1. МЛАДШИЙ БУХГАЛТЕР КОСТЯ МИНАКОВ

Младший бухгалтер Костя Минаков сидел на своем рабочем месте – расшатанной деревянной табуретке местного производства – и мрачно крутил ручку арифмометра. Причин для мрачного настроения было две. Во-первых, куда-то потерялись пятнадцать копеек. Не свои, конечно. Эти злосчастные пятнадцать копеек были заводской собственностью, и их пропажа означала скверное дело: не сходился дебет с кредитом, что, в свою очередь, влекло за собой еще более неприятное обстоятельство: из Кости Минакова не получался бухгалтер.

У Минакова уже было два выговора за несовпадение проклятых дебета с кредитом. Один раз он утратил семьдесят шесть копеек, и понадобились усилия почти всего коллектива, чтобы эти несчастные копейки найти. Другой раз набежало аж рубль с полтиной лишнего, что по законам двойной бухгалтерии было еще хуже, нежели утрата.

Мечта о поступлении в вуз – Костя зарабатывал в бухгалтерии трудовой стаж – начала тихо улетучиваться.

«Выгонит, гад, – думал Костя под стрекот арифмометра, имея в виду своего начальника, главного Бухгалтера Семена Петровича Рудакова, толстая шея которого сразу возникала перед глазами, стоило лишь поднять голову. – Непременно выгонит… Не упустит случая…»

У младшего бухгалтера с главным не сложились отношения с самого начала. Наверное, потому, что Костя зарабатывал стаж, а Шкаф, так звали Рудакова на заводе, давно его выработал и ничего не дoбилcя, не считая кресла главного бухгалтера – тоже расшатанного, тоже местного пpoизвoдcтвa, с ободранным бархатом на спинке, так называемого «трона Его Бухгалтерского Величества».

«Meлкий, ничтожный человек, – думал Костя о своем нaчaльникe, крутя арифмометр. – Завидует наверняка моей молодости и перспективам… Ну да черт с ним… Пусть выгоняет… Плoxo, конечно, так часто менять место работы… На приемную комиссию произведет неприятное впечатление… Но ничего не поделаешь… Уйду в сапожную мастерскую учетчиком. Какая разница… Там как раз место освободилось… Уж как-нибудь отсижу год…»

Младший бухгалтер Костя Минаков считал себя одаренным, умным человеком, способным на большие дела. Человеком с большим Будущим. Жизнь Кости, можно считать, началась удачно, несмотря на то, что Минаков был сиротой. Ему повезло с детским домом: дом попался отличный – дружный, с замечательными воспитателями. Костю в детском доме очень любили, и он почти не чувствовал себя сиротой. Кончил школу Минаков на «отлично». Документы решил подать в авиационный институт, имея, конечно, перспективу стать летчиком-космонавтом.

Костя уже совсем было решил связать свою жизнь с освоением космического пространства, он уже запросил проспект института, получил его, даже написал обстоятельное заявление, где убедительно доказывал, что не может без авиации жить, и до поры до времени положил заявление в стол, как в школе, где учился Минаков, разразился «пищевой бум» и увлек с космической орбиты будущего космонавта.

Заразил десятый «А» плакат на мелованной бумаге, привезенный кем-то из одного приморского города: реклама пищевого института. На плакате были изображены молодые люди с умными лицами, которые что-то там такое делали, очевидно, тоже чрезвычайно умное и полезное. У молодых людей были столь заинтересованные позы, что казалось, никакая сила не отвлечет их от любимого дела. На одной из картинок было изображено, как студенты на практических занятиях резали окорока. Вот это да! Ничего себе практические занятия! Побольше бы таких практических занятий!

Под заголовком «В часы отдыха» те же молодые люди тренировались на брусьях, бежали стометровку, играли в шахматы, мчались на красных катерах по зеленому морю, дрыгали на белых парашютах с голубых самолетов.

Затаив дыхание, класс рассматривал удивительный проспект. Ни один институт не выпускал таких проспектов. Другие институты ограничивались помещением объявлений в газетах с перечислением условий. Им просто не о чем было писать. Серые, скучные институты…

А здесь… Вот это жизнь! Весь класс, не раздумывая, за исключением двух дураков, решил поступать в пищевой институт. Десятиклассники жаждали резать окорока на практических занятиях, снимать показания с никелированных приборов, а в часы отдыха мчаться на красных катерах по зеленому морю или прыгать на белых парашютах с голубых самолетов. Летчик-космонавт то ли получится, то ли нет, то ли выдержишь кручение на центрифугах, то ли нет – или что там они еще делают, – а тут уже дело верняк. Есть такой человек, который не смог бы резать окорока или снимать показания? Нет такого человека!

Десятый «А» в полном составе, за исключением двух дураков, купил билеты на скорый поезд и помчался навстречу своей судьбе.

Городок, куда прибыли будущие пищевики, стоял прямо на море. Светило солнце, гулял соленый ветер, кричали чайки… Все, как в рассказах Грина…

Над городом действительно летал голубой самолет, и время от времени от него отделялись белые опрокинутые чаши. Но что всех особо обрадовало, это толпы молодежи, которые бродили по улочкам города, – значит, будет вecелo жить в этом гриновском городе.

Как же все были поражены, когда узнали, что почти все эти толпы – абитуриенты пищевого института. Вскоре выяснилось, что конкурс cocтaвляeт двенадцать челoвeк на место: соблазнившись красочными проспектами, которые институт ухитрился разослать почти во все уголки страны, выпускники десятков школ воспылали любовью к пищевой промышленности и в огромном количестве прибыли сдавать экзамены.

Десятый «А» ходил мрачный. Пробиться через толпу в двенадцать человек казалось маловероятным. Тем более что успокоенные красивыми и вежливыми фразами, которые представляли прекрасный проспект, они мало готовились к экзаменам. Казалось вполне естественным, что люди, составившие подобный чудесный проспект, не причинят никакой неприятности; даже представлялось, что экзамены в пищевой институт лишь некая формальность, что, возможно, экзаменов не будет вовсе, просто с ними вежливо, учтиво побеседуют и зачислят в студенты.

Действительность возникла перед десятым «А» во всей своей отвратительной сущности. Учебники валились из рук. Абитуриенты подозрительно косились друг на друга: кто враг, кто тот, который перешагнет через двенадцать «трупов»?

Косте Минакову почти удалось благодаря хорошей подготовке и усидчивости проскочить через двенадцать «мертвецов». Погубил его нелепый случай.

Дело произошло, когда все сдали экзамены и ожидали результатов. Костя выходил из умывальника, а в умывальник входила толпа толстяков. Толстяки были, несмотря на жару, в черных костюмах, белых рубашках и черных галстуках; поверх пиджаков наброшены короткие халаты-распашонки, завязанные на груди тесемками. Минаков сразу догадался, что это какая-то комиссия.

Здравствуйте, – сказал Костя вежливо и хотел проскользнуть в дверь, когда самый толстый из толстяков, но с длинной, почти гусиной шеей сказал:

– Стой!

Костя покорно остановился, так как не знал за собой никакого греха.

– Ты что здесь делал? — спросил Гусиная шея.

– Умывался, — ответил Минаков со спокойной совестью, так как действительно умывался.

– Ага, — сказал толстяк с торжеством и посмотрел на комиссию. «Попался. А я что вам говорил?» — весь вид Гусиной шеи словно излучал эти слова. Комиссия уставилась на Костю.

– Почему же ты, голубчик, так поздно умываешься? — вкрадчиво спросил толстяк.

– Да. Почему? — грозно повторил вопрос кто-то из:зглубины комиссии.

– Я поздно встал, потому и поздно умылся, — объяснил Костя.

– А почему же ты, голубчик, поздно встал? – продолжал допрос Гусиная шея.

– Потому что поздно лег.

– А почему поздно лег? – в голосе Гусиной шеи послышалось раздражение. Видно, ему не понравилось, что Минаков на каждый вопрос придумывал ответ. Наверное, Косте полагалось не отвечать, а стоять с поник шей головой. Но Минаков не любил стоять с поникшей головой.

– Я поздно лег потому, что читал.

– Что же ты читал, голубчик?

У Кости был сильный соблазн ответить «Основы пищевой промышленности», но он сказал честно.

– «Королеву Марго».

– «Королеву Марго»?

– Ну да. «Королеву Марго». Дюма-отца.

– Дюма-отца?

– Его.

Толстяк молчал, разглядывая Костю. Видно, тот не нравился ему все больше и больше.

– А может, ты, голубчик, не читал «Королеву Марго», а пил?

Комиссия оживилась. Кто-то даже хихикнул.

– Нет, я не пил. Я читал «Королеву Марго».

– Почему же ты не пил? – спросил толстяк невинно.

– Я вообще почти не пью, – сказал Минаков и, не зная зачем, добавил: – Из принципиальных соображений.

– Из принципиальных соображений?

– Да.

– Какие же это соображения?

Комиссия придвинулась к Минакову. Разговор становился все серьезнее.

– Алкоголь разрушает печень.

– Кто тебе сказал?

– Так это же в «Анатомии» написано.

Минаков понимал, что ему давно надо было замолчать, но он не мог остановиться.

– И поэтому ты не пьешь?

– Да.

– Совсем?

– Очень мало.

– Очень мало?

– Совсем мало.

Разговор зашел в тупик. Говорить вроде бы было не о чем, но они не уходили. Костя их понимал. Они долго собирались провести в общежитии неожиданную проверку, договаривались, созванивались, наконец приехали, а в общежитии никого нет – все уже успели удрать на море. Никаких ЧП, никаких нарушений. Что писать в отчете? И вдруг из умывальника вылазит заспанный, явно подозрительный тип. Про него вполне можно написать абзац в отчете: «Пьянствовал всю ночь, допоздна проспал, нарушал режим. В довершение всего нагло себя вел».

– Значит, совсем-совсем мало?

– Да.

– А если мы сейчас тебя на экспертизу?

– Экспертиза покажет кровь стерильной чистоты, может быть, только с примесями чеснока. Вчера я ел чеснок, – сам не зная для чего, сострил Костя.

Это им совсем не понравилось. Но ведь за остроты не наказывают.

– Ладно, иди, – буркнул Гусиная шея.

– На экспертизу? – не понял Минаков.

Комиссия хмуро отвернулась от Минакова. Костя уже думал, что пронесло, но им все-таки, видно, очень не хотелось расставаться со строптивым абитуриентом. Они все еще тянули время, прикидывая, к чему бы придраться.

И вдруг они нашли.

– Кран! Он не завернул кран! – раздался возглас.

– Где? – спросил Гусиная шея радостным голосом.

– Вон!

В дальнем конце умывальника действительно из плохо закрытого крана бежала вода.

– Ты почему не выключил воду? – в голосе Гусиной шеи слышалось плохо скрытое торжество.

– Свой я завернул. Это не мой кран, – ответил Костя спокойно, хотя понимал, что уже все для него кончено.

– А чей же это кран? – спросил Гусиная шея.

Это, конечно, дурацкий вопрос, но теперь было все равно, кто что говорит, и Костя пожал плечами.

– Не знаю.

– Это твой кран!

– Нет, не мой.

– Твой!

– Не мой.

Собеседники помолчали. Гусиная шея тяжело дышал. Затылок его постепенно наливался кровью.

– Твой!

– Не мой.

– Твой!

– Свой я завернул.

Опять помолчали.

– Можно снять отпечатки пальцев, – сказал Минаков.

Это комиссию немного смутило.

– Ну хорошо, – переменил тон Гусиная шея. – Допустим, что это не твой кран, Но почему ты, уходя, не завернул его?

– Не видел.

– Не видел?

– Не видел.

– Так уж и не видел?

– Так уж и не видел?

– Совсем не видел?

– Совсем не видел.

– Ты глухонемой?

– Нет. Не глухонемой.

– Не глухонемой?

– Нет. Как же я бы с вами тогда разговаривал?

Разговор опять иссяк. Все тяжело дышали. Наконец Гусиная шея что-то сообразил.

– Почему ты, уходя, не проверил все краны?

– Зачем мне их проверять? – удивился Костя.

– Как будущий инженер.

– Как будущий инженер?

– Ну да. Что за инженер из тебя получится, если ты халатно относишься к технике?

Теперь и дурак сообразил бы, что Гусиная шея все-таки поставил Косте ловушку.

– Но ведь я… – начал Минаков и понял, что продолжать бесполезно.

– Может ли халатный человек, не ценящий народное достояние, безразличный ко всему, что вокруг него делается, стать хорошим инженером? – спросил Гусиная шея, ни к кому в частности не обращаясь, риторически.

– Нет, – хором ответила комиссия.

– Фамилия? – спросил Гусиная шея.

У Кости оставался последний шанс. Еще можно было выпутаться из этой дурацкой истории, назвав какую-нибудь вымышленную фамилию.

Но Костя, сам не зная почему, сказал:

– Минаков моя фамилия…

На следующий день он уезжал из гриновского города. Дул горячий соленый ветер, плескалось зеленое море, летели красные катера, с голубого самолета прыгали на белых парашютах смелые люди, в светлой аудитории шли практические занятия по разделыванию окорока.

«Проклятый характер… неумный, вздорный… Зачем было связываться с комиссией? – думал Минаков, со слезами на глазах глядя из окна вагона на качающиеся под ветром пирамидальные тополя. – Пропал год… Целый год пропал из-за чепухи… Можно было назвать другую фамилию…»

Впрочем, было одно маленькое утешение, если это можно назвать утешением: никто из десятого «А» не поступил в вуз. За исключением двух дураков, которые махнули в авиационный.

Костя Минаков решил тихо, мирно, покорно проработать год на любой, пусть самой ничтожной, должности, лишь бы получить хорошую характеристику, а потом поступать в авиационный… Ну их с их окороками… Лучше он будет есть суп из тюбиков и любоваться Землею из космоса…

И вот опять… Нелады с главбухом, потерялись пятнадцать копеек… Неужели уходить в сапожную мастерскую?

Второй причиной плохого настроения Кости Минакова был тот факт, что не пришла на свидание Леночка Перова. Леночка сидела напротив Кости, спиной к нему и, судя по движениям, заполняла платежную ведомость. Она работала кассиром.

Вчера Костя до глубокой ночи прошатался по парку, ожидая Леночку возле цветочной клумбы с бюстом Мичурина посередине, но так и не дождался.

Думая, что случилось что-то, Костя прибежал сегодня раньше всех на работу, но Леночка опоздала на пять минут, и поговорить не удалось. Теперь надо было ждать обеденного перерыва.

С Леночкой Костя встречался уже полгода у клумбы с бюстом Мичурина посередине. Городок был маленький, пойти особо некуда, и они проводили все вечера тут же, на скамейке у клумбы.

Леночка Косте очень нравилась. Она была совсем непохожа на других девушек, с которыми Минаков встречался до этого. Те жеманничали, постоянно хихикали, притворялись очень строгими, но в первый же вечер целовались вовсю.

С Перовой было совсем иначе. Несмотря на то, что она работала простым кассиром, Леночка была о своей личности очень высокого мнения, даже еще большего, чем Костя о своей. Она много читала, модно одевалась, не любила сплетничать, как другие. Кроме того, Леночка Перова глубоко презирала и город Петровск, где родилась, и завод стиральных машин, на котором работала, и это как-то поднимало Леночку и над городом, и над заводом.

За полгода дружбы Костя ни разу не решился поцеловать прекрасную кассиршу. Единственно, что он себе иногда позволял – взять на короткое время ее руку в свои ладони, и тут же отпускал, так как Леночка поворачивалась и смотрела на Минакова с таким удивлением, словно Костя сделал что-то постыдное, сверхнормальное.

Она часто опаздывала на свидание и даже не считала нужным извиниться. Костя совершенно безропотно все сносил, потому что ему очень-очень нравилась кассирша.

И вот вчера Леночка не пришла совсем… Может быть, это начало конца? Может быть, он надоел? С другой стороны, кто еще будет так безропотно сносить Леночкины капризы, подавлять в себе чувство мужской гордости? Вряд ли найдется в городе такой человек. Нет, определенно что-то случилось…

Несколько раз Костя выходил из комнаты и, возвращаясь, пристально смотрел на Леночку, но та заполняла ведомость (сегодня был день получки) и не поднимала глаз. Раньше Леночка едва заметно улыбалась правым краешком губ, когда Костя проходил мимо. Нет, наверняка что-то произошло, и притом серьезное.

Костя с тоской посмотрел на часы. Стрелки почти стояли на месте. До перерыва оставалось еще один час четырнадцать минут…

Младший бухгалтер Костя Минаков и не предполагал, что через тридцать три минуты произойдет событие, которое полностью перевернет его жизнь, и Косте будет не до Леночки, и вообще не до кого-либо…

 

2. КАССИР ЛЕНОЧКА ПЕРОВА

Леночка Перова пришла вчера на свидание. Вернее, она почти дошла до клумбы с бюстом Мичурина, но тут произошла встреча… Тут произошла такая встреча… Заполняя ведомость фамилиями, Леночка то и дело зажмуривалась, и события вчерашнего дня отчетлива вставали перед ней… Странные, необычные события… Она даже предположить не могла, что подобное может произойти в этом паршивом городке, где, кроме их заводишка, выпускавшего никому не нужные машины, были одна баня, одна парикмахерская, столовая (вечером – ресторан) и два кинотеатра (один летний), да еще старый, бывший княжеский, парк с единственной клумбой, с бюстом Мичурина посередине, куда она ходила на свидания.

Леночка шла вчера на свидание и думала о Косте. Вообще-то он ей нравился. Во всяком случае, он был порядочнее всех тех людей, которые за ней ухаживали. А ухаживали за Леночкой многие. И женатые и неженатые. И с самыми серьезными намерениями, и просто для развлечения. Ибо Леночка была незамужней (с мужем Леночка Перова прожила пять дней, причем четыре из них она копала картошку, месила кизяки, стирала бельe без стиральной машины, варила еду на семиротовое семейство и делала еще массу других дел после чего на пятые сутки, прямо из кровати храпевшего мужа убежала в одном халатике назад к родной маме); Леночка была красива: талия в ладонях уместится, высокая грудь, стройные ноги, смуглое загадочное лицо. Таких женщин увидишь даже не в каждом номере иностранного иллюстрированного журнала.

Люди с серьезными намерениями делились на две неравные группы. С одной стороны – довольно многочисленные разведенные («Я готов ради вас, Леночка, пожертвовать своей свободой, хотя дал зарок – никогда, никогда…»); морально неустойчивые («Брошу свою стерву, Леночка. Она лахудра по сравнению с вами. Вы женщина – экстра…»); алкаши («Ну, пью я, Леночка, пью, потому что жизнь не удалась. Ради тебя завяжу намертво. Клянусь…»).

Эти люди были почти все обеспеченные. Имели собственные дома, приусадебные участки, огороды, коров, овец, гусей, мотоциклы, у двоих даже водились «Москвичи». Домогаясь Леночкиной руки, они напирали больше на материальную сторону, обещали сытую жизнь, заграничные гарнитуры, цветной телевизор, ванную и теплый туалет. Дальше их фантазия не работала, (Один, правда, предложил во время совместной жизни соорудить фанерный домик – прицеп для «Москвича» и совершить путешествие на Кольский полуостров, прихватив для продажи три тонны яблок.)

Эти люди были скучны и все одинаковы. Кассирша наперед знала, что каждый скажет и сделает.

Меньшей группой ухажеров с серьезными намерениями были зеленые юнцы – выпускники школ, студенты техникума (в городишке недавно открылся ветеринарный техникум), приезжие молодые специалисты (за два года – три человека, и все сразу влюблялись в Леночку).

С ними Перовой было немного интереснее. Эти люди обладали всеми качествами, которыми природа наделила юность: мечтательностью, богатой фантазией, верой в свою исключительность, надеждой на великую будущность.

Под звон гитары они горячо убеждали прекрасную кассиршу разделить с ними их блистательную, удивительную судьбу. Но Леночка знала, что только немногие, наиболее талантливые и упорные, не отступятся от своей мечты и чего-то достигнут в жизни. Остальные же скоро женятся, осядут в этом захолустном городке, построят дом, обзаведутся хозяйством, сбреют модные бороды, забросят на чердак гитары и станут как все. И мечты их сделаются другими: об импортном гарнитуре, о кафеле на кухню, о теплом туалете, о «Москвиче»…

Перова разрешала молодым людям слегка ухаживать за собой, произносить страстные монологи во время танца, но выходить замуж ни за кого не собиралась. Разве узнаешь, кого из них судьба отметила своим перстом? В свои двадцать семь лет рисковать второй раз Леночка не собиралась…

Были у прекрасной кассирши ухажеры и без серьезных намерений. В основном командированные толкачи. Этот озабоченный, задерганный народ днем «толкал», пробивал на заводе свои вопросы, а вечером напивался в маленькой грязной гостинице, которая зазывающе называлась «Тихие зори» (крик, песни, грохот от зари до зари), а потом шел на танцы, приставал к Леночке с плоскими шутками, старыми анекдотами, предлагал зайти в «Тихие зори» отведать местных деликатесов (крабы – прямо с Камчатки, вяленая медвежатина – из Сибири, оленина – с Чукотки, мандарины – с Кавказа, дыни – из Средней Азии, копченое сало – с Украины).

Когда Перова отказывалась, толкачи недоумевали («Но почему? Ведь такие вкусные вещи…»). Они искренне считали, что никто не может устоять перед их фирменными деликатесами.

Этих людей прекрасная кассирша презирала и немного жалела. Что это за жизнь: вечно в разъездах, без семьи, ночевки в «Тихих зорях», водка, танцы, на которых от красных пьяных морд шарахаются девушки…

Так шел год за годом, и вот Перова с ужасом стала замечать, что гимнастические упражнения, которые она делала по утрам для сохранения фигуры, даются ей уже с некоторым трудом, а к вечеру вокруг глаз появляется тонкая сеточка, словно за день досужий невидимый паук заткал эти кусочки кожи прозрачной голубоватой паутинкой.

Неужели она так и не дождется своего принца? Неужели останется одинокой? Или выходить замуж за Костю Минакова? Парень он, конечно, добрый, порядочный и, наверно, будет хорошим семьянином, но до чего он скучен, ординарен. Какой там из него летчик-космонавт… Провалится опять в вуз, вернется в Петровск и начнет строить дом. Как все до него.

Так невесело думала Леночка Перова, идя на свидание. До клумбы с бюстом Мичурина ей оставалось совсем немного, как друг Леночку кто-то окликнул негромким голосом:

– Элеонора Дмитриевна!

Леночка обернулась и увидела, что по центральной аллее к ней приближается группа мужчин. Идущего впереди она узнала сразу. Это был главный инженер их завода Евгений Семенович Громов. Он шагал, как всегда, быстро, энергично, и голос его был, как всегда, властен.

Леночка остановилась недоумевая. Она даже не подозревала, что главный инженер помнил ее имя и тем более отчество.

В лицо он Леночку, конечно, знал, так как в отличие от своего предшественника, который за зарплатой присылал секретаршу, являлся в кассу лично. Правда, получал деньги не через окошечко, а заходил в бухгалтерию, молча всем кивал, совал, не считая, деньги в карман и уходил, ни на кого не глядя.

Главного инженера на заводе уважали и побаивались. Появился он недавно, года полтора назад, и резко отличался от всех прежних главных инженеров. Во-первых, своим внешним видом. Он был молод, строен, недурен собой и увлекался велосипедным спортом. Все свободное время Евгений Семенович проводил на велосипеде. Даже поздно вечером парочки влюбленных, бродившие по проселочным дорогам вокруг городка, в испуге шарахались от бесшумно мчавшегося, как летучая мышь, велосипедиста.

На работу Громов тоже ездил на велосипеде, хотя ему по должности полагался «газик». Было очень странно видеть, как по дороге, обгоняя густую толпу, катит на велосипеде человек в синем импортном тренировочном костюме с шикарными белыми лампасами, в парусиновой кепке, темных очках. И этот человек – главный инженер завода.

Сначала над Евгением Семеновичем пробовали насмехаться, но он не обижался и на насмешки отвечал одной и той же фразой:

– Сейчас смеетесь вы, а когда вас понесут по этой дороге в гробу, смеяться буду я.

После такой шуточки насмешник конфузился и спешил перевести разговор на другую тему.

Прикатив на работу, Евгений Семенович ставил велосипед в своей приемной (он не доверял вахтеру: «Если через тебя, Тимофеевич, стиральные машины проносят, то велосипед запросто уведут»), принимал душ в кузнечном цехе и переодевался. Дорогой серый костюм, цветная модная рубашка, ослепительный галстук, черные ботинки… В этом одеянии он совершал обход завода.

Завод стиральных машин только назывался заводом. Его скорее всего можно было назвать полукустарной мастерской: цеха, построенные еще при Петре I – царь основал здесь литейный завод – из неотесанного камня, покрытого зеленым мхом; узкие окна, словно бойницы; везде завалы стружки. Сверху, как оформление к сказке «Вий», свисают черные клочья паутины…

И среди всего этого – ультрасовременный человек, пахнущий хорошим мылом, в идеально отутюженном костюме. Заметив непорядок, Громов никогда не ругался, не повышал голоса, а молча останавливался рядом с виновником и пристально смотрел на пего.

– М-да… – говорил он. – Это не флоксы.

И шел дальше. И все это: и костюм, и запах хорошего мыла, и невозмутимость Евгения Семеновича, и особенно эта его непонятная фраза: «М-да… Это не флоксы» – действовало на провинившегося больше, чем крики и угрозы.

О главном инженере па заводе ходили разные слухи. Говорили, что он якобы зять замминистра, жил в Москве, но погорел на одном любовном приключении и был изгнан из замминистровой семьи. Другой слух утверждал, что Громов – капитан-механик дальнего плавания и погорел на спекуляции иностранной валютой. Так или иначе, но все сходились на том, что добровольно такой человек, как Евгений Семенович, не мог приехать в их дыру. Ясно, что раньше он занимал какой-то важный пост, а потом на чем-то попался.

Не было точно известно, женат Громов или холост. Это особенно волновало женскую половину городского населения. Громов вел замкнутый образ жизни, не бывал в компаниях, не ходил ни в кино, ни на танцы, ни на гастроли приезжих артистов. Все свободное время главный инженер проводил или на велосипеде, или закрывшись в своей трехкомнатной квартире, которую ему выделил завод. Эта трехкомнатная квартира подливала бензина в костер слухов. Зачем одинокому человеку трехкомнатная квартира? Ясно, что он или перевезет семью, или собирается жениться.

Все это мгновенно прокрутилось в Леночкиной голове, когда она обернулась на негромкий голос и увидела приближающегося к ней главного инженера.

– Идете на свидание? – строго спросил Евгений Семенович.

– Да, – ответила Леночка почему-то испуганно.

– Очень хорошо, – сказал Громов задумчиво.

Помолчали. Двое остальных мужчин подошли и встали по бокам Леночки. Один, коренастый, низкий, был ее начальником – главным бухгалтером Семеном Петровичем Рудаковым, по прозвищу Шкаф. Леночка впервые видела Шкафа без ситцевых нарукавников, в легкомысленной белой рубашке с короткими рукавами и даже не сразу узнала его.

Шкаф молча смотрел себе под ноги. Он, как всегда, выглядел мрачным и сосредоточенным. Наверное, мысленно составлял полугодовой отчет. Крутил в голове цифры. Перова не могла представить своего начальника без цифр. Иногда он даже казался ей не человеком, а арифмометром, забравшимся в старое облезлое кресло – «трон Его Бухгалтерского Величества».

Третий человек, несомненно, приехал к ним из другого города. Большого города. Может, из самой столицы. Кассирше было достаточного одного взгляда, чтобы определить это. Умный, любопытный взгляд, модный костюм, портфель из настоящей кожи, а не из паршивого кожзаменителя, и главное – лицо. Лицо человека не старого, но уже много знающего и много видевшего, однако не пресыщенного, а все время словно ожидавшего чего-то необычного. Люди же городка, в котором жила Леночка, имели равнодушные лица. Они знали, что необычного с ними ничего не произойдет.

– Надо поломать свидание, – сказал весело мужчина с натуральным портфелем. – Поехали с нами, Элеонора Дмитриевна.

– Куда? – спросила Леночка. – И зачем?

– В церковь, венчаться, – сказал Громов.

– Но у меня действительно свидание. – Леночка посмотрела в сторону клумбы с бюстом Мичурина.

– Я отменяю, – сказал приезжий.

– Какое вы имеете право?

– Значит, имею, раз отменяю. Я и не такие мероприятия отменял. – Мужчина улыбнулся и взял Леночку под руку. – Ну так как? Говорят, будет очень любопытно. Пойдем пешком через реку.

Только тут Леночка поняла, что все трое собрались в Пещеры. Она никогда не была в Пещерах…

– Я, право, не знаю… – заколебалась Перова. – Уже поздно, я легко одета и вообще…

– Надо ехать, – сказал главный инженер строго и взял Леночку за другую руку.

Они пошли к выходу из парка. Семен Петрович шагал сзади. За все время он не произнес ни слова. Даже не поднял головы.

От приезжего хорошо пахло коньяком, одеколоном и сигарами…

 

3. ПОСТЫДИЛАСЬ ХОТЯ БЫ МИЧУРИНА

Стрелки часов на руке Кости Минакова ползли все медленнее и медленнее и наконец возле цифры «двенадцать» совсем остановились. Костя с ненавистью смотрел в спину Шкафа, словно главный бухгалтер был виноват в том, что время остановилось. Но вот Семен Петрович отодвинул в сторону арифмометр, достал из ящика стола бутерброд и зашуршал газетной бумагой Это было сигналом к началу обеда.

Все задвигались, заскрипели стульями. Кто-то тоже стал разворачивать бутерброды, но большинство устремилось к выходу – обедать в заводскую столовую. Костя ходил в столовую, но на этот раз решил пропустить обед: он знал, что сейчас Перова возьмет чайник и пойдет за водой в туалет – на Леночке лежала обязанность готовить чай для «бутербродников».

Костя решил перехватить кассиршу в коридоре. Он вышел из комнаты и остановился возле двери. Сердце его билось учащенно. Младший бухгалтер был бледен. Он что-то предчувствовал.

Мимо валом валили служащие из других отделов, звали его с собой.

– Костя, суп остынет!

– Минаков, котлеты пережарятся.

Младший бухгалтер не отвечал. Наконец показалась Леночка с чайником. Костя сделал шаг и перегородил кассирше дорогу.

– Здравствуй, – сказал Костя.

Леночка остановилась.

– Здравствуй, – ответила она, не смотря на Костю.

– Я вчера ждал до двенадцати, – сказал Костя.

– Я не могла. – Леночка по-прежнему не смотрела на него.

– Что-нибудь случилось?

– Да…

– Что?

– Так…

– Серьезное?

– Да…

– Заболела мама?

– Нет…

– Может быть, ты нездорова?

«Ах, боже мой, какой он скучный, – подумала кассирша. – Внимательный, добрый, по… Как он надоел!»

– Я здорова. Мне надо набрать воды, а то не успеем попить чаю.

– Извини… Сегодня в девять?

– Сегодня я занята.

Прекрасная кассирша подняла чайник. Чайник оказался между нею и Костей. Пробежал какой-то конторский работник, толкнув Костю. Младший бухгалтер инстинктивно отшатнулся и ударился о чайник. Послышалось неприятное дребезжание. Костя принужденно засмеялся.

– Звонок на обед.

Леночка поморщилась.

– Дурак косолапый.

– Я? – спросил Костя.

– Нет… он.

– Так придешь?

– Не могу.

– А завтра?

– Не знаю… Может быть.

– Может быть или точно?

– Может быть.

Из двери бухгалтерии высунулась недовольная женская голова.

– Лена, ты скоро?

– Сейчас. Пусти…

Костя посторонился. Перова быстро ушла с чайником.

«Это конец, – подумал Минаков. – Ей кто-то понравился. У нее были совсем чужие глаза… И она нарочно выставила вперед этот дурацкий чайник, чтобы я не подошел ближе…»

Младший бухгалтер привалился плечом к стене. Опять пробежал кто-то, крикнул панически, дурашливо:

– Минаков, борщ прокис!

«Кто же он? – думал Костя. – Ей никто из наших не нравился. Она даже всех презирала… Может быть, приезжий какой?»

Показалась Леночка с полным чайником. Глаза ее удивленно скользнули по Косте, она явно думала, что тот уже ушел.

Костя опять загородил дорогу.

– Я все-таки сегодня приду.

Леночка ничего не ответила. Из носа чайника на пол капала вода. У ног кассирши образовалась небольшая лужица.

Пробежали двое. Растоптали.

– Будешь мыть пол, – сказала Леночка.

Костя посторонился. Перова ушла, покачивая чайником, хрупкая, женственная, с рассыпанными по плечам пушистыми волосами.

«Вчера для меня вымыла, – подумал Костя, – а потом что-то случилось». Он заскрежетал зубами от обиды, несправедливости жизни.

– Буду ждать до утра! – крикнул Минаков.

Прекрасная кассирша не обернулась.

– Постыдилась хоть бы Мичурина! – вырвалось у Кости, и он тут же сам понял, как это глупо прозвучало.

Хлопнула дверь преувеличенно сильно.

«Напьюсь, – подумал Костя. – Напьюсь, пойду в «Тихие зори» и прибью этого негодяя. Надо только узнать кто…»

 

4. СТРАННЫЙ ЗВОНОК

Леночка достала из сумочки кусок белой курятины, помидор и стала есть, откусывая маленькими кусочками, как прочитала в каком-то журнале. Если ешь маленькими кусочками, не полнеешь.

Кассирша смотрела на дымок, поднимавшийся из стакана с крепким чаем. Дымок напоминал ей вчерашнее. Так же дымилась на рассвете река… Неужели все эго было?

Леночка закрыла глаза, и тотчас же ее окутала прохладная августовская ночь с крупными голубыми звездами, запахло костром, задвигались огромные тени напротив на меловых скалах, нависших над рекой. Иногда огонь взмывал вверх, тьма испуганно убегала к воде, и меловые скалы на противоположном берегу становились видны до самых вершин, где росли мелкий кустарник и одинокая приземистая сосна. Тогда проступало темное пятно на темно-розовом склоне – вход в пещеру. Леночке казалось, это скала угрюмо наблюдает за ними своим одним глазом. Вход манил и страшил ее.

Она много слышала про Дивные пещеры, но никогда там не была: боялась, да и вообще не было желания. Рассказывали, что подземные ходы петляют на несколько сот километров, некоторые из них проходят под рекой и дотягиваются до самого моря. Считалось особым шиком ездить в Дивные пещеры ночью. Несколько смельчаков из числа Леночкиных знакомых утверждали, что проводят в пещерах каждое воскресенье, пьют и танцуют при факелах, ходят через реку по подземному ходу, ловят какого-то старца, который живет под землей несколько сот лет и никогда не выходит на поверхность. Тот старец знает, где спрятан клад знаменитого разбойника Кудели, и можно заставить старика расколоться… Надо только при виде старца разрезать себе руку и окропить его кровью, ибо старец нематериален и запросто проходит через камни. От человеческой же крови он материализуется и становится реальным, как свежезамороженный хек.

О Дивных пещерах даже говорилось в областном краеведческом музее. Экскурсовод, останавливаясь возле глыбы известняка, рассказывала, что этот материал легко поддается обработке и из него когда-то строили крепости и города. По всей видимости, говорила экскурсовод, пещеры – следы деятельности древнего человека. Затем люди нашли более прочный материал, а в Пещерах стали укрываться от преследований ранние христиане, жители города во время набегов кочевников, разбойники, различные сектанты. Экскурсовод не советовала посещать Пещеры, особенно в одиночку или небольшими группами, так как Дивные пещеры совсем не изучены и там легко заблудиться.

В этом месте обязательно кто-нибудь присвистывал.

На памяти Леночки в городе несколько раз бесследно исчезали люди; и молва приписывала их исчезновение Дивным пещерам.

Один раз далеко забравшаяся под землю компания нашла человеческий скелет. Рядом со скелетом валялся бумажник, набитый царскими ассигнациями, на которых стояла дата: «1875 год». Об этой находке много говорили в городе, и она еще больше окружила Пещеры ореолом тайны.

Рассказывали еще одну историю, что якобы из Дивных пещер вышел согбенный старичок с палочкой, подошел к мальчику, пасшему телят, и спросил:

– Молодой человек, я успею на двенадцатичасовой поезд в Санкт-Петербург?

Но это уже, конечно, был анекдот.

– Еще по одной и двинем, – сказал Евгений Семенович. Он разлил по стоящим прямо в траве стаканчикам коньяк.

– Я уже пьяная, – сказала Леночка.

– Ничего. Для смелости.

– Я смелая… – Кассирша засмеялась. Предстоящий поход в Пещеры казался ей очень забавным. Как хорошо, что она поехала с ними, во всяком случае, лучше, чем скучать возле клумбы, слушая телячье мычание Костырика, так ласково называли на заводе Костю Минакова.

– Ну же, – нетерпеливо сказал главный инженер. – Семен Петрович, прикажите ей как непосредственный начальник.

– Приказываю, – буркнул главный бухгалтер.

От выпитого коньяка Шкаф стал еще мрачнее. Он пристально смотрел в костер и вяло жевал огурец. За все время пути он не сказал ни единого слова. Видно, поход в Пещеры особо его не радовал.

«Трусит, – весело подумала Леночка. – Трусит, старая перечница».

– Семен Петрович, я вам подчиняюсь, – Леночка протянула свой стаканчик главному бухгалтеру. – Давайте выпьем за… этого Старика…

– За какого еще старика? – проворчал Семен Петрович.

– Ну за того, что клад прячет…

– Что за глупости…

– Я пью за встречу со Стариком! Мы окропим его своей кровью, заберем клад и слетаем на море. В воскресенье. Искупаемся – и назад.

– В понедельник квартальный отчет надо сдать, – недовольно сказал главный бухгалтер, но чокнулся с Леночкой и выпил.

– Я тоже хочу выпить за Старика! – сказал главный инженер. – Я бы и без крови у него клад вытребовал. Еще чего не хватало – кровь разбазаривать. Мне она самому нужна.

– Зачем? – спросила прекрасная кассирша.

– Хотя бы для того, чтобы она бегала в жилах, когда я смотрю на вас.

– О, какой комплимент!

– Это чистая правда!

– Что за старик? – заинтересовался приезжий.

В противоположность Шкафу от выпитого он повеселел и сделался еще любознательнее. Чувствовалось, что приезжему (его звали Леонидом Георгиевичем) очень нравилось приключение. Его глаза так и шарили то по летящей сквозь редкие тучи луне, то по тускло блестевшей реке, то по розовым от бликов костра меловым скалам, то весело останавливались на Леночке.

– Старик – это наше привидение, – засмеялась Леночка. – Свое, доморощенное, не завозное. – И она рассказала легенду про Старика и про клад.

Главный инженер уже слышал эту историю, Шкаф знал ее, но забыл, а Леонид Георгиевич пришел от истории в восторг.

– Прекрасно! Замечательно! – восклицал он, поблескивая очками, красными от света костра. – Привидение – на десерт. Я все думал, чего мне не хватает для полноты впечатлений? И наконец – вот привидение! Надо обязательно разыскать этого старикашку, тем более мне клад очень нужен: я собираю старинные монеты.

– Постараемся обогатить вашу коллекцию, – заметил главный инженер. – Если бы я знал, что вам нужны старинные монеты, я бы Старика давно разыскал.

Оказывается, главный инженер не раз уже был в Пещерах и неплохо знал их, правда, неподалеку от входа.

Леночке нравился приезжий. У него были хорошие манеры и умный взгляд, шрам на лице, который так ему шел. По тому, как главный инженер и се начальник Шкаф ухаживали за гостем, чувствовалось, что он важная птица и приехал на завод не случайно. Не зря ему устроили щекочущую нервы поездку в Пещеры. Попробуй вытащи из берлоги Шкафа! Для старика это просто подвиг.

Евгений Семенович тоже нравился Леночке. В свете костра он выглядел особенно мужественным и властным. Только вот Шкаф… Сидит угрюмый как сыч. Шкаф портил все. И зачем его взяли?

– Уж полночь близится, – сказал Громов и взглянул на часы. – Самое время для привидений.

– Вперед! Даешь клад! – воскликнул гость, беря бутылку с коньяком. – Туг еще есть, но оставим для Старика.

Шутка всем понравилась.

– Обменяем на пиастры, – сказал Громов, и стал затаптывать костер, поднимая тучу искр.

– Пиастры! Пиастры! – закричала Леночка. – Старик, давай пиастры!

«…астры…» – прилетело эхо из-за меловых гор.

– Астры не нужны! Пиастры!

«…астры…»

– Вот упрямый Старик!

Костер затушили и гуськом стали подниматься к железнодорожному мосту. Ночь была темной. Теплый ветер гнал высокие черные облака, они цеплялись за луну, неслышно рвались на части и снова соединялись в ветхую ткань. Шумела высокая трава. Иногда доносился плеск широкой полноводной реки, аккуратно мчавшей к далекому морю миллионы тонн тяжелой предосенней воды.

Пахнул издали застывшим маслом, холодным железом, карболкой железнодорожный мост. Его черная ажурная арка была похожа па рассерженного, выгнувшего спину кота. Когда луна освобождалась от туч, тускло поблескивали рельсы. Лунные зайчики бежали вприпрыжку по рельсам через мост, потом соскакивали с колеи, прятались в густой траве, близко подступавшей к насыпи.

Ни звука, ни человека, ни птицы… Прошли дощатую зеленую будочку охраны с маленькими застекленными окошками. Она была пуста…

По самому краю моста – узенькая дорожка для пешеходов. Пришлось идти друг за другом почти боком… С моста открывался вид на пойму, по которой петляла река, низкий берег, где они только что жгли костер… Ни огонька… Пойма едва угадывалась в темноте, но река была видна четко, словно полоска светящейся фольги. Справа высились меловые скалы, почти отвесно падавшие в воду.

На середине моста Громов, шедший впереди, остановился и показал рукой вниз. Далеко внизу плавилась холодная металлическая лавина. Лишь ближе к мосту она расплеталась на несколько жгутов и с мягким шумом обвивала опоры.

– Там, – сказал главный инженер, наклоняясь над рекой. – Там, под ней, ход, и там живет Старик со своим кладом.

– Мы идем к тебе, Старик! – крикнула Леночка. Приезжий остановился рядом с ней. – Вы, наверное, большой начальник? – спросила она.

– Не очень, по меня все боятся.

– Я вас не боюсь.

– Это потому, что я не иду по вашему следу.

– Вы бледнолицый воин или инспектор уголовного розыска?

– Нe то и не другое.

– Страшнее?

– Да.

– Откуда у вас шрам?

– В юности я работал матадором.

– Встреча с быком?

– Ага.

– И по чьему следу вы сейчас идете? По следу быка?

– Это профессиональная тайна.

– Ах, какой вы хитрый… И вы… вы его арестуете?

– Кого?

– Ну того… по чьему следу идете?

– Еще не знаю. Однако след очень горячий. Как он пахнет! Если бы вы знали, как волнует кровь свежий след!

– Вот как… Значит, вы энтузиаст своего дела?

– Еще какой.

– Вы неподкупный?

– Да.

– Не верю. Нет человека, к которому нельзя было бы подобрать ключи.

– Уже пробовали.

– У вас нет слабостей?

– Есть.

– Какие же, если не секрет?

– Не секрет. Мои слабости присущи всему человечеству: вино, деньги, власть. Ну и, конечно, красивые женщины.

– Ого! И тем не менее вы неподкупный?

– Увы…

– Странно.

– Ничего странного. Просто я люблю идти по горячему следу.

– Зажав слабости в кулак?

– Увы! И еще раз увы.

– Эй! Догоняйте! – донеслось издали. – Скоро полночь!

Оказывается, Евгений Семенович и Шкаф ушли уже далеко. Леонид Георгиевич пропустил Леночку вперед. Они пошли молча. «Он приехал не зря, – подумала Леночка. – На заводе что-то происходит».

Леночка и не подозревала, как близка она была к истине. Главного инженера дружески предупредили из области, чтобы он был очень осторожен с Токаревым, что это не человек – ищейка, и, говорят, ищейка удачливая.

Вдруг раздался оглушительный свист, грохот, и мимо них промчался скорый поезд. Освещенные вагоны слились в сияющую стрелу, с воем унеслись в ночь. Через минуту с поймы и гор опять осторожно надвинулись темнота и тишина и заняли потревоженное свое ложе.

Сразу за мостом главный инженер свернул направо и стал подниматься по тропинке вверх. Все последовали за ним. Леонид Георгиевич шел теперь впереди Леночки, изредка протягивая ей руку в особо трудных местах…

Тропинка становилась все круче. Из-под ног срывались камни и катились к реке, поднимая фонтанчики белой пыли. Руки и ноги до коленей у всех были в мелу, костюмы стали серыми… Наконец пришлось почти ползти на четвереньках…

Когда добрались до входа в Пещеры, Леночка совсем выбилась из сил. Гость же чувствовал себя превосходно. Он шутил, смеялся и хотел немедленно лезть в Пещеры, но Евгений Семенович остановил его.

– Слушайте меня все, – сказал главный инженер. – Здесь легко потеряться, поэтому держаться всем вместе. Если к го отстанет – не паниковать, не метаться, а оставаться на месте и подавать сигналы голосом. Вот вам всем по свече и спички. Зажигать по моей команде. Начальником экспедиции я назначаю себя. Вопросы есть?

– Зря он так, – сказал вполголоса Леонид Георгиевич своей соседке. – Я с детства не люблю всяких команд. Теперь меня назло потянет куда-нибудь в сторону.

– Итак, вперед! – скомандовал Громов.

С этими словами главный инженер включил фонарик и, светя себе под ноги, подошел ко входу в Пещеры. Шкаф и Леночка двинулись следом за ним, держа в руках по свече и спичечному коробку. «Бледнолицый охотник» замыкал шествие.

Через довольно широкий проход они проникли в первую пещеру. Главный инженер тут же осветил ее фонариком. Это была высокая пещера с белыми стенами, закопченная факелами, испещренная различными надписями. Кверху пещера постепенно суживалась и образовывала купол. Сбоку виднелась большая ниша, в которой что-то лежало. Леночка подошла и посмотрела. Там оказался большой букет засохших полевых цветов.

– Когда-то здесь шла тайная служба христиан, – сказал Громов. – Если кто хочет венчаться – пожалуйста.

Желающих не нашлось.

– Прошу зажечь свечи.

Все стали чиркать спичками. Наконец три робких огонька замелькали на фоне прокопченных стен, наклоняясь в разные стороны. Главный инженер не стал зажигать свечи – как первопроходцу ему нужен был мощный фонарь.

– Готовы? Двинулись…

Сбоку, Леночка его совсем не заметила, было небольшое отверстие. Громов, согнувшись, вошел в него. Все поспешили вслед за ним. Леночка очутилась в узком, прорубленном в известняке ходе. Она пошла по нему, спотыкаясь о камни. Впереди силуэтом маячила спина Шкафа, сзади набегала тень Леонида Георгиевича. Было жутковато, и пахло пылью веков…

…Резкий звонок пробудил Леночку от воспоминаний. Она поспешно взяла трубку стоявшего рядом телефона.

– Бухгалтерия…

– Мне Элеонору Дмитриевну. – Голос был мужской, незнакомый.

– Я вас слушаю…

На том конце помолчали.

– Заберите… пиастры…

– Что? – рука у Леночки задрожала.

– Я согласен. Можете забрать мои пиастры.

– Не понимаю… Кто вы? – пролепетала Леночка.

Голос вроде бы отдалился

– Я Старик. Помните вчера ночью? – теперь голое звучал глухо, невнятно – Вы меня видели.

– Кто это? Бросьте хулиганить. Не знаю никакого Старика!

Леночка бросила трубку. Сердце ее сильно билось.

– Кто звонил? – спросил Шкаф.

– Не знаю. Хулиганит кто-то…

Кассирша пододвинула к себе ведомость, но тут звонок раздался снова.

– Бухгалтерия… – взяла трубку Леночка.

– Слушайте… Вы никому не говорили, что видели меня вчера? – Глухой голос теперь шел словно из-под земли.

– Нет… – против своей волн шепотом ответила Леночка.

– Хорошо. Пиастры вы получите при условии, что никому не скажете про меня. В противном случае… Не вздумайте болтать. Я этого не люблю. И еще одно. Пиастры не приносит счастья. На них кровь. Но это не столь важно.

Раздались частые гудки.

– Опять? – спросил Шкаф.

– Да… Ребятишки, наверное…

Леночка испугалась. Она смотрела в ведомость и не видела ничего. Кто это звонил? Кто мог знать про вчерашнее? Только трое: Шкаф, Громов и приезжий.

Шкаф сидел напротив. Приезжий не мог звонить… Громов не будет заниматься чепухой.

– Я отнесу зарплату Евгению Семеновичу, – сказала Леночка в спину Шкафа. – Он просил.

Шкаф ничего не ответил. Леночка заглянула в ведомость, открыла сейф, отсчитала деньги… Все это она делала машинально. «Кто звонил?» Одна эта мысль билась у нее в голове. И еще было предчувствие надвигающейся опасности.

Молодая женщина положила деньги в конверт, закрыла сейф и, захватив с собой ведомость, побежала по коридору к кабинету главного инженера так, словно за ней гнался Старик со всеми своими кровавыми пиастрами.

 

5. ГЛАВНЫЙ ИНЖЕНЕР ЕВГЕНИЙ СЕМЕНОВИЧ ГРОМОВ

У Евгения Семеновича выдалась минута затишья. Иногда бывает такое. Среди суматошного дня вдруг безо всякой причины перестают звонить телефоны, не заглядывают в кабинет служащие, а бумаги на столе оказываются все несрочные. Время словно застывает. Становится слышно, как жужжат в кабинете мухи, дрожит от ударов пресса в кузнечном цехе вода в графине, и даже слышно, как идут всегда бесшумные, огромные, в деревянном сучковатом футляре местного производства часы в углу. Такие минуты Громов называл «глаз тайфуна». Во время «глаза тайфуна» ничего не хотелось делать, руки бессильно ложились на стол, тело становилось вялым, глаза слипались, хотелось лечь на диван, накрыться газетой и немного вздремнуть.

В эти минуты обычно лезли нехорошие паникерские мысли о том, что жизнь не удалась, нет ни семьи, ни детей, что уже несколько лет на работе сплошные неудачи и что он, Громов, неудержимо катится по служебной лестнице вниз… Вот и сейчас чутье подсказывает ему, что надо бежать из Петровска. Этот приезд Токарева… А как хорошо начиналось!

Сейчас был как раз такой «глаз тайфуна». Евгений Семенович сидел за большим столом из светлого дуба и, обхватив голову руками, думал о себе.

В последнее время он допустил ряд стратегических ошибок. Слишком понадеялся на свое обаяние, связи в министерстве, на удачу… Он позволил себе расслабиться, отдохнуть, пожить в свое удовольствие в тот самый момент, когда до цели всей жизни – поста заместителя начальника главка – оставалось совсем немного – надо было лишь обойти одного человека…

А ведь Громов твердо знал, на чем горят люди. Люди горят на трех «китах»: на водке, женщинах и растратах.

Много лет аскетической жизни: ни лишнего грамма спиртного, осторожность в связях с женщинами, абсолютная честность в денежных делах создали Громову прекрасную репутацию. Он двигался по служебной лестнице медленно, но неотвратимо, как идет по дороге асфальтовый каток. В минуты удачи Евгений Семенович даже придумал себе герб и девиз: на бледно-золотистом фоне серый асфальтовый каток, а вверху надпись: «Медленно, но верно».

Громов самокритично относился к себе: у него не было ни административного, ни инженерного талантов. Только железная воля, терпение, усидчивость. И ум. Да. И ум. В оценке собственного ума трудно быть объективным, каждый доволен тем количеством серого вещества, какое отпустила ему природа, но Евгений Семенович знал силу и слабость своего мозга.

Сила: способность холодного анализа, наличие точного расчета, отсутствие сентиментальности, нерешительности, слабости в критические моменты, когда надо бросить на весы судьбы чью-нибудь жизнь.

Слабость: его мозг не был творческим мозгом, он ничего не мог создать… Конечно, если бы Громов родился способным инженером, он быстрее бы продвигался, но тут ничего нельзя было поделать. И Евгений Семенович брал другим. Хитростью, интригой, жестокостью.

Вечерами, придя домой после утомительного, бесконечно длинного рабочего дня, он наскоро ел, тушил свет, ложился на диван и мысленно вел шахматную игру, где доской была его жизнь, а фигурами знакомые и незнакомые люди, причастные к его судьбе. Эти фигуры двигались, разговаривали, ели, улыбались, любили, а Громов наблюдал за ними, анализировал, прикидывал, размышлял, имея только одну конечную цель: какое расположение фигур принесет наибольшую пользу ему, Громову. Потом эти фигуры он хитро передвигал уже наяву.

Для этой игры, которую Евгений Семенович вел всю жизнь, нужны были деньги: на угощение, на подарки, на то, чтобы со вкусом одеваться, иметь красивые вещи, пахнуть дорогим одеколоном.

И Громов копил деньги. Копил каждый день, экономил на всем: на еде, на удовольствиях, на газе, на электричестве… Накопленное тратил с расчетом, умело, только на нужного человека и в нужной ситуации… Иногда приходилось даже туго, но никогда Евгений Семенович не дотрагивался до казенного…

Постепенно Громов продвигался. Из рядового инженера он сделался старшим, потом руководителем группы, начальником крупного цеха, главным инженером завода. Затем его забрали в главк. Опять рядовым сотрудником. И опять медленное продвижение – серый асфальтовый каток…

Наконец впереди замаячила мечта – заместитель начальника главка. С самого начала Громов поставил себе эту конкретную цель. Дальше идти он не хотел. Начальники приходят и уходят – заместители остаются. Должность заместителя Евгения Семеновича устраивала во всех отношениях: положение, хорошая зарплата, просторная квартира и почти никакой ответственности – за все всегда отвечает ведь «зав», а не «зам».

Тогда можно и жениться… До сих пор Евгений Семенович держался подальше от женщин, во всяком случае, дома… Так, непостоянные, ни к чему не обязывающие связи в командировках…

И вдруг все полетело вверх тормашками. В том, что с ним случилось, Громов винил только себя. Сам виноват, что расслабился, потерял бдительность, перестал смотреть на себя чужими глазами. Но слишком уж все шло хорошо. Накануне Нового года он получил крупную премию и благодарность, предстояла заграничная командировка. Самое же главное – стало известно, что заместитель начальника главка, старая калоша, наконец-то уходит на пенсию. Других кандидатур, кроме кандидатуры Громова, не было. О нем уже в открытую говорили как о будущем заме…

…Это случилось как раз на Новый год на вечеринке у начальника главка. Собрались близкие друзья Шефа, как все его звали, и то, что Евгений Семенович был приглашен – впервые, – говорило о многом.

За столом Шеф открыто обсуждал с Громовым дела главка, словно тот уже был его заместителем. Сердце Евгения Семеновича сладко замирало – до мечты всей жизни был один шаг. Теплая волна доброты, нежности к людям заполнила вчерашнего хладнокровного игрока. Он произносил прочувствованные тосты, улыбался, пил вовсю, танцевал, рассказывал анекдоты, даже пытался петь – в общем, покорил всю компанию.

Чаще всего Громов танцевал с хозяйкой, Софьей Анатольевной, восточного типа женщиной, матерью двоих детей, но удивительно сохранившей молодость, подвижность, обаяние.

– Про вас рассказывали, что вы монах, и притом очень суровый, – говорила Софья Анатольевна, обнимая в танце шею Громова красивыми белыми руками. – А вы такой общительный, веселый. Прямо массовик-затейник.

– Только на сегодня. На одну ночь… Софья Анатольевна. Массовик на ночь.

– Называйте меня Сашей. В детстве меня звали Сашей.

– Первый раз за всю жизнь я веселый… Саша…

– Не уходите назад в монахи, Евгений Семенович.

– Евгений…

– Женя… Не уйдете?

– Через два часа уйду.

– Жизнь так коротка.

– Каждый живет, как может.

– Каждый живет, как хочет.

– Вы счастливый человек, если придерживаетесь этой формулы… Саша.

– Перемените формулу, Женя, и все станет просто. Стоит лишь переменить формулу. Это же так легко.

– Моя формула очень тяжелая, Саша. Асфальтовый каток.

– Выбросьте асфальтовый каток в мусорное ведро.

– Оно разлетится вдребезги.

– Пусть. Я вам отдам свою формулу. Она очень легкая. Она – бумажный змей в голубом небе.

– Красиво… Белый змей на голубом фоне. Но непрочно. Пойдет дождь, змей намокнет и упадет на землю. Каток и переедет его. Ему не страшен ни дождь, ни змей.

– Вы жестокий…

– Иначе переедут тебя… Как змея. Вот так, Саша…

На кухне, помогая Софье Анатольевне резать сыр, Евгений Семенович неожиданно для себя крепко обнял жену своего начальника и поцеловал ее в губы. Софья Анатольевна ответила на поцелуй…

Потом начались безумные, непривычные для Громова вещи. Софья Анатольевна полюбила сразу и страстно. Она неожиданно заявлялась к нему ночью, звонила на работу, назначала свидания в самых людных местах. Жена начальника главка словно бы потеряла рассудок. Она никого не боялась и никого не стеснялась.

Встревоженный такой необузданной любовью осторожный Евгений Семенович был в тихом ужасе. Он уже раскаялся, что поддался минутной слабости и вызвал к действию такой мощный вулкан.

– Будь осторожна, – твердил он своей любовнице. – Разразится страшный скандал, если кто узнает.

– Ну и пусть узнает! Я ничего не боюсь! – восклицала Софья Анатольевна. – Я отдала обществу все, что имела: молодость, руки, сердце, ум, я воспитала двоих детей! Могу я теперь пожить для себя? Я люблю тебя и не хочу набрасывать на свое чувство узду.

– Если узнает муж…

– Ну и что? Я уйду от него, вот и все. Уйду к тебе.

– Но…

– Я не свяжу твою свободу, не бойся. Я не собираюсь за тебя замуж. Если захочешь жениться… Но ты не захочешь жениться… Я буду любить тебя так…

– Это потом… А сейчас… Если будет скандал, – бормотал Евгений Семенович. – Мое положение…

– Да брось ты свое положение! Ты везде найдешь себе работу. Устройся простым инженером. У меня есть деньги…

– Простым инженером? – холодел Громов. – Начать все сначала?

– Как ты держишься за должность! – возмущалась Софья Анатольевна. – Годы уходят, Женя! Тело дряхлеет, чувства стареют. Потом станет поздно. Не помогут никакие должности!

Громов пытался уклониться от встреч, но это было еще хуже. Софья Анатольевна начинала преследовать его, караулила у дверей, являлась на работу, мучила телефон, даже посылала телеграммы. И Евгений Семенович сдавался.

«Ничего, – думал он. – Со временем успокоится. Надоест. Все на свете надоедает. Может, в кого другого влюбится…»

Но Софья Анатольевна больше ни в кого не влюблялась, и в конце концов произошло то, что и должно было произойти: поползли слухи. На работе приятели подмигивали Евгению Семеновичу. Громов делал вид, что не понимает этих подмигиваний, но в душе у него все холодело при виде ухмыляющихся физиономий сослуживцев. Он удвоил осторожность во время свиданий, старался почаще ездить в командировки; при виде подходившей к главку Софьи Анатольевны – ему из окна был виден подъезд – даже малодушно прятался в туалет, но теперь все меры были уже бесполезны: подобного рода слухи не нуждаются в проверке или подтверждении. Однажды возникнув, они расходятся все шире, шире, как круги по тихому пруду.

– Брось меня, Саша, – умолял Евгений Семенович свою любовницу. – Ну чего тебе стоит? Возьми себе кого-нибудь другого, помоложе. У нас в главке столько красивых мужчин.

– Хочу тебя, – коротко отвечала Софья Анатольевна. – Сердцу не прикажешь.

Громова немного утешала проверенная многими поколениями истина, что обманутые мужья все узнают в последнюю очередь, а то и вовсе ничего не узнают. Но это было сомнительное утешение, и Евгений Семенович, входя каждое утро в кабинет Шефа с докладом, в первые мгновения не мог поднять на него глаза. Ему казалось, что Шеф выскочит из-за стола, схватит его за шиворот и рявкнет: «Попался, мерзавец! Кот блудливый!»

Но Шеф каждое утро приветливо улыбался своему любимчику и вместо страшных слов неизменно произносил словно в насмешку: «Как спалось, Евгений Семенович?» – «Хорошо», – бормотал Громов и спешил приступить к докладу.

Неизвестно, написал ли кто Шефу анонимку или это была простая случайность, но вскоре Громов попался. Попался он грубо, примитивно, как в классическом анекдоте.

Шеф уехал в заграничную командировку, и Софья Анатольевна пригласила Евгения Семеновича к себе домой. Громов никогда бы не решился на подобную авантюру, но тут дело было абсолютно надежное: вернуться раньше времени Шеф не мог, ибо какой же это дурак возвращается раньше времени из-за границы? Не поехать, а спрятаться на вокзале, чтобы потом неожиданно нагрянуть, тоже было глупо. Так получалось, что между Громовым и Шефом пролегла государственная граница с бдительными часовыми, с винтовками и собаками. Мысль о вооруженных часовых и собаках несколько подбадривала Евгения Семеновича, когда он осторожно пробирался по лестнице к квартире своего начальника. Софья Анатольевна успокоила: она видела даты на билете – 18 и 28. Десять дней можно ничего не опасаться. Но Громов все-таки сам закрыл дверь изнутри на ключ и набросил цепочку, словно что-то предчувствовал.

Дальше события развивались строго по вышеупомянутому классическому анекдоту.

В двенадцать часов ночи в дверь позвонили.

– Наверное, телеграмма, – сказала Софья Анатольевна. – Соскучился уже. – Она набросила халат и пошла открывать.

Между тем Громов вскочил с кровати и стал лихорадочно одеваться – звонок показался ему очень зловещим.

– Кто? – спросила Софья Анатольевна, выйдя в прихожую.

– Я, – раздалось глухо из-за двери.

– Боже мой… – прошептала Софья Анатольевна, вбегая в комнату. – Муж… Как он мог…

Евгения Семеновича парализовало. Сердце его остановилось.

Софья Анатольевна оказалась более мужественной.

– Лезь под кровать, – приказала она Громову.

За века техника укрытия любовников не изменилась.

Евгений Семенович быстро, по-собачьи, нырнул под кровать, ударившись о ящик. «Ящики какие-то под кроватью, дураки, держат», – мелькнула глупая мысль.

– Что случилось, Мишенька? – спокойно спросила Софья Анатольевна мужа, открыв дверь.

Шеф ничего не ответил. Громов слышал, как он торопливо прошелся по всем комнатам, хлопнул дверьми туалета и ванной, потом заскрипели дверцы платяного шкафа.

– В чем дело, Мишенька? – повторила Софья Анатольевна вопрос. – Ты что ищешь?

– Это чьи носки? – глухо спросил Шеф.

– Какие носки?

– Вон те. В кресле лежат.

– Эти? – Голос жены дрогнул.

– Да. Эти.

– Мишенька, это же твои носки.

– У меня нет полосатых.

– Я… Я их купила тебе. Сегодня…

– Да? – Пауза. Движение. – А почему они по?том разят?

– Потом?… Гм… В самом деле… Это, наверное, продавщица ошиблась.

– Продавщица?

– Ну да… Дала поносить мужу, а потом положила в коробку. Они так делают. Вот, например, у меня однажды было с сумочкой…

– Так… – сказал Шеф и подошел к кровати. Громов рядом увидел его полуботинки. Один полуботинок был совсем грязный. Очевидно, Шеф торопился и не разбирал дороги… Евгений Семенович даже не ощущал ударов своего сердца. Глаза его остекленели, язык распух и прилип к гортани, дыхание остановилось. Громов был мертв. Он впервые по-настоящему понял, что такое смерть.

