Вернулся он через четверть часа без пальто, без коричневой пуговицы, без правого глаза, заплывшего напрочь ласково глазевшего на Глеба и Велика подслеповатым карим синяком, — с тремя тысячами долларов, с тремя бутылками челябинского коньяка, с бубликом краковской колбасы, кульком баранок, банкой килек и пахнущим скумбрией магазинным грузчиком Колькой по кличке Грузовик. Гражданином, несколько Глебу знакомым, иной раз выпивавшим с ним во дворе.

— Только сегодня, только для вас, — весело объявил Аркадий, выкладывая дары на стол, кровать, подоконник, повсюду, украшая ими дом, будто на праздник.

Глеб и Велик были счастливы, а Велик ещё и горд, что придумал такое простое решение всех проблем.

— Сынок, сынок, — говорил Глеб Аркадию, — если бога нет, то кто же тебя мне послал?! Спасибо, спасибо, спасибо…

Выпили, закусили, выпили, закусили, неоднократно выпили и закусили. Хвалили друг друга, хвалили бога и президента, хвалили могучую русь, хвалили Надежду Кривцову, Григория Лепса и Владимира Зворыкина. Хвалили капитана Арктика, хотя мнения о нём единого не имели. Начал о нём Велик:

— Аркадий, вот я у тебя видел программку выступлений капитана Арктика. Ты с ним знаком? — мальчик, кажется, окончательно утвердился в мысли, что гипотетический его полубрат — полубох и чудесной силой обладает.

— Да, знаком, хорошо знаком, — отвечал полубох, крепко, как уже выяснилось, друживший и с Лепсом, и даже непостижимым образом со Зворыкиным, что уж там о капитане говорить.

— Какой он? — давно готовый к чуду, но всё-таки потрясённый, спросил Велик.

— Держится просто. Никакой звёздности, понимает и любит людей, — нежно, как телевизор о Путине, заговорил Аркадий.

— Мы с папой мечтаем пойти на его шоу! — воскликнул Велик.

— Нет ничего проще! — воскликнул Аркадий; и после его эффектного выхода к банкомату что же, воистину, могло быть проще. — Готов это устроить в любой момент, но… — он улыбнулся, — если вы хотите настоящих чудес, то на шоу идти не стоит. Шоу — это для обычных людей, только то, что способен понять и перенести, не повредившись рассудком, среднестатистический провинциальный профан. Рассасывание рубцов, гипноз, снятие головной боли, карточные фокусы, лечение фригидности. Жёлтый медведь предсказывает судьбу и прочий ширпотреб.

Но для друзей, для своих, для посвящённых капитан Арктика такое выделывает, я вам доложу…

— Например? — встрял Колька.

— Сидим мы как-то с ним у меня на лондонской квартире, — привёл пример Аркадий, — он тогда приезжал проконсультироваться насчёт того, как отбить потери от краха Фэнни Мэй. Оказалось, он все средства одного из своих благотворительных фондов в их бумаги вбухал — ужас! Замечательная, кстати, его черта: в сочетании с абсолютной гениальностью — абсолютная непрактичность. Все кому не лень обирают его, обманывают — продюсеры, консультанты, даже, честно говоря, кое-кто из ближнего круга. Юнга Юнг, возможно, не так искренен, как хочет казаться; да и Госпожа, сдаётся мне, живёт с ним ну не то чтобы только ради денег его и славы, но в значительной мере и из-за них тоже. Не от мира сего человек, пропал бы без меня совсем… Ну да это в сторону… Так вот…

— Но ведь по крайней мере Жёлтый медведь — настоящий верный друг капитана, — испугался за своего кумира младший Дублин; а юнга и у него был давно на подозрении: нетвёрдая, вьющаяся личность.

— Жёлтый чист, — подтвердил рассказчик и продолжил: — Так вот. Сидим, значит, выпиваем…

— А капитан Арктика разве тоже пьющий? — опять испугался Велик.

— Ни на йоту! Ни капли! Калахари и Каракумы! Сухо, ни капли! Он святой; он чист; они все чисты, не только Жёлтый. И Юнг, и Госпожа, и оборотень Волхов, не слушай, сынок, никого, кто утверждает обратное, — врезался острым ответом в беседу Глеб Глебович.

