«Родная моя запутавшаяся Иринка! Ну как я буду себя чувствовать, если приму условия, поставленные твоими родными? В Куйбышеве, в квартире, приготовленной для нас твоими родными, я буду чувствовать себя в роли приживалки. Для меня жизнь насыщена светом и радостью, если кусок хлеба, который я отправляю в рот, заработан мной, если моя работа не подыскана для меня кем-то, а выбрана мною и мое положение завоевано моим ежедневным трудом. Только тогда я чувствую себя на своем месте.

Я понял, что чем лучше трудишься для общества, чем больше отдаешь, тем больше ты приобретаешь. Да, приобретаешь. Ведь чем я полнее отдаю себя, тем больше я познаю себя, свои способности, свои возможности, свою душу. И я полнокровней живу, если отдаю все, что могу. И как же я могу бросить все это возведенное мной?

Приезжай, посмотри, как здесь хорошо! За матерью и отцом поухаживает в твое отсутствие кто-нибудь из родственников. Тебе же полагается отпуск. А ты сразу после защиты диплома стала работать.

Приезжай! Как трудно мне без тебя! А ехать я к тебе не решаюсь: боюсь, что моя любовь к тебе окажется сильней моего страха перед незаслуженным благополучием, что я не выдержу, останусь в твоем городе, а потом буду терзаться всю жизнь и не дам тебе счастья, хотя и не упрекну тебя никогда.

Иринка! Как хочется, чтобы ты все видела и во всем участвовала! Тут громадами ворочают.

Ведь мы уже дали стране наш сибирский алюминий. Наш кровный. Какое это было торжество! Если бы ты видела людей наших, когда первый алюминий малиново-серебряной струей полился из ковша!

Очень хорошо сказал Юрий о том, что наш сибирский алюминий поможет советскому народу проложить дороги к другим мирам.

У всех такой подъем! Ведь приехали, жили в палатках, а теперь такие корпуса стоят.

Вот оно, счастье!

Ну, целую тебя и жду. Твой Григорий!»

Скучный ряд стульев заняли посетители. Все они, как и Григорий, нетерпеливо посматривают на дверь кабинета секретаря Свердловского обкома КПСС.

Григорий извлек из кармана бумагу и начал перечитывать описок задерживаемого оборудования. После неудачи в Свердловском совнархозе он решил обратиться в обком.

Кто-то опустился на стул около него. Григорий повернул голову. Пожилая женщина в сером платке. Черное платье. Усталое, ясное лицо.

Григорий отвел глаза и вздохнул...

— Не ладится что-нибудь? — спросила соседка.

— Да вот, — и Григорий протянул незнакомой женщине бумагу с перечнем нужного оборудования.

Женщина взяла бумагу. Руки как руки. Бледно-синие жилки выпукло проступают сквозь смугловатую кожу.

Помолчали.

Но помолчали так, будто обменялись мыслями. И она, как бы продолжая этот безмолвный разговор, спросила:

— Остановился где?

— Еще нигде.

— Я недалеко живу, на Свердлова. Пойдешь ко мне.

Григорий ничего не успел ответить, потому что дверь кабинета приоткрылась. Вышла секретарша, строго повела узкими черными монгольскими глазами и засветилась, увидев Гришину соседку:

— Дарья Феоктистовна, пожалуйста, ждет он вас.

Дарья Феоктистовна с бумагой Григория встала, кивнула ему и прошла в кабинет.

На карниз прыгнул хохлатый воробей. Ветер взъерошил его коричневые перышки. Воробей сделал вид, что не обращает на ветер никакого внимания, и быстрым недружелюбным зрачком чиркнул по лицу Григория. Дверь кабинета приоткрылась, вышла Дарья Феоктистовна, ее бледные губы улыбались. Она протянула Григорию бумагу:

— Все в порядке. Завтра все получишь.

...На втором этаже трехэтажного дома в квартире Дарьи Феоктистовны Степановой приютилась тишина. Однотумбовый письменный стол, книжный шкаф, заставленный в два ряда книгами. На стене фотография невысокого мужчины, курносого, с тремя мальчиками.

Дверь в другую комнату приоткрыта. Там виднеется железная кровать. Дубовый обеденный стол. Три стула вокруг. Вот и все убранство.

Дарья Феоктистовна вышла из второй комнаты, неся плащ:

— Вот это наденешь, когда по делам пойдешь. На улице дождь. А спать будешь на раскладушке.

— Спасибо. Не стоит беспокоиться.

— О здоровье стоит. Если ты здоров, то и остальным хорошо. Это муж, — она заметила взгляд Григория, — и сыновья...

Григорий внимательно посмотрел на нее. Она, поняв, что он хочет узнать о них, сказала:

— Расстреляли его в тридцать седьмом. Меня арестовали. Дети попали в детдом. Перед самой войной меня выпустили, но тут же снова забрали. Шестнадцать лет провела там. Один сын убит у Кенигсберга, младший погиб в сорок пятом, когда с Японией войну начали. Средний — инженер, живет не здесь — в Златоусте. Очень ты на него похож.

Григорий стоял с плащом, а она подошла к электрической плитке, сунула вилку в розетку, поставила кастрюльку.

— Кем же был ваш муж?

— Комиссаром Уральской дивизии.

— Может, вам чем помочь? Я видел там дрова внизу, во дворе. Это ваши? Я мигом вернусь. Где топор?

Григорий чуть ли не силой отобрал у нее ключ от сарайчика. Наколол дров, сложил.

Позже он узнал, что ей дали персональную пенсию, что вернули ей, бывшему директору машиностроительного завода, ее доброе имя. Узнал от почтальона, не устающего удивляться, что Степанова отказалась от персональной пенсии в сто двадцать рублей и получает теперь восемьдесят. По профессии она инженер-огнеупорщик. И в заключении она руководила заводом в Казахстане, потом на Севере.

Григория все больше и больше поражало ее лицо, на первый взгляд такое обычное. В этом лице с каждым часом раскрывалось что-то мудрое, доброе, человечное.

— Я всегда верила, что все прояснится. У меня отобрали партийный билет, но и там я вела себя так, как будто он всегда был со мной.

Несколько дней прожил у нее Григорий. Рассказал ей о Шелехове. Поделился с ней, что они собираются провести диспут о смысле жизни, о совести.

— Совесть, — сказала ему Дарья Феоктистовна, — заложена в человеке самой природой. Совесть — это вера в правду. Вера в большую, глубокую правду нашей борьбы.

Дарья Феоктистовна говорила ровным тихим голосом. И потому, наверное, такие высокие слова не должны были нагибаться, чтобы войти в эту скромную квартиру, где обитала совесть.

— Совесть — это вера человека в правду, которая его действиями претворяется в жизнь... Обязательно действиями: потому что от веры в правду до борьбы за нее — большая дистанция! Когда человек знает, что борьба за правду быстро и легко принесет успех, ему не нужно много силы и мужества, чтобы бороться. Но такой небольшой борьбе и цена небольшая, — говорила Дарья Феоктистовна Григорию. И перед ней вставали ее партизанские годы, ее боевая молодость, шли годы заключения.

— А вот если человек почти лишен надежды на победу, но все же борется за нее, если он умеет одержать победу над собой, над своими сомнениями, слабостями, трусостью, вот тогда он Человек. Тут уже не просто борьба. Тут битва за правду. И там, в заключении, мы могли погибнуть, многие погибли, но оставшимся в живых они передавали свою жажду жить и бороться за правду.

Дарья Феоктистовна задумалась:

— Совесть — это чувство долга. Долга перед собой и перед Родиной. И только действиями, только ежедневными делами можно доказать свою верность ей. Это как счастье первой тропы...

...Уже вдали от Свердловска Григорий много раз вспоминал этот разговор.

Григорий начал переписываться с Дарьей Феоктистовной, получал от нее ободряющие, ласковые письма. А однажды получил и фотографию. Он сразу узнал ее белые волосы, запавшие щеки, ласковые материнские глаза.