Сквозь дребезжащее от ветра, в нескольких местах треснувшее грязное рязанское небо глядел на пустой и звонкий, как предутренняя улица, космос отставной милиции майор Человечников по прозвищам Че и Человек. На чёрном космосе не было ни лебедя, ни рака, ни медведицы, ни гончих псов, ни единого близнеца, ни козерога. Вынырнули было из черноты небольшие рыбы, но, недолго померцав матовой чешуёю своих немыслимо далёких солнц, скрылись под горизонтом. Евгений Михайлович не заметил их, не до рыб ему было, не до тельцов и водолеев. Он думал тяжёлые, полусырые, невкусные думы, вставшие поперёк его собачьей головы толстым комом, отчего в голове производились урчание, распирание и вздутие.

Одна дума была про то, что пока плохо ловится Дракон, никак не выручаются из беды Машинка и Велик. Возбудившись после того, как Марго посулила ему себя в жёны, он пребывал и по сей час в лихорадочной бодрости и действовал не только прилежно, как прежде, а ещё и с напором, быстротой и каким-то благородным бешенством. Но, увы, весь его напор, все враз вынутые из него любовью свежие силы прилагались к чему-то бывшему, тратились по пройденным уже местам, на старые цели. Он побежал по кругу скорее, энергичнее, но, увы, по кругу. Он не добыл ни одного нового вещественного доказательства, а лишь дольше и бесполезнее возился с давно имевшимися. Допрашивал с нарастающими пристрастием и изощрённостью — но всё тех же, многократно и многими допрошенных и передопрошенных, отупевших от его чрезмерной настойчивости свидетелей и подозреваемых. Он тщательнее и тщательнее выстраивал версии, выстроил их почти безупречно, но всё известные уже версии; добавил от себя только идею, что Варвара, бывшая на квартире Глеба Глебовича галлюцинацией, возле Магриба могла быть и настоящей. Тут была живьём, там пригрезилась, так что причастность её к исчезновению сына нельзя полностью исключить. Тунгус выслушал его и сказал, что по заданию Острогорской давно установил, что Варвара три года назад вышла замуж за грека и уехала с ним в Монголию, где и живёт, что тут, правда, много странного (зачем, например, выходить за грека, чтобы уехать в Монголию, за монгола было бы логичнее), но это совсем другой вопрос, а по вопросу о пропаже мальчика она на сто процентов чиста. Так и замкнулся круг следствия, превратившись в бесконечный тупик, в котором бессмысленно кипел бешеной энергией отставной майор.

Ещё одна дума была о будущей жизни с Маргаритой, то есть в случае, если круг разомкнётся и удастся выйти на след и спасти детей. Че неистово желал нового брака, брачных игр, уз и утех, но побаивался их с бытовой, бюджетной стороны. Вдруг — побаивался он — Маргарита захочет есть. И что тогда? На днях он включил телевизор и увидел артиста Бондарчука в роли загорелого богача, заказывающего ужин себе и своей загорелой спутнице: молочный козлёнок в левантских травах, запомнил он моментально своей сыщицкой памятью, иранская икра на стебле свежего сельдерея и какие-то неведомые профитроли с чем-то маракуйевым. Он был убеждён, что его будущая жена только такое и ест, он не представлял её с обычной жареной картошкой во рту. И если она поедет с ним в Париж и попросит его такое вот заказать, что тогда? Ведь он и есть-то такое не умеет, чем это всё брать, не знает, неуклюж за обедом, уронит что-нибудь, не так разрежет и обрызгает Маргариту и посетителей за соседним столиком душистой козлятиной и всей этой несмываемой маракуйевой хуйнёй. Миллионеры и хипстеры, набившиеся в ресторан, бросят жевать и наставят на сконфуженного растяпу свои лорнеты с розовыми линзами и золотые айфоны. Но самое страшное будет потом, когда принесут счёт и он выпростает из немодных азербайджанского пошива брюк позорно короткий и тонкий, со сморщенной дряблой кожей, скукоженный бумажничек и примется размышлять, как заплатить в Париже за чёрную икру и шампанское, и всё такое посредством двух тысяч семисот тридцати двух рублей? И ещё страшнее самого страшного представлялась ему навязчивость его нынешней супруги Ангелины Борисовны. Он, зная её характер, понимал, что она за так его не отпустит, станет преследовать и канючить. Она органично вписывалась в эту антиутопическую великосветскую сцену, прерывая его размышления над счётом, вторгаясь в ресторан с криком: «Верните, женщина, дурака, он вон вино пьёт, а ему нельзя, у него полипы» — и, возможно, даже с глобусом, расталкивая официантов и хипстеров и набрасываясь на разлучницу. «Жизнь прожить не поле перейти», — казалось ему.