— Я, вспомните-ка, и не настаивал, что юнга и Госпожа плохие, а лишь предположил, что не очень хорошие, но может статься, что и хорошие, — уточнил Аркадий; мальчик облегчённо улыбнулся. — Пьём чай. Уайт ти, как говорят местные, с молоком то есть; ну, одеты, как положено к файвоклоку — уайт тай, запонки и всё такое… Кстати, Глеб Глебович, откуда у вас такой постер замечательный? Я лучшей визуализации кривой Хартера не встречал, — показал Аркадий рюмкой на простенок между кухней и комнатой, где висел глянцевый плакат с красочным изображением популярного фрактала; Дублин в очередной раз поразился бесконечной эрудиции старшего сына. — А, ну да, в «Сайенс туморроу» отличные художники и фотографы. Пожалуй, это лучший научный журнал в мире, верно…

В общем, сидим, скучаем. Я как хозяин должен гостя развлекать. Говорю: капитан, пойдёмте в Элбертхолл, там сегодня Эминем, отличное зрелище.

Что вы, отвечает капитан, мы неплохо сидим. Чай вкусный. Я, говорит, как товарищу готов вам такое зрелище показать, какое глаза человеческие не видели.

Как, что такое? — спрашиваю.

А вот что такое, отвечает, — будущее; хотите будущее увидеть? так, запросто, за чаем? и ходить, говорит, никуда не нужно.

Э-э, говорю, не верю, но хочу.

Он и говорит: смотрите на чайник, будущее там.

Сидим, смотрим на чайник. Он, кстати, у меня серебряный. Смотрим минуту, другую, пятую, десятую. Сначала ничего, только наши расплывающиеся лица видны, но потом по чуть-чуть стало наплывать каких-то других отражений, постепенно всё более ясных, определённых.

Видим на серебряном чайнике семь золотых светильников, а среди них некто в подире, довольно шумным голосом отдающий приказ семи ангелам: идите и вылейте семь чаш на землю. Те идут, выливают. Из чаш, надо сказать, льётся всякая дрянь: вирусы, бактерии тлетворные, паразиты, генномодифицированные продукты, повышенный холестерин, либеральные журналисты, напалм. От этого всего земля помирает. Ни львов рыкающих, ни крылышкующих золотописьмом кузнечиков, ни валяющих дурака людей. Без горячего дыхания живых существ земля замерзает. Покрывается сплошь льдом. Ужас!

— И всё? — в отчаянии не выдержал Велик.

— Думали — всё. Смотрели на чайник как в цилиндрический телевизор, видя конец света. Жаль, говорю. И как-то особенно мне жаль не красоты жизни почему-то, а её убожества. Не львов и кузнечиков благородных, не красивых людей. А именно жальче всего — людей некрасивых, которые ни дня не гордились собой, на которых ни разу никто не позарился. Этих несчастных, бедных, обиженных. Красивые люди, они хоть и пропали вместе со всеми, а всё-таки хоть день, хоть минуту, но ведь были же счастливы. А чем минута от вечности отличается? Да ничем, длиной только, а остальное — такое же. Так что для них и помереть не страшно, потому что они были. Значит, по божьему счёту, — есть, всегда есть и пребудут, ибо времени у бога нет, оно только у людей вроде хвоста болтается на душе, атавизм, признак недобожественности человека. Жалко же тех, которые и не были, не жили, не осуществились. Которые не взошли над миром, как звёзды и радуги, а пролежали в каких-то недрах и пазухах. Не проросли, не расцвели и богу на глаза не попались. Не заметил их господь, и прожили они без него, как картошки без света — еле-еле протлели. Этих, не доросших до образа божия, корявеньких, тупеньких, грязненьких, прыщавеньких жалко. Поманило их только солнце, а к себе не подняло, жить не дало. Не вышли они из их малости в его небеса.