– Так, – сказал Шеф и, похоже, стал наклоняться. Больше нервы Евгения Семеновича выдержать не смогли. С тонким поросячьим визгом – этот визг потом будет вспоминаться противнее всего – Громов выскочил из-под кровати и, оттолкнув Шефа, кинулся к двери. По дороге он зацепился за что-то и почти пополам разорвал рубашку.

Под ноги попался ботинок, Евгений Семенович споткнулся, полетел вперед, ударился головой о выходную дверь. На миг потерял сознание. Кстати упавшая с вешалки щетка угодила ему в лоб и вовремя вернула сознание назад.

В довершение всех несчастий Громов выбежал на лестничную клетку как раз в тот момент, когда дверь квартиры напротив раскрылась и с мусорным ведром в руках показался начальник одного из отделов главка; оказалось, он был соседом Шефа.

Евгений Семенович дико посмотрел на коллегу и припустил вниз по лестнице. Внизу он услышал, как у начальника отдела запоздало выпало из рук ведро с мусором и покатилось по площадке, громыхая… В какой-то квартире отчаянно залилась собачонка…

Евгений Семенович три дня не ходил на работу, на телефонные звонки не отвечал, пил седуксен и корвалол. Нервы сдали совсем. У Громова дрожали руки и дергалось правое веко. Часами сидел он у зеркала, рассматривая свое лицо.

– У-у, гад… – бормотал он ненавидяще, – мерзкая рожа… Взять бы кирпич да по харе, по харе…

Изображение в зеркале не отвечало на ругательства.

– Ну, что молчишь, поганое рыло? – замахивался на свое изображение несостоявшийся замначальника главка.

Изображение тоже замахивалось.

Неизвестно, чем бы кончилось это состязание, может быть, Громова увезли бы крепкие люди в белых халатах, но, к счастью, на четвертый день пришел товарищ, принес с собой бутылку коньяка («Трешка от месткома на фрукты, остальные свои добавил»). Товарищ полностью в курсе. В курсе был главк и некоторые периферийные предприятия. В министерстве тоже история достаточно хорошо известна. Товарищ советовал подать заявление по собственному желанию и уехать в другой город, там история забудется быстрее. Кстати, он берется в этот город организовать звонок из министерства на предмет устройства на работу.

– Не вешай нос, – утешал товарищ, – не ты первый горишь и не ты последний. Хорошо хоть на бабах сгорел, с возрастом этот недостаток прощается. Хуже, если пьянка или денежные махинации. А это ничего. Обзаведешься семьей, постареешь – никто и вспоминать не будет! Ха-ха-ха! – не выдержал товарищ. – Говорят, ты в одном галстуке три километра шпарил. Правда? Расскажи хоть подробности.

Кривясь, словно у него повыдергивали все зубы, Евгений Семенович написал заявление и отдал его товарищу. Тот, продолжая хохотать, допил коньяк, взял заявление, стал прощаться.

– Ты извини, – сказал он, – но не могу… Ха-ха-ха! Как представлю… Ха-ха-ха! В галстуке в одном… Милиция свистит… Свистела милиция? Ха-ха-ха! Босиком по лужам… Дамы шарахаются… Встретились дамы? А? Ха-ха-ха! Извини, старик, это на нервной почве.

Евгений Семенович вытолкнул неврастеника за дверь.

На следующее утро курьер принес ему трудовую книжку и расчет…

Вечером позвонила Софья Анатольевна.

– Я все знаю, – сказала она. – Ты принял правильное решение. Мы теперь будем счастливы.

– Кто «мы»? – холодно спросил Евгений Семенович.

– Ну мы с тобой. Я уже собираю вещи…

– А… а… – сказал Евгений Семенович.

– Почему же ты не спросишь, как я?

– Как ты? – спросил Евгений Семенович.

– Плохо. Он ударил меня в глаз. Правым глазом я почти ничего не вижу. Потом он запер меня в ванной и держал там два дня. Через вентиляционную решетку бросал мне сухари. Представляешь, какой изверг?

– Представляю, – оказал Евгений Семенович.

– Но теперь все позади. Сегодня я разломала дверь и сейчас собираю вещи. Во сколько поезд?

– Завтра утром…

– Тогда я еду к тебе.

– Давай, – сказал Евгений Семенович.

Положив трубку, Громов побросал в чемодан самое необходимое, схватил такси и умчался в аэропорт. Три часа спустя он уже шагал по тротуарам незнакомого города.

Это было началом конца Теперь Евгений Семенович стремительно покатился по служебной лестнице вниз. Правда, он отчаянно цеплялся за перила, усердием и прилежанием старался восстановить утраченную репутацию. Но все было бесполезно. К нему прочно приклеился ярлык закоренелого донжуана, повесы, ловеласа, соблазнителя, и никаким примерным поведением нельзя было оторвать этот ярлык, даже наоборот, чем больше Громов пренебрегал женским обществом, тем больше общественное мнение было уверено, что тут что-то кроется.

Более того – женщины и девушки так и липли к Евгению Семеновичу, загипнотизированные легендами о его похождениях. Мужья и женихи, естественно, ревновали, строили козни.

Скандал разразился, когда в Громова влюбилась его молоденькая секретарша, вчерашняя десятиклассница. Видит бог, Евгений Семенович не давал ни малейшего повода этой секретарше, но так уж устроен человек – препятствия удесятеряют силу его чувств – несчастная выпила горсть снотворных таблеток.

Девушку удалось спасти, но Громов вынужден был опять уйти по собственному желанию и опять уехать в другой город уже на меньшую должность. Следом за ним, естественно, покатился увеличивающийся комок слухов. Теперь о Евгении Семеновиче поговаривали чуть ли не как о маньяке – убийце невинных женщин.

Общественность города встретила нового инженера враждебно, и Громову опять пришлось уехать. К несчастью, после его отъезда в центральном универмаге произошла крупная растрата, в результате которой двадцать работников универмага во главе с директором сели за решетку.

Хотя к хищению в универмаге Евгений Семенович имел не большее отношение, нежели к взрыву сверхновой звезды, тем не менее молва каким-то образом сумела связать его отъезд с этим событием. Теперь уже о Громове говорили как о ловком расхитителе, авантюристе, умеющем выходить сухим из воды.

Пришлось опять менять местожительства, естественно, с понижением в должности.

Так бывший заместитель начальника главка дошел до главного инженера заводишка стиральных машин в городе Петровске.

Евгений Семенович понимал, что это его последний шанс. Пока не докатился сюда чудовищный комок слухов (правда, какие-то смутные слушки уже ходили), надо было сделать что-то необычное, перестроить производство, рвануть вверх вечно отстающий заводик. Но как сделать это быстро? Завод в запущенном состоянии, стиральные машины работают из рук вон плохо, никто их не покупает, технология отсталая. Громов был в отчаянии,

В этот критический момент пришло письмо от Софьи Анатольевны,

«Что ты мечешься по стране, как волк, – писала бывшая любовница. – Далась тебе эта карьера… Живи ты наконец, не мучай себя… Создай семью, найди спокойную работу… Я готова прийти к тебе на помощь…»

«Может, и правда бросить все к черту? – думал Евгений Семенович. – Видно, я просто неудачник… Далась мне эта руководящая работа… Жениться на Софье Анатольевне, родит она мне сына… Пить, никого не опасаясь, на улице пиво…»

Но сомнения недолго терзали главного инженера. Вскоре он нашел способ опять зашагать вверх по служебной лестнице.

Это был рискованный способ, но Евгению Семеновичу терять было нечего…

– Можно? – раздался у порога кабинета голос.

Громов поднял голову с ладоней.. Перед ним стояла Леночка, прижимая локтем к своей античной талии мышиного цвета папку с пришпиленной на обложке шариковой ручкой.

– Да… Пожалуйста.

– Я принесла вам зарплату.

– Это очень хорошо. Зарплата никогда не помешает.

Евгений Семенович говорил нарочито бодрым голосом и избегал смотреть на Леночку. Он не знал, как себя вести после того, что произошло вчера.

– Вы… ты… спал хоть немного? – спросила Леночка.

Громов вздрогнул – так непривычно было это «ты».

– Почти нет.

– Он не нашелся?

– Не знаю… Наверно, нет… Мне бы позвонили.

Громов расписался в ведомости. Леночка протянула ему деньги. Главный инженер накрыл ее руку своей.

– Какая у вас… у тебя… красивая рука.,.

– Рука бухгалтера.

– Рука мадонны. – Евгений Семенович поднял ладонь Леночки, прижал к губам. – Пахнет гвоздикой.

– Это югославское мыло.

– Не важно… Ты и без мыла пахнешь гвоздикой.

Громов притянул к себе кассиршу за талию.

– Пустите, пусти… Могут войти…

Но Евгений Семенович, не слушая, прижал ее живот к своему лицу.

– Какая ты прохладная…

– Не надо, могут войти… – Леночка погладила его по голове. – Седой уже… Дедушка… Можно, я буду звать тебя дедушкой? Что вы делаете?

Громов приподнялся, взял голову Леночки ладонями, нашел губы своими губами.

– Пус… ах… помад… Что ты наделал? У тебя щека в помаде! Дай сотру… Платочек есть?

– Не очень чистый.

– Бедненький. Постирать некому.

Леночка быстро протерла уголком платка лицо главного инженера.

– И как ты не боишься? – спросила она. – Ведь могут войти…

– Двери двойные. Услышим, как начнет кто-нибудь лезть.

– Я на минутку. Мне долго нельзя. А то подумают черт знает что…

– У меня сейчас мертвый час. Я его называю «глаз тайфуна». Никто не войдет.

– Слушай, что я тебе скажу…

– Ну, скажи.

– Мне сейчас звонил Старик…

– Какой старик?

– Ну этот… помнишь, вчера…

– Что-то не помню…

– Ну тот, что в Пещерах…

– Что ты плетешь?

– Да… Он сказал, отдаст мне клад, если я буду молчать, что видела его.

– Тебя кто-то разыграл.

– Кто? Ты говорил кому-нибудь?

– Нет.

– Я тоже. Шкаф не скажет. Может…

– Его еще не нашли. Да и зачем ему идиотские шутки?

– Тогда я не знаю…

Леночка пристально посмотрела на главного инженера.

– Слушай, Женя… а может, это… он сам?

– Кто?

– Старик… И глухо было, как из-под земли.

– Ты думаешь, у него есть телефон? – рассмеялся Громов.

Смех неподвижно повис в воздухе. Леночка вздрогнула.

– Мне страшно, Женя.

– Выбрось все из головы. Это чья-то неумная шутка… Какой-то идиот… Кому-то стало известно вчерашнее…

– Может быть. Но если меня кто спросит, не говорить про Старика?

– Надо подумать… Неизвестно, что у звонившего на уме…. Да и действительно ли ты видела этого Старика? Просто галлюцинация…

– Нет, я видела… Стою я, а он из-за поворота…

– Хватит. Ты рассказывала уже… Вытри слезы. И ни про звонок, ни про Старика пока никому ни слова. Посмотрим, чем это кончится.

Леночка покачала головой.

– Мое сердце чует, что кончится плохо.

Евгений Семенович вышел из-за стола, крепко обнял Леночку, так что кости хрустнули.

– Кончится хорошо. Я же рядом.

Кассирша улыбнулась ему сквозь слезы.

– Да… Ты рядом…

– Дай промокну, – Громов поцеловал сначала один глаз, потом другой. – Вот теперь сухо. Сегодня придешь? – понизил он голос.

– Приду, – прошептала Леночка и выскользнула из комнаты.

Громов задумчиво смотрел на закрывшуюся дверь,

– Пиастры, пиастры, – пробормотал он.

 

6. КОНЧИЛИСЬ СКРЕПКИ

Делая вид, что он высчитывает на бумажке, Костя рисовал спину сидящей впереди кассирши. У Леночки была подвижная, нервная спина, как у бурундука или какого-нибудь другого быстрого зверька. Косте пришла мысль изобразить Леночку в виде белки. Сидит на задних лапках спиной к зрителю белка и, прижав передние лапки к груди, напряженно смотрит вдаль; на туловище белки Костя пристроил аккуратно причесанную женскую головку. Получилось очень забавно…

Раздался звонок. Леночка грациозно потянулась к трубке, не меняя положения, стала что-то говорить. Костя пририсовал к правому уху женской головки трубку. Теперь стало смешно. Смешно и грустно.

Кассирша перестала говорить, приняла прежнюю позу. Потом телефон зазвонил опять. Леночка поспешно взяла трубку. От быстрого движения на плече из-под платья выбилась белая бретелька. Локон пепельных волос – в их городке такой цвет делать не умели, и Леночка ездила в областной центр – упал на ухо, розовое от бьющего в противоположное окно света.

«Вот подойти сейчас сзади, – подумал Костя, – просунуть ей под мышки руки, прижать к груди и поцеловать в шею. Что будет? Будет крик, шум, визг, скандал, разбор на собрании, может быть, в конечном счете увольнение. Почему наедине такое можно сделать, а в присутствии пяти человек нельзя? Потому что пять человек – это общество, – ответил сам себе Костя. – Даже три человека – общество… А общество живет по своим законам…»

– Я отнесу Евгению Семеновичу зарплату. Он просил.

Костя вздрогнул. Его всегда волновал ее голос: какой-то широкий, отрывистый, словно полосы черного плотного бархата…

Три минуты спустя главный инженер увидит ее, как она идет мелкими из-за узкого платья шажками по ковровой дорожке к его столу… Он быстро окинет взглядом ее фигуру, нащупает немигающими глазами ее взгляд и опять уткнется в бумаги. Больше он не посмотрит на нее, хотя самому хочется посмотреть. Вечное противоречие между желанием и долгом.

И она посмотрит ему в глаза и тут же опустит, потом, принимая ведомость, еще раз попытается поймать его взгляд. Женщине-подчиненной всегда хочется нравиться своим начальникам просто как женщине, а не как работнику… Как хотелось Косте быть в этот момент главным инженером!

Леночка ушла. В бухгалтерии сразу стало темнее, мерзко жужжали под потолком мухи…

Костя вздохнул и потянулся к коробке, чтобы взять скрепку. Коробка была совершенно пуста. Костя обрадовался. Надо просить у Шкафа скрепки. Хоть какое-то развлечение.

– Семен Петрович, у меня кончились скрепки.

Шкаф чуть не подпрыгнул на стуле от неожиданности. В сонной комнате, в которой слышалось лишь жужжание мух, щелканье арифмометров и шуршание шариковых ручек, возглас Кости прозвучал выстрелом.

– Чего кричишь, как зарезанный? – проворчал Шкаф.

– Зарезанные не кричат, Семен Петрович, – возразил Костя. В бухгалтерии хихикнули. Шкаф не обратил на это внимания. Насмешки он обычно пропускал мимо ушей.

– Я же только что тебе давал. Ты что, питаешься ими, что ли? – Главный бухгалтер окончил операцию, отодвинул арифмометр и полез в обшарпанный шкаф, где хранились письменные принадлежности.

– Ага… С чаем. Вприкуску, – съехидничал Костя. Тоже просто так, для развлечения.

Кто-то опять хихикнул.

– Чем языком молоть, лучше бы мозгами живее крутил.

– Пусть работает арифмометр, Семен Петрович, он железный.

– Доложу вот главному инженеру. Сплошные ошибки делаешь… Заново за тобой каждый раз пересчитывай… Толку от тебя, как от козла молока, – ворчал главный бухгалтер, роясь на полках в шкафу. Он всегда болезненно воспринимал каждую просьбу выдать канцелярские принадлежности. Стоило попросить у Шкафа несчастный флакон чернил, как тот на полдня терял душевное равновесие.

– Странно, – между тем бубнил себе под нос главный бухгалтер. – Ни одной пачки. Куда же они подевались? Только что вот здесь лежали две… Вчера я своими глазами видел… Это, наверное, все Элеонора (кроме Семена Петровича, в заветный шкаф имела доступ лишь одна Леночка) раздает своим друзьям-приятелям… Доложу вот главному инженеру, будет знать… Нету скрепок…

Главный бухгалтер раздраженно закрыл дверцы.

– Как же без скрепок? – удивился Костя. – Вся работа остановится.

– И у нас кончаются, – поддержали младшего бухгалтера несколько голосов.

Это уже был непорядок. В случае какой неувязки эти архаровцы все свалят на скрепки. Им только дай повод. Шкаф был обеспокоен. Это видели все. Когда начальник волновался, у него краснели уши.

– Так что же делать? – подлил масла в огонь Костя. – Как я дам вам на подпись бумаги? Я же не могу дать без скрепок?

– Ладно, – проворчал Шкаф. – Возьми в кассе трешку и сбегай в «Канцтовары»… Возьмешь счет, не забудь… Хотя подожди… Уже обрадовался… Лишь бы не работать… Дай я позвоню… Может, и там кончились… У них самые неожиданные вещи исчезают…

Главный бухгалтер придвинул к себе телефон, набрал номер. Скрепок в самом деле не оказалось, и неизвестно, когда они будут.

Шкаф был в растерянности. По лицу главбуха было видно, как в его душе боролись два важных, взаимоисключающих решения. Потом какое-то решение, видимо, победило.

– Если спросит кто – ушел к главному инженеру, – бросил Шкаф, ни к кому не обращаясь, и вышел из комнаты.

В бухгалтерии воцарилась тишина. Все понимали, что сейчас произойдет что-то необычное.

– Наверное, наябедничает, и станут искать эти две пачки, – предположил кто-то.

– Будет обыск с собаками, – сказал Костя. – Ну и заварил я кашу.

– Попадет теперь Ленке!

Шкаф вернулся через десять минут.

– Собирайся, – сурово сказал он Косте. – Поедешь в область, в командировку. Купишь сто пачек скрепок.

Все ахнули. А Костя вспыхнул. Такого еще никогда не было за всю историю существования бухгалтерии – бухгалтеров не посылали в командировки.

– Но учти, – сказал Шкаф, – я посылаю именно тебя потому, что ты выдающийся бездельник и твое отсутствие не скажется на работе бухгалтерии. Так что не обольщайся.

Произнеся такую большую речь, Шкаф вдохнул воздух и плюхнулся в свое тронное кресло, обшитое клочьями красного бархата.

– Спасибо за доверие, – сказал Костя.

Он не подозревал, что с этого момента его размеренная жизнь скромного работника бухгалтерии сделала резкий поворот и понеслась навстречу приключениям.

 

7. ДОВЕРИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

– Товарищ Перова?

– Да…

– Это из милиции.

– Из ми…

– Не повторяйте за мной. Моя фамилия Кобчиков. Младший лейтенант Кобчиков. Не повторяйте. Я жду вас в коридоре…

– В каком ко…

– Здесь. У вас. Возле доски с приказами.

– Но…

– Мне надо задать вам несколько вопросов. Не говорите про меня ни слова.

На том конце провода положили трубку.

– Опять мальчишки? – спросил Шкаф.

– Нет… по делу…

– Какие могут быть дела в рабочее время? – проворчал главный бухгалтер.

– Я на минутку…

– Знаем мы эти минутки.

Леночка вышла из бухгалтерии. Щеки ее горели. Она постояла за дверьми, поправила прическу, немного успокоилась. Поистине сегодня день сплошных загадок. Зачем она потребовалась милиции? Неужели на заводе недостача? Но тогда почему такая таинственность? Почему вызывают именно ее?

А может быть…

Леночка простучала каблучками мимо технического отдела, кабинета главного энергетика, мимо дверей с изображением мужчины в смокинге и изящно изогнувшейся женщины в бальном платье, мимо таинственной, без какой-либо таблички обитой железом двери, в которую никто никогда не входил и из которой никогда никто не выходил.

У доски объявлений и приказов Леночка остановилась. Здесь никого не было. Неужели это розыгрыш? Кассирша хотела уж было уйти, как сзади кто-то осторожно дотронулся до ее плеча и тихий голос четко произнес:

– Добрый день, Элеонора Дмитриевна…

Леночка резко, как от удара, обернулась. Перед ней стоял невысокий молодой человек в сером костюме. Она знала его. Видела как-то. Только в форме.

– Добрый день, – ответила Леночка вежливо.

– Мне надо с вами поговорить, – человек улыбнулся.

– Пожалуйста. Я слушаю вас.

Младший лейтенант опять приятно улыбнулся.

– Ну что вы, Элеонора Дмитриевна… Разговаривать здесь… Может быть, мы где-нибудь уединимся…

– Но где здесь можно… Я, право, не знаю.

– Пойдемте со мной, Элеонора Дмитриевна.

Кобчиков, не оглядываясь, пошел назад по коридору.

Леночка последовала за ним.

Возле обитой железом двери младший лейтенант остановился, достал из кармана пиджака массивный ключ, повернул в замочной скважине и потянул на себя ручку. Дверь подалась со скрипом.

Кобчиков отстранился, пропуская впереди себя Леночку. Кассирша никогда не была в таинственной комнате. Она с любопытством огляделась. Почему-то, проходя мимо этой двери, Леночка представляла, что здесь хранятся какие-то секретные документы в железных ящиках и стоят непонятные машины. Комната же оказалась пустой. Только в углу возвышался огромный пыльный сейф, которым, наверное, давно уже не пользовались; стоял колченогий рассохшийся стол у забранного решеткой окна и две, тоже колченогие и тоже рассохшиеся, табуретки.

Кобчиков запер дверь и присел на одну из табуреток, жестом пригласил садиться Леночку. Кассирша села. Сердце ее тревожно стучало. Ей вспомнился почему-то телефонный звонок.

– Этой ночью вы были в Пещерах, – Кобчиков пристально заглянул Леночке в глаза.

– Это допрос? – спросила кассирша как можно независимее.

– Ну что вы, – ответил младший лейтенант весело, но лицо его не улыбнулось. – Просто доверительный разговор.

– Да, я была в Пещерах. А что, разве нельзя? – с вызовом спросила Леночка.

– Ради бога, – сделал младший лейтенант протестующий жест рукой. – Сколько угодно. Меня интересует только один момент. Когда вы в последний раз видели Токарева?

– Какого Токарева? – удивилась Леночка. – Не знаю никакого Токарева.

– Вы с ним были в Пещерах.

– Ах, вы, наверное, имеете в виду приезжего… Леонида… как его, уже забыла… Вспомнила… Леонида Георгиевича?

– Да.

– Мы с ним отстали от остальных… Это было около… двух часов… Да… да… Я еще посмотрела на часы… Около двух… Точнее – час пятьдесят… Мы кричали, потом долго шли какими-то ходами… Я очень испугалась… заблудиться в Пещерах… вы ведь знаете… это конец…

Леночка вздрогнула. Даже сейчас, в солнечной комнате, ей стало жутко. Как страшно поблескивали сырые меловые стены узкого хода, какая ужасающая стояла тишина. Потом Леночка споткнулась о камень. Свеча ее погасла, Леонид Георгиевич бросился к ней, попытался поднять, но сам поскользнулся, упал, выронил свечу. Стало так темно, что у Леночки засветились перед глазами солнечные круги… Она закричала от страха. Приезжий стал чиркать спичками о коробок, но спички не загорались… Потом…

На этом месте кассирша замолчала.

– Дальше.

– Потом Леонид Георгиевич ушел… Он сказал, что скоро придет.

– И вы не спросили его, куда он пошел?

– Нет.

– Больше вы его не видели?

– Нет. Я плакала, звала на помощь, куда-то бежала… Одна, во тьме… я боялась провалиться в какой-нибудь колодец. Я слышала, что в Пещерах полно таких колодцев. Я столько пережила… Кажется, теряла сознание… Потом меня нашли Евгений Семенович и Шкаф… то есть Семен Петрович…

– Это было…

– Не помню… Мне показались эти часы вечностью. Думаю, они нашли меня часа через два.

– Не показалось ли вам, что Токарев ушел от вас потому, что случилось что-то из ряда вон выходящее?

– Н… н-нет…. А что могло случиться?

– Я не знаю, поэтому и спрашиваю вас.

– Нет. Ничего не случилось. Он просто сказал, что скоро вернется, и ушел.

Кобчиков не отводил взгляда от ее глаз,

– Вот как…

– Да. Вот так. – Леночка выдержала взгляд младшего лейтенанта.

– Ну что ж, наш разговор окончен. Благодарю вас,

– Его нашли? – спросила Леночка.

– Еще нет.

– До свидания.

– До свидания.

Леночка встала с табуретки, прошла к двери и попыталась повернуть торчащий в замочной скважине ключ, Ключ не поворачивался.

– Одну минуточку, – Кобчиков проворно подошел к выходу, щелкнул ключом, толкнул дверь.

– Да… Вот еще что… О нашем разговоре никому ни слова.

– Почему?

– Дело в том, что я действую не как милиционер.

– Не как милиционер? – удивилась Леночка.

– Да…

– А как кто?

– Это в некотором роде частное расследование.

– Разве такое может быть?

– Выходит, может…

– Хорошо. Я никому не скажу.

– Благодарю вас.

Дверь тяжело закрылась за Леночкой.

– Элеонора Дмитриевна, сегодня на вас спрос… к телефону… Главный… – Шкаф протянул ей трубку.

– Элеонора Дмитриевна?

Голос у Громова был сухой, официальный.

– Да…

– Вы недодали мне десятку.

– Что?..

– Вы недодали мне десятку.

– Но этого не может быть… Евгений Семенович.

– Однако это факт.

– Я хорошо помню…

– Деньги лежат передо мной. Я к ним не прикасался… Сейчас пришли за взносами, и я обнаружил, что не хватает десятки.

– Боже мой… у меня никогда… – растерянно залепетала Леночка. – Совершенно исключено.

– Вы поймите меня правильно, Элеонора Дмитриевна. Мне наплевать на десятку, но у вас будет остаток в кассе, и произойдут разные неприятности. Я вам советую сейчас снять кассу. Кстати, я не уверен. Может быть, эта десятка ушла с моего стола с какой-нибудь бумагой… Все-таки лучше снять кассу.

– Но это несколько тысяч!

– Что поделаешь…

– Придется сидеть почти до утра.

– Я подожду.

Громов говорил очень официально – в бухгалтерии имелся параллельный телефон.

– Что он? – спросил Шкаф, когда Леночка положила трубку.

– Вроде недодала десятку…

– Снимайте кассу, – приказал Шкаф. – Это дело нешуточное. И сообразила тоже, кому недодавать, эх, растяпа!

 

8. ПРИКЛЮЧЕНИЯ НАЧИНАЮТСЯ

Роман с командированным, но с каким? На заводе их десятки. Лучше всего это узнать в «Тихих зорях». Значит, надо идти в «Тихие зори»… Однако, прежде чем напиться и идти в гостиницу бить командированного, Костя решил еще раз поговорить с Леночкой.

Он выследил ее и перехватил в магазине, куда кассирша зашла за продуктами. Минаков встал за ней в очередь в кассу и, стараясь уклониться от навалившейся сзади бабки, стал умолять прийти сегодня вечером к бюсту Мичурина. Очередь, слушая Костин свистящий шепот, ухмылялась; Леночка стояла вся пунцовая, сам младший бухгалтер готов был провалиться сквозь обшарпанный магазинный пол, но тем не менее пытался выяснить все до конца.

– Не могу, – шипела красная, злая Леночка. – Постыдился бы людей… Сегодня я занята.

– Последний вечер…. Я же уезжаю…

– Мне какое дело!

– У тебя свидание?

– Не имеет значения. Да отойди же наконец!

– Я ему ноги переломаю!

– Дуракам закон не писан. Садись в тюрьму.

– Кто он? Приезжий? Конечно, из столицы?

– Допустим.

– Ага! Призналась! Значит, правда, свидание?

Тут подошла Леночкина очередь, она сунула в окошечко деньги, а стоявшая сзади бабка кисло задышала в ухо:

– Проходи, молодой человек. Проходи, не стой столбом! Домашние сцены надо дома устраивать.

Пока Костя зачем-то выбивал сорок три копейки, пока рассовывал по кармана сдачу, Леночка исчезла.

«Значит, судьба мерзавцу быть покалеченным», – решительно подумал Костя и стал в очередь в штучный отдел за водкой.

Четвертинок не было, вина тоже, и пришлось брать пол-литра.

– Я тебе нужен? – потянул Минакова за рукав небритый тип.

– Нет, – сказал Костя.

– Сам, что ль, выдуешь?

– Сам…

– Крепок мужик, – уважительно сказал тип и потянул за рукав другого. – Браток, я тебе нужен?

Соседей по комнате в общежитии, где жил Костя, не оказалось дома, и Минакову пришлось для храбрости напиваться в одиночку. У младшего бухгалтера был добродушный, покладистый характер, но спиртное делало его воинственным, смелым, находчивым, остроумным.

Костя сполоснул в умывальнике залапанный граненый стакан, налил немного теплой водки и выпил залпом. Потом он торопливо закусил колбасой и сыром. Горячая волна покатилась от желудка к голове, рукам, ногам. Запылало все тело. Теперь Костя готов был сразиться хоть с кем.

«Я с ним поговорю, – бормотал он. – Забудет дорогу в наши края».

Костя спрятал бутылку и закуску в тумбочку, набросил плащ – на улице начинался дождь, длинные серебряные стрелы исполосовали пыльное стекло, – потом его взгляд остановился на тяжелом разводном ключе, который лежал на подоконнике и обычно служил для забивания и вытаскивания гвоздей, и сунул его в карман плаща.

– На свидание, Костырик? – окликнула младшего бухгалтера пожилая вахтерша, которая симпатизировала тихому и скромному жильцу. – Тут тебе какое-то письмо… Подметное… Вышла на минутку, а оно лежит на столе.

– Письмо? От кого? – удивился Минаков.

– Может, полюбовница какая. Откуда я знаю?

Костя взял конверт. На конверте без марки было написано:

К. МИНАКОВУ ЛИЧНО

– Странно, – пробормотал младший бухгалтер. – Кто же это может быть? – Костя почти не получал писем. – И обратного адреса нет… И марку не наклеили…

Он вскрыл конверт. Достал листок бумаги, развернул. Вот что было написано в письме большими печатными буквами:

ОНА ПУТАЕТСЯ С КОМАНДИРОВАННЫМ ТОКАРЕВЫМ. ПОЗДРАВЛЯЕМ С РОГАМИ. ДРУЗЬЯ.

Костя ошарашенно смотрел на листок. Никаких мыслей в голове не было.

– Что там? – спросила любопытная вахтерша. – Неприятности?

– Так… Ничего… – Младший бухгалтер сунул листок в карман и почти выбежал из общежития.

Токарев… Токарев… Кто такой Токарев? Уж не ревизор ли из области?.. Костя несколько раз сталкивался с ним в туалете… Шкаф таскал ему какие-то бумаги в кабинет главного инженера, где тот обосновался. А один раз Костя слышал, как секретарша кричала в коридор: «Товарищ Токарев! Вас междугородная!»

«Да… точно он… Вполне может быть… Представительный мужчина… Похоже, говорун… У Ленки и закружилась голова, – Костя впервые назвал свою возлюбленную Ленкой. – Надо заглянуть в этому Токареву, поговорить по-мужски и сразу на вокзал…»

Костя забежал к себе в комнату, побросал в портфель зубную щетку, мыльницу, чистую рубашку и выскочил на улицу.

Ноги сами собой несли Костю к гостинице «Тихие зори». Капал редкий крупный дождь, оставляя на тротуарах и дороге темные расползавшиеся пятна. Нагретый за день асфальт тут же подсушивал края, словно окольцовывал пятна каким-то белым металлом. С бульвара волнующе тянуло запахом цветов. Запах был горьким, тревожным: зацвели первые осенние цветы, кончалось лето…

Аромат цветов напомнил Косте клумбу в городском саду, где он провел столько счастливых часов. Сердце у покинутого юноши сжалось, и он еще крепче стиснул в кармане разводной ключ.

Гостиница стояла несколько в стороне от центральной улицы. Она располагалась в тихом зеленом переулке, среди одноэтажных домиков. Это было трехэтажное современное здание из серого неоштукатуренного кирпича с большими окнами и бетонным козырьком над входом. Прямо возле современных стеклянных дверей бродили куры. Беспризорная, вся в репьях дворняжка сидела под окнами и не сводила глаз с третьего этажа, где пировала компания и откуда, наверное, кто-то время от времени кидал ей объедки.

Костя смело вошел в здание и направился к администратору. За стеклом что-то считала на бумажке пожилая накрашенная женщина.

– Токарев в какой комнате?

– Токарев… Из области?

– Из области.

– В шестнадцатой. Но, по-моему, его сейчас нет.

– Проверим, – сказал Костя.

Он единым духом взбежал на второй этаж и постучал в комнату № 16. Младшему бухгалтеру было даже немного весело. Интересно, как сейчас замечется этот областной донжуан?

– Войдите, – послышался голос.

Костя вошел. За столом сидел плешивый старичок и ужинал. Почему-то, когда ни зайдешь в гостиницу к командированным, обязательно их застаешь за едой. Перед старичком лежали колбаса, яйца, помидоры и стояла бутылка с кефиром.

– Где Токарев? – спросил Костя нахально, не поздоровавшись. Его так и распирала смелость, сознание собственной силы.

– Не знаю… Моя фамилия Сусликов. – Старичок почему-то встал и вытянул руки по швам. К его нижней губе прилепилась яичная скорлупа. – Токарев куда-то ушел. Еще вчера…

– И не ночевал?

– Нет, – испуганно ответил Сусликов.

– Я осмотрю его вещи, – вдруг неожиданно для себя сказал Костя. Ему пришла нелепая мысль, что у этого Токарева могла оказаться Леночкина записка. Или письмо. Может быть, они давно уже тайно переписываются и этот донжуан специально прикатил в их городок на свидание?

– Но… собственно… по какому праву?

– Вот по этому, – ответил Костя и опять совершенно неожиданно для себя вытащил из кармана плаща разводной ключ.

Наступила пауза. Оба смотрели на этот ключ. Ключ был тяжелый, ржавый. Кончик ручки торчал из кармана и намок на дожде, и сейчас был в красных полосах, словно в крови.

– П… п-пожалуйста… – прошептал старичок. – Мне-то какое дело? – И его лицо стало серым, углы губ опустились, и яичная скорлупа, отклеившись, упала на пол.

Сначала Костя обыскал тумбочку. Тумбочка оказалась набитой пузырьками и коробочками с лекарствами, баночками, тюбиками с мазями, консервами «Шпроты», «Лосось», «Печень трески». Здесь же лежали две большие красивые коробки конфет.

«Ей привез, гад», – подумал Костя. Кровь бросилась ему в голову. Теперь ревнивец не сомневался, что командированный провел ночь с его возлюбленной.

Но в тумбочке ни записок, ни писем не нашлось, и Костя решительно выдвинул из-под кровати желтый кожаный чемодан. Чемодан был небольшой, красивый. Он оказался незакрытым.

Костя щелкнул замками. Ему открылся пестрый натюрморт из отлично выглаженных рубашек, белого импортного белья, галстуков. Младший бухгалтер брезгливо разворошил все это и обнаружил на самом дне папку «Для бумаг».

«Ага, – мстительно подумал он, – тут вся их переписка».

Но папка для бумаг оказалась набитой какими-то документами, таблицами, справками. Листая бумаги, Костя наткнулся на детский почерк: «Довожу до Вашего сведения, что финансовые дела вверенного Вам предприятия…» Внизу странная подпись: «Доброжелатель государства».

Костя равнодушно захлопнул папку, завязал черные тесемки и бросил в чемодан. Потом он затолкал чемодан под кровать…

Все это время Сусликов с испугом наблюдал за грабителем (он не сомневался, что Костя грабитель) и покорно ждал своей участи.

– Приятного аппетита, – бросил Костя на прощанье перепуганному старику.

– Сп-п-пасибо… А я? – вырвалось у Сусликова.

– Вы никого не интересуете, – сострил Костя. – Возраст не тот. Да, вот еще… Если появится здесь этот тип, передайте ему, чтобы поскорее убирался из нашего города. И больше не появлялся. Иначе не сносить ему головы. Передадите?

– Да… – прошептал старичок.

– Всего доброго.

– Дай вам бог здоровьица, – вдруг ляпнул некстати обрадованный командированный.

Костя выбежал на улицу и зашагал к дому Леночки, размахивая портфелем. Он не сомневался теперь, что нашел истинную причину размолвки и что эту причину его возлюбленная прячет в своем доме. А что? Дом просторный. Огромный сад… Броди, пей коньяк, закусывай яблоками, наслаждайся, не то что сидеть в душном номере. А там и любовница прибежит с работы…

От этих мыслей руки у Кости сами собой сжимались в кулаки.

В маленьком скверике, через который проходил Костя, вовсю торговали вином и пивом. Возле стойки, сколоченной под деревом из грубых досок, толпились кудлатые парни, лысые пожилые мужчины, рабочие в беретах и промасленных спецовках. Стоял невнятный гул, звон пивных кружек, кисло пахло бочечным вином. Косте вдруг страшно захотелось пить. Он стал в хвост очереди, чтобы взять пару кружек пива, но тут вдруг кто-то хлопнул его по плечу.

– Здорово, Костырыч! Иди к нам!

Рядом с Костей стоял и широко улыбался Иван Бондаренко, парень из инструментального цеха, кудрявый, как девушка со старинной гравюры, по прозвищу Бондарь Иван – Железные руки.

Бондаря знал весь завод. Он делал охотно и почти даром крючки для рыбалки, чинил приемники, унитазы, телевизоры, автомобили, умел плотничать, натирать полы, штукатурить – в общем, был мастером на все руки. Весь завод ходил у Ивана в приятелях. Денег у него всегда было навалом, но он не копил их, хотя был гол как сокол, все спускал в шумных гулянках.

Компания Бондаря расположилась неподалеку за врытым в землю столиком, все уже были изрядно выпивши, спорили, горячились.

– Пей, – пододвинул Иван – Железные руки Косте пивной бокал, до краев налитый черным вином. – Только до дна. Давай догоняй нас, а то мы далеко ушли.

Костя Минаков большими глотками выпил полбокала терпкой, сладкой жидкости. Вино было местного производства. Винзавод принимал на переработку все дары окружающих лесов: яблоки, груши, терн, малину… Вино называлось «Петровское плодово-ягодное» и стоило семьдесят копеек бутылка. Оно было не очень крепким, пахло осенними прелыми листьями и растолченной дубовой корой. Костя любил его больше, чем отдающие бензином приторно-сладкие марочные вина.

Стало зыбко и хорошо. Захотелось излить душу. Заплакать.

– Понимаешь, Вань, – сказал Костя. – Худо у меня на душе.

– Растратился? – спросил Бондарь и тряхнул кудрями. – Ничего. Это не самое главное. Хочешь дам денег? У меня сейчас есть. Вот! – Иван вытащил из внутреннего кармана пиджака пачку десятирублевок. – Сделал одному робота. На телефон отвечает приятным женским голосом, посуду моет, пол подметает, песни поет и даже водку пьет, гад. Бутылку выжрет, и ни в одном глазу. Ну, алкаш! Хочешь и тебе робота сделаю? Недорого возьму. У меня материал остался. Из обрезков сделаю. Тебе как: больше по домашней части интересует или в смысле прогулок? Будет бежать следом за тобой и гавкать.

– Мне невеста изменила, Ваня, – тихо сказал Минаков, и от этих слов ему стало так муторно на душе, так жалко себя, что из правого глаза младшего бухгалтера выкатилась большая, чистая как роса слеза и капнула в кружку с вином.

– Наплюй! – Бондарь обнял Костю за плечи. – Другую найдешь. Хочешь я тебе найду? У меня есть одна знакомая… Не девочка, а конфетка. Ирис «Кис-кис»! Не подумай чего-нибудь плохого. Чиста как младенец. Ты только будь посмелей, чтобы за тобой сила тока была. В смысле последнего слова.

– Не нужны мне никакие младенцы, – пробормотал Костя.

– Ты влюблен по уши! – закричал Бондарь. – Братцы, перед вами влюбленный человек!

– Ура! – закричали «братцы» нестройно.

– Да… влюблен… ну и что? А она с другим… – Костя опустил голову.

Стемнело. Над стойкой зажглась тусклая желтая лампочка. Стал сеять дождь, такой мелкий, что он казался туманом, спустившимся с неба на уже желтеющие деревья, палатку, людей… С деревьев начали падать некрепкие листья; мокрые, тяжелые, они прилипали к асфальту и оставались лежать, ни разу не шевельнувшись.

– Дать совет? – спросил Бондарь сочувственно.

– Какой там совет… – пробормотал Костя. – Теперь ничего не поможет.

Бондарь приник вплотную, забубнил на ухо:

– Сделайся равнодушным. Зажми свои нервы в кулак. Пересиль себя. Начни ухаживать за другой. Посмотришь, ее это заденет, и сама бросится на шею тебе. Не веришь? Сам сколько раз этот прием испытывал. Действует с ходу. А на него зла не держи. Командированный он и есть командированный. А вообще-то иди к нам в цех… Бросай свою канцелярщину… Я тебя всему научу. И столярничать и токарить… А потом и мастером станешь. Ты парень с головой, быстро все поймешь. И справедливый. И совестливый. Я таких ребят люблю. Я бы с ходу тебя своим мастером сделал. Бросай, а? Человеком станешь с ходу… И девки больше мастеровых любят.

– Ладно… Бывай здоров… – Костя вяло пожал Бондарю крепкую руку.

На душе у младшего бухгалтера стало немного легче. Он уважал Ивана – Железные руки и ценил его мнение. В цех к Ивану – это здорово. На Ивана можно положиться… Но как все запуталось…

Костя взял портфель и побрел по аллее к выходу.

«Конечно, командированный тут ни при чем… – думал Минаков. – При чем тут командированный? Командированный он и есть командированный. Одно на уме: убить вечер. Тяжелый, длинный, вдали от семьи, никому не нужный вечер. Вот он и завел знакомство… Но она, как она могла после всего, что было?.. Хотя ничего и не было… Но ведь приходила к Мичурину? Приходила… Значит, могло быть…»

Теперь весь гнев Кости перешел с командированного на Леночку.

«Дам ей по морде, повернусь и уйду, – решил Костя. – Пусть знает… И больше не посмотрю ни разу… И влюблюсь в кого-нибудь еще. Прав Иван… Надо влюбиться в кого-нибудь еще…»

Дома Леночки не оказалось. Мать, знавшая об их отношениях и, по мнению Минакова, одобрявшая их, сказала, что дочка еще не пришла с работы. Мать бегала, звонила из автомата, Леночка сказала, что придет не скоро – какая-то срочная работа.

Костя торопливо, стараясь идти ровно, зашагал к заводу. По тому, как разговаривала с ним Леночкина мать, было непохоже, что командированный Токарев скрывается у них дома. Скорее всего он ждет ее где-нибудь в условленном месте. Может быть, в лесу? Лес начинается совсем рядом. Под вековыми соснами никакой дождь не страшен…

Костя представил, как Леночка, распустив по плечам волосы, будет обнимать командированного под вековыми соснами, и, сжимая в кармане ключ одной рукой, а другой портфель, заспешил к заводу.

 

9. НОЧЬЮ В БУХГАЛТЕРИИ

Вахтер поворчал, но пропустил, когда Костя сказал, что забыл в столе командировочное удостоверение. Костя никогда не бывал на заводе поздно вечером.

Нет привычной суеты во дворе, половина цехов стоят темные, притихшие, лишь гудит трансформаторная будка да из заготовительного цеха доносятся удары прессов. Заводоуправление, не один раз за последние два столетия перестраивавшееся, со своими башнями и уступами теперь похоже на мрачный, темный замок, приготовившийся к осаде. Только одно окошко высоко вверху горит ярким светом, словно там заседает совет замка. Это, кажется, окно бухгалтерии. Значит, Леночка действительно там…

Костя взбежал по ступенькам на третий этаж, прошел по неосвещенному коридору. Из щели под дверью бухгалтерии пробивалась желтая полоска. Костя нащупал ручку и потянул дверь на себя. Она оказалась незапертой. Минаков шагнул внутрь и зажмурился от яркого света. Когда он открыл глаза, то увидел за столом главного бухгалтера Леночку, которая с испугом смотрела на него. Перед кассиршей лежала груда денежных пачек, стоял арифмометр и лежала сумочка, из которой выкатилась губная помада. Дверца сейфа была распахнута, ключ торчал в замке.

– Привет, – сказал Костя и растянул губы в улыбке.

– Привет, – прошептала Леночка, сначала не узнав его. – А-а… Это ты? – Кассирша успокоилась.

– Трудишься?

– Да… Снимаю кассу…

– Случилось что-нибудь?

– Недодала десятку… А может, и нет…. Решила проверить. А ты что здесь делаешь?

– Пришел убить тебя, – хрипло рассмеялся Костя.

– Ну ладно. Иди, не мешай, – сказала Леночка. – У меня еще много работы.

– Что ты говоришь? – притворно удивился Костя. – А как же свидание?

– Никак… Не мешай. – Леночка придвинула к себе пачку денег.

– Гм… Никак… Он придет к тебе домой, когда все заснут? Так? – Костя подошел к столу.

– Да ты пьян, – удивилась Леночка.

– Ну и что? Какая разница? Тебе, например? От кого погибать – от пьяного или трезвого?

– Что за бред ты несешь? – вздохнула кассирша. – Ко всему прочему ты еще и пьяницей оказался.

– К чему «прочему»?

– Ко всему.

– Все-таки?

– К глупости.

– Значит, я по-твоему дурак?

– Еще какой.

Леночка уже не обращала внимания на Костю и продолжала быстро считать деньги. Купюры мелькали в ее руках, словно у фокусника.

– Я тебя серьезно спрашиваю.

– А я серьезно отвечаю.

– В последний раз задаю вопрос: как ты ко мне относишься?

– Плохо.

– Почему?

– Не знаю… – Леночка пожала плечами, не отрывая пальцев от денег.

– А раньше хорошо относилась?

Шелест купюр.

– И раньше плохо…

– Зачем же тогда…

– От скуки.

– А сейчас тебе весело?

– Весело.

Молчание. Шелест купюр.

– Я догадываюсь, почему тебе весело.

– Догадываешься – и хорошо.

Пол слегка дрожит от ударов пресса. Сейф, словно открытая пасть, ждущая назад вырванную из глотки пищу.

– Значит, ты не выйдешь за меня? – выдавил из себя Костя.

Молчание. Шелест купюр. Легкое дребезжание стекла.

– Отвечай!

Пальцы проворно бегут по пачке, словно паук ткет паутину.

– Ты ответишь или нет?

Леночка еще ниже склонилась над грудой денег. Она не хочет отвечать, ей некогда заниматься ерундой. Надо быстрей пересчитать деньги и бежать домой.

Костя взял пачку со стола и неожиданно положил ее в карман плаща. Леночка вытаращила глаза. Пальцы ее замерли.

– Положи назад.

– Не положу.

– Положи.

– Заплатишь тыщу из своего кармана – в следующий раз не будешь называть дураками умных людей. Сама поумнеешь.

– Сейчас включу сигнализацию.

– Не включишь.

– Включу!

Глаза у кассирши стали злыми. Ей не идут злые глаза.

– Клади назад, идиот!

– Кто, кто?

– Дурак ненормальный! Разве этим шутят?

– Ты покрепче шутишь.

Рука Леночки потянулась к кнопке сигнализации. Лицо у кассирши стало некрасивым, жестоким. Никогда Костя не видел у своей бывшей невесты такого пошлого лица. Ему стало жалко ее и противно. С нее станется, правда включит сигнализацию. Еще секунда, и палец коснется кнопки.

– Стой!

Костя выхватил из кармана разводной ключ, замахнулся. Леночка охнула и отдернула руку. Ее глаза стали белыми от страха.

– Ты что… С ума сошел?

– Сошел… Готовься к смерти!

– Опусти ключ… Я пошутила.

– Что – пошутила?

– Все… Ты… мне нравишься. И у меня никого нет. Мы будем опять встречаться.

– Врешь!

– Честное слово… Опусти ключ…

– Ты врешь из страха!

– Вот еще… Ты мне всегда очень нравился… Ты умный, хороший, добрый…

Кассирша протянула руку, чтобы погладить Костю по голове. Голос у нее был неискренний, в глазах стоял испуг. Косте стало вдруг противно. Противно и очень обидно.

– Дрянь… Брехливая дрянь! – вырвалось у младшего бухгалтера. Он переложил ключ в левую руку, а правой с силой ударил Леночку по щеке.

Кассирша отшатнулась, наткнулась на стул и, не сохранив равновесия, упала. Деньги соскользнули со стола и посыпались на пол лавиной.

Костя схватил свой портфель, выскочил из бухгалтерии и, не оглядываясь, побежал по коридору. Хлопнула наружная дверь.

Леночка встала, оправила платье. Щека ее горела.

– Идиот, – прошептала она. – Ревнивый идиот… Пьяный, ревнивый идиот… Теперь где его искать? Унес, дурак, тыщу…

– Унес тыщу?

Кассирша вскрикнула от неожиданности. В дверях стоял главный инженер.

– Извини… Я, кажется, испугал тебя. – Громов вошел в комнату. – Что здесь произошло? Я ждал междугородный разговор, вдруг слышу крики, грохот, кто-то бежит по коридору.

– Да так… Любовная сцена у сейфа… Приходил Минаков, я с ним раньше дружила… немножко. Приревновал к кому-то… Пьяный… Замахивался разводным ключом, скандалил… Сунул в карман тыщу… Теперь ищи его, пьяного дурака.

– И вы сильно дружили? – усмехнулся Евгений Семенович.

– Да нет… так… ерунда… Гладил мою руку – вот и все…

Главный инженер покачал головой.

– И на этом основании он уже считал тебя своей?

– Как видишь…

– Да… Какая нынче самоуверенная молодежь пошла. Грозил разводным ключом. Убить, что ли, тебя хотел?

– Не знаю… Пьяный… Пугал, наверно.

– А мог и убить. Так сказать, в состоянии аффекта. Тыщу взял?

– Взял.

– Тоже пугал?

– Наверно…

– Ах, как нехорошо получается. Ворвался ночью в бухгалтерию, пьяный, грозился убить кассиршу, взял казенные деньги. И все это так, в шутку.

– Это он из ревности.

– Не важно из-за чего. Щека-то горит отчего?

– Ударил…

– Ах, мерзавец! Да он еще и руки распускали Такое нельзя прощать. Надо вот что сделать… Пойди-ка, Ленок, сюда…

Леночка подошла к Евгению Семеновичу, приникла к его груди.

Главный инженер отстранил от себя Леночку, взял за подбородок, – она думала, что Евгений Семенович хочет полюбоваться ею и сделала соответствующее выражение, – но Громов вдруг коротко, не размахиваясь, ударил ее в лицо.

Леночка рухнула на пол.

Второй раз уже за этот вечер.

 

10. НОЧЬЮ В ГОСТИНИЦЕ «ТИХИЕ ЗОРИ»

Командированный Сусликов лежал на кровати и за отсутствием других развлечений читал старый, со следами пиршеств других командированных журнал. Дела на заводе были все сделаны, завтра предстояло отбыть на родину, в тихий домик на окраине большого города, затерявшийся среди синего неба и подсолнухов, и у Сусликова было благодушное настроение. Тем более от здешнего кефира его язва не разыгралась, как он опасался, а, наоборот, притихла, затаилась. «Надо будет взять в дорогу этого кефира, – думал Сусликов, читая скучную статью о лесорубах. – Очень хороший кефир… Неделю здесь, а язва молчит, еще не было ни одного приступа…»

«Семашко ловко размахнулся топором…» Только кефир может прокиснуть… «Но в этот момент раздался крик…» Можно купить термос… «Стой, – закричал Кирпилин. – Не видишь какая красота…» Несколько термосов…

Послышался скрип двери… Сусликов оторвался от журнала и глянул поверх очков, кто там идет. Может, это его куда-то запропастившийся сосед?

В щель двери просунулась рука в черной кожаной перчатке. Сусликов вскочил на кровати, ничего не понимая. Рука стала шарить по стене… Командированный с ужасом следил за ней. От испуга он не мог ни крикнуть, ни пошевелиться. Рука показалась ему маленькой, хрупкой, от этого было еще страшнее. Продлись еще несколько мгновений это зрелище – и сердце командированного не выдержало бы, но тут рука нащупала, что искала, – выключатель. Раздался щелчок, и свет в комнате погас.

Затем дверь раскрылась… и в комнату вошел человек. Сусликов различал лишь силуэт – в номере было темно, только слабый свет из окна освещал стол и часть кровати.

– Что вам надо? – спросил Сусликов срывающимся голосом. – Кто вы такой?

Вошедший ничего не ответил. Глаза командированного привыкли к темноте немного, и он вдруг явственно увидел, что вместо лица у пришельца свиное рыло. Сусликову даже показалось, что человек хрюкнул. Командированный слабо вскрикнул и потерял сознание. У него была слабая нервная система.

Когда Сусликов пришел в себя, он не мог ни говорить, ни шевелиться. Его тело было крепко привязано к кровати, во рту торчал кляп. Кляп отдавал туалетным мылом – наверно, было использовано казенное полотенце. В комнате никого не было.

«Обокрали, – подумал Сусликов. – Чтобы я еще раз в этот город…»

Он принялся раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь ослабить веревки, но привязан он был на совесть. По всей видимости, бельевыми веревками. У бельевых веревок получаются очень крепкие узлы. Не удалось вытолкнуть и кляп.

После часа усилий Сусликов устал и затих. В окно начал пробиваться рассвет.

«Хоть бы пришел этот, второй… сосед, – подумал Сусликов. – А то можно так пролежать до вечера… Плакала теперь четвертная, – у Сусликова оставалось в кармане пиджака двадцать пять рублей, – и почти новый костюм», – Сусликов проходил в нем десять лет.

И бедный командированный заплакал.

Это единственное, что он мог еще делать.

 

11. НОЧЬЮ НА ВОКЗАЛЕ

Последний автобус в областной центр отходил в двадцать два часа. Этим рейсом мало кто ездил, зато утром обычно не бывало мест, и Костя Минаков решил, что лучше всего отправиться в двадцать два часа.

Минаков любил вокзал. Когда он чувствовал себя одиноким, то шел на вокзал. Здесь всегда было людно, шумно, в ресторане и возле газетного киоска толпились красивые, модно одетые женщины, и Косте нравилось разглядывать их, ловить на себе пристальные взгляды, которые могут позволить себе лишь проезжие незнакомые женщины.

Особенно уютно здесь было ночью. Костя выпивал пивную кружку петровского вина, покупал два пирожка, газету и усаживался на неудобный и все же уютный диван, отполированный тысячами спин и задов до зеркального блеска. Мимо бежали с узлами и чемоданами люди, не спеша прогуливались роскошные дамы в макси-платьях и брюках с остановившегося в Петровске на несколько минут экспресса Москва – Адлер; суетились девчонки с голыми коленками, разглядывая побрякушки в витрине закрытого киоска «Сувениры»; деловито, с железной последовательностью мели опилки уборщицы в белых фартуках, и, казалось, ничто не может остановить их движения: ни груда чемоданов, ни ноги спящих, ни ноги бегущих; ревели за стеклянными стенами зала ожидания автобусы с мягкими сиденьями, сонными пассажирами и таинственной, загадочной, как у «Скорой помощи», фарой на верху кабины, которая до поры до времени высокомерно дремлет, но стоит лишь гигантам вырваться за пределы городка, как она вспыхнет, засияет, будто электросварка, и пойдет полосовать сильными лучами придорожные посадки, спящие деревушки, встречную белую колокольню с черным колючим крестом… Посапывали отдыхавшие тепловозы, суетились возле них темные фигуры с фонарями…

Как хорошо сидеть среди этой суеты, жевать пирожок, листать газету промасленными пальцами, пахнущими постным маслом, ловить взгляды красивых, уже отдохнувших у моря или едущих отдыхать женщин, чувствовать, как по крови разливается горячее, сделанное из лета вино…

…На вокзале было почти пусто. Только что ушел экспресс на Москву, и уехали почти все автобусы, поезд межобластной должен был быть только через двадцать минут. У входа в пустой ресторан скучал швейцар… Он покосился на Костю.

– Хоть бы умылся, молодой человек, – сказал он осуждающе.

«Почему мне надо умыться? – удивился Минаков, но пошел в туалет. Вышедший из туалета мужчина пристально посмотрел на младшего бухгалтера и, как показалось Косте, с брезгливостью. Минаков, ступая по мокрому полу, усыпанному опилками, подошел к раковине и заглянул в мутное, облупившееся зеркало. На него вытаращилось незнакомое опухшее, вымазанное кровью лицо. От неожиданности Костя отшатнулся. Откуда взялась кровь? Потом он увидел, что и правая рука его в крови.

«Это ее кровь, – догадался Костя. – Наверно, я ей разбил нос, а потом вытирал пот…»

Минаков вымыл руки, протер лицо платком. Рука его, когда он лез в карман за платком, наткнулась на гаечный ключ. Младший бухгалтер швырнул его на подоконник.

«Может быть, я даже убил ее, – думал Костя, направляясь к ресторану, – и она сейчас лежит мертвая… Попал в висок… Или сильно ранил… Что ж, тем лучше, пусть знает».

Он, конечно, не верил своим мыслям, но все же подошел к автомату и набрал номер бухгалтерии.

Телефон долго не отвечал. Потом испуганный голос сказал:

– Алло! Алло! Кто это? Почему вы молчите?

Костя повесил трубку. Итак, Леночка продолжала считать деньги.

«Это не ее кровь. Я просто где-то оцарапал палец. И палец побаливает, вот и ранка».

Минаков купил билет на автобус и прошел в ресторан. В дверях он подмигнул швейцару.

– Теперь все в порядке, отец?

– Хоть в загс, – пошутил швейцар, не улыбаясь.

До отхода автобуса оставалось еще двадцать минут.

В пустом зале было лишь несколько посетителей. Неподалеку сидела тоненькая женщина в платье из материала в цветной горошек, чем-то похожая на цыганку, но не цыганка. Она ужинала. Перед ней стояла тарелка борща, бутылка ситро «Яблочный напиток» и второе – куриная шея с рисом.

Пару раз Костя встретился с ней глазами. У женщины был деланно-равнодушный взгляд. Костя налил в стакан пива и слегка наклонил голову, показывая женщине, что пьет за ее здоровье. Взгляд у женщины стал еще более равнодушным, но Костя заметил, что она слегка улыбнулась.

«Вот, – подумал он, – я нравлюсь женщинам, а она… со своим командированным…»

Он не спеша расплатился, дал десять копеек швейцару и солидно прошел к стоявшему у дверей вокзала огромному пустому «Икарусу». Шофер курил, открыв дверцу.

– Один пришел, – сказал он весело. – Еще одного дождемся и поедем.

Костя сел на свое место у кабинки водителя и стал смотреть в окно. За окном было пусто, сиял бледный неоновый свет, и ночной ветерок катил стаканчики из-под мороженого.

Пришел второй пассажир. Им оказалась та женщина из ресторана. Костя почему-то не удивился. Женщина поднялась по ступенькам, внимательно разглядывая свой билет.

– Второе, – сказала она вслух.

– Это рядом со мной, – Костя подвинулся.

– Благодарю вас. – Женщина поставила в проходе небольшую, но, видно, тяжелую сумку и села рядом с Костей.

Шофер посмотрел на них через стекло, закрыл двери. Мотор заработал, послышался легкий толчок от включаемой скорости, и автобус тронулся.

 

12. НОЧЬЮ В КВАРТИРЕ ГРОМОВА

– У тебя глаза светятся, не смотри на меня…

– Это от приемника.

– Все равно… зеленые, как у кошки…

– Это от приемника… Хочешь выключу?

– Не надо… Пусть играет… А глаза я закрою. – Леночка прикрыла ладонью глаза Громова.

Они лежали на узкой холостяцкой кровати Евгения Семеновича. В комнате было светло от встававшей луны, от еще не успевшего потемнеть неба и от реки, протекавшей неподалеку за окном. Где-то рядом настойчиво и монотонно ныл комар.

– Я хочу есть, – сказал Громов.

– Холодильник, конечно, пустой?

– Там еще остались шпроты и колбаса.

Леночка набросила на себя рубашку и прошла в кухню. Евгений Семенович слышал, как она в темноте при свете лампочки холодильника готовит бутерброды.

– И принеси коньячку! – крикнул Громов.

В буфете звякнули рюмки. Мягко, коварно захлопнулся холодильник.

– Не могу найти лимона. – Голос у Леночки был деловитый, как у всех женщин, когда они попадают на кухню, пусть даже чужую.

– Мы его съели. Больше нет. Обойдемся.

Послышалось журчание воды: Леночка вымыла руки.

Она постоянно мыла руки, словно врач.

Из открытого окна потянуло свежестью. Запахло тиной, мокрыми камышами, лягушками, сырым песком. Евгений Семенович жадно втянул воздух, волнующий детскими воспоминаниями, и натянул простыню до подбородка.

Пришла Леночка, села на край кровати, поставила тарелку с бутербродами Евгению Семеновичу на грудь. В ее правой руке, зажатые между пальцами, позвякивали рюмки.

– У тебя дрожат руки? Ты замерзла?

– Нет… Я просто нервничаю.

– Боишься, кто-нибудь придет?

– Нет… Я знаю, к тебе никто не придет. Ты нелюдим. Хотя у тебя огромная квартира. Зачем тебе такая квартира?

– Ты боишься, что…

– Не говори про это.

– Поэтому, да?

– Вся моя жизнь изменилась…

– Моя тоже. Давай выпьем за это.

– Давай.

Он приподнялся на локте и взял из ее руки рюмку. Звон стекла на мгновение заглушил писк комара и далекий шум деревьев – это шумел под ветром дубовый лес за речкой. Иногда доносилось урчание машин, осторожно пробиравшихся через хлипкий деревянный мост.

– Кончилась пластинка… Хочешь еще включу?

– Включи…

– Что?

– Поставь наугад.

Леночка, морщась, выпила рюмку, подошла к приемнику и поставила пластинку. Зазвучал вальс Штрауса.

– Вечная мелодии.

– Да…

Леночка опять села на кровать.

– Хочу, чтобы всегда было так: ночь, ты и музыка.

Он обнял ее за талию.

– Глупая. Так не бывает…

Она вздохнула.

– К сожалению.

– Возьми бутерброд, а то я все съем.

– Не хочу… Мне приятно так…

– Ты, как пьяница, не закусываешь. Иди ко мне, а то замерзнешь.

– Подожди… Я хочу сказать… В ту ночь, когда ты вдруг подошел ко мне в темноте… в пещере… Я сразу поняла, что произойдет такое… Вся моя жизнь словно раскололась на две части: прошлую и будущую… Я, наверно, предчувствовала… Я тогда подумала: вон кто-то идет. Чьи-то шаги. Это шаги судьбы… Я ни капли не испугалась, даже обрадовалась… Кто бы ни вышел из-за поворота, все равно прежней Лене конец, будет новая… Хорошо, что это оказался ты. Ты мне всегда очень нравился.

– Ты вся тряслась.

– Это от неизвестности… Но я, честно, не боялась… За те часы, что я пробыла одна, я уже похоронила себя… и шаги означали для меня новую жизнь… Даже если бы пришел Старик…

– Не надо про это.

– Хорошо, что пришел именно ты.

– Я тебя искал повсюду… Кричал, бежал…

– Меня одну?

– Всех, но тебя особенно.

– Я все думаю об этом командированном…

– Его найдут… Он не мог далеко уйти.

– Не найдут… Его поманил Старик… Я сама видела…

– Выбрось этот бред из головы. Мы же договорились.

– Ладно… Теперь все это позади… Как интересно устроено в мире. Я жила размеренно, скучно, каждый день одно и то же. Хоть от мужа ушла, а то бы уже народила кучу детей… И вдруг все изменилось. Понеслось в бешеном темпе. Неизвестность впереди. Риск. Каждый час – как год… Я даже не знала, что так можно жить… Представляешь, даже не подозревала… Оказывается, можно, да еще как интересно. Не встреть я тебя, так бы и ссохлась в этом Петровске. Оглянуться не успела бы, а уже старуха. И ничего не видела. Ничего не испытала. Самое главное, считала бы, что это нормально… Потом бы меня закопали, и все. А ведь посмотри, какое у меня молодое, сильное, красивое тело!

