости. Официально она называлась с тех пор «сестрою» короля.

Королю, впрочем, не легко было добиться развода. Конечно, сам он быстро покончил бы с своими отношениями к жене; но оставался народ, перед которым нужно было сохранить голубиную чистоту сердца, оставался парламент, который, правда, раболепствовал и был готов на все, но все-таки продолжал быть парламентом, т. е. олицетворением и представителем того же народа. Чтобы решить трудную задачу, был созван собор из двухсот епископов или ученых. Долго думал собор и, наконец, пришел к заключению, что приходится иметь дело с оскорблением справедливости и веры короля. Король был введен в заблуждение неверным портретом и поэтому женился на женщине, недостойной быть королевой. Логика была своеобразная, но этого король хотел, и вот двести епископов бросились к ногам Генриха, умоляя его выбрать себе жену по сердцу. И король милостиво посмотрел на ползавших у его ног владык церкви и милостивым наклоном головы дал им знать, что уступает их настойчивым просьбам…

Выше мы сказали, что женитьба Генриха VIII на Анне Клеф, осталась не без следа для истории Англии. Выразилось это в казни всемогущего Кромвеля. Когда расстроился союз с немецким государством, а следовательно отпала связь, соединявшая короля с Анною, весь гнев Генриха обрушился на Томаса Кромвеля, который один только настаивал на этой женитьбе. Чтобы покончить с ним, Генрих прибег к верному орудию, которое никогда ему не изменяло, — к палате лордов.

Кромвель заседал в Тайном Совете, когда герцог Норфолк неожиданно встал и заявил, что арестует его по приказу короля за измену. Тут не нужно было никаких доводов, а с другой стороны были излишни всякие оправдания. Кромвель понял, что погиб, и единственно, что мог сделать, — это просить, чтобы его судили скорее и не томили в темнице.

— Ты создал кровавые законы, — ответили ему, — и по этим законам тебя и будут судить.

Через некоторое время Кромвель взошел на эшафот. Сватовство ему стоило жизни.

 

Женитьба Генриха VIII на Екатерине Парр

У Анны Клеф, так счастливо отделавшейся от кровожадного мужа, было основание радоваться. На ее глазах протекла жизнь ее соперницы, полная на первых порах яркого счастья, но завершившаяся страшным концом. Выше уже упомянуто, что Екатерина Говард отличалась далеко не образцовой нравственностью. Однажды, когда король уехал на север, ее бывший любовник, некий Дерегам, снова стал за нею ухаживать; она имела с ним свидание. При дворе это, конечно, не осталось тайной, и враги Екатерины тотчас воспользовались ее проделкой, чтобы погубить ее. Дело в том, что Еатерина была католичка, и представители новых течений в области веры боялись, что она повлияет на короля в смысле возвращения к прежней религии. Свидание королевы с бывшим любовником послужило отличным средством. Когда король вернулся, архиепископ Кранмер послал ему донесение, в котором подробно описал похождения королевы в его отсутствие. На короля это донесение произвело неприятное впечатление. Он сердился больше на обвинителей, чем на обвиняемую. Тем не менее, он приказал произвести строгое следствие, которое и подтвердило справедливость обвинения. Несчастная королева должна была умереть и взошла на эшафот.

Несмотря на пять несчастных опытов с женами, Генрих женился в шестой раз. Выбор его остановился на Екатерине Парр, очень миловидной вдовушке, которая, несмотря на свою молодость, успела овдоветь уже два раза. В первый раз она лишилась мужа, когда ей было всего шестнадцать лет. Едва только умер ее второй муж, лорд Летимер, как Генрих предложил ей связать свою судьбу с его судьбою. Бедная женщина пришла в ужас, когда узнала о намерении короля. К тому же у нее было много поклонников. Но сопротивляться было опасно и бесполезно. В свою очередь и поклонники, увидев Генриха в роли искателя руки очаровательной вдовушки, тотчас ретировались. Словом, Катерина Парр сделалась женою короля. Это была самая счастливая из жен кровожадного Генриха VIII. Она внесла порядок в домашнюю жизнь короля, строго воспитывала его детей и имела счастье не только внушить королю полное доверие к себе, но и пережить его, сделавшись в третий раз вдовою. Мертвый король уже был безопасен, а наследовавший ему Эдуард был слишком хорошо знаком с характером своего отца, чтобы не воздать должного самоотверженной королеве, не только, удержавшей равновесие на вулкане супружеской жизни, но сумевшей еще заботиться о детях тирана.

 

Карл I

Коротка и грустна была жизнь английского короля Карла I. Он считал себя королем «Божьей милостью» и хотел править без парламента. Между тем, парламент считал себя парламентом Божьей милостью и хотел править без короля. Королевская власть столкнулась с народной и потерпела поражение. Все начало XVII века в Англии прошло в этой беспрерывной борьбе и смене парламентов.