Жалко кривоногих пузатых баб, жалко сухогубых, сутулых злых девок; мужиков жалко никаких, измученных простатитом и безденежьем и презрением от своих пузатых кривоногих жён и упыреватых детёнышей; жалко и упыреватых детёнышей, радующихся жалкой радостию дешёвым игрушкам и лишней конфете; жалко всех этих неважных людей, их непородистых собак и невпечатляющих кошек, их неумных друзей из непрестижных районов, их невзрачного бога, прозябающего в мелочных разбирательствах их копеечных грехов. Жалко, о, бедные! Бедные люди, кошки, собаки! Бедные пауки и мокрицы! Бедные гиены, гамадрилы и индейские петухи! Бедные черви, гонококки, мухи и тараканы! Бедные жабы, бараны, козлы! О, козлы — особенно бедные! Бедные свиньи! Самые жирные, самые тупые и грязные из свиней — трижды бедные! Бедные крысы, всеми презираемые, изгоняемые с лица земли, запертые в канализации крысы! Бедные комары, клопы, бородавочники, медузы! Бедные мерзкие, уродливейшие гады морские! Бедные, бедные — все-все погибли! — почти зарыдал Аркадий, а Колька так и зарыдал:

— Бедный я! Бедный!

— И ты, Колька, и ты бедный, — поддержал Глеб Глебович.

— Неужели так всё и кончилось? И всё?! — опять воскликнул тоже плачущий Велик.

— Неужели так всё и кончилось? И всё? — спросил я, плача, у капитана Арктика, — ответил Аркадий. — Сиди и смотри, ответил он. Сидим, смотрим. Видим — опять появляется некто над всем этим льдом. И в руках у него семь крестообразных звёзд. И говорит: смотрите и скажите всем о держащем семь звёзд.

И начинают эти звёзды в его руках разгораться, как солнца, и источать жар. Становится светло и видно белый храм, на котором эти семь солнц горят куполами, а на них семь золотых крестов. Становится ещё жарче и светлее, и видно, что храм на хрустальной горе Арарат, а вокруг горы тает лёд и образуется тёплое море. И лёд растопляется от куполов храма, и по талой воде отовсюду плывут к храму кто на лодке, кто на бревне, кто на яхте, кто на эсминце, кто на плоту, а кто и просто баттерфляем — все, все, все, всё, что есть на земле живаго. Оттаявшие, воскресшие. И впереди всех — бедные, самые бедные, за кем недосмотрел бох, кого недолюбил, кого обидел, кем пренебрёг.

И выходит бох к бедным своим и видит, что это жалко. И говорит им, увечным человекам своим, мокрицам своим и уродам своим, гиенам и крокодилам своим, ехиднам своим и змиям, и крысам своим: бедные мои, бедные! Простите меня. И возрадуйтесь. Ибо ваше есть царствие небесное.

И, повернувшись ко мне, бох говорил со мной из чайника и сказал: скажи всем о грядущем покаянии держащего семь звёзд. Возвести всем бедным — придёт день, и господь ваш попросит у вас прощения. И искупит свою вину. Ибо во искупление своей вины перед вами за страдания ваши, а не ваших грехов перед ним, бох распял себя на кресте. И если вы, бедные, любите вашего бога — смягчите сердца ваши. Ибо иначе как вы простите его? За ваше уродство, за ваши болезни, за голод, мор и войну, за слезинку ребёнка — простите, господа, вашего господа.

— Значит, всё будет хорошо, — обрадовался Велик.

— Конечно, даже лучше, чем хорошо, — сказал старший брат.

— Херня всё это, — вытирая слёзы баранкой, заявил Колька.

— Поясни, — вскинулся Аркадий.

— Жулик этот твой капитан Арктика. Проходимец вроде Кашпировского или колдуна Лонго, — пояснил Колька.

— В моём доме об этом выдающемся человеке попрошу дурно не отзываться, — вежливо, но твёрдо сказал Дублин-ст.

— И в моём доме тоже, — присоединился к отцу Велик.

— Кашпировский, что ли, выдающийся? — съязвил Колька.

— Капитана Арктика нельзя равнять с этим шарлатаном, — всё с той же грубо выставленной вежливостью парировал Глеб Глебович.

— То, что капитан показал Аркаше в чайнике, — это же Семисолнечный скит, о котором Абрам сегодня рассказывал, пап, скит на айсберге Арарат! Значит, всё правда, а вы про какого-то Кашпировского, — восторженно выложил аргумент Дублин-мл.

— Солидные люди, а говорите херню, — упорствовал Колька. — Вы сами-то видели этот айсберг? А у капитана на представлении бывали? Я ведь не рассказывал вам, Глеб Глебович, никогда. А ведь я не вечно мороженую рыбу и памперсы грузил. Видел и я, Колька Грузовик, другую жизнь, другие грузы. Я ведь в «Уффици» из шоубиза пришёл. Рабочим сцены был, знаете, у кого? Знаете, чей реквизит таскал?

— Кашпировского?

— Почти угадал, Аркадий-возможно-Глебович; работал я у самого капитана Арктика, вот о котором ты столько чудесного сейчас рассказал.

— Слушай, сынок, а где твоё пальто? И что у тебя сглазом? — спохватился вдруг Глеб Глебович.

— Да ладно, пап, давай лучше Кольку послушаем, — отмахнулся Аркадий.

— Послушайте, послушайте, — продолжил Колька. — Этот ваш капитан Арктика — пустышка, порожняк, пузырь пиара. Впаривают его лохам за деньги…

— Его шоу бесплатное… Он сам деньги бедным раздаёт… — встрепенулся Велик.

— Бесплатное, только от кассы до буфета волонтёры побираются — на операцию мальчику, на голодающих манекенщиц, на погорельцев нижегородских, пьяниц вологодских, туда-сюда. Одних бедных оберёт, другим отдаст. Только не всё отдаст, что собрал, а из каждой тысячи рубль. Зато уж растрезвонит про этот благородный и бескорыстный рубль, так распиарит его, как будто это не обычный мелкий рублишка, каких много, а какой-нибудь редкостный, неслыханный долларовый миллиард. А всё, кроме этого дутого рубля, — себе в карман и братве своей, Юнгу, Госпоже. Яхты, виллы, бриллианты… Хотя братва-то поважней капитана будет. А капитан так — двухметровая внешность только с синими глазами на пустой голове.

Вместо мозга у него юнга Юнг. Точнее, он у Юнга вместо сахарной ваты. Юнг ведь в пермском цирке сахарной ватой в антрактах торговал. А теперь капитаном Арктика торгует. Зовут юнгу не Юнг, а на самом деле Лёвка Блевнов…

— Ну так уж сразу и Блевнов? — усомнился в существовании такой неприятной фамилии Глеб.

— Конечно, плохой человек из шайки бандитов не может быть просто Ивановым или Вайсманом. Он, конечно, Блевнов. А подельники у него Подлюкин и Злодеев — классическая драма! — подхватил Аркадий.

— Блевнов. Лёвка, — спокойно настоял на своём Грузовик. — Лёвка и сколотил, как ты верно выразился, шайку. Ты ведь верно догадался, Аркаша, тёмные это всё личности. Двоих Лёвка из цирка взял, Жёлтого медведя и Госпожу. Ну медведь, понятно, он и в Африке медведь. Никакой он не проклятый принц Казираги. Обычный тупой топтыгин. Там на самокате ездил по арене, а тут теперь судьбу типа предсказывает. А Госпожа — Верка…

— Подлюкина? — перебил Аркадий.

— Хренова, — не смутился Колька.

— Ты ничего не путаешь? Не Херова? Не Хуева? — ёрничал старший сын.

— Не надо при ребёнке-то, не расходись, — с достоинством сделал замечание разоблачитель. — Хренова она…

— Не может быть! Такая сволочь и такой благородной фамилии…

— Верка Хренова, она у фокусника Вайсмана бабой для распиливания подрабатывала.

— А! Вайсман всё-таки был! Цирк не без добрых людей! — ввернул Аркадий.

— Ты мне дашь рассказать или нет? — начал невозмутимо выходить из себя Колька. — Пилили её. Пилой. Ножовкой и двуручной. И бензопилой. И так. Просто пилили. Вайсманы, их два было, Вайсмана-то. Отец и дед, а сына у них не было. Была дочь. Вот её, казалось бы, бери и пили сколько влезет. Но нет, своё-то жалко. Вот и стали наше пилить, русское… Наших русских красавиц… Вайсманы…

— Э-э, Колян, «Майн кампф» мы и без тебя читали, ты давай дело говори…

— Я не читал, — сконфуженно взглянул на брата Велик.

— Да и не стоит. Что там написано, всем и так известно… К делу, Коля, к делу…

— …Вайсманы наших русских красавиц. А Госпожа — красавица. Хитрая, властная, только Юнга боится, и то не так уж сильно, а остальных вот так держит, — показал Колька на трепетавшую на вилке кильку. — Она и охмурила капиташку этого. Собрали они всего по чуть-чуть: из цирка пару фокусов; от Кашпировского приёмчики кое-какие, ну там взгляд сурьёзный, голос зычный; медведя научили из коробки записки про судьбу вытаскивать; астрологии подмешали, хиромантии, гипноза — так своё шоу и сварганили, начали людей дурить. Массово будущее разъяснять и лечить от всех без разбору болезней. Денег на раскрутку у Вити Ватикана заняли, между прочим, бандит такой, и пошло-поехало: гастроли, тэвэ, полные стадионы лохов.

— У Ватикана? — что-то как бы припомнилось вдруг Дублину-ст.

— Навыдумывали про капитана Арктика всяких сказок, — не расслышал Колька. — Что родился в Царском селе, что знаком с Вэвэпэ. Что мореход и мастер церемоний; шпион и миллиардер; иллюзионист и филантроп, и экстрасенс-целитель… И что под парусом до полюса доходит… бред…

— А в действительности он некто Еропегов, работавший санитаром в пермском дурдоме, набравшийся там разных опытов воздействия на психику. Потом в Госпожу Хренову влюбился, спелся через неё с Юнгом и сделался фронтменом шарлатанской труппы психотерапевтов. Когда он договорился до того, что мёртвых может воскрешать, его вызвали куда надо и пригрозили посадить. Аферист, связанный с криминалитетом… — вдруг бьющим, как оголённый провод током, голосом, как бы дразня Грузовика, в тон ему вроде бы и вдогонку, но в то же время и в пику как будто — продолжил Глеб Глебович.

— Ну правильно, правильно, — сбился Колька, — а ты откуда знаешь?

— А оттуда же, из газеты «Московский день», из статьи, которую ты дословно пересказываешь, клеветнической, подлой, проплаченной, лживой от начала до конца, — загневался, обличая и вскрывая обман, Глеб, — из статьи, заказанной завистниками и бездарями. Был большой скандал, капитан Арктика выиграл суд, клеветники были наказаны, кто-то даже из редакции уволен. И как тебе, Николай, не стыдно повторять эту дрянь, да ещё в моём доме. И при Велике. Нехорошо. Капитан Арктика — великий человек, единственный в нашей стране человек, кому можно верить.

У него дар пророчества и целительства несомненный. Это я вам как учёный говорю. И воскресение мёртвых не такая чепуха, как кому-то кажется… Это я тоже как учёный… Он — луч среди куч… то есть, туч…

— Браво, папа, — закричали Велик и Аркаша; Аркаша ещё и добавил: — Так ты, Коль, работал у капитана или совсем всё выдумал?

— Работал, — сник и принялся долго пить из рюмки последнюю каплю Колька.

— А почему ушли? — спросил Велик, которому жалко Кольку стало.

— Платили мало.

— Или выгнали тебя? А? — пристал Аркадий.

— Да ну вас. Не верите, не надо, — промямлил Грузовик.

— А? — не отставал Аркадий.

— Ну выгнали, — сознался Колька.

— За пьянку?

— Нет.

— А?

— За… ну… спёр я там… софит… у них…

— Софит? Зачем?

— За красоту. Красивый, сука, был. Горит, бывало, светит, ну прям солнце. Не удержался. До сих пор храню. Дома лежит. Включаю по праздникам. Приглашаю посмотреть. Не пожалеете.

— Ну, Колька, ты неправ. Ограбил человека, да на него же и злишься и клевещешь. Пей за это штрафную, — засмеялся Аркадий и торжественно возгласил: — Капитан Арктика, мореход и мастер церемоний, защитник слабых и податель помощи гибнущим — полностью оправдан и реабилитирован. За это надо выпить. Ура!

— Ура! — закричали все, не исключая и Кольки, расплакавшегося опять, кающегося.