На севере воцаряется торжественная тишина. Парусный ледокол Арктик останавливается и бросает якоря в миле от подножия многомногогранного бриллиантового цвета айсберга Арарат. Ближе подходить нельзя; эту, последнюю часть пути, называемую милей смирения, ангелы должны пройти по льду пешком с непокрытыми склонёнными головами. «Хорошо ещё что не проползти по-азиятски на брюхе», — ворчит вольнодумный юнга, наглаживая перед выходом парадную тельняшку, ворчит не словами, одними мыслями, про себя, ибо никто не вправе нарушить священную тишину, пока к ангелам не обратится схиигумен Фефил. Это его место, он первый заговорит с ними, когда посчитает нужным, а теперь — тишина, полная тишина.
Ветер веет, но не слышится; громадные якоря валятся один за другим в раскрошенный у бортов корабля лёд, в подлёдную воду, но без шума, без плеска. Не гремят массивные титановые цепи, разматываясь и ускользая вслед за якорями в пучину. Не кричит полярный ястреб, пролетая над монастырской колокольней; молча качаются колокола; молчат монахи, сходят с горы на седую равнину моря встречать ангелов. Молчат ангелы. Ничего лишнего не должен услышать сегодня Господь, ничего праздного.
Жёлтый и Волхов спускают кое-как трап, хлопочут с перерывами, отвлекаются, чтоб ещё и ещё раз полюбоваться на хрустальную вершину, с которой сияет им в сердце и очи, словно бесценный венец мира, сказочный Семисолнечный скит. По безбрежному небесно-синему льду океана летит отражение серебристого ястреба. Золотые лучи куполов Спаса-на-Краю затмевают солнце; лишь приглядевшись, можно различить под ними его еле бледнеющий обод.
Только что, буквально за полчаса до команды «стоп машина!» и наступления вселенской тишины, подстрекаемый попугаем медведь обратился к капитану Арктика с предложением поставить на повторное голосование судьбу Велика и моряков «Курска». Капитан предложение отверг. Жёлтый проявил настойчивость и привёл главный довод:
— В этот раз я буду голосовать за Велика.
Капитан посмотрел на медведя медленно и сурово.
— А раз я проголосую, дело верное, спасём мальчика, как ты хотел, — зачем-то принялся разъяснять Жёлтый.
Архиангел отвернулся и пошёл прочь по гоферовой палубе, пнув походя в сердцах мачту Махатму.
— Что решил, босс? — рыкнул вдогонку медведь.
Капитан, не обернувшись, скрылся среди густо посаженных мачт. Жёлтый понял, что узнает командирское решение, только когда скитеры спросят «кому ныне Бог?», пожал плечами, поморщил шерсть на лбу, отправился бросать якоря и спускать трап.
Капитан Арктика бродит среди мачт, вспоминая, как вчера наблюдал по прибору вечного всевидения гибель экстрасенса Еропегова, более известного широкой аудитории под псевдонимом «капитан Арктика». Вот этому-то помершему теперь Еропегову, много лет колесившему по России под видом чудотворца и прорицателя, вымогавшему деньги у доведённых невезением и болезнями до крайней степени простодушия людей, небесталанному, но слабому, запутанному в долгах и вранье шоумену Триждывеличайший Ближайший к Богу архиангел — обязан своим существованием.
Капитан Арктика — воображаемая личность, он тот, за кого принимают Еропегова околдованные слухами и рекламой провинциальные поклонники. Он то, что напридумывали и нафантазировали о раскрученном на капиталы Вити Ватикана коммерческом проекте зрительские массы. Архиангел воображён миллионами страждущих. Его сильный светлый и безупречный образ намолен, наплакан, накликан, наговорен жаждущими веры и подчинения толпами.
Как и большинство воображаемых людьми идеальных существ, капитан Арктика очень далёк от своего реального прототипа, вознесён над ним на недосягаемую высоту молвой, мечтами и надеждами человеческими. Конечно, и земной «капитан» Еропегов не одним лыком шит, шит он был и шиком, пусть не парижским, а нашим, татско-казацким, резко шибающим в глаза циркаческим пафосом и базарной пышностью, зато действующим грубо и безотказно на неискушённые души и податливые умы уфалейцев, войвожцев, апатитцев и тому подобных народцев. Были в реальном «капитане Арктика» и некоторая нервность, принимаемая то за интеллигентность, то за смелость, и многословие, похожее на красноречие, и кое-какое тщеславие, заменяющее героизм, и заносчивость, про которую сплетничали, что она от гениальности; была иконогеничная физиогномия с добротными глянцевыми глазами; грозный рост и по росту голос; были другие достоинства и признаки величия. Но самого величия всё-таки не было.