«Король — сам себе закон, — писал Яков I Стюарт, отец Карла I, в своей книге. — Он царит милостью Божьей и, если хочет, исполняет законы, а если не хочет, не исполняет их».

Что он считал себя единственным главой церкви, говорить нечего, и поэтому вполне понятны его преследования пуритан и пресвитериан, которые совершались от его имени в интересах англиканской церкви. Парламент часто напоминал ему о его правах и обязанностях, но он каждый раз отделывался какими-нибудь резкими выходками или закрытием парламента. Между прочим он начал сближаться с вековым врагом Англии — Испанией и даже задумал женить своего сына Карла на испанской принцессе-католичке. В Англии сильно встревожились, когда узнали о намерении короля. Там еще помнили страшное время Марии Кровавой, когда протестанты подвергались неслыханным гонениям. Английский народ боялся, что королева-католичка воспитает сына во враждебном ему духе и, таким образом, вернутся времена узкого фанатизма, своеволия и кровопролитии. Тем не менее, Яков стоял на своем и даже отправил сына в Мадрид за невестой. Эта поездка состоялась в 1623 году. Карл поехал вместе с первым советником и любимцем короля Бэкингемом под вымышленным именем. «Испанцы, — читаем по этому поводу у Вебера, — приняли их с величайшими почестями. Народ собирался под окнами принца с криками в честь его; Лопе-де-Вега написал в прославление ему несколько стихотворений, двор устраивал великолепные праздники для него. Казалось, что уже решено дело о браке, доставлявшем огромный выгоды католичеству. Яков уже освободил католических священников и других католиков, находившихся в темницах за несогласие дать присягу супрематства; университеты и англиканское духовенство получили приказание удерживаться от нападений на католичество. Протестантские проповедники, нарушившие эту волю короля, были заключаемы в темницы. Тайные католики перестали скрывать свое исповедание. Масса английского народа волновалась, видя свою веру в опасности. Архиепископ Йоркский предостерегал короля и объяснял ему, что он помогает распространению вероучения, которое он сам в своих сочинениях называл идолопоклонничеством».

Однако, дело о женитьбе Карла на испанской принцессе расстроилось. Наследного принца ждала другая судьба. Проезжая на обратном пути из Мадрида, он остановился там на нисколько дней. Тут-то он и познакомился на балу с сестрой Людовика XIV Генриэттой-Марией. Тотчас сопровождавшему его Бэкингему пришла в голову мысль женить его на Генриэтте-Марии. Правда, в Англии хотели, чтобы принц Уэльский взял себе в жены протестантскую принцессу, но и Генриэтта-Мария, как дочь Генриха IV, бывшего гугенотом, не могла вызвать столько протеста, сколько католическая принцесса, и поэтому брак был решен после долгих колебаний Якова, усматривавшего в отказе от брака с дочерью испанского короля нарушение его королевских прерогатив. Таким-то образом сестра Людовика XIV сделалась английской королевой. Брак был заключен в 1625 году. Генриэтта-Мария была худощава, плохо сложена, высокого роста, с большим носом и большим ртом. Характера веселого, она везде и во всем видела всегда одну только комическую сторону. Даже впоследствии, когда ее постигло страшное несчастье, ей иногда среди слез приходила в голову какая-нибудь курьезная мысль и Генриэтта неожиданно вытирала слезы, лицо ее озарялось светлой улыбкой и она, с увлечением начинала беседовать с окружающими. В молодости, может быть, она, отличалась изнеженностью, но многочисленные тревоги и горе, ожидавшие ее после выхода замуж и в особенности в конце царствования Карла I, приучили ее к лишениям и закалили ее волю. В то время, как ее муж вел словесные турниры с революционерами, стараясь сломить их упорство ссылками на свою власть «милостью Божьего», Генриэтта-Мария вербовала для него войска, жила на доброй ноге с солдатами, деля с ним нужду, проводила дни и ночи под открытым небом в солнечную или дождливую погоду, употребляя солдатскую пищу и всегда находясь на лошади во главе войск.

В мае 1644 года Генриэтте-Марии пришлось бежать на остров Экзетер, так как сам король находился в опасности и ей, долженствовавшей с минуты на минуту сделаться матерью и к тому же заболевшей ревматической лихорадкой, оставаться с ним вместе нельзя было. Её сестра, Анна Австрийская, регентша Франции, поспешила послать ей свою акушерку г-жу Перрон с 20.000 пистолей, а также белье для матери и пеленки для будущего младенца. В это время борьба между Карлом I и парламентом достигла высшей степени напряжения. Обе стороны вступили в открытую войну, вербовали войска, давали друг другу генеральные сражения. Когда Генриэтта-Мария разрешалась от бремени, ужасы междоусобной войны не проникли еще в ее уединенный угол; но через несколько дней она оказалась осажденной на своем острове. Денег у нее в это время не было никаких, так как полученные ею от сестры 20.000 пистолей она послала мужу для уплаты войскам. Положение было безвыходное.

И вот Генриэтта-Мария предпринимаешь путешествие во Францию. Она твердо решилась не попасть в руки врагов живою и, написав королю, что хочет избавить его от труда являться к ней на помощь, она вверила своего 13-дневного младенца надежной женщине, села в носилки и разными окольными путями пробралась через ряды неприятеля. Ее едва не захватили и, чтобы спастись от неминуемой гибели, она должна была спрятаться в одной хижин. Наконец, она на голландском судне. Но и тут еще ей угрожала опасность: за нею бросилось в погоню английское судно и открыло огонь. Появление французского флота спасло несчастную женщину, но вдруг поднялась страшная буря и, рассеяв французский флот, выбросила голландское судно на скалистый берег около Бреста. Королеву спустили на лодке и, доставив на берег, поместили в простой хижине. Там-то, в этой грязи и нищете, и нашла королеву британская знать, осведомленная о прибытии дочери Генриха IV. Бедная королева была бледна, глаза раскраснелись от слез. Деревенские бабы толпились около нее, дивясь на удивительную женщину, которая покинула трон, славу и почести, чтобы очутиться в их жалкой юдоли плача и стенания.

Конечно, Генриэтту-Марию тотчас взяли из мрачной трущобы и отправили на воды для восстановления здоровья. Несколько месяцев провела она на курорте и в это время очень тревожилась за свой рассудок. Однажды она сказала врачу, что боится, как бы не сойти с ума, и доктор ей ответил: «Вам уже нечего бояться, вы уже сошли с ума». Конечно, доктор преувеличивал; но несомненно, что с королевой уже творилось нечто неладное. Она сердилась из-за пустяков, вмешивалась не в свои дела. Тем не менее, ее решили перевезти в Париж и поместить в Лувре. В начале ноября 1644 г. королева пустилась в путь и, едва выехала из Монружа, как встретилась с маленьким Людовиком XIV, выехавшим к ней навстречу для приветствия.

Какая разница была между братом и сестрою! Людовик ехал в сопровождении блестящей свиты, члены которой имели на себе блестящие мундиры, позументы, шпаги и сидели на великолепных лошадях, столь же богато одетых в богатые уборы, как и их седоки. Наоборот, английская королева прибыла в сопровождении маленькой свиты без золота, блеска, шума. Лакеи быстро растянули на земле ковры и царственные особы, выйдя из экипажей, облобызались и начали обмениваться приветствиями. Походив некоторое время по коврам взад и вперед, Людовик и Генриетта-Мария сели в экипаж и поехали. Блестящая кавалькада сопровождала их до самого Лувра, где еще в тот же день несчастная английская королева узнала, что французский король назначил ей пенсию по 1.200 франков в день — сумма большая по тому времени.

Генриэтта-Мария ожила. Ее окружили вниманием и почестями. К ней была приставлена многочисленная свита из почетных дам и кавалеров. В ее распоряжение были предоставлены роскошные экипажи, телохранители, лакеи, бегавшие впереди кареты королевы, чтобы очистить ей дорогу на улицах. У нее кружилась голова от восторга и она писала мужу, который продолжал бороться с парламентом и инсургентскими войсками, предводительствуемыми могущественным Оливером Кромвелем: «Изъявления любви, которые я здесь встретила, превосходят всё, что можно себе представить».

Генриетта-Мария была счастлива. Она забыла о муже, который влачил тяжелое существование и медленными, но верными шагами приближался к эшафоту; забыла о ребенке, который где-то прозябал в чужих руках. Ей был так приятен покой после столь продолжительного горя, которое она испытала. Она жила точно во сне.

К несчастью, этот сон продолжался недолго. Началось с пустяков. Как-то однажды к Генриэтте-Марии зашел ее брат, Гастон Орлеанский. Он нашел ее у камина в кресле и, видя около нее одни только стулья и скамьи, потребовал кресла. В то время вопрос о том, на чем сидеть при посещении царственной особы, имел огромное значение при французском дворе. Тогда отличались стулья с ручками от стульев без ручек, кресла с ножками, выступавшими вперед, от кресел, ножки которых были отогнуты назад, и т. д. Это было нечто вроде местничества, причем сидение ближе или дальше от царственной особы заменялось сидением на том или другом стуле, форма которого соответствовала чину или рангу. Генриэтта-Мария усмотрела в требовании брата оскорбление, которое, как ей казалось, он решился нанести ей только потому, что она находилась в таком положении, и она сказала:

— Вы им не пользуетесь у королевы.

Гастон Орлеанский колко ответил:

— Королева — моя государыня, а вы — не моя королева.

Произошел резкий обмен словами, во время которого Гастон дал сестре понять, что она уже не может отстаивать свои права в области этикета. Это очень озлобило королеву, которая с тех пор стала замечать охлаждение окружающих. Затем произошел еще один инцидент. Дочь Гастона первое время относилась к ней предупредительно. К несчастью, английская королева, зная, что она очень богата, решила выдать ее за своего сына, которому было в то время только 14 лет. Дочь Гастона, которая была старше его на три года и к тому же презирала в душе жалкую английскую королеву-приживалку без мужа, без государства, без средств, конечно, отказала. Тогда Генриэтта-Мария рассердилась и между нею и принцессою часто происходили колкие разговоры.

Принцесса отвечала колкостями и ее сторону взял отец. Генриэтте-Марии вскоре передали, что Гастон употребил такую фразу: «У нас немало хлопот с этими особами, которые являются к нам и едят наш хлеб. Что бы им не отправиться куда-нибудь в другое место!». Бедная женщина не могла перенести этого оскорбления. Значит, с нею обращались, как с бедной родственницей! Значит, ее держали из милости! Она негодовала, но это была правда. Генриэтта-Мария была действительно бедной родственницей Людовика XIV, которую он и регентша кормили, поили и окружали почетом только из чувства долга. 1.200 франков, назначенные ей в день приезда, оказались мертвою цифрою, так как финансовое положение страны было очень запутанное и сам король нуждался часто в деньгах. Кроме того, те деньги, которые поступали к ней, она посылала мужу в Лондон или раздавала изгнанным или разорившимся англичанам, обращавшимся к ней за помощью. Она начала продавать свои драгоценности, которые успела захватить перед бегством из Лондона. Не прошло и четырех лет после ее приезда в Париж, как она рассказывала двум француженкам, что позолоченная чашка, находящаяся у нее в руках, единственная оставшаяся у нее вещь.

Все прочие драгоценности были проданы. Затем, когда уже нечего было продавать, она стала делать долги. В Лувр то и дело начали являться кредиторы с просроченными векселями. Генриетта-Мария не могла показаться на улице без того, чтобы не выслушать оскорбления от кого-либо из многочисленной армии ростовщиков, у которых она взяла деньги. Однажды у нее не хватило даже, чем уплатить лакеям. Поэтому большая часть их отказалась от службы. В душе, может быть, королева была даже этому рада, так как это уменьшило расходы; но как было жить в Лувре, из которого не выметался сор? Бывали дни, когда нечем было протопить комнаты, в которых жила английская королева. Когда об этом сообщили английскому парламенту, он сжалился над нею и послал ей 20.000 ливров. В Лувре, однако, этих денег не приняли из опасения, как бы не оскорбилась королева. А через несколько недель в Париже узнали, что королю Карлу I сняли голову…

Трагическая смерть мужа еще более ухудшила ее положение. Нужно было заказать себе траурное платье, обить комнаты черной тканью, — все это требовало денег, а денег не было. Между тем, кредиторы становились все более и более навязчивыми и однажды устроили ей сцену, от которой она не скоро оправилась. Французский двор был в Сен-Жермене и Анна Австрийская пригласила туда Генриэтту-Марию. Бывшая английская королева села в экипаж вместе с девочкой, родившейся на Экзетере (она была ей доставлена после немалых хлопот и трудов). Ее сын, принц Уэльский, которого в это время величали Карлом II, сопровождал их верхом на лошади. Не успели они выехать из Лувра, как вдруг, откуда ни возьмись, целая армия кредиторов. Началась погоня за экипажем королевы. Крики, проклятия, угрозы, — все это неслось вслед за удалявшейся королевою. С большим трудом добралась несчастная до Сен-Жермена.

Не мало еще времени прошло, прежде чем удалось посадить на английский престол сына Генриэтты-Марии под именем Карла II. Через несколько месяцев она выдала свою дочь за брата Людовика XIV. Только теперь страданиям ее наступил конец и она начала вести тихую, скромную, почти уединенную жизнь, деля ее между частным отелем в Париже, монастырем в Шальо и дачей в Коломбе. На этой именно даче она и умерла в 1669 году, отравившись, как говорят, каким-то лекарством.

 

Фридрих Великий

Фридрих Великий был слишком умен, слишком серьезен и наконец, слишком всегда занят для того, чтобы заниматься любовными историями. До сих пор еще не решен окончательно вопрос, испытал ли когда-нибудь великий прусский король истинную страсть. Его спокойная и все анализирующая натура была вообще чужда всякой страсти, если не считать тщеславия, которое, впрочем, он также умел скрывать в глубине души. Итак, любил ли когда-либо Фридрих?

Еще с детских лет король чувствовал склонность ко всему прекрасному. Поэзию и музыку он до того любил в детстве, что даже сам сочинял стихи и музыкальные вещицы. Под влиянием умной воспитательницы, г-жи Руколь, гугенотки, которой удалось спастись от преследований, в нем еще в нежном возрасте зародилось желание познать светлые источники человеческих радостей в области идейной жизни. Правда, суровый отец влиял отрицательно в этом отношении; но влияние это парализовывалось мудрыми советами высокообразованной воспитательницы и от него остались в виде результата только твердая воля и недюжинный ум. Во всяком случае о любви в этом возрасте говорить нельзя. Только следующие годы могли выработать в его душе известные чувства. Однако, и этого не было. Когда Фридрих, выйдя из детского возраста, переехал в Дрезден, чтобы занять определенное место при дворе, тяготевшем к роскоши и великолепию, любовь предстала перед его невинными глазами в виде порока. Ему было 16 лет, когда, по выражению баронессы Гогенгаузен, он увидел в первый раз женщин, обнаженных от всякой идеалистичности. Тогда же и родилось в нем отрицательное чувство к женщинам. Он начал даже питать к ним физическое отвращение и не скрывал своего чувства, как это свидетельствуют его отношения к красавице Орзельске, дочери короля Августа, захотевшей сыграть по отношению к нему роль соблазнительницы.

С годами, конечно, чувство это ослабело. Зрелый возраст стал предъявлять и зрелые требования. Однажды, услыхав в одной из потсдамских церквей пение Доры Риттер, он до того увлекся ею, что послал к ней своего адъютанта с подарком. После этого его несколько раз встречали по вечерам на прогулке с хорошенькой певицей, однако, в присутствии того же адъютанта. Из этого заключали, что между Фридрихом и певицей существует любовная связь. С другой стороны, суровое отношение Карла-Фридриха-Вильгельма I к Доре Риттер также было истолковано, как доказательство этой связи. Очень вероятно, что Дора Риттер приняла участие в попытке крон-принца бежать в Англию — попытке, которая, как известно, едва, не стоила ему жизни. Впрочем, каковы бы ни были отношения Фридриха к этой девушке, придавать ей особенно большого значения нельзя, так как Фридриху было в то время только восемнадцать лет. Чего не сделает юноша в этом возрасте!

Через два года, во время своего пребывания в тюремном заключении в Кюстрине, он познакомился с г-жею Врейх, женщиной очень симпатичной, но совершенно неравной ему по возрасту; в то время, когда ему было всего двадцать лет, она уже была матерью семейства. К ее хорошенькой внучке, графине Софье Шверинской, Фридрих питал нежные чувства даже в преклонном возрасте.

Жизнь Фридриха была в это время тяжелая. Грозная ферула неумолимого отца висела над ним неотступно. Он мужественно перенес тюремное заключение, но и по выходе оттуда его ждало тяжкое горе: отец заставил его жениться на нелюбимой девушке, принцессе. Елизавете-Христине Брауншвейг-Бевернской. Принцесса была молода и обладала тихим характером, но она не могла приковать к себе этими качествами закаленного беспрерывными испытаниями и бурного характером крон-принца. Обладай она кокетством, живым темпераментом, остроумием, — Фридрих несомненно увлекся бы ею; но ничего этого у нее не оказалось. Вот почему письма, которые писал тогда наследный принц своим друзьям, заключали в себе столько грубых, сухих и жестоких выражений. Напрасно было бы искать в них хотя бы след ясного ума, который сквозил во всем, что делал и говорил Фридрих. Но это объясняется слишком озлобленным чувством. Фридрих негодовал и был неразборчив в словах.

Как, однако, не любил Фридрих невесты, но, сделавшись ее мужем, начал относиться в ней с большим вниманием и нежностью. Елизавета-Христина могла даже считать себя в первое время счастливой. К тому же она явилась ангелом-примирителем между отцом и сыном и над бурной семейной жизнью тогдашнего прусского королевского дома взошло как будто солнце с его светом и живительной теплотой. Семь счастливых лет провела она вместе с мужем, Фридрих старался угодить отцу и сделаться столько же хорошим начальником полка, сколько прекрасным мужем и домохозяином. В своих письмах в жене он всегда называет ее простыми, но нежными словами.

