Ноги не слушались. Алексея осторожно поднимал ногу, старательно ее заносил, но опускалась она совсем не туда, куда нужно, а в сторону, туда же заносило его самого, и, чтобы не упасть, нужно было быстро-быстро перебирать ногами, пока равновесие не восстанавливалось, но со следующим шагом оно опять терялось, и Алексея относило в другую сторону. Он старался никого не задеть, но задевал, толкал прохожих и невнятно бормотал: «Извиняюсь…» Потом единоборство с непослушным телом поглотило всё внимание, и он перестал извиняться.
Одновременно идти и думать было трудно, но не думать он не мог. Время от времени он останавливался и говорил, не замечая того, вслух:
— Нашел кого просить! Ду-рак!.. — и тряс головой от отвращения к себе.
Потом он шел дальше и останавливался:
— Нашел с кем говорить! Ско-тина!..
От него шарахались, одни поругивали, другие посмеивались. Он ничего не замечал, не слышал и только иногда приостанавливался и оглядывался — туда ли он идет? Дорога была знакома, и, заваливаясь со стороны на сторону, он шёл дальше.
Миновав сквер, Алексей остановился. Перед общежитием не было никаких ворот, а здесь между каменными столбами подвешены ворота из железных прутьев. Но он же шел домой и проверял дорогу, всё было точно. Всё точно: он пришел домой, только не в общежитие, а в свой дом, в детский дом…
Алексей привалился к каменному столбу. Когда-то, в первый день жизни здесь, после первого знакомства с Витькой, он заблудился и пришел сюда поздно ночью. И всё было так же, как теперь. И теперь так же горят тусклые лампочки у входа в кухню и в спальни, так же висит в небе бледный рожок месяца, так же лежат на земле черные тени тополей…
Всё такое же и уже не такое. Вот он снова заблудился, только иначе, и, не сознавая того, пришел в свой дом. Но он уже ничем не может ему помочь. Другие мальчишки и девчонки спят в спальнях, другими судьбами заняты Ксения Петровна н Людмила Сергеевна… Тогда он, измученный и голодный, ткнулся ей в плечо, заплакал, и она заплакала тоже. Он рассказал всё о себе, навсегда поверил ей, а она — ему… А теперь? В чьё плечо может уткнуться он, верзила, кому пожаловаться? И чему помогут жалобы теперь?
Его пронзила щемящая жалость к самому себе. Нельзя вернуться в детство, ничего нельзя вернуть… Надо уходить! Нельзя, чтобы видели его здесь таким… Он с трудом оторвался от столба.
— Кто здесь? Что вы тут делаете? — спросил встревоженный женский голос.
Маленькая полная женщина присматривалась к стоящему в тени Алексею. Он панически метнулся в сторону. Нельзя, нельзя, чтобы она видела его таким!..
— Что вам здесь надо?
Ноги подвели, Алексей ухватился за столб.
Языка во рту было так много, что он с трудом поворачивался. Но нельзя, чтобы она напугалась!
— Я с-сейчас… Я уйду, Людмила Сергеевна…
— Кто это?.. Господи, Алексей, Алеша… Ты что, больной?
Алексей оторвался от столба, его качнуло к Людмиле Сергеевне.
— Да ты пьяный! — с отвращением сказала она.
— Н-нет, я не пьяный… — помотал головой Алексей. — Я всё понимаю…
— Что уж тут понимать!.. Зачем ты сюда в таком виде явился? Здесь же дети!
— А я уйду… Я так… Не сердитесь, Людмила Сергеевна…
Алексей, то торопливо перебирая ногами, то с трудом переставляя их, валясь со стороны на сторону, пошел через сквер. Людмила Сергеевна догнала его.
— С чего это ты нагрузился? Получке обрадовался?
Алексей махнул рукой и не ответил. Он старался идти быстрее, чтобы уйти от Людмилы Сергеевны, по она не отставала.
— Домой-то дойдешь?
— Д-дойду… А что же я, не д-дойду?..
Пройдя квартал, он увидел у ворот скамеечку, постоял, покачиваясь, и плюхнулся на неё.
— Ну? — строго спросила Людмила Сергеевна. — Чего уселся? Пойдем. Где твое общежитие?
— Там… — махнул рукой Алексей. — Н-ну его к черту вместе с этим… со всем… Вы идите… А я не п-пойду, мне нехорошо… А тут — хорошо!..
Людмила Сергеевна растерялась. Что делать? Оставить нельзя!
— А ну, вставай! — Она изо всех сил затрясла его за плечи. — Вставай сейчас же!
Алексей покорно поднялся. Людмила Сергеевна взяла его под руку и повела.
Он шел осторожно, стараясь не толкать Людмилу Сергеевну, но всё-таки толкал, наваливался на её плечо грузным, беспомощным телом.