Леночка сбросила рубашку.

– Я знаю… Оденься, а то холодно,

– И я здорова.

– Ну и прекрасно. Успокойся.

– Мне только двадцать семь. Еще десять лет я буду красивой, сильной! Представляешь? Целых десять лет! Ты меня не разлюбишь за десять, лет?

– Нет, конечно.

– Может, и разлюбишь. – Леночка сразу сникла. – Встретишь какую-нибудь получше, помоложе, но года два ты все равно мой. Никуда от меня не денешься, мы с тобой связаны теперь одной веревочкой. Когда мы уедем?

– Ты же знаешь. Сейчас нельзя.

– Ну приблизительно?

– Может быть, через полгода… Если все будет хорошо…

– Все будет хорошо. Я верю тебе. Ты такой умный, такой решительный… Ничего не боишься.

– Хочешь бутерброд?

– Нет.

– Тогда я доем.

Евгений Семенович доел бутерброд. Леночка смахнула с его груди крошки и отнесла на кухню тарелку и рюмки.

– Значит, еще полгода.?

– Да.

– Я никогда не ездила на теплоходе… Сколько прожила, а не ездила…

– Ну вот теперь поедешь.

– И мы построим себе дом в горах…

– Да.

– Как это здорово – дом в горах… Свежий ветер… Я повешу на окна занавески с птицами… Ветер будет трепать занавески, и будет казаться, что птицы прыгают…. И я посажу маленький огород для себя… помидоры, огурцы, капусту, морковку… Веранду построим на восток, чтобы утром солнце…

– Хватит болтать, иди ко мне.

Леночка скользнула под простыню: тело у нее было гладкое и холодное, словно мраморное.

– Милый, – шепнула она, прижимаясь. – Мне жалко его… Мы ведь на его несчастье строим свое счастье…

Он нашел ее губы.

 

13. НОЧЬЮ В АВТОБУСЕ

Костя видел в окне ее отраженный профиль. Женщина достала из сумочки зеркальце, потом помаду, чуть подвела губы. Через минуту она смахнула с плеча пушинку. Ее лицо летело по оврагам и посадкам.

– Странно, – сказал Костя, не обращаясь прямо к соседке, – автобус совсем пустой.

Женщина чуть повернула голову в его сторону.

– Наверно, у завода сядут, – сказала она.

Но автобус прошел мимо заводских ворот – на остановке под фонарем не было никого. Костя, пригнувшись, посмотрел на заводоуправление. Все окна были темны, значит, Леночка дома…

– Вы живете в Петровске? – спросил Костя. – Что-то я вас ни разу не видел.

– Нет. Я приезжала в гости. – Женщина ответила сухо.

Костя откинулся на спинку сиденья. У соседки был красивый профиль и красивая грудь.

«Если она живет в Суходольске, – подумал Костя, – надо с ней провести завтрашний день. Что я – хуже других? Или не командированный?»

Костя усмехнулся, посмотрел за окно. Автобус уже выбрался за город и мчался по автостраде, разрезая ночь лучами фар. Мелькали белые, как горящие свечки, столбы с расходящимися сияющими нитями – проводами.

– Вы сами из Суходольска? – спросил Костя, повернувшись к соседке.

– Да.

– Работаете или учитесь?

– Работаю.

– Если не секрет – где?

– Секрет.

– Вот как… Значит, военная тайна?

– Значит, военная.

Женщина закрыла глаза, давая понять, что не хочет больше поддерживать разговор.

«Какая-нибудь паскудная работенка, – подумал Костя. – А может быть, от меня разит винищем… Ну и пусть…»

Костя обиделся и отвернулся к окну. Мотор ровно гудел. Шофер, попыхивая сигаретой, с любопытством поглядывал через зеркальце в салон: наверно, его тоже интересовала эта женщина. От стенки исходило тепло, и Костя задремал.

Проснулся он от толчка. Автобус стоял. В открытые передние и задние двери с гомоном протискивались люди. Они громоздили в проходе и на сиденья плетеные кошелки, мешки, ведра. Люди были в мокрых брезентовых и синтетических плащах. Видно, только что прошел дождь. От дверей тянуло холодом, от плащей пахло свежевспаханным полем и мокрой коровьей шерстью. Шофер, стриженный наголо, в кожаной куртке, похожий на уголовника, в проходе продавал билеты.

«На базар едут», – подумал Костя и опять задремал, привалившись к теплой стенке. Разбудила его мягкая и теплая тяжесть на правом плече. Он скосил глаза. Соседка спала, положив голову на его плечо. Ее рука полуобнимала Костю за грудь. В автобусе было темно, люди расселись, притихли, запах бензина перебил запах дождя, и казалось, что автобус ехал опять пустой.

«Все-таки надо назначить ей свидание, – думал Костя, боясь пошевелиться. – Она в тысячу раз красивее Ленки (он сознательно назвал Леночку Ленкой). Ну ее, зануду…»

Соседка что-то прошептала во сне и еще крепче обняла Костю. Чтобы было удобнее, он положил свою правую руку ей на шею. Теперь они были похожи на мужа и жену или на влюбленных. В освещенном зеленым светом шоферском зеркальце Костя уловил взгляд «уголовника». Наверно, завидовал…

Остановки стали чаще. Народ все прибывал. Уже стояли в проходе. Какой-то дядька в брезентовом плаще, пахнущем овцой, навис над соседкой, притиснул ее совсем к Минакову. Все тело Кости затекло, но он сидел не шелохнувшись.

Наконец замелькали белые одноэтажные дома в садах – пригород. Шофер включил освещение в салоне. Белый, ослепительно яркий свет залил автобус. Соседка вздрогнула, открыла глаза и с удивлением посмотрела на Костю.

– Извините, – пробормотала она, отстраняясь.

Но с другой стороны напирал дядька в плаще, пахнущем овцой, и женщина заняла среднее, неудобное, положение между дядькой и Костей.

– Вы хорошо поспали? – спросил Костя.

Вопрос был глупым.

– Да. Мне, право, неловко… Вам было неудобно.

«Что вы. Наоборот», – чуть было не сказал Костя, но вовремя сдержался.

Женщина потерла глаза. Она была совсем близко, заспанная, домашняя… Костя наклонился к ней и нахально спросил:

– Где мы завтра встретимся?

Она отодвинулась. Удивленно посмотрела на него.

– Встретимся? Зачем?

Костя глянул вверх. Дядька не слушал их, равнодушно смотрел в окно.

– Ну… погуляем… Сходим в кино… У меня завтра свободный день.

– А у меня – занятый.

– Тогда послезавтра?

– И послезавтра занятый.

– Тогда когда же?

– Откуда вы взяли, что я хочу с вами встретиться? – резко спросила женщина.

Костя замолчал и отодвинулся насколько позволяло пространство.

«Ну и черт с ней, – подумал он. – Найду себе другую девушку. Куплю эти идиотские скрепки и махну на танцы».

Между тем автобус пришел на конечную станцию. Крестьяне стали выходить в обе двери, сразу сделалось свободнее, возникли городские запахи: сгоревшим бензином, тополем, мокрым асфальтом, жаренными в подсолнечном масле дорожками. Шофер вылез из кабинки, стал разговаривать с подошедшим человеком в форменной фуражке и с жезлом в руке.

Соседка достала из сумки зеркальце, сухую пудру, помаду.

– Разрешите? – сказал Костя, поднимаясь

Она отодвинула в сторону ноги, освобождая ему проход. Ноги были длинные, голые, красивые. Костя протиснулся в щель, коснувшись своими коленками ее коленок.

– До свидания, – сказал Минаков подчеркнуто сухо.

Женщина не ответила. Она смотрела на то место, с которого только что поднялся Костя, Младший бухгалтер тоже машинально глянул туда.

На сиденье лежала пачка десятирублевок.

– Извините, – пробормотал Костя. Он совсем забыл про эти деньги. Они выпали из кармана плаща…

Минаков нагнулся и взял пачку. Он стоял вплотную к женщине. От нее пахло пудрой и духами.

– До свидания, – сказал опять Костя и сунул деньги в карман. Она подняла голову. В упор посмотрела на него. Глаза у нее были бледно-голубые, почти серые. Точки зрачков то суживались, то расширялись, как у кошки.

– Послезавтра в шесть часов у кинотеатра «Спартак», – сказала женщина. Ее бледные, чуть накрашенные губы едва дрогнули. – Знаете?

– Да, – сказал Костя..

Он вышел из автобуса и зашагал к месту своего ночлега. Шофер хитро посмотрел ему вслед. Минаков кивнул ему, но шофер не ответил.

Перейдя улицу, Костя оглянулся. Женщина стояла в очереди на такси и смотрела в его сторону.

 

14. УТРОМ В ГОСТИНИЦЕ «ТИХИЕ ЗОРИ»

В половине десятого утра у уборщицы бабушки Клаши остался неубранным только шестнадцатый номер. Весь ее этаж уже давно проснулся, умылся и, топоча ногами и дымя вонючими сигаретами, ушел по своим делам, лишь шестнадцатый номер не подавал никаких признаков жизни.

«Нарезались небось вчера и дрыхнуть, – нехорошо подумала о жильцах бабушка Клаша. – Надоть будить. А на вид приличные люди».

Уборщица постучала в дверь. Ни звука. Тогда она потянула на себя ручку. Дверь открылась. То, что увидела бабушка Клаша, чуть не лишило бедную старушку чувств. За свою долгую жизнь она не встречала ничего подобного. На кровати, связанный бельевыми веревками, лежал человек с кляпом во рту и смотрел на бабушку заплаканными страдальческими глазами. Посреди комнаты валялся желтый кожаный чемодан другого жильца. Он был раскрыт, вещи разбросаны по полу.

– Чур меня! Чур! – вскрикнула уборщица и перекрестилась. Но видение не исчезло. Оно моргало глазами и вроде бы просило бабушку Клашу подойти ближе. Уборщица нерешительно подошла и ухватилась за кляп. После некоторого усилия кляп с клекотом выскочил изо рта командированного.

– Пить… Воды… – прохрипел Сусликов.

Уборщица подала бедняге стакан с водой. Командированный жадно выпил воду.

– Ходишь где-то, старая перечница, – зарычал Сусликов, отдышавшись. – Ты уборку должна в восемь часов делать! А тебя до полудня где-то черти носят! Бери нож, режь веревки!

Старушка послушно схватила лежащий на столе тупой гостиничный нож и стала им пилить крепкую веревку. Командированный помогал ей, напрягая тело.

Наконец веревка лопнула.

Сусликов, кряхтя и посапывая, приподнялся на кровати.

– Проклятый город! – зло сказал он. – Гангстеры, как в Америке! Ни минуты больше здесь!

Командированный соскочил с кровати, но тут же скривился и ухватился за живот.

– Ох! – простонал он. – Звери! Теперь за год не вылечишься! Надо же… Прямо в кровати убивают!

– В милицию надо, батюшка. В милицию надо сообщить…

– К черту милицию! – Сусликов стал лихорадочно собираться. – Поможет тут милиция, если бандитский город. Завтра же бежать из этого логова. Завершить дела и бежать. Немедля завершить дела!

Сусликов кинулся в дверь.

«Странный город, странные воры, – думал бедный командированный, торопливо считая старческими ногами ступеньки. – Соседа ограбили, а к моим вещам даже не притронулись. И пьяный молодой человек копался в соседских вещах. Выходит, и сосед странный. Ну их к черту! Быстрее отсюда!»

Администратор из своего окошечка видела, как вполне приличный седой человек скатился по лестнице и устремился к выходу.

– Мужчина! Вы куда? – закричала администратор. – Ваш квиток?

– Гангстеры проклятые! – услышала она в ответ. – Бандитский город! Будь я проклят, если приеду сюда! Хоть раз!

 

15. УТРОМ В БУХГАЛТЕРИИ

Первым во всем заводоуправлении на работу являлся Шкаф. Он проходил через проходную, кивнув вахтеру, брал со стены ключ от бухгалтерии и, зажав его в кулаке, пересекал заводской двор. Затем раздавался пушечный удар парадной двери управления, прикрепленной к косяку мощной пружиной – плод деятельности местных умельцев из кузнечного цеха, – и Шкаф скрывался из виду.

С этого момента главный бухгалтер становился единственным властелином большого здания управления. Для верности Шкаф громко спрашивал: «Есть тут кто-нибудь?», хотя твердо знал, что никто еще не пришел, а уборка здания делается вечером, сразу же после работы.

Главбух удовлетворенно хмыкал. Никто не мог подглядеть его тайну.

Да, у Семена Петровича была сокровенная тайна. Тайна стыдная, позорная, недостойная руководителя одного из главных отделов завода. Если бы она вдруг открылась, Семен Петрович сгорел бы со стыда…

Главный бухгалтер остановился в темном коридоре и спросил еще раз уже в полный голос:

– Эй! Есть ли здесь кто-нибудь?

«Будь!» – ответило старое здание гулким эхом.

Семен Петрович немного послушал эхо, настороженно подняв ухо, потом стал раздеваться. Он снял рубашку, брюки, положил их на подоконник и остался в трусах, носках и туфлях. Шкаф сделал несколько приседаний, с шумом выдохнул воздух и вдруг побежал в дальний конец коридора, топоча тяжелыми туфлями по рассохшимся доскам. Добежав до конца, он повернул назад. Случайный зритель вполне мог посчитать Шкафа сумасшедшим.

Главный бухгалтер в пустом здании управления по утрам занимался бегом трусцой.

Повальное увлечение «бегом от инфаркта» не обошло стороной и Петровск, но в отличие от других, более просвещенных, городов жители Петровска мало читали научно-популярную литературу, а потому первых трусящих по городу людей, в основном толстяков в линялых спортивных костюмах, восприняли с изумлением.

Сначала бегущих по тихим улицам, распугивающих гусей и кур «инфарктников» встречали с раскрытыми ртами, долго и пристально смотрели им вслед, особенно старухи, потом стали плеваться: «Срам один, задами перед народом вертят!»

Мальчишки нашли дальше: они улюлюкали и свистели, засунув два пальца в рот, а то а бежали следом, кидая камни.

Петровские же собаки, животные вовсе непросвещенные, с первого дня люто возненавидели бегущих трусцой. Они выходили из себя, рвались с цепи, а беспривязные так прямо преследовали бедняг «инфарктников» сколько хватало сил, рвали брюки на ногах, захлебывались пеной от бешенства.

В общем, чтобы заниматься бегом трусцой в Петровске, надо было обладать большим мужеством; когда бежал «инфарктник», было слышно за несколько километров.

Бегуны попробовали заниматься в городском парке, но, во-первых, парк был слишком мал, а желающих уже много, а, во-вторых, в Петровске люди вставали рано, особенно мальчишки, и когда бы ты ни пришел в парк, там уже было полно зрителей, как во время интересного матча.

– Жми! – кричали несознательные болельщики. – Эй, дядя, догоняй вон ту, т-тую! Гы-ы! Во дает! Обошел на повороте!

И так далее. Даже еще хлеще. Однако понять петровцев все-таки можно: развлечений в городе было мало, а тут такое бесплатное представление, прямо цирк.

Постепенно все занимающиеся бегом трусцой или бросили это дело, предпочитая инфаркт позору, или ушли в глухое подполье, как Семен Петрович.

Главный бухгалтер сразу и бесповоротно стал горячим поклонником нового способа продлять жизнь и поэтому особенно мучительно переживал травлю бегущих трусцой. Сад его просматривался тремя соседями сразу с трех сторон, дом стоял на оживленной улице, бегать было негде; тогда Семену Петровичу пришла оригинальная мысль заниматься трусцой в заводоуправлении. Тихо, свободно, никто не мешает…

Идея полностью себя оправдала. Вот уже несколько месяцев Шкаф бегал по темному коридору и ни разу никто не потревожил его. Никому в голову не приходило, что солидный, неразговорчивый бухгалтер, как мальчишка, носится по коридору, прыгает через колченогий стул, делает упражнения со шваброй, взятой напрокат из женского туалета.

После процедуры Семен Петрович обливался по пояс водой, теперь уже в мужском туалете, крепко вытирался принесенным с собой махровым полотенцем. Одевался и усаживался на свое рабочее место. Когда приходили сотрудники, они видели за столом, как всегда, угрюмого своего начальника, считавшего что-то на арифмометре, плечи уныло опущены, шея вытянута, как у черепахи, спина ссутулена, и никто даже не подозревал, как молодо и гулко билось его сердце, как горячо бежала кровь.

Главный бухгалтер делал по коридору уже двадцатый круг и вдруг споткнулся, закашлялся, чуть не упал, так поразила его вещь, которая попалась ему на глаза.

Под радиатором лежала десятка.

Семен Петрович вытаращился на десятку. За всю жизнь главному бухгалтеру не приходилось находить и рубля, потеря в бумагах двух копеек приводила его в ужас, а тут лежала целая бесхозная, никому не принадлежащая десятка!

Финансовый бог завода привычным профессиональным жестом схватил купюру. Десятка была новенькая, хрустящая, без единого перегиба. Это слегка удивило Семена Петровича. Такие купюры приходили только из банка. Странно…

Семен Петрович потрусил к своей одежде на подоконнике, чтобы положить находку в карман, и вдруг остолбенел. На купюре стояли цифры 69. Эти цифры поставил сам Семен Петрович карандашом, когда пересчитывал в порядке контроля распечатанные деньги, оставшиеся на ночь в сейфе и предназначенные для выдачи на следующий день цехам. Эту десятку никто не мог получить. Не могла же Перова раздавать деньги ночью?

Уже холодея от недоброго предчувствия, главный бухгалтер поспешно оделся и направился к бухгалтерии. Возле дверей вверенного ему отдела Шкаф увидел еще одну зловещую примету: на полу была рассыпана пригоршня меди.

Трясущимися руками Семен Петрович открыл дверь ключом и рывком распахнул ее. Прежде чем войти, главный бухгалтер уже знал, что сейф очищен. Откуда взялось это чувство, было непонятно. За все время работы Семена Петровича, а проработал он на заводе почти тридцать лет, не случилось ни одной кражи. Так что предчувствию вроде бы неоткуда было взяться, тем не менее оно оказалось правильным. Дверца сейфа оказалась широко открытой, на полу валялся выпотрошенный мешочек с мелочью и порванный рубль. Касса была ограблена. Это было первое в истории города ограбление. Ограбление века. Петровского века…

С минуту Шкаф отупело смотрел на следы преступления, затем машинально поднял рубль, расправил и аккуратно положил в сейф – сработала многолетняя бухгалтерская привычка.

Семен Петрович вспомнил детективные фильмы – там до приезда представителей власти опытные свидетели старались ни к чему не прикасаться, не затаптывать следы, а сразу бросались к телефону.

Осторожно ступая, главбух подошел к телефону, обернул руку носовым платком и снял трубку. Потом он набрал цифры 02.

– Дежурный по городу младший лейтенант Кобчиков слушает, – тотчас раздался подтянутый голос. – Алло! Алло!

– Говорит главный бухгалтер Петровского завода… Рудаков.,. У нас ограблена касса…

– Откуда вы звоните?

– Из бухгалтерии.

– Какого черта! – вдруг закричал на том конце провода младший лейтенант Кобчиков. – Я же опечатал вашу бухгалтерию! Я вахтера предупредил, чтобы не лезли!

– Мне никто не сказал… Вахтер сменился… Видно, забыл… А печать я не заметил…

– Как можно забыть про ограбление кассы? Что за дураки эти ваши вахтеры! У вас что, каждый день ограбления?

– Нет…

– Печать сломали и не заметили. У вас что, куриная слепота?

– Нет…

– Черт возьми! – расстроился младший лейтенант. – Теперь все затоптано, залапано…

– Я трубку носовым платком брал.

– Черт! Значит, стерли все следы! – Кобчиков чуть не плакал. – Ну какого дьявола вас принесло в такую рань?

– Я так всегда…

– У вас бессонница, дьявол вас забери?

– Нет…

– «Нет», «нет»! Я собаку из области вызвал! Понимаете, собаку с проводником! Что она теперь делать будет после вас? За вами гоняться?

– Но я ничего не знал, – оправдывался главный бухгалтер. – Я ушел, все было в порядке… Вы бы хоть сказали… Все-таки я главный бухгалтер. – Рудаков стал постепенно обижаться. В самом деле – он ответствен за материальные ценности, а его даже не ставят в известность. Опечатывают нахально его комнату, ничего не сообщив, да еще ругают, когда он приходит на работу. – Так не делают. Я буду жаловаться.

– Ладно, – смягчился младший лейтенант, – запарка произошла. Всю ночь на проводе висим, собаку просим. А телефона у вас дома нет.

– Как это хоть было? – спросил Рудаков почти строго. Теперь хозяином положения был он.

– Кассирша Перова осталась снимать кассу…

– Да. Это я знаю.

– Ночью ворвался ваш пьяный работник. Минаков. Угрожал убить. Избил. Забрал деньги и скрылся. Сейчас мы приедем… Прошу из бухгалтерии выйти и никого не пускать. Ясно?

– Ясно. Давно бы так, – проворчал Шкаф и положил трубку.

Первой прибежала Леночка. Сначала главный бухгалтер не узнал свою кассиршу: лицо распухло до неузнаваемости, вместо носа – груша, под левым глазом огромный синяк, бровь рассечена.

– Ну и ну, – только и сказал Семен Петрович. – Он что, с ума, сошел?

Леночка заплакала.

– Пьяный был… Накинулся как зверь… Как еще жива осталась…

Перова стала вытирать слезы, размазала косметику по лицу, волосы растрепались, и прекрасная кассирша стала похожа на ужасное привидение из средневекового замка.

– Ладно, не плачь. – Семен Петрович дотронулся до плеча Леночки. – Сейчас приедет милиция, потом я тебя отпущу. Пойдешь отдыхать.

– Ключом, разводным ключом замахивался… Хотел убить… – всхлипнула кассирша. – А потом кулаками по лицу, по лицу… Я деньги спасала…. А он в портфель – и бежать… Бандит… А я еще к нему на свидания бегала… Так мне и надо, дуре…

К восьми у дверей собралась вся бухгалтерия. Женщины ахали, охали, суетились вокруг Леночки, делали ей примочки, подкрашивали, подмазывали, причесывали.

– Считаю деньги, – десятый раз рассказывала кассирша. – Вдруг врывается пьяный с разводным ключом. «Убью! – кричит. – Давай деньги, а то убью!» Я стала защищать кассу, так. он набросился, начал бить кулаками в лицо… Я упала… Он запихал деньги в портфель и убежал. Бандит. А я еще к нему на свидания бегала… Так мне и надо, дуре…

Мужчины курили возле окна, качали головами.

– Странная история…

– Очень странная…

– Почти подозрительная.

– Такой скромный парень..,

– Пьяный был.

– Ну и что – пьяный? Мало ли что пьяный…

– Тут что-то не так.

– Приедет милиция с собакой – разберется.

– А что собака? Собака – она и есть собака.

– Ботинок дадут понюхать. По ботинку найдет.

– Ну и что – ботинок? Мало ли что ботинок… Если бы по ботинку всех находили…

– Собака-то из области.

– Ну и что – из области? Подумаешь, из области… Умнее, что ли, наших?

– Выходит, умнее, раз из области вызывают.

– Не мог он взять. Морду набить – это мог. Из ревности. Может, застал с кем. А деньги не мог.

– По пьянке-то!

– Ну и что – по пьянке? Мало ли что по пьянке…

– По пьянке чего не сделаешь.

– Предел есть. Через предел не сделаешь.

– А вот сделал.

– Может, и не сделал.

– Как это?

– А вот так.

– Собака приедет – разберется.

В десять часов милиция еще не прибыла, и возле дверей бухгалтерии собралась большая толпа, «Ограбление века» рассматривали со всех сторон. Мнения резко разделились; одни были на стороне Минакова, другие – на стороне Леночки. Сама кассирша закрылась в женском туалете и ревела там навзрыд.

Вскоре стали известны дополнительные обстоятельства, которые нанесли сокрушительный удар сторонникам Кости Минакова. Оказывается, накануне вечером младший бухгалтер получил какое-то письмо без марки и штампа. С этим письмом и гаечным ключом в кармане Минаков побежал в гостиницу «Тихие зори». Что он там делал – неизвестно, наверно, кого-то искал, во выбежал из гостиницы в крайне возбужденном состоянии.

Потом Минакова видели в парке, тоже с гаечным ключом, возле дома кассирши, на заводе – везде с гаечным ключом. Особенно удручающ был рассказ вахтера, который не оставлял сомнений, что Леночка говорила правду: младший бухгалтер действительно был пьян, возбужден, а когда возвращался назад, его лицо было в крови. Окровавленного Минакова видели на вокзале, где он «добавил» в ресторане и затем сел в автобус с какой-то красивой женщиной, вроде бы цыганкой, но не цыганкой. Гаечный ключ нашли в вокзальном туалете на подоконнике.

Поистине в Петровске ничего нельзя было скрыть.

В общем, картина стала ясна и до приезда милиции с областной сверхученой собакой.

В половине одиннадцатого прибыл младший лейтенант Кобчиков с овчаркой и проводником. Кобчиков быстро навел в коридоре порядок, отправив всех по рабочим местам, оставил лишь работников бухгалтерии.

Дело горело в руках младшего лейтенанта. Новый осмотр места происшествия, фотографирование – все это заняло несколько минут. Потом Кобчиков действительно дал понюхать овчарке ботинок Минакова и строгим голосом приказал областной знаменитости: «Искать!»

Собака тут же взяла след, заметалась по комнате, но потом остановилась с растерянным видом и стала лаять на главного бухгалтера.

– Ну, – зло прошипел Кобчиков, – что я вам говорил? Вот и придется вас брать за ограбление.

– Показания собаки не документ, – огрызнулся Рудаков.

– Ладно умничать…

Первой Кобчиков вызвал Леночку Перову. Допрос проходил в комнате с дверью без таблички, за которой кассирша уже раз побывала.

– Что-то мы часто стали встречаться, – усмехнулся Кобчиков. – Если дело так пойдет и дальше, боюсь наши свидания перерастут в любовь.

Леночка не поддержала шутку. Она мрачно смотрела в пол. Ее лицо превратилось в безвкусно раскрашенную маску.

– Собственного говоря, мне все ясно, – сказал Кобчиков. – Может быть, только у вас есть что добавить?

Леночка мотнула головой.

– Я все рассказала вам… вчера.

– Ну тогда закроем этот вопрос. Поговорим на отвлеченные темы.

Младший лейтенант Кобчиков недавно приехал в Петровск и поражал всех энергией и напористостью. Здешние милиционеры во главе с начальником милиции капитаном Яковлевым были неторопливые, уравновешенные, добродушные. Во-первых, они всех и про всех все знали и торопиться бежать узнавать им ничего не надо было, а, во-вторых, в Петровске никогда ничего серьезного не происходило.

Кобчиков же так рьяно, так горячо брался за любое дело, за любой пустяк, что, бывало, ставил в тупик самого начальника милиции. Иногда капитан даже сдерживал пыл своего горячего помощника: «Постой спокойно, не рой землю копытом».

– Дело с ограблением ясное и неинтересное, – продолжал младший лейтенант. – Поговорим лучше о том вечере.

– О каком вечере? – вздрогнула Леночка.

– Знаете. Когда вы заблудились в Пещерах.

– Но я вам все рассказала…

– Может, что и забыли?

– Не-нет… н-и-ичего…

– Я не для протокола. Это частное расследование.

– Да нет же…

Младший лейтенант быстро нагнулся и посмотрел Леночке в заплывшие глаза.

– А Старик?

– Какой Старик?

– Ну этот, привидение.

– Откуда вы взяли?

– Вы заблудились в Пещерах и не видели Старика? Такого не может быть.

– Не видела… Вы шутите?

Кобчиков откинулся на спинку стула, потом встрепенулся, рванулся к кассирше, прошипел:

– Ну? Только быстро и правду! Почему вы заблудились? Вы что-то увидели? Почему от вас ушел Токарев? Его кто-то поманил? Ну?

– Я вам все сказала… – Леночка закусила избитую губу, из ранки засочилась кровь. – Отпустите меня… Я себя плохо чувствую.

– Ладно. Идите, – бросил младший лейтенант. – Но мы еще поговорим на эту тему. Найдем вот Токарева, и если вы соврали…

– Я не соврала…

– Вы свободны. Позовите Рудакова.

Когда главный бухгалтер вошел, Кобчиков с задумчивым видом листал свой блокнот.

– Слушаю вас… – сказал Рудаков.

Семен Петрович стал перед милиционером. Тот некоторое время вчитывался в какую-то запись в блокноте явно с деланным видом – очевидно, это был научный психологический прием, потом рассеянно бросил:

– Ах, это вы… Присаживайтесь.

Рудаков присел на скрипучую табуретку. Младший лейтенант продолжал изучать запись. Воцарилась долгая, гнетущая тишина. Главный бухгалтер не выдержал первым.

– Слушаю вас, – повторил он.

– Рассказывайте, – процедил Кобчиков, не отрываясь от блокнота.

– Значит, прихожу я утром…

Младший лейтенант поморщился:

– Я не об этом. Здесь мне все ясно.

– А о чем же?

– Вообще о жизни.

– О жизни?

– Ну да.

– Да ничего нового. Живу – хлеб жую.

Кобчиков вдруг отбросил в сторону блокнот и впился острым взглядом в глаза главного бухгалтера, как только что в Леночкины.

– Вот что я вам скажу, Рудаков. Сейчас я не веду протокол. Я для вас частное лицо, Рудаков. И слушайте меня внимательно. После этого ограбления ваше положение усугубилось, надеюсь, вы это понимаете?

– Да, понимаю… – На лбу Семена Петровича выступил пот. – Еще бы не понимать…

– Ну вот… Хорошо, что понимаете… В таком случае, вот вам мой совет: признавайтесь.

– Мне не в чем признаваться.

– Не упорствуйте, Рудаков, – поморщился младший лейтенант. – Если неделя поисков не дала результатов, вы надеетесь, вообще не найдем? Не надейтесь! Вы знаете, что вам грозит, когда ее найдут?

– Что?

– Немало… Да плюс ваше упорство, да плюс это ограбление кассы. Конечно, я уверен, к ограблению вы никакого отношения не имеете, но все же, знаете, как это действует на суд? Начнут задумываться, почему это именно у вас случилось… В общем, врежут на полную железку.

– Вы меня не пугайте.

– Я не пугаю, я советую. А если признаетесь, то суд может учесть это. Да еще, мол, на почве ревности. Ведь на почве ревности?

– Вы меня не ловите, молодой человек. Вы слишком неопытны для этого.

Кобчиков вспыхнул.

– Вот как!

– Да. Так.

– Значит, все-таки было дело?

– Я же сказал – не надо ловить.

– Ну смотрите, Рудаков, – с угрозой сказал младший лейтенант. – У меня много энергии. Весь город, все окрестности перерою, а найду ее.

– Ваше дело искать, наше – прятать, – усмехнулся Семен Петрович.

– Ах вот даже как! Острить изволите!

– В меру своих возможностей, товарищ младший лейтенант.

Кобчиков опять вспыхнул. Хотел что-то сказать резкое, но сдержался.

– Ладно. Идите, Рудаков. Не хотите так, будет по-иному.

– Да, вот еще что, товарищ сыщик. Может, вас это заинтересует. Из сейфа пропали кое-какие документы, – сказал Семен Петрович и вышел.

В бухгалтерии никто не работал. Проводник собаки лил чай, любезно заваренный сотрудниками, Леночка ушла домой, а бедная оскандалившаяся овчарка все ходила и ходила кругами по комнате, отыскивая нужный запах…

В дверь заглянул младший лейтенант Кобчиков.

– Пойдем, – кивнул он проводнику.

Проводник торопливо допил чай и вышел, пропустив впереди себя овчарку. На вороге овчарка остановилась и посмотрела на Семеня Петровича долгим, пристальным взглядом.

Главный бухгалтер не выдержал и отвел глаза.

– Вот еще… и она туда же, – пробормотал Семен Петрович и плюхнулся на «трон Его Бухгалтерского Величества». – Хватит развлекаться, давайте работать, – буркнул он.

Через минуту в бухгалтерии как ни в чем не бывало щелкали арифмометры.

 

16. ГЛАВНЫЙ БУХГАЛТЕР СЕМЕН ПЕТРОВИЧ РУДАКОВ

Если бы всего несколько месяцев назад Семена Петровича Рудакова спросили, какой он, Семен Петрович, не задумываясь, ответил бы: «Никакой. Как все».

И в самом деле, жизнь Шкафа текла размеренно, почти лишенная событий. Один день был похож на другой, год на год. Как и все в Петровске, Семен Петрович вставал почти на рассвете, работал в саду или возился по хозяйству (куры, свинья, кролики), потом плотно завтракал и шел на работу. После работы опять занимался домашними делами, потом плотно ужинал, немного смотрел телевизор и ложился спать.

Праздники тоже были похожи один на другой. Обильная еда, скучный разговор с родственниками и знакомыми об их скучных делах; беспокойный, полный кошмаров сон; а утром длинная, хмурая очередь за пивом в городском саду. Жена и дети почти не занимали места в жизни Семена Петровича. Женился Рудаков на доме и саде. Пошел после танцев провожать приглянувшуюся ему девушку, увидел хороший дом посреди старого сада, защемило сердце по своему углу, и Рудаков женился. Сам он был сирота из степных безлесных мест, где каждое дерево считалось большой ценностью, и деревянный сруб и сад всегда волновали Рудакова. Петровск, где Семен Петрович шабашил с бригадой – строили городскую баню (старая сгорела), – очень нравился Рудакову. Нравились тихие улицы среди зелени, спокойная, глубокая речка, протекавшая прямо посередине города, сочные, высокие камыши. Нравилось то, что на окраинных улицах паслись привязанные к кольям любопытные козы и пестрые телята с добрыми мордами. А самое главное, симпатичны были сами петровцы – уравновешенный, неторопливый народ с хозяйственной жилкой. Почти каждый двор имел хозяйство, автомобиль или мотоцикл.

У петровцев ничего не пропадало. Земли вокруг городка были приспособлены под огороды и покосы, даже слишком широкие улицы и те частично распахали под картошку и георгины на продажу. Речка тоже работала на петровцев: она разнообразила их меню толстой, как полено, заливной щукой, жареным сомом, ухой из окуней. Камыши шли на корм скоту, на крыши для хозяйственных построек, на маты. Водой из речки поливали огороды – каждый, живущий неподалеку, имел бензиновый насос, и летним вечером вся пойма затягивалась чадом, как туманом. Мощное гудение движков было как танковая атака, издали же казалось, будто стрекочет пропасть кузнечиков.

Жена оказалась типичной петровкой: спокойной, работящей, покладистой. Рудаков долго не мог привыкнуть к тому, что ее ничем нельзя удивить. Расскажет ей какую-нибудь новость, а та задержится на минуту – жена все время была в движении, в работе – и скажет только: «А… вот как», и в голосе никакого любопытства, даже если речь шла о каком-нибудь чрезвычайном происшествии, например, об убийстве («А… вот как… Значит, судьба…»).

Она ни о чем не спрашивала Семена Петровича, ни о самочувствии, ни о делах на работе. О себе сообщала лишь самое необходимое. Ложась спать уже далеко за полночь, жена легонько проводила ладонью по его груди: «Ты спишь?» В молодости он сразу просыпался от этого кроткого, возбуждающего прикосновения; когда стал старше, снимал руку и сквозь сон бормотал: «Не буди, я заснул»; ближе к старости, когда пришла бессонница, Рудаков при приближении жены закрывал глаза и притворялся спящим.

Дети получились в мать: такие же спокойные и работящие. Старший сын учился в медицинской аспирантуре и уже что-то там открыл, о нем говорили даже по «Маяку». Дочь окончила десятилетку на «отлично», но учиться дальше не захотела, устроилась на тот же завод, где работал Семен Петрович, вышла замуж за состоятельного человека с новым домом и большим садом. В гости приходила редко, больше по праздникам, вместе с мужем, молчаливым, добрым парнем. Жили они дружно.

Сын тоже давал о себе знать редко, больше скупыми открытками и поздравительными телеграммами, даже о его открытии они узнали по «Маяку». И Рудаковы ему не надоедали, чувствовали, что сын на верном пути. Большому кораблю – большое плавание, не им его учить.

Думая о своей жизни, Семен Петрович приходил к выводу, что она сложилась не так уж плохо, во всяком случае, не хуже, чем у других. Детей он вывел в люди, работа у него почетная; на старости лет хоть и нет сбережений, но имеется свой угол; жена – проверенный, надежный человек, в случае какого несчастья на нее можно вполне положиться.

Ничего особенного от жизни Семен Петрович больше не ждал. Он считал ее в общих чертах законченной. Что еще может быть? Пенсия через восемь лет, отпадет работа,.. Останется сад, рыбалка, телевизор, кружка пива после бани, потом болезни, хождение в поликлинику… Однажды он не проснется… Семен Петрович почему-то всегда думал, что он умрет легко. Может быть, потому, что побаливало сердце, а сердечники всегда умирают легко…

Многие из знакомых Семена Петровича жили по-другому. Одних захватывало накопительство, и Семен Петрович наблюдал, как постепенно вещи порабощала этих людей, лишали их разума, простых человеческих желаний и радостей.

Другие стремились к власти. Она суетились, подличали, интриговали, некоторые добивались своего и уезжали в областной центр, большинство же становились неврастениками или сливались.

Третьи видели смысл жизни в веселье, пили, гуляла, ерничали. Эти умирали рано. Семен Петрович многих похоронил даже младше себя.

Большинство же жило, как Рудаков: просто и честно.

Считал ли себя Рудаков счастливым? Честно говоря, он никогда об этом не думал. Только однажды, смотря по телевизору передачу, где шел разговор о счастье, о смысле жизни, Семен Петрович мельком, как бы между прочим тоже спросил сам себя: в чем же счастье? В борьбе, в преодолении трудностей, в творчестве, о чем спорили бородатые молодые люди на экране? И тут же решил: счастье, если оно существует, – жить вот так, как он: тихо, размеренно, не влезая ни в какие непонятные, суетливые дела, и чтобы к тебе тоже никто не лез.

Приезд нового главного инженера Семен Петрович поначалу принял равнодушно. Мало ли их было на его веку? Завод вечно не выполнял план, потому что был он старый, оборудование тоже устаревшее, и чтобы как-то реагировать на отставание завода, начальство в областном центре делало одно и то же: каждые два года меняло главных инженеров.

Иногда присылали людей из других мест – «примаков», но чаще назначали своих. «Примаки», сразу оценив обстановку, начинали «вострить лыжи», а свои старались использовать служебное положение, которое – они знали точно – долго не продлится. Они «двигали» родственников, строили из заводских материалов дома, гаражи, сараи… Некоторые, правда, пытались наладить дело, но разве его наладишь одним желанием?

Семен Петрович считал, что он достаточно хорошо разбирается в людях, во всяком случае, редко ошибался в оценках, и поэтому в первый же день, определив Громова как «провинившегося столичного бездельника, которого отправили в Петровск в ссылку», больше не возвращался к этому.

Однако постепенно новый главный инженер стал его удивлять. Он не стал «вострить лыжи», как все «примаки», а быстро и – главное – глубоко вник в производство. На завод стало прибывать новое оборудование, пошли слухи о строительстве двух больших цехов. Стало ясно, что Громов решил заняться делом всерьез и что наверху у него есть «рука».

На завод стали наведываться какие-то важные люди. Они сидели подолгу в кабинете главного инженера, бегло осматривали цеха и уезжали с многозначительным видом.

С одним таким человеком Громов познакомил Семена Петровича. Когда Рудаков, в нарукавниках, с папкой под мышкой вошел в кабинет главного инженера, навстречу ему поднялся сравнительно еще молодой человек в белом свитере, с длинными волосами и приятным, внимательным лицом.

– Геннадий, – сказал он и крепко пожал Семену Петровичу руку.

– Геннадий Александрович прибыл к нам по вопросам капстроительства, – пояснил главный инженер.

– Разве мы будем вести капстроительство? – удивился главный бухгалтер.

– Это будет зависеть от Геннадия Александровича.

Семен Петрович понял это как шутку и засмеялся, но его смех повис в воздухе. Гость посмотрел на главбуха. Глаза у Геннадия Александровича были серьезные.

– Нам бы надо обсудить некоторые финансовые дела, – сказал Громов после некоторого молчания.

– Я готов, – ответил главбух, не выдержав взгляда прибывшего. – Как прикажете: у вас или у меня? И какие нужны документы?

Наступило недолгое молчание. Рудаков заметил, что хозяин и гость переглянулись.

– На данном этапе, – медленно сказал главный инженер, – нам никакие документы не нужны. Надо решить вопрос в принципе. Вы не смогли бы прийти ко мне домой сегодня вечером?

– Почему же, – пробормотал главбух, – могу прийти.

Он не любил ходить по гостям, тем более к своему начальству, но в данном случае нельзя было отказаться. Да и дело, по всей видимости, затевалось важное.

– Вот и прекрасно, – сказал Громов, – жду вас в семь. Квартира у меня большая. Для гостей и держу.

Ровно в семь Рудаков подходил к дому главного инженера. Стоял легкий морозец. Тропинка, что вела от дороги к дому, вся искрилась, сияла под луной, казалось, вот-вот над ней встанет синяя замороженная радуга, и Семен Петрович вспомнил детство, когда они вот в такую же ночь, по таким же тропинкам ходили «колядовать» по деревне.

«Эх, хорошо бы сейчас в лес, на санях… – подумал некстати главбух. – А тут сейчас, наверно, водка, табачище и нудный разговор про фонды».

Он не ошибся. Громов и приезжий, красные, потные, сидели за столом, беспорядочно уставленным консервными банками, бутылками, заваленным колбасой, сыром; курили, стряхивали пепел куда попало, и возбужденно спорили о железобетоне, кубометрах грунта, трубах… Дверь была полуоткрыта, чтобы вытягивало табачный дым.

Рудаков позвонил, потом постучал, но его не услышали, и он вошел.

– А… финансовый бог явился! – воскликнул главный инженер. – Садись, хряпни за успех. Уломал я начальство… Будет и гараж свой, и механосборочный по последнему слову… Только вот деньжат надо выбить. Сколько, Геннадий Александрович?

– Не знаю… Составите смету…

Приезжий вилкой достал из банки огурец, не спеша съел его, разглядывая со всех сторон, словно отыскивая наиболее вкусные места.

– Ну, за успех, – сказал главный инженер, налил полный стакан водки и протянул его Рудакову.

У Семена Петровича вот уже несколько дней побаливало сердце, он пил какие-то иностранные таблетки, привезенные знакомым из областного центра, и поэтому он сказал:

– У меня сердце… Я лучше пива…

– Не кочеврыжься, – вдруг сердито сказал приезжий и посмотрел куда-то мимо главбуха внимательными глазами.

Рудаков почему-то испугался этого не принятого в Петровске слова «кочеврыжься», раздраженного голоса и особенно взгляда вбок и выпил быстрыми глотками холодную, видно из холодильника, водку.

– Закусывай, – Громов подвинул тоже холодную колбасу («Магазин далеко», – машинально отметил главный бухгалтер, беря толстый ломоть и кладя его на кусок пшеничного рассыпчатого хлеба), – сейчас у всех сердце.

Теплая волна от желудка побежала к голове и ногам. Твердый комок, с утра застрявший в груди, рассосался, и освобожденное сердце забилось легко и радостно. Со стола остро запахло консервами, сыром, колбасой… Семен Петрович почувствовал сильный голод и стал есть, стараясь, чтобы это не получилось торопливо и жадно.

– Миллиончиков пять просить будем, а, главбух? – Громов похлопал его по плечу. – Такие дела завернем!

«Как ему это удалось? – подумал Рудаков. – Никому не удавалось, а ему удалось. Хваткий мужик. Знает свое дело». И чтобы сказать что-нибудь толковое, показать, что и он не лыком шит, тоже хозяин, пробормотал:

– Заводоуправление бы не мешало расширить, Евгений Семенович… И парочку жилых домов, так сказать, под шумок…

– Ну и жук! – крутанул головой главный инженер. – Ты слышал, Геннадий Александрович? Ему уже мало! Ему уже целый город подавай!

– А чего же, – снисходительно сказал приезжий. – Правильно ставит вопрос. Коттедж себе бы построил. А то где живешь? Забрался в какой-то курятник.

– Мне здесь хорошо, – не согласился главный инженер. – Три комнаты. Над рекой…

– Коттедж тоже можно над рекой поставить… Да и другим главным специалистам… Ему, например, – приезжий кивнул в сторону главбуха.

– У меня свой дом, – сказал Рудаков и торопливо прибавил: – Дом хороший и сад большой,

Приезжий пожал плечами.

Выпили еще. Семену Петровичу, как опоздавшему, налили опять почти полный стакан, и он, чтобы не обижать начальство, выпил. Мысль о казенном коттедже очень ему понравилась. Дом домом, а это вроде как бы дача…

В комнату просунулась голова в кроликовой шапке, сказала:

– Я здесь, Евгений Семенович.

Главбух узнал шофера заводского «газика».

– Поехали, граждане. – Громов встал. – Время работает на нас. Толя, собери в дорогу.

– Куда поехали? – спросил Рудаков.

– На воздух, в лес. К девочкам.

«В какой лес? К каким девочкам?» – хотел удивиться главбух, но почему-то не удивился.

Ехали долго по шоссе, потом свернули на полевую, но хорошо укатанную дорогу. Дорога под яркими лучами новенького «газика» качалась, как река в ледоход: то выставлялась темная глыба, то дыбился впереди сверкающий брусок…

Приезжий сидел на почетном месте – рядом с шофером – и мрачно смотрел вперед; Семен Петрович же с главным инженером разлеглись на заднем сиденье, придерживая позвякивающий бутылками солидный портфель. В боковое окошко светила луна, и по машине гулял плотный светлый квадрат. Иногда он ложился на колени или на грудь главного бухгалтера, и Семен Петрович почему-то испытывал тревожное чувство, которое уже давно забыл, еще со времен юности, когда волновало все: и свет луны, и ветер, и запах цветов, и пение птиц. Тогда лежащая впереди жизнь казалась трепетной, волшебной сказкой. Оттуда, из будущего, светила луна, дул ветер и пахли цветы.

«Ничего, один раз можно развлечься, – думал Семен Петрович. – Хоть на ночной лес посмотрю. Боже мой, как давно я не был ночью в лесу…»

По дороге Громов сказал, что они едут проведать его двоюродную сестру в санаторий «Березки». Она там уже вторую неделю, а он, Громов, так и не выбрал времени навестить ее, бедная же девочка, может быть, даже там голодает – знаем мы эти санатории.

Насчет двоюродной сестры Семен Петрович особо не поверил – кто это тащится на ночь глядя за сорок километров проведать сестру, но своего сомнения ничем не выдал. Ему после выпитого захотелось мчаться и мчаться на новой, сильной, успокаивающе гудящей машине куда-нибудь навстречу лунной мгле, замерзшей речке, тихому еловому лесу, попасть в приключение…

В «Березках» он бывал два раза проездом. Один раз, когда плыли по реке, остановились, чтобы купить водки. В другой раз по пути из подшефного колхоза у машины сломался задний мост, и пришлось чиниться в гараже санатория.

Оба раза «Березки» произвели на Рудакова странное впечатление. Его прежде всего поразила тишина, которая царила там: ни криков, ни песен, ни музыки. Лишь шум сосен и плеск реки. Словно это и не санаторий вовсе, а какой-то старый заколдованный замок. Дом был когда-то барской усадьбой и с самого начала задумывался архитектором как возвышавшийся над рекой средневековый замок, но затем обветшал, оброс пристройками, расплылся, как стройная женщина к старости, слишком много и жадно евшая.

Второе, что удивило Семена Петровича, – безлюдье. За все время, что главбух пробыл в «Березках», он встретил всего несколько человек, в том числе девочку, особенно удивившую его. Девочка собирала грибы. Это были красивые яркие подосиновики. Девочка срывала грибы, внимательно рассматривала их и, вздохнув, бросала в траву. Остальные встретившиеся были рыбак с удочкой, но без ведра или вещмешка и молодой парень с бутылкой вина в кармане брюк. Время от времени парень вынимал бутылку, отпивал из горлышка и плакал. Он прошел в двух шагах от Семена Петровича, не заметив его.

Рудаков тогда еще подумал: что это за странный санаторий? Хотел при случае расспросить о нем кого-нибудь, но случая так и не представилось, и он вскоре забыл о «Березках».

Теперь главный бухгалтер с любопытством ожидал приезда в загадочный санаторий.

Начался лес. Машину стало сильно трясти, шофер Толя снизил скорость. Луну заслонили деревья, и в машине сделалось темно. Семену Петровичу вдруг стало не по себе. Запрыгало отчего-то сердце. Неужели он волнуется оттого, что едет в какой-то дурацкий санаторий?

– Остановимся на минутку, – попросил Рудаков.

Шофер крутанул в молодой ельник. Здесь было мало снега и светло от висевшей рядом огромной круглой луны.

– Заодно и для бодрости употребим, – сказал главный инженер, раскрывая портфель. – До отбоя должны успеть. Как раз на танцы попадем.

– Вы здесь бывали? – спросил Рудаков.

Евгений Семенович усмехнулся.

– Приходилось… Когда сестренка отдыхает.

«Газик» раздавил колесами молодую елочку, и отчаянно запахло хвоей. Громов выпил первым, зажевал веточкой с елки.

– От всех болезней спасает. Так ведь, Геннадий Александрович?

Гость из центра ничего не ответил. Он молча выпил, тоже зажевал веточкой. Рудаков последовал их примеру. Во рту стало вязко и прохладно, как давно не было. В детстве он жевал елку и с тех пор больше не пробовал… Сегодня вообще необычный вечер… Ночь, луна, лес. Этот загадочный человек из центра, который пообещал ему коттедж… Как это солидно звучит – «коттедж»… И теперь еще танцы… Глупо, нелепо, фантастично. Сколько он не был на танцах? Лет тридцать. Бредовая идея ехать ни с того ни с сего на танцы в 52 года в затерянный в зимнем лесу санаторий.

– По коням! – скомандовал Евгений Семенович. – А то пропустим первый вальс. «Дунайские волны» играют. Я очень люблю этот вальс.

Минут через пятнадцать показались постройки санатория: какие-то сарайчики, гараж, домики обслуживающего персонала, занесенные снегом кучи щебня и досок. Толя подрулил к тускло освещенному одним фонарем двухэтажному деревянному зданию. Второй этаж почти весь был темным, горели лишь два или три окна, зато первый ярко светился. Оттуда через неплотно прикрытые форточки сочилась музыка.

– Не успели! Началось уже! – подосадовал Громов.

Толя подъехал гак, что машина оказалась в тени дома.

– Раздеваться здесь, и за мной! – скомандовал Евгений Семенович. – Помалкивать. Отбрехиваться буду я.

Главный бухгалтер неловко вылез из своего овчинного полушубка и потрусил вслед за всеми к входу в санаторий. Впереди бабахнула, видно, на сильной пружине дверь. Это пошел на штурм бесстрашный Громов. Когда Семен Петрович протопал в сапогах, по пути отряхивая налипший снег, через коридорчик в прихожую, Громов и Геннадий Александрович были уже там. Приезжий из центра с безразличным видом рассматривал диаграммы на стене, а Евгений Семенович препирался с пожилой вахтершей.

– Да свой я, девушка. Сестренка у меня здесь. Маленькая, с кудряшками такая, беленькая. Я уже к вам как-то приезжал.

Вахтерша недоверчиво смотрела на разрумянившегося главного инженера снизу вверх.

– Это какая же? Не из двадцать пятой?

– Может, и из двадцать пятой, я ж не знаю, куда вы ее тут поселили.

– У черных брюках?

– Ага, – обрадовался главный инженер. – В черных.

– Так в черных вчерась уехала, – сказала вахтерша.

– А может, она и не в брюках, а в юбке, – сказал Громов раздумчиво. – У нее и юбка одна есть. А я вот, девушка, вам гостинчик привез. – Главный инженер полез в карман брюк и вытащил горсть жареных тыквенных семечек. – Нате, угощайтесь, при вашей работе в самый раз.

Вахтерша подобрела.

– Ну, проходи. А энтих не пущу.

– Так то ж мои кумовья.

– Вот кумовьев и не велено пущать.

– А тот, в свитере, – Громов показал на Геннадия Александровича, – даже ее жених, а грозный человек в сапогах – родной дядька моей двоюродной сестренки.

– Ну поплел… поплел…

Семен Петрович вполуха слушал своего начальника: от выпитой водки в голове у него все качалось, было тепло и хорошо; музыка, доносившаяся из зала, будила давно забытые воспоминания – вот так же когда-то они прорывались на вечера в женские общежития.

В конце концов вахтерша сдалась. Трое искателей приключений – Толя остался при машине – прошли в зал. Семена Петровича ослепил яркий свет, оглушила музыка, которую извлекал из аккордеона молоденький паренек. Закружилась голова от запаха духов.

Потом он огляделся. Зал был большой: с высоким потолком, паркетным полом, старинными люстрами. Под потолком весела массивная хрустальная люстра. Рудаков сроду не видел такой. Наверно, она находилась тут еще с дореволюционных времен.

Народу в зале было много, почти все женщины, только кое-кто танцевал с кавалерами, да в углу робко жалась кучка мужчин в мятых костюмах и нечищеных ботинках.

Взоры всех присутствующих обратились на вошедших. Видно, здесь все друг друга знали, так как Рудаков почувствовал на себе десятки недоумевающих, любопытных взглядов.

Гармонист закончил танец. Наверно, сделал он это специально, чтобы получше рассмотреть гостей.

Это было так неожиданно. «Лес, снег, спящая луна над холодными соснами – и вдруг свет, тепло, музыка, хрустальная люстра и пахнущие духами нарядные женщины. Семен Петрович крутил головой, рассматривая толпу возле аккордеониста. Все казалось ему нереальным.

Вдруг паренек широко растянул меха, резко их сдвинул и. крикнул ломающимся голосом:

– Дамский!

В их сторону сразу же, не дожидаясь начала танца, направилась кучка женщин. Они столпились возле Громова и Геннадия Александровича, тесня друг друга и весело пререкаясь. Победила полная блондинка с высокой башней на голове и тонкая брюнетка с квадратными плечами и усиками. Блондинка пригласила Громова, а брюнетка – приезжего. Они ушли танцевать.

Рудаков остался один. Он переминался с ноги на ногу, рассматривая свои порыжелые сапоги. Главному бухгалтеру было неловко стоять одному у стены.

И вдруг Семен Петрович услышал возле себя тонкий, почти детский голосок:

– Разрешите вас!

Рудаков поднял голову. Перед ним, глядя прямо в глаза, стояла молоденькая девушка. Главный бухгалтер даже оглянулся: нет ли кого сзади, но сзади была лишь стена, и Семен Петрович испугался.

– Меня? – спросил он.

– Да. Вас.

– Но я не умею…

– Это просто. Надо переступать с ноги на ногу. Вот так.

Девушка показала. Рудаков посмотрел вниз. На девушке были летние белые туфли с коричневым бантом. Главный бухгалтер перевел взгляд на свои ободранные сапоги. Девушка поняла.

– Ничего, – сказала она, – здесь многие в сапогах танцуют.

– Я оттопчу вам ноги, – пробормотал главный бухгалтер.

– Не бойтесь, – сказала серьезно девушка, – я водила лошадь, когда месила кизяки, и умею уворачиваться от копыт.

Рудаков улыбнулся. Ему стало легко и непринужденно.

– Так пойдемте? – Она требовательно смотрела на него снизу вверх.

– Пойдемте.

Девушка взяла его за руку и проскользнула в толпу танцующих. Она поднялась на цыпочки, положила руки на плечи главного бухгалтера. Они стали топтаться в такт музыки.

– Меня зовут Ниной, – сказала девушка. – А вас?

– Семен… Семен Петрович…

– Откуда вы взялись?

– Из леса.

– Вы… какие-нибудь дезертиры или бандиты?

– Что-то наподобие. Пираты.

– Но река замерзла.

– Мы ледяные пираты.

Рудаков забыл уже, когда шутил с женщинами, и сам удивлялся, что у него получалось.

Нина имела привычку смотреть прямо в глаза. Они у нее были зелеными, чуть продолговатыми, как у горянки. Узкое платьице обтягивало еще не сформировавшуюся фигурку. Лицо у Нины в хрустальном свете люстры выглядело очень бледным, почти голубым. Волосы какого-то неопределенного цвета. Пыльного что ли, пепельного…

Громов и человек из центра танцевали рядом. У них получалось значительно лучше, чем у главного бухгалтера. Особенно у Геннадия Александровича. Тот ловко выделывал па, делал замысловатые движения руками. Лицо его оживилось, белый свитер приятно оттенял румянец на щеках. Брюнетка старалась от него не отстать. На них смотрели.

Когда аккордеонист кончил играть, Нина осталась возле Рудакова.

– Я вас не отпущу, – сказала она. – А то сразу уведут. У нас тут бабье царство.

– Меня не уведут, – сказал Семен Петрович.

– Вы себе не нравитесь?

– Нет.

– Напрасно. Вы вполне видный мужчина. Вам бы только живот убрать.

Рудаков невольно покосился на свой живот. Действительно, арбуз что надо. И вообще, что она нашла в нем? Уже давно главбуху женщины не говорили комплиментов…

Блондинка и брюнетка тоже после танца не отпустили своих кавалеров.

Танцевали до перерыва. Аккордеонист положил инструмент на стул, вытер пот со лба рукавом. Все время он посматривал на Семена Петровича, и Рудаков не удивился, когда паренек направился прямо к нему.

– Выйдем, – хмуро кивнул аккордеонист в сторону двери.

– Зачем? – спросил главный бухгалтер, хотя прекрасно знал зачем. Сам не раз так делал в молодости.

– Поговорить надо.

– Пойдем, – спокойно сказал Рудаков, шевельнув плечами.

Внутренне он усмехнулся. Для полноты впечатлений не хватало только драки. Если бы часов пять назад, когда Рудаков сидел в бухгалтерии в своих сатиновых нарукавниках и вертел ручку арифмометра, ему сказали, что он будет драться из-за зеленоглазой девчонки с пепельными волосами, главбух не посчитал бы нужным даже улыбнуться.

– Петя, ты смешон, – сказала Нина строго. – Иди выпей чаю и успокойся.

Аккордеонист злобно посмотрел на Рудакова, но послушно ушел, бормоча себе что-то под нос.

– Ухажер? – спросил Семен Петрович.

– Так… – обронила Нина.

– Эй, – сказал Громов громко. – Путешественники и ваши дамы! Как вы смотрите на шашлык?

– Откуда шашлык? – удивился Семен Петрович.

– От медведя, – усмехнулся главный инженер. – Ну так как?

– Положительно – смело ответила Нина.

– Тогда одеваться и на улицу! – скомандовал главный инженер.

Женщины побежали в палату одеваться, а мужчины пошли к машине. У дверей главбуха тронул за рукав аккордеонист. Он курил, небрежно привалившись к косяку.

– Слышь, фраер, – прошипел брошенный ухажер. – Ты больше здесь не появляйся, а то ноги повыдергиваем.

– Посмотрим, кто кому, – бросил Рудаков. Почему-то ему 6ыл приятен и этот взъерошенный обиженный мальчишка, и эта глупая перепалка из-за зеленоглазой девчонки.

В машине разместились с трудом. Нина села рядом с Рудаковым, втиснулась между ним и дверцей, обхватила для устойчивости Семена Петровича за шею рукой. Главбух отвернулся в сторону, чтобы не дышать на девушку водкой.

Оказалось, что у шофера Толи есть все для шашлыка: и мясо, и специи, и даже шампуры. В невысоком ельничке разожгли костер, выпили по стаканчику ради знакомства и стали жарить шашлыки. Женщины весело смеялись.

Для них, пленниц заброшенного в снегах санатория, новые знакомые, костер, шашлыки казались неожиданно свалившимся волшебством.

Нина все время держалась возле Семена Петровича: то попросит его подержать шампур, то разрезать на ладони луковицу.

Потом они пошли собирать сушняк. Было тихо, и голоса у костра, треск пламени разносились далеко по лесу. Над соснами повисла огромная яркая луна. Ее свет был так силен, что черные тени на белом снегу, если слегка прищурить глаза, казались солнечными.

Рудаков шел следом за Ниной, легко скользившей между елками, и временами закрывал глаза, настолько все казалось ему нереальным.

– Вот еще сук… А вот какая большая палка, почти дерево! Возьмите, Семен Петрович! Откуда дровишки? Из леса, вестимо! – Нина собирала сучья и клала их на руки главного бухгалтера. От сучьев пахло сухой землей, травой и земляникой – зима не смогла вытравить летние запахи, от Нининых рук, когда они оказывались перед лицом Рудакова, – теплой комнатой и влажным козьим пухом (пуховые домашние варежки!).

Они ушли довольно далеко. Голоса совсем перестали быть слышными. Вдруг Нина остановилась, подбила снизу локтем руки главного бухгалтера, и сучья полетели в снег.

– Что вы делаете? – удивился Рудаков.

– Ну их! Хватит! Надоело! Давайте лучше знакомиться. Садитесь.

Они сели на кучу сучьев.

– Расскажите о себе. Только честно. Без вранья. Начинайте.

– Начинайте вы, – сказал Семен Петрович.

– Нет вы! Я же первая попросила.

– Что я вам могу рассказать… – Рудаков задумался. Вся жизнь промелькнула у него перед глазами. Он не нашел в ней ничего интересного, заслуживающего внимания молодой девушки.

– Мне скоро пятьдесят два года, – сказал Семен Петрович занудным голосом, каким обычно рассказывают биографии на собрании. – Я работаю главным бухгалтером на заводе стиральных машин. Женат, имею детей. Что еще? – Рудаков задумался. – Наград не имею… За границей не был. Морально устойчив. Пью умеренно.

– Это плохо, что пьете умеренно, – покачала головой Нина. – Значит, вы скучный, расчетливый человек. Все непьющие люди зануды, если не хуже. У них слишком много времени, чтобы все продумывать. Непьющие все знают, всех поучают. А пьющий вечно занят: когда пьет – ищет смысл жизни, а когда трезвый – думает, как бы опохмелиться. Ну как вам нравится моя философия?

Семен Петрович рассмеялся.

– Странноватая. А вы пьющая?

– Нет. Я страшная зануда. Поэтому и пригласила вас на танец, потому что вы показались мне хмельным и веселым. Как Стенька Разин. Вы знаете, что вы похожи на Стеньку Разина?

– Я? Ну что вы!.. Никогда бы не подумал.

– Да. Вы такой мощный, молчаливый, и на лице у вас решительность и сила. А еще вы похожи на дуб. Вы проживете сто лет. Или сто три.

Семену Петровичу стало неловко. Никто из женщин не говорил о нем так даже в молодости. Да и не только женщин, вообще…

– А теперь вы расскажите о себе, – поспешил главный бухгалтер перевести разговор.

– Наклонитесь поближе.

Рудаков послушно нагнул голову.

– Какая у вас крепкая шея…

Нина обвила его шею руками и поцеловала в губы. Потом она резко отвернулась и обхватила колени руками. Наступила тишина. Слышно было, как потрескивают елки да иногда с шуршанием, скользя по ветвям, падали шишки. Лунный свет обтекал их фигуры, темную кучу хвороста и устремлялся в танцующую искорками даль.

– Мне двадцать пять, – глухо сказала Нина. – Это я на вид такая щуплая… А на самом деле я старая… Целых двадцать пять… И остался еще один…

– Чего один? – не понял Рудаков.

– Год.