Зато капитана вымышленного экзальтированная публика наделила величием в избытке. Сокрушитель зла; Гонитель мрака; Победитель Сатаны; Строитель Царствия, Которое Приидет; Всевидящий; Быстрый-Светлый; Приказывающий фараонам; Архистратиг Воинства Света — вот ещё не все величальные прозвища, данные ему. Те, что душой пониже и попрохладней кровью, звали экстрасенсом, миллиардером и «наконец, просто большим талантом», что тоже совсем не мало.
При этом архистратиг прекрасно сознаёт, что он — вторичен, что он только отражение Еропегова, его аватара в горних высях, маска, принимаемая за лицо, оторванный людьми от реальности и поднятый ими над собой защитной хоругвью бесплотный образ. Что — невозможен он, образ, без прообраза; что теперь, когда Буром и Щупом убит в гостинице с тараканами тот, кто возбуждал фантазию, должна исчезнуть и самая фантазия. Нет отражённого, нет и отражения. Нет Еропегова, не должно быть и капитана Арктика. А есть пока ещё капитан потому только, что разлетевшаяся вмиг повсюду новость о гибели знаменитого прорицателя и чудотворца не достигла до сих пор одного-единственного человека, запертого в сыром тёмном подземелии, куда не проникают ни свет, ни информация, бедного несчастного мальчика Велика. Хоть и привиделось Велику во сне затопившее русские тундры и луга море мрака, хоть и почувствовалось, будто случилось что-то, но что случилось, он знать не мог, глуха его темница. Вот он и думает по-прежнему как о живом о капитане Арктика, воображает его, Светлого, из своей тьмы, в мучениях верит в него, надеется, зовёт себе и папе своему в помощь. Не сомневается, что папа ищет сына, но знает, что без чуда, без поддержки архангела может и не справиться старший Дублин с такой очень нематематической задачей.
Капитан Арктика знает, что теперь существует только в мечтах и надеждах этого испуганного маленького страдальца, что он уже не коллективная галлюцинация миллионов мужчин и женщин. Что этот хрупкий осенневолосый мученик — последний, кто воображает его.
И всё же, как ни эфемерны основы жизни капитана, он ощущает величие и силы свои во всей их полноте. Потому что громадна власть вымысла, неодолима сила воображения. Потому что иллюзии, мечтания, призраки и представления, все эти произведения веры, страха, любви и безумия, именно они и ничто иное катят Землю как тяжеленный снежный ком вместе с налипшими народами в сторону весны, вверх по наклонному небу. Сплелось и спелось беспрерывно между собой что есть и что кажется. Имиджи правят государствами, симулякры движут нациями, тени прошлого и миражи будущего вдохновляют нас в настоящем. Высадите человека хоть на Луну без денег и айпада и посмотрите, что он будет делать. Оставьте его там одного и вернитесь через полчаса. И увидите — он не сеет, не жнёт, не собирает в житницы. Он — творит себе кумира. Прожорлив человек, это правда, но ведь и беспокоен, и прыток. Нет ему смысла откармливать себя без высокой цели. Нужно ему что-то выше его самого, что-то глубже его миски с чечевичной похлёбкой. Мало человеку себя, никак нельзя ему без обмана впереди, без кумира, героя, Бога. Люди стоят на бескрайнем снегу вселенной врозь, врассыпную и пустоту меж собой заполняют сочинёнными существами, чтоб через них слышать друг друга и радоваться, что никто не один, а все — все. Оттого — властны вымыслы, сильны сны. И нет на свете никого могущественнее ненастоящего, вымышленного маленьким мальчиком славного и страшного капитана Арктика.
Всё знает и понимает архиангел и почти всё может, но никак не ответит на главный вопрос дня и года — на что употребить свою власть и могучую силу? Воскресить моряков? Или вызволить Велика? Воскресить моряков? Или вызволить Велика? Воскресить? Или вызволить? Воскресить? Вызволить?
Бесконечная жалость к Велику изводит его, но ведь и решение оживить экипаж «Курска» было тяжело выстрадано на совете ангелов. Нарушить традицию ради необъяснимой нежности к обычному ребёнку? Не нарушить традицию, но и никогда не простить себя за то, что мог, но не спас беззащитного?
Капитан ничего не решает, убедив себя, что вот как-нибудь там найдёт вдохновение, когда встанет перед скитерами у подножия Арарата; само как-то всё объяснится и взбредёт в голову; и слетит с языка непроизвольный, а значит и Богу угодный ответ.