Людмила Сергеевна открыла дверь, зажгла свет. Возле окна стояла раскладушка.
— Садись.
Алексей послушно сел, расставив руки, уперся в край раскладушки.
— Сними башмаки.
Он нагнулся и едва не упал на пол.
— Сиди уж, горе горькое!
Алексей тупо смотрел, как Людмила Сергеевна, встав на колени, попробовала снять туфли. Они не снимались.
— Кто это, мама?
Алексей поднял голову. В дверях стояла светловолосая голубоглазая девушка.
— Мой воспитанник, бывший…
— Хорош воспитанник!
Глаза девушки обдавали холодом и презрением.
— Ты много понимаешь!.. Намочи полотенце, дай мне.
— Очень нужно с таким возиться!
— Люба!
Туфли наконец были сняты. Люба подала полотенце. Губы её брезгливо искривились.
— Пускай она уйдет, — пробормотал Алексей.
— Что, стыдно? — закричала Людмила Сергеевна. — А меня не стыдно?
— Стыдно… — бормотал Алексей. — Мне стыдно, Людмила Сергеевна. Я пойду.
— Никуда ты не пойдешь! Ложись и спи. — Она подтолкнула Алексея, и он завалился на подушку.
— Если б вы… Если б вы только знали, Людмила Сергеевна… — попробовал приподняться Алексей.
— А что там знать?.. Лежи, тебе говорят!.. Все вы хороши. Только и люди, пока маленькие. А потом дорываетесь до этой проклятой водки и… опять начинаете на четвереньках ползать… И зачем её только делают, проклятую, зачем продают?.. Что молчишь?
Алексей уже спал. Должно быть, его во сне мутило — он болезненно морщился и не то мычал, не то стонал.
«Ах, дичок, дичок! А я-то думала, что ты уже выровнялся, стал настоящим… Сам свихнулся или, как муж Киры, попал в плохую компанию? Дорожка удобная — покатая, на неё легко вступить, а сойти — попробуй-ка…»
Людмила Сергеевна мокрым полотенцем вытерла ему лицо и шею, положила полотенце на лоб. Алексей не пошевелился. Она погасила свет и вышла.
В глухой черной пустоте забрезжил свет, послышался плеск волн. Свет разгорался, трепещущий, будто воспаленный, и всё громче шумели волны. В зыбком тревожном свете метались две фигуры. Алексей узнал их: это были Зигфрид и злобный чародей Ротбарт. Фигуры становились отчетливее, лица яснее, и вдруг Алексей увидел, что Зигфрид — это он сам… Он только удивился, как это он мог стать кем-то другим и одновременно видеть себя со стороны, и тотчас забыл о своем удивлении — Ротбарт нападал и нужно было обороняться. Он схватил чародея за руку и далеко отшвырнул в сторону. Ротбарт упал, но тут же вскочил и снова бросился на него. Он изо всех сил ударил, Ротбарт опять упал и опять вскочил. Он налетал отовсюду — спереди, сзади, сбоку. Куда бы ни оборачивался Алексей, всюду злобно сверкали его близко поставленные глаза-колючки. Алексей собрал все силы, отшвырнул Ротбарта, поднялся на ноги. Ротбарт исчез. Алексей глубоко вздохнул. Внизу под скалой громоздились и разбивались волны. И вдруг страшный толчок опрокинул его. Падая, Алексей увидел, что вовсе не Ротбарт, а Гаевский, ненавистный Гаевский, стоит на скале и трясется в беззвучном злорадном хохоте. Он падал все быстрее и быстрее… Алексей вздрогнул всем телом и проснулся.
Какая-то кухня… Чья? Как он сюда попал?.. Алексей приподнялся, сел на раскладушке и ухватил себя за виски — голова раскалывалась. Мокрое полотенце, от него промокла подушка… Спал одетый, только башмаки снял… Не сам снял…
Ему смутно вспомнилась женщина, которая стояла перед ним на коленях и стаскивала башмаки. Маленькая, полная, седеющие стриженые волосы… Потом ещё какая-то молодая так на него смотрела, что прямо… Да ведь это же Людмила Сергеевна! Людмила Сергеевна привела его сюда. Он зачем-то пришел к детдому, а она привела сюда, к себе, уложила спать, снимала с него башмаки, а он сидел, как бревно, и только смотрел… А та, вторая, наверно, дочка… Как же он теперь ей в глаза посмотрит!..
Алексей подошел к раковине, осторожно, чтобы не шумела, пустил воду и выпил подряд две кружки… Нашел друга-приятеля, которому только душу изливать! Надо было дать ему в паразитскую рожу. Кажется, я ему таки дал. Или нет? А, чёрт с ним!