Третья же дума была уже совсем одиозна и несуразна. Она была о том, что случилось с ним вчера, случилось же невероятное. Главное, он никак не мог понять, случилось ли оно в действительности или только во сне. По нелепости и издевательскому какому-то смыслу случай выходил именно невероятный, только во сне хоть как-то, и то не без натяжки уместный. Но по чёткости произведённого впечатления, по высочайшему качеству оставленного на памяти оттиска, по некоторым абсолютно реальным вещам, никак не объяснимым вне связи с этим случаем, напрашивался вывод о полной и жуткой правде произошедшего. Он вспомнил о случившемся только что, проснувшись в последнем часу ночи. И всё не мог решить, сделалось ли оно, пока он спал, в его раздражённом воображении, которое забыли выключить на ночь? или же было до сна, наяву, вчера вечером по дороге из полицейского управления в тёщину избу? Как ни пыхтел майор липким от напряжения лицом, как ни пыжил виляющие мышцы мозга, смятая память не распрямлялась, не пропускала свет, не давала прояснить дело.

— И я, что ли, сошёл с ума? Уже сон от правды не отличаю, — грустил Че. — Как же я, сумасшедший, буду дело вести? Напортачу, людей подведу… И Марго меня в мужья не возьмёт: зачем ей невменяемый мент? Ей и вменяемый-то, честно сказать, ни к чему, так, ради дела только терпеть будет… Померить, что ли, температуру? Тут где-то градусник у тёщи был… Перегрелся, может быть, я…

А случилось (или не случилось) с майором вот что. Шагал он вчера вечером (или не вчера, а десять минут назад, ночью, во сне) среди редких некрасивых прохожих; погода была мокро мартовская, полузимняя, от приближающейся весны веяло уже первой живительной сыростью; лёд на тротуаре тронулся, потрескался на серые щербатые льдины, которые разъезжались под ногами и сочились небольшой талой водой. Внезапно и быстро пошёл по городу густой душный снег.

— Не оборачивайтесь, — сказал кто-то за спиной. Майор сказавшего по голосу не узнал, но что-то в тембре, в легчайшем акценте показалось ему нечужим, и он не обернулся.

— Я буду говорить по-русски, — продолжил кто-то. — Звучание иностранной речи слишком характерно и необычно для этих мест. Поэтому обладает большей слышимостью, чем местный диалект. Сразу привлечёт внимание… Ненужное внимание… Отвечайте не оборачиваясь. Приложите к уху для маскировки телефон. У вас есть? Вот так, хорошо. Теперь со стороны будет казаться, что вы разговариваете не со мной, не с собой, а с кем-то по телефону. Я сделаю, пожалуй, то же. Вот теперь мы идём рядом, но независимо друг от друга, незнакомые люди, болтающие по телефону. Отлично. Итак, Чарли, почему не вышли на связь?

— На какую связь? Какие Чарли? — ответил в невключенный телефон Че.

— Вы должны были выйти на связь с Центром 23 февраля. Почему не вышли? Вы даже не забрали из тайника секретный коммуникатор. Я сегодня был там, проверил, — тихо чеканил голос.

— Какой тайник? О чём вы?

— Впрочем, теперь коммуникатор не понадобится. Как видите, я здесь и прислан Центром, чтобы лично передать вам инструкции.

— Какие инструкции? Какого Центра? Вы из Москвы? Мвд?

— Не валяйте дурака, Чарли! Вы что, действительно не узнаёте меня?

— Голос будто знакомый, но не помню…

— Дэн. Дэниел Клоу.