– Чего год?

– Жить…

Рудаков хотел рассмеяться, но что-то удержало его. Он дотронулся до Нининого плеча.

Девушка сжалась, спрятала лицо в колени. Семен Петрович, который не убрал руку с плеча Нины, почувствовал, как задрожала ее спина. Послышались сдавленные звуки.

Его знакомая глухо смеялась. Рудаков отдернул руку. Что за странная девушка! И вдруг он понял, что это не смех, а задушенные рыдания.

Семен Петрович совсем растерялся.

– Ну что вы… Что за мысли… Вы совсем молодая. Подумаешь – двадцать пять… Вам еще жить да жить…

Нина вдруг разогнулась и посмотрела в лицо Рудакова.

Глаза ее были сухими.

– Разве вы не знаете, что это за дом? – спросила она.

– Какой дом?

– Наш санаторий.

– Нет… – пробормотал главный бухгалтер. – Я думал, самый обыкновенный… Хотя…

– В этом санатории каждый знает свой срок, – строго сказала девушка. – Знаю и я свой. Это туберкулезный санаторий.

Рудаков не нашелся что сказать. Несколько минут они сидели молча. На луну набежало облачко, и сразу стало темно и холодно. С земли поднялся, словно он только и ждал этого момента, длинный извилистый ветерок и пошел рыскать между деревьями, коварно припадая к сугробам. Елки будто раздвинулись, разбежались до самого края света, и стало казаться: на всем белом свете стоит этот холодный лес и дует коварный низкий длинный ветер.

Сверху на Нину и Семена Петровича посыпались иголки… Девушка машинально стряхнула их с коленей.

– Но почему? – спросила она. – Почему именно я? Хотя бы уж пожила… А то ничего не видела, ничего не испытала… Даже не стала матерью… А ведь каждая женщина должна превратиться в мать, иначе зачем она?

Нина замолчала. Едва слышно шурша, сыпались иголки. Облачко еще плотнее затянуло луну, и Рудаков перестал различать лицо говорившей.

– Может, еще все устроится, – пробормотал главный бухгалтер, лишь бы что-то сказать.

– Я росла счастливая, – продолжала Нина, не обращая внимания на его слова. – Никогда не болела… Отца, правда не было, он бросил нас, когда я еще не успела родиться, но у меня была очень хорошая мама. Добрая, ласковая… Учительница черчения… Она научила меня рисовать. Я хорошо рисовала… Мама считала, что из меня выйдет художница… Да и не только мама… Я любила одного мальчика, и этот мальчик любил меня… Мы мечтали со временем пожениться и иметь пятерых детей… Я люблю детей… Потом все разлетелось… Как ледяная ваза на пол… Одни осколки… Да и те скоро растают…. Мама заболела. Потом умерла… В художественное училище меня не приняли по состоянию здоровья… Ведь это только считается, что у художников легкий хлеб, а на самом деле они трудятся, как грузчики… Мальчик меня бросил, как только узнал, что я заболела…

Тучка на луне постепенно разрасталась, темнела, в середине ее появились концентрические широкие образования, похожие на безобразный нарост на стволе дерева. Посыпался мелкий, как мука, снежок.

– Ладно, – Нина резко встала. – Пойдемте, а то нас уже заждались. Да и вам неприятно. Приехали повеселиться…

Семен Петрович грузно поднялся – ноги затекли.

– Хотите, я нарисую нас? – Девушка взяла палку и быстро, несколькими штрихами, изобразила на снегу две фигуры: медведя и зайца. – Это мы с вами. Похоже?

– Очень… – Семен Петрович был удивлен. В медведе и зайце он уловил сходство с собой и Ниной, хотя всего было несколько линий: пять прямых и три изогнутых.

Они постояли немного, наблюдая, как снег постепенно засыпает их изображения. Сначала исчез заяц, потом медведь…

…Когда они вернулись к костру, все были уже изрядно пьяны, шашлыки съедены, а про Семена Петровича и Нину совсем забыли. Шофер Толя включил приемник, и компания весело топталась в снегу под звуки быстрой, ритмичной музыки.

– А… Семен Петрович, ты где пропадал? – Главный инженер оставил блондинку и обнял Рудакова за плечи. – Отойдем, разговор есть. – От Громова пахло водкой и луком.

Главный инженер и Рудаков отошли от компании за машину.

– Ну как девочка? – спросил Евгений Семенович. – Силен ты оказался, ловко. Смотри, какие ягодки к тебе сами в рот падают. Честно говоря, не ожидал. Всегда такой увалень… Ей-богу, завидую!

– Так какой разговор? – сухо спросил Семен Петрович.

– Разговор такой, – Громов понизил голос. – Пока ты по лесу с девочками разгуливал, я тут делам занимался. Этого жука из центра обламывал. В общем так, дорогой Семен Петрович, будет у нас и новое оборудование, и дополнительные площадки, и прогрессивка, и премиальные, и коттеджи на берегу реки. При одном только условии. Надо дать на лапу. Сам он прямо не говорит, но намекает. Я ему знаешь что пообещал? Коттедж.

– Коттедж? – удивился главный бухгалтер. – Каким же образом?

– Очень просто. Завод строит коттеджи и один списывает как неудачный. Аварийный. Геннадий Александрович, этот самый жук, покупает его у нас за небольшую денежку, слегка ремонтирует и продает опять нам теперь уже за кругленькую сумму. Ну что скажешь, финансовый бог?

– Бредовая идея. Первый же ревизор повесит нас сушиться на солнышке.

Громов рассмеялся.

– В этом-то все и дело! У него есть свой ревизор, так сказать личный, я уже это дело с ним обсудил. Вот этот ревизор и будет приезжать к нам первые два-три года, а потом дело спишем в архив, и все шито-крыто. Ну как? Согласен?

– Никогда махинациями не занимался и заниматься не стану, – решительно сказал главный бухгалтер.

– Ну и дурак! – Громов крепко взял Семена Петровича за локоть. – Это не махинация. Какая же это махинация, если бумаги все будут в порядке, а дом мы действительно сделаем… какой-нибудь кособокий? Все будет законно, уверяю тебя. Директор подпишет, он в эти дела не вникает. Да и во время расширения завода такая кутерьма поднимется, что этот домик затеряется, как иголка в стоге сена. И учти. Тебе ведь тоже кое-что перепадет. Коттедж получишь. Где ты с девочкой встречаться будешь, а? Молчишь? Скажешь, не будешь встречаться? Я же вижу – понравилась. Попозже ты этот домик можешь таким же макаром у завода купить в личную собственность… Я понимаю – над этим делом помозговать надо, не тороплю с ответом, но одну штуку надо сделать сейчас, поэтому я и отозвал тебя. Завтра рано утром Гена убывает к себе, поэтому гарантии мы ему должны дать сейчас. Ты подойди к нему и скажи только одно слово: «О'кэй». Это условный знак, что мы согласны. Тебя это ни к чему не обязывает. Если не надумаешь, мы данную операцию можем провернуть и без тебя. Как – это уже другой вопрос и тебя не касается. А надумаешь – прекрасно. Но сейчас ты должен сказать «о'кэй». Скажешь? Ведь в интересах дела. Такая стройка здесь загудит, что в Москве слышно будет. И людям польза – хорошие машины начнем выпускать. С программным устройством, дистанционным управлением. Соединенные Штаты позавидуют, лицензию купят. Скажешь?

– Хорошо, – сказал главный бухгалтер. – Скажу, но потом ни во что больше меня не вмешивайте, Я хочу спокойно дослужить до пенсии.

– Дослужишь, дослужишь, – обрадовался Громов. – Иди, пока он еще относительно трезвый.

Главный инженер взял за руку Семена Петровича и повел его, словно мальчика.

Геннадий Александрович, обняв брюнетку за шею, что-то шептал ей на ухо. Рудаков дотронулся до плеча приезжего из центра.

– Ну что? – спросил Гена недовольно.

– О'кей, – сказал Семен Петрович.

Приезжий задумался.

– В смысле? – спросил он.

– Просто «о'кей».

– А… – догадался Геннадий Александрович. – Только не «о'кей», старина, а «о'кэй». – Приезжий отвернулся и стал опять что-то шептать брюнетке.

…Уезжали, когда уже вовсю разыгралась метель. Луна еле угадывалась сквозь пелену снега. Белой растерзанной медузой неслась она в волнах бури. Костер закидало снежными плевками, скрутило белыми жгутами, и он увял, как сожженный солнцем цветок мака.

Прощались возле уже темного здания санатория, каждая пара врозь.

– Ты еще приедешь? – спросила Нина, гладя теплыми ладонями лицо Семена Петровича. – Ты не бойся, я не заразная. У меня голова болит…

…Домой Рудаков добрался, когда буря утихла. Небо было усеяно уже бледными звездами. За белыми умиротворенными далями занимался рассвет.

Семен Петрович постоял немного в саду, среди начинающих понемногу розоветь деревьев. Много, очень много лет он не возвращался домой на рассвете. Неужели эта больная девочка с зелеными глазами вернула ему юность?

Семен Петрович вошел в дом. В комнате кисло пахло едой и дыханием спящего человека. Рудаков задержался у постели жены. Волосы ее разбросались по подушке.

«Волосы уже редкие, – подумал грустно Семен Петрович. – А шея морщинистая… Еще пара лет, и старуха…»

Он подошел к зеркалу, разделся догола и принялся рассматривать свое тело. Оно было еще сильным, кожа гладкой, но волосы на груди поседели, живот свисал прохудившимся футбольным мячом, на боках – толстые жировые складки, как обручи на бочке, «Разъелся, как свинья, – обозвал себя главный бухгалтер с ненавистью. – Жрешь сало с картошкой, водку лакаешь да храпишь».

Тут же, у зеркала, Семен Петрович принял решение сесть на диету, заняться спортом…

Потом он лег рядом с женой. Потревоженная движением кровати, она перестала похрапывать. Чуть было не проснулась, но через минуту опять послышались булькающие звуки, как будто в печи варилась картошка. Жене стало жарко: она высвободила ногу и положила ее на Семена Петровича. Нога была толстой, влажной от пота… Тело жены, тоже потное, горячее, растекалось по кровати, как сдобное тесто, почти не оставив места Семену Петровичу.

Рудаков постелил себе на диване и пролежал с открытыми глазами остаток утра.

…Вот о чем думал главный бухгалтер после ухода милиции, глядя на лежащие перед ним бумаги с тысячами цифр… Как давно было то утро… Сто лет назад? Нет, целая тыща лет прошла с той ночи и того утра… А на самом деле восемь месяцев. Все изменилось… Перечеркнулась жизнь. Разве может перечеркнуться жизнь за восемь месяцев?

Выходит, может…

 

17. РАСЧЕТ

После допроса Леночка еще посидела в бухгалтерии. Ей накапали валерьянки, напоили чаем. Вокруг кассирши постоянно толпились люди: прибегали из других отделов, из цехов, заглядывали в дверь и совершенно незнакомые люди со всезнающими лицами – командированные.

Беспрерывно звонил телефон. Все хотели поговорить с Перовой, узнать подробности. Леночка немного успокоилась, отвечала на вопросы, выслушивала сочувствующие слова. Даже позвонил какой-то родственник из другого города. Слышали, как Леночка посоветовала ему бросить все и уехать на Север.

Уж не собирается ли и Перова на Север? – всполошилась бухгалтерия. Ни в коем случае! Все образуется. Минакова найдут вместе с деньгами. Сейчас такая техника сыска. Электронику применяют!

Перова обещала не уезжать на Север.

Потом пришел с допроса Шкаф и отпустил Леночку домой.

Кассирша вышла из проходной и почти побежала по улице. Все ее лицо, облитое слезами, горело, щипало, нестерпимо болела голова.

«Какая мерзость, – думала кассирша. – Жизнь – это мерзость, люди – мерзость, я – мерзость… Бежать, уехать, забыть все это…»

Прохожие с любопытством смотрели на Перову.

«Или кончить… все разом… Сейчас пойти в милицию и рассказать.., Рассказать все… Будь что будет… Нет, в милицию ни в коем случае… Посадят… И притом надолго…»

Возле аптеки Леночка нерешительно остановилась. Надо бы купить анальгин и примочку, однако перспектива встречи с Циц ее не радовала.

Заведующую аптекой в Петровске знали все. Эта полная бойкая женщина была в курсе всего, что произошло в городе, что происходит и что будет происходить. Люди поинтеллигентнее звали заведующую Центральным информационным центром – сокращенно Циц, а люди попроще – Брехло. Человек, который во время разговора с Циц-Брехло произносил слова: «А я уже знаю», становился навек смертельным врагом заведующей аптекой.

Все же Леночка решилась войти в аптеку. Циц стояла за прилавком и разговаривала одновременно с тремя женщинами. Очевидно, об ограблении кассы, потому что, когда кассирша возникла на пороге аптеки, все четверо разом замолчали и воззрились на нее.

– Мне анальгину и примочки, – сказала Леночка.

Кумушки молчали, очевидно, потеряв дар речи от неожиданности. Потом Брехло закричала:

– Леночка! Бедненькая ты моя девочка! Да как же он тебя, мерзавец, разукрасил! А ты еще бегала к нему на свидания! Ворковали все, как голубки, у Мичурина! О, господи! Да что же это творится на белом свете? Ну, мужики! Последнюю совесть растеряли! То ненаглядной называл…

– Он не называл меня ненаглядной, – сказала Леночка.

– Как же… Я ведь точно знаю, деточка, – даже обиделась Циц.

– Не называл! Дайте мне анальгину на примочки.

– Называл, да еще так громко! Я сама слышала! Ты, деточка, в голубеньком была в тот вечер, а на нем был серый пиджак.

– И называл, и за руку брал, – поддержали свою руководительницу кумушки. – Это точно. Все об этом знают. Что не целовались, то не целовались – тут врать нечего. Он вежливый был, какая его муха укусила…

– А почему он целоваться не хотел? – вслух удивилась Брехло.

– Скромный был.

– Вот и доскромничался. Разводным ключом по лицу живого человека.

– Можно сказать – невесту.

– Какая она ему невеста? Она к Мичурину от скуки ходила. Разве ей такой жених нужен?

– А чем плох Минаков?

– Скромный больно. Зачем ей скромный?

– Для разнообразия. И настоящий у нее был.

– Кто такой?

– Приезжий, говорят. Командированный…

– О, господи! Уж не тот ли, что в Пещерах заблукался?

– Может, и он. Я почем знаю?

Они совсем забыли про Леночку и трещали вовсю.

– Мне анальгину и примочку, – напомнила кассирша.

– Сейчас, деточка, бедненькая моя… – Циц-Брехло побежала к шкафу, но тут в ее кабинете зазвонил телефон.

– Одну минуточку. Это, наверно, корень валерьяны. Я жду корень валерьяны. Тебе тоже надо попить, деточка. Я тебе обязательно дай корня валерьяны.

Циц скрылась за дверью, однако через несколько секунд ее растерянная физиономия опять появилась в комнате.

– Перову… тебя, деточка… – прошептала Брехло.

– Меня? – удивилась Леночка. – Кто?

– Не знаю. Какой-то мужчина. Голос важный такой.

– Но откуда он…

– Кому надо, тот везде найдет, – сказала Циц убежденно.

Сильно недоумевая, растерянная Леночка прошла в кабинет заведующей, прикрыла за собой дверь На столе лежала телефонная трубка. Она выглядела загадочной, даже зловещей.

– Да… Я слушаю, – прошептала в трубку кассирша.

– Элеонора Дмитриевна? Говорите громче, – голос был далеким, глуховатым, она узнала его сразу,

– Да…, Я слушаю… Кто это?

– Старик.

– Старик? Это опять вы…

– Не повторяйте за мной.

– Что вам надо? Хватит надо мной шутить… Мне сейчас не до шуток…

– А я и не шучу. Вы получили свои пиастры?

– Какие пиаст…

– Не повторяйте. Видите – я держу свое слово. Вы не сказали обо мне – и в награду пиастры. Я рассчитался с вами. Полный расчет. Но и дальше молчок, что видели меня. Иначе…

– Что «иначе»?

– Будет плохо.

– Мне и так плохо. – Слезы закапали из глаз кассирши на стол, заваленный рецептами и лекарствами.

– Ничего, – утешил Старик. – Все образуется. Он сделает все остальное.

– Кто он? Откуда вы… – Глаза Леночки сразу высохли.

– Я все знаю. Даже то, что сегодня вас допрашивала милиция. Спрашивала про меня, и вы не сказали. Вы честно заработали свои пиастры.

– Кто вы? Отвечайте… Я не верю…

Частые гудки.

Кассирша вышла из кабинета. Кумушки шептались. По их физиономиям было видно, что все четверо подслушивали.

– Вот, пожалуйста, деточка, пакетик, – сказала Циц сладким голосом. – С тебя шестьдесят три копейки. Пей на здоровье, деточка. Примочки надо делать на ночь.

Перова вышла не попрощавшись.

– Я сейчас, – бросила Циц-Брехло кумушкам. – Присмотрите тут. – И пошла следом за Леночкой, держась на расстоянии.

У ближайшего телефона-автомата заведующая остановилась, огляделась и, увидев, что вокруг пусто, поспешно юркнула внутрь. Затем она сняла трубку и набрала 02.

– Дежурный по городу младший лейтенант Кобчиков слушает! – тотчас же раздался громкий бодрый голос.

Циц прикрыла трубку ладонью:

– Говорит… Не важно кто… Только что Перова разговаривала по телефону с каким-то стариком… Наверно, это ее сообщник.

– Стариком? Алло! Алло! Почему вы молчите? – закричал Кобчиков.

– Да… Стариком… Целых пять минут…

– Алло! – взволнованно сказал Кобчиков. – Расскажите подробнее.

– Сейчас она будет проходить мимо вас – вот и узнайте подробности.

– Алло! Алло! Что вы опять замолчали? Как ваша фамилия?

– Больше ничего не надо? – усмехнулась Циц в трубку.

– Говорите. Я же все равно узнаю.

– Вы, молодой человек, еще слишком неопытны, чтобы узнать. Мало милицейской каши съели.

– Подождите, не кладите трубку!

– Будете звонить на телефонную станцию? Ха-ха-ха! – Циц рассмеялась. – Не тратьте драгоценное государственное время, младший лейтенант Кобчиков. Я из автомата.

– Я не буду вести протокол! – крикнул Кобчиков. – Минуточку! Вам нечего бояться! Я веду частное расследование!

– Быстрее, младший лейтенант, ведите свое частное расследование. Она уже подходит к вам.

Циц положила трубку, вышла из кабинки и заспешила к галантерейному магазину напротив. Там она стала у прилавка и, делая вид, что рассматривает разные побрякушки, принялась наблюдать за милицейским крыльцом.

Между тем Леночка тоже звонила из телефона-автомата. Она звонила своему любовнику главному инженеру Евгению Семеновичу Громову. Всхлипывая, стуча зубами от испуга и боли, она рассказала о звонке Старика, У главного инженера как раз шло совещание, и Громов вынужден был разговаривать междометиями, общими словами.

– Ага… Так… Ничего… Это шутка… Я разберусь… Просто глупая шутка… Надо отдохнуть… Я у себя… Сегодня я у себя… Да, я вас приму. Так и решим ваш вопрос. Только не надо спешить… Смотрите лучше под ноги…

Это означало: «Не бойся, это лишь глупая шутка. Приходи ко мне домой вечером, поговорим. Только будь осторожна – за тобой могут следить».

Леночка вышла из кабинки и пошла домой немного успокоенная. Вопреки ожиданиям Циц с милицейского крыльца никто не сбежал, чтобы немедленно арестовать кассиршу.

– Лопухи, – вслух сказала Циц-Брехло и, разочарованная, поспешила в свою аптеку: с минуты на минуту должны были привезти корень валерьяны. А корень валерьяны являлся страшным дефицитом. За корень валерьяны можно было запросто договориться насчет импортного голубого унитаза.

 

18. ПОКУПКА СКРЕПОК ОСЛОЖНЯЕТСЯ

Минаков переночевал в комнате, которую завод стиральных машин снимал в частном доме для своих командированных в областной центр. Это была большая комната, где стояло семь коек, тумбочка с умывальником, деревянный со следами горячего утюга и острого ножа стол; три расшатанных стула – одни, на трех ножках – и крашенный темно-коричневой краской самодельный шкаф с мутным зеркалом.

Несмотря на то, что четверо командированных, в основном шоферы дальнего следования, легли поздно – долго чаевничали, потом резались в карты, потом, уже потушив свет, рассказывали разные истории, главным образом про женщин, и. ночью после чая бегали во двор, – Костя Минаков спал крепко и хорошо выспался. Вчерашний хмель за ночь выветрился, и младший бухгалтер чувствовал себя превосходна.

Молодое тело требовало движения. Минаков в одних трусах немного побегал по хозяйскому небольшому садику, уже холодно застывавшему по утрам, шурша ногами в опавшей кое-где под грушами черной листве, и пришел совсем в отличное расположение духа. Кровь гулко стучала в висках, тело горело, сердце упруго, радостно стучало, ожидая необычных приключений от нового, молодого дня.

– Эх! – крикнул Костя на весь дворик. – Как здорово!

Вчерашние переживания казались теперь глупыми. Подумаешь – не пришла на свидание девчонка. Не пришла – и ладно. Задрала нос. Не хочет с ним встречаться – ради бога, всегда пожалуйста! Найдем себе других! Вот вчера хотя бы эта встреча в автобусе. Очень даже видная из себя женщина, а сама назначила ему встречу. Вообще-то вчерашние события Минаков помнил довольно смутно, но то, что ему назначила свидание красивая попутчица, запечатлелось в голове довольно отчетливо. Только вот где и когда? Костя напряг мозг, даже глаза закрыл, и молодой, еще не забитый ненужной дребеденью мозг послушно выдал сданную на хранение информацию: «Завтра, кинотеатр «Спартак», шесть часов», и добавил: «Светло-серые глаза, платьев горошек».

– Ура! – крикнул Костя. – Да здравствует «Спартак»!

На крыльцо вышел хмурый командированный, застегивая брюки.

– Чего кричишь? – спросил он.

– Так… – смутился Костя.

Командированный почесался, посмотрел на небо.

– Как бы дождя не было. Ночью ногу ломило. Груз получше прикрыть надо. Сахар везу в Москву.

Костя пошел одеваться.

Позавтракал он недалеко, в рабочей столовой. Народ уже прошел, и в столовой было пусто. Уборщица убрала со столов, подмела пол, и в зале стало чисто и уютно. Только что привезли пиво.

Костя взял салат из помидоров, блинчики с мясом, бутылку пива. Блинчики оказались вкусными, горячими, а пиво – холодным, пахнущим темным, глубоким подвалом. Костя ясно представил себе этот заставленный ящиками подвал с затканными паутиной углами, когда пал густое, ломящее зубы пиво с неохотно опускавшейся белой пеной.

Потом он поехал в центр, в магазин «Канцтовары» за скрепками. От вкусной еды и обжигающего хмельного пива Минакову хотелось петь и плясать. Трамвай мчался по каким-то особым, по-осеннему нарядным бульварам; и звенел он тоже как-то по-особенному; и на остановках садились почему-то только красивые девушки. А у кинотеатра «Спартак», где Костя бывал много раз, сердце забилось с удвоенной силой и кровь прилила к лицу. Косте показалось, что все пассажиры знают о том, что у него здесь назначено свидание, и многозначительно поглядывают на него.

В магазине «Канцтовары», где обычно «отоваривался» завод стиральных машин, оказался санитарный день. Костя остановился в раздумье. Что делать? Купить скрепки где-нибудь в другом месте сегодня или дождаться завтрашнего дня и все-таки совершить операцию здесь?

Лучше все же дождаться завтрашнего дня, решил Костя, Шкаф обязательно будет ругаться, что скрепки куплены в другом магазине, и чего доброго не примет к оплате чек. От этого жмота всего можно ожидать. Нет, лучше подождать до завтра.

Решив так, Костя посмотрел на часы. Было одиннадцать часов тринадцать минут. Впереди лежал целый день. Делать было решительно нечего.

«Похожу по улицам, посмотрю какое-нибудь кино», – подумал Костя.

Минаков сунул руки в карманы плаща и хотел уже было беззаботной походкой двинуться по улице, как вдруг его правая рука нащупала в кармане что-то твердое. Костя вынул из кармана твердый предмет и с величайшим изумлением уставился на него. Это была пачка денег. «1000 рублей», – прочитал машинально Минаков на обертке.

Он совсем забыл про эти деньги и про обстоятельства, при каких они к нему попали. Оглянувшись, не видел ли кто – к счастью, никого рядом не было, – Костя быстро сунул деньги назад.

Первой мыслью Минакова было немедленно хватать такси и мчаться к Леночке, чтобы вернуть деньги. Но потом он одумался. Все равно кассирша уже заявила о пропаже. Она не может долго скрывать отсутствие такой большой суммы – надо было выдавать зарплату, ведь шел уже двенадцатый час! А касса открывалась в восемь. Даже если бы Леночка не захотела выдавать его, все равно ей бы это не удалось: где она возьмет такую сумму?

Хорошего настроения как не бывало. Костя в растерянности топтался на тротуаре, ощупывая в кармане пачку. Надо же было сморозить такую глупость – устраивать сцену у сейфа, хватать деньги. Теперь поднимется шум! Чего доброго еще влепят выговор. Хотя деньги целы, а скандалил он в нерабочее время. И потом ревность. Ревность во все времена была смягчающим обстоятельством.

Немного успокоившись, Минаков решил, что лучше всего сейчас заказать разговор с Леночкой, сказать, что деньги целы и завтра он их привезет, пусть они там не волнуются. Конечно, неприятно, но один день несколько человек могут подождать, раз случилась такая история. С кем не бывает! А может быть, Леночка как-то выкрутилась и никому не сказала? Все-таки у них не было официального разрыва, тот глупый скандал можно в расчет не брать, поскольку он действительно сильно ревновал и потом был пьян.

Костя сел в автобус и поехал на центральный телеграф. Народу оказалось неожиданно много. Заказывали Москву, Ташкент, Архангельск, Волгоград, и на Костю, когда он попросил пять минут с Петровском, приемщица посмотрела с удивлением.

– Ждите, – сказала она и небрежно бросила в окошко квитанцию.

Костя поплелся к жесткому дивану, уселся на него и закрыл глаза. Вчерашняя безобразная сцена живо воскресла перед ним. Младший бухгалтер содрогнулся от отвращения к себе и брезгливо сморщился. «Подонок, – пробормотал он. – Мерзкий подонок… Взять бы да головой в лужу…»

– Петровск! Третья кабина!

Костя поспешил к кабине с белой цифрой «три» на синем стекле. Сердце его стучало, колени противно подрагивали. Стараясь немного успокоиться, Костя присел на низкий стульчик перед полочкой, на которой стоял телефон, потом, усилием воли подавив дрожь в коленях, взял трубку.

И тут же услышал Леночкин испуганный голос.

– Алло! Алло! Кто у телефона?

У Леночки всегда бывал испуганный голос, когда вызывала междугородная.

– Это я… – оказал Костя. Он хотел сказать бодро, чуть шутливо, но получился хриплый клекот.

– Алло! Алло! Ничего не слышу!

– Это я… Костя.

– Кто?.. Вам кого? – В паузах был слышен треск арифмометра, который крутил Шкаф. – Может быть, вам нужен Семен Петрович?

– Это я… Костя Минаков.

– Но… – Леночкин голос вдруг оборвался, как обрывается чересчур натянутая струна.

– Я вел себя как идиот, – сказал Костя. – Если можешь, прости меня. Я очень тебя ревновал, поэтому все так получилось… Деньги целы. Завтра я их привезу.

Все это Костя выявлял одним духом. Потом он стал слушать. Но трубка молчала.

– Алло! Алло! – закричал Костя.

– Ты откуда звонишь? – спросил Леночкин голос совсем рядом. Костя даже слышал взволнованное дыхание.

– Из Центрального телеграфа.

– У тебя… все нормально?

– Конечно. Только скрепки еще не купил. «Канцтовары» на учете, а в других я не хочу… Шкаф будет придираться. Так что передай ему, что привезу завтра. Здорово он ругается из-за денег? Алло, ты слушаешь меня?

– Да…

– Ты сердишься?

– Слушай… – голос Леночки понизился до шепота. – Я сейчас не могу говорить… Я занята. Ты понял? Тебе надо ехать дальше. Так получилось. Уезжай куда-нибудь… На Север… Это родственник… Извини – не тебе.

Голос Леночки был искаженным, очевидно, она прикрыла трубку ладонью.

– Зачем мне ехать на Север? – удивился Костя.

– Так надо… Это очень серьезно… Я не могу сейчас тебе сказать… Но ты должен уехать…

– Это связано с деньгами? – догадался Костя.

– Да… Это родственник… Извини – не тебе.

– Шкаф рассвирепел?

– Хуже. Много хуже.

– Директор?

– Уезжай немедленно…

– Вот еще! С чего это я стану уезжать? Завтра привезу деньги, и все уладится. Я же не с умыслом взял, а из-за ревности. Смягчающее обстоятельство. Поняла? В общем, передай Шкафу. Или лучше дай ему трубку.

– Он вышел…

– Но я слышу стук арифмометра. Это его арифмометр.

– Это с другого стола.

– Странно… Точно – его почерк…

– Тебе кажется… Это родственник… Это я не тебе…

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Да… После вчерашнего. Я немного заболела.

Голос был глухой. Она явно прикрывала трубку ладонью.

– Извини… Я был идиотом… Пьяным идиотом..,

– Дай слово, что ты сейчас же уедешь.

– И не подумаю. Куплю скрепки – и домой.

– Тебе нечего здесь делать… Все против… В том числе и я.

– Ты тоже?

– Больше всех. Знай…

– Не простила?

– Наоборот.

– Я вымолю прощение.

– Боже! Телок! Какой тупой телок! – вырвалось у Леночки. – Это родственник. Из другого города…

Но Костя не слышал последних слов. Он уже положил трубку. Он повеселел. Перепугались они там, видно, здорово. Подумали, что он удрал с этой несчастной тыщей? Вот чудики. Это Шкаф, наверно, все придумал. Вечно ему мерещатся везде грабители. Решетки на окна бухгалтерии приделал, хотя до земли добрых двадцать метров, сигнализацию, как в банке, провел. Тоже, нашел важный государственный объект. Ну ничего, сейчас ему Леночка скажет, что деньги целы, и старый скряга успокоится.

Костя посмотрел на часы. Прошло всего сорок минут. Минаков решил сходить в кино.

Кинофильм оказался интересным: про уголовника, который бежит из мест заключения, но потом в результате встреч с хорошими людьми становится на правильный путь. Все было как полагается: и погоня, и драка, и стрельба, и кутежи в ресторане, и честное лицо матерого преступника в конце фильма.

Минаков следил за процессом перевоспитания уголовника и, несмотря на то, что дело явно шло к благополучному концу, все больше и больше испытывал какое-то неясное чувство тревоги. Костя не мог понять, откуда это чувство взялось, не от этого же фильма, где все было ясно с самых первых кадров… Нет, нет, тут что-то другое. И в момент, когда переродившегося уголовника обнимала счастливая заплаканная невеста, Костя понял, откуда шла тревога.

Тревога шла от слов Леночки, что он должен немедленно уехать на Север. Значит, дело не так просто, как Косте показалось сначала. Зачем ему уезжать на Север? Очевидно, затем, что Костю ищет милиция, иначе почему надо драпать в места столь отдаленные? Как он не догадался сразу, что Шкаф не упустит случая отделаться от «лодыря и трепача»… Конечно, сразу же, как только главбух узнал о пропаже денег, он принялся трезвонить в милицию. Мол, похищена тысяча рублей, преступник смылся, просим принять срочные меры. Старый рассохшийся Шкаф чужд проявлениям любви, ревности, страдания, и, конечно, рассказ Леночки об обстоятельствах исчезновения денег он пропустил мимо ушей. Да и рассказала ли ему Леночка об их отношениях? Хотя кто на заводе не знает о том, что они каждый вечер встречаются у бюста Мичурина… Нет, нет, на Шкафа никакие смягчающие обстоятельства не повлияют…

Не досмотрев последних кадров, Минаков вышел на улицу. Пока он сидел в кинотеатре, прошел короткий дождь. Воздух был чистый и холодный, какой бывает только после дождя ранней осенью. Как голубые зеркала, сияли на асфальте лужи, отражая солнце, дома, деревья, прохожих, вымытые машины… Горько пахло мокрой опавшей листвой лип и каштанов, раздавленной ногами и колесами.

Костя остановился, подавленный обилием света и холодного пьянящего воздуха. Прохожие обходили его, некоторые толкали…

«Из милиции, конечно, уже сообщили сюда, и меня сейчас ищут, – подумал Костя. – Могли уже побывать или скоро приедут на заводскую квартиру. Единственный выход – ехать немедленно в Петровск и самому явиться с повинной в милицию. Рассказать все, как есть».

В Петровской милиции Минакова знал сам начальник – Костя одно время был дружинником: патрулировал улицы, дежурил в штабе, даже ездил на оперативной машине.

Нет, сейчас не годится. Происшествие на заводе уже наверняка известно во всем городе, и Костю тут же задержат и доставят в милицию под конвоем, а это совсем другое дело, нежели явиться самому.

Немного подумав, Минаков решил приехать в Петровск завтра ночью, тогда можно незаметно пробраться к милиции и сдаться дежурному милиционеру.

Все-таки надо сходить на свидание. Такая женщина… Может быть, последнее его свидание на воле.

И еще надо купить скрепки. Завтра как раз откроется магазин. Он же не сбежал с деньгами, а приехал в командировку за скрепками. Значит, надо их купить. Сколько войдет в портфель? Коробок двадцать. Правда, Шкаф заказывал пятьдесят, но ничего, обойдется и двадцатью.

А этот вечер он проведет на вокзале. Он любит вокзалы. Там не так одиноко, да и не так опасно, как на заводской квартире.

 

19. ПОХИЩЕНИЕ КЕФИРА

На следующий день, завершив дела, командированный Сусликов покинул гостиницу «Тихие зори» в пресквернейшем расположении духа, тем не менее зашел в молочный магазин, взял в дорогу шесть бутылок полюбившегося ему кефира и набил ими свой ветхий, потертый портфель, где, кроме кефира, лежали не менее ветхий спортивный костюм, тапки, граненный в желтых пятнах стакан, верой и правдой служивший Сусликову десять лет; перочинный, дурно пахнущий протухшим салом ножик, запасные длинные футбольные трусы, набор лекарств и прочий менее значительный хлам, который непременно набирается в багаже любого командированного. Документы и служебные бумаги тертый Сусликов сунул во внутренний карман пиджака.

От покупки целебного кефира настроение Сусликова несколько поднялось, и, приободрившись, он поехал на вокзал, чтобы с первым же автобусом покинуть этот гангстерский город; происшествие в гостинице вспоминалось теперь как «пошлый кинодетектив.

На вокзале Сусликов купил в дорогу пирожков и приобрел билет на двенадцатичасовой автобус. Народу в автобус набилось много, Сусликов в душе похвалил себя за предусмотрительность: он выпросил у кассирши первое, инвалидное, место, бегло показав билет научно-технического общества. Портфель Сусликов поставил в проходе.

У завода и на окраине города сели еще люди. К Сусликову притиснуло молодую женщину с серыми глазами. Ее можно было принять за цыганку, если бы не белая башня волос.

«С моря», – подумал Сусликов и отвернулся. Он женщинами не интересовался.

На следующей остановке добавилось еще пассажиров, и блондинка почти легла грудью Сусликову на плечо. В лицо ему уперлась пахнущая кожзаменителем красная сумочка.

«Надо бы встать, – подумал Сусликов, но тут же возразил себе: – Я сижу на инвалидном месте, значит, сам инвалид. Прижмут – язва разыграется…»

Женщина была явно не деревенской, от нее пахло городом – пыльными улицами, магазинами, кинотеатрами.

На полпути у остановки Сусликов поймал в зеркале цепкий, оценивающий взгляд шофера.

– Перекур! Пять минут!

– Вы пойдете курить? – спросила блондинка.

– Я некурящий, – ответил Сусликов.

– Тогда подержите мою сумочку. Хорошо?

– Хорошо…

Сусликов охотно поставил на колени красную сумочку. Сверху блондинка положила еще большой пакет.

– Не бойтесь. Он легкий.

– А я и не боюсь. – Пакет накрыл командированного с головой. Сусликов не интересовался женщинами, но все же ему были приятны эти хлопоты.

Сзади на женщину нетерпеливо напирали.

– Вы выходите или нет?

– Куда, тетка, мешком по ногам?

– Ой, батюшки! Руку оттяпали!

– Вещи с проходу уберите!

Когда автобус опустел, Сусликов освободился от пакета. Пакет был из иностранной белой пленки с надписью «Lord». Командированному было приятно сидеть с таким пакетом.

Шофер посигналил, и Сусликов опять поймал на себе его взгляд. Взгляд был совсем короткий, скользящий, но он показался командированному неприятным: какой-то ощупывающий.

Те, кто вышел покурить, зашли. Автобус поехал. Толпа у входа рассосалась, и Сусликов с удивлением обнаружил, что среди пассажиров блондинки нет.

– Стой! – крикнул командированный. – Женщина отстала!

Шофер затормозил, через окошко глянул в салон.

– Какая еще женщина?

– Блондинка такая… – начал объяснять Сусликов. – Тоненькая такая, в сером плаще.

– Тю! – сказал кто-то. – Так она села на машину.

– На какую такую машину? – удивился Сусликов. – Вот ее сумочка и пакет.

– Поехали, – решил шофер. – Вещи давайте сюда. Сдадим в стол находок.

Автобус заскрежетал и тронулся.

«Странно, – подумал Сусликов. – Разве можно забыть сумочку? Наверно, там деньги и документы… А пакет… Возможно, в пакете мохер… – Он чувствовал мягкое, пушистое. – И зачем надо садиться на машину, если уже едешь в автобусе?»

И тут командированного словно ударило током. Он опустил вниз руку и стал шарить возле сиденья. Рука болталась в пустоте. Портфеля не было.

– Стой! – опять закричал Сусликов. – Портфель пропал!

Автобус снова остановился. В окошко высунулся недовольный шофер.

– Что случилось?

– Портфель пропал!

Шофер задумался.

– А что в портфеле было?

– Кефир, – брякнул Сусликов, не подумав. В автобусе послышались смешки.

– Тю! – засмеялся тот же голос, что рассказывал про отъезд блондинки. – Его, наверно, та дамочка увела. Думала, чё там ценное, а оказалось – кефир! Обогатилась! Откройте сумочку и пакет, наверняка пустые.

Шофер покопался в вещах незнакомки.

– В самом деле… Сумочка пустая, а в пакете вата, Техническая.

– Она думала, там чё ценное. Подняла, а он тяжелый. Вот она и ходу. А там кефир! Вот умора!

И тут Сусликова прорвало.

– «Умора»! – закричал командированный. – Вам все умора! Проклятый город! Сплошные гангстеры! Жулик на жулике! Чтоб я еще раз сюда показался!

Над незадачливым командированным посмеивались всю дорогу. В городе Сусликов, проклиная все на свете, не стал заявлять о пропаже в милицию – будешь сидеть здесь еще неделю, – а отправился сразу в аэропорт.

– Гангстеры проклятые! – ругался он. – Небось и областной центр у них такой же. Какие районы, такая и область! Яблоко от яблони далеко не падает! У-у, рожи!

На командированного оглядывались:

– Поддал, дядя…

 

20. КВАРТИРА СО ВСЕМИ УДОБСТВАМИ

К кинотеатру Костя пришел за полчаса. Как раз кончился сеанс, и народ шел сплошным потоком, обмениваясь впечатлениями, волоча за собой синий шлейф табачного дыма. Большинство не верило в исправление уголовника.

– Как же… Такой перевоспитается… Жди…

– Сегодня поплакал, а завтра опять грабить пойдет.

– Таких надо держать пожизненно.

– Один такой в нашем доме живет… Каждый день пьянка. На какие, спрашивается, шиши?

Костя сел на лавочку возле клумбы. Пригревало солнце. Лужи на асфальте подсыхали, окружая себя белыми концентрическими кольцами. Из-за спины, с клумбы тянуло горьким тяжелым запахом осенних цветов. У ног, ничуть не опасаясь, прыгали серые птицы, похожие на воробьев, но не воробьи. «Неужто клесты? – подумал Костя. – Клесты в городе… Хотя почему бы и нет… Прилетели на клумбы клевать семена…»

Народ вскоре прошел, и площадь опустела. Налетел ветерок, погнал по асфальту бумажки и подсохшие листья.

«Я могу ее и не узнать, – теперь Минаков вглядывался в каждую женщину. – Оденется по-другому… И потом я был здорово поддавши… Если она вообще придет. Впрочем, придет, ведь сама же назначила».

Но женщина не пришла. Костя ждал десять, потом двадцать, потом тридцать минут…

«Если не придет без пятнадцати – уйду», – решил младший бухгалтер.

Часы показали без пятнадцати семь, и Минаков поднялся со скамейки.

«Ну и черт с ней, – решил Костя. – Подумаешь, цаца… Схожу на танцы в Центральный парк… Там такие девочки – закачаешься…»

Как-то во время поездки в Суходольск Минаков побывал на танцах в Центральном парке, и танцующая молодежь произвела на него сильное впечатление. Парни в джинсах, девчонки в макси-платьях выделывали черт-те что – не очень пристойно, но глаз не оторвешь,

– Здравствуйте.

Кто-то сзади дотронулся до Костиного локтя. Минаков оглянулся. Перед ним стояла та, которую он ждал. На женщине был светлый костюм, в руках алые гвоздики. Шедшие мужчины оглядывались на нее.

– Здравствуйте, – пробормотал Костя. – А я думал, что вы уже…

– Я давно здесь.

– Как? – удивился младший бухгалтер.

– Я стояла вон за тем киоском и наблюдала за вами.

– Наблюдали? Зачем?

Женщина улыбнулась.

– Для начала давайте познакомимся. Меня зовут Любой.

– Костя…

– Очень приятно. Сейчас довольно редкое имя. Все больше Игори пошли.

Они пожали друг другу руки. Люба прижала цветы к груди. Она была очень красивой. Ветер трепал ее волосы.

– Так зачем вы за мной наблюдали? – спросил Минаков. Ему с самого начала хотелось быть смелым и даже развязным.

– Хотела узнать о вас побольше. Ведь мы совсем незнакомы. Вы не знали, что за вами следят, и поэтому были сами собой. Я читала ваши мысли.

– Ну и что же вы прочитали?

– Вас что-то гнетет. Вы много раз хмурились и ни разу не улыбнулись. Вы любите женщин – не пропустили ни одну, чтобы не осмотреть ее с ног до головы.

– Я ждал вас и боялся не узнать.

– Может быть… Затем вы опасаетесь милиции. Когда мимо вас прошел милиционер, вы чуть было не убежали вместе со своим портфелем. Что, есть основания?

– Возможно. Еще что?

– Вы одиноки в этом городе.

– А это вы откуда взяли?

– Вы пришли одни. Обычно на свидание приходят вдвоем с приятелем, который потом даст оценку девушке, так сказать, со стороны.

– Это не обязательно.

– Не обязательно, но возможно. Во всяком случае, ваша фигура излучала одиночество и уныние, когда вы шли сюда.

– Значит, вы с самого начала…

– Да. С самого начала. Я пришла даже раньше вас.

Они помолчали.

– Я боялся вас не узнать… – сказал Костя. Самоуверенность ускользнула от него, но младший бухгалтер старательно ловил ее за хвост.

– Но узнали сразу? – Люба улыбнулась. У нее были красивые зубы.

– Сразу.

– Я вам нравлюсь?

– Очень.

– Значит, свидание состоится?

– Если вы не против…

Люба протянула Косте гвоздику. Тот взял, смущенно повертел ее в руках.

– Давайте я вдену вам в петлицу. Будете как жених. А петлица зашита. Придется приколоть булавкой. У меня есть.

Люба раскрыла сумочку и вынула булавку.

– Подставляйте свою широкую грудь. Ближе, ближе, не укушу.

Костя наклонился. От вчерашней попутчицы нежно, едва слышно пахло хорошими духами. Так пахнет весной в лесу. Проходивший мимо мужчина замедлил шаги и почти остановился – так было ему интересно и, наверно, завидно.

– Вам тоже приколоть? – спросила Люба мужчину. Тот растерянно улыбнулся и ушел оглядываясь – видно, не ожидал такого экстравагантного поступка от столь приличной женщины.

– Вот… Вам очень идет. А свои я выброшу, чтобы не было чересчур назойливо.

Женщина бросила цветы в урну.

– Напрасно вы так, – сказал Костя. – Цветы не выбрасывают…

– Красивый предрассудок. Не выбрасывают только деньги.

Эта фраза прозвучала как-то пошло. Костя почувствовал неловкость. Видно, и женщина поняла, что сказала что-то не так.

– Впрочем, и деньги бросают, – поправилась она. – Из-за любви. Вечна только любовь. От нее никак не отделаешься, как от смерти. Так какие будут предложения?

– А какие у вас?

– Я первая спросила.

– Даже и не знаю… Погуляем… Можно сходить в кино. А вечером, если хотите, потанцуем в ресторане. Часов до десяти. В десять сорок у меня поезд.

– Вот как… Вы уезжаете?

– Да.

– Куда же, если не секрет?

– Далеко.

– Какой вы весь загадочный. Пойдемте, чего мы стоим? На нас обращают внимание. Наверно, думают, что вы отказываетесь на мне жениться. А я угрожаю обратиться в местком.

Они пошли вдоль клумбы. Пахло опавшими подгнивающими листьями, сырой невозделанной землей, увядающими цветами… Вяло гудел откуда-то взлетевший черный большой шмель; перелетая с цветка на цветок, он явно недоумевал, почему цветы перестали быть сладкими.

– Так как насчет моего плана? – спросил Минаков. Он шел рядом с Любой, опустив руки, не решаясь до нее дотронуться, хотя по всем правилам надо было взять ее под руку. Рядом с этой красивой нарядной женщиной младший бухгалтер в своем сером, помятом плаще, из-под которого глупа и неожиданно выглядывала; красная великолепная гвоздика, сам себе казался тусклым, нелепым человеком, похожим на уголовника из только что виденного кинофильма. Особенна угнетал Минакова набитый скрепками терханньй неопределенного цвета портфель, такой тяжелый, что его приходилось почти волочить, – портфель бил по правой ноге, утробно ухал потревоженными коробками.

– План плохой, – ответила Люба, – Времени у нас мало, и нет смысла тратить его на кино и ресторан. Есть другое предложение. Поехали ко мне.

– Но… – Костя сразу почему-то представил себе толстую недоверчивую мать Любы, папу в пижаме, копошащихся внуков. – Будет не совсем удобно… Я никого из ваших не знаю… Мне бы хотелось побыть с вами вдвоем.

– Я живу одна. У меня хорошая квартира со всеми удобствами.

– А ваш муж…

– Я развелась. Вас это устраивает?

– Конечно, – пробормотал Минаков.

Опыт общения с женщинами был у Кости невелик. В основном он сводился к ухаживанию – в большинстве случаев неудачному – за местными девушками из кулинарного училища: дружить с ними в Петровске считалось хорошим тоном. «Кулинарки» держались высокомерно и ужасно ломались, свидания с ними превращались в бесконечную говорильню о преподавателях, оценках, зачетах, нарядах подружек и т. д., прерываемую изредка выкриками «Убери руки!».

Правда, была у Кости и «взрослая» любовь с одной замужней женщиной, упаковщицей из цеха отправки, о которой Минаков до сих пор вспоминал с содроганием. Встречаться они могли лишь в обеденные перерывы. Муж Костиной любовницы оказался очень ревнивым и повсюду выслеживал свою жену. Работал он сторожем на городском рынке и на этом основании повсюду ходил с ружьем, даже по магазинам сопровождал супругу словно вооруженный конвой.

Любовники залезали в какой-нибудь ящик в дальнем углу цеха, закрывались сверху крышкой, и упаковщица поила Костю молоком из бутылки и кормила пирожками с рыбой – она была почти вдвое старше Минакова и относилась к нему с материнской нежностью.

Эта любовь прервалась самым нелепым образом. Однажды, когда Костя и упаковщица сидели в ящике, пришли рабочие, забили крышку, чтобы не сорвалась, и с криками, уханьем принялись грузить ящик на электрокар – как потом выяснилось, ящик срочно потребовался взамен рассыпавшегося на железнодорожной станции.

Вместо того чтобы спокойно пересидеть погрузку, а потом вылезти из ящика, когда вокруг не будет людей, Костя и упаковщица подняли крик, стали стучать, словно их хоронили заживо, и обалдевшим рабочим предстала поразительная картина: две высунувшиеся головы, обсыпанные стружкой…

История получила огласку – хотя грузчики из мужской солидарности договорились никому ничего не говорить, – и любовь Кости и упаковщицы погибла, убитая насмешками.

С тех пор Костя Минаков за три километра обходил замужних женщин.

– Такси! – закричала Люба.

Мчавшаяся навстречу машина с зеленым огоньком резко затормозила.

– Вам куда, дамочка? – высунулся в окошко улыбающийся шофер.

– Нам по пути!

– Ну раз так – прошу!

Костя подбежал к машине, волоча портфель. Шофер сразу поскучнел, увидев Минакова.

– Вообще-то мне в парк… но раз уж сели…

Он недовольно крутанул счетчик.

– На Октябрьскую, около стадиона.

– Знаю, – буркнул шофер.

Машина рванула с места и понеслась. На повороте Костю прижало к Любе.

– Страшно? – шепнула она, глядя ему в глаза.

– Чего? – не понял Минаков.

– А вот так… ехать к незнакомой женщине.

– Ничуть не страшно, даже наоборот, – соврал Костя, хотя на самом деле испытывал неуверенность, граничившую с отчаянием. Уж очень как-то все быстро получилось… чересчур быстро. Не успели познакомиться, а уже мчатся на квартиру, где никого нет.

– Водка-то у вас хоть есть? – спросила с усмешкой Люба, откинувшись на сиденье.

– Зачем? – спросил Костя, но тут же понял всю наивность, детскость своего вопроса. – Нет… надо где-нибудь остановиться…

– Что же тогда у вас в портфеле? Вы еле его таскаете.

– Скрепки.

– Что-что?

– Скрепки для бумаг. Меня командировали их купить. Вот я и купил…

– А… – опять усмехнулась Люба. – Скрепки – это хорошая вещь, но ими сыт не будешь. Тем более пьян. Молодой человек, остановите машину вон у того гастронома.

Шофер остановился с недовольной физиономией. «Мне бы ваши заботы» – было написано у него на лице. – Я схожу, – торопливо сказал Костя.

– Портфель-то оставьте, тяжелый. Не бойтесь – не украду.

– Куда же мне все класть?

– Возьмите мою сумку.

– Ну что вы… неудобно.

– Стесняетесь с дамской сумкой? Какой вы еще ребенок!

Костя молча выдернул из машины портфель и зашагал к магазину. Насмешливый тон новой знакомой ему не нравился. Если так пойдет и дальше, то ничего хорошего ему этот, вечер не сулит. Как все застенчивые люди, Минаков не переносил подтрунивания. Или преданная любовь, или откровенная ненависть. И там и там Костя чувствовал себя увереннее, нежели в этом мире полуулыбок, полунамеков.

В гастрономе было полупустынно, и Костя быстро накупил колбасы, сыра, консервов. Из спиртного он выбрал шампанское и коньяк «Россия». Коньяк был ужасно дорогой, но Косте почему-то показалось, что водку брать нельзя, с ней он будет чувствовать себя еще неуверенней перед этой насмешливой женщиной. Дорогой коньяк ему был нужен для самоутверждения.

Покупки не все вошли в набитый скрепками портфель, и младший бухгалтер рассовал их по карманам плаща – рука опять натолкнулась на тысячу, будь она проклята!

Машина ждала его. Счетчик монотонно щелкал. Костя невольно скосил глаза: 2 рубля 75 копеек. После посещения магазина у младшего бухгалтера оставалось тридцать рублей. Хватит ему и на такси, и на дорогу домой.

– Конфет взяли? – спросила Люба.

– Нет, – виновато ответил Минаков. Про конфеты он забыл

– Ну и правильно. Конфеты я не люблю.

– Теперь куда? – буркнул шофер.

– Теперь прямо на Октябрьскую, – весело сказала Люба. – Без пересадок.

Минаков внутренне поморщился. Ему не нравился развязный тон, который вдруг появился у его новой знакомой. Косте было неловко перед шофером. «Наверно, принимает за каких-нибудь проходимцев», – подумал младший бухгалтер. Приключение уже было противно ему. Все это Костя представлял себе несколько иначе. Они посмотрят хороший фильм, во время сеанса он как бы случайно возьмет ее за руку… Потом они пойдут в ресторан «Москва», немного выпьют, потанцуют… Потом… потом, когда на несколько минут погаснет свет – в ресторане «Москва» во время танцев иногда тушили свет, – он ее поцелует…

Впрочем, может быть, Люба тоже волнуется и старается замаскировать волнение развязностью? Вполне возможно… От этой мысли Косте стало легче, и он искоса глянул на женщину.

В этот момент Люба смотрела прямо перед собой и, казалось, вся ушла в свои мысли. Младшего бухгалтера поразило ее лицо. На нем не было и следа улыбки, тем более насмешки. Лицо было грустное и даже встревоженное, казалось, женщина обдумывает что-то чрезвычайно важное для себя, не очень приятное, может быть, даже опасное, но что сделать было необходимо.

– О чем вы думаете? – спросил Костя. – У вас неприятности?

Люба вздрогнула. Маска озабоченности соскользнула с ее лица. Она улыбнулась. Видно, она опять хотела изобразить насмешку, но насмешки не получилось. Получилась жалкая кривая гримаса, и Люба отвернулась, чтобы ее скрыть. Плечи женщины опустились, казалось, она вот-вот заплачет.

Косте стало жалко свою спутницу. Ему захотелось прижать ее к себе, погладить по волосам, сказать слова утешения.

И вдруг младший бухгалтер ощутил чувство облегчения. Как будто огромная тяжесть упала у него с плеч. С удивлением, даже некоторым испугом Минаков откинулся на сиденье. Что случилось? Ему нравится эта женщина? Да. Но дело все-таки не в этом. Что же тогда? Не боится расплаты за взятую по глупости тысячу? В глубине души он по-настоящему и не боялся, он знал, что в милиции ему в конце концов поверят.

В чем же дело?

И Минаков понял: он разлюбил Леночку. Разлюбил давно, еще тогда, когда она испугалась его пьяного в ночной бухгалтерии, а потом донесла на него… Ведь она могла как-то скрыть эту недостачу, даже взять вину на себя… Они же со Шкафом сразу пустили по его следу милицию. Он разлюбил ее, когда спускался пьяный по лестнице в заводоуправлении после безобразной сцены, потом разлюбил еще немного в автобусе, чувствуя у себя на плече доверчивую, теплую щеку незнакомой женщины, и окончательно – на Центральном телеграфе, после разговора, который так удивил и испугал его…

Он разлюбил, но продолжал любить по инерции и понял это только сейчас…

– Вот здесь, – сказала Люба. – У этого дома.

Костя торопливо сунул шоферу пятерку и поспешил выйти, сделав вид, что не видит, как тот лениво роется в кармане в поисках сдачи.

Молча они поднялись в лифте на четвертый этаж. У черных, обитых дерматином дверей с цифрой 13 Люба остановилась, достала из сумочки ключи, вставила в замок.

– Плохая цифра у вашей квартиры, – сказал Костя, лишь бы что-нибудь сказать.

– Для кого как, – сказала Люба. Она не улыбнулась, как ожидал Костя.

– А для вас?

– Для меня в самый раз.

Загадочно, непривычно щелкнул замок, как щелкают все замки в незнакомых квартирах.

– Прошу.

Люба посторонилась, пропуская Костю. Младший бухгалтер сделал два шага и остановился, оглядываясь. Коридорчик был обычным, маленьким. Сработал выключатель. Вешалка, зеркало, оленьи рога… Пальто, туфли-шлепанцы, еще одни, наверно, для гостей. Небогато, но чисто, уютно. Пол застлан красивой циновкой.

– Раздевайтесь, надевайте тапки и проходите,

– Я выложу все. Кухня сюда?

– Да.

Костя надел тапки, взял портфель, сделал еще два шага и очутился на кухне. Здесь тоже было опрятно и уютно. Кастрюли, половники, ножи развешаны по стенам. Удобная мойка, мебель из красивого голубого пластика. На подоконнике цветы. В углу урчит холодильник «ЗИЛ».

«Зачем ей такой большой холодильник? – удивился Минаков. – Впрочем, у нее же кто-нибудь есть…»

Костя выложил свертки на стол, поставил бутылки и остановился, не зная, что еще делать. Он принялся разглядывать кастрюли, подвешенные над столом. Кастрюли все сияли.

– Что же вы стоите? Проходите в комнату! – крикнула Люба откуда-то из глубины квартиры.

Костя, шлепая чужими, слишком большими тапками, прошел в соседнюю комнату. Шаги получились осторожными, крадущимися. «Как у блудного кота», – подумал Костя. Он чувствовал себя крайне неловко,

И гостиная понравилась Косте. Светлая, ничего лишнего, на стене пара эстампов, африканская маска, наверно, местного производства, диван под красным приглушенного цвета покрывалом, возле журнальный, на котором ничего не лежало, столик, на стене книжная полка…

Минаков подошел к полке. Книг стояло немного, и подбор их был, конечно, случайным, ничего не говоря о вкусе хозяйки, разве что хозяйка читает от случая к случаю… «Королева Марго», наверно, за макулатуру, Станислав Лем, «Сумма технологий» – довольно сложная книга. Неужели она ее прочла? «Книга о вкусной и здоровой пище» – ну, это понятно. «Жизнь без лекарств» – увлекается спортом? «Ремонт автомобиля» – неужели у нее есть машина?

– Скучаете?

Люба вышла из соседней комнаты, очевидно, спальни. На ней было длинное черное платье строгого покроя, без всяких украшений, за исключением маленького золотого листика на груди, почти возле шеи.

«Какая у нее отличная фигура», – подумал Костя.

– Я вижу, что вам нравлюсь? – спросила Люба. У нее опять был насмешливый тон, но не едкий, а добрый, немного игривый.

– Даже очень.

Она села напротив гостя, сложила руки на коленях, как послушная девочка, однако смотрела в упор.

– Итак, что будем делать? – Глаза она успела слегка подвести.

– Я думаю, надо сначала выпить… Мысль, конечно, не новая.

– Правильная мысль. Я быстро.

Люба встала и ушла на кухню. Послышался стук тарелок, захлопала дверца холодильника, звякнули рюмки… Она и в самом деле вернулась через пять минут с подносом, уставленным закусками… Принесла вазу с яблоками.

– Возьмите шампанское… И лед захватите. Давайте несите все, что есть! Будем пировать по-настоящему! – командовала Люба.

Минаков сходил на кухню, принес лед, шампанское, коньяк.

Люба потерла ладони, подражая пьяницам.

– Открывайте шампанское. Только с шумом. Люблю, чтобы с грохотом, пеной. Но не разбейте люстру.

Костя открыл. Пробка ударила в потолок, отскочила, попала в фужер, и тот тихо развалился на две части.

– Вот как вы умеете, – заметила Люба. – Молодец. К счастью. Ну так за что дерябнем?

– Ну… за знакомство. С этого обычно начинают.

– Верно. За знакомство. До дна.

Они выпили. Шампанское ударило Косте в голову. Стало хорошо, весело, необычно.

«Как странно бывает, – подумал Минаков. – Еще вчера я ее не знал, а сейчас мы сидим в ее квартире, пьем шампанское, и неизвестно, чем все это кончится. Может быть, через час мы расстанемся навсегда, а может быть, она станет моей женой».

– Вот… А теперь давайте коньячку… Не подумайте, что я пьяница. Я пью редко, но сегодня такое настроение. Теперь мой тост! Давайте выпьем за то, чтобы вас не нашли.

– Не нашли?.. – удивился Костя. – А откуда вы взяли, что меня ищут?

– Знаю. Не в этом дело. Главное, что ищут. Вся милиция области поднята на ноги. Часа через три они явятся сюда. Почему сюда? Я скажу вам. Нет, нет, я не предательница. Просто они, конечно, установили, что вы в автобусе сидели рядом со мной, разговаривали, я даже спала на вашем плече. Они пойдут по моему следу, чтобы узнать о вас побольше, и наверняка явятся сюда.

Костя слушал, вытаращив глаза. Он ничего не понимал.

Женщина взяла кусочек сыра и стала отщипывать от него по крошке, испытующе поглядывая на Костю. Минаков встал.

– Собственно говоря… Я не понимаю… Какой-то странный разговор. И вообще мне пора на поезд. Мне надо еще кое-что купить.

– Вас возьмет первый же милиционер, – усмехнулась Люба.

– Бред какой-то, – мотнул головой младший бухгалтер. Он двинулся к выходу, но женщина проворно поднялась ему навстречу, преградив дорогу.

– Хотите, я вас спрячу?

– Не надо меня прятать. Пустите…

Костина рука натолкнулась на ее грудь.

– Я могу надежно спрятать… – Их лица оказались совсем рядом, дыхание смешивалось. Оба смотрели в глаза друг другу. – Не здесь… Здесь найдут. У меня брат в горном ауле пасет коз… Вы могли бы тоже пасти коз, пока все не уляжется.

– Что уляжется?

– То самое.

Глаза ее стали трепещущими. Неожиданно для себя он поцеловал ее в губы. Женщина не сопротивлялась, но настойчиво отстранила Костю.

– Это потом… Так согласны?

– Пасти коз?

– Да.

– Согласен.

Люба посмотрела на него недоверчиво.

– А почему вы улыбнулись?

– Представил себя в роли пастуха.

– Ничего страшного. Даже романтично. И притом недолго. Все забудется. Значит, решено?

– Конечно.

– Надо ехать сегодня же. Я дам вам адрес и другой паспорт.

– Даже так?

– А как вы думали? Вам же придется устраиваться на работу.

– Откуда у вас паспорт?

– Это неважно.

– А фотография?

– Фотография будет ваша.

«Уже вторая женщина хочет, чтобы я уехал», – подумал Костя.

Что-то в этом разговоре не нравилось женщине.

– Вы, по-моему, слишком легкомысленно относитесь к своему делу, – сказала она, вдруг нахмурившись. – Впрочем, вы еще слишком молоды. Молодость всегда глупа и наивна. Но у вас еще все впереди.

– Говорят, молодость – недостаток, который с годами проходит.

– Вот именно. Присядьте, что вы стоите?

Костя присел. Разговор его заинтересовал. Его явно принимали за кого-то другого.

Люба тоже села и стала вертеть в руках пустой бокал.

– Но вы сами понимаете, – сказал она, не глядя на Костю, – что все это не безвозмездно.

– То есть?

– Я прошу половину портфеля.

– Половину чего? – не понял Костя.

– Половину содержимого вашего портфеля.

– Но там у меня скрепки.

– Вот мне и надо половинку этих… скрепок.

Костя пристально посмотрел на свою собеседницу, думая, что она вот-вот рассмеется, но Люба и не думала смеяться. Она серьезно, даже встревоженно смотрела на него.

«А ведь она… того… – подумал Минаков, – с приветом… Но откуда она знает, что он взял эту несчастную тысячу и что, возможно, его ищут? Может быть, это случайное совпадение? Во всяком случае, пора сматывать удочки, а то еще влипнешь в какую-нибудь историю».

– Я отдам вам все скрепки, – сказал Костя.

Женщина посмотрела на него недоверчиво.

– Все двадцать девять? – спросила она. В глазах ее заплясал жадный огонек.

– Но у меня всего двадцать коробок.

– Неправда. Вы взяли двадцать девять. Это всем известно.

«Сумасшедшая!» – окончательно убедился Костя.