Вот напился, как скот… Мало ли что натощак? А если не натощак, лучше? Не так стыдно? Всё равно скотство…
Теперь вот — хоть сквозь землю… Собирался да собирался зайти проведать, всё времени не хватало. А упился — нашлось время.
Проведал, обрадовал… А она ещё с ним панькалась. Ух скотина!..
Алексей взял башмаки и на цыпочках подошел к двери. Хорошо, что замок английский… Он открыл дверь, вышел и осторожно прикрыл, пока язычок замка не щелкнул. Теперь надеть башмаки и ходу!.. Потом, когда всё кончится, он придет и объяснит. Она поймёт…
В утренней звонкой тишине изредка слышались шаги — хозяйки с кошелками, сумками спешили на базар. Фонтан в сквере еле слышно журчал перекрытой на ночь, для экономии, струей. Алексей умылся, вытер лицо носовым платком. Как всё повторяется! Когда-то в этом сквере он подрался с Олегом Витковским — тот ударил малыша Славку — и потом в этом бассейне умывался…
Нет, не повторяется, теперь совсем другое. К шишкам, которые ему набили Иванычев и Гаевский, листок не приложишь…
— Ну, а дальше что? Спрятаться, уйти, как советовал Вадим Васильевич, на другой завод? Покориться иванычевым и гаевским? Сегодня он стерпит, завтра другой…
«Четверка», звеня, поднялась по проспекту. Из неё вышло столько народу, что Алексей стоял и диву давался — как они все там уместились? Это приехали со Стрелки на базар, и уже не столько покупать, сколько продавать — вон какие мешки и корзины тащат. Алексей отвернулся и пошел дальше.
— Алеша, подожди! Горбачев! — закричали сзади.
Сгибаясь под тяжестью больших корзин, его догонял Голомозый.
— Фу-х! Запарился, — сказал он, вытирая пот, — видишь, дома тоже эксплуатация — жинка заставляет помогать.
От корзин несло крепким яблочным духом. Алексей проглотил голодную слюну — уже сутки он ничего не ел, кроме куска селедки в пельменной. Голомозый проворно нагнулся, вынул из-под мешковины яблоко.
— На, скушай яблоко.
— Падалица? — усмехнулся Алексей.
— Почему? Думаешь, точка вот эта? Это так… А если и червяк? Червячка всегда выкинуть можно… Как же ты теперь, а? Я было пробовал с Ефимом Петровичем говорить, замолвить словечко — ни в какую! Очень уж, говорит, на тебя рассердились: авторитет подрывает, на цехком наплевал, не явился… Всё, говорят, от ворот поворот, назад ему ходу нету!.. Ну и как же? У тебя, известное дело, ни кола ни двора. Вы, молодежь, про черный день не думаете, что случилось — и голову некуда приклонить… Как в общежитии-то, не трогают?
— Выгоняют.
— Ну вот, ну вот… — завздыхал Голомозый. — Ох, люди, люди! Куда ж ты теперь? Деваться-то ведь некуда?.. Ты вот тогда осерчал, отклонился от нас. А зря! Человеку в беде одному нельзя быть. Никак нельзя! Человек, ежели он один, непременно пропадет. Запросто! И кто тебе руку помощи протянет? Товарищи? Они вон тебя — по рукам… Да… Ты приходи сегодня ко мне. Поговорим, посоветуемся. Другие братья будут, что-нибудь придумаем…
— Утешать будете?
— Утешить один бог может. А на первый случай и люди пригодятся: чем-нибудь да помогут. И отвергать доброе слово нехорошо…
— Не нужно мне ни ваших червивых яблок, ни червивых слов. Ешьте их сами!
Алексей повернулся и зашагал прочь.
— А ты не гордись, не гордись! — закричал Голомозый, протянув к нему руку с зажатым яблоком. — Надумаешь — приходи!
Алексей не обернулся. Голомозый укоризненно покачал головой, посмотрел на яблоко, сунул его под мешковину и потащил корзины через сквер к другому трамваю.
Есть хотелось всё больше. Чайная открывается в восемь, а сейчас не больше семи. Ещё долго… Алексей сунул руку в карман, там было только две монетки. Тридцать пять копеек. Где же остальные? Было шестьдесят семь рублей. А… швырнул этому гаду. Шиканул, а теперь поесть не на что… Ничего, пускай знает.
Улица становилась многолюднее. Все спешили по своим делам — на базар, по магазинам, к морю, на вокзал. Один только он шел без дела и цели… Один! Выходит, Голомозый прав — он остался один? Куда ему идти? К кому? Наташа уехала, Виктор стал врагом, Вадим Васильевич струсил, перед Людмилой Сергеевной опозорился… Дядя Вася? Болен. Да и чем он может помочь… Кира? У неё свои дела и заботы — муж, ребенок. Одних он оттолкнул, растерял, другие сами отошли, вот и остался один…
А Яша? Есть же Яша Брук! Академик, хорошая душа. Он обязательно что-нибудь посоветует… Он живет где-то на улице Липатова. Не то шестьдесят четыре, не то восемьдесят четыре…
В доме шестьдесят четвертом Брука не оказалось, в восемьдесят четвертом тоже. Алексей хотел уже махнуть рукой на поиски, но потом решил попытать счастья в семьдесят четвертом.
Тетка, дергавшая морковь на грядке возле дома, сердито посмотрела на него.
— Рано ты в гости собрался. Вон крайнее окошко, постучи.
Алексей постучал в распахнутую раму. В комнате что-то грохнуло, в окне появились Яшины голова и голая грудь. Он близоруко прищурился и заулыбался.
— Алеша? Вот неожиданность! Я сейчас…
Через минуту он, уже в рубашке, открыл дверь.
— Входи.
В маленькой комнатке стояли две раскладушки — одна с прибранной постелью, нетронутая, вторая, со смятой простыней, была завалена книгами. Книги валялись и на полу, должно быть, упали.
— Разбудил?
— Нет, я давно не сплю, читаю. Какими судьбами? Молодец, что пришел!
— А тут кто? — показал Алексей глазами на вторую койку.
— Сын хозяйки. Я ведь не комнату, угол снимаю. Комната — не по карману… Но его сейчас нет, уехал в отпуск на две недели… Садись, что ж ты стоишь? Как это ты догадался прийти?
— Беда привела.
— Какая беда? Что случилось?
Яша слушал, то и дело без нужды протирал стекла очков и внимательно поглядывал на Алексея.
— Вот такие невеселые дела, — заключил свой рассказ Алексей. — С чего начал, тем и кончил — хоть опять в беспризорники иди…
— Да, — покивал Яша. — Подожди, ты есть хочешь?
— Как зверь!
— Только, знаешь, у меня, кроме хлеба и помидоров, ничего нет, — застеснялся Яша. — Можно бы чай… Только позже, когда хозяйка плиту затопит…
— Пёс с ним, с чаем!
Алексей набросился на еду. Яша отковыривал корочки и лениво, задумчиво жевал.
— Вот, всё срубал! — сказал Алексей, покончив с последним помидором. — Постой, это же я у тебя всё съел? Деньги у тебя есть? А то ведь у меня — вот, тридцать пять копеек…
— Не дури! — улыбнулся Яша. — Что ж ты думаешь дальше делать?
— Буду добиваться, чтобы восстановили. Только не знаю как… Вот пришел к тебе. Ты же у нас академик, посоветуй.
— В детстве легко быть академиком… — Яша катал хлебный шарик, сосредоточенно разглядывал его и молчал, потом швырнул за окно. — Уезжай. Оформляй увольнение и уезжай. В другой город, на другой завод. Хотя бы в Ростов. Ты ведь оттуда родом? Специальность у тебя хорошая, отлично устроишься… А здесь? Здесь при каждом удобном и неудобном случае будут тыкать пальцем — он такой и сякой. Так всю жизнь и будешь тащить этот хвост за собой…
Это была мысль. Мировая мысль! В Ростове ведь Наташа, он сможет её видеть чуть ли не каждый день. Да просто каждый! И устроиться можно. Там один «Сельмаш» чего стоит. Заводище — дай бог! И другие есть… Не на тот, так на другой. Дадут место в общежитии. Что там, хуже, чем здесь?..
— Нет, — угрюмо насупясь, сказал Алексей. — Никуда я не поеду. Я что, для себя выгоды искал? Я правды добивался. А так что же получится: ничего не добился и в кусты? Они же только этого и хотят. Выходит, сыграть им на руку? Нет, Яша, по-моему, так нельзя. Если один раз испугаться, будешь дрожать всю жизнь…
— Угу… «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!» — продекламировал Яша.
— Ты стихи начал писать?
— Это не я, Гёте… В стихах легче.
— Ну, я про стихи не знаю, я про жизнь говорю. Про мою, про твою…
Алексей вдруг покраснел и порадовался, что сидит не на свету, а Яша близорук. Какая он все-таки свинья! Все про себя, а у Яши даже не спросил ничего…
— Ты-то как живешь?
— Что я? Работаю, взяли теперь в штат. Пишу карточки, составляю систематический каталог.
— А в институт?
— Меня ведь не приняли.
— Так подавай в другой!
Яша отмахнулся.
— Слушай, Алеша, из общежития тебя, конечно, вытурят, жить где-то надо… Хочешь, я поговорю с хозяйкой? Тетка она прижимистая, но, может, согласится. Койка же пока пустует! А в крайнем случае вдвоем будем спать на моей…
— Ей небось платить надо, а у меня — вот…
— Я пятого зарплату получу. Как-нибудь перебьемся. Главное — её уговорить…