— Клоун?

— Клоу. То есть, коготь. По-английски. Мы вместе проходили тесты в Лэнгли после завершения спецподготовки. Надеюсь, с моей стороны не будет слишком бестактно напомнить, что я получил 206 баллов. А вы — 198.

Из-под потрясённого сознания, из подсознания выпорхнули и пронеслись перед мысленным взором Евгения Михайловича, шурша тёмно-рыжими крыльями, холёные американские усы.

— У вас густые рыжие усы. Вы их каждый раз, как сильно посмеётесь, причёсываете деревянной расчёской, — вымолвил Че. — Вы часто смеётесь.

— Ну вот, вспомнили, наконец. Усы давно сбрил, а гребнями деревянными до сих пор пользуюсь. «Уотердорф хэндмейд». Завёл вместо усов бакенбарды. Почему всё-таки на связь не вышли? Я проверил коммуникатор, он исправен. Забыли, как пользоваться?

— Слушайте, я… Забыл… если знал… Вы как здесь? Зачем?

— Из Варшавы проездом в Бухарест. Имею приказ Центра: если окажется, что вы перешли на сторону противника — ликвидировать вас; если подвела техника — передать инструкции устно; если ни то, ни другое — действовать по обстановке. Ну так как? Вы предатель, Чарли?

— Я разве Чарли?

— Да, Евгений Михайлович, вы Чарли. Чарли Уорлайк. Агент Цру. Заброшены в Россию в возрасте восемнадцати лет. Служба в армии, школа милиции и так далее. Вы нелегал, Чарли. Ваша миссия — подрывная и разведывательная деятельность. Центр хотел знать как можно больше о константинопыльском засекреченном комбинате. А также располагать средствами при необходимости затруднить либо полностью дезорганизовать его работу. Все эти годы вы должны были вести самый обычный, отвечающий местным представлениям о целях существования образ жизни. Вам рекомендовалось забыть, кто вы на самом деле…

— Вот я и забыл…

— …и не вспоминать вплоть до дня активации, 23 февраля сего года…

Оттуда же, откуда прилетели дэновы усы, из тёмной ямы заднего ума вывернулось и развернулось перед майором ещё одно воспоминание. Он увидел обваренную кипящим июльским воздухом дорогу из Лэнгли к порогам Потомака; вдоль неё обездвиженные жарой стада мясистых дубов, пышущие здоровьем моложавые особняки, длинные ленивые травы. Увидел себя, совсем юного, выходящего из «Крайслера» и прогуливающегося с пожилым гарвардским профессором-славистом на каменных террасах с деревянными перилами над гремящей рекой. Журавли слетаются на голые валуны возле водопадов ловить голавлей. Профессор со скомканными на затылке тонкими и частыми волосами полового цвета, в щегольской муругой рубахе навыпуск и бесцветных льняных шортах говорит ему: «Чарли, не пренебрегайте этими простыми на вид словами. Используйте их обязательно, даже когда они не особенно нужны. И даже когда, как вам кажется, неуместны. Иначе русские могут почуять в вас чужака. Вы должны произносить их безупречно. Вам надо ещё позаниматься. Язык, повторяю, не к нёбу, а к задней стенке верхних зубов. Не «блач», не «блйадж», а «блять», «бля-ть», «ть». При этом не забывайте: множественное число «бляди», а не «бляти»…

— My God! My inscrutable unfuckable God! Ah! — вскричал Че, ударившись душой об это видение.

— По-русски, чорт возьми, по-русски, держите себя в руках, — одёрнул Дэниел.

— Блять! Я всё забыл! Как я мог всё это забыть! Как?.. Я так давно здесь… Армия, школа милиции, служба, служба… Я служил, Дэнни, я много работал. Ночные вызовы, никаких выходных, сплошные сверхурочные, а потом — крах. Крах Союза, карьеры, всего. Нищета, а тут семья, дочери, суета, суета… Забыл, чисто забыл… в этой суете, в поисках пропитания, жена пилит… Моя миссия… начисто вылетела из головы, начисто. Я не предатель, Дэн, просто завертелся…

— Вижу и ценю вашу искренность. Будем считать всё случившееся недоразумением. Хотя… будьте впредь пособраннее. Всё-таки вот так всё забыть — это прокол. Помните, вы солдат правительства Соединённых Штатов. Держите марку!..

— Yes, sir!

— По-русски…

— Слушаюсь, товарищ Клоу!

— Ну вот и хорошо. Я слышал, вы в бедности… В вашем офисе, в сенях, в тумбочке, где арбидол и градусник, я оставил для вас кое-что наличными.

— Вы были в моём офисе?

— Я везде был… Наличные не следят, как говорит босс. Его-то помните?

О, конечно, он вспомнил и босса, Питера Брусвика, шефа северо-восточного отдела, худого, с костлявым, редковолосым, жилистым, похожим на сложенный фигой кулак лицом. О, он вспомнил и маму, милую маму Джоан Уорлайк, незнаменитую актрису из Остина, Техас, вдруг разревевшуюся у него на десятилетии, плачущую навзрыд в дурацком бумажном праздничном колпаке: «Ангел Чарли, мой малыш, тебе уже десять лет, когда-нибудь ты уйдёшь из дома навсегда, оставишь меня одну, как я буду жить без тебя?» О, он вспомнил её и себя тремя годами раньше на кладбище перед полированным пегим камнем; он спрашивает: «Папу звали Рип?»; мама отвечает: «R.i.p. означает «покойся в мире», а папу звали Чарли, как тебя». О, теперь он догадался, откуда у него в шкафу эти две книжки с непонятными названиями «Dylan Thomas» и «William Batler Yeats»! Они таскались им повсюду, где бы он ни жил, ещё с армии. Он не знал, как они попали к нему, удивлялся, раз в год открывая и не находя ни единого русского слова, зачем они ему, но почему-то не выбрасывал, собирался выбросить, но почему-то жалел. Подарил было дочерям для школьных занятий, но те и брать не стали. «Как я мог забыть родной язык!» — подумал он восклицательно; и неожиданно для себя вспомнил и повторил, и понял пришедшую на ум из одного из этих томиков строчку: «O make me a mask and a wall to shut from your spies…» Прошлое заговорило с ним по-английски, и он понимал его!! Он, считавший себя тупым неудачником, оказывался на самом деле интеллектуалом, ценителем английской поэзии, шпионом, иностранцем!!! с тумбочкой, полной денег! «То-то Маргарита Викторовна обрадуется», — улыбнулся Уорлайк.

— Маргарита Викторовна Острогорская. Вот ваша новая цель. Комбинат больше не интересует Центр, — сказал за спиной Клоу. — Производимая им пыль оказалась не тем, что могло бы угрожать безопасности народа Америки. Теперь Центр интересуется Маргаритой Острогорской. Ваша миссия — жениться на ней, завербовать и использовать в интересах федерального правительства. У неё обширные связи в высших кругах русской администрации. С такими связями она может стать бесценным источником информации. Центр неоднократно пытался вербовать её, но пока неудачно. Слишком богата, слишком красива, слишком умна, слишком русский характер. Постарайтесь добиться результата. Возможно, это наш последний шанс. И — ваш…

— Я искуплю…

— Именно. Искупить не помешает. Центру известно, что она обещала выйти за вас, если вы раскроете преступление против Велика и Машинки. Центр поручает вам раскрыть это преступление. Центр также передаёт вам сообщение, которое, возможно, облегчит выполнение этого поручения.

— Какое сообщение? — шевельнул ушами Чарли Че.

— Бумага хорошо впитывает запахи, — сообщил Дэн.

— В каком смысле?

— Не знаю. В прямом, видимо. Это всё, что просил передать Центр.

— Бумага хорошо впитывает запахи, — повторил Че.

— Точно.

— Это всё?

— Всё.

— А как там моя мама? Не просила ли что-нибудь передать мне? Передайте ей, что…

— Это всё. Уберите телефон. Сделайте ещё двадцать шагов не оборачиваясь.

Майор дошагал до двадцати, потом ещё до двадцати, позвал:

— Дэн? Товарищ Клоу?

Остановился, обернулся; за ним шёл снег, за снегом какая-то баба с ведром, за бабой опять снег, Клоу не было.

Теперь майор спросонья стоял на крыльце бревенчатого офиса и никак не верил в реальность Дэниела Клоу, потом вдруг начинал верить, а поверив, находил случившееся абсурдным и потому опять не верил. К тому же ему, русскому офицеру, было совестно признать себя офицером американским.

Вчера, придя домой, он от усталости поленился кипятить воду и просто размазал бульонный кубик по коре чёрного хлеба. Поужинав, улёгся спать. Это он хорошо помнил и понимал. Но почему первым делом не открыл тумбочку, не проверил, вправду ли там оставлены деньги? Или всё-таки проверил, но тоже забыл? Или решил, что проверять глупо, потому что — потому что (и это было потрясающе!) — потому что и вчера, и во сне, и сейчас в нём звучала мощно, естественно и убедительно американская английская речь. Он задумывался восторженно на этом вновь обретённом роскошном языке и радовался, как инвалид, к которому вдруг вернулась способность ходить и видеть после десятилетий бессилия и слепоты. Добротные, модные, удобные, как и всё, сделанное в Англосаксонии, слова били шумными блистающими фонтанами из глубинных пластов памяти, увлекая майора ввысь, обратно на гарвардский уровень, откуда он столь низко пал по служебной необходимости. Гирлянды классических созвучий из книг его любимых поэтов развешивались по всем углам его души, отчего его существование становилось каким-то праздничным: «sun of the sleepless! melancholy star», «oh my God keep me from goin lunatic! there is no discharge in the war», «the pennycandystore beyond the El is where I first fell in love with unreality»…

Надо всё же проверить, подумалось ему, деньги вещь нелишняя, заодно и градусник взять.

Майор взошёл в сени, скрипнул дверцей тумбочки, взял с верхней полки градусник; на нижней полке рядом с пачкой арбидола лежала толстенная пачка пятитысячных рублей. Сыщик потрогал её и вернулся на крыльцо с градусником подмышкой.

Он понял, он поверил, он принял судьбу.

Тем более что не раз слышал от телевизора, что Россия кишит агентами Цру и Госдепа. Они здесь повсюду, так что в том, что он, Евгений Михайлович Человечников, отставной милиционер, смиренный семьянин, доведённый честным многолетним трудом до совершенно ничтожного состояния и заслуженной нищеты, оказался на поверку шпионом и саботажником, ничего не было удивительного; он просто один из многих таких, очень многих.

— Бумага хорошо впитывает запахи, — сказал майор, задирая по привычке нос.

И тут — старое небо над ним прогнулось и, треща молниями, покосилось, словно от навалившейся сверху великой силы. И подвинулся космос, пропуская к Земле мелодично гудящую семиконечную золотую звезду с пылающим раздвоенным хвостом. Звезда была огромна и, приблизившись к майору, стала больше Солнца. От неё так рассвело, что ничего, кроме света, не было видно. Человечников закрыл лицо руками, градусник выпал куда-то за спину, в складки сорочки, ближе к ремню. «Eala Earendel, — опять вспомнилось нечто из англосаксонской поэзии. — Умираю, что ли?» Но это не было умирание. Чудотворная Вифлеемская комета лишь на миг явилась миру — чтоб посветить на мозг Евгению Михайловичу. Посветив же, сразу исчезла, вернувшись к богу в сокровищницу.

Открыв лицо, детектив увидел вокруг прежние небеса, но сам он уже не был прежним. Выпрямил шею и спину, вытянулся во весь рост и на расправленных плечах в гордо смеющейся голове высоко поднял над заснеженными огородами свой просвещённый разум, хлебнувший из Эарендила золотого пламени; словно факел горящий. И внял он неба содроганье, и горний ангелов полёт, и гад морских подводный ход; истина открылась ему вся, обступила его со всех сторон, простая, крепкая, резкая.

— Как я раньше не догадался! — поразился он и зазвонил тунгусу. — Майор, ты видел, что в небе было? Спишь? Неважно… Приезжайте срочно с Маргаритой Викторовной в управление!.. Там объясню…