В среду, десятого октября 1912 года, на Ореховый остров Ладожского озера доставили из Санкт-Петербурга очередную партию каторжан. Все в серых бушлатах, на бритых головах ушанки из шинельной материи, на ногах кандалы.

Теперь всего пути несколько сот шагов. Шлиссельбург — Ключ-город, или, как его в старину называли, крепость Орешек, у самого гранитного берега.

С причала хорошо видна высокая каменная стена, охватившая всю цитадель. В центре низко прорезанные, окованные железом ворота. У ворот полосатая будка часового и такой же полосатый фонарный столб.

Злой волей самодержцев заслуженная русская крепость на Неве превращена в державную каторжную тюрьму. С царя Петра повелось. Он заточил в крепость провинившуюся жену Евдокию. Что великий сделал в буйном гневе, то вырождавшиеся, мелкие, неуверенные в своей судьбе возвели в государственный обычай.

В восемнадцатом веке в Шлиссельбурге томился просветитель Новиков. После него декабристы — братья Бестужевы, Пущин, Кюхельбекер. За ними народники Фигнер, Фроленко, Морозов. Сейчас — преимущественно захваченные на баррикадах участники революции 1905 года и большевики.

Только что сошедшие на остров каторжане еще не привыкли к оковам. Кандалы слишком низко опущены, бьют по ногам. Это раздражает Серго, мешает сосредоточиться. У ворот Шлиссельбурга самое время спросить себя: борец ты или узник с поникшей головой?

Вчера на заседании Петербургского окружного суда прокурор, за ним господин председательствующий долго перечисляли, в чем повинен перед империей Николая Второго член Центрального Комитета партии социал-демократов-ленинцев Григорий Орджоникидзе:

"…В 1905 году перед большим стечением народа открыто провозглашал: "Дзирс Николози!" — "Долой Николая!"

…Бежал с места водворения.

…Противозаконно переходил государственные границы.

…Издавал и распространял нелегальную литературу.

…В целях, направленных на ниспровержение существующего в государстве строя, учредил "Российскую организационную комиссию" по созыву партийной конференции.

…Представлял собой делегата от Тифлисской организации.

…При формировании нового Центрального Комитета вошел в- таковой с обязательством руководить работой в России.

…Посему за совершенные преступления… к трем годам каторжных работ с последующим поселением в Сибирь пожизненно".

— Стой!

Серго вздрогнул, звякнули кандалы.

— В один ряд стройсь!

У стен крепости начальник конвоя пересчитывает каторжан. Сейчас их примет под свою руку начальник тюрьмы остзейский барон Зимберг.

Орджоникидзе сразу оценил: в подражание августейшему монарху этот верноподданный немец носит на мундире значок "Союза русского народа".

Для начала Зимберг приказал:

— Кавказского абрека в четвертый корпус к Сергееву.

Бывший унтер-офицер Семеновского полка Сергеев — особа заслуженная. Под командой полковника Римана он убедительно — расстрелом участников московского восстания — растолковал, что такое "Манифест о свободах".

Перед унтером открывалась большая карьера.

Все испортил хлипкий студент. Не вовремя подвернулся пьяному Сергееву под руку, не захотел встать навытяжку в ресторане. Унтер, конечно, в целях воспитательных как следует избил шпака. Тот, подлый, оказался сыном модного петербургского врача. Папа тиснул статейку в газету. Тогда в подтверждение того, что за царем верная служба никогда не пропадает, Сергеева приказано было назначить надзирателем в Шлиссельбург. Чего уж лучше!

Очень скоро, даже раньше, чем хотел бы Серго, он получил полное представление о своем надзирателе. Каторжан из четвертого корпуса погнали заготовлять лед — в числе других коммерческих операций начальника тюрьмы была и поставка льда в Петербург. Добрались до проруби, принялись за работу. Привычным делом занялся и Сергеев. Ругался, раздавал тумаки, подзатыльники. Не отказал себе и в утонченном удовольствии — подозвал больного, почти совсем потерявшего рассудок узника Алтунова.

— Отвечай, почему до сих пор не покончил самоубийством?

Вопрос этот задавался изо дня в день. Против обычного Алтунов не затрясся, не заплакал. Собрав последние силы, он вцепился надзирателю в горло. Потащил его за собой в прорубь. Сергеев пытался ухватиться за стоявшие рядом салазки. Кто-то любезно подтолкнул его в спину: пропадай, собака, в ледяной купели!

Конвойные, помощники надзирателя, некоторые уголовники не дали свершиться возмездию. Сергеева вытащили. За ним и потерявшего сознание Алтунова. Тюремщики тут же бросили его на лед, били ногами, топтали. Серго попытался вызволить несчастного. Ударами прикладов Орджоникидзе отогнали. Раз, второй. Товарищи схватили за руки.

Опомнитесь, так вы ничего не добьетесь, кроме пули. Пристрелят, потом скажут, напал на конвойных, пытался бежать…

Вечером на "законных основаниях" Орджоникидзе вызвал в камеру начальника тюрьмы. Барон Зимберг уважал порядок, чтил высочайше утвержденные правила. Он явился. Весь — внимание, Серго заявил:

— Вы обязаны уволить надзирателя Сергеева. Он изувер.

— Обстоятельства дела будут проверены. В Шлиссельбурге ничего не остается без наказания. Вы получите случай убедиться, — ровным голосом обещал Зимберг.

Исполнил все в точности. Меньше чем через час Серго сволокли в "заразное" отделение. Когда-то этот совершенно изолированный от всей тюрьмы закуток с семью камерами в случае вспышки тифа или другой эпидемии предназначался для заразных больных. Зимберг приспособил его для "нравственных заразных". По рассуждению остзейского барона, Серго, безусловно, относился к категории таких каторжан. Притом неисправимых!

В "заразном" отделении Серго попал в пятую камеру. Соседями оказались матрос Василий Ларин и польский социалист Иосиф Малиновский. У поляка был свой "пунктик".

— Главная творческая роль в революции, — твердил он, — принадлежит католической религии,

Примера ради Иосиф ссылался на себя:

— Я образованный социалист и убежденный католик.

Через день-другой в камере разгорелся спор. Поляк рьяно доказывал свое, долго не сдавался. Серго и постепенно брал верх.

Для Орджоникидзе это была маленькая проба сил. Он намеревался затеять дискуссию посерьезнее, встряхнуть тех, кто давно смирился, мечтает лишь о том, чтобы выйти на волю.

В крепости томилось много ветеранов и по возрасту и по тюремному стажу. Далеко не все сохранили вольнолюбивый дух, находили в себе силы принимать участие в протестах, отстаивать свое гражданское достоинство.

В "заразном" отделении Шлиссельбургской крепости, в этом застенке внутри каторжной тюрьмы, нельзя было, как когда-то в сибирской ссылке, собирать политических на просторах Ангары, укрываться в тайге. Встречи "заразных" почти исключены. Их лишают общих прогулок, не выпускают на кухню за пищей.

Добрым советчиком неожиданно оказался Иосиф Малиновский, старожил пятой камеры. Он охотно рассказывал о шлиссельбуржцах, с которыми в разное время сидел в одной камере. Чаще других вспоминал Федора Петрова, руководителя восстания саперов в Киеве.

— Приятель Петрова Лихтенштадт сидел в другой камере, — делился Иосиф. — Так они друг другу постоянно передавали записки, все время почта…

— Погоди, друг, не заговаривайся, — прервал Серго.

— Я дело говорю, — возразил Иосиф. — Иди сюда!

Поляк подвел Орджоникидзе к трубам парового отопления. Потребовал:

— Веди ладошкой между стеной и трубами… Чувствуешь щели? Федор Петров сразу смекнул: трубы тянутся через все отделение, из первой камеры в седьмую. Пользуйся в свое удовольствие. Один сунул записку в щель, другой вытащил или дальше протолкнул — по надобности. Чем не почта?

— А где теперь Петров? — спросил Серго. Иосиф пожал плечами.

— Не знаю. Срок у него большой. Свидитесь. Его часто в карцер определяют. Тебе с твоим характером тоже не миновать. Там, в подземелье, стен нет, одни решетки. Обязательно познакомитесь.

Пока что Серго позаботился как следует загрузить "почту Петрова". Еще в первые дни, до перевода в "заразное" отделение, он узнал, что для пленников Шлиссельбурга время остановилось на 1909 году. Большим событием явилось то, что Владимир Лихтенштадт получил от родственников в переплете одного из благонадежных изданий "Нивы" книгу Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". На книгу огромная очередь. Счастливец обязательно должен успеть прочесть между двумя дежурствами на кухне. Дежурный незаметно приносил книгу и клал в узел под кухонные тряпки. Забирал новый дежурный.

Серго принялся рассылать по камерам написанные крохотными, но очень разборчивыми буквами сообщения о воссоздании нелегальной РСДРП и о полном разрыве на Пражской конференции с ликвидаторами и другими отступниками; такие же краткие и живые рефераты о последних работах Ленина. Поведал и о том, что перед самым арестом прочел в левых газетах телеграммы о кровавых событиях на Лене — расстреле мирного шествия, направлявшегося с петицией к товарищу прокурора.

— Я не знаю подлинных масштабов и последствий этой трагедии, — добавлял Орджоникидзе. — Но не может быть, чтобы Россия простила Николаю новое "кровавое воскресенье" — гибель двухсот семидесяти рабочих золотых приисков. Залпы на Лене всколыхнут массы. Наш час близок!

Почта, известно, не всегда приносит радостные сообщения. Случается, круто меняет течение жизни. И как-то Серго вынул из своего "почтового ящика" — из щели за трубами парового отопления — сигнал бедствия: начальник тюрьмы приказал прекратить лечение тяжело больного политкаторжанина Фомичева.

Бывший рабочий из Екатеринослава анархист Фомичев слыл первостатейным бунтарем. Барон Зимберг с удовольствием ухватился за возможность навсегда избавиться от "неисправимого". Тем более что госпиталь в крепости крохотный, а Фомичев почти безнадежен.

Серго взорвался.

"Мы подняли стуком и кандальным лязгом такой тарарам, — вспоминал впоследствии шлиссельбуржец о. Гончаров, — что в каких-нибудь десять минут поставили на ноги всех тюремщиков. Наш коридор наполнился надзирателями с винтовками, командовавший ими помощник начальника тюрьмы грозил стрельбой и расправой. Через час Фомичева снесли на носилках в госпиталь, а через два часа нас всех, во главе с Орджоникидзе, рассадили на целый месяц в подземные башни карцера.

Железные кандалы на голых ногах, спанье на холодном, как лед Ладожского озера, цементном полу, сухой хлеб без соли, несколько глотков воды за весь день — такой режим мог сломить любого богатыря. Было обычным явлением, что после карцера многие отходили в сторону от тюремной борьбы. Сер-го, наоборот, вышел из карцера еще более непримиримым. Его характер уподобился булату, закаленному в огне. В тюремных книгах часты записи: "Орджоникидзе на три недели в карцер за невставание на поверку", "Орджоникидзе на две недели в карцер за неснятие брюк во время обыска", "Орджоникидзе на три недели в карцер за надзирателя"…

Мы добились того, что тюремщики во главе с Зимбергом отступили перед каторжанами и делали вид, что не замечают нарушения тюремных инструкций и распорядков. У нас в "заразном" отделении была республика каторжан. Одним из ее лучших бойцов — Орджоникидзе. Под его влиянием многие отказались от своих ошибочных взглядов и снова вернулись в ряды революционных борцов".

Насчет республики, возможно, оказано слишком крепко, но то, что Серго развеял заблуждения многих каторжан, встряхнул, не дал склонить головы — чистая правда. В дискуссии, или, если совсем точно, в тайные переписки о национальном вопросе и об отношении социал-демократов к русско-германской войне, Орджоникидзе вовлек всех политических. Каждая дискуссия длилась шесть-семь месяцев.