Вольтер был идолом Фридриха, который в то время грезил всем французским. Проводя время между военным искусством и поэзией, он выбрал себе кумирами двух представителей этих областей: Вольтера и великого Конде. Успехи его, однако, были различны в той и в другой области. В то время, как военное дело давалось ему легко, муза заставляла за собою гнаться, как за неприступной красавицей. Он сам это сознавал и, сжигая свои стихотворные опыты, говаривал:

— То, что дает мне Аполлон, я обыкновенно приношу в жертву Вулкану.

Наконец, в мае 1740 года Фридрих освободился от отцовской опеки. Суровый гонитель всяких вольностей еще перед смертью видел, что оставляет на престоле надежного человека, и спокойно ушел в вечность. И действительно, уже в следующем году Фридрих своим знаменитым походом в Силезию показал, что отец доверял ему не без основания. Он начал носиться с грандиозными завоевательными планами, в то же время заботясь о поднятии уровня образованности и интеллигентности в стране. Поглощенный правительственными делами, он строил университеты, возводил театры. Особенно много внимания уделял он оперному театру, а когда театр был готов (в 1743 году) и на нем начались представления, стал принимать деятельное участие за его кулисами. Его интересовали все подробности, он вмешивался в споры артистов и даже сам писал анонимные театральные рецензии для берлинских газет, которых в то время было только две.

При таких условиях, конечно, ему часто приходилось сталкиваться с актрисами. Однако, только одна из них имела счастье настолько понравиться мизогамическому королю, что она сделалась его фавориткою. Это была танцовщица Барбарина Кампанини из Венеции. Доставить ее в Берлин стоило Фридриху неимоверно много труда и он мог смотреть на себя, как на настоящего победителя, когда обворожительная итальянка появилась, наконец, на подмостках его придворного театра И немудрено: Барбарина считалась самой талантливой и самой знаменитой балериной того времени. В Лондоне она имела такой же успех, как и в Италии, и добиться того, чтобы она приехала в Берлин и так осталась, было истинным подвигом. Но Фридрих приказал прусскому министру-резиденту в Венеции, графу Катанео, во что бы то ни стало завоевать Барбарину для берлинской сцены, и министр-резидент пустил в ход все свои дипломатические способности и в конце концов заставил ее исполнить желание короля.

Был подписан контракт, условия которого были до того выгодны, что под ним подписалась бы даже любая из современных звезд хореографическая искусства. Кампанини выговорила себе 7.000 талеров жалованья в год и отпуск на 5 месяцев. Когда контракт был подписан, его отправили в Берлин для санкции Фридриху. Так как, однако, почта в то время была не то, что ныне, то за время, которое контракт был в дороге, хорошенькая балерина успела завязать любовную интрижку с лордом Стюартом Мэкензи и так как связь эта обещала ей в будущем более широкие перспективы, то она отказалась ехать в Берлин и не переменила своего решения даже после того, как контракт, уже скрепленный прусским королем, был ей возвращен обратно. В оправдание свое она ссылалась на то, что тайно повенчалась с английским лордом и хочет поехать в нему на родину, чтобы жить там в качестве леди. Во всяком случае о поездке ее в Берлин уже нечего было и думать.

План, по-видимому, расстроился. Однако, не таков был Фридрих, чтобы примириться и успокоиться при первой же встрече с препятствиями. Наоборот, упорство Барбарины еще более разожгло в нем желание непременно добиться цели. Он пригрозил даже республике Венеции своим королевским гневом и его возможными последствиями, если она ему не поможет добыть Барбарину. Республиканский сенат на первых порах нашел ниже своего достоинства вмешательство в дело какой-то танцовщицы, но потом отложил в сторону свою щепетильность и взялся устроить дело — выдать балерину прусскому посланнику. Фридрих тотчас послал своему представителю в Вене графу Доне отмеченный 4 апреля 1743 года кабинетный приказ, в котором ему предписывалось уладить дело вместе с графом Катанео в Венеции. Под этим приказом Фридрих собственноручно подписал: «Граф Дона должен принять надлежащая меры, чтобы непременно доставить эту тварь на место».

И вот началось странное и оригинальное в летописях театра событие: балерину, не желавшую ехать в Берлин, увозили туда насильно. Правда, граф Дона послал своего помощника, некоего Мейера, в Венецию с инструкцией всячески льстить Барбарине и привести ее в хорошее состояние духа, а также уверить ее, что она едет в большой город, к большому двору и будет находиться на службе у милостивого короля, у которого найдет все необходимое для того, чтобы быть вполне довольной; однако, экипаж, в котором ехала или, вернее, в котором везли Барбарину, сопровождался кавалерийским конвоем, делавшим невозможными всякие попытки к освобождению. Возлюбленный балерины лорд Стюарт и один из ее поклонников, граф Каленберг, напрасно пускались на хитрости и даже употребляли силу, чтобы освободить Барбарину. Они ехали вслед за нею в переодетом виде, подкупали хозяев гостиниц, в которых останавливались телохранители танцовщицы, посылали ей тайно записочки. Это был настоящей роман со всеми перипетиями и, конечно, подробности его сделались вскоре известны всему миру. Жорж Санд даже воспользовалась ими для романа «Графиня Рудольштадт», причем балерину превратила в певицу, а Фридриха выставила в жалком виде, наградив его к тону же чисто деспотическими наклонностями. Словом, событие это наделало много шума на всю Европу.

Так тянулось дело долго. От любви и горя Барбарина в дороге заболела. С другой стороны, и лорд Стюарт неотступно следовать за нею, не теряя надежды вырвать ее из рук тюремщиков. Проездом через Вену он не преминул заехать к графу Доне, чтобы умолять его о вмешательстве. Прусскому посланнику очень понравился молодой лорд, который, по-видимому, действительно был прекрасными и благородным человеком. Лорд уверял его, что хочет жениться на Барбарине, что такие браки бывают в Англии, что родственника его охотно дадут согласие на этот брак, что он ручается за добродетель своей возлюбленной и готов дать 100.000 талеров, если ему будет разрешено лично сопровождать до Берлина, где он намерен броситься в ногам Фридриха и просить, чтобы король решил его участь. Кроме того лорд Стюарт послал королю в Берлин трогательное письмо, в котором умолял о снисхождении. Ничего не помогало. Фридрих собственноручно написал на этом письме: «reponatur». Сколько ни просили влюбленные, как ни старались они подействовать на его затвердевшее под суровым гнетом условий сердце, король отвечал одним требованием, чтобы Барбарина танцевала. 13 мая 1744 года в промежутке между двумя актами какой-то французской комеди. И это несмотря на то, что Барбарина приехала всего за пять дней до этого спектакля, приехала утомленная, разбитая, изнемогающая. Это была жестокость со стороны короля, но ведь он на самом деле был жесток, хотя баронесса Гогенгаузен старается извинить его, доказывая, что он действовал некоторым образом с согласия матери Барбарины, которая была согласна на все, лишь бы оторвать дочь от ее возлюбленного лорда Стюарта.

Король одержал полную победу и в назначенное время Барбарина появилась на сцене. Успех был колоссальный. Ее грация, молодость, красота ослепили всех и в особенности короля, который тут же с таким усердием стал высказывать ей свой восторг, что все ахнули от удивления. Ясно было, что на горизонте придворной жизни восходит яркая звезда, что начинается царство фаворитки, тем более, что с женой в это время Фридрих уже не ладил. И близкое будущее как будто подтвердило эти догадки. Барбарину часто видели в присутствии короля. Он даже требовал, чтобы она непременно была в числе приглашенных; если ему приходилось обедать у какого-нибудь генерала. Говорили даже, что она сопровождала его во время его поездки на воды в Пирмонт. Наконец, самым знаменательным было то, что Барбарина, столь страстно еще недавно влюбленная в лорда Стюарта, неожиданно повернулась к нему спиной и даже забыла о его существовали. Два месяца еще после приезда Барбарины оставался молодой лорд в Берлине, бомбардируя ее письмами, в которых умолял вернуться к нему, но ни на одно из них не получил ответа и в один прекрасный день узнал, что король приказал его выслать из Берлина. Это был последний удар.

Перед нами, таким образом, один из любопытнейших романов, столь же характерный для личности прусского короля, сколько для психологии женского непостоянства. И этот король, насильно привозящий к себе артистку, чтобы сделать ее любовницей, и эта девушка, пламенно влюбленная в другого, но забывающая о нем тотчас при виде блеска и роскоши придворной жизни, — оба они характерны и типичны и сами говорят за себя. Несомненно, гораздо симпатичнее их лорд Стюарт, которого на родине встретила бы с раскрытыми объятиями любая из лучших представительниц высшего света, но который пренебрег и знатностью, богатством и связями, чтобы отдаться влечению сердца. Симпатичная физиономия его ярко выступает из писем, которые он посылал Барбарине во время пребывания в прусской столице, но которых она не получила, потому что полиция зорко следила за ним и задерживала его пламенные послания.

Эти письма дышали страстью, и из них Фридрих мог видеть, как оберегал молодой лорд нравственность своей возлюбленной. Вот что он писал между прочим: «Умоляю тебя, остерегайся! Поставь себе в твердое правило никогда не обедать с кем-либо вне дома, кто бы он ни был, и никогда не оставаться с мужчиною наедине хотя бы одну минуту. Никогда не сближайся слишком с кем-либо и не позволяй, чтобы кто-нибудь сближался с тобою. Никоим образом не принимай никого, когда ты находишься в постели. Ты этого раньше никогда не делала и, конечно, не будешь этого делать и теперь из любви ко мне. Прошу тебя об этом. Не встречайся слишком часто с одним и тем же человеком, дабы о тебе не стали распространять сплетен, потому что сплетня, хотя и ложная, всегда тебе повредит, в особенности теперь, когда люди стараются преувеличить все, что ты делаешь. Сегодня же вечером мне нужно сесть на судно, которое увезет меня на расстояние ста миль от тебя. Вспоминай обо мне, когда услышишь вой ветра, и помни, что он, быть может, несет тебе мое последнее благословение».

Бедный лорд! Очаровательная Барбарина никогда не читала его добрых советов, потому что письма влюбленного англичанина до сих пор лежат еще в архиве прусского королевского дома. Как, вероятно, улыбался Фридрих при чтении этих писем, он, который, несомненно, часто бывал наедине с Барбариною.

Недолго, однако, продолжались близкие отношения между Фридрихом и Барбариной. У короля-строителя, короля-философа, короля-поэта, короля-воина было слишком много забот и слишком мало досуга. Уже в 1758 году Фридрих начал трезво отзываться о балерине, привезенной им из Рима, и даже заставил ее саму уплачивать свои долги. Наконец, она поехала в Лондон, где, вероятно, ждал ее бывший возлюбленный, и король спокойно отнесся в ее поездке. Встретилась ли она там с лордом Стюартом — неизвестно. Во всяком случае, если и встретилась, то встреча уже не могла кончиться ничем хорошим. Через несколько месяцев она вернулась в Берлин, где втайне обвенчалась с сыном великого канцлера Пруссии Кочеи (Кокцеи).

Семья молодого человека была вне себя от этого мезальянса. Все было пущено в ход, чтобы объявить брак недействительным. Даже к королю была обращена настойчивая просьба вмешаться в дело и выслать «эту особу». Король внял просьбе.

В жизни Барбарины началась новая полоса. Король, бывший раньше ее первым поклонником, теперь выступил против нее и в письмах к графу Гааке начал называть ее «соблазнительницей, тварью», внушившей безумную любовь молодому Кочеи. При этом он заявил, что никогда не позволит причинить позор и досаду столь почтенной семье, допустив брак ее сына с какой-то там танцовщицей! Немедленно был выпущен cachet volant — приказ об аресте, подобный французским lettres de cachet, и молодой Кочеи очутился, по просьбе его отца, в замке Альтландсберг под военной охраной, чтобы там наедине с самим собой обдумать свой поступок и отказаться от Барбарины. В это-то время Барбарина решила обратиться к королю за покровительством. Она написала ему письмо, в котором указывала на то, что брак ее с Кочеи уже освящен предстоящим рождением «прусского подданного» и что она, купив себе дом в Берлине, чтобы основать там свое семейное счастье, имеет право на его милость в качестве гражданки его страны.

Письмо подействовало, и все насильственные меры были взяты назад. Король даже несколько раз пытался примирить отца Кочеи с Барбариной, но успеха не имел. Сын по настоятельному требованию отца был даже переведен в Глогау, чтобы, по крайней мере, они больше не могли видеться.

Так кончилась пора бродячей жизни итальянской балерины. Началась счастливая пора. Барбарина поселилась с мужем в Силезии. Брак был очень счастливый. Когда муж умер, она основала институт для благородных девиц. Преемник Фридриха Великого, в виду ее заслуг по провинции Силезии, пожаловал ей титул графини Кампанини и в этом звании она пользовалась большим уважением дворянства до самой смерти, последовавшей 7 июня 1799 года.

Остается сказать два слова о внешности итальянской балерины. В комнатах Фридриха Великого в Потсдаме есть ее портрет во весь рост; такие же портреты ее имеются и в королевском дворце в Берлине. По ним трудно понять, почему современники считали Барбарину редкой красавицей; но это уже вина художника. У балерины крупные черты лица. Она в пестром кринолине, спускающемся да колен. Руки не обнажены, а утопают в кружевных манжетах. На бедрах висит красивая шкура пантеры. Современники были настолько наивны, что в этом костюме видели в ней вакханку, несмотря на кринолин и парик. Во всяком случае от нее веет силой, здоровьем, немалой долей ума и интеллигентности. Чтобы понравиться Фридриху Великому, нужно было иметь нечто большее, чем одно красивое тело. Король-философ ценил в женщине столько же красоту, сколько богатство и разнообразие умственных интересов. Недаром она одержала над ним две победы: одну — когда он ее увидел в первый раз, а другую — когда опасность грозила ее браку с Кочеи.

* * *