– Во всяком случае, я отдаю вам весь портфель. И сам портфель в придачу,

Костя встал и начал боком двигаться вокруг стола.

– Но сначала мы заглянем в портфель? – спросила женщина, отбегая к двери.

– Заглянем, заглянем, – пробормотал Костя. Теперь он уже не на шутку был встревожен.

«Вот влип в историю… Мне сразу не понравились ее глаза».

Люба метнулась в коридор. Пока Костя дошел до двери, она уже успела открыть портфель в растерянно держала в руках раскрытую коробку скрепок, Канцелярские принадлежности тускло мерцали в свете лампочки,

– Но ведь это скрепки… – растерянно прошептала женщина.

– Конечно. Я же вам говорил. Но это очень хорошие скрепки.

У Кости больше не было никаких сомнений, что эта женщина больная. Минаков постарался незаметно продвинуться к вешалке, где висел его плащ.

Неожиданно Люба ловко схватила тяжелый портфель и вытряхнула его содержимое на пол. Коробки с глухим стуком расползлись по циновке. Женщина присела на корточки и стала торопливо разгребать кучу. Воспользовавшись тем, что сумасшедшая забыла про него и сидела спиной, Костя тихо снял о вешалки плащ и взялся за вертушку английского замка.

И тут случилось невероятное.

– Стой! – раздался грубый властный голос. Костя оцепенел. Из глубины комнаты, где они только что сидели с Любой, шел к нему бритоголовый широкоплечий мужчина. На нем была полосатая пижама и кожаные черные тапки на каблуках («Почему тапки на каблуках?» – машинально подумал Костя), Сердце у младшего бухгалтера два раза ударилось как-то сбивчиво, невпопад, голова закружилась, щеки побледнели» глаза остекленели.

«Это конец», – решил Костя,

– Стой! – повторил мужчина, но теперь уже тише. – Вернись в комнату! Ну, кому сказал!

Постепенно Минаков стал приходить в себя.

– Вы кто такой? Что вам здесь надо? – пробормотал он.

– Это мой муж, – спокойно сказала Люба, поднимаясь с коленей.

Костя сам удивился своей мгновенной реакции. Еще не успела Люба закончить фразу, как его тело метнулось к двери, а руки цепко стали крутить вертушку замка.

В этот момент младший бухгалтер ощутил тяжелый удар по правому плечу, и его рука отвалилась от замка. В ухо Минакова задышали луком и застоялым табачным дымом. Потом Костя почувствовал, что летит из прихожей в гостиную от мощного удара пониже спины. Он наверняка растянулся бы посредине комнаты, но, к счастью, попавший под ноги стул, который Люба отодвинула, когда бежала к портфелю, немного скорректировал траекторию Костиного полета. Младший бухгалтер врезался в сервант.

Зазвенела посуда,

– Осторожней! – закричала Люба мужу. – Дорвался! Все тарелки перебьешь!

Минаков повернулся лицом к нападающему. Мужчина в пижаме шел к нему, и по его лицу было видно, что он готовится к новому удару.

«Я его где-то видел», – еще успел подумать Костя, уклоняясь от выброшенного вперед с большой силой кулака. Кулак попал в стекло серванта. Стекло треснуло.

– Сумасшедший! – Жена вцепилась мужу в спину. – Ты что наделал? Зачем устроил побоище? Теперь ищи стекло по всему городу! Ты что, не можешь по-хорошему?

– Ладно, – сказал мужчина, остывая. – Будем по-хорошему. Слышь, друг, проходи к столу, чего стоишь? Садись, гостем будешь.

Мужчина отошел от серванта и сел в кресло возле стола.

– Петя, у тебя кровь, – сказала Люба. – На ладони.

«Заботливо говорит», – машинально отметил Костя.

Петя поднес кулачище к лицу.

– В самом деле, – сказал он. – Принеси зеленки.

Люба ушла на кухню.

– Да ты садись, друг, Будь как у себя дома. Ты же вроде бы и держался здесь по-домашнему, а сейчас что-то стесняешься. Иди, иди…

Хозяин в упор смотрел на Костю. Тот подошел к столу и осторожно сел на стул, словно загипнотизированный.

– Ну, рассказывай.

Мужчина покачивал ногой, на которой висел тапок на высоком каблуке. «Это ее тапок, потому он и на высоком каблуке, – догадался Костя. – Он спрятался в спальне, когда услышал, как мы пришли, наверно, спешил и впопыхах надел тапки жены».

Пришла Люба и, не глядя на Костю, стала замазывать порез на кулаке мужа стеклянной палочкой, опуская ее во флакончик с зеленкой.

– Подуй, чтобы не размазалось, – сказала Люба опять заботливо.

Муж послушно подул.

– Ты есть хочешь? – спросила жена. – Может, мяса пожарить?

– Пожарь, – ответил муж.

Шел обычный семейный разговор. Обычный, если бы Костя не сидел тут третьим лишним.

Люба ушла. Послышалось чиркание спички, загудел газ, звякнула сковородка. Петя покосился в сторону кухни, потом брезгливо выплеснул остатки шампанского из Любиного бокала в стоящую на столе стеклянную вазу, налил коньяку, понюхал. Запах коньяка, видно, Пете понравился. Он снайперски прицелился, зажмурив левый глаз, и вдруг залпом выпил, торопливо, большими глотками, словно боялся, что Костя кинется и выхватит у него коньяк.

Несколько секунд Петя посидел, опустив голову, будто прислушиваясь к своим ощущениям, потом распрямился. Его бледные щеки порозовели, на стриженой голове появились капельки пота, словно остатки прошедшего по стерне дождя.

Петя явно подобрел и, как показалось Минакову, с удовольствием посмотрел на него,

– Ну так что будем делать? – спросил он, потянулся к яблоку, с треском откусил почти половину.

– Отпустите меня, – тоскливо сказал младший бухгалтер. – Мне надо на поезд.

– К маме?

– Нет, вообще…

Петя опять откусил яблоко. Теперь в его руке оставался огрызок.

– Да. Мне надо очень. Надо успеть на последний поезд.

Муж Любы швырнул огрызок в вазу, куда вылил шампанское.

– Деньги-то где спрятал? – спросил он будничным голосом, не глядя на Костю.

– Какие деньги? О чем вы? – голос Минакова дрогнул. Он уже начал понимать, что влип серьезно.

– Я ведь все знаю, – сказал Петя, опять не глядя на собеседника. – Я ведь вез тебя ночью из Петровска. И еще там был. После… Я все знаю. Весь город говорит. Ты взял двадцать девять тысяч сорок шесть рублей и восемнадцать копеек.

«Точно, это он меня вез. Шофер», – теперь вспомнил бритоголового Костя.

– Я вас не понимаю…

– Отлично понимаешь. Лапы твои нашли на мебели. Пуговицу от плаща. Кровь. Чего виляешь? Я тебе не следователь. Наоборот… Друг и помощник. Дорогой, конечно. В смысле – дорого беру.

Костя похолодел. Он начал догадываться.

– Я действительно… взял из кассы. Тысячу рублей… Всего тысячу. Можете проверить. Они там. В плаще. Но я пошутил. Я уже звонил на завод, оказал, что это шутка…

Костя тут же нанял, что он зря сказал про эту тысячу. Глаза шофера блеснули, как у щуки, когда она в погоне за добычей вдруг выскакивает из воды.

– В плаще, говоришь? Проверим… Лютик, принеси-ка плащ этого фраера!

– Плащ? Зачем? – крикнула из кухни Люба.

– Увидишь.

Люба, брезгливо сморщившись, принесла верхнюю одежду младшего бухгалтера.

– Грязный… Терся где-то… И пуговица оторвана.

– Пуговицу ему любовница оторвала. Во время грабежа кассы, – сказал шофер. – Посмотрим, что здесь… Ага, что-то тяжеленькое… Лютик… глянь… Ого! Деньги? Од-на ты-сяча рублей. Про-ве-ре-но… В смысле – мин нет, Кас-сир… Подпись неразборчива. Впрочем, кассир нам не нужен. Сосчитаем как-нибудь сами. Однако поверим анонимному кассиру на слово. На-ка, Лютик, возьми на мелкие расходы.

Люба молча смотрела на протянутую ей пачку денег, туго спеленатую белыми полосками.

– Бери, бери, не бойся! Они не кусаются! – Шофер рассмеялся каким-то кашляющим, наверно, от волнения, смехом. – Пригодится ребятишкам на молочишко. А поскольку ребятишек нет, то папе и маме на коньячишко. Как, Лютик, а?

Люба взяла деньги, переложила их из ладони в ладонь, словно они были горячими.

– Чьи это? – спросила она растерянно.

– Теперь твои, – хохотнул муж.

– Как… мои?

– Так… Теперь твои, а раньше были государственные. Так как тебя зовут?..

– Костя.

– Костя… Так откуда ты взял эти деньги, Костя? Из кассы?

– Из кассы…

– Значит, государственные?

– Государственные…

– Вот видишь, Костя. Ты сам признался, что брал из кассы государственные деньги.

– Только тысячу, – сказал Костя безнадежным голосом.

У шофера теперь был не только хищный взгляд, но и движения стали хищными, осторожными, как у кошки, когда она услышит поскребывание в темном углу.

– Только тысячу?

– Да… Только тысячу…

– А остальные не взял?

– Остальные не взял.

– Оставил в сейфе?

– Нет… Они лежали на столе… у кассира,

– На столе у кассира?

– Да.

– И ты их не взял?

– Мне было не до денег. Я о них не думал.

По наглому лицу шофера пробежало подобие улыбки, как дальний отсвет сухой молнии.

– Ну вот что, Костя… Как тебя уменьшительно зовут?

– Зачем вам?

– Ну, скажи, скажи, не таись…

– Костыриком… – пробормотал младший бухгалтер.

– Ну вот что, Костырик… Давай дернем коньячку. А? Хорошая идея. Ей-богу, хорошая,

– Мне не хочется… Я уже выпил… немного. Мне далеко ехать.

– Ну, ну, не ломайся… Костырик. – Петя налил младшему бухгалтеру полный фужер коньяку, протянул теперь уже с явственной улыбкой. – Пей, не жалей. Я еще сбегаю. Здесь недалеко. Ради такого гостя… Я не гордый, сбегаю… А ты здесь побудешь. Я не ревную, хотя ты и показал себя большим донжуаном. Ишь как моего Лютика с ходу в автобусе закадрил.

– Я не кадрил…

– Ладно, ладно, не будем ворошить прошлое. Так давай тяпнем за встречу. Ты не представляешь, как я мечтал с тобой встретиться.

Шофер, прищурившись, смотрел на младшего бухгалтера почти с нежностью, как смотрят на драгоценность. Продолжая смотреть, Петя на ощупь налил себе коньяку и выпил, так и не спуская с младшего бухгалтера взгляда.

– Ну-ну, Костырик. Или ты брезгуешь мной?

Костя отхлебнул коньяк, как суп. Шофер не настаивал. Щеки его покраснели, а бритая голова еще больше побледнела и усеялась потом.

– Значит, ты не взял деньги со стола?

– Я уже вам рассказывал… У меня, понимаете, было в некотором роде свидание… Объяснение в любви… наподобие объяснения… Мы повздорили, и я взял тысячу назло.

– Взял назло?

– Ну да… Так бывает… Чтобы позлить,

– Чтобы позлить?

– Я же вам сказал.

– Чтобы позлить?

Костя промолчал.

– Значит, чтобы позлить?

Шофер выпил еще и совсем налился кровью.

– Ты хотел позлить? – спросил он шепотом.

– Да, – тоже почему-то шепотом ответил Костя.

– А ну хватит ломать комедию! – Любин муж вдруг трахнул темным кулачищем по столику. Затряслась посуда. Один фужер наклонился, немного побалансировал на ножке, как эквилибрист, и грохнулся на пол. Петя не обратил на этот факт внимания.

– Я и не думал… – Костя придержал свой фужер рукой. – Я вам всю правду…

– Говори, куда спрятал деньги, падла!

Шофер стал наклоняться к Косте. Из кухни прибежала Люба.

– Что случилось? Петя, помни, тебе нельзя волноваться. У тебя же давление! Договоритесь мирно. Ведь можно же мирно, – Люба вытерла ладони о фартук. – Я вам сейчас шницели принесу. У меня шницели уже готовы. Такие вкусные шницели получились. И водочка у меня холодная есть. Сейчас плохо пить коньяк – жарко.

Жена подошла и погладила мужа по голове.

– Ишь распетушился, дурачок…

– Ладно, неси шницели, – отмякнул Петя. – И водку давай. В самом деле, лучше холодную пить… Давай, Костырик, по-хорошему. Значит, так… Ты мне даешь двадцать тысяч, а себе оставляешь девять… ну и копейки бери, я не мелочный. Правда, по-божески? Учитывай, что у меня семья, а ты пока холостой. Я бы мог и больше взять с тебя, ну да я человек справедливый. Затем так… Я даю тебе новый паспорт и отправляю в горный аул к Любиному братцу. Учти, не из гуманных соображений, а по причине того, что, будучи схваченным, ты продашь меня. А мне, учти, хочется жить на эти денежки в свое удовольствие. Уловил? Ну так говори быстрей, где спрятал деньги. А, Костырик?

– Не брал я денег… Только эту тысячу…

– Ты их в Петровске спрятал или здесь?

– Честное слово не брал. Только эту тысячу.

Шофер прищурился.

– Ну, не хочешь говорить по-доброму, Костырик, не надо. Скажешь по-иному. По пьянке все равно проболтаешься.

Петя налил полный стакан водки, пододвинул к бедному Минакову.

– Пей. Но только до дна.

– Я не могу… Я никогда стаканами..,

– Пей, кому сказал.

– Может быть, постепенно…

Шофер нахмурился.

– Пей, падла! Быстро! До дна!

Костин мучитель взял со стола хозяйственный нож и поднес его к горлу Минакова.

– Ну!

Минаков поднял стакан дрожащей рукой. Нож щекотал ему шею.

– Ну смелей, милый Костырик. Смелей, мальчик.

Младший бухгалтер выпил большими глотками резкую холодную жидкость. Дыхание у него прервалось, В голову заколотил огромный молот. Лицо шофера перекосилось, как в кривом зеркале,

– Вспомнил?

– Я никогда… Я только тысячу…

Послышались далекие булькающие звуки.

– Пей еще.

Костя выпил.

– В лесу под деревом? В земле у речки? В старом доме? В Пещерах? Ну?

Костю вырвало. Теряя сознание, он повалился набок. Последнее, что Минакав услышал, были слова Любы:

– Куда его теперь? На чердак нельзя, там соседка белье сушит…

 

21. В ДИВНЫХ ПЕЩЕРАХ

Ревизор Леонид Георгиевич Токарев шел долго. Только часа на два он дал себе отдых, когда наткнулся на камень, на который иногда капало с потолка. Леонид Георгиевич облизал камень языком, и ему стало немного легче: после выпитого коньяка нестерпимо хотелось пить,

Токареву не было страшно. Он знал, что подобные пещеры по берегам рек не бывают очень большими. Люди брали отсюда известняк на строительство, и они не могли бесконечно долго вгрызаться в глубь горы. Скорее всего камень выбирался вдоль воды, так его было легче транспортировать. Ну пусть он будет идти еще полсуток. Полсуток – это ерунда. Он выдержит. А потом обязательно попадется выход. Лишь бы не свалиться в какой-нибудь колодец. Поэтому Леонид Георгиевич шел медленно, осторожно пробуя пространство впереди себя ногой.

Было абсолютно темно. Токарев раньше даже и не представлял себе, что в природе существует такая абсолютная темнота. Ни звезд, ни отсветов далекой воды. Страшная, мертвая темнота…

И тишина. Тишины Токарев боялся больше, чем темноты. Облачная ночь, темная комната, погреб – все-таки к этому мы привыкаем с детства. Тишины же полной там, наверху, не бывает. Скрип дерева, возня укладывающихся на ночь птиц, гудки электрички, шум ветра, плач ребенка, чмокание утолявшей жажды земли после прошедшего дождя…

Леонид Георгиевич ждал галлюцинаций. Он знал, что нельзя долго одному пробыть в полной темноте и тишине без галлюцинаций.

И вскоре он услышал за собой шаги.

Леонид Георгиевич остановился, прислушался. Шаги тоже остановились. Ревизор сделал шаг. Шагнул и тот, сзади.

Тогда Токарев побежал, вытянув вперед руки и стараясь ступать так, чтобы в случае, если он ощутит впереди себя пустоту, успеть упасть набок, цепляясь за стену. За собственными шагами и дыханием ревизор ничего не слышал.

Но вот он внезапно остановился, судорожно вцепившись в выщербленную скользкую стену. Шаги действительно были. Причем не его шаги. Человек не успел сразу остановиться и пробежал немного больше, чем следовало. Да и поступь у него была потяжелее, чем у Леонида Георгиевича. Значит, это было не эхо. За Токаревым действительно кто-то шел. Может быть, такой же, как и он, заблудившийся.

– Эй! – крикнул ревизор. – Есть кто здесь?

Тишина. Липкая тишина скользкого камня. Только где-то очень далеко капала вода.

– Эй! Я такой же, как ты! Я заблудился! Иди сюда!

Молчание. Может быть, ревизору показалось, но он слышал, как дышал стоявший в отдалении человек. Дыхание было учащенным, но не загнанным, как у Леонида Георгиевича. Значит, преследовавший его был или моложе, или тренированнее его.

– Может быть, вы боитесь меня? – спросил ревизор громко. – Но я безоружен, да и вообще в нашем положении…

Ответа не последовало. Токарев сделал шаг в сторону преследователя.

– Тогда я сам приду к вам!

В ответ – торопливый шаг назад. Два шага Леонида Георгиевича. Два торопливых шага там, в темноте. Теперь они поменялись ролями. Токарев стал преследователем, а тот, другой, – зайцем, уходящим от погони.

– Может быть, вы женщина? У вас легкие шаги… Но клянусь вам – я не трону вас пальцем. Нам надо подумать, как выбраться отсюда. Который теперь час? По-моему, уже утро. Я иду всю ночь.

Ни слова в ответ. Только его голос, ударившись тысячи раз о шершавую слизь стен, трансформировался в какую-то мерзкую, шипящую, отвратительную тварь, приполз к его ногам и сдох, корчась в конвульсиях: «…вец… чь…».

И вдруг Леонид Георгиевич похолодел. Все же это эхо, ничего больше! Он гонится за собственным эхом. Звуки возвращаются к нему чуть позже, искаженными, поэтому он и не узнает их. Остальное уже дополняет воображение. Он один здесь. И никто не придет на помощь. И через пару суток он или умрет от голода, или свернет шею в каком-нибудь колодце, и никто никогда не узнает об этом, а его скелет через несколько сотен лет превратится в тлен.

– Умоляю! Кто бы ты ни был! – крикнул Токарев срывающимся от страха и волнения голосом. – Умоляю! Иди ко мне!

«…ляу… был… ляу… ме».

Да… эхо. Один. Да и кто сюда полезет? Кому надо забираться ночью в глубь заброшенных катакомб? Ревизор опустился на камни. Воля и силы окончательно покинули его. Скорее бы уж конец…

Леонид Георгиевич так посидел некоторое время, обхватив голову руками. Умереть? Умереть он всегда успеет. Надо идти. А вдруг повезет? Пусть один шанс из тысячи, но ведь он наверняка существует. Есть же выход, если они сюда вошли. А в катакомбах обычно бывает несколько выходов, так что, возможно, у него и не один шанс.

Ревизор поднял голову и остолбенел. Впереди мелькнул огонек. Сначала Леонид Георгиевич не поверил своим глазам. Но огонек все мелькал и мелькал, как светлячок в ночи. Мелькнет и исчезнет. Мелькнет и исчезнет.

Сердце Токарева сделало несколько перебоев, он словно бы временами проваливался в забытье. Потом, справившись с собой, ревизор пошатывающейся походкой Побрел на огонек, прищурив глаза, как всегда делал в детстве, когда боялся, что очень нужный предмет, к которому он приближался, может исчезнуть.

Но светлячок не исчез. Пройдя шагов тридцать назад по тому пути, по которому он только что прошел, ревизор остановился перед огоньком. Это была тоненькая свечка, какие обычно несут верующие зажженными из церкви домой. Видно, свечку зажгли совсем недавно, потому что она успела оплыть немного. Она была укреплена на небольшом каменном выступе, словно на полочке, и давала совсем мало света: выдвигала из тьмы лишь часть стены и кусочек пола каменного хода. Но и того, что освещала свечка, было достаточно, чтобы у бедного ревизора волосы встали дыбом.

Привалившись спиной к стене, внизу лежал человеческий скелет. Скелет лежал в наглой позе, подперев голову рукой, и с усмешкой следил за ревизором.

Это уж было выше человеческих сил. Леонид Георгиевич тихо охнул и опустился на холодный камень.

 

22. РЕВИЗОР ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ТОКАРЕВ

К своим пятидесяти годам ревизор Леонид Георгиевич Токарев успел побывать во многих передрягах, приобрел твердые принципы и знал, что такое хорошо и что такое плохо.

Плотное знакомство с жизнью и с особенностями своей профессии произошло у него сразу же после окончания института и получения первого самостоятельного задания.

Первое задание окончилось на редкость бездарно. Леонида Токарева напоили в колхозе, куда он приехал ревизовать, до потери человеческого облика. Леонид Георгиевич кричал петухом, хрюкал свиньей, пытался попасть сырым яйцом в лампочку, потом побежал купаться в десятиметровом колодце и уже было помчался вниз, навстречу своей погибели, вскочив в бадью, да колхозным силачам удалось вовремя остановить раскрутившийся со страшной силой ворот. Но и на этом дебютные приключения молодого ревизора не кончились. Леониду Георгиевичу не понравился взгляд проходившего мимо со стадом быка, и ревизор, вообразив себя матадором, с вилкой в руках кинулся на вожака стада. Животное оказалось добродушным, и Леониду Георгиевичу пришлось три раза воткнуть ему вилку в шкуру, пока бык наконец не разъярился и не бросился на своего мучителя. На память об этой встрече у Леонида Георгиевича, как у настоящего матадора, на всю жизнь остался на щеке шрам.

Эта первая ревизия кое-чему научила Токарева.

Во-первых, на работе не пить, поскольку выяснилось, что Леонид Георгиевич относится к числу «заводных». Во-вторых, бояться «данайцев, дары приносящих». Ну и кое-чему по мелочам. Например, не связываться ни под каким видом с быками, не пытаться попасть сырым яйцом в лампочку, поскольку дело это абсолютно бесперспективное, и главное – не купаться в колодцах, ибо для этого есть другие, более приспособленные места. Первое время над Леонидом Георгиевичем смеялись, пытались соблазнить, потом привыкли и стали считать «чокнутым», «с приветом» – мало ли каких людей на свете не бывает, а «чеканутиков» всегда достаточно.

Теперь, бывая на ревизиях, Токарев не участвовал ни в каких застольях, а питался отдельно. Если же приходилось обедать вместе с кем-либо, ревизор демонстративно платил за себя.

Вскоре Леонид Георгиевич прослыл неподкупным, принципиальным человеком, продвинулся по службе, стал уважаем начальством и подчиненными.

И только тут Леонид Георгиевич начал по-настоящему понимать вкус честности и справедливости. Раньше он старался быть честным и справедливым, чтобы не было неприятностей, теперь он начал находить в этом удовольствие. На работе он старался, если это, конечно, вызывалось необходимостью, говорить прямо и откровенно все, что он думает по данному вопросу или о данном человеке. Люди удивлялись, ахали, качали головами – особенно, если прямота касалась начальства, – и это нравилось Леониду Георгиевичу. Постепенно о Токареве стали говорить как о защитнике людей робких, слабовольных, застенчивых или дрожащих за свое место. Леонида Георгиевича неизменно избирали председателем месткома, и это еще больше позволяло ему быть независимым. Однажды он заступился за несправедливо наказанного человека, был втянут в сложный конфликт с руководством, но вышел из него с честью, если и не победителем, но и не побежденным. Во всяком случае, после этого начальство стало еще больше уважать и даже побаиваться Токарева, а товарищи по работе пуще прежнего полюбили Леонида Георгиевича.

Со временем честность и справедливость стали второй натурой Токарева. Но, подчиняясь общему закону, с возрастом натура Токарева менялась – переступил он разумную грань. Даже в быту он никогда не шел на компромисс с людьми или с самим собой. Например, Леонид Георгиевич, делая покупки в магазине, заранее высчитывал стоимость товара – он даже носил с собой специальный карандашик и блокнотик – и когда кассирша отрывисто бросала ему:

– Два тридцать шесть!

Леонид Георгиевич спокойно ее поправлял:

– Вы ошиблись, девушка. Два тридцать четыре.

Кассирша прищуривала подведенный, жуткий, потусторонний глаз:

– Нет, два тридцать шесть!

– Два тридцать четыре, девушка.

Очередь начинала волноваться.

– Вот привязался! Обеднял из-за двух копеек.

– Мужик, хватит дурака валять! Продвигайся!

– Я за него заплачу! – кричал обычно какой-нибудь филантроп. – На бутылку у него есть, а тут копейку жмет.

– Я не жму, – спокойно отвечал Токарев. – Я из принципа.

Ревизор вынимал из кармана свой знаменитый блокнотик с карандашиком и начинал подсчитывать:

– Две бутылки кефира по тридцать копеек – шестьдесят копеек, сто граммов сыра по три рубля – тридцать копеек.

– Давай, давай считать! – кричала кассирша и бешено таращила свои глазищи, похожие на глаза пришельцев из космоса, если они у них, конечно, есть: тарахтела костяшками счетов, не глядя на них: – Два кефира по тридцать копеек!

Толпа сзади уже негодовала,

– Дай ему по шапке!

– Мужик, на тебе пятак!

– Зальют глаза и ходят права качают!

– Девушка, не отпускайте ему!

– Поимел бы совесть, мужик, очередь держать полчаса!

– Я из принципа, – отвечал Леонид Георгиевич, грустно и покорно снося все насмешки и оскорбления.

Он был, конечно, прав. Разъяренная кассирша с глазами пришелицы из космоса бросала ему две копейки.

– Подавись!

Токарев спокойно клал монету в кошелек и удалялся.

Со временем его приметили в магазинах их района и старались не обсчитывать.

Во дворе дома, где жил Леонид Георгиевич, над ним добродушно посмеивались. Но общественное мнение двора резко изменилось не в пользу Токарева после одного случая. Случай произошел совершенно неожиданный, даже, можно сказать, дикий. Во всяком случае, ни о чем подобном раньше двор не слышал. Да и в ближайших дворах тоже.

Суть дела была вот в чем. На пятом этаже проживал приятный во всех отношениях человек. Николай Иванович Золотарев. Начальник какой-то строительной конторы, или артели, или, может быть, даже треста. Этого никто точно не знал. Во всяком случае, этот человек – Николай Иванович Золотарев – имел самое прямое отношение к строительным делам: сапоги его были почти всегда испачканы цементом или известкой, а из багажника персональной черной «Волги» шофер вынимал разные строительные принадлежности: то керамическую плитку жар-птичьей расцветки, то соединительную планку к унитазу – невероятный дефицит! – а то и сам унитаз, но какой! Голубой, как апрельское небо, или золотой, как апельсин!

Весь двор и даже некоторые соседние дворы любили Николая Ивановича Золотарева. Не только потому, что Николай Иванович занимал такой важный пост и разъезжал в черной персональной «Волге», был прост со всеми, всегда здоровался за руку. У Николая Ивановича почти каждый день было хорошее настроение, он шутил с жильцами как равный с равными.

Например, с жильцом двора Иннокентием, который работал в похоронном бюро, он шутил следующим образом. Когда Николай Иванович вылезал из своей черной «Волги», Иннокентий, всегда находящийся под легким газом, подходил неверной, как свет луны, походкой, хлопал его по плечу и говорил:

– Ну что, брат Николаша, скоро к нам?

– Рад бы, да некогда, Кеша, – отвечал Золотарев. – Совещания замучили. Вот сегодня опять о недоделках на объекте Б-13 песочили. Аж пух летел.

– Ну смотри, – говорил доброжелательно Кеша. – А то белые тапочки кончаются. И гробы в соседнем квартале пожиже пойдут. Из осины. Какие же это гробы из осины? Стыдно даже в такой ложиться.

– Ничего, брат Иннокентий, – отвечал тоже доброжелательно Николай Иванович. – Прижмет, так и в осиновом перебьешься.

– А участки? – настаивал Кеша. – Хорошие уже почти все порасхватали. Остались, что у дороги. Пылища, МАЗы ревут, в заборе дыра. С могил цветы крадут.

– В заначке-то уж что-нибудь, да осталось, – отвечал Николай Иванович Золотарев. – Не может быть такого, чтобы в заначке не осталось.

– Это уж точно, – согласно кивал Иннокентий, дыша портвейном и столярным клеем – гробовщики иногда под горячую руку закусывали клеем. – Для тебя попридержим. Ты только особо не задерживайся, а то пожалует к нам кто поважнее тебя – и плакало твое местечко на центральной аллее.

– Да вот как план дадим, так и поспешу, – отвечал Николай Иванович.

Кстати сказать, план никогда не выполнялся, и, говоря так, Золотарев ничем не рисковал.

Вот каким образом шутили крупный начальник Николай Иванович Золотарев и гробовщик Иннокентий, и людям простота подобных отношений очень нравилась.

Но дело было даже не в этом. Не только за это любил народ Николая Ивановича. Любили его за чуткость и отзывчивость. Нужна, допустим, срочно прокладка для крана. Или хуже того – сам кран, или пробка для ванной, или килограмм цемента, чтобы замазать дырку, которую пробил сосед, приколачивая картину, – Николай Иванович всегда поможет. В текучке своих сверхнапряженных будней не забудет позвонить куда следует, и вам тут же выдадут пробку, килограмм цемента или еще чего там вам требуется. Причем, прося у Николая Ивановича пробку, вам не надо унижаться, делать подхалимский голос, съеживать плечи – вообще все то, что делает человек, когда он что-то просит. Можно было подойти к Николаю Ивановичу, когда тот вылезал из своей черной «Волги» или перед сном прогуливался по двору, и запросто сказать:

– Слушайте, Иваныч. У меня кран потек. Можно рассчитывать на прокладку? За мной не заржавеет.

На что Золотарев отвечал, улыбаясь:

– О чем речь, старина? Приходи завтра прямо ко мне, без очереди. Выпишу тебе прокладку.

И при этом еще потреплет по плечу или сожмет локоть, что, как известно, означает проявление дружеских чувств.

Естественно, никаких магарычей Николай Иванович не принимал, хотя иногда любил выпить с гробовщиком Иннокентием в беседке, что возвышалась посередине детского городка. Чисто символически, конечно. Кеша выпивает, закусывает огурчиком или еще чем попавшимся под руку – желудок у Кеши варил все, – а Николай Иванович сидит напротив, постукивает пальцем по тусклому стакану с ядовито-красной жидкостью и говорит о жизни с Кешей, поскольку с Кешей интересно было говорить: человек каждый день видит смерть и, может быть, даже знает, в чем смысл жизни. Знает, да скрывает или не может выразить, поскольку не шибко грамотный.

Во всяком случае, как жить людям, Иннокентий никогда советов не давал, а лишь все время говорил о проблемах белых тапочек, качестве гробов и месте расположения могилы. Выходило так, что настоящая жизнь и начинается только после смерти и целиком зависит от того, как отнесутся к клиенту в похоронном бюро, где работает Кеша.

Николай Иванович слушал гробовщика не перебивая, иногда, когда Кеша особенно сильно приставал на предмет выпивки, нюхал зловещую жидкость; никогда строительный начальник не смеялся над Кешиными словами. Может быть, он в эти минуты искал смысл жизни или предчувствовал свою участь и старался произвести своим уважительным вниманием положительное впечатление на Кешу, чтобы потом заполучить место на центральной аллее.

В общем, повторяем, весь двор любил Николая Ивановича.

И вот однажды, когда Николай Иванович вылезал из черной «Волги», к нему подошел ревизор Леонид Георгиевич Токарев и вежливо сказал:

– Николай Иванович, можно вас на минутку?

Золотарев знал Леонида Георгиевича так, мельком, но все же улыбнулся и сказал.

– Что, старина, кран потек?

Леонид Георгиевич не ответил на улыбку,

– Нет, кран у меня в порядке. Мне с вами необходимо поговорить.

– Только не сейчас, старина. Жду важного гостя. Ты скажи, может быть, ванна?

– Да нет… С этим все в порядке. Мне надо с глазу на глаз.

Золотарев на секунду задумался. Видно было, как на лице строительного бога боролись два чувства: чувство вечной нехватки времени и чувство доброжелательности. Чувство доброжелательности победило.

– Ну хорошо, старина, только пять минут. Жду гостя – уж извини.

Николай Иванович проводил глазами шофера, который вытащил из багажника какую-то эмалированную штуку и поволок ее к лифту.

– Дела, дела… Бежишь, бежишь, а потом – прав Кеша – хлопнешься да еще и белых тапочек не достанешь. Так что там стряслось, старина?

– Николай Иванович, вы незаконно построили себе дачу.

Наступило молчание. Улыбка обежала с лица Золотарева, и оно приобрело растерянно-обиженный вид, какой бывает у детей, когда их грубо, несправедливо оскорбят.

– То есть? – пробормотал Николай Иванович.

– Дача построена из государственных материалов и силами государственных рабочих.

Лицо Николая Ивановича начало медленно багроветь.

– Да как… – начал было Золотарев резким голосом, но потом природная сдержанность победила, и Николай Иванович закончил почти миролюбиво: – Идите, старина, занимайтесь своими делами, тем более, мне кажется, вы того… приложились.

– Нет, нет, я абсолютно трезв, – заверил Леонид Георгиевич. – И говорю с вами совершенно серьезно. Вы, может, не знаете, что я работаю ревизором, и вот в свободное от работы время я провел расследование и установил, что дача ваша, Николай Иванович, почти вся краденая.

– Ах вон что! Даже так! Ну и это не твое дело! – взорвался Николай Иванович. – Пошел отсюда, алкоголик!

Золотарев двинулся на Леонида Георгиевича, как на пустое место, и тот отскочил в сторону.

Токареву было неприятно услышать такие слова, как «алкоголик», «пошел отсюда», тем более было неприятно, что он испуганно отскочил, как виноватый мальчишка, но тем не менее вечером, когда Золотарев вышел на прогулку, он опять подошел к нему сзади и взял за руку.

– Вы простите меня, Николай Иванович, что я мешаю вам отдыхать… Лично против вас я ничего не имею. Вы даже чем-то симпатичны мне… Но закон есть закон. Вы должны нести ответственность за свои действия. Я понимаю: вам неприятен этот разговор, но ничего не поделаешь, Николай Иванович, дачу вам придется сдать государству. Иначе я напишу на вас, Николай Иванович.

Золотарев отскочил в сторону, как от ядовитой змеи, и разъяренно зашипел:

– Ты что, чеканутик, ко мне привязался? Тебе-то какое дело, как моя дача построена? Ты что, получил задание?

– Нет, – спокойно ответил Токарев. – Я задание не получал. Я из принципа.

– Тогда проваливай! А то по морде дам!

Николай Иванович угрожающе шевельнул своими широченными плечами, и щуплый Леонид Георгиевич опять отскочил, как мальчишка.

– Даю вам десять дней срока! – крикнул Токарев издали.

– Шизик проклятый! – сплюнул строительный начальник.

Теперь при встрече Николай Иванович старался не смотреть на ревизора, а если и смотрел, то лишь с брезгливостью, как на пресмыкающееся. Впрочем, вскоре он, наверно, и забыл про разговор, так как во дворе затеялась стройка большого детского городка с бассейном, горкой, качелями – это все была инициатива Николая Ивановича. Теперь во дворе Золотарев стал прямо полубогом. Стоило Золотареву выйти во двор, как его тут же окружала толпа людей.

Один раз, забывшись, Николай Иванович даже кивнул ревизору, но потом вспомнил инцидент и нахмурился.

За два дня до назначенного срока Леонид Георгиевич опять во время прогулки тронул за рукав строительного начальника.

– Ну как, не надумали? Послезавтра я подаю заявление.

Николай Иванович остановился и впервые по-настоящему, с любопытством посмотрел на своего мучителя.

– Значит, детектив-любитель?

– Вроде этого.

– А зачем?

– Жить надо честно.

– И ты живешь честно?

– Да.

– На зарплату?

– Да.

– И не берешь на лапу?

– Никогда.

Николай Иванович задумался, потом приблизил свое лицо к уху Токарева и прошептал:

– Ну так вот учти, гнида. Документы у меня все в полном порядке. Понял? В полном. В полном-преполном. А ты, если сунешься не в свое дело, сгоришь, как болид, когда он входит в плотные слои атмосферы. Знаешь, как хорошо горит болид в плотных слоях атмосферы?

– Знаю.

– Ну и умница.

Через месяц Николая Ивановича посадили. Посадили по всем правилам, как настоящего преступника. Приехал «черный ворон», двое милиционеров вывели из квартиры Николая Ивановича со сложенными назад руками, правда, без наручников, один милиционер помог забраться Золотареву в фургон и залез туда сам, другой сел рядом с шофером, и машина тронулась.

Двор был поражен. Никто не ожидал такого лихого поворота. Через несколько дней стали известны подробности. Николай Иванович действительно построил себе большую дачу из «сэкономленных» материалов. Дача была с садом, плавательным бассейном и подземным гаражом. Кое-кто из жителей двора специально съездил на электричке посмотреть. Дача впечатляла.

Какая все-таки странная вещь – общественное мнение! Ведь почти молились на Николая Ивановича, а теперь почти единогласно сочли, что строительный начальник зарвался, соорудив себе такой особняк, хотя и сомневались: кто устоит перед соблазном, если сидишь на «ентом самом деле»?

Верным Николаю Ивановичу остался лишь гробовщик Кеша. Он организовал сбор подписей среди жителей своего и близлежащих дворов в защиту Николая Ивановича. Он предложил себя в качестве общественного защитника Золотареву.

Еще через неделю появилась вторая новость. На Золотарева «настучал» Леонид Георгиевич.

Общественное мнение совершило новый зигзаг. Двор и раньше недолюбливал Леонида Георгиевича за черствость, мелочность, а главное – за непохожесть на всех, а теперь просто возненавидел. Возненавидел до того, что испугался. С Леонидом Георгиевичем теперь здоровались намного любезнее прежнего, но тут же, отойдя, корчили брезгливые гримасы, а некоторые даже плевали вслед. И только гробовщик Кеша, который ни от кого не зависел, а, наоборот, все зависели от него, узнав о «стукачестве», устроил «анцандент».

– Я ему устрою анцандент, – так он и сказал.

С работы Иннокентий пришел в изрядном подпитии, от него за версту несло сложным запахом портвейна, столярного клея и чего-то еще. Дождавшись, когда Леонид Георгиевич выйдет на обычную свою вечернюю прогулку, гробовщик Кеша разбежался, подпрыгнул, поскольку был маленького роста, и ударил жилистым кулаком по очкам Леонида Георгиевича. Очки разлетелись вдребезги.

– У-у, падла, – сказал Иннокентии. – В гробу я тебя видел. Босиком.

Собирать осколки не было смысла. Токарев повернулся и пошел домой, подслеповато щурясь, осторожно ставя ноги, почти как слепой. Кеша побежал за ним следом.

– Скопытишься, – кричал он, – не видать тебе белых тапочек как своих ушей. В черных, гад, ляжешь! Могилу самую мелкую вырою! У самой дороги положу! Пусть тебя МАЗами трясет! На могиле твоей ни капли не разопью. Лежи, гад, неопохмеленный!

Больше гробовщик Кеша не знал, чем досадить доносчику.

– Цветы с твоей могилы пропивать буду! – наконец выкрикнул он, немного подумав. – Если, конечно, какой дурак найдется, что принесет!

У Токарева была жена Маша и сын, девятиклассник Коля. Сына во дворе стали дразнить Иудушкой Головлевым, а с женой здоровались холодно и старались обойти стороной.

Золотареву дали три года, но через год выпустили. Работать он стал теперь в другом месте, где времени требовалось совсем, видно, мало, так как Николай Иванович почти всегда сидел во дворе в детской беседке, на краю недостроенного бассейна – с «посадкой» Золотарева все работы сразу прекратились – и ковырял палочкой кучу с песком. Даже Кеша не мог развеселить его, хотя и старался.

– Сегодня одного закопали, – рассказывал он. – Закопали, значит, а в кармане ключ от квартиры забыли. Назад откапывать пришлось. Умора.

Через месяц Золотарев умер от обширного инфаркта. Хоронили его всем двором. По этому случаю гробовщик Иннокентий надел черный мятый костюм и коричневый галстук и стал очень похож на персонаж Чарли Чаплина. Он держался трезвым до самого выноса тела, но после того, как гроб с трудом вытащили из подъезда, поставили на лавочку возле недостроенного бассейна и заиграл духовой оркестр, Кеша не выдержал, вытащил из-за пазухи бутылку черно-красного портвейна и единым духом выпил ее за упокой души приятеля.

С похорон, куда, естественно, Леонид Георгиевич не поехал, Кеша вернулся пьяным и агрессивным. Он стал собирать во дворе народ и подбивать его идти к квартире Леонида Георгиевича, чтобы поджечь дверь. Народ собрался, погудел, понося на чем свет стоит Токарева, но идти жечь дверь не решился. Тогда Кеша набрал на незаконченной стройке обломков кирпичей и стал кидать в окно своего врага, но поскольку окно Леонида Георгиевича располагалось на четвертом этаже, то и из этой затеи «мстителя» тоже ничего не вышло.

После этого гробовщик Иннокентий стал бегать по двору, вызывая на поединок Леонида Георгиевича.

– Эй, убийца! Выходи! Слышь, выходи! Я тебя бутылкой поцелую! И в гроб босиком положу!

После этого случая еще злее, еще нетерпимее, принципиальнее стал Леонид Георгиевич на работе. Работа не искала его, он сам искал работу, жадно набрасывался, с поразительной добросовестностью доводил до конца. Вскоре Леонид Георгиевич стал грозой всех тех, у кого были основания опасаться за свои действия. Причем он не ждал какого-то особого сигнала о неблагополучном положении на данном объекте, у него был нюх на такие дела. Токарев сам намечал себе жертву и шел по ее следу, пока не загонял в угол.

Его прозвали «бледнолицым охотником».

В Петровск Леонида Георгиевича привело странное анонимное письмо.

«По некоторым причинам, – писал аноним детским почерком, – я не могу назвать ни своей фамилии, ни места работы, ибо меня немедленно упекут в сумасшедший дом. Дело в том, что в 12 часов ночи я принимаю на керогаз сигналы инопланетной цивилизации. Не спешите тут же выбросить мое письмо в корзину. Я не сумасшедший. Может быть, я не совсем нормальный, но не сумасшедший. Ровно в двенадцать часов ночи, когда я в сенях зажигаю керогаз, пламя начинает трансформироваться в какие-то плазменные сигналы, изображения, которые я пока понять не могу. Не буду вдаваться в подробности, поскольку вы не специалист, да и профиль у вас другой: ловить земных жуликов, а не инопланетян.

ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ ГОСУДАРСТВА».

Так вот, я могу не только принимать сигналы иных цивилизаций, но и обладаю другими качествами, которых нет у большинства людей. Например, даром зажигать лампочку, когда у нее отрезан провод, видеть на расстоянии до 5 километров, а также даром предчувствия.

Из-за последнего качества я и пишу вам. У меня такое предчувствие, что на Петровском заводе стиральных машин не все благополучно… Посему довожу до Вашего сведения, что финансовые дела вверенного Вам предприятия могут быть в крайне запущенном состоянии. Прошу проверить.

Другой кто на месте Леонида Георгиевича послал бы куда подальше «Доброжелателя государства» или зачитал бы при случае его письмо своим коллегам на предмет осмеяния, но только не Токарев. Ведь у него тоже был «дар предчувствия». Леонид Георгиевич слегка «копнул» Петровский завод стиральных машин, и ему сразу бросилась в глаза любопытная деталь. Заводишко, влачивший жалкое существование, выпускавший машины, которые никто не покупал, заводишко, находящийся на грани закрытия, вдруг получает большие фонды, план на расширение производства и т. д.

Странное, непонятное решение главка… «Бледнолицый охотник» почуял след.

И вот Леонид Георгиевич лежит на сырых камнях, над ним тускло мерцает свечка, какие обычно ставят по покойникам, и рядом, опершись на руку, усмехается скелет.

 

23. УИК-ЭНД

Был четверг, шесть часов вечера.. Главный инженер Евгений Семенович Громов глянул на часы и стал собирать бумаги. Рабочий день был окончен, Евгений Семенович причислял себя к современному типу руководителя, который умеет рационально спланировать свое время. Сначала на заводе очень удивлялись тому факту, что главный инженер уходит с работы минута в минуту, даже пытались упрекать его в этом, на что Громов, усмехаясь, отвечал:

– Если мы не успеваем что-то сделать за день, то или вы плохие работники и вам надо немедленно увольняться, или я никудышный руководитель и меня надо гнать в три шеи.

Увольняться никто не собирался, гнать главного инженера в три шеи – тем более, и постепенно все привыкли, что кабинет Громова в 18.00 был закрыт и на телефонные звонки никто не отвечал.

Главный инженер собрал бумаги, он любил, чтобы к концу работы стол был абсолютно чист, закрыл на ключ все ящики стола, проверил, не оставил ли открытым сейф, и вышел из кабинета.

– Вы свободны, – кивнул он секретарше, седенькой старушке (первым делом, прибыв на завод, Евгений Семенович уволил прежнюю секретаршу – смазливую девчонку – и взял старушку).

В приемной, блестя никелем, стоял велосипед. Громов вскинул его на плечо и пошел по коридору. Это было очень необычное зрелище: в кабинетах еще трещали телефоны, трудились за столами люди, где-то шло громкое, злое совещание, а глава завода уходил с работы, держа на плече велосипед.

Однако такая картина повторялась ежедневно, и поэтому никто не удивлялся. Встречные уважительно прощались с главным инженером.

Пройдя через проходную, Евгений Семенович сел на велосипед и покатил по дороге, позванивая, объезжая группы рабочих, шедших с завода. Многие кивали, и никто не засмеялся, не отпустил ни одной шутки – на заводе главного инженера уважали, а к велосипеду привыкли.

Громов с удовольствием жал на педали сильными, упругими ногами – ему было приятно размяться после кабинетного сидения, – и по его загорелому, узкому, аскетическому лицу спортсмена иногда скользила улыбка.

Громов был в хорошем настроении. Вчера из Москвы ему позвонил Геннадий Александрович, тот самый «гость из центра», который приезжал зимой в Петровск и с которым они так славно провели время в санатории с девушками. С того времени Геннадий Александрович приезжал еще раз, они еще лучше провели время и стали друзьями. Договор стал железным: завод во время «бума расширения» строит на берегу реки коттедж, затем списывает и продает его Геннадию Александровичу, а Геннадий Александрович – теперь просто Гена – делает все, чтобы такой «бум» побыстрей наступил.

Все это время Гена не терял времени даром. Он развил в Москве кипучую деятельность, и вот первый результат – сегодня позвонил, чтобы встречали комиссию, которая окончательно решит, расширять или модернизировать Петровский завод стиральных машин или, наоборот, закрыть часть устаревших, даже аварийных цехов и переключить завод на что-либо другое – например, на производство гаек и болтов.

– Выложись весь! – кричал в трубку Геннадий Александрович. – Даю тебе данные. Тот, что помоложе, честолюбив и любит прекрасный пол, но скромен, даже застенчив. Постарше – не прочь заложить и мечтает об охоте, хотя ни разу на ней не был. Подари ему чьи-нибудь рога. Не перегни палку – оба люди вполне приличные. Предварительную работу я с ними провел, хотя особо не нажимал, но выдал тебе прекрасную характеристику. И вообще все на мази! В министерстве тебя вспоминают неплохо. Если дела на заводе закрутятся крепко, могут забрать на повышение! Ты понял?

– Понял! – радостно прохрипел в трубку Громов. Его тренированное сердце билось неровно. – Гена! Если ты сделаешь… Если ты сделаешь… Мы с тобой такое! Мы с тобой черт знает что прокрутим!

– Сделаю! – пообещал далекий Гена. – Теперь все от тебя зависит! Не подкачай!

– Не подкачаю, – заверил Евгений Семенович. – В лепешку расшибусь!

– Расшибаться не надо. Ты нам еще пригодишься.

Щелчок. Далекие гудки. Громов сидел, прижав трубку к уху. Голова его слегка кружилась.

– Поговорили с Москвой? – спросила телефонистка.

– Поговорил… Спасибо…

Евгений Семенович положил трубку. Слово «Москва» резануло его сердце пополам. Неужели… Неужели еще можно выкарабкаться? Можно! Он выкарабкается!

Громов проехал на рынок. Торговля уже почти кончилась, но несколько человек в больших кепках еще торговали южными фруктами да у входа стояли три бабки с букетами цветов. Евгений Семенович купил килограмм желтой спелой хурмы, не торгуясь, взял у бабки самый лучший букет и поехал в больницу.

Больница в Петровске была неплохая, построена среди парка еще в стародавние времена, с большими палатами, высокими потолками, толстыми стенами, сквозь которые не доносился городской шум.

В больнице вот уже пятый месяц лежал директор завода Иван Иванович Смыслов. Внезапно прямо на совещании его поразил инсульт, а уже в больнице инфаркт.

Иван Иванович был прекрасным человеком, но плохим организатором, и, когда на завод прибыл Громов, он обрадовался, увидев его хватку, умение быть в курсе сразу многих дел, умение заставить людей подчиняться. Иван Иванович с готовностью переложил на плечи Громова почти все свои функции, советовался почти по всем вопросам, а потом и полюбил как сына. Он даже так и называл его: «сынок» или «сынок Женя». После несчастного случая с директором практически вся власть на заводе перешла к Евгению Семеновичу. Громов, навещал Ивана Ивановича часто, как только выдавалась свободная минута, ехал в больницу или звонил сестре, справляясь о самочувствии. По пятницам же он приезжал к директору по всем правилам: с цветами и фруктами.

Все здесь знали Громова. Евгений Семенович, раскланиваясь с больными и обслуживающим персоналом, прошел в палату к Смыслову. Палата была отдельной, большой и светлой. Ивану Ивановичу несколько раз предлагали переехать в областной центр, но он упорно отказывался: здесь все свои, ухаживает жена, рядом завод… Впрочем, его часто навещали крупные специалисты из Суходольска, а один раз даже специально прилетело светило из Москвы.

Смыслов явно обрадовался приходу Евгения Семеновича. Он заулыбался, попытался приподняться, но Громов ласково, но настойчиво уложил его на подушки. Иван Иванович еще не вставал с кровати, но мог двигать руками, ногами, слегка приподниматься. Разговаривал он невнятно, стеснялся этого и во время посещений почти все время молчал. Впрочем, главный инженер старался не утомлять начальника разговорами.

– Как дела, Иван Иванович?

– Хо… шо…

– Ну и отлично! – От Евгения Семеновича так и излучались бодрость и энергия. – У нас тоже все в порядке. Приезжает комиссия на предмет изучения вопроса расширения завода. Будем гигантом машиностроения, Иван Иванович! Вы станете называться генеральным директором!

Смыслов кивнул, улыбнулся. В его глазах стояли слезы.

– Мо-ло-дец… сы-нок…

– Вот хурмы вам купил. Вы же любите.

Директор действительно питал слабость к хурме.

– Спа-си-бо…

– Комиссию мы встретим по всем правилам. На этот счет не беспокойтесь. Покажем все, расскажем, угостим на славу. Большие люди приезжают. Сегодня устрою им уик-энд. Небольшую встрясочку после московской постной жизни. Жаль только, вас с нами не будет. Ну ничего, через пару месяцев вы снова будете в строю, и мы такой пир закатим… Я специально для этого случая гаванский ром держу. Называется «Гавана-Клуб». Сухой, старый, золотой.

Директор кивал головой с полными слез глазами.

Евгений Семенович еще посидел у кровати Ивана Ивановича, рассказывая заводские новости – в основном байки, сплетни, анекдоты, потом пожал слабую дрожащую руку и ушел. У дверей он оглянулся. Директор молча смотрел ему вслед. Во взгляде была любовь.

…Громов доехал до дома, прислонил велосипед к стене, поднялся в квартиру. Холостяцкий беспорядок, немытая посуда, пахнет кислой капустой, летают мухи. Громов поморщился, прошел в спальню. Кровать не заправлена, разбросана одежда. Все-таки не в характере мужчин следить за порядком, создавать уют. В квартире должна быть женщина. Скоро… Скоро он снова будет на белом коне… И тогда… Тогда можно подобрать жену по вкусу. Он возьмет себе в жены спокойную, домовитую женщину, не молоденькую, такую, чтобы особо не ревновала, вкусно готовила, обожала его и была далека от всяких приключений. Приключения ему надоели.

Громов снял туфли, влез на кровать, дотянулся до висевших над постелью больших красивых оленьих рогов, снял их. В кухне он протер рога мокрой тряпкой, и они засветились, словно только что с оленя. Рога ему подарили давно, когда еще работал в Москве, и Громов всюду возил их с собой – они ему напоминали о счастливых днях, полных надежд.

Из чулана Евгений Семенович достал веревку, обмотал рога газетной бумагой, закрыл квартиру и вышел на улицу. Двор был пуст. Только что вернувшиеся с работы люди мылись, ужинали.

Подошел почтальон, подал телеграмму. «Встречай комиссию. Еду Сочи. Приезжай. Саша», – было написано в ней.

Громов привязал рога к багажнику велосипеда. Это было не очень удобно, но иного выхода у главного инженера не имелось: свой «газик» он с утра отправил в областной центр на аэродром встречать комиссию, о прибытии которой сообщил ему сегодня Гена. Пусть для комиссии это будет приятной неожиданностью. Начнут мыкаться в поисках остановки автобуса, такси, а тут, пожалуйста, их встречает персональная машина. Машину, конечно, может дать и область, но не то даст, не то нет: там столичные гости не редкость.

Громов сел на велосипед и, обогнув центр, поехал на западную окраину городка. Встречные не обращали на него внимания: в Петровске многие ездили на велосипедах, тем более Евгений Семенович переоделся в будничный костюм, надел соломенную шляпу – их особенно любили петровцы – и теперь ничем не выделялся.

На западной окраине Евгений Семенович подъехал к магазину «Мясо – рыба», но не вошел через главный вход, а постучал в служебную дверь. Появился большой человек с волосатыми руками.

– Вася, – сказал Евгений Семенович. – Я прибыл.

Вася молча кивнул и ушел в магазин. Вернулся он со свертком, тщательно завязанным шпагатом.

– Парное, – сказал он. – Семь, как просили.

Главный инженер привязал сверток к багажнику рядом с рогами.

– Насчет щепы ты не беспокойся, – сказал Громов. – На той неделе будет, сразу получишь.

Человек с волосатыми руками кивнул, дотронулся до рогов.

– Рога, что ли?

– Ага. Леснику везу. Выпросил. Говорит – что же я за лесник без рогов. Неудобно перед людьми.

Вася засмеялся щербатым ртом.

– Ну бывай, – сказал ему главный инженер, вскакивая на велосипед. – Звони на той неделе.

– До свиданьица. Позвоню.

Евгений Семенович проехал двумя улицами и очутился за городом. Хорошо утоптанная тропинка вела через уже сжатое поле к синеющему вдали лесу, за которым была река, а на противоположном берегу реки – Дивные пещеры.

Громов покатил по тропинке. Под садящимся солнцем блестела золотая, словно отполированная, стерня, над которой, цепляясь, летела седая паутина. По кучам соломы прыгали перепела. И над всем этим – и над сверкающим до боли в глазах полем, и над синеющей вдали щеткой леса, и над угадывающейся по далекому мареву рекой с белыми меловыми горами, прошитыми ходами Дивных пещер – раскинулось голубое августовское бездонное небо с редкими черточками облаков, таких прозрачных, словно это были не облака, а быстро тающие клочья снега, несущиеся по весенней реке.

И на душе у Евгения Семеновича было так же спокойно и прозрачно, как это августовское небо. Всем своим существом: мозгом, сердцем, тренированным сильным телом, по которому бежала отличная, неоднократно проверенная и вызывавшая у врачей восхищение кровь, Громов чувствовал, что удача идет ему в руки, что сегодня все будет складываться как нельзя лучше, что, захоти он сейчас невозможного, и невозможное случится.

На краю поля тропинка расширилась, нырнула в невысокий редкий кустарник терновника, замелькали колючки с ягодами, подернутыми еще не очень синей пыльцой; полянки с крупными ромашками; потом тропинка порхнула в лес и стала лесной дорогой. Велосипед запрыгал по корням деревьев.

Это был лиственный лес, преимущественно дубовый и осиновый, редкий, весь пронизанный солнцем. Земля уже была темной, от нее начинало тянуть ночной свежестью, но стволы и кроны деревьев горели на солнце и пахли горячей корой, нагретыми за день листьями, хмельным, видно, кое-где выбивавшимся из стволов и забродившим на солнце древесным соком.

«Когда-нибудь срублю себе дачу в таком местечке, – подумал Евгений Семенович. – Приехать после рабочего дня, поваляться на полянке с ромашками…»

От этих мыслей у главного инженера еще лучше стало на душе.

Домик лесника Юры Дымова совсем не напоминал традиционную черную, прокопченную, мрачную избу хранителя леса. Он был кирпичным, с шиферной крышей, большой светлой верандой, с веселым красным крылечком. Из беленькой аккуратной трубы тянулся дымок, вкусно пахнущий жареными грибами.

Дом леснику был построен при помощи завода.

Евгений Семенович спешил и позвонил у нарядного крыльца велосипедным звонком. Тотчас вышел бородатый мужчина с бакенбардами, в пиджаке, наброшенном поверх майки, в тапках на босу ногу. Он был довольно молод и скорее походил на хиппующего парня, чем на лесника.

– Евгений Семенович! – обрадовался он. – Заходите, как раз к грибкам. Только что нажарил подосиновиков. В сметане, с лучком, пальчики оближешь. И запить есть чем.

Главный инженер покачал головой.

– Некогда, Юра. Спешу. Да и за рулем, – засмеялся Громов, похлопав по раме велосипеда.

– На пять минут, – голос у Юры стал умоляющим.

– Потом. А сейчас давай делом займемся. У тебя все готово?

Лесник сразу посерьезнел.

– Все, Евгений Семенович.

– Ну тогда принимай.

Главный инженер отвязал от багажника оленьи рога и сверток.

– Мясо парное, но все же положи в холодильник, чтобы ни малейшего подозрения. Ты понял?

– Все понял, Евгений Семенович.

– Патроны проверь.

– Уже проверил.

– Часиков в двенадцать встречай.

– Встречу. Не сомневайтесь.

Дымок из трубы упал вниз, накрыл собеседников. Главный инженер сглотнул слюну.

– Может, Евгений Семенович, все-таки…

– Сказал же – потом.

Громов вскочил на велосипед и поехал назад по тропинке.. Он выехал на то же сжатое поле, но не стал пересекать его, а двинулся по окраине в сторону видневшейся неподалеку лесной полосы, которая начиналась почти от леса и шла перпендикулярно ему Вскоре он достиг полосы. Она была старой, широкой и густой. Сердцевина ее состояла из лип, берез, дуба, а по краям тянулся кустарник: боярышник, смородина, дикая стелющаяся вишня. В самом центре посадки, среди кустарника, рос могучий дуб. Видно, он существовал еще до прокладки полосы, и его просто включили в заграждение, чтобы не пропадал зря.

Евгений Семенович положил велосипед под дуб и посмотрел на часы. Было девятнадцать часов сорок три минуты. Главный инженер сделал несколько упражнений, разминаясь, затем вышел на восточную сторону полосы и огляделся.

Восток уже был готов к ночи. Там клубились густые сумерки. Тень от полосы падала на свекловичное поле и тянулась почти до горизонта.

Восточная сторона была абсолютно безлюдна.

Главный инженер перешел на противоположную сторону. Солнце висело уже совсем низко над горизонтом. Сжатое поле блестело нестерпимо, но все же Громов заметил на стерне движущуюся черную точку. Точка вскоре превратилась в едущую на велосипеде женщину.

Евгений Семенович отступил в глубь посадки, сорвал несколько ягод боярышника, уселся под дуб и принялся жевать сладкие рассыпчатые плоды.

Послышался шум. Женщина продиралась через кусты. Показался старенький дамский велосипед, загорелые руки. На полянку перед дубом вышла Леночка Перова.

– Ты уже здесь? А я раньше на десять минут… Здравствуй.

– Привет, – ответил Громов, не поднимаясь. Его взгляд цепко ощупал багажник велосипеда.

На багажнике был привязан туго набитый старый мешок. В таких мешках петровцы возят траву для своих коров.

– Привезла?

– Да… Помог бы хоть…

Главный инженер встал и подошел к Леночке.

– Как доехала?

– Ничего. В городе многие видели, а здесь никто.

– Спрашивал кто, что везешь?

– Нет, никто.

Евгений Семенович стал отвязывать от багажника мешок.

– Трава?

– Да.

Громов вытряхнул на землю содержимое мешка – нарванные в саду крапиву, лопухи, клевер. Поверх кучи лег мешок из прочного желтого целлофана. Главный инженер развязал веревочку, перевернул мешок. Он слегка нервничал. На землю вывалилась груда денежных пачек. Пачки были разноцветные: зеленые, синие, серые, красные, серебристые…

Евгений Семенович ожидал увидеть то, что увидел, но все же задохнулся, тихо вздохнул сквозь сжатые зубы.

– Все здесь?

– Все.

– Сложи назад.

Леночка присела на корточки и бережно – профессиональное движение всех кассиров – стала класть пачки назад в целлофановый мешок.

Громов сел опять под дуб и стал наблюдать за точными, хозяйскими движениями кассирши. Самое сложное было позади.

В ту ночь в бухгалтерии, после инцидента с пьяным Минаковым, Громову пришлось избить кассиршу, а потом уже потрясенную, сломленную, убедить, что наилучший выход для нее – взять все деньги, а свалить все на Минакова. Доказательства налицо: кассирша избита, деньги исчезли, Минакова видели входящим на завод пьяным.

Леночке было страшно, жалко Минакова, но Громов настаивал, убеждал, запугивал, соблазнял обеспеченным совместным будущим – это было главней, и Леночка согласилась…

Они тут же обсудили детали. Главный инженер сейчас уходит, прячет деньги в куче опилок возле столярной мастерской и проводит остаток вечера на людях, в городском ресторане, чтобы на него не пало и тени подозрения.

Леночка же все это время якобы лежит без сознания на полу в бухгалтерии. Из ресторана Громов звонит в бухгалтерию и говорит всего одно слово: «Привет». Оно означает – дело сделано.

После этого Перова бежит к проходной, изображает отчаяние, испуг, истерику и заявляет об ограблении заводской кассы.

Потом Евгений Семенович найдет способ вынести деньги с завода.

Случай представился только на вторые сутки после «ограбления века». Громов отдал приказ нарастить заводской забор в одном месте, где он был немного низковат.

Забор развалили, но, как и рассчитывал главный инженер, за смену сделать не успели, и на ночь забили кое-как дыру досками. Совершая вечерний обход завода, Евгений Семенович оторвал две доски и просто приставил их на место. Перова под предлогом перепечатки ведомости задержалась в бухгалтерии, пока на заводе не осталось никого, и через эту дыру вынесла деньги… Все прошло как по маслу.

И вот деньги лежали у ног Евгения Семеновича.

Леночка завязала мешок.

– Садись ко мне, – сказал Громов.

Кассирша бережно положила мешок на землю, подошла к сообщнику и села рядом.

– Ты сегодня какой-то необычный.

– Почему?

– Возбужденный, озабоченный какой-то…

– Дело есть, Леночка. Серьезное.

Глаза кассирши вспыхнули.

– Ты… мы убежим с этими деньгами? И начнем наконец-то жить?

Громов обнял за плечи Леночку, привлек к себе.

– Дурочка… Нас же сразу поймают.

Кассирша сникла.

– Да… да… Ты говорил… надо ждать, нельзя тратить, пока не забудут… Два года?

– Может быть, больше.

– О, боже! Как мне все надоело… Так хочется уехать отсюда…

– Мы и уедем. Будущее в наших руках. Сейчас я кое-что скажу тебе. Но для начала запомни вот что. То, что мы взяли – это не деньги.

– Не деньги? – удивилась Леночка.

– Да. Я тебе не говорил раньше, чтобы не разочаровывать, а сейчас скажу. Не деньги. Мы проживем их за два года, а то и меньше. Нам нужно положение, связи… Чтобы взять настоящие деньги, и при этом никуда не бежать, остаться уважаемыми людьми. Вот в чем перспективная задача, Леночка. Взять и остаться уважаемыми людьми.

– Сколько же… нам надо взять?

– Ну тысяч… пятьсот, семьсот…

– Пятьсот, семьсот? – ахнула Перова. – Это же почти миллион!

– Ну и что, миллион? – пожал плечами главный инженер. – Миллион-то в самый раз и будет…

Леночка порывисто обвила шею любовника, крепко поцеловала.

– Какой… какой ты необыкновенный! Слушай, а когда это будет?

– Скорее, чем ты предполагаешь. Сейчас как раз поговорим на эту тему.

Печать озабоченности легла на лицо Леночки.

– Ты говорил, – сказала она, – что намертво связан со Шкафом. Мы с ним должны делиться?

– Мы с ним не будем делиться.

– Но если он что пронюхает?..

– Он ничего не пронюхает.

– Но он такой проницательный…

– Твой Шкаф уже труп.

– Что?! – Кассирша невольно отшатнулась.

– Ну не в буквальном смысле, – усмехнулся главный инженер. – В переносном. Я его уберу со своего пути, нейтрализую. Мы с ним действительно были связаны. На самом первом этапе. Он кое в чем мне помог. Вынужден был помочь. – Громов опять усмехнулся. – Твой проницательный начальник оказался слепым кутенком. Теперь он мне не нужен. А людей, которые мне не нужны, я нейтрализую.

Леночка заглянула ему в глаза.

– И меня ты нейтрализуешь? Когда буду не нужна?

– Ты будешь мне всегда нужна.

– У тебя такие холодные глаза.

– Ну что ты… У меня нормальные глаза. Только они внимательные.

– Нет, холодные… Как, как… Вот у кошек бывают такие глаза, когда они что-то задумают.

– Что же могут задумать кошки? Как поймать мышь? Я тоже задумал поймать мышь.

– Нет… Кошки думают не только о мышах. Они коварные.

– По отношению к тебе я не коварный.

– Хотела бы верить, – вздохнула Леночка.

Громов погладил ее по волосам.

– Ты сегодня очень красивая…

– Я не успела сделать прическу.

– Ты и без прически… – Громов стал расстегивать на кофточке пуговицу…

– Не надо… Кто-нибудь пойдет…

– Кто здесь пойдет?

– А вдруг…

…Они лежали рядом. Крона дуба только на самой верхушке горела солнцем. Земля была еще теплая. С дуба изредка падали желуди и сухие листья. Листья падали осторожно, желтыми комочками обходили сучья своих еще зеленых собратьев и опускались на землю с покорным шорохом; желуди же простреливали крону, словно пули, с вызовом щелкали по земле. Листьям не суждено было возродиться – желуди несли в себе новую жизнь.

– А вот ревизор, – сказала Леночка. – Если его найдут… Ты его боялся. Правда, ты его боялся? Он что-то знает?

– Он учуял. Просто учуял, ничего он не знает. Есть такие люди – чуют за версту. Но его не найдут. Он попал в лабиринт, а оттуда нет выхода.

– А ты бы смог его спасти?

– Нет. Пещеры тянутся на тысячи километров, до самого моря.

– Откуда ты знаешь?

– Так говорят.

Они помолчали. Леночка о чем-то думала.

– Ведь ты его нарочно завел туда, – сказала она. – Я сейчас только догадалась.

– Бред. Городишь чушь. – Главный инженер зевнул, стал застегивать рубашку. – Если уж кто завел – так это ты. Вы с ним оставались вдвоем. А я был совсем в другом месте.

– Ты на меня не вали.

– А ты на меня. Он сам заблудился. Заблудился, и все.

Леночка пристально посмотрела на Евгения Семеновича.

– Завел… Не знаю уж как, но завел. Как я раньше не сообразила… Чтобы концы в воду.

– Какие концы? Он же ничего не знал.

– Ну так мог узнать,

Громов резко поднялся, посмотрел на часы.

– Ладно, хватит болтать, – сказал он. – Поговорим о деле.

– Что еще ты задумал?

– Через несколько часов приедут два человека. От их решения – расширять завод или нет – зависит наше будущее. Мы их должны очаровать. Есть такое старое романтическое слово – очаровать. Поняла? Одного я беру на себя. Другого очаруешь ты.

– Что это значит?

– Не прикидывайся маленькой.

– Ты хочешь… ты хочешь, чтобы я с ним…

– Не обязательно. Напои, закрути голову. Вы это умеете. Меня это не касается. Ревновать я не буду. То есть буду, – поправился главный инженер, – но я сумею справиться со своей ревностью. Задача ясна?

– Но это… Это аморально. Если бы я узнала, что ты… Я бы тогда… Я бы… возненавидела тебя…

– Аморально, не аморально, – поморщился главный инженер, – это все слова. Символы. Существуют не слова-символы, а дела, поступки, конечный итог. Запомни это раз и навсегда. Говорятся слова, клеятся ярлыки, плетутся интриги, а потом, когда приходит конечный итог, все это напрочь исчезает и очень скоро забывается. А итог остается.

– Конечный итог один, – сказала Леночка.

– Верно. От этого итога никуда не уйдешь. Но перед этим есть еще один итог. Живой. Трепещущий, прекрасный, радостный. У каждого он свой. И каждый, перед тем как уйти в иной мир, хочет подержать его в руках. И этого он добивается любыми путями. Средства не важны.

– Какой же он… этот итог?

– Разный. Тебе, например, хочется быть красивой, нарядной, иметь ребенка и не зависеть от прозы жизни. Ведь верно?

– Допустим…

– Не допустим, а точно. Поэтому ты и ограбила кассу, и помогаешь мне.

– Зачем такие слова? – поморщилась Леночка.

– Я же сказал, слова ничего не означают – это символы. Так что обижаться не стоит.

– А у тебя какой итог?

Главный инженер посмотрел на сообщницу.

– Такой же, как и у тебя. Они совпадают.

Леночка покачала головой.

– Нет… Ты берешь высоко. Тебе всего мало. Я думала, что ты умрешь от радости при виде этих денег, а ты на них даже и не смотришь. Ты хочешь идти все выше и выше.

– Ну допустим, – сказал Громов. – Однако на данном этапе наши пути совпадают, верно?.. Так сделаешь?

Он привлек к себе женщину.

– Ты такая умная, обаятельная, тонкая… Вовсе и не обязательно ложиться с ним в постель. Зато скоро… Помнишь… белый теплоход… домик в горах… Квартира в Москве, по стенам ковры, гобелены, а ты в бархатном платье, на шее жемчужное ожерелье, на пальце – брильянт… Гости…

– Ладно, – сказала Леночка. – Сделаю. Ты знаешь, чем взять.

Они встали.

– А как будем с этими деньгами? Куда мы их спрячем?

– Я отнесу их в Пещеры. Там у меня есть укромный уголок.

– Нет, – покачала головой кассирша. – Я хочу тоже знать, где они лежат.

– Ты мне не доверяешь?

– Доверяю, но мало ли что…

– Хорошо, – решительно сказал главный инженер. – Мы их закопаем здесь, на свекловичном поле. На несколько дней. А потом вместе перенесем в тайник в Пещеры. Здесь их, на свекле, никому в голову не придет искать. Согласна?

– Согласна.

Громов взял мешок, поднял с земли ветку и зашагал от дуба в сторону поля, громко считая шаги.

– Раз! Два! Три! Четыре!

На сотом шаге он вырыл руками в борозде ямку, положил мешок и заровнял землю.

– Запомнила? Сто шагов от дуба. Я вот ветку здесь воткну. Запомнила?

– Запомнила…

– Ну, молодчина. Вот тебе ключи от квартиры. Приведи там все в порядок. Продукты и все, что надо, – в холодильнике. Часика через полтора мы заявимся. – Громов поцеловал Леночку в лоб. – До встречи, у меня еще дела. Сначала еду я, а ты через полчаса следом.

Он вскочил на велосипед и поехал в сторону города, не оглядываясь.

* * *

Комиссия прибыла около десяти. В комнату вошли два пыльных, уставших человека. Один молодой, маленький, худенький, с длинными руками и длинной шеей, в очках – «сморчок», окрестил его сразу Евгений Семенович; другой уже в возрасте, под шестьдесят, крепкий, плечистый, грузный – «боровик».

К тому времени Леночка привела квартиру в полный порядок: все сверкало чистотой, на окнах нарядные шторы – принесла свои, – мебель расставлена по-новому, более удобно, со вкусом. Громов всегда страдал от неповиновения мебели, она сама располагалась по квартире, занимая преимущественно неудобное положение.

Но вершиной творчества Леночки был стол. Он находился абсолютно в соответствии с рекомендациями книг и журналов по правилам хорошего тона: вилки, ножи, салфетки лежали там, где им и положено лежать; тарелки и рюмки занимали абсолютно правильное положение по отношению друг к другу; холодные закуски, украшенные зеленью, просто взывали к немедленному употреблению; в довершение всего стол украшало несколько неброских, но изящных – Леночка много читала про японскую икебану – букетиков цветов.

Войдя в комнату и увидев это великолепие, гости слегка обалдели. По дороге шофер успел сообщить, что они едут на квартиру к главному инженеру, они знали, что тот холостяк, и ожидали встретить обычный холостяцкий прием: стол, застланный газетами, немытые окна, расшатанные стулья, кое-как вымытый пол и прочие вещи, которые, как ни приводи их в порядок, все-таки выдают своего хозяина то невытертой пылью, то застрявшими в щелях хлебными крошками, то выглядывающей из какого-нибудь укрытия пустой бутылкой – мстят за отсутствие внимания.

Леночка была ослепительна. Пышная прическа, платье из болгарского кримплена – синие птицы по серому фону, янтарные бусы, красивый перстень – позолоченное серебро со стеклянным камнем, в меру подсвеженное лицо, приветливая улыбка.

Сморчок как увидел кассиршу, так и впился в нее своими телескопическими очками. У него от удивления сделался глупый вид.

– Леночка, – представил Перову главный инженер. – Работник нашего завода. Любезно согласилась помочь старому холостяку принять гостей.

– Владимир, – забормотал очкарик. – Володя… – И застыл, вытянув руки по швам.

– Алексей Павлович, – толстяк с достоинством поклонился, взял Леночкину ручку, поцеловал.

Та зарделась. Еще никто в жизни не целовал кассирше руку.

– Прошу умываться. Сюда, пожалуйста. И за стол! – Главный инженер в новом сером костюме, при галстуке был само воплощение гостеприимства и радушия.

Через час после того, как гости сели за стол, обстановка складывалась таким образом: сморчок-очкарик почти ничего не ел, ничего не пил, не участвовал в общем разговоре – он пожирал глазами Леночку. Его посадили с краю, и когда Леночка бежала на кухню и кричала оттуда: «Мужчины, помогите мне кто-нибудь!» – сморчок срывался с места, мчался на кухню и с величайшей осторожностью нес очередное блюдо.

Алексей Павлович быстро управился с бутылкой коньяка и был ни в одном глазу, может быть, потому, что обильно закусывал – он опустошил расположенные поблизости блюда, и доставал яства уже с отдаленных концов стола.

Леночка царила за столом. Она подкладывала, подливала, носилась на кухню, улыбалась в ответ на комплименты, в свою очередь, раздавала комплименты. Сморчку-очкарику достался такой: «Вы очень молчаливый мужчина, наверно, умный и много знаете», на что Сморчок прохрипел: «Тот, кто меньше говорит, больше видит». Очевидно, столичный гость хотел сказать, что, не открывая рта, он лучше видит Леночкины прелести.

Главный инженер вел разговор о дальнейших перспективах сегодняшнего уик-энда: либо отправиться сейчас всем на охоту в заказник – есть лицензия на отстрел лося, – либо покататься на моторной лодке по реке.

Мнения разделились. Леночка сразу заявила, что она принципиально против убийства животных и хочет кататься на лодке. К Леночке тотчас присоединился сморчок-очкарик. Боровик же от идеи отправиться на охоту пришел в восторг, Евгений Семенович тоже склонялся к охоте.

В конце концов решили сделать так. Леночка и Володя едут кататься на лодке. А Громов и Алексей Павлович отправляются на охоту. Поскольку лодка стояла почти под окнами, а до заказника надо было ехать, то решено было охотникам отправиться немедленно, а любители речных прогулок сначала немного приберут в комнате, а потом поедут кататься.

«Газик» уже ждал, и Евгений Семенович со своим грузным гостем тут же отправились в заказник к домику лесника.

По дороге Громов описывал гостю прелести местной охоты.

– Лоси у нас – звери, – говорил возбужденно главный инженер. – Рот не раскрывай. Затопчут, изомнут, если промажешь, поэтому цельтесь между глаз или в сердце.

– А где у них сердце? – спросил столичный гость.

Евгений Семенович тоже не знал, где у лосей сердце, на секунду задумался и сказал:

– Между вторым и третьим ребром.

– А… – сказал Алексей Павлович понимающе.

– Как побежит, надо подпустить на два-три шага, и бей.

– А если промажешь?

– Лесник будет рядом.

– Вдруг и лесник не попадет?

– Тогда не мы из него, а он из нас шашлыки будет жарить, – пошутил главный инженер и тут же пожалел о своей шутке. Гость притих.

– Но вообще-то они смирные, – дал задний ход Громов. – Непуганые. Некоторые их из рук хлебом кормят. Не все, конечно, но есть такие.

– Тогда охотиться неинтересно, – подал голос Боровик. – У нас же ружья будут, а он от запаха пороха беспокоится. Лицензия-то хоть у нас есть?

– Конечно, конечно, – успокоил Евгений Семенович. – Специально в область ездил. Сказали: для дорогих гостей бейте любого. Хоть столетнего.

– А разве столетние есть?

– Наверняка.

Боровик шумно втянул воздух носом. Чувствовалось, что его волновала предстоящая охота.

– Можете, конечно, смеяться, – начал он, – но я всю жизнь мечтал поохотиться, и ни разу не пришлось. Как-то не везет. Приедешь, наобещают с три короба, увезут черт-те куда, а все срывается. То медведь куда-то в берлоге запропастился, то олени мигрировали, то рыси от какого-то вируса подохли.

– Вас и на рысей возили? – удивился главный инженер.

– Возили…

Громов покачал головой.

– Ну и ну. А вы отчаянный.

– От невезения. Хоть на тигра пошел бы. Так хочется кого-нибудь прихлопнуть. И трофей привезти, над кроватью повесить: лапу там чью-нибудь, рога, копыта…

– У нас дело верняк, – успокоил главный инженер. – Не сорвется. Оленьи рога, считайте, уже висят у вас над кроватью.

– Да? – обрадовался Алексей Павлович. – Я вас тоже чем-нибудь отблагодарю. Вы собираете марки? Я вам пришлю марку острова Тринидат.

– Тринидат? – восхитился главный инженер. – У нас здесь ни у кого нет марки с острова Тринидат.

– «У вас»… – пренебрежительно сказал гость. – Их всего несколько в стране.

– Здорово! Премного вам благодарен, Алексей Павлович.

Между тем показался домик лесника. Юра уже ждал их на дороге с электрическим фонариком. Рядом с ним стояла притихшая собака Тамара.

– В самый раз приехали, – заговорил лесник громким шепотом, просовывая голову в машину. – Шатается тут один неподалеку, сучья грызет… Рога двухметровые.

– Ух! – выдохнул Боровик. – Столетний?

– Не знаю. А разве бывают столетние?

– Дубы бывают.

– Про дубы я знаю. Ну пошли потихоньку.

Юра подал гостю и Громову по двухстволке, третью взял себе.

– Стрелять-то умеете? – спросил Юра приезжего.

– Показывали когда-то.

– Вот эту штучку отбросить сюда, а потом нажмите вот здесь. Понятно?

– Вроде бы понятно…

– Значит, эту сюда, а эту сюда. Ружье заряжено. Как увидите – так и лупите.

– Есть! – по-военному ответил Алексей Павлович.

Евгений Семенович заметил, что от возбуждения у столичного гостя слегка лязгали зубы. Он положил руку на плечо Боровика.

– Ничего. Все будет хорошо. Только помните – в самое сердце.

– Забыл уже, где…

– Между вторым и третьим ребром.

– А где… – Гость, видно, хотел спросить, где располагаются второе и третье ребра, но постеснялся. – Вы только первым не стреляйте, подождите меня, – попросил он смущенно.

– Ну что вы, Алексей Павлович, как могли подумать такое! – возмущенно воскликнул Громов. – Бейте, сколько хотите, мы будем лишь на страховке. Ну что, Юра, двинем?

– Да. Пусть пока ваш шофер займется костром. Вот здесь все необходимое для шашлыков. Специи. А мясцо уж от гостя будет зависеть.

– Между вторым и третьим ребром… – шептал Боровик. – Где же это может быть… По идее сердце должно находиться, как и у людей, спереди… Значит… где-то между копытами и головой… – Гость повеселел. – Я готов, – сказал он.

– Вперед!

Евгений Семенович решительно двинулся первым, за ним потянулись лесник Юра и столичный гость. Вскоре процессия скрылась в лесу. Шофер включил фары, чтобы легче было собирать сушняк для костра, и первое время все шли между деревьев, как при солнечном свете. Потом свет фар ослабел, и вскоре наступила полная темнота. Теперь поменялись местами. Лесник шел первым, время от времени останавливаясь и прислушиваясь, за ним гость, замыкал шествие Евгений Семенович.

Алексей Павлович постоянно спотыкался о корни, цеплялся за ветки, но чертыхаться не решался, лишь шипел, как рассерженный гусь. Двухстволка его то и дело ударялась о деревья и звенела чистым металлическим звоном.

Главный инженер шептал на ухо громыхающему охотнику:

– Ничего. Все будет хорошо. Считайте, что рога над кроватью.

Лес все больше густел. Пошли кусты. Теперь гость ломился так, что, наверно, слышно было за километр.

– А не слишком шумно мы идем? – вдруг обеспокоенно спросил Боровик Евгения Семеновича.

– Ничего, – ответил главный инженер. – Ветер навстречу. Когда ветер от него, он ни черта не слышит и не чует.

Неожиданно лесник остановился и поднял руку. Процессия замерла.

– Есть! – выдохнул лесник.

– Да?! – Гость опустил ружье стволом в землю и стал массировать левую сторону груди. – Большой?

– Приличный.

– Неужели столетний… Господи…

Сзади надвинулся главный инженер, задышал в ухо:

– Между вторым и третьим ребром… Или в лоб… Но в сердце надежнее.

– Понял… – Гостя всего трясло. – Только вы не…

– Ни в коем… Мы лишь страхуем.

Лесник бесшумно отступил на два шага назад, взял Алексея Павловича за плечи и стал осторожно продвигать вперед.

– Ружье… На изготовку… – прошептал он.

Только тут гость заметил, что ружье волочилось следом за ним на ремне.

Юра раздвинул ветви, и перед охотниками открылась в тусклом свете звезд небольшая поляна. Алексей Павлович вскинул ружье и замер.

– Где он? – спросил охотник, задыхаясь.

– Вон, – ответил лесник.

– Где «вон»?

– Смотрите направо!

Боровик глянул направо, и его качнуло: впереди, на противоположной стороне поляны, маячило темное пятно. Пятно шевелилось. Очевидно, лось пасся, медленно продвигаясь вперед. Алексей Павлович напряг зрение, и ему показалось, что на фоне кустов движутся огромные рога.

– Стреляйте! – горячо дохнул в ухо Громов.

– Достанет? – шевельнул губами гость в ответ,

– Запросто. Только поочередно. Сначала из одного ствола, потом немного выждать, и шарахайте из второго.

Боровик торопливо зашарил руками по замку ружья,

– Где же…

– Вот здесь… – Громов положил его пальцы на курок. – Сначала нажмете этот, потом этот. Но надо тщательно прицелиться.

Алексей Павлович прицелился, хотя абсолютно не видел мушки. Ствол ружья описывал круговые движения. Охотник дождался, когда круги сократятся до минимума, и нажал. Он успел еще увидеть длинное пламя, которое распласталось над поляной, как огонь космического корабля.

…Очнулся Алексей Павлович лежа на спине. Над ним хлопотал Громов. Главный инженер страшно обрадовался, когда гость открыл глаза.

– Ну славу богу… Кто же так делает… Сразу из двух стволов… Пощупайте, зубы целы?

– Убил? – шевельнул спекшимися губами гость.

– Зубы, зубы проверьте.

Боровик пощупал челюсть.

– Целы…

– Ну и напугали вы нас!

– Лось где… Попал я?

– Попал, попал. Но только не в сердце, а в бок. Рванул через заросли. Но далеко не уйдет. Лесник пошел по следу. Кровищи… Мы сейчас пойдем к костру коньячку выпить, а Юра принесет мясо.

– А рога? – забеспокоился Алексей Павлович.

– И рога. Он их сразу набьет на колодку. Колодка уже готова.

Охотник с трудом поднялся на ноги.

– Хочу посмотреть… место, где он стоял,

– Пойдемте, если хотите.

Они пересекли поляну. Евгений Семенович посветил фонариком. Кусты и трава были залиты кровью.

– Меткий выстрел, – похвалил Громов, – Рана смертельная.

– Какой же меткий, если в сердце не попал, – возразил Боровик.

– Расстояние какое… Да и темно. Я бы даже в бок не попал.

– Правда? – обрадовался Алексей Павлович.

– Честное слово.

Охотник приосанился.

– Я целился прямо под рога, – сказал он. – Но, наверно, лось сдвинулся.

– Конечно, сдвинулся. Вы не сильно ушиблись?

– Ничего… Ухо немного побаливает… В ухо угодило.

– Хорошо хоть в ухо отдача пошла. Если бы в зубы – прощай зубы. Но выстрел был мастерский – ничего не скажешь.

– Я решил сразу из двух, чтобы наверняка, – бахвалился Алексей Павлович.

Костер уже пылал вовсю. На разостланном брезенте красновато поблескивали бутылки и стаканы, горой высились помидоры, беспорядочной стайкой вокруг бруска сала, похожего на глыбу льда, сбились яйца. Шофер Толя резал белый хлеб, прижимая к себе буханку. Румяная корочка пускала зайчики.

– Удачно? – спросил он. – Выстрел был жуткий.

– Почти наповал, – сказал радостно Евгений Семенович.

Он сбросил туфли и залез на брезент. Гость сделал то же самое. Брезент был теплый от костра и чуть влажноватый от ночной росы.

– За снайперский выстрел! – поднял тост главный инженер.

– Какой уж там, – засмущался гость. – Первый в жизни. Но в следующий раз…

– В следующий раз на медведя пойдем, – сказал Евгений Семенович.

– На медведя? – поразился охотник. – Где же мы его возьмем?

– Ходят слухи… сохранились еще в Пещерах. У нас тут ко всему прочему есть Дивные пещеры. Пять тысяч километров… До самого моря тянутся…

И Громов принялся рассказывать про Дивные пещеры, чередуя реальность с легендами. Рассказал он и про Старика с его кладом, и про скелеты, и про человека, который вышел из Пещер и спросил, не опаздывает ли он на санкт-петербургский поезд.

Гостя очень заинтересовали Пещеры, и он попросил сводить его туда. Евгений Семенович пообещал когда-нибудь потом.

Послышались шаги. Вернулся лесник Юра. В руках лесник держал длинный нож и большой кусок мяса. За лесником бежала, принюхиваясь, Тамара. Все привстали с брезента.

– Добил? – спросил Громов.

– Там и добивать было нечего, – ответил Юра, бросая мясо на брезент. – Он уже дух испускал. Всего с километр и пробежал. Сильный был выстрел. Новичкам всегда везет. Надо же – с первого выстрела такую махину свалить.

Гость встрепенулся.

– Пойдемте посмотрим на тушу.

– Далеко… Да я и не найду теперь уже. Завтра буду разделывать.

– А рога? Почему вы не сняли рога?

– Рога… Крепкие оказались… Ножовка нужна. Которая по металлу. Завтра рога вам в номер доставим, не беспокойтесь, рога ваши, законные.

Боровик потрогал мясо и удивился.

– Чего это оно такое холодное?

– Остыло уже. Я его в озерце сполоснул. А там вода ледяная. Толя… давай специи.. Шашлыки жарить будем.

Вскоре поляну затянуло синим пахучим дымом. Деревья в свете костра казались обмотанными кольцами газового шарфика. Мясо потрескивало, шипело, пускало на угли сок. Все расположились вокруг, смотрели и облизывались, как коты.

– Вы к нам надолго? – спросил Евгений Семенович гостя. – Я это к тому, что, может быть, еще чего-нибудь организовать. Рыбалку, например…

– Я думаю, мы долго здесь не задержимся, – сказал гость.

– Вопрос ясный?

Алексей Павлович не успел ответить. В кустах возле костра послышались движение, треск сучьев, тяжелое дыхание. Отчаянно залаяла Тамара. Охотники замерли. Лишь один лесник не растерялся, быстрым движением он схватил лежащее в траве ружье и полез в карман за патроном. Но зарядить ружье он не успел.

Кусты раздвинулись, к костру вышло животное.

Это было очень странное животное. Широкая добрая морда с грустными глазами, короткие рожки, четыре выпачканные в грязи ноги, хвост в репейниках… пегие уши… Но странность была не в этом. Странность была в том, что на боку животного висели огромные оленьи рога на деревянной колодке. От шеи и рожек животного тянулись веревки»..

Животное добро похлопало глазами, вытянуло в сторону костра морду и издало знакомый каждому человеку на земле звук:

– М-у-м-у-у-у…

Тамара перестала лаять, подбежала к животному, лизнула его в морду.

Первым опомнился Евгений Семенович.

– Пошел! Пошел! Пошел отсюда! – закричал он, вскакивая и замахиваясь на животное.

– Подождите… – Гость поднялся на колени. – Это… это же теленок… – сказал он неуверенно. – Но при чем здесь оленьи рога?

Алексей Павлович подошел к теленку и потрогал рога. Теленок повернул голову и лизнул ему руку. Лицо гостя отражало мучительную работу мысли. Вдруг оно прояснилось.

– А… понял, – сказал он. – Значит, я стрелял в теленка. И, конечно, холостыми… И сейчас мы жарим магазинное мясо. То-то мне сразу показалось странным, что оно такое холодное. У вас есть холодильник? – спросил Боровик лесника.

– Есть, – пробормотал Юра Дымов.

– Понятно… А кровь? Откуда взялась кровь на кустах?

Все молчали.

– Настоящая… Липкая такая. Еле руки отмыл… Догадался… Это тушь… Красная тушь…

Опять наступило молчание. Все, в том числе и теленок, смотрели на костер, машинально следя, как шофер Толя жарит.

– Это ваш теленок? – спросил наконец Алексей Павлович лесника.

– Да…

– Отвели бы домой. Он, наверно, спать хочет.

– Телята днем спят. Во время обеда, – машинально заметил лесник.

– Все равно… Перепугали беднягу… Рога привязывали… Я из двухстволки шарахнул… Большая эмоциональная нагрузка…

– Это верно, – согласился лесник. – Сейчас я его отведу.

Юра встал, подошел к теленку, отвязал рога.

– Может быть, возьмете? Так сказать… на память?

– Нет уж, спасибо… – вздохнул Алексей Павлович. – Может, еще когда повезет… Невезучий я какой-то…

Юра увел теленка, похлестывая его хворостиной.

Опять стало тихо. Лишь было слышно, как в лесу шумит теплый ветер да потрескивают на костре шашлыки.

– Почти готовы, – нарушил молчание шофер Толя.

– Вы понимаете, – сказал главный инженер, беря палку и вороша ею угли в костре. – У нас в лесах не осталось почти никакой живности, не говоря уже о лосях. А хотелось вас как-то развлечь… Ну вот мы и придумали… От чистого сердца…

Гость молчал. Всем было очень неловко.

Громов решил осторожно продолжить так некстати прерванный появлением глупого животного деловой разговор.

– Так долго вы пробудете у нас, Алексей Павлович?

– Нет, недолго. Если вы и дальше станете со мной такие шуточки откалывать…

– Ну что вы, Алексей Павлович… Мы вам рыбалку можем организовать. Рыбалка у нас натуральная. Сом, например…

– А на самом деле это не сом, а треска из магазина!

– Ни в коем случае! Живой, натуральный сом! С усами! – воскликнул Евгений Семенович.

– Нет уж, благодарю… Собственно говоря, нам здесь нечего делать. Я даже не знаю, зачем нас сюда послали. Ясно как божий день, что завод надо свертывать: производственные площади, оборудование петровских времен, рабочей силы мало. Мое мнение: завод надо перевести на производство гаек и болтов, а освободившийся народ передать на консервный и кожевенный заводы, там его тоже не хватает.

Евгений Семенович продолжал ворошить угли в костре.

– Ваш коллега тоже так думает?

– Так.

– Готовы, – сказал шофер Толя.

Подошел лесник.

– Запах за три километра!

Он помог разложить шашлыки на бумаге.

– Прошу к столу!

Все взяли по шампуру.

– Что ж, все правильно, – сказал главный инженер, продолжая прерванный разговор. – Действительно здесь трудно развернуть большое производство.

– Вот! Отлично! Хорошо, что нас понимают и сами петровцы! Так я и доложу в министерстве, – обрадовался Боровик.

Он выпил почти полный стакан коньяку. Только тут спиртное начало оказывать действие на столичного гостя.

– А я бы еще поохотился! Ей-богу! – воскликнул Алексей Павлович. – Врезал бы в кого-нибудь из двухстволки. Поехали на медведя… в эти самые ваши Пещеры. Или это тоже «утка»? Медвежья «утка»!

– Нет, Пещеры у нас действительно есть, но ходить туда опасно.

– Натуральные или железобетонные? – Гость явно обладал чувством юмора. Может быть, поэтому он простил затею с теленком.

– Натуральные.

– Тогда пошли.

– Я против, – сказал Евгений Семенович. – Я устал и хочу спать. Толя, давай собирать инвентарь. – Главный инженер зевнул. – Завтра рано на работу.

– Тогда меня проводит лесник! – воскликнул столичный гость. – Хочу посмотреть Пещеры. Они далеко?

– Да нет, рядом, через речку, – ответил Юра.

– Ну это дело ваше, – сказал Евгений Семенович и направился к машине слегка пошатывающейся походкой.

* * *

Леночка мыла на кухне посуду.

– Где он? – спросил главный инженер.

Кассирша кивнула в сторону спальни.

– Там… Спит…

Из спальни доносился храп с присвистом.

– Ну как покатались?

– Хорошо.

Леночка мыла посуду, повернувшись к нему спиной.

– Ты… говорила насчет расширения завода?

– Да.

– Ну и он?

Звон ложек, журчание воды.

– Что?

Евгений Семенович подошел к Леночке, взял ее за плечи, повернул к себе. Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Он не согласен… Я пыталась…

– Плохо пыталась. Надо продолжить.

Леночка прижалась к Громову.

– Так мне все это надоело… Так надоело…

– Потерпи. Осталось немного…

– Как у тебя дела?

Главный инженер отстранил от себя женщину, нахмурился.

– Не согласен, старый гриб.

– Ну и что теперь делать?

– Не знаю…

– Он в гостинице?

– Они пошли с лесником в Пещеры.

– В Пещеры?

– Да. Я его отговаривал, но они пошли.

Леночка села на стул, вся поникла.

– Лесника жалко, мальчишка еще…

Громов ничего не ответил.

 

1. ОГОНЕК

Лесник Юра Дымов и Алексей Павлович вошли в первую пещеру. На подвыпившего гостя она произвела сильное впечатление.

– Это храм, – прошептал он, рассматривая при свете фонарика закопченные стены, потолок. – Языческий храм. Здесь они отправляли свои обряды.

– По всей видимости, – согласился Юра.

В стенах главной пещеры темнели дыры.

– Это ходы?

– Да.

– Куда они ведут?

– Глубоко под землю.

– Вы бывали там?

– Только с краю.

Столичный гость подошел к одной из дыр и заглянул в нее, светя фонариком.

– Давайте немного пройдемся.

Лесник колебался.

– Я плохо знаю… Надо с проводником.

– Просто три шага. Вы боитесь?

– Я? Нисколько!

Юра нагнулся и шагнул в темную дыру.

– Пройдем немного и назад, – сказал он.

– Разумеется, разумеется…

– Вы только считайте повороты… И поворачиваем лишь направо.

– Хорошо… Раз… два… три… Постойте, там мелькнул огонек…

– Где?

– Там!

– Вам померещилось.

– Честное слово! Маленький такой, как светлячок. Здесь есть светлячки?

– Какие там еще светлячки… Где вы увидели?

– Вот здесь… Вон в той дыре.

– Это перпендикулярный ход.

– Что это могло быть?

– Может быть, свечка… Жители до сих пор ставят в Пещерах свечки… Загадывают желание. Языческий обычай.

Они разговаривали вполголоса.

– Как интересно! – Алексей Павлович запыхтел от возбуждения. – Давайте посмотрим!

– Вам могло и померещиться.

– Нет, что вы! Клянусь!

– Ну хорошо… Только запомните… Перпендикулярный ход и три поворота налево.

– Ладно… ладно…

Они прошли по новому ходу шагов сто.

– Вот видите. Ничего нет, – сказал лесник.

– Может быть, дальше…

– Дальше вы не могли увидеть.

Вдруг Алексей Павлович закричал:

– Огонь! Вон огонь! Потушите фонарик!

В небольшом ходе, который ответвлялся влево, в самом деле мелькал слабый огонек.

– Бежим! – закричал гость возбужденно.

– Бежать нельзя, здесь полно бездонных колодцев. Идите тихо и светите себе под ноги. Считайте повороты. Раз, два, три… Странно… Мы делаем повороты, а огонек все виден…

– Он движется, – удивился Алексей Павлович.

– Да… У меня такое впечатление, что кто-то заманивает нас.

– Заманивает? Кто… Постойте… А может, этот ваш… дед… – Алексей Павлович рассмеялся. – Давайте его поймаем!

– Нет, нам надо возвращаться назад.

– Жалко, что мы не взяли ружья.

– Хотите убить Старика? – спросил Юра Дымов.

– Холостыми… попугать…

– Это, наверно, какое-нибудь животное. Глаза светятся. Нам направо.

– Как это направо, если мы только что вышли из этого хода? – удивился гость.

– Не из этого, а вон из того.

– Я же точно помню.

– И я помню.

– Давайте не спешить. Подумаем. Сначала мы шли прямо, потом свернули налево.

– Нет направо!

– Так… – лесник погасил фонарик. – Мы заблудились. Как и следовало ожидать. Потушите и вы свет.

Алексей Павлович послушно выключил фонарь. Он не был ни капельки расстроен.

– Ерунда! – сказал он бодро. – Выход рядом! Мы далеко не ушли. И фонари при нас. У Тома Сойера было дело посложней.

– Что вход рядом – это еще ничего не значит… Давайте постараемся припомнить, где центральный ход по которому мы шли вначале.

– Налево, – уверенно сказал Алексей Павлович. – У меня хорошая ориентировка. В незнакомом городе я ориентируюсь с ходу, стоит мне раз пройти.

– А мне кажется, направо. Причем у меня тоже хорошая ориентировка. Без нее в лесу нельзя. Тогда мы сделаем так. Вы идете по этому ходу налево… допустим пятнадцать минут… Если через пятнадцать минут вы не найдете центральный ход, то сразу же возвращайтесь назад. Я сделаю то же самое, но пройду направо. Итак, через полчаса мы встречаемся у этого места. Запомните – большой треугольный камень и на потолке две выщербины. Давайте сверим часы… Два часа семь минут…

– Как в приключенческом фильме! – Чувствовалось, что происшествие нравилось гостю. – Жаль только, вот бутылку не захватил. Сейчас бы не помешали грамм полтораста. Так… Ставлю часы… Ну что ж, до скорого, молодой человек.

– Всего доброго. Осторожнее.

– Будьте спокойны. Если встречу Старика, что мне делать?

– Попросите у него выпить.

– Думаете, найдется?

– Не сомневаюсь. Что-нибудь крепенькое, столетней выдержки.

Они расстались. Юра подождал, пока свет в туннеле, по которому ушел Алексей Павлович, станет совсем слабым, и двинулся в свою сторону. Центрального хода он не нашел, и через полчаса вернулся назад. Алексея Павловича не было. Юра присел на камень и подождал пятнадцать минут. В темном туннеле ни проблеска света, ни движения…

– Эй! Эге-е-ей! – крикнул лесник.

Звук его голоса проник внутрь хода на несколько метров и застрял в застоявшемся, отсыревшем воздухе. Эха не было.

Юра еще покричал без всякого результата. Потом он выключил фонарик, чтобы экономить батарейку. Посидел с полчаса, изредка подавая голос. Тишина, мрак, никаких запахов, кроме запаха сырого песчаника.

Юра Дымов решил идти по следам Алексея Павловича. Он встал, включил фонарик и двинулся по ходу.

 

2. ЛЕСНИК ЮРА ДЫМОВ

Юра Дымов окончил машиностроительный институт. И его распределили на Петровский завод стиральных машин. При первой встрече Дымов все откровенно рассказал главному инженеру. Юра сказал, что не испытывает и не испытывал особой любви к машиностроению, в институт попал случайно, потому что не прошел по конкурсу в медицинский, куда, в общем-то, тоже сдавал случайно.

Юра сказал, что он совершенно бесполезный человек на земле, родился, наверно, по недоразумению. Впрочем, работать и жить он постарается честно, с максимальной пользой для Петровского завода стиральных машин.

Юра Дымов рассказал все это Евгению Семеновичу с юмором, и главный инженер оценил мужество прибывшего молодого специалиста. Поэтому и он ответил прямо и с юмором.

Никакой пользы, сказал Громов, Юра Дымов принести заводу не может, более того – будет хорошо, если Юра не принесет вреда, поскольку любви к своей профессии не питает. Поэтому главный инженер посоветовал Юре с максимальной пользой для себя и общества провести отпущенные ему судьбой годы.

Петровскому заводу, сказал главный инженер, отвели на берегу реки большую зону отдыха – в основном лесной массив. Пока суд да дело, пока начнется строительство домиков, лодочной станции и прочего, пройдет несколько лет. В настоящее же время массив бесхозный, каждый делает там что хочет: рубит деревья, палит костры, вытаптывает траву. В общем, нужен сторож, лесник.

Завод может срубить Юре домик, а его самого оформить на младшего конструктора и посадить в этот самый домик. Дымов будет приглядывать за лесом, гулять, собирать грибы, ловить рыбу. Чем не приятное и полезное занятие?

Юра Дымов подумал и согласился. Домик ему поставили быстро – за две недели, с верандой, крылечком. Вырыли колодец, сколотили сарайчик для дров. И Юра зажил.

Непривычна была эта жизнь для нового лесника. Вставал Юра рано, почти вместе с солнцем, умывался у колодца холодной водой, готовил быстрый завтрак на портативной газовой плитке, брал с собой бутерброды, термос с кофе и на целый день уходил в лес. Собирал в рюкзак грибы, ягоды, купался, загорал на реке, ловил рыбу. Иногда переплывал на ту сторону реки, заглядывал в Дивные пещеры.

Возвращался ночью, ужинал, спал без сновидений.

Горячими днями были только суббота и воскресенье. К реке приезжало много машин, частных и грузовых, люди высыпали, как муравьи, принимались ломать, пилить, рвать, жечь, варить, коптить, жарить, некоторые даже бросали тол в речку.

Юру как лесника никто не воспринимал всерьез. Может, потому, что он держался стеснительно и уговаривал, а не требовал.

– Рубить деревья нельзя, – говорил Юра, подойдя к группе дюжих молодцов, валивших ель. – Если каждый уничтожит по дереву, то скоро лес исчезнет. Где тогда вы отдыхать будете?

– А ты кто такой? – спрашивали добрые молодцы.

– Лесник.

Парни недоверчиво оглядывали тщедушную фигуру Юры.

– Убирайся отсюда, лесник, пока цел, – советовали они.

Юре ничего не оставалось делать, как убираться.

Он попросил главного инженера купить ему ружье, а сам съездил в Суходольск и в военторге приобрел себе военную фуражку с кокардой. Теперь Юра выглядел солидно. Особенно, когда надевал сапоги с длинными голенищами.

А вскоре произошел необыкновенный случай. То есть случай, в общем-то, вполне обыкновенный, необыкновенным он явился лишь для Юры. Приблудилась собака. Открыл однажды утром Юра дверь своей сторожки, а за дверью стоит голодная собака и поскуливает. Юра напоил, накормил собаку, она осталась у него. Вскоре она превратилась в довольно внушительного вида псину. Юра назвал ее Тамарой, по имени девушки, которую когда-то любил.

Теперь Юра Дымов с ружьем за плечами, в высоких сапогах, в фуражке с кокардой, с собакой вызывал уважение и даже некоторый шок. Допустим, идет с бреднем по реке компания, тянет, веселится, шутки, прибаутки и прочее, и вдруг на берегу появляется полувоенная фигура с собакой.

– Стой! – кричит фигура. Фуражка, сапоги, собака и ружье придали Юре уверенности, и он научился кричать. – Стой, стрелять буду!

Рыбаки бросали сеть и впадали в шок. Юра делал вид, что лезет в карман за квитанционной книжкой, и приказывал:

– Подходи по очереди штраф платить!

Начинались просьбы, мольбы, приглашение к костру выпить. Дымов великодушно прощал.

Постепенно все отдыхающие узнали, что в их округе появился и шатается вооруженный лесник с собакой. Безобразничать стали меньше, а тол швырять в реку и вовсе перестали.

Юра накупил книг по лесному делу, брал их с собой в рюкзак и, где-нибудь отдыхая на лужайке, читал вслух Тамаре. Тамара внимательно слушала, повиливала хвостом. Вскоре Дымов знал названия всех деревьев, трав и цветов, мимо которых шел. Юра удивлялся, как он раньше мог ходить по лесу и не знать названия того или иного растения. Теперь ему было стыдно перед лесом, если он чего-то не знал.

Дымов вычитал и про полезные свойства трав и ягод. Каждый вечер он стал готовить настой из самых полезных трав, пил за полчаса до еды и приучил к этому Тамару. Кроме того, Юра купил в селе ящик водки и понаделал разных настоек, так, на всякий случай – сам Юра спиртные напитки не употреблял.

Вскоре произошел еще один случай. Похлестче, чем с Тамарой. Юра женился. Не по-настоящему, конечно, не до гробовой доски, а лишь на лето.

Произошло это так. Однажды возвращается Юра поздно вечером с обхода домой, а в его доме свет и из открытых дверей несутся голоса. Юра не очень удивился, так как главный инженер частенько заглядывал к нему с гостями и, не застав лесника, открывал дом – у него был второй ключ – и хозяйничал там, такая была договоренность. Да и замок был чисто символический, ибо у Юры не было в доме абсолютно ничего ценного. На этот раз замок был не открыт, а выдернут с корнем. Возле крыльца стоял новенький мотоцикл «Ява».

Дымов прошел через веранду, открыл дверь в комнату и очень удивился. На его кровати лежала девица в джинсах, в майке, как бы сшитой из иностранной газеты, и курила сигарету.

– Привет, парень! – сказала она. – Ты, наверно, хозяин? Извини за вторжение, но мы очень устали.

Девица была под мухой.

Из кухни тянуло дымом и горелым мясом. Слышалось шипение, доносились проклятия.

Дымов прошел на кухню.

Атлетического сложения парень в одних плавках, чертыхаясь, жарил на газовой плитке шашлыки из больших кусков мяса.

– Что вы здесь делаете? – спросил Юра.

– Жарю. А ты кто? Хозяин?

– Хозяин.

– Ну давай знакомиться. Влад. Сибирский охотник.

Влад протянул левую свободную руку, и Юра машинально пожал ее.

Незваный гость покосился на ружье.

– Браконьеров ловишь?

– Так… для порядка.

– Ну садись, гостем будешь, – сибирский охотник рассмеялся. – Ты извини, старик, что я забрался в твою хижину. Это я по-сибирски. У нас там так. Дверь на запоре никто не держит. Заходи отдыхай.

– Вы из самой Сибири на мотоцикле?

– Ну да.

– И долго ехали?

– Да нет. Я шпарю будь здоров. У вас тут в лесу налетел на зайца, так он и пикнуть не успел, теперь вот шипеть приходится. – Влад кивнул в сторону шашлыка.

– Разве у нас здесь есть зайцы? – удивился Юра.

Он не видел еще ни одного зайца. Дымов вообще никогда в жизни не видел зайца. Разве что вот теперь, в виде шашлыка.

– Выходит, есть.

– Может быть, вы последнего задавили, – с сожалением сказал Юра.

– А что я мог сделать, старик? – Влад пожал широкими загорелыми плечами. – Он сам мне под колеса кинулся. Может, какой самоубийца. Из-за зайчихи. Знаешь, из-за этих баб чего только не натворишь. Да ты не огорчайся. – Сибирский охотник похлопал Юру по плечу свободной левой. – Я пришлю тебе зайца! У нас их навалом! Не чета вашим! Раза в три побольше. И шкура что надо. На шапку запросто хватит. Честное слово пришлю! Я свое слово всегда держу. Снимай пушку и давай ужинать. У меня виски есть. Шотландское. «Белая лошадь». Пил когда-нибудь?

– Нет.

– Пальчики оближешь. А знаешь, почему «Белая лошадь» называется?

– Нет.

– Одна бутылка лошадь с копыт валит. У тебя тарелки-то есть?

– Всего одна.

– Ладно. Не трудись. Обойдемся и так.

Влад положил шашлык на газету, нарезал хлеб, достал из стоявшего тут же рюкзака квадратную бутылку с изображением скачущего всадника на белой лошади и закричал:

– Галка! Иди ужинать!

Пришла девушка, одобрительно посмотрела на шашлык.

– Быстро сварганил. Умница. Все-то ты умеешь.

– В тайге всему научишься. Старик, чего ты торчишь как пень? Давай наваливайся.

Юра снял двухстволку, фуражку, сходил во двор вымыл руки.

– У меня есть консервы, – сказал он. – Скумбрия.

– Тащи. Скумбрия – это вещь, – одобрил сибирский охотник.

– И настойка на дикой малине.

– Здорово! – воскликнула Галка. – А то мне эта лошадь порядком надоела.

Юре понравилась Галка. Очень красивая. Волосы рыжие, пышные, в пучке на затылке. Лицо с легкими веснушками. Фигура – любая киноактриса позавидует. А главное, держится непринужденно, словно они сто лет знакомы. Все девушки, с которыми Дымову до сих пор приходилось иметь дело, были или дуры и строили из себя бог знает что, или простушки, что было еще хуже, так как простушки надоедали Дымову за полчаса.

– Лесник, а лесник, – сказала Галка, когда все выпили и закусили. – Почему ты такой дремучий и запущенный?

– В каком смысле? – спросил Юра.

– Во всех. Тарелок у тебя нет, стакан всего один, да и то треснутый. Одежды нет. Мебели нет. Жратвы нет. Даже небось грибов соленых нет. Ну скажи, есть у тебя соленые грибы?

– Нет.

– Вот видишь, какой же ты лесник, если у тебя грибов соленых нет. Тогда ты не настоящий лесник.

– Я их не умею солить, – сказал Дымов.

– А что же ты умеешь?

– Почти ничего.

– Значит, и жить не умеешь?

– Выходит, так.

– А я все умею, – сказал Влад, уписывая за обе щеки шашлык. Он уже два раза налил себе «Белой лошади» и, никого не приглашая, выпил. – И белке в глаз попасть могу, и дом за три дня срублю, и на вертолете летать умею. Скажи: лети завтра в космос – полечу. Ночь только надо потренироваться.

– На голове только стоять не можешь, – сказала Галка.

– Я?!

– Да, ты.

– Я не могу стоять на голове?

– В жизни не устоишь!

– Устою. На что спорим?

– На три щелчка по носу.

– Идет!

Сибирский охотник отложил шашлык и вскочил на ноги. Лицо у него было обиженное.

– Только, чур, руками за пол не держаться! – сказала Галка.

– Можно и так. Но это – за пять щелчков.

– Заметано.

Влад вышел на середину кухни, присел на корточки. Быстрое движение – он уже стоит на голове, держась руками за пол.

– Без рук! Без рук! – закричала Галка.

– Пожалуйста…

Сибирский охотник распростер руки над полом. Он был похож на несущегося с вышки пловца.

– Хватит! Молодец! А то шею свернешь! Вставай! – воскликнула Галка.

Влад встал на ноги и сел за стол. Его лицо лишь чуть покраснело, а дыхание даже совсем не участилось.

– Вот так-то. Подставляй нос.

– Ты и вправду все умеешь. На, бей.

Сибирский охотник старательно отпустил в Галкин нос пять увесистых щелчков.

– Больно же!

– А как ты думала? Не спорь в следующий раз.

От щелчков на глазах у Галки выступили слезы, а нос покраснел и распух. Юре стало жалко Галку.

– Я хочу с тобой поспорить, – сказал неожиданно для себя Дымов.

– Ты? – Влад настолько удивился, что перестал есть.

– Да, я.

– О чем же?

– Сейчас.

Юра вышел во двор и нарвал букет цветов.

– Назови все цветы.

– Ах, вон оно что… Ну это чепуха! На щелбаны будем?

– На щелбаны.

– Сколько?

– Двадцать.

– Ну что ж, давай, – усмехнулся Влад, – только, чур, потом не плакать.

– Ладно.

– Двадцать – это много, – сказала Галка. – Можно повредить нос.

– Ты о чьем носе печешься? – спросил сибирский охотник.

– Уж не о твоем, конечно.

– Значит, измена?

– Значит, да.

– Месть за нос?

– Не только.

– Ладно, иду один против носовой солидарности.

Влад назвал все цветы, за исключением двух. Юра и Галка были неприятно удивлены. Правда, названия были не все научные, но факт оставался фактом.

– Какой же из меня охотник, если я не знаю названий растительности, – сказал Влад самодовольно. – Давай нос, два щелчка ликвидируются, поскольку не совсем угадал. Эти из вашей местной флоры. Я не обязан их знать, но так и быть – прощаю. Восемнадцать.

После десятого щелчка нос у Дымова стал фиолетовым, после пятнадцатого пошла кровь.

– Перестань, – вмешалась Галка. – Сила-то бычья.

– Ладно, – сжалился сибирский охотник. – Живи. Но запомни – сначала прикинь, а потом лезь. Сначала соразмерь, соответствует ли, а уж потом начинай. Ты понял, старик?

– Понял, – сказал Юра.

Сибирский охотник еще выпил «Лошади», никому не наливая, и стал учить Дымова жизни.

– В жизни нельзя быть тюфяком, – говорил он, вылизывая хлебом банку из-под скумбрии. – В жизнь надо входить сильным. Все знать, все уметь, а если не знаешь и не умеешь, все равно лезь нахрапом на арапа. Вот я три цветка назвал на арапа, а вы даже не заметили.

– А в результате? – спросил Юра.

– В результате… – Влад расхохотался. – В результате у тебя разбит нос.

– Я не про это, а вообще.

– А если вообще, то сильным достается все: слава, деньги, женщины.

– Ну а если человеку не нужны слава, деньги, женщины?

– Как это не нужны? – Влад был поражен. Он покачал головой. – Такого не бывает. Всем хочется сладкого. Тебе вот не хочется?

– Не знаю… Наверно, нет…

– Хочется, но не умеешь взять, – сказал Влад уверенно.

– Я лес люблю, – сказал Дымов. – И животных. У меня есть собака Тамара…

Но Влад уже не слушал. Он спал, положив голову на стол. Заснул он мгновенно. Наклонился и опустил голову на единственную тарелку. Галка еле растолкала его и увела полусонного на кровать.

Юра ушел спать в сарайчик для дров, у него там было немного накошено сена – на зиму Юра решил купить теленка. Ему почему-то очень хотелось иметь теленка.

Утром, было еще рано, Юра проснулся от треска мотоцикла. Он вышел на улицу. Солнце еще не встало. Лес был в тумане, трава покрыта росой.

Посередине двора возле пускавшего синие клубы дыма мотоцикла стояли Влад с Галкой и крупно разговаривали.

– Ты просто чокнулась, – говорил Влад. – Сначала я думал, что ты шутишь, а ты, оказывается, просто чокнулась.

– Мне его жалко… А ты сильный. Ты нигде не пропадешь.

– Тьфу! – плюнул Влад. – Ну, дура! Жалко ей! Да если всех жалеть, жалелки не хватит!

– Потом я устала от тебя. Я все время предмет опеки. А мне самой хочется кого-нибудь опекать. Найдешь себе еще…

– Да уж в этом не сомневайся. Ну, привет!

– Привет…

Влад дал газ и умчался по дороге, не оглядываясь. Синий дым смешался с туманом, и через полминуты Влад исчез, как космонавт, растворившись в слоях атмосферы. Некоторое время еще доносился стрекот мотоцикла, все тише и тише, пока не стал похож на редкое бульканье воды в кастрюле, когда варится что-нибудь на медленном огне, потом стало абсолютно тихо.

– Что случилось? – спросил Юра, хотя уже знал, что случилось.

– Я решила остаться с тобой, – сказала Галка. – Не прогонишь? Если прогонишь – уеду поездом.

Юра сглотнул слюну.

– Не… не прогоню, – прохрипел он.

Голос не слушался Дымова.

Так он приобрел себе жену. Галка оказалась хорошей женой. Она быстро привела в порядок его жилище, наладила регулярное, как в столовой, питание, насолила грибов. Они купили маленький холодильник, еще кое-что по мелочам, и убежище лесника стало теперь нормальным домом. Дымов предлагал Галке зарегистрироваться, но она наотрез отказалась.

– Не… не буду себя связывать путами. Зимой я все равно уеду. Зимой я люблю ходить по театрам, а здесь у тебя театра нет…

Зимой она в самом деле уехала, и Дымов остался один. Снова в доме стало тоскливо, неприбрано, неуютно. Дымов купил себе теленка, но и теленок не спасал от тоски.

Лесник одичал, редко показывался в поселке. Его серьезно заинтересовали животные и птицы. Дымов вдруг с удивлением убедился, что животные и птицы совсем его не боятся, а даже наоборот – напрашиваются на контакт. Так, например, сороки, не говоря уже о синицах, садились ему на плечи и руки, когда он выносил им еду. Откуда-то появилась белка и тоже, немного поосторожничав, стала брать сухарики из ладони. Он сходил на базар и купил ей кедровых орешков. Дымов все ждал зайца, но заяц так и не показался – наверно, все-таки Влад задавил последнего.

Вечерами Дымов читал лесные книги, мастерил кормушки, скворечники. Кормушки и скворечники выходили странными: неуклюжими, непривычными, но прочными. Днем Юра с ружьем обходил лес, развешивал кормушки и скворечники, высматривал браконьеров. Но браконьеров не было – ленились ходить зимой в лес, да и делать там было нечего: охотиться не на кого. Правда, Евгений Семенович обещал со временем приобрести и запустить в речушку, протекавшую через лес и едва дотягивавшую до большой реки, пару бобров – «Тебе и мне на воротники», – пошутил главный инженер – и даже завезти лося, но пока лишь птичьи крики нарушали тишину леса.

Теперь на обходы Юра опять ходил один: Тамара ощенилась, и ей стало не до Дымова – семейные заботы; Юра почувствовал себя еще в большем одиночестве.

Иногда, правда, наезжал с гостями Громов. Всегда неожиданно, навеселе. Привозили много спиртного, жгли костер, жарили шашлыки, стреляли из ружей – Евгений Семенович купил Юре специально для этих дел еще два ружья – по развешанным на деревьях консервным банкам.

Было весело, но как-то жутковато. Юра угощал гостей насоленными Галкой грибами, настойками собственного приготовления. Гостям это нравилось, они лезли целоваться к Юре, приглашали в гости в Москву, Суходольск, Киев, Комсомольск-на-Амуре.

В душе Юра не одобрял образа жизни, который вел Главный инженер, но он любил Евгения Семеновича и все прощал ему. Дымов любил Громова за те качества, которых не было у него самого: за жизнерадостность, уверенность в себе, умение нравиться людям, за грубоватый юмор. За то, что главный инженер все понимал с первого взгляда и видел человека насквозь.

Но самое главное – Дымов был безмерно благодарен Евгению Семеновичу за этот лес, за домик, за птиц, которые клевали из ладони, за белку, за Галку, подарившую ему два счастливых месяца…

Иногда, правда, они спорили с главным инженером. В основном о смысле жизни.

– Я многому научился у животных, – говорил Юра. – Они чище и лучше людей. Мне кажется, надо жить так, как они: без подлости, без суеты. Естественной жизнью. Животное никогда не сделает подлости себе подобному. Да, оно убивает, но оно не знает, что это убийство, и поэтому убийство не считается убийством. В сущности, все животные в своей натуре склонны к добру.

– Эх, милый юноша! – восклицал главный инженер. – Добро, добро… Человечество, сколько себя помнит, все твердит о добре, а под прикрытием добра занимается черт знает чем.

Впрочем, спорили Юра и главный инженер редко. Громову было всегда некогда – он занимался гостями, веселил публику, вел длинные деловые переговоры.

Этой же весной Дымов подал документы в лесной институт на заочное отделение.

Весна принесла свои заботы. Надо было чинить крышу и крыльцо, обнести оградой поляну возле дома, чтобы не ушел в лес уже подросший теленок, ловить на реке браконьеров, гонять по лесу мальчишек, разорявших птичьи гнезда.

Потом горячим шаром накатилось лето. Теперь Дымова было не узнать. Тело его окрепло, на руках, ногах появились мускулы, кожа на животе и спине стала упругой. По утрам из зеркала на Дымова смотрел незнакомый сухощавый человек в военной фуражке, похожий на пограничника.

Однажды вечером Дымов вернулся домой и увидел на лужайке перед домом новенький красный «Москвич». Он прошел в дом и натолкнулся на Галку. Она мыла в комнате пол.

– Как ты сюда попала? – спросил Юра.

– У меня ключ был. Ты же не сменил замок…

Галка разогнулась. Она постарела и пополнела, но была все равно красивой. Они уставились друг другу в глаза, но тут из кухни вышел с шампуром в руках Влад.

– Привет, старик, – сказал он.

– Привет, – сказал Дымов.

Сибирский охотник тоже постарел и пополнел, На шампур были нанизаны куски любительской колбасы. Видно, зайцы уходят от «Москвича».

– Как ты тут?

– Да ничего. А ты?

– Тоже ничего.

– Ну, порядок. А мы тебе зайца привезли. В багажнике, в клетке сидит. Настоящий, сибирский. Сам ловил. Ты рад?

– Очень.

– Вот. Я свое слово всегда держу.

– Я рад.

– Давайте за стол, а, мальчики? – сказала Галка.

Влад достал из заграничной сумки, стоявшей под столом, несколько банок консервов, бутылку «Столичной».

– Я привык к «Белой лошади», – сказал Юра,

– Старик, – сказал Влад со вздохом. – «Белая лошадь» – сугубо холостяцкое животное. При семейном образе жизни она отбрасывает копыта.

Они выпили, закусили. Влад все-таки сильно располнел. Теперь, пожалуй, ему не удалось бы встать на голову.

– Давай поспорим, – сказал Дымов.

– О чем? – удивился Влад.

– О чем-нибудь. На щелчки по носу.

– А-а, – вспомнил Влад. – Хочешь отыграться, Я уже, старик, подобными глупостями давно не занимаюсь. Семейная жизнь не располагает. Да и отстал кое в чем.

– Теперь не все умеешь? – спросил Юра.

– Нет. Поотстал малость. Семейная жизнь – машина. Затягивает.

– Хочешь, я на голову встану? – спросил Юра. – На пять щелчков.

– Не, – сказал Влад. – Не хочу рисковать.

– Тогда я без спора встану.

– Не надо, старик, мучиться. Я и так верю.

Но Дымов поднялся из-за стола и встал на голову. Потом он поднял руки, как тогда Влад. Зимой Юра много тренировался, и под конец у него стало получаться.

Галка заплакала.

– Подставь ему нос! – приказала Галка мужу. – Ты проиграл.

– Но я и не собирался с ним спорить! – возразил Влад.

– Все равно подставь.

– Если ты настаиваешь, – пожал плечами сибирский охотник. – На, бей, старик, только не сильно, а то милиция может придраться, скажет – за рулем алкоголик.

– Ладно уж, – сказал Дымов. – Живи.

– Нет, врежь ему! – настаивала Галка.

– Мне не хочется.

– Я тебя прошу!

Юра отпустил Владу в нос пять щелчков, но удовольствия от этого не получил.

Весь вечер Влад ходил за женой по пятам и только перед сном Юре удалось увидеть Галку с глазу на глаз. На веранде.

Галка молча обняла его за шею и прижалась щекой к щеке. Так они постояли немного.

– Вот и кончилась моя юность, – прошептала Галка.

– Быстро же она у тебя кончилась.

– У кого как… У меня вот так…

– Тебе хорошо?

– У меня будет ребенок…

– Это прекрасно, ребенок, – сказал Юра.

– Но я всегда, всегда буду тебя помнить… Ты необыкновенный… И то лето было необыкновенное… Как во сне… Самое мое счастливое лето. Прости меня, если можешь. Я была такой дурой… Прощаешь?

– Прощаю, – сказал Дымов.

– Наверно, мы больше никогда не увидимся.

– Наверно,

– Живи долго, долго…

– Постараюсь. Живи и ты.

В комнате послышались шаги.

– Галка, куда ты запропастилась? – закричал Влад.

Галка отпрянула от Юры, торопливо стала вытирать слезы.

– Я здесь! Здесь! Ведро ищу!

Она еще раз порывисто обняла Юру, достала что-то из кармана брюк.

– На… Это твой ключ.

– Оставь себе на память, – сказал Дымов. – Ключик от счастливого лета.

– Хорошо.

– Я не буду менять замок,

– Теперь это не имеет значения.

– Я все равно не буду менять замок, – сказал Дымов.

– Галка! – опять позвал Влад.

– Иду! Иду!

Она убежала.

Ночью Юра спал на сене в сарайчике для дров. И опять его разбудил на рассвете рокот мотора. Дымов набросил куртку и вышел наружу. «Москвича» уже не было, только плотный след синего дыма тянулся в лес, смешиваясь с несмелым, редким туманом.

Дверь дома была распахнута. Юра взбежал на крыльцо, заглянул в комнату и на кухню.

Дом был пуст.

* * *

Юра шел наугад два часа. Потом он повернулся в перпендикулярном направлении и шел еще два часа. Фонарик уже начал сдавать, и тусклый желтый свет почти не освещал дорогу. Дымов стал экономить батарейку, выключал фонарик и осторожно двигался в темноте, нащупывая дорогу ногами, чтобы не упасть в колодец. Сначала он кричал, но было жутко слышать свой какой-то придушенный, ватный голос, не дающий эха, и Дымов перестал кричать.

Скоро фонарик почти перестал давать свет, и Юра выключил его. Он очень устал. Нащупав выступ в стене, лесник сел. Да, не стоило идти в эти проклятые Пещеры. Но Дымову почудилось, что в голосе главного инженера, когда он отказывался показать гостю Пещеры, было сожаление, что гость их не увидит, Юре даже показалось, что Громов несколько раз глянул на него, Дымова, растерянно и просяще, и Дымов решил идти в Пещеры. Он чувствовал, что сегодняшний ночной гость был важной птицей и главный инженер очень нуждался в нем. Вот почему Дымов решил идти.

А может, Громов… может, он… Юре не хотелось додумывать эту мысль. Она была слишком страшна и нелепа.

Дымов попытался настроить себя на страх, даже ужас, но ни страха, ни ужаса не было. Было лишь жалко, что теленок останется сегодня утром не кормленным. Но, в конце концов, когда узнают об исчезновении Дымова, теленка заберут куда-нибудь. Теленок не пропадет. И Тамара не пропадет. Кто-нибудь возьмет. Псина видная.

Было жалко птиц и белку, которые останутся зимой без подкормки.

Больше всего было жалко зайца. Дымов совсем приручил его, и тот каждое утро приходил есть из миски свою морковку и капусту.

Да, зайца жалко… Хороший заяц. Сибирский. Все-таки Влад сдержал свое слово. Конечно, при помощи Галки. А теперь лес снова останется без зайца. Уж сибирский гость наверняка не выживет. Застрелят. Узнают, что нет лесника, придут с ружьем и застрелят. Просто так, для забавы. Даже шкуру снимать не будут. Застрелят и бросят в кусты.

Да, зайца было жалко.

 

3. ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК ПОД ОКНОМ

Костя Минаков медленно приходил в себя. Сначала он ощутил, что задыхается, пересохло во рту, горло казалось сделанным из жести, по нему, грохоча, неслось его дыхание; нос заложило вовсе. Потом дала себя знать голова – по затылку ездил скрепер, лоб и виски будто разрывались изнутри. Затем включились остальные части тела: свернутая набок шея, которая никак не хотела принимать первоначальное положение; ноющие ребра; затекшие, чужие ноги.

Костя сделал попытку открыть глаза. Открылся только один. Младший бухгалтер ощупал второй – огромная шишка свисала со лба и закрывала глаз. Минаков огляделся одним глазом. Он находился в ванной. Порошки, шампунь, пластмассовые тазики, развешанное на батарее женское белье.

Из крана капала вода. Костя с трудом встал, шатаясь, сделал к раковине шаг, открыл кран и припал к нему железными, шелушащимися, словно с мороза, губами. Он пил до тех пор, пока живот его не раздулся и не стал холодным шаром, от которого по всему телу побежал озноб.

В ванной было зеркало. Минаков заглянул в него. И тут же невольно отпрянул. На Костю из зеркала смотрела жуткая физиономия неандертальца: всклокоченные волосы, низкий красный лоб, распухший нос, вывернутые губы, заросший рыжеватой щетиной подбородок. И в довершение всего чудовищная шишка на лбу. Младший бухгалтер еще никогда не видел таких шишек.

Косте захотелось в туалет. Он поискал глазом. Это был раздельный санузел. Минаков дернул дверь. Как и следовало ожидать, дверь оказалась запертой. Костя забарабанил в дверь. Вскоре послышались шаги. Было слышно, как откинулся крючок. Дверь раскрылась, и Минаков увидел ухмыляющуюся физиономию своего мучителя.

– Как спалось, Костырик? – спросил шофер. Он был свеж и трезв – наверно, собирался в рейс. В свете лампочки его бритая голова пускала зайчики. Плечи еле помещались в коридоре.

– Я хочу в туалет, – сказал Минаков.

– Пожалуйста, Костырик. О чем речь… Вот сюда, прошу, – мучитель сделал галантный жест и деликатно удалился.

В туалете было напихано много разного хлама. Костя обратил внимание на продолговатый крашенный белой масляной краской ящик, Минаков открыл его, еще не зная, зачем он это делает. В ящике лежал слесарный инструмент, гайки, болты, прокладки. Костя выбрал себе длинный прочный напильник с острой ручкой и спрятал его во внутренний карман пиджака.

Едва он успел это сделать, как снова послышались те же уверенные шаги.

– Все в порядке, Костырик? Мы с супругой имеем честь пригласить вас к столу. Прошу.

Костя вошел в комнату и зажмурился. Утреннее солнце било в окно густым раскаленным столбом света. Столб пересекал комнату из конца в конец. Он был буквально начинен мерцавшими серебристыми пылинками. Вокруг стола хлопотала нарядная Люба. На ней было свободное белое платье и желтый передник с большими золотистыми цветами.

– Доброе утро, – кивнула она Косте как ни в чем не бывало.

– Доброе утро… – пробормотал Минаков.

Люба сервировала стол для чая. На белой скатерти она расставляла блюдца, чашки, сахарницу, кувшинчик для сливок, розетки с вареньем, положила ложечки, вилки, ножи… Минаков сглотнул слюну, ему страшно захотелось чаю со сливками и с вареньем.

– Садитесь вот сюда, – Люба показала ему на стул.

Костя мысленно оглядел себя: мятый, в пыли пиджак, зверская физиономия… Он опустился на край стула. Хозяйка продолжала хлопотать. Она не смотрела на Костю. Минакову очень хотелось поймать ее взгляд: может быть, это окажется взгляд союзника, но Люба, казалось, вся была поглощена своим делом…

Только тут Костя заметил, что стол накрыт на две персоны и что перед ним ничего не стояло.

– Мне чаю не положено? – спросил Костя.

Люба ничего не ответила. Из кухни появился шофер Петя.

– Чай потом, Костырик, – сказал он, – Ты продрых всю ночь и, наверно, проголодался. Надо сначала перекусить.

Шофер поставил перед Минаковым тарелку с куском вареного мяса и двумя помидорами. Затем он принес налитый до краев стакан водки. При виде водки по Костиному телу пробежала длинная судорога.

– Я не хочу водку, – сказал Минаков.

– Опохмелиться надо, – строго заметил мучитель.

– Я хочу чаю.

– О чае потом поговорим. Сговоримся – будет чай.

Люба и Петя сели за стол. Люба налила мужу чаю. Тот с наслаждением отхлебнул. Запах водки дошел до Минакова, и младший бухгалтер опять ощутил судорогу.

– Ну так что, Костырик? Скажешь, где спрятал деньги, или будем продолжать ломаться? – спросил шофер, жмурясь. Свет из окна бил прямо ему в лицо.

– Я не знаю ни про какие деньги. Взял только тысячу. Вы же ее у меня отобрали. Что вам еще нужно? – Костя постарался придать своему голосу твердость, но голос задрожал. Костя со страхом почувствовал, что может расплакаться. Только этого еще не хватало.

– Завел старую песню. Слышали уже. Надоело. Придумал бы что-нибудь поновее. – Шофер стал не спеша намазывать на хлеб масло, потом обильно наложил сверху клубничного варенья.

– Я не брал деньги. Больше мне нечего сказать. Поверьте мне…

– Чур, эмоции поберечь до милиции, – сострил шофер, – Может, там и клюнут. А здесь номер не пройдет.

– Костя, – вдруг услышал Минаков участливый голос. – Расскажите все, не мучьте себя. – Костя поднял глаза от тарелки с мясом и впервые за все время встретился взглядом с Любой. Она смотрела на него пристально. – Ведь все равно придется сказать. Все так закружилось, что мы все трое соединены навечно. Никто из нас вырваться не может. Что, вам жалко денег? Я понимаю, трудно делиться деньгами. Тем более вы их добыли один, без нашей помощи. Но если уж так получилось, Костя? Мы же не все отнимаем. Только половину. А половина достанется вам. Это тоже очень большие деньги.

– Треть, – сказал шофер, пожирая бутерброд. – Теперь уже треть. Ты забыла про своего братца. Сегодня прибывает твой горный братец. Меньше трети он не возьмет.

– Ну хорошо, треть. Тоже прилично. Скажите только одно слово – «да». Мы берем такси, забираем деньги, и к вечеру вы свободны и богаты. Вечером приезжает мой брат из горного аула, вы садитесь на самолет – и концы в воду. Горный воздух, здоровая свежая пища, ключевая вода, виноградное вино, девушки-горянки… Пока вас перестанет искать милиция. А, Костя, что же здесь плохого?

– Прекрасный план, – сказал Минаков. – В нем есть только один недостаток. Я не брал денег.

Шофер кивнул в сторону жены.

– А ведь она права, Костырик. Зря упрямишься. Все равно придется сказать. Будем поить тебя водкой до тех пор, пока или скажешь, или сойдешь с ума. Третьего не дано. Надо будет – месяц будешь пить, надо – два, надо – год, но скажешь, все равно скажешь, не выдержишь. День и ночь будешь пить. Ее братец с тобой станет заниматься. Он хоть и не горец, но долго прожил среди горцев и стал очень горячим. А жадный до денег! Спасу нет! Зубами скрежещет, если десятка светит. На три метра вверх скачет! А тут не десятка, а тысячи, представляешь? Он не то что мы… Он бы давно с тобой разговоры перестал водить. Не выдержал бы – зарезал. А, Костырик? Подумай. С кинжалом ведь приедет. Наверняка с кинжалом. Горцы никогда с кинжалом не расстаются. Мы с Лютиком на работе, а он с тобой. Подумай, Костырик, а? Что будет? Плохо будет. Ой, плохо будет.

– Я не брал никаких денег, – сказал Костя.

– Ну смотри, твое дело, – вздохнул шофер. – Ах, падла! – вдруг выкрикнул он, наливаясь кровью. – Цацкаюсь тут с ним! А он! Да другой бы на моем месте!

– Петя! Не волнуйся! У тебя давление! – Люба беспокойно поднялась с места.

– А ну пей, мразь! – шофер схватил со стола нож с остатками повидла и сжал в руке. – Пей, кому говорю!

Минаков взял стакан и, содрогаясь от отвращения, отхлебнул глоток мерзкой теплой жидкости.

– Всю! До дна! До дна!

Костя выпил до дна, схватил помидор, заткнул рвущуюся назад жидкость.

– Вы закусывайте, закусывайте, – сказала Люба.

Костя взял кусок мяса, откусил. На какое-то время ему стало легче.

– Зря вы так… Не брал я ничего… – оказал Костя.

– Где спрятал? – Палач приставил нож к горлу Кости.

Горячая волна ударила Минакову в голову, помутила рассудок,

– Где спрятал?

Комната качалась.

– Под полом? В лесу? В Пещерах? Ну, быстро! Я свой! Я друг! Я твой брат! Отец! Ну!

– Не брал…

Костя сполз со стула…

…Он спал пьяным сном. Иногда сознание возвращалось к Минакову, и тогда он слышал чьи-то голоса, шаги, звон посуды…

– За ваше здоровье! Пусть жизнь ваша цветет, как розовый куст весной! – слышался хрипловатый наглый голос с нарочитым восточным акцентом. – Пусть будет полон ваш дом, как эта чаша с вином!

Очевидно, приехал горный братец.

Окончательно пришел в себя Костя от тишины. Не зная почему, но он вдруг ощутил, что квартира пуста. Костя встал, ополоснул водой лицо, прислушался. Тишина.

– Эй, – крикнул Минаков. – Хочу в туалет!

Тишина.

Трясущимися руками вытащил Костя напильник и стал отковыривать лапки крючка, загнутые с его стороны. Лапки подались легко. Костя налег плечом на дверь. Крючок отскочил.

Минаков несмело прошелся по комнате, заглянул на кухню. Пусто. Но на плите кипит открытая кастрюля с мясом, из духовки тянет запахом жареного пирога, – значит, отлучились совсем ненадолго. Скорее всего в магазин…

Костя помчался к двери, попытался открыть замок. Замок открылся, но дверь не поддавалась. Закрыли на нижний ключ, догадался Костя.

Оставалось окно. Минаков подошел к нему, открыл и выглянул. Очень высоко. Наверно, пятый этаж. Внизу – тротуар. Прыгнешь – разобьешься. Улица была пуста. Только шел небольшой старичок.

– Эй! – крикнул Костя. – Можно вас на минутку?

Старичок остановился, растерянно посмотрел вверх.

– Вы мне?

– Да! Да!

– Что случилось?

– Вы понимаете, – торопливо заговорил Костя. – Ушла жена, закрыла на ключ. Машинально. А я спал. Не могли бы вы посмотреть, нет ли ключа под ковриком и открыть дверь? Мне надо срочно бежать на работу.

– Наверно, поддал и заснул? – подмигнул старичок.

– Было дело.

– Сейчас.

– Будьте добры.

– Какая ваша квартира?

Костя напряг память.

– Тринадцать!

– Иду!

Какой любезный, отзывчивый старик! Дрожа от нетерпения, Костя стоял возле дверей и прислушивался к внешним шумам. Хлопнула дверь, гавкнула собака, кто-то пробежал по лестнице, напевая… Наконец послышались шаги. Человек шел шаркающей походкой, с трудом одолевая ступени.

Шаги замерли у двери.

– Это вы? – крикнул Костя.

– Да…

– Нет под ковриком?

– Одну минуточку… – послышалось кряхтение. – Ничего нет…

– Вы хорошо посмотрели?

– Да… Ничего нет… Что же теперь делать? – Старик, видно, и сам был расстроен.

– Сходите к соседям, – сказал Костя. – Эти замки почти у всех одинаковые. Ставили строители.

– Хорошо, – сказал прохожий.

– Вот что… Лучше этажом ниже. Или двумя. Двумя!

Косте пришла мысль, что соседи, которые знают обитателей тринадцатой квартиры, вряд ли дадут старику ключ, а двумя этажами ниже наверняка понятия не имеют, кто живет выше. Так всегда бывает в большом доме.

Прошло минут десять, в течение которых Минаков в кровь искусал себе губы. Наконец опять послышались знакомые шаркающие шаги.

– Есть? – нетерпеливо выкрикнул Костя.

– Да… Два ключа… Одну минуточку… Ага… Нет, не лезет… Теперь вот этот… Этот, кажется…

Раздался щелчок, другой. Костя нажал на дверь, и она распахнулась. Перед ним стоял старичок с ключами в руках.

– Я не знаю, как вас благодарить, – сказал Костя. – Но мне крайне… срочно надо на работу…

– Благодарить меня не надо, – ответил старичок. с достоинством. – Вот если бы вы мне вынесли стакан кефира… Язва разгулялась…

– Я очень тороплюсь… Возьмите сами в холодильнике. Потом закроете дверь и ключи отнесите назад. Идет?

– Мне, право, как-то неловко…

– Я же вам разрешаю.

– Это да… Но все-таки доверять квартиру незнакомому человеку…

– Я вам доверяю. Вы, сразу видно, порядочный человек.

Ответа Костя уже не слышал. Он мчался вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

На втором этаже ему встретился низкий, плотный человек с усами, в огромной плоской фуражке-сковороде. Он внимательно посмотрел на Костю.

– В магазин? – спросил человек с усами.

– Ага, – бросил Минаков на ходу.

– Здорово загулял, – покачал головой усач.

Голос показался Косте знакомым. Это же горный братец! – обомлел младший бухгалтер. Едва он так подумал, как ноги сами со страшной силой понесли тело вниз, вытолкнули на улицу и помчали к автобусной остановке. Мелькнула мысль о старике. «Успеет уйти, – подумал Костя. – Еще три этажа… Что стоит выпить стакан кефира… А если и не успеет – ничего страшного… Отпустит с миром. Милицию-то им вызывать уж никак нельзя», – так Костя усыплял свою совесть.

Тут подошел, автобус, и Минаков вскочил в него. Когда двери захлопнулись, он осторожно выглянул в окно. Никто его не преследовал.

 

4. НЕОЖИДАННОСТЬ. НЕДОРАЗУМЕНИЕ. СЛУЧАЙ

Командированный Сусликов не смог взять билет на проходящий поезд, и пришлось перейти в другую очередь – на фирменный поезд. Фирменный только что ушел, и очередь стояла аж на завтрашнее число, а билеты должны давать лишь после двенадцати ночи. Но ничего другого не оставалось, и командированный Сусликов занял очередь – он привык и не к таким ударам судьбы.

После того как заняли за ним, а за тем человеком еще стала женщина, Сусликов предупредил обоих, что уходит на час, потом объявил троим впереди то же самое и вышел из очереди. Командированный Сусликов был тертым калачом и знал, что нет ничего в мире для командированного более простого и в то же самое время более обидного, нежели потерять очередь. Он не хотел рисковать.

Этот час нужен был Сусликову, чтобы выпить стакан кефира. После неприятности в автобусе, когда у него украли портфель, Сусликов не выпил вовремя кефира, и у него немедленно разыгралась язва. В буфете на автобусной станции была большая очередь, и Сусликов решил ехать прямо на вокзал, взять билет, а уж потом где-нибудь перекусить: пара стаканов кефира и коржик – лучшее лекарство от язвы.

Это было ошибкой. Ажиотаж у кассы проходящего поезда, беготня по вокзалу с вопросом, когда будет следующий, занимание очереди на фирменный отняла много времени, и язва давала себя чувствовать вполне серьезно. Заняв очередь, Сусликов немедленно отправился на поиски кефира.

К несчастью, в вокзальном ресторане кефира не было, пришлось искать его вне вокзала.

Сусликов прошел одну улицу, другую – ничего подходящего не попадалось. Наконец командированный решил расспросить прохожих, где можно найти диетическую столовую. Ему объяснили. Надо было ехать три остановки на автобусе. Сусликов поехал. Перед его глазами стояли бутылка свежего кефира и румяный, поджаристый коржик

Предвкушая скорое окончание мучений, командированный вышел из автобуса и направился к маячившему вдали зданию «Диетическая столовая», как вдруг сверху раздался умоляющий голос:

– Эй! Можно вас на минутку!

За свою долгую командированную жизнь Сусликов попадал во многие переплеты, привык ничему не удивляться и всегда, если это было в его силах, старался помочь человеку, тоже попавшему в переплет, ибо жизнь научила его одной истине: сделай добро – глядишь, и тебя, когда попадешь в переплет, кто-нибудь да выручит. Вот почему, несмотря на свою язву, Сусликов, как это уже нам известно, поднялся на пятый этаж и выручил Костю.

Теперь вечный командированный стоял на лестничной клетке перед раскрытой дверью и боролся с соблазном. С одной стороны, конечно, нехорошо входить в чужую пустую квартиру, даже если это тебе разрешил хозяин и даже если всего лишь нужен стакан кефира. С другой стороны – до столовой еще топать и топать, да и наверняка там придется отстоять очередь; кроме того, неизвестно, есть ли в столовой кефир, ибо вывеска «Диетическая столовая» еще ничего не означает. Опыт вечного командированного подсказывал Сусликову, что там вместо кефира вполне могли распивать водку, закусывая бутербродами с корками искореженного, высохшего сыра.

И все-таки Сусликов не решился бы войти в чужую квартиру, если б не бутылка кефира на столе. Бутылка стояла на самом краю стола, открытая, наполовину опорожненная. Очевидно, кто-то очень спешивший и мучимый жаждой отпил полбутылки, поставил на стол – несколько струек застыли на голубоватом стекле – и убежал; у него не было даже времени поставить кефир в холодильник.

Если бы не эта бутылка, опытный Сусликов ни за что бы не вошел в чужую квартиру. Ибо чужая квартира – это всегда ловушка. Идете ли вы в гости, пробираетесь ли на свидание к чужой жене или вас просто попросил приятель переночевать в его комнате, пока он в командировке, всегда чужая квартира – это ловушка. Она в любой момент может захлопнуться, и неизвестно, что будет потом. Поэтому Сусликов всегда старался как можно реже посещать чужие квартиры.

Но бутылка стояла, и при виде ее сусликовская язва взбунтовалась окончательно. В животе бедного командированного появились рези, его согнуло пополам. Держась за живот, Сусликов вошел в чужую квартиру, слегка прикрыв дверь, и направился на кухню. «В конце концов, я его выручил, – подумал Сусликов. – Выпью – и сразу назад. Займет это полминуты».

Вечному командированному оставалось сделать всего несколько шагов до бутылки, горло его уже непроизвольно делало глотательные движения, как вдруг за спиной кто-то громко сказал:

– Гоп-ля!

Командированный застыл и втянул голову в плечи. Это была Неожиданность. Сусликов привык к Неожиданностям и научился их не бояться. Некоторые при встречах с Неожиданностью кидаются со всех ног бежать, делают резкие движения, вскрикивают или даже теряют сознание и тем самым провоцируют Неожиданность.

Сусликов знал, что провоцировать Неожиданность нельзя, что это опасно во всех отношениях, даже бывает опасно для жизни. Поэтому постепенно он выработал свой особый прием: при встречах с Неожиданностью он застывал на месте и втягивал голову в плечи. Может быть, этот прием вечный командированный неосознанно позаимствовал у черепахи. Во всяком случае, прием не раз спасал Сусликова: и он и Неожиданность имели время подумать.

– Проголодался, кацо?

С втянутой в плечи головой командированный медленно обернулся. Перед ним стоял низкий, коренастый человек с черными усами, оттопыренными ушами, в фуражке, большой и плоской, как аэродром. По тому, как он держался, Сусликов сразу определил, что это один из хозяев квартиры. По всей видимости, черноусый принял его за вора. Ситуация была неприятной, но не безвыходной. Сусликову приходилось бывать в более острых ситуациях и выходить сухим из воды. Сейчас же у него был свидетель: хозяин квартиры, которого он освободил и которому, наверно, можно позвонить по телефону.

– Вы кто такой будете? – спросил Сусликов.

Второй вывод, который сделал для себя вечный командированный из встреч с Неожиданностью, – это то, что лучше задавать самому вопросы, нежели отвечать на них.

– Я? Горный брат. Слышал про такого?

– Нет.

– Не придуривайся, кацо. Тебе уже рассказывали обо мне.

Человек походил на горца, но не был горцем. Он явно старался походить на восточного человека, видно, ему нравилась такая игра,

– Я вам сейчас все расскажу, – начал Сусликов. – Иду я, значит, в диетическую столовую…

И Сусликов начал рассказывать, как у него разыгралась язва, как он не мог нигде выпить кефира и наконец его направили в диетическую столовую, но в этом месте Горный брат прервал вечного командированного:

– Ты почему не пьяный, кацо?

– Не пьяный? – опешил Сусликов. – Я вообще не пьющий. У меня язва.

– Тебя, кацо, плохо поили, – покачал головой человек в аэродромной фуражке. – Теперь поить тебя буду я. По-кавказски, кацо. Ты пил когда-нибудь, кацо, по-кавказски?

Сусликов не очень хорошо понимал, что происходит. Черноусый, назвавший себя Горным братом, вел себя непонятно. Как сумасшедший, но он не был похож на сумасшедшего.

– Вы меня не поняли… Я здесь случайно… Иду я, значит, в диетическую столову…

Сусликов опять начал рассказывать свою историю, но Горный брат опять прервал его.

– Чем они тут с тобой, кацо, занимались? В шашки, что ли, играли? Ты свежий, как огурчик. Ну это мы наверстаем. Ты у меня скоро запоешь горские народные песни. Пел когда-нибудь горские песни, кацо?

Командированный вздохнул.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я вижу, вы мне не верите. Тогда вызывайте милицию.

– Вай-вай-вай! – засмеялся Горный брат. – Чего захотел! Милицию! Плохо они с тобой работали, кацо, если не смогли выбить такие мысли. О милиции, кацо, забудь раз и навсегда. А сейчас мы с тобой начнем пить по-кавказски.

Мужчина в кепке вышел и вскоре вернулся с большим рогом на цепочке.

– Это бараний рог, – пояснил он. – Вай, хороший рог. В бараний рог человека сворачивает, кацо. – Горный брат рассмеялся, довольный своей шуткой. – Держи!

Командированный взял бараний рог. Горный брат открыл холодильник, достал бутылку водки, откупорил ее.

– Подставляй, кацо!

В рог вошло почти три четверти бутылки.

– До дна, кацо! За удачу. Пусть тебе всегда сопутствует удача. Вай, кацо, почему сморщился?

– У меня язва, – сказал Сусликов. – Я умру, если выпью.

– Не умрешь, кацо! Я тебя уверяю, не умрешь! Только добрым станешь, разговаривать хорошо станешь. Почтительным станешь. Людей уважать научишься. Вай, пей до дна, кацо!

– Не могу! – прохрипел командированный.

– А если с этим, то сможешь, кацо? – Коренастый человек быстрым и ловким движением выхватил из-за пояса кинжал. Кинжал был длинным и красивым. – С этим, кацо?

Горный брат приставил нож к животу Сусликова. Вечный командированный поднял рог дрожащей рукой. Рог был тяжелый, от дрожания руки цепочка позвякивала.

– Вай! Никак боишься, кацо? Тогда, может, по-хорошему договоримся, а? Тебе они треть обещали? Ага? И мне треть. Давай, кацо, поровну делить будем. Скажи, где спрятал, и мы помчимся туда, как ветер. Как горная речка в ущелье! Скажи, кацо, а? Зачем мучиться будешь, а? Учти, ты и умереть можешь. Язва твоя проткнет кишку, а кишка от водки слабая-слабая, и конец тебе, кацо. Или я тебя зарежу. Больно уж я до денег горячий. Не совладать могу с собой и зарежу. Зачем тебе это, кацо? Скажи. Они только ночью вернутся, а ночью мы с тобой уже там будем, в Петровске. Поделим денежки, сядем на поезд и ищи-свищи ветра в горах.

Человек с усами вдруг тяжело задышал, глаза его засверкали. Он забегал по комнате.

– Зачем нам третий, кацо, а? Нам не нужен третий. Тебе половина и мне половина. Даже в песне так поется. Вай, хорошая песня. Говори быстрей, кацо, где спрятал?

Сусликов сник. Он понял, что произошло самое худшее из того, что могло произойти. Недоразумение. Он попал в Недоразумение. От Недоразумения нельзя было спастись ни при помощи уговоров, ни путем логических доказательств или поступков. Недоразумение – это трясина. Чем больше ты барахтаешься, тем больше увязаешь. Если произошло Недоразумение, не надо барахтаться, стараться что-либо доказать. Надо застыть и ждать.

Против Недоразумения есть только одно средство – время. Надо выиграть время. Надо как можно дольше тянуть время. А там настанет момент, когда все разъяснится. Никогда не бывает так, чтобы не разъяснилось. Все на свете разъясняется. Только не надо пить этот рог. Рог – это смерть. Его принимают за кого-то другого. Ну что ж, надо стать этим другим, пока все не разъяснится.

– Скажи, кацо, деньги в Петровске?

– В Петровске, – сказал Сусликов.

Бегавший кругами по комнате Горный брат споткнулся и застыл, словно наткнулся на невидимое препятствие. Он снял свою фуражку-аэродром и вытер ладонью вспотевший лоб. Под фуражкой оказался белобрысый чубчик. Он очень не гармонировал с черными усами.

– Вай! – сказал он тихо. – Где спрятал?

– Я спрятал… В Пещере… В Петровске есть такие Пещеры. Называются Дивными. Дивные пещеры. Вот там я и спрятал.

Горный брат засунул кинжал за пояс, вырвал из рук Сусликова рог и кинул его в раковину.

– Скорей надо! Скорей! Они могут прийти!

Человек с усами опять заметался по комнате. Сусликов взял бутылку кефира и жадно припал к ней. Горный брат не обратил на это внимания. Оружие, которое Сусликов применил против Недоразумения, уже принесло первую победу.

– Сразу так нельзя, – сказал командированный. – Я спрятал глубоко… Пещеры тянутся на многие сотни километров. Там запросто можно заблудиться. Поэтому надо специальное снаряжение: веревки, фонари…

Вечный командированный прислушался к себе. Язва начала медленно сворачиваться, засыпать, словно сытая кошка, подтягивая под себя лапы. Вот если бы еще булочку…

Сусликов открыл хлебницу. Там лежала булочка с повидлом. Командированный откусил. Булочка оказалась свежей.

– Вай, – задохнулся Горный брат. – Зачем фонарь, зачем веревка! Без фонаря! Без веревки! Надо только мешок! Где мешок? Надо мешок!

Черноусый бросил на стул кепку и заметался по квартире в поисках мешка. Когда он с проклятьями начал рыться в кладовке, Сусликов осторожно стал продвигаться к выходу. Но у Горного брата словно на спине оказались глаза. Он вскочил, глаза его дико блеснули. Командированный стоял почти в коридоре.

– Вай! – завизжал Черноусый. – Зарежу! – он схватился за нож. – Еще шаг – и зарежу!

– Да я просто жду вас, – спокойно произнес Сусликов.

Горный брат сразу остыл.

– Смотри у меня, – сказал он. – Удрать не пытайся. На улице тоже. Людей не побоюсь. Зарежу при всех. Как барана. Мне бояться нечего. Я ловкий, уйду. В горах никто не найдет.

– Я не буду убегать. Зачем мне убегать? – успокоил его Сусликов.

– То-то же…

Мешка не нашлось, пришлось взять рюкзак.

– Места хватит? – спросил Горный брат, вытряхивая из огромного зеленого рюкзака какое-то барахло.

– Еще и останется, – сказал командированный, не подумав.

– Как это останется? – заволновался Черноусый. – Оставаться нельзя. Никак нельзя. Черт! Надо брать чемодан!

– Да я пошутил.

– Кацо! – искренне воскликнул Горный брат. – Запомни! Я шуток не понимаю! Я даже над анекдотами не смеюсь! Такой я уродился. Понял? Поэтому, дорогой, я очень тебя прошу: не надо шутить. Прошу тебя, как брата, кацо. Зарезать могу. Мне человека зарезать, кацо, легче, чем барана. Барану голову надо задирать, а у человека, кацо, голова всегда задрана.

– Я больше не буду шутить, – сказал Сусликов.

– То-то же… На всякий случай напишем на рюкзаке твою фамилию. Мало ли чего… Где ручка?.. Ага… вот ручка… Так… Минаков, кажется? Ми-на-ков…

– Пусть будет Минаков, – сказал Сусликов.

Горный брат закрыл квартиру, и они быстро пошли вниз по лестнице. Язва совсем отпустила Сусликова, и он немного повеселел. «Все как-нибудь устроится, – подумал опытный командированный. – Не может быть, чтобы не устроилось. Во всяком случае, от рога я ушел, уйду и от кинжала».

На улице Горный брат крепко взял Сусликова под руку левой рукой, а правой все время похлопывал по скрытому под пиджаком ножу, давая понять, что в случае чего немедленно пустит его в ход. По дороге к стоянке такси черноусый бормотал:

– Надо быстрей… Надо успеть… Мы имеем всего несколько часов… Эти жуки сразу смекнут, в чем дело… Кинутся в погоню… Обязательно кинутся, кацо. Обязательно… Очень деньги любят… Все деньги любят, кацо, но эти прямо трясутся над ними, кацо… Битва будет, кацо… Один я не справлюсь… Ты же меня защищать не будешь… Знаю я таких, как ты, кацо… Конечно, не будешь… Бросишь, плюнешь и ногой разотрешь. Сколько туда километров?

– Двести, – сказал Сусликов.

– Двести… Вай-вай-вай! Дорого, кацо… Очень дорого… Какие деньги кобелю под хвост… Но надо, надо, кацо, на такси: Они тоже на таксе поедут… Жадные, но тут не пожалеют… Вай, не пожалеют… Расходы пополам, кацо.

– Я не согласен, – сказал Сусликов. – Вы меня везете насильно, и поэтому платить должны вы.

– Не надо сердить меня, кацо! Вай, не надо! В песне говорится: хлеба краюху и ту пополам. Тебе половина и мне половина. Зачем обижаешь брата, кацо? Я тебе отдаю большую половину, ох большую, а ты мне маленькую не хочешь отдать. Нехорошо, дорогой! Вай, нехорошо!

Разговаривая таким образом, они добрались до стоянки такси. На такси доехали до автовокзала, там сразу же сели на междугороднее такси и под монотонное щелкание счетчика помчались в Петровск.

Чем ближе подъезжали к Петровску, тем возбужденнее делался Горный брат. Он чуть ли не считал километровые столбы. Привалившись к вечному командированному, он шептал ему в ухо:

– Вай, заживу я, кацо! Дом себе построю как княжеский дворец! Машину «Волгу» куплю! Красавицу молодую украду! Фрукты в бухту Находка на самолете возить буду. Почему у нас не продаются самолеты, кацо? Купил бы самолет и ездил по стране, фрукты продавал. В «Овощторге» разве это фрукты? Вот у меня будут фрукты. По десять рублей за кило брать стану. И дадут. Кому надо, тот сколько хочешь рублей отдаст за то, что ему надо. Деньги в золото оборачивать буду, кацо. Золото в воде не ржавеет, в огне не горит, в земле не плесневеет. В землю, кацо, золото стану закапывать. Никто мне тогда не страшен. Посадят – выпустят. Золото цело. Беда какая – золото выручит. Вот так-то, дорогой. А ты куда свою половину денешь, кацо? Детям небось раздашь. Сейчас мода такая – детям все отдавать. Мы уже свое, дескать, отжили, пусть дети поживут. Так, кацо? Себе на язву тысячонку небось оставишь, а остальное – детям, щенкам неразумным. Бросятся сразу же щенки гарнитуры полированные покупать, барахло разное, а потом скорее гостей звать – перед ними гарнитуром и барахлом выхваляться. Сгорят твои деньги на ветру, кацо.

Сусликов не отвечал. Ему надоел этот сумасшедший со своим псевдовосточным колоритом. Сусликов подремывал, убаюканный быстрой ездой, довольный, что залитая кефиром язва пока спит. О побеге командированный не думал. Теперь он знал, что слова Горного брата не пустая трепотня. Золото блестело перед глазами Черноусого, а за золото он зарежет не задумываясь. Ну да ничего. Жизнь разнообразная штука. Еще есть впереди несколько часов жизни. Неизвестно, что может произойти.

Время от времени Горный брат обращался к шоферу:

– Погоняй, кацо! Погоняй свою серую! А то солнце сядет, волки напасть могут.

Шофер и так гнал вовсю. Ему явно не нравились пассажиры. Привалились друг к другу, шепчутся, словно замышляют что-то, говорят какие-то глупые слова про волков, которых сто лет уже нет. Шофер нервно курил, косился в зеркало.

Дело быстро шло к ночи. Из посадок, вдоль которых бежало шоссе, ползли черные тени, по-пластунски подбирались к шоссе. Кое-где им уже удалось пересечь его, и тогда машина на какое-то мгновение из дня врывалась в ночь. Появлялись ночные сырые запахи: пахло болотным туманом, гниющими листьями, побитой росою травой. Но тут же снова – предзакатное горячее солнце, ослепительный свет, запах скошенного подсохшего сена, созревших яблок, дневного летнего асфальта.

Сусликов закрывал глаза, когда они ехали ночью, и открывал, когда врывалось солнце. «Может, и пронесет, – думал он, – подставляя лицо солнечному теплу, – раньше-то проносило…» Сусликов все вспоминал, как его окликнули сверху, пытался вызвать в себе раскаяние – не надо, ах, не надо было идти на помощь этому опухшему от водки пропойце, – но раскаяния не было. Сусликов знал себя, свой характер; все равно бы он не удержался, помог. А если бы удержался, то потом замучили бы угрызения совести… Ничего, что-нибудь да произойдет. Не может не произойти, слишком туго закрутилась спираль Недоразумения. В какой-то момент она обязательно должна лопнуть. Или раскрутиться обратно со страшной скоростью.

…В Петровок приехали уже поздно вечером. Солнце село, и с каждой минутой темнело все больше и больше. Они остановились у автовокзала, и их охватила почти деревенская тишина. После бешеной гонки все казалось как в замедленной киносъемке: не спеша погнал мальчишка домой корову, осторожно прошла женщина с ведром воды от колонки; шагая в ногу, тянулась на ночлег цепочка гусей. Скрип калиток, мычание коров, ленивый лай собак – извечные деревенские звуки. Откуда-то тянуло кизячным дымком.

– Гони двадцатку, кацо, – сказал Горный брат, роясь в нагрудном кармане пиджака. – Тебе половина, и мне половина.

Сусликов протянул шоферу две десятки. Он не стал спорить. Денег оставалось совсем мало, но ничего, на билет хватит, а там он продержится до дома на кефире. Не впервой…

– Будь здоров, дорогой! – Черноусый сунул шоферу скомканные деньги.

Тот пересчитал их. Видно, денег было меньше, чем он ожидал, потому что шофер зло сплюнул, открыл капот и стал что-то высматривать в моторе.

– Веди, кацо. Веди, дорогой. Шевелись. Далеко эти твои Пещеры?

Сусликов понятия не имел, где Пещеры. Ляпнул он тогда первое, что пришло на ум. В Петровске он слышал про Дивные пещеры, вот они и вспомнились ему. Теперь надо было выкручиваться.

– Я с этого места плохо ориентируюсь, – сказал Сусликов. – Да и ночью тогда дело было. Спросить придется…

Горному брату надо было удивиться этим словам, но он был так возбужден предстоящим обладанием денег, что не придал заявлению Сусликова никакого значения.

– Бабка! Эй, старый человек! – погнался он за какой-то старушкой, волоча за собой командированного. – Скажи, как пройти на Пещеры?

– На Пещеры? – удивилась старушка. – Чегой-то вы на ночь глядя?

– Летучих мышей ловить. Мы ученые.

Старушка недоверчиво покачала головой, но все же объяснила:

– Пойдешь, касатик, по этой улице до самого конца, потом тропка будет полем. За полем посадочку увидите с большим дубом, за посадочкой речка. Через речку переберетесь – вот вам и Пещеры.

– Черт! Я плавать не умею! – выругался Горный брат. – Ты умеешь плавать, кацо?

– Если ветра нет, – пошутил невесело Сусликов.

– Понимаешь, кацо, у нас там реки быстрые, мелкие, камни несут. Войдешь – с ног собьет, камнями голову расшибет. Потому и не научился.

«Жаль, что не расшибло», – подумал командированный.

– Плыть никуда и не надыть, касатики, – сказала старушка. – Там мост железнодорожный есть. По мосту и пройдете.

– Вай, хорошо! Пойдем! – Горный брат дернул Сусликова за рукав, и они пошли по улице. Старушка смотрела им вслед.

По дороге Горный брат все время оглядывался. Он опасался погони.

– Такси не найдет, машину чью-нибудь угонит, он такой, – бормотал Черноусый. – Он заводной. Догонит – ой, битва будет. И сестрица моя двоюродная не отстанет. Тигрицей в горло вцепится. Вай, быстрей надо, кацо! За город выйдем, бегом пойдем, кацо.

Бедный командированный и так задыхался, обливаясь потом. Желудок его ходил ходуном. Язва проснулась и стала ворочаться, пробуя когти на стенках живота.

Когда скрылся последний дом, они побежали. Горный брат бежал легко, его дыхание почти не было слышно – сказывалась жизнь на лоне природы. Сусликов же волочил ноги по тропе, как тряпичная кукла. Наконец стало сдавать сердце. Появились перебои, грудь наполнилась железом, и это железо тянуло вниз, било по желудку, а тот отдавал острой болью.

– Не могу больше, – прохрипел Сусликов.

– Вперед, кацо! Я из тебя спортсмена сделаю! Будешь, кацо, мировые рекорды бить!

Горный брат уже почти волок вечного командированного на себе.

– Послушай… брат, – сказал Сусликов, задыхаясь… – Погони не может быть… Он же не знает… Что я в Пещеры… Я никому…

– Не знает, так узнает, – ответил «брат», не прекращая бега. – Ты, кацо, не знаешь этого жука. Сейчас расспросит всех на стоянке, старушку даже эту найдет и помчится прямо по нашему следу. Очень он деньги любит, кацо.

«Да уж ты от него не отстанешь», – подумал Сусликов. В посадке последние силы оставили бедного командированного. Он почувствовал: если сделает еще несколько шагов, сердце разорвется. Сусликов свалился под большой дуб, который огибала тропинка, прежде чем устремиться к мосту через свекловичное поле.

– Вставай, кацо! Вставай, дорогой. Мост уже вижу. Боюсь, догонит. Догонит – конец обоим. Бой будет – убьет нас. Сильный, гад. Кулаком зашибет, кацо. И сестрица двоюродная не отстанет. Горло грызть станет, кацо. Сначала мне, потом тебе.

– Пос… шай… брат… – дыхание со свистом рвалось из Сусликова. Казалось, еще немного, и вместе с воздухом начнут вылетать куски легких. – Послушай… Я разделил деньги… на две… части…

Черноусый сразу перестал тормошить проводника.

– Как это? – насторожился он.

– На… всякий… случай… Половина там… в пещере… половина… здесь…

– Где – «здесь»?

– На поле… зарыл… прямо в свекле…

– Врешь!

– Честно…

У Сусликова возник план. План был примитивный, почти нереальный, но все же это был план. Первый план за весь этот сумасшедший, неправдоподобный вечер. План заключался в том, что Черноусый немедленно бросится копать свекловичное поле, а тем временем можно по посадке, которая одним концом упиралась в речку, добраться до воды. Вода – это спасение. Горный брат плавать не умеет. Река подхватит, понесет… Ничего, он, Сусликов, продержится сколько будет надо. Может быть, даже удастся переплыть на ту сторону. При мысли о побеге силы стали возвращаться к бедному командированному.

– Показывай где! Но если соврешь… – Горный брат выхватил из-за пояса кинжал и опять бросил его в ножны.

– Не могу… иди сам. Я здесь полежу пока… Считай… пятьдесят… нет… сто шагов от дуба…

– Сто или пятьдесят?

– Сто…

– Ну смотри, кацо…

Бандит кинулся в сторону поля, но потом вдруг остановился.

– Эй, кацо… – в голосе Горного брата послышалась тревога. – Уж не сбежать ли ты задумал?

– Ты что… брат… Мне тоже… деньги нужны… Я их тоже… люблю…

– Но все-таки пойдем со мной! – Черноусый взял командированного за руку и дернул. – Ничего, потихоньку, кацо… Считаю… Раз… Два… Если обманул – конец… Три… Четыре… Меня никто еще не обманывал… Пять… Я сам люблю обманывать… Шесть…. Семь… Это не там, где ветка торчит?

– Там…

Бросив Сусликова, Горный брат устремился к маячившей вдали на фоне зари ветке, кем-то воткнутой в землю. Сусликов подождал немного и осторожно стал приближаться к посадке. Сделает шаг и остановится. Еще шаг и опять остановка.

– Есть! Кацо! Есть!

«Что он там нашел? – подумал командированный. – Мешок из-под удобрений?» Больше ждать было нельзя. Сусликов нырнул в посадку.

– Стой, кацо! Куда ты? Я деньги нашел!

Сусликов рванул изо всех сил, но бандит догнал его через минуту.

– Куда, гад? Вторую половину хочешь утянуть! – Горный брат схватил командированного за плечо. Сусликов вертанулся вокруг своей оси и рухнул на колени. Прямо против его лица болтался целлофановый мешок, полный денег.

Нет, этого не могло быть. Это невозможно. Всего за несколько часов к нему пожаловали Неожиданность, Недоразумение и вот еще теперь Случай – самое любимое детище Жизни. Неожиданностью и Недоразумением жизнь пользуется не так уж часто, а вот Случай разбрасывает направо и налево. Именно Случаем Жизнь управляет своим государством. Все ждут Случая, все боятся Случая. Одних Случай спускает с неба на землю, других поднимает с земли на небо. Одним Случай дарит счастье, другим – смерть. Кто считает Случай нелепой ошибкой, кто – закономерностью, но все равно никто не застрахован от Случая.

В долгой жизни вечного командированного Случай встречался довольно часто; и сам по себе, и в комбинации с Неожиданностью и Недоразумением, но чтобы все три могучих силы встретились – такого еще не было.

– Я тебе не верил с самого начала, кацо! – Горный брат поднял Сусликова за шиворот и встряхнул его. – Сколько здесь? А? Быстро! И сколько в пещере? Сколько хотел утаить, кацо?

– В пещере нет ничего… это я… пошутил… все здесь…

Сусликов знал, что Случай не будет второй раз повторять свой прежний фокус – он слишком любит разнообразие, – и денег в пещере им найти не удастся.

– Пошутил? Я же тебе говорил, кацо, – со мной шутить нельзя! Сейчас посчитаем… Если наврал… Если наврал…

Черноусый сел на землю, достал из рюкзака фонарик и принялся считать деньги. Руки плохо слушались его. Горный брат дышал тяжело, прерывисто, словно поднимался на высокую гору. Один раз у него, видно, даже зашлось сердце: лицо осунулось, посерело, бандит сделал несколько судорожных глотательных движений, словно выброшенная на берег рыба, схватился за грудь и посидел несколько минут неподвижно, потом снова набросился на деньги, хватая их еще слабыми, дрожащими пальцами, следя за своими руками налитыми кровью, остекленевшими глазами.

– Да… Не соврал… Все здесь… – прохрипел Горный брат. – Тыщи только не хватает, что они у тебя взяли… Все правильно… Да, жалко тыщи… Носил с собой… надо было куда-нибудь спрятать. Дурак ты, кацо!

– Значит, я беру свою половину и ухожу, – полуспросил Сусликов.

– Подожди, кацо…

– Чего ждать? – командированный потянулся к деньгам. – Такой ведь был уговор.

Горный брат проворно схватил его за руку, словно боялся, что от прикосновения Сусликова деньги исчезнут.

– Подожди, кацо…

– Ты… брат, не держишь своего слова?

– Подожди, кацо… – Черноусый смотрел в сторону. – Зачем тебе столько денег? Все равно ведь детям отдашь, а дети размотают на барахло… Отдай их мне… на время. Как в сберкассу. А я тебе процент буду платить. Хороший процент. Каждый год десять процентов, понял? А сберкасса только три платит. Сравни, кацо. Деньги я тебе верну. Обязательно, кацо, верну. Золотом. Через несколько лет.

– Хорошо, я согласен, – сказал Сусликов.

– Правда? – обрадовался бандит. – Ты молодец, кацо! А насчет процентов ты, кацо, не сомневайся. Я их тебе каждый год высылать буду. Ты только адрес мне дай, кацо.

– Адрес дать можно… Запоминай. Свердловск. Главпочтамт, до востребования, Сусликову.

– Свердловск… до востребования… Сусликову, – повторил бандит, шевеля губами. – Запомнил, кацо, запомнил, дорогой… Не сомневайся, получишь свои денежки… Фамилия у тебя красивая. Я люблю сусликов. Вообще люблю животных. Особенно барашков.

– Так я могу идти? – с надеждой спросил командированный.

– Подожди, кацо… Куда идти? – даже испугался Горный брат. – Я же за тобой приехал, в аул забрать. Хотя подожди… Что ты в ауле делать будешь?.. Моих барашков кушать… Нет, кацо, не надо тебе в аул ехать… И отпустить я тебя не могу, кацо. Милиция тебя ищет…

– Меня не ищет милиция, – оказал Сусликов. – Я им без интереса.

«Я сам ищу милицию», – хотел добавить он, но воздержался.

– Ищет, кацо… ищет… есть такая информация. Попадешь им в лапы, кацо, сразу расколешься… Выдашь меня…

– Не выдам… брат, – Сусликов хотел оказать эти слова уверенно, но голос предательски дрогнул, так хотелось командированному швырнуть бандита в «лапы» милиции.

– Выдашь, кацо… Выдашь… С потрохами… Что же мне с тобой делать?

Горный брат ненадолго задумался. И по тому, как светлело лицо бандита, Сусликов понял, что выход найден.

– Резать тебя придется, кацо, – вздохнул Горный брат. – Другого выхода нет. Ты пойми, нет другого выхода. Не хотел я этого делать, кацо, но ничего не поделаешь. Привязался я к тебе даже, кацо. Полюбил, как брата. Но пойми, дорогой, не могу я тебя отпустить, а потому придется резать. Ты, дорогой, не обижайся, но иначе нельзя. Я тебя в сердце ударю. Это лучше кацо, чем горло резать. Барашку, когда горло режешь, он еще долго бьется, а когда в сердце – то легко дух отлетает. Ты не бойся, это не больно, кацо. Я бью точно. У меня ошибки не бывает. Так что ты не волнуйся, дорогой. Ничего не почувствуешь. Снимай пиджак, дорогой, рубаху расстегивай. Одежда мешать будет, хочу точно ударить.

– Ты почему не раздеваешься, кацо? – спросил он через некоторое время.

– Зачем мне раздеваться? Мне незачем раздеваться, – ответил Сусликов.

– Через одежду хуже. Могу неточно ударить. Будешь мучиться, кацо. Второй раз бить надо. Зачем это нам, дорогой?

– Не зарежешь ты меня… брат, – сказал Сусликов.

– Это почему же? – удивился бандит,

– Не зарежешь, и все.

– Ну это ты брось…

– Честно.

– Побежишь, что ли? Так тогда придется в спину. В спину хуже всего.

– Не побегу.

– Тогда чего ж ты мне зубы заговариваешь? Зарежу.

– Не зарежешь. Случится что-нибудь.

– Чего ж это может случиться?

– Не знаю. Что-нибудь да случится.

– Это почему ж ты так уверен?

– Дело в том… брат, – сказал Сусликов, – что я… любимчик жизни.

– Чего… чего?

– Любимчик жизни.

Бандит рассмеялся хриплым, грустным смехом.

– Надо же… придумать такое, кацо… Я тоже любимчик жизни, кацо. Мне все время везет. Когда был маленьким, кошелек с деньгами нашел. Отец был скряга из скряг. Всю жизнь деньги копил. Умер – ни гроша не оставил. А я стал колодец копать под яблоней – на кубышку наткнулся. Двадцать тысяч рубликов. С собой в могилу хотел забрать, мошенник. Деньги, правда, кацо, старые были. Реформа прошла скоро, и вся кубышка пропала. Не догадался, старый скупердяй, в золото обернуть. Ну да мне опять повезло. Тебя вот встретил. Тут уж дело верняк, кацо. Сейчас вот, дорогой, зарежу тебя, камней за пазуху набью и с моста – в речку. До зимы на дне пролежишь, а зимой тебя подо льдом понесет, кацо, аж до самого синего моря. Плавай там, кацо, сколько влезет. А я на поезд и в горы. В такой аул забьюсь, что в жизни меня никто не найдет, кацо. Ни сестрица дорогая, двоюродная, ни муженек ее. Дом построю, кацо, буду жить-поживать, золото наживать. Вот и думай, кацо, кто из нас любимчик жизни.

– Я любимчик жизни, – сказал Сусликов. – Я совсем по-другому любимчик жизни.

– Как же это – «по-другому»?

– Я к ней неравнодушен, а она ко мне.

– Взаимный интерес, что ли?

– Наподобие этого.

– Ну и много ты накопил… язвенник? – презрительно спросил бандит,

– Абсолютно ничего.

– Вот видишь.

– Мне деньги не нужны. Я к ним равнодушен. От них только одно беспокойство. Сидишь – дрожишь, ничего больше не видишь, ни о чем, как о них, не думаешь.

– Что ж тебе тогда от жизни надо, кацо? – спросил Горный брат.

– Ничего. Просто, чтобы она была. Ездить, смотреть, удивляться. Всю жизнь удивляюсь, и конца не видно. Присматриваюсь к ней и никак не могу понять, что же это за штука. Ну а она, наверно, ко мне присматривается, играет со мной в кошки-мышки.

– Доигралась…

– Еще посмотрим…

– И смотреть нечего… Я, дорогой, считаю, что жизнь штука простая, нечего к ней присматриваться. Надо ее брать за горло, кацо. Взял за горло и шарь по карманам. Бери, что лежит, пока она у тебя в руках бьется, как баба. А карманы, дорогой, у жизни всегда набиты. Золотом набиты, вином хорошим, девушками красивыми, домами каменными, «Волгами» белыми. Ну да ладно, кацо, хватит трепаться, тебе это все равно уже ни к чему… Снимай пиджак, дорогой…

– Еще минутку…

– Брось, дорогой, надеяться. Надежды нет. Была да вся вышла. Ну?! – выдохнул палач.

Бандит вдруг рванул пиджак Сусликова на себя. Послышался треск, в свете фонарика мелькнул кинжал. Командированный рванулся в сторону и кинжал по самую рукоятку вошел в землю. Сыпля проклятиями, бандит стал вырывать нож левой рукой, правой держа Сусликова за ногу. Фонарик добросовестно освещал эту сцену, часть посадки и кучу денег в прозрачном целлофановом мешке.

– Стой! – вдруг раздалось сзади. – Ни с места! Старший лейтенант, заходи справа! Иванов, перекрывай спереди! Куда? Назад! Стрелять буду

Сусликов поразился мгновенной реакции Горного брата. Он схватил мешок с деньгами и, петляя как заяц, помчался к мосту.

Кто-то навалился на бедного командированного, со всего маха ударил под дых. Быстрые руки обшарили его. Последнее, что слышал Сусликов, был удаляющийся топот по направлению к реке.

 

5. «ЖАДНОСТЬ ФРАЕРА СГУБИЛА»

Главный инженер Евгений Семенович Громов решил перенести деньги со свекловичного поля к себе на квартиру. Причин было три. Во-первых, дело с «ограблением века» как-то не получило дальнейшего развития. Милиция продолжала искать Костю Минакова, похоже, другой версии у нее не было, и на заводе, и в городе оставалось все спокойно. Громову казалось, что теперь деньги вполне можно держать дома.

Во-вторых, вот-вот должна начаться уборка свеклы – погода стояла ясная, сухая, но гидрометцентр упорно накаркивал дожди, и вполне возможно, что свеклу начнут копать в этом году пораньше. Будут тогда инфаркты у свекловодов при виде клада. Главный же инженер не хотел выводить из строя свекловодов в горячее для колхоза время.

И в-третьих – самое главное – деньги должны быть сейчас у Громова под рукой. Дело в том, что утром звонил Геннадий Александрович и сообщил ошеломляющую новость. Оказывается, только что подписан приказ о переводе Евгения Семеновича в столицу, в один из главков. Должность, правда, не очень большая, сказал Геннадий Александрович, но главное – зацепиться. Далее Геннадий Александрович сказал, что борьба за место была похлестче, чем за кубок обладателей кубков, но на поле Евгения Семеновича играло несколько опытных игроков. В заключение Геннадий Александрович осведомился насчет строительства коттеджа. Коттедж начали строить, не дожидаясь новых фондов, ответил главный инженер намеками, обрывая себя на полуслове, но там создалась пожароопасная обстановка, так как строители ведут себя безобразно, курят, не соблюдают техники безопасности, и придется домик списывать. Пусть Геннадий Александрович немедленно высылает заявление. Пока заявление будет идти, всякое может произойти. Геннадий Александрович сказал, что заявление он вышлет.

– В общем, ждем тебя, – закончила разговор столичная «рука». – «Посольская» уже в холодильнике. Сегодня посылаю вам выписку из приказа. Собирай чемоданы.

– За этим дело не станет, – ответил Евгений Семенович.

Главный инженер положил трубку и некоторое время смотрел на междугородный красный телефон (сам выбрал аппарат на станции, специально красного цвета – «Москва – красна»). Руки его дрожали. Главного инженера распирало желание немедленно сообщить новость всем, выбежать в приемную, сказать секретарше, курьеру, пройти по отделам, обронить небрежно: «Меня забирают в Москву». Но Громов тут же подавил это желание.

– Вот черт! – выругался Евгений Семенович, – И сказать некому…

Главный инженер посидел за столом, бессмысленно глядя на бумаги, потом потянулся к местному телефону (черный старый аппарат) и набрал номер бухгалтерии. Трубку взял Шкаф. Громов тут же нажал на рычаг.

Евгений Семенович подождал пять минут, машинально, без всякой цели перебирая груду бумаг, потом снова позвонил в бухгалтерию. Теперь послышался Леночкин голос.

– Алло? Бухгалтерия…

– Здравствуйте, – сказал главный инженер.

– Добрый день…

– Скорый приходит в половине десятого,

– Да? Так поздно?

– Сегодня он задерживается.

– Вот как…

Леночкин голос был бесстрастен.

– Вы будете встречать? – спросил Громов, помедлив.

– Постараюсь, – тоже помедлив, ответила Леночка, Они так часто разговаривали по телефону зашифрованным языком. Этот разговор означал: «Придешь в половине десятого? Раньше не освобожусь. Дела», – «Приду».

«Меня забирают в Москву», – чуть было не сорвалось с языка главного инженера. Собственно, ради этой новости он и позвонил, но вдруг в последний момент спохватился. Леночка обязательно не выдержит, прибежит в кабинет с какой-нибудь бумагой, кинется обнимать, измажет губной помадой. Нет, он сообщит ей новость вечером. А про деньги ничего не скажет. Заберет, и все, а ветку, которой отмечено место, выбросит. Пусть она потом копается в свекле. Не побежит же заявлять в милицию. Громов к тому времени будет уже далеко… Нет, Леночка – это не проблема. Он ей скажет, что заберет ее в Москву попозже, изредка будет писать, чтобы успокоить, а потом сообщит, что он женился и что Между ними все кончено. Может быть, он и в самом деле женится. Какая-нибудь выгодная партия. Может, даже дочь замминистра… А что? Он еще хорошо сохранился. Во всяком случае, не тащить же с собой в столицу глупую провинциалку…

– У вас есть скрепки? – спросила Леночка.

– Полная коробка, – ответил Громов.

Это означало: «Ты меня любишь?» – «Очень».

– Прогрессивка еще не скоро, – вздохнула кассирша. «Жду и скучаю».

– Будем ждать. – «Что поделаешь? Такова жизнь».

Громов положил трубку. Ему не полегчало. Внутри все дрожало. Он встал, вышел из кабинета, пересек приемную, коридор и очутился в туалете; проверил кабинки. Туалет был пуст.

И тогда главный инженер вжарил твист. Он танцевал в бешеном темпе, отбивая каблуками по кафелю, хлопая в ладоши, подпевая себе сквозь стиснутые зубы:

– Я от бабушки ушел и от дедушки ушел! Свободен! Богат! Знатен! Свободен! Богат! Знатен! Слова мои… музыка негритянская… Слова мои… музыка негритянская…

Потом Громов схватил стоявшую в углу швабру и нежно прижал ее к груди:

– На карнавале… вы мне шептали… Вы так прекрасны… Я без ума… Я на вас женюсь…

Ручка на двери дернулась и стала поворачиваться. Громов кинул швабру в угол, вбежал в кабинку и спустил воду. Потом он солидно вышел из кабинки.

– Здравствуйте, Евгений Семенович, – почтительно поздоровался сотрудник заводоуправления.

– Здрасть… – бросил главный инженер.

– Слышали пение? Неужели репетируют в рабочее время?

– Молодежь, наверно.

– Может, прогрессивка скоро? Вот и пляшут.

– Прогрессивка пока не ожидается.

Громов не спеша вышел из туалета. Напряжение немного спало, но все равно душа Евгения Семеновича пела и ликовала. Хотелось отмочить какой-нибудь номер. Например, ворваться в конструкторское бюро и взъерошить всем волосы или пройти на руках через приемную, где всегда полно народа, к себе в кабинет.

– Евгений Семенович! – Навстречу бежала секретарша. – Вас срочно междугородная!

«Неужели опять Москва? – мелькнула мысль у Громова. – Вдруг приказ отменен?» От одного этого предположения у главного инженера сразу вспотели руки. Противной для самого себя, семенящей походкой он подбежал к телефону.

– Алло…

– Товарищ Громов?

– Да…

– Вас вызывает Сочи!

– Сочи?.. Алло! – вдруг закричал Евгений Семенович, сообразив, кто его вызывает. – Меня нет! То есть его нет! Алло! Он вышел!

Но в трубке щелкнуло, загудело, и ласковый женский голос сказал:

– Здравствуй, милый!

Громов хотел бросить трубку, но сообразил, что это глупо.

– Привет… дорогая. Как ты отдыхаешь?

– Ты еще не выехал? Я думала, ты уже выехал.

– Мы же договаривались…

– Я прекрасно помню, милый, о чем мы договаривались. Но не будем ссориться. У меня есть для тебя великолепная новость, милый. Потолок у тебя высокий?

– Приличный, – пробормотал Громов. – Но при чем здесь потолок?

– Сейчас ты будешь прыгать до потолка! – Софья Анатольевна – это была она – помолчала. – Только что подписан приказ о твоем назначении!

– Ну и информация у тебя! – поразился Евгений Семенович.

– Ты уже знаешь?

– Да. Мне позвонили.

– Ну и как?

– Хорошо, что наш дом старый. С высокими потолками.

– Дня через два получите приказ. Готовься.

– Я Давно готов. Но теперь… ты понимаешь… я не смогу приехать к тебе…

Главный инженер с трудом выдавил эти слова, ожидая в ответ бурю ярости, но Софья Анатольевна прореагировала спокойно,

– Конечно. Я сама приеду к тебе,

– То есть… – не понял Громов.

– Слушай, милый, что я придумала. Я сажусь на поезд Москва – Сочи, номер вагона я тебе сообщу телеграммой. Ты тоже берешь билет на этот поезд, и мы вместе едем в Москву. Я хочу остаток отпуска провести в Москве. Вместе с тобой. Соседка по санаторию станет регулярно опускать письма. Как будто я в Сочи. Понимаешь?

– Бредовая идея! – быстро оказал Евгений Семенович. – Все нереально.

– Наоборот. Все гениально придумано!

– Во-первых, мы ни за что не попадем в одно купе…

– Я поменяюсь.

– В гостинице тебя не поселят.

– Положись в этом на меня.

– Соседка может подвести.

– Это моя подруга. Я ей все рассказала, и мы подружились.

– Если узнает… Он…

– Он… Никогда не узнает.

– И все равно это безумие.

Софья Анатольевна помолчала.

– Милый, – сказала она с угрозой и как-то официально. – У меня создается впечатление, что ты не хочешь больше иметь со мной дело. Но учти – на приятные приказы существуют не очень приятные контрприказы.

– Что ты хочешь этим оказать? – голос у Евгения Семеновича слегка дрогнул.

– Подумай сам, милый. Мне много труда стоило организовать этот приказ, но, если ты бросишь меня, я не пожалею еще большего труда, чтобы его отменили.

Наступило молчание. Партнеры по игре через несколько тысяч километров слышали дыхание друг друга.

«Теперь все будут говорить, что он организовал этот приказ, – подумал главный инженер. – О, люди, люди… Но у чертовой бабы и в самом деле хватит ума броситься отменять приказ… Из мести… Чтобы отомстить, такие, как эта, на все готовы. А у нее большие связи».

– Откуда ты взяла, что я не хочу иметь с тобой дело? – дал задний ход Громов.

– Я чувствую, милый. Наверно, у тебя кто-то есть.

– Глупость… Работа у меня отнимает все время. Я горю на работе.

– Не сомневаюсь. Но я не ревнива. Есть или нет – меня это не очень интересует. Главное, чтобы ты был моим. Ты ведь мой? (Некоторая угроза в голосе.)

– Твой, твой! – поспешил заверить главный инженер.

– Смотри же… До свидания, милый. Жди моей телеграммы.

– До свидания… Жду с нетерпением.

Громов положил трубку на рычаг и вытер вспотевший лоб. «Вот черт баба… Неужели всю жизнь нести крест? – подумал он. – И придется нести, ничего не поделаешь».

Остаток дня Евгений Семенович провел на территории завода. Он ходил по цехам, разговаривал с рабочими, вникал в просьбы, смеялся, шутил. Уже давно не видел завод своего начальника таким обаятельным и жизнерадостным. Против обыкновения Громов даже задержался и проверил, как заступила вторая смена.

Когда стемнело, Евгений Семенович взял на складе мешок, сел на велосипед и, не заезжая домой, отправился на свекловичное поле. Вечер был тихий, и Громов еще издали услышал громкие голоса в посадке. Он спешился и осторожно подкрался к дубу, откуда доносился разговор.

«Рыбаки, наверно, остановились закусить, – подумал он. – Или выпивохи. Удрали подальше от жен».

Однако, когда главный инженер осторожно раздвинул кусты и выглянул, картина, которую он увидел, поразила его в самое сердце. Хорошо освещенные лежащим на земле фонариком разговаривали двое. Один, маленький, лысый, имел удрученный вид и явно был в чем-то не согласен со своим собеседником. Другой, широкий в плечах, с длинными усами и острым беспокойным взглядом явно нервничал, убеждая лысого. Он тревожными движениями вертел в руках длинный нож, который поблескивал под лучами фонарика короткими, пронзительными вспышками.

Но не это поразило Евгения Семеновича. Поразил Громова целлофановый мешок, лежащий чуть поодаль от разговаривающих. Целлофановый мешок был полон денег. Это был его, Громова, мешок и его деньги. Рядом валялся пустой спортивный рюкзак, видно, приготовленный для денег.

«Ленка продала, – сразу догадался Евгений Семенович. – Ее дружки».

Решение пришло мгновенно. Во время острых ситуаций главный инженер всегда испытывал сладкое, захватывающее дух и колющее сердце волнение, которое предсказывало единственно правильное, неожиданное Решение. Громов бросал на помощь волнению весь свой мозг, всю кровь, все нервные клетки, и Решение пронизывало голову, как вспышка молнии. Он знал за собой это удивительное качество и всегда им пользовался в затруднительных случаях.

Громов понимал, что если он сейчас бросится на грабителей, то даже преимущество неожиданности ему ничего не даст. Их двое, один вооружен, возможно, вооружен и второй. После некоторой растерянности они нападут на него и убьют.

Можно было, конечно, выскочить из кустов, схватить мешок с деньгами, добежать до велосипеда и умчаться на велосипеде. Но это очень рискованно. Неизвестно, какая у них реакция. Велосипед сразу не наберет скорости, и грабители могут догнать Громова. Конечно, могут и не догнать, если реакция окажется замедленной, но лучше не рисковать.

На все эти размышления ушли доли секунды. Решение между тем уже родилось и требовало действия.

– Стой! – закричал во всю силу своих тренированных легких Громов. – Ни с места! Старший лейтенант, заходи справа! Иванов, перекрывай спереди! Куда? Назад! Стрелять буду!

Да, у одного из воров оказалась быстрая реакция. Не успел Евгений Семенович перевести дух, чтобы отдать новые команды, как бандит в огромной кепке схватил мешок с деньгами и, петляя как заяц и подпрыгивая, помчался к реке. Второй остался сидеть истуканом. Чтобы не оставлять в тылу у себя врага, Евгений Семенович кинулся на парализованного лысача, ударил под дых. Лысый сник, словно из него выпустили воздух. Громов быстро проверил его карманы – оружия не было. Он был не опасен.

Между тем широкоплечий уже прыгал зайцем далеко впереди. Его черная спина почти слилась с темным, заросшим редким ивняком берегом реки. Главный инженер припустил за похитителем. Бежал Громов не торопясь, без надрыва, экономя дыхание, как привык бегать на ежедневных утренних занятиях спортом. Тренированное сердце легко, с радостью гнало послушную кровь к мышцам, к легким, к мозгу, и тело неслось в пространстве, словно выведенный на орбиту снаряд: послушно и без всяких усилий.

Вскоре послышалось хриплое, судорожное дыхание преследуемого. Леночкин дружок бежал отвратительно, не по правилам: рывками, наклонившись вперед так, словно навстречу ему дул сильный ветер, подкидывая высоко вверх и одновременно разбрасывая в стороны свои короткие ноги, на что уходило много сил. Руки ворюга вместе с мешком прижал к груди – это сковывало грудную клетку и мешало дыханию.

– Стой! – крикнул Громов на выдохе. – Стрелять буду!

Похититель резко оглянулся, от этого движения его кепка слетела с головы и покатилась по земле, как колесо (свекловичное поле уже кончилось, и потянулся выгоревший на солнце берег реки с меловыми залысинами). Главный инженер выбросил вперед руку, что должно означать – он целится на ходу. Убегающий метнулся в сторону. Дальше он побежал зигзагами – наверно, видел в каком-то кинофильме или прочитал, что так лучше всего убегать от пули. Теперь расстояние стало сокращаться еще быстрее.

– Стой! Считаю до трех!

Длинный выдох… Короткий вдох… Длинный выдох… Короткий вдох… Кровь кипит в жилах, как вода в нарзанной ванне. Сердце просит прибавить скорости… Ноги рвутся вперед… Но главный инженер сдерживает свое расходившееся тело. Ему не улыбается драться с еще сильным, вооруженным бандитом. Лучше Громов его загоняет, как зайца. Подождет, когда тот упадет на спину, поднимет вверх руки и будет молить о пощаде, а грудь его станет трещать от судорожного дыхания, и на губах появится пена. Вот тогда Громов и возьмет свои деньги.

– Два! – крикнул Евгений Семенович.

Вор влетел на мост. Топот крепких башмаков эхом забился в железных пролетах, забегал по каменным ногам моста туда-сюда: на дно реки и обратно. Теперь бандиту петлять было нельзя. Ленкин сообщник тяжело топотал прямо посреди железнодорожной колеи, задевая башмаками о шпалы. Он нервно оглядывался, очевидно, ожидая выстрелов. Один раз вор споткнулся, упал и долго, как показалось главному инженеру, копошился между рельсами, пока ему наконец удалось подняться. Наверно, бандит ушиб ногу, потому что дальше бежал прихрамывая. Замедлять ход Громову было нельзя, чтобы не выдать свои намерения, и он сделал вид, что тоже споткнулся и таким образом дал бандиту возможность уйти немного вперед.

– Сдавайся! Два с половиной! – закричал главный инженер и опять выбросил руку, изображая, что целится. От имитации падения дыхание ни капли не сбилось: Громов дышал так же ровно и глубоко, как и в начале пути. Он порадовался этому. Значит, несмотря на возраст, он все еще молод и силен.

Вдруг впереди раздался хриплый, придушенный вопль и из темноты вынырнули два огромных, испускающих снопы света, глаза. Поезд… Выскочив из-за меловой горы, где его не было ни видно, ни слышно, состав теперь вышел на прямую и мчался прямо на них. Бандит метнулся на пешеходную дорожку. Громов тоже перебежал туда же. Бежать по пешеходной дорожке было очень неудобно: дорожка узкая, полуоторванные доски бьются под ногами, мешают железные перила – все время задеваешь правым плечом.

Неожиданно Ленкин сообщник остановился и сбросил с себя пиджак. Пиджак тотчас же ветром сдуло в реку.

– Сдавайся, бандюга! – заорал Громов, но его голос утонул в свисте и грохоте проносившегося мимо состава. Что было сил Евгений Семенович рванулся к ворюге – он понял, что тот задумал. Внизу, сияя сигнальными огнями, проходила баржа, груженная песком. До нее от настила моста было не так уж далеко. Баржа почти прошла, только ее корма с грудой белого песка еще маячила перед мостом.

– Лови меня, легавый! – крикнул похититель денег и, прижав к себе целлофановый мешок, подлез под перила и столбиком прыгнул с моста. Бандит целил в корму с песком, но промахнулся, наверное, он слишком сильно оттолкнулся от настила. Баржа прошла. Черноусый остался барахтаться в воде. Все-таки чуть-чуть он, видно, умел плавать, так как старался грести в сторону берега правок рукой – левой он бережно прижимал к себе мешок.

– Брось мешок, а то утонешь, – посоветовал с моста Евгений Семенович.

Бандит ничего не ответил. Он продолжал с силой подгребать к берегу, однако течение увлекало его под мост.

– Брось, – продолжал главный инженер. – Мешок завязанный, не утонет. А ты уходи, я тебя отпускаю…

– Иди… паскуда… – донеслось снизу.

– Долго не продержишься.

Громов говорил вполголоса, но его слова, отраженные и усиленные нависшими над рекой меловыми скалами, разносились далеко по реке. Бандит уже еле махал рукой, его все больше подтягивало к середине реки, где была стремнина. Рядом с ним скакал, как рыбий пузырь, целлофановый мешок.

– Брось, дурак. Никакие деньги не стоят жизни, – сказал Громов философски. Но философия не воздействовала на бандита. Бандиты вообще не признают философию.

Главный инженер перегнулся через перила.

– Не выплывешь ведь.

Теперь Черноусый и сам понял, что не выплывет, Голова его раза два ушла под воду, но бандит еще боролся. Наконец последним усилием он почти по грудь выпрыгнул из воды, как задыхающаяся рыба, и зубами рванул мешок.

– На… получай… легавый…

Это были его последние слова. В водовороте уже не виднелось ни головы, ни мешка. Главный инженер перебежал на другую сторону и долго всматривался в бегущую темную воду, но ничего не мелькнуло, не всплыло.

– Эх, дурак, дурак, – сказал Громов с сожалением. – Ни себе, ни людям. Ну и черт с тобой. Жадность фраера сгубила. А мы и без грошей обойдемся. Ах, Ленка, Ленка, хотела меня обмануть. Провинциальная красавица. Леди Макбет из Петровска. Тьфу! Подыхайте тут в своем вонючем городишке вместе со своими придурками – бандитами, мерзкими пещерами, дураками-ревизорами и прочим хламом.

Главный инженер плюнул еще раз и энергично зашагал к посадке, где оставил свой велосипед. Громов надеялся, что второй бандит уже очнулся и дал тягу.

Командированный Сусликов тяжело поднялся и побрел прямо через сжатое поле к сиявшему огоньками Петровску. Не было сил, не получив вовремя кефира, опять давала себя чувствовать язва, но надо было идти, надо было жить… Проклятый город. Неужели он из него выбрался?

 

6. ФОТОГРАФИЯ

Младший бухгалтер Костя Минаков ехал в рабочем поезде по направлению к Петровску.

Вагон был переполнен, но Косте удалось занять место на скамейке у окна, и он сидел в уголке, стиснутый молчаливыми, уставшими после смены людьми в промасленной одежде, пахнущими смазкой, горячей стружкой, эмульсией. Поезд шел медленно, останавливаясь почти через каждые пятьсот метров. В вагон втискивались новые люди, кто-то, пробиваясь с руганью, выходил, и поезд тащился дальше. На остановках Костя отворачивался от окна и прикрывал лицо руками, чтобы его не смогли увидеть с перрона. На одном полустанке за вагоном погнался милиционер, вскочил на подножку и исчез в тамбуре. С остановившимся сердцем Костя ждал, что он появится в вагоне и крикнет: «Минаков! На выход!», но милиционер так и не появился – видно, просто ехал по своим милицейским делам.

На большой станции люди вдруг все вышли, и вагон опустел. Костя остался один. Он вышел на перрон, спросил кондуктора:

– Сколько стоим?

– Минут двадцать.

Костя пошел в буфет. Ему очень хотелось пить, в горле все пересохло. В буфете стояла небольшая очередь за пивом и разливным вином. Минаков тоже встал. В помещении было душно, кисло пахло пивом, засохшими пирожками с капустой и все тем же запахом ехавших с работы людей: запахом смазки, горячей стружки и эмульсии. Когда подошла его очередь, буфетчица спросила:

– Одну с прицепом?

И, не дожидаясь ответа, стала наливать из пузатой бутылки в стакан черную густую жидкость. В нос Кости ударил тошнотворный запах. По желудку Минакова прошли судороги, и он, зажав рот рукой, выскочил из очереди и помчался к туалету. Когда младший бухгалтер вышел, репродуктор уже бубнил:

– С… пути… отправляется… Повторяю… с третьего… номер… отправляется…

Пришлось ехать дальше с пересохшим горлом. На этой станции села совсем другая публика – нарядная, в основном молодежь, с букетами цветов, с гостинцами в сетках и кошелках – видно, ехали в гости в придорожные села – ведь завтра суббота. С гитарами, транзисторами, книгами – по всей видимости, студенты, хохотали на весь вагон; люди постарше везли в сетках сушки, белые батоны, колбасу, эти держались солидно и обособленно; кое-кто ехал на базар в Петровск продавать продукты – в тамбуре стояли бидоны с молоком, из кошелок торчали головы гусей с любопытными молодыми глазами.

Напротив Минакова села нарядная женщина с нарядной девочкой лет пяти. В косы девочки были вплетены огромные голубые банты, которые делали ее похожей на экзотическую бабочку. Девочка и порхала по вагону, как бабочка. Костя сразу заинтересовал ее. Увидев Минакова, девочка-бабочка присмирела, уселась на колени к маме и стала поглядывать на младшего бухгалтера.

– Мама, этот дядя хулиган? – услышал Костя громкий шепот.

– Почему ты так решила? – тоже шепотом спросила мама.

– У него на лбу огромная шишка!

– Ну и что? Может, дядя просто упал.

– Ничего он не упал. Он хулиган.

– Перестань, Наташа. Нельзя без причины обзывать людей.

– Я не без причины. Я знаю, что он хулиган и пьяница. От него водкой пахнет.

– Мало ли что… Просто дядя немножко выпил.

– Зачем?

– Для аппетита.

– Нет, он выпил, чтобы было нестрашно людей грабить.

– Фу, какую ты ересь несешь!

Минаков сидел, отвернувшись к окну, весь красный, делая вид, что не слышит.

К счастью, скоро мама с девочкой-бабочкой сошли.

«Как странно, – думал младший бухгалтер, глядя на проносящиеся мимо окон деревья. – Еще двое суток назад все было тихо, спокойно, обычно… И я был тихим, спокойным, наивным… Сидел, крутил ручку арифмометра, думал о свидании, об отношениях со Шкафом… Вдруг налетел вихрь, подхватил, понес, бросил в самую гущу жизни… И вот через трое суток едет в поезде совсем другой человек: уже не наивный дурачок, не доверчивый сопляк, а человек, который испытал за трое суток столько, сколько иным и за всю жизнь не испытать». Человек, который поседел за эти трое суток – в туалете Костя в зеркале рассмотрел на правом виске совсем седой волос, которого раньше не было.

А что еще впереди? Неизвестно… Хорошо, если сразу он докажет свою невиновность. А если нет? Тогда на многие месяцы, а может быть, и годы тюрьма? О господи, еще только тюрьмы не хватает! Но даже если ему сразу и поверят, он, Костя, уже не сможет сидеть в тихом помещении, крутить ручку арифмометра, смотреть в широкую спину Шкафа… Он уедет куда-нибудь… Возможно, на какую-нибудь большую стройку, где кипит настоящая жизнь… Поступит заочно учиться, станет экономистом, потом главным экономистом стройки… И чем черт не шутит – когда-нибудь придется встретиться с подлой Леночкой. Может быть, на заводе раскусят ее предательский характер, и изгнанная с позором кассирша уедет на стройку, где работает Костя главным экономистом… Он, конечно, сжалится, возьмет ее к себе в отдел, но ни капли фамильярности, ни единого лишнего взгляда… Леночка начнет нервничать, потом остановит его где-нибудь в коридоре, как он остановил ее тогда с чайником, и начнет упрекать в бессердечии, попытается назначить свидание где-нибудь на берегу таежной речки, но Костя скажет безразличным тоном.

– Извините, я занят, у меня важное совещание, – и, убрав ее с дороги движением руки, уйдет.

Да… Он поедет на стройку… Бог с ним, с авиационным институтом. Еще опять встрянет в какое-нибудь приключение. Довольно с него приключений… С экономистами приключений не бывает… Только вот с ним, дураком, случилось… Но больше этого не повторится…

Но это если… А пока он сидит в поезде с подбитым глазом, от него за километр несет винным перегаром, «хулиган», человек, которого разыскивает милиция, может быть, вся милиция страны, если объявили всесоюзный розыск; его, конечно же, ищет Люба со своим бандитом-муженьком, и вполне вероятно, что по следу идет жадный до денег Горный братец…

Косте было очень жалко себя. Почему все это свалилось именно на него? Ведь он никому не делал зла, был скромен с людьми, застенчив, предупредителен… Но где-то в глубине души Костя был рад и даже горд тем, что именно ему судьба дала пинка под зад, вышвырнула из маленького болотца, в котором он сидел, погрузившись по самый рот, и бросила в большую глубокую реку, именуемую Жизнью. Было страшно, и немного щемило сердце от неизвестности.

Недалеко от Петровска поезд остановился и долго стоял в лесу. Костя вышел из вагона. Лес стоял тихий, озабоченный, печальный – он уже предчувствовал зиму. Под тонкими деревьями водили хороводы стайки пестрых бабочек – это облетела нежная, некрепкая листва берез и осин. Березы и осины сдаются зиме первыми; еще впереди долгая осень, жаркое бабье лето, еще по-летнему тепло даже ночью, а они уже раздеваются перед зимой, словно хотят ее задобрить, отдав единственное, что у них есть, – свое платье; может быть, зима сжалится и не придет.

Зато дубы застыли гордыми крепостями лета. Их листва и не думала желтеть; ни один листочек, ни одна ветка не упали на землю. Если березки и осинки дрожат даже в это теплое безветрие, то дубы, словно нарочно, стоят не шелохнувшись, не издавая ни единого звука, будто они состоят не из тысяч листьев и веток, а высечены скульптором из единого куска зеленого мрамора. Лишь слышатся иногда отрывистые, резкие щелчки – падают желуди. Нет, не падают. Это дубы-завоеватели обстреливают землю, требуя новой жизни, зовут к себе своих будущих сыновей.

Быстро темнело, как всегда бывает поздним летом. В вагонах зажгли свет, и продолговатые квадраты позолотили еще зеленую листву земляники у насыпи. И сразу изменился запах в лесу, словно свет был сигналом к наступлению ночи. Потянуло сырым туманом, забродившими на земле листьями, холодом, очевидно, недалекой реки, на дне которой к ночи оживились родники; остро запахли пропитанные противогнилостной жидкостью шпалы; откуда-то донесся слабый дымок костра…

Сладкая, тревожная боль пронзила Костино сердце. Он глубоко вздохнул и вслух горячо и страстно сказал:

– Господи, скорее бы кончалось это наваждение и начиналась нормальная жизнь: с работой, которая нравится, любовью, этими запахами…

Протяжно, нежно запел электровоз. Состав дернулся. Костя побежал к своему вагону.

– Грибы собирал? – кто-то протянул ему руку. В вагоне было тепло, светло, весело.

– Эй, парень, давай с нами в домино!

– Спасибо, мне скоро выходить.

– Все выходим. До Петровска уже остановок не будет.

Компания была настроена к нему очень доброжелательно. «Знали бы они, что я еду сдаваться в милицию», – подумал Костя и сразу сник, сел к окну, забился в угол.

У железнодорожного моста перед Петровском, где поезд, делая большой поворот, чтобы обогнуть меловую скалу, сбавил ход, Минаков спрыгнул: он не хотел появляться на перроне. Там всегда дежурила милиция и могли оказаться знакомые.

Поля и луга вокруг были совсем уже темными, только светлели на западе полоска неба, изгиб реки да медовая скала с черным глазом наверху – вход в Дивные пещеры.

Костя шел вдоль насыпи по утоптанной дорожке. Ночь еще не успела войти в свои права и набросить на мир накидку молчания. Еще трещали в траве кузнечики, шуршали какие-то зверьки, пронзительно кричала чем-то встревоженная, наверно шагами Кости, птица.

Дорожка то пробивалась через заросли густой травы, то ныряла в овражек, где хлюпала родниковая вода, то взбегала на склон горы, шла через белые плешины, укутанная толстым слоем белой меловой пыли. Уже падала ранняя вечерняя роса, сразу острее запахли травы, железо рельсов, и шпалы, и меловая гора, и близкая река, и высокое августовское небо…

Костя перешел мост. Шаги его грохотом разнеслись над засыпающей поймой, и младшему бухгалтеру на миг показалось, что этот мост тянется через всю землю, что земля эта давно опустела и только он один идет по этому бесконечному мосту, вознесшись над полями, над рекой, пугая своими железными шагами кузнечиков и птиц. А остальные люди давно умерли, погасли огни городов и поселков… Чувство было такое отчетливое, реальное, что Минаков ускорил шаги, чтобы побыстрее перейти мост.

Дальше тропинка шла через свекловичное поле к щетке черневшей вдали посадки, но в посадке кто-то светил фонариком, оттуда доносились голоса – наверно, ужинали рыбаки, – и Костя обогнул это место, держа путь прямо по свекле.

Младший бухгалтер пересек посадку выше того места, где сидели рыбаки, и долго шел по стерне к сияющему огнями городу, пока не наткнулся на тропинку, проложенную, очевидно, еще с весны, так как она была хорошо утоптана и поросла по краям густым подорожником.

Уже подходя к городу, Костя увидел, что навстречу ему едет велосипедист. Велосипедист ехал без света, поэтому вынырнул совсем неожиданно из тьмы, как летучая мышь; Костя едва успел отбежать в сторону и спрятаться – ему не нужны были сейчас никакие встречи. Велосипедист промчался мимо, уверенно ориентируясь в темноте, легко вращая педали.

Минаков пошел дальше. Окраины Петровска были погружены во тьму, только полосы света из окон освещали улицу, пробиваясь сквозь густые палисадники. Костя осторожно шел вдоль домов, стараясь побыстрее пересекать освещенные участки, – он напоминал сейчас сам себе преступника из фильма, который посмотрел в Суходольске.

Пахло жареной картошкой, георгинами, теплым хлевом, в котором только что подоили корову. Некоторые окна мерцали синим пламенем – там уже с вечера засели за телевизор.

– Олежка, ты? – окликнул из одного палисадника приглушенный женский голос. В голосе были страсть и нетерпение.

«Кого-то ждут», – с завистью подумал Костя.

Жутко полыхая зеленым светом глаз, перебежала дорогу кошка.

С шумом лилась вода из колонки – кто-то забыл ее выключить. Проехал грузовик, сотрясая всю улицу вместе с домами, палисадниками. Минаков прижался к забору, дожидаясь, пока исчезнет яркий свет фар. Где-то гремел проигрыватель, посылая в ночь дикие звуки джаза.

Мычала корова. Кудахтали обеспокоенные чем-то куры. В луже под фонарем плавала забытая хозяйкой утка.

В пригородах Петровска смешались город и деревня. По мере того как Минаков продвигался к центру, город брал верх. Пошел асфальт, улицы раздвинулись, появились пятиэтажные дома, помчались автомобили. Запахи тоже стали другими: запахло сгоревшим бензином, пыльным асфальтом, сухими, неполитыми клумбами, гнилью из овощных магазинов, одеколоном из парикмахерских.

Костя боялся, что ему встретится кто-либо из знакомых, но никто не встретился. Улицы были пусты. Старшее поколение петровцев уже готовилось ко сну, а молодежь была в кино и на танцплощадке. Из городского сада, где располагались летний кинотеатр и танцверанда, борясь друг с другом, неслись нежные звуки танго, потусторонние, усиленные динамиком голоса, взрывы хохота, шарканье ног, и вдруг, покрывая все, – автоматные очереди, душераздирающие вопли (шла иностранная кинокомедия с применением «черного» юмора). У ворот горсада и дальше вдоль аллеи, насколько можно было видеть, – никого, только одна черная собака, которая с удивлением вслушивалась в странные звуки, несущиеся из динамика.

Минаков проскользнул мимо безлюдного, но наполненного звуками парка и пошел по бульвару к недалекому уже теперь зданию милиции. Костя находился как раз в самом центре Петровска. Центр составляли пятиэтажные дома, один восьмиэтажный – петровский небоскреб, старинная, неработающая, обнесенная проволочной сеткой церковь и ряд длинных приземистых зданий со стенами невероятной толщины – бывших лабазов, в которых теперь располагались петровские магазины. Мощные фонари, лампочки, три прожектора, светившие с «небоскреба», – все это давало столько света, причем с разных сторон, что дома и деревья не отбрасывали никакой тени. Это был город из сказки, где по мановению палочки волшебника исчезла тень. У Минакова тоже не было тени. Только сзади, по бокам и спереди, обгоняя друг друга, пересекаясь и исчезая, суетились какие-то бледные призраки.

Залитый ослепительным светом центр был абсолютно пуст. Лишь на бульваре, высвеченные прожекторами и видные издалека, сидели несколько несчастных парочек, тоже лишенных всякой тени. Да проезжали иногда машины, безуспешно борясь своими желтыми фарами с этим фантастическим освещением.

Младший бухгалтер свернул с бульвара и дворами пошел к милиции. Он хорошо знал дорогу. Во дворах, засаженных деревьями в противоположность центральной площади, было абсолютно темно (фонари все побиты мальчишками и влюбленными), даже видны были звезды. Окна тоже не давали света, испускали лишь бледно-синее телевизионное сияние. В беседках шла напряженная, невидимая постороннему глазу жизнь: доносились звон стаканов, хлопающие звуки, стук костяшек домино (и как они только видят в темноте?), возня и шепот парочек.

Вот и милиция… Интересно, кто сегодня дежурит? Костя решил сначала заглянуть в окно. Он обошел здание милиции и очутился во дворе. Ага, прямо у окна валяется ящик. Младший бухгалтер прислонил его к стене, вскарабкался и приник лицом к зарешеченному окну. Картина, которую увидел Минаков, поразила его в самое сердце. За обшарпанным канцелярским столом, запятнанным чернилами и кругами от стаканов с чаем и чайников, сидел младший лейтенант Кобчиков и хмуро рассматривал чью-то фотографию, очевидно, фотографию преступника для витрины «Их разыскивает милиция».

Минаков не любил младшего лейтенанта Кобчикова.

Он казался ему самоуверенным, самовлюбленным, а потому не способным на справедливые, объективные действия. Дай такому волю, думал Костя, пошел бы сажать направо и налево. Младшему бухгалтеру нравился начальник милиции – спокойный, уравновешенный капитан, дядька уже в возрасте, в высшей степени справедливый человек, который зря не обидит. Но капитан, наверно, уже ушел. Дежурит этот самовлюбленный мальчишка… Костя силился рассмотреть фотографию: чем-то лоб и правое ухо, которые были ему видны, показались младшему бухгалтеру знакомыми.

Минаков потянулся на цыпочках, ящик подвернулся, и Костя сорвался с подоконника. Однако он нащупал .ящик ногами и опять заглянул в окно. Взгляд его встретился со взглядом Кобчикова. Младший лейтенант в упор смотрел на Костю, морща лоб, очевидно, что-то припоминая. Потом глянул на фотографию, потом снова на Минакова. Костя тоже машинально посмотрел на фотографию и чуть не свалился с ящика: прямо на него уставился… он сам. Младший бухгалтер испуганно отвел взгляд и опять встретился глазами с милиционером.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза: преступник и представитель власти. Затем медленно, очень медленно, словно боялся спугнуть Костю, младший лейтенант стал заводить правую руку за спину, где торчала кобура.

Сердце Кости остановилось, потом забилось неровно, как соскочивший с винтов разболтанный механизм. Пальцы, вцепившиеся в подоконник, одеревенели. Словно загипнотизированный, Минаков продолжал следить, как рука младшего лейтенанта все ближе и ближе подбиралась к кобуре.

– Стой… – прошептал Кобчиков. – Стой, стрелять буду…

Через стекло не было слышно ничего, но Костя был уверен, что лейтенант произнес именно эти слова, и они освободили Минакова от гипноза. Разум еще спал, а тело, которому поступил сигнал угрозы, уже летело вниз с ящика и мчалось сквозь кусты милицейского двора. Хлопнула дверь, послышался топот.

– Стой! Стой, стрелять буду! – теперь уже во все горло кричал милиционер Кобчиков. Минакову показалось, что в голосе младшего лейтенанта были мальчишеский восторг и упоение предстоящей погоней. Эти восторг и упоение придали Косте сил. Единым махом он перемахнул через забор и помчался дворами. Была надежда, что в темных дворах милиционер потеряет Костю из виду, отстанет, но младший лейтенант топотал все время сзади словно привязанный.

Ничего не оставалось делать, как повернуть к реке, переплыть ее и укрыться в Пещерах. Не полезет же за ним в воду лейтенант в сапогах, в полном обмундировании, с пистолетом.

– Стой, бандюга! От меня не уйдешь!

Слово «бандюга» еще больше придало Минакову сил. Ни в коем случае не сдаваться этому человеку. Ни за что! Никакого оправдания не будет, наоборот, еще пришьет новое дело – сопротивление при задержании.

Белый ослепительный пустой центр… Тихие темные окраины. Преследуемый и преследователь уже не бегут. Они или идут быстрым шагом, или просто шагом. Время от времени лейтенант хрипит:

– Все равно не уйдешь… бандюга… Мой будешь…

Кобчиков давно бы мог вызвать подмогу, но ему нужно самому, лично взять опасного преступника. Младшему лейтенанту даже хочется, чтобы Костя остановился, бросился на своего преследователя; завяжется борьба, и потом можно будет написать в рапорте: «Преступник при задержании оказал упорное, почти отчаянное сопротивление».

…Минаков бежит мимо аптеки. Возле аптеки стоит заведующая с каким-то пузырьком в руках. Женщина, которая знает все, что произошло, происходит и будет происходить, Центральный информационный центр – Циц, в простонародье именуемая Брехло. Циц-Брехло с ужасом смотрит на Минакова. Она парализована. Заведующая знает Костю в лицо, полностью в курсе его истории, полностью и даже чуть-чуть больше. Преступник на свободе? Циц-Брехло ловит ртом воздух, она в стоячем обмороке.

– С дороги! – кричит Костя Минаков.

Заведующая хочет уйти с дороги, но не может. Она чувствует себя деревом, которое толстыми корнями намертво вцепилось в землю.

Костя берет чуть-чуть правее. Но тут ноги Циц-Брехло становятся как бы самоходными, на шарнирах; они, вихляясь, тоже кидают хозяйку вправо. Минаков перестраивается на ходу и делает отчаянную попытку сменить направление.

– С дороги! Зашибу! – опять кричит он, как кричат носильщики с тележками на вокзалах.

Циц рвет себя влево. Они сшибаются грудь в грудь. Между Костей и заведующей лишь пузырек с каким-то лекарством. От столкновения двух тел пузырек вырывается из рук владелицы и падает на асфальт. По асфальту растекается вонючая жидкость. Чтобы удержаться на ногах, Циц обхватывает Костю за плечи руками.

– Держи! Держи бандюгу! – кричит обрадованный Кобчиков. Он уже заходит сзади и даже слегка растопырил руки, чтобы схватить его испытанным приемом.

Но Костя сильно отталкивается от Циц-Брехло и делает отчаянный рывок вперед.

Они с Кобчиковым бегут дальше…

…Наконец-то река. Из последних сил, едва дыша, Минаков дотащился до реки и кинулся с обрыва в воду. Река смыкается над его головой. Тихо, ни всплеска, ни движения. Кобчиков вглядывается до боли в глазах. Ничего не видно. Утонул. Конечно, утонул. Кто после такого марафона сможет еще и плыть? Никто.

– Собаке собачья смерть, – сказал младший лейтенант фразу, которую обычно при подобных обстоятельствах говорят в приключенческих книгах (младший лейтенант любил читать).

Он еще немного постоял, вглядываясь в бесшумно мчавшиеся миллионы тонн воды, но ничего не увидел.

– Вот и конец преступнику века, – заключил Кобчиков и пошел писать рапорт о происшествии.

 

7. 70/120 И 105/175

Несколькими часами позже, после того как утонул Минаков, к берегу речки подошел пенсионер Хрипунков, одинокий шестидесятипятилетний старик, но еще бодрый, крепкий, страстный рыболов. Он расположился на берегу и стал готовиться к утренней зорьке. Дел было много: прикормить рыбу, подготовить снасти, разжечь костер, вскипятить чай, пройти по берегу, выбрать запасные места для рыбалки.

За хлопотами быстро пролетела еще не очень длинная августовская ночь. Небо на востоке посерело, звезды мерцали не столь активно, а потом и вовсе превратились в неподвижные бледные точки, словно замерзли от холодного предутреннего ветерка. Потом горизонт стал розоветь…

Пенсионер Хрипунков, бодрый, крепкий старик, несмотря на свои годы, имевший собственные зубы, давление 70/120, не перенесший ни единого инфаркта, даже не лысый, заспешил с удочками к воде. Вода еще была темной, но у берегов уже протянулись длинные, от самого горизонта, светлые полосы, по которым бежала мелкая рябь; шуршали, перешептывались камыши, из них вылетела утка и бесшумно понеслась над рекой в сторону рассвета; всплеснула крупная рыба – звук был тяжелый, густой, распластался над водой и долго висел в воздухе. Река просыпалась, потягивалась, позевывала, готовилась к тяжелому рабочему дню: таскать теплоходы, баржи, паромы, многочисленные лодки рыбаков.

Все это были привычные вещи, привычные звуки. Пенсионер Хрипунков тоже потянулся, зевнул, поплевал на крючок и только начал размахиваться, чтобы забросить леску за камыши, подальше от берега, как вдруг остолбенел. Руки пенсионера повисли, глаза остекленели. Голова Хрипункова, которая никогда не кружилась и не подводила хозяина каким-либо другим способом, завертелась каруселью. Пенсионер Хрипунков, имевший давление 70/120, прекрасную кардиограмму, вдруг тихо опустился на землю.

Пенсионер Хрипунков помотал головой, надеясь прогнать видение, но безрезультатно. Видение не исчезло, наоборот, от разгоравшегося света оно стало еще красочнее и ярче. Тогда Хрипунков, кряхтя и охая, держась за поясницу, в которую вдруг что-то вступило, спустился к воде.

Прямо у его ног, насколько хватало глаз, покачивались на воде сотни, тысячи пятерок, десяток, четвертных, полусотенных. Деньги разноцветным ковром устилали всю прибрежную полосу. Часть ковра, что ближе к берегу, облепила стебли камышей, и они стали похожи на приготовленные для подарка букеты, которые кто-то бесшабашно щедрый завернул в ассигнации; другая часть ковра, на самой границе спокойной воды и быстрины, колыхалась, постоянно меняя узор: зеленые квадраты сменялись красными полосками, красные полосы превращались в серебристые ромбы, серебристые ромбы уходили под воду и вместо них возникали синие бесформенные пятна. Течение то и дело отрывало от ковра кусочки и уносило, кружа, сбивая в кучки, снова растаскивая, к центру реки, где они терялись среди беспорядочно мельтешивших утренних волн. Но возле берега простегнутый камышами ковер был прочен. Он только слегка вздымался и опускался, словно под ним кто-то спокойно спал сном праведника. Обманутая прочностью водяного покрытия, наверно, приняв деньги за нашествие кувшинок, с берега на ковер прыгнула большая лягушка и тотчас ушла под воду вместе с пятидесятирублевкой. Окошко закрылось десяткой.

Разинув рот, тяжело дыша, пенсионер Хрипунков смотрел на эту картину. Мозг отказывался воспринимать ее как реальность. Затем, словно лунатик, пенсионер взял купюру – это оказалось двадцать пять рублей, – подержал ее в руках, посмотрел на свет и зачем-то пришлепнул себе на лоб. Купюра не вырвалась из рук, не испарилась, не превратилась в пепел. Она холодила разгоряченный лоб старого человека, вода стекала на нос и щеки, сползала по губам.

– Эй, кто-нибудь! На помощь, – вдруг прошептал пенсионер и побежал в сторону пасшегося неподалеку стада.

Купюру пенсионер забыл отлепить со лба. Так, загнанный, возбужденный, с четвертной на лбу он предстал перед пастухами.

Однако Хрипунков опоздал с сообщением. По обе стороны реки с баграми уже шло множество людей, вылавливая радужные купюры. Возглавлял процессию капитан Яковлев.

– Откуда вы… – прохрипел вернувшийся назад пенсионер капитану.

– Дружинник обнаружил, – спокойно сказал капитан. – На то она и река, чтобы на ней что-нибудь случалось. – И капитан подмигнул.

Вскоре деньги выловили. Кроме того, был найден черный пиджак, круглая кепка и рюкзак с надписью: «Минаков». К вечеру весь город знал, что «ограбление века» совершил младший бухгалтер Костя Минаков и что он утонул, спасаясь от милиционера Кобчикова.

Впрочем, не весь город знал. Пенсионер Хрипунков лежал в больнице с гипертоническим кризом. Впервые за всю жизнь давление у пенсионера было 105/175.

Не знал этого и Семен Петрович Рудаков – Шкаф.

 

8. СВИДАНИЕ

Первый копач, толстый лысый человек, воткнул в землю лопату и вытер ладонью пот. На траву упали крупные горошины, словно пролился дождь.

– Ну и жарища! – проворчал он и посмотрел на солнце. – Август, а как июль.

Второй копач, молодой белобрысый парень, тоже прекратил работу.

– Пивка бы сейчас холодненького, – сказал он мечтательно.

Полный оживился.

– Идея неплохая. Слышь, хозяин, сбегал бы за пивом.

Семен Петрович Рудаков, к которому были обращены эти слова, ничего не ответил. Он чинил нижнюю ступеньку крыльца. Вчера, занося в сени мешок с яблоками из собственного сада, главный бухгалтер поскользнулся и грохнулся вместе с мешком. Подгнившая ступенька провалилась, и вот теперь ее надо было починить.

– Эй, хозяин! Хоть бы кваску вынес, – приставал лысый, – твою же жену ищем.

Десять дней тому назад жена Шкафа вышла из дома и не вернулась. Она не взяла с собой ни денег, ни вещей, ни документов. Просто вышла из дома и пропала. Никто ее больше нигде не видел. В доме Рудаковых сделали обыск. Ничего проливающего свет на исчезновение жены не нашли, и милиция совсем уж было убралась восвояси, как вдруг на скобе для очистки грязи с ног возле крыльца обнаружили следы крови. Рудаков сказал, что это он, поскользнувшись, случайно поранил руку. Однако группа крови оказалась не его, и на Семена Петровича пало подозрение в убийстве.

Петровск разделился на два неравных лагеря. Одни считали – их было большинство, – что Семену Петровичу не было никакого смысла убивать свою жену: жили дружно, делить было нечего, по бабам Рудаков ходить был не охотник. Другие, более философского склада ума, полагали, что чужая душа – потемки, что жизнь – сложная штука и ни за что в мире нельзя ручаться. Возьмем простой случай, говорила эта вторая, философская часть: захотелось Семену Петровичу опохмелиться, а денег не оказалось, и он просит у жены на чекушку, а жена, конечно, не дает. Слово за слово, разгорается драка, жена падает виском на скобу – и с приветом.

Анализ крови со скобы все-таки оказался не очень определенный, но с Семена Петровича взяли подписку о невыезде. Кроме того, Рудаков, что было неприятнее всего, должен был каждый вечер ходить отмечаться в милицию.

Двор и сад Семена Петровича разбили на квадраты, и там стали работать землекопы-копачи: искали труп.

– Жмот, – сказал молодой копач. – Сколько работаем, даже стакана воды не дал.

У копачей с Рудаковым сразу установились плохие отношения: рыли копачи небрежно, не жалели кустов малины и смородины да еще отпускали разные поганые шуточки.

– Живут же люди, – проворчал лысый копач. – И от жены избавился, и кассу взял… а тут копай за трешку в сутки.

– Ты думаешь, он кассу взял? – заинтересовался молодой копач.

– А кому же еще? С этим… бухгалтером Минаковым сговорились и взяли. Проще пареной репы. Ловкач!

Семен Петрович продолжал молча чинить ступеньку.

– И выкрутится, – молодой оперся на лопату. – Что он, дурак, что ли, ее в саду закапывать? Речка-то она вон, рядом. К ногам камень привязал – и будет лежать до высадки человека на Марсе.

– Ладно, разболтался, – лысый поплевал на ладони. – Поехали, а то вон милиция топает.

Во двор входил младший лейтенант Кобчиков.

– Ну как дела? – энергично воскликнул он, пройдя сразу к копачам и не поздоровавшись с Рудаковым. – Сколько квадратов сделали?

– Ноль целых и одна десятая, – сострил лысый. – Ты сам, начальник, попробуй в такую жару повкалывай. Да еще за трешку в сутки.

– Разговорчики!

Младший лейтенант осмотрел две ямы, которые выкопали лысый и молодой, и вздохнул:

– С такими темпами нам работы на всю пятилетку хватит.

– Пивка бы сходить попить, товарищ старший лейтенант. – Лысый нарочно повысил в звании Кобчикова и сглотнул пересохшим ртом. – А то сейчас народ с завода повалит – до утра стоять придется.

– Ладно. Идите, – вздохнул младший лейтенант. – Все равно от вас толку, как…

– Благодарствуем. Моя милиция меня бережет. – Копачи поставили лопаты к стене дома и торопливо ушли, боясь, что он передумает.

Кобчиков с озабоченным видом осмотрел ямы, не нашел в них ничего примечательного, и у него сделалось огорченное лицо. Огорченное и обиженное, как у мальчишки, которому не дают любимую игрушку.

Младший лейтенант подошел к Рудакову, посмотрел, как тот работает, сказал:

– Слушайте, Рудаков… Бросьте упрямиться… Зря только людей мучаете. Все равно ведь найдем. Не во дворе, так в речке. Не в речке, так в Пещерах. Или в лесу. Год, два, три будем искать, а найдем.

– Дурная голова рукам покоя не дает, – буркнул Семен Петрович.

– Что вы сказали?

– Я говорю: копайте, если желание есть.

– Давайте по-хорошему, Рудаков.

– Я и так по-хорошему. Весь сад испохабили, другой бы давно жалобу подал.

– Чего ж вы не подаете?

– Вас, товарищ Кобчиков, жалко. Молодой вы еще. Выговор дадут – карьеру себе сгубите. Вам ведь не жена моя, товарищ Кобчиков, нужна. В вас честолюбие бродит. Год у нас работаете, а ничем не отличились. Так, пьянки да драки… Не везет вам. Вот вы и уцепились за мою жену.

Младший лейтенант нахмурился.

– Полегче на поворотах, товарищ Рудаков!

– Или с «ограблением века», например, вы горячку порете. Чтобы отличиться, скорее дело закрыть. Не дан бог еще область перехватит. Собаку, беднягу, за сколько верст гнали. А дело-то не такое ясное, как вам кажется.

– Уж не вы ли замешаны?

– Может, и я. Проверьте. Почему Минаков взял документы? Зачем они ему нужны? Чего ж вы молчите?

Главный бухгалтер разогнулся, положил на крыльцо молоток и ехидно посмотрел на милиционера.

– Поймаем Минакова и узнаем. А вы не лезьте не в свое дело. Мало, что ли, своего? – Кобчиков с вызовом глянул на своего противника.

Тот усмехнулся.

– А что будет, товарищ Кобчиков, если я вам место укажу?

– Шуточки шутите, товарищ Рудаков, – младший лейтенант тоже усмехнулся, но тело его напряглось.

– Вдруг не шуточки?

– Дайте слово, что не шутите, товарищ Рудаков.

– Вот еще, товарищ Кобчиков. Какое может быть слово у убийцы?.. Так что тогда будет?

У младшего лейтенанта, видно, пересохло в горле: он хотел что-то сказать, но вместо слов послышался какой-то клекот.

– Может, водички принести?

– Не надо.

– Так что тогда будет?

– Вы смягчите свою участь.

– И все?

– Что же вам еще надо?

– Глупость говорите, товарищ младший лейтенант. Сейчас я свободный, а тогда сяду за решетку. Что лучше?

– Кроме того… вы облегчите совесть.

Рудаков опять усмехнулся и взял молоток.

– Мы в ладах со своей совестью. Я не то имею в виду. Что с вами будет, товарищ младший лейтенант?

Кобчиков посмотрел на главного бухгалтера подозрительно: не насмехается ли тот над ним, но лицо у Семена Петровича было серьезное.

– Вам-то какое дело?

– Ради любопытства.

– Ну… Я – может быть, получу благодарность.

– Повышение, а не благодарность, товарищ Кобчиков. Только повышение надо зарабатывать не на самом преступлении, а на профилактике преступлений. Долгой, безупречной службой, как ваш начальник капитан Яковлев. Почему он стал капитаном? Потому что в городе не было никаких преступлений. Вот и вы берите курс на это.

– Зато из-за вас он сейчас снова начнет все с нуля, – буркнул Кобчиков и поправил фуражку, которая была ему слишком велика.

– Ну раз так… Раз все сошлось на мне… Так и быть, скажу. Труп я спрятал в космосе.

– Где? – опешил младший лейтенант.

– В космосе. Изготовил воздушный шар… из воздушных шариков и запустил в космос. Теперь придется специальный спутник запускать, чтобы мою жену выловить.

– Тьфу! – в сердцах сплюнул Кобчиков. – Сколько времени потерял! Но скоро я над вами буду шутить.

Младший лейтенант поправил еще раз фуражку и зашагал к выходу.

– Одну минуточку! – крикнул главный бухгалтер.

– Что еще? – Кобчиков недовольно остановился. – Вспомнили, что закопали на Луне?

– Можно мне сегодня уехать на рыбалку? В воскресенье вечером вернусь…

У Рудакова был какой-то просящий, даже заискивающий тон. Совсем другой, чем минуту назад.

– На рыбалку? Вы разве рыбак?

– Балуюсь иногда… Что мне дома делать? Один. Скука. Копачи и те ушли.

Ах, как хотелось младшему лейтенанту сказать «нельзя» этому старому хитрому лису, он уже открыл было рот, чтобы произнести запрет, но подумал, что Шкаф обязательно пойдет с этим вопросом к начальнику милиции капитану Яковлеву, слишком, на взгляд Кобчикова, для этой должности добродушному человеку, тот, конечно, разрешит, и он, младший лейтенант Кобчиков, окажется в глупом положении.

– Ладно, – сказал Кобчиков. – Идите рыбачьте, товарищ Рудаков. Но с одним условием.

– Я же вам сказал – она в космосе.

Младший лейтенант сделал вид, что не услышал.

– Условие такое. Крепко подумать на досуге. Очень крепко. Рыбалка к тому располагает.

– Охотно, младший лейтенант, весьма охотно принимаю ваше условие. Но и вы подумайте. Из сейфа пропали документы. Зачем Минакову документы? Почему он так зверски избил кассиршу? Чтобы взять деньги, Перовой достаточно было показать кулак. Эта женщина не из храбрых. И последнее – самое главное. Минаков собирался стать летчиком-космонавтом – зачем ему совершать столь бессмысленное ограбление?

Младший лейтенант хмуро выслушал Семена Петровича, не перебивая.

– Ладно, товарищ Рудаков, спасибо за информацию, но мы как-нибудь без вашей помощи разберемся. Поймаем Минакова и разберемся.

– Жалко мальчишку, товарищ Кобчиков. Испугается. Ведь это не очень приятная процедура, когда тебя ловят. Исковеркаете нервы.

– Себя пожалейте, товарищ Рудаков. Свои нервы.

– Нервы у меня закаленные, товарищ Кобчиков.

– Это очень приятно слышать, товарищ Рудаков. Только положение серьезное. Намного серьезнее, чем вам кажется. Скоро вы перестанете шутить свои шуточки.

– В саду только не копайте. Деревья засохнут. Сад-то тут ни при чем. Сад пожалейте.

– Странный вы человек, товарищ Рудаков. Вам о своей голове надо думать, а вы о яблонях печетесь.

– Так яблони, товарищ Кобчиков, только яблоками нас дарят, а человеческая голова разные фокусы выкидывает.

– Яблоня, товарищ Рудаков, растит яблоки бездумно, а человек думает. Так что ценнее?

– Все вы знаете, товарищ Кобчиков. Все у вас просто.

– Зато у вас, товарищ Рудаков, чересчур сложно. Очень сложно. Запутались вы совсем.

– Ваша простота, товарищ Кобчиков, от молодости. Со временем пройдет. Но у некоторых затягивается. Опасайтесь этого.

– А ваша сложность, товарищ Рудаков, от хитрости. Крестьянской хитрости. От нее много бед проистекает. Подумайте над моими словами, когда не будет клевать. И упростите свою жизнь.

– Подумайте и вы, товарищ Кобчиков. За выходные. И сделайте свой взгляд на людей чуть-чуть шире.

– Ну ладно. Мне некогда с вами язык чесать. Приятной вам рыбалки, товарищ Рудаков, и не забудьте убрать в сарай лопаты. Казенное имущество.

– Приятного выходного, товарищ Кобчиков. Пусть ничего не случится. Или вам хочется обратного?

Но младший лейтенант уже не слушал главного бухгалтера. Он поправил на голове фуражку, чтобы она сидела чуть набекрень и стал виден русый чуб – на соседском огороде работала молодая красивая баба, мимо которой ему предстояло пройти, – и ушел.

Семен Петрович закончил ремонт, убрал в сарай казенные лопаты, прошелся с тяжелым, каменным лицом по изувеченному саду, заглядывая в ямы, в которые уже, как колючая проволока, стала заползать малина, со злобой столкнул ногой в яму распитую копачами бутылку «Петровской десертной» и ушел в дом собираться на рыбалку.

Было темно, когда Семен Петрович добрался на автобусе до нужного села. На пристани – дощатом настиле на сваях – уже зажглась на столбе желтая лампочка под жестяным кругом, почти ничего не освещая.

Народу на пристани было немного: две старухи с корзинами, трое рыбаков в нейлоновых куртках и пьяный с пустым стаканом в руках.

Село уже заснуло. Оттуда к реке почти не доносилось никаких звуков: только слышалось тоскливое мычание еще почему-то не доенной коровы, изредка – завлекающий смех девчат да шорох садов, бормотание радио на столбе, возле правления колхоза…

Скамеек на пристани не было, и Рудаков сел на ящик из-под бутылок – они здесь громоздились темной кучей, очевидно, приготовленные для отправки по воде и забытые. Рядом, тоже на ящиках, сидели тетки с кошелками – по всей видимости, они направлялись на базар в городок ниже по течению, еще с петровских времен славившийся большими съездами крестьян. Тетки тихо говорили о ценах на кур, гусей, уток; наверно, везли продавать битую птицу. Рыбаки в нейлоновых иностранных куртках молча курили, глядя на реку, у их ног лежали удочки, пижонские сумки с иностранными наклейками – наверно, это были городские парни из Суходольска.

Пьяный что-то недовольно бормотал себе под нос. Иногда он вставал с ящика и, покачиваясь, вглядывался в даль, откуда текла река.

Когда-то в юности Семен Петрович любил реку. Позагорать, поплавать, поудить рыбу, просто побродить по зеленой береговой траве босиком… Потом за хозяйственными заботами, работой речка забылась, он перестал вспоминать о ней, отдыхал больше дома, в саду или ездил на массовки в лес. В лесу проще, спокойнее, не надо было раздеваться, лезть в воду… Выпил, закусил и лежи вверх животом, дремли…

Сейчас запах реки, ее движение опять волновали. Семен Петрович полез в карман за сигаретами, но туг же вздохнул и опустил руку: от него не должно пахнуть сигаретным дымом.

Ни звука, ни огонька, ни движения, как будто все замерло на месте. Замерли эти миллионы тонн воды, гектары леса, километры воздуха…

К главному бухгалтеру подошел пьяный, держа под мышкой стакан.

– Вот в Нью-Йорке, – сказал он, – в это время все открыто. Бары разные, забегаловки, кафе-шантаны. Пей и опохмеляйся хоть до утра. А у нас, – пьяный махнул рукой. – Клавка-магазинщица закрыла в шесть и подалась на гулянку. Корова вон мычит, до сих пор не доенная, да и мужикам хоть помирай. В обед выпили, теперь что – опять до обеда жди? А вот в Нью-Йорке…

– Вы были в Нью-Йорке? – спросил Рудаков.

Пьяный оживился.

– Был. А как же. Ленд-лиз возил. Я и в Париже был. На Эйфелеву башню лазил. На первом этаже там выпивка дешевле, а на самом последнем – очень дорогая. Так я что делал? Брал фужер водки на первом и ехал на последний. Сижу там, на верхотуре, попиваю себе да вниз поплевываю. Красота. Все мне завидуют, думают, что миллионер. А Клавку бы там сразу уволили. Поддал бы хозяин коленом под зад – и все дела. Сколько хочешь тогда жалуйся в суд. У них там насчет этого запросто. Не желаешь работать – подыхай с голоду.

Послышался опять рев недоеной коровы. Клавку, пожалуй, и правда стоило бы уволить. Сколько Семен Петрович ни бывал здесь, повторялась одна и та же история: загулявшая Клавка, недоеная корова, пьяный со стаканом под мышкой с разговорами о Нью-Йорке и Париже.

– А ты, я вижу, будешь простой человек, – сказал пьяный. – Ты нигде не был. Ведь не был?

– Не был.

– Ты счастливый человек, – сказал пьяный. – Потому что тебе нечего вспоминать. А мне есть что вспоминать. Потому я мучаюсь. Ты не смотри, что я сейчас сторожем работаю. Я раньше разведчиком был. И в Берлине, и в Токио. Я самого Зорге знал. Ручкался с ним.

– Ладно, Пахомыч, будет брехать, – сказала ближайшая тетка с корзиной.

– Да как ты смеешь, невежественная женщина! – закричал пьяный, но в это время кто-то негромко сказал:

– Идет…

На темной полосе показались огоньки. Все встали, задвигались. Женщины потащили свои корзины к краю пристани, рыбаки начали гасить окурки, пьяный со стаканом под мышкой неверной походкой обогнал всех и стал первым.

Огоньки быстро приближались, и вскоре стали видны контуры небольшого судна. Теплоходик затормозил, дал задний ход и стал медленно приближаться к пристани. Яркая фара на рубке погасла. На берег соскочил молодой парень, несмотря на прохладный вечер, в одной тельняшке и джинсах, быстро привязал веревку к железной тумбе и сказал:

– Карета подана. Прошу, пожалуйста!

Все по одному потянулись к борту теплохода. Парень ловко помогал перенести вещи, поддерживал под локоть. Семен Петрович дал ему два рубля.

– Сдачи нет, – сказал парень.

– На том свете сочтемся.

– Напомните тогда, – согласился парень.

Народу оказалось мало: все те же тетки с корзинами, рыбаки и только на носу, в уголке жалась закутанная в демисезонное пальтишко девушка-подросток.

На палубе была сооружена самодельная будка-буфет, слегка смахивающая на собачью конуру. В будке стояла, ожидая клиентов, полная женщина в белом халате.

Пьяный первым вскарабкался на борт и сразу направился к буфету.

– Двести грамм, Мартьяновна, и пару килечек.

– Опять Клавка загуляла? – спросила Мартьяновна.

– Опять… так ее…

Буфетчица не спеша налила в стакан, протянутый пьяным, водки, отрезала кусок белого ситного хлеба, положила на него несколько килек из банки. Килька остро пахла пряностями и морем.

У Семена Петровича были в рюкзаке и водка и закуска, но он подошел к буфету: ему нравилась и неторопливая, ухоженная продавщица, и керосиновая лампа сбоку прилавка, вокруг которой вились мошки, и открытая банка с килькой, откуда пахло тропическими пряностями и знойным морем.

– Мне тоже сто пятьдесят и бутерброд с килькой.

Продавщица его помнила.

– Конфет возьмете? «Белочка». Только что получила.

– Возьму.

– Полкило?

– Да.

Буфетчица наклонилась к Рудакову и понизила голос:

– В прошлый раз вы интересовались жемчужной помадой.

– Да, она вам очень идет, Мартьяновна…

– У меня есть лишний тюбик.

– Вот здорово!

– Но очень дорого. Пришлось заплатить пятерку,

– Ничего, Мартьяновна. Выдюжим.

Пьяный между тем залпом выпил свой стакан и снова полез к буфетчице.

– Мартьяновна, еще двести на дорожку! Матрос, подожди! Я сейчас…

– Давай, дядя, быстрее, и так опаздываем.

Мартьяновна налила пьяному опять стакан, тот расплатился и заспешил к трапу, бережно прижимая полный стакан к груди.

– В Нью-Йорке бы домой принесли, а тут лазь по каким-то старым калошам, – проворчал он, перебираясь на берег.

Матрос подождал, пока Пахомыч утвердится на берегу, отвязал канат, прыгнул на палубу, и суденышко стало медленно отчаливать.

– Вам в стакан или в фужер?

– В фужер.

Рудаков всегда хорошо расплачивался с буфетчицей, и она явно симпатизировала ему.

– Колбаски возьмете? Свиная домашняя, очень вкусная.

– Можно кусочек.

Рудаков отнес все на маленький столик с розовым пластмассовым покрытием, что стоял возле буфета. Продавщица выдвинула фитиль в лампе, чтобы было видней. На освободившееся место к окошку встали молчаливые городские рыбаки в джинсах с иностранными ярлыками, задымили иностранными сигаретами.

Рудаков залпом, затаив дыхание, выпил водку, закусил килькой. Килька была свежей, баночного посола, такую в Петровск не завозили, и Семен Петрович с наслаждением съел все четыре штуки – для бутерброда было положено три, но Мартьяновна из симпатии добавила ему еще одну.

От курящих возле столика рыбаков тянулся ароматный дым. Мучительно хотелось курить. Семен Петрович снова достал пачку сигарет, подержал в руках и опять сунул в карман.

Потом он прошел на нос и сел рядом с девушкой-подростком. Девушка была совсем худенькой, зябко куталась в коричневое пальто, ее лицо почти закрывал низко надвинутый на лоб шерстяной красный платочек – в тон пальто. Она сидела, полуотвернувшись от палубы, и смотрела в воду. На ее ногах были стоптанные туфли.

Ноги она поджала под скамейку. Семен Петрович нащупал ее руку, взял в свою большую ладонь.

– Холодная, – сказал он. Девушка ничего не ответила.

– Ну, здравствуй…

– Здравствуй…

– Замерзла?

– Нет…

Он взял и вторую ее ладонь, поднес ко рту, стал дышать.

– Я вправду не замерзла.

Но голос у нее был холодный.

– Я боялся, что ты не приедешь.

– Ты же знаешь… брошу все…

В их сторону никто не смотрел.

– Плохой из тебя конспиратор, – сказала девушка. – Пил водку, а сам с меня глаз не спускал.

– Мало ли чего… Может быть, просто понравилась.

– В этом пальто я совсем маленькая… Ты долго ждал?

Он отпустил ее руки.

– Нет. Совсем немного.

– Мы опоздали на пятнадцать минут.

– Я знаю.

Она приблизила к нему лицо.

– От тебя пахнет водкой и селедкой.

– Тебе противно?

– Нет, ничего. Я бы тоже сейчас выпила водки и закусила килькой.

– Я сегодня целый день не курил.

Она погладила его по лицу.

– Спасибо, милый. Я это почувствовала.

Они помолчали.

– Тебя отпустили? – вдруг тревожно спросила она. – Или ты сам…

– Отпустили.

– До конца?

– До конца.

– Как хорошо…

– Да… Жалко, нельзя поцеловать тебя…

– Можно. Никто не смотрит.

Рудаков покачал головой.

– Земля тесная. Вдруг кто знакомый. Потерплю.

Он отвернулся и стал смотреть вниз. Темная вода с тихим шипением струилась вдоль борта.

«Господи, как хорошо, что она у меня есть, – подумал Семен Петрович. – Как хорошо, что тогда я поехал с ними в санаторий. А то бы ничего не было, ничего… Как же я жил до этого?»

Рудаков после той ночи в санатории, когда они сидели с Ниной в ельнике, и шел снег, и она рисовала на снегу, и поцеловала его в губы, не мог ни работать, ни спать, и в следующее воскресенье поехал в санаторий, сказав жене, что решил попробовать заняться зимней рыбалкой. Он долго добирался автобусом, попутными машинами, шел пешком и заявился в санаторий вечером, к ужину. Он вошел в столовую прямо так, одетым, в пальто и валенках. Весь зал уставился на него. Стало так тихо, что было слышно, как кто-то, видно сидевший спиной и не видевший пришельца, усердно жевал. Нина тихо вскрикнула, у нее выпала из рук ложка. Потом она вся залилась краской, медленно встала и пошла навстречу Рудакову неверным шагом, словно спросонья.

– Приехал все-таки.

Она, не стесняясь, обвила его шею руками, приникла горячей щекой к его заиндевелому подбородку.

Она тут же сбегала в палату, переоделась, и они ушли в лес. Вернулись, когда уже потускневшая перед рассветом луна садилась за лес…

Весь остаток ночи Рудаков шел пешком до трассы, где ходили машины, но шоферы не решались взять неведомо откуда бредущего человека, и только когда встало красное, все залившее алым солнце, его подобрал самосвал. В самосвале он почти не слышал, что болтал разговорчивый шофер, а смотрел в упор, не щурясь, на уже начинающее теплеть солнце, и мрачно думал, перебирая свои неведомые до сих пор чувства. Он понял, что влюбился, хотя не знал, что такое любовь, и не верил в ее существование.

– Случилось что, папаша? – наконец догадался разговорчивый шофер.

– Случилось, – ответил Рудаков.

Шофер замолк, и всю дорогу сочувственно поглядывал на главного бухгалтера.

Семен Петрович стал ездить в санаторий каждую субботу, а когда Нину весной выписали, они встречались в лесных полосах за селом, где она жила. В село Рудаков не ходил, чтобы не было пересудов: Нина работала лаборанткой на элеваторе, и ее знал каждый.

Летом он придумал более спокойную вещь. В пятницу вечером Нина брала билет на теплоход, он садился на этот же теплоход из ближайшего к Петровску села, и они ехали до глухого хутора Пещеры. Там они вдвоем проводили остаток пятницы, субботу и почти все воскресенье…

Это оказалось очень удобным. До сих пор никто ни в Петровске, ни в Нинином селе не сказал про них ни слова. Дома тетке, с которой она жила, Нина говорила, что ездит в санаторий, где прежде лечилась, показаться врачам.

…Теплоход причалил к маленькой пристани. Сели женщина с тяжелым бидоном, из которого, несмотря на то, что он был закупорен и плотно завязан чистой белой марлей, пахло парным молоком; рыбак с огромной раколовкой, маленький, с короткими ножками, похожий на паука, затканного сетью; мальчишка с велосипедом и удочками.

К буфету никто не подошел. Мартьяновна щелкала на счетах, освещенная с одного бока красным светом керосиновой лампы; другая сторона скрывалась во мраке. Буфетчица была похожа на колдунью, занимающуюся своими колдовскими делами.

– Я тебе «Белочки» купил.

Семен Петрович залез в карман куртки, достал пригоршню конфет, вложил в руку Нины.

– Спасибо.

Она положила конфеты на колени.

– И еще кое-что.

– Что?

Голос ее стал по-детски любопытным.

– Вот.

Рудаков протянул ей помаду.

– Боже мой! Жемчужная!

– Ага.

– Неужели польская?

– Не знаю.

– Польская. Девчонки полопаются от зависти.

– Это не для девчонок, а для тебя.

– Само собой, но немного и для девчонок. Не будь жадным.

– Ладно уж, – великодушно согласился Семен Петрович.

Нина спрятала конфеты в карман, а помаду оставила в руке.

Теплоход отвалил от маленькой пристани – три доски, две сваи, железная труба, – и прожектор снова беспокойно заметался по обеим берегам.

«Зачем он так светит? – подумал Рудаков о капитане. – Нервничает или просто так? А может быть, он служил во флоте, допустим, на пограничном катере и осталась привычка быть всегда настороже?»

Теперь они шли совсем близко к берегу. Тянулся заболоченный луг. Оттуда порывами набегал ветер. То промозглый, тревожный, какой-то безнадежный, пахнущий болотом, туманом, скользкими холодными тварями – это когда проплывали низкую часть луга; и теплый, ласковый, добрый, приносящий запахи земляники, сухого сена, трепет перепелиных крыльев, когда напротив оказывался сухой луг, – это был запах жизни, счастья, острой жалости, что так не может продолжаться вечно.

И когда проплывали мимо этих разных участков луга, Нина то сгорбливалась, то распрямлялась, совсем как тонкий стебелек в зависимости от того, дует ли холодный ветер или светит теплое солнце.

– Дай я тебя укрою, ты замерзла, – сказал Семен Петрович.

– Не надо, я не замерзла.

Но он снял с себя куртку и насильно укутал ее. Куртка была модная, нейлоновая, с шерстяной подкладкой, очень теплая, он купил ее специально для этих поездок.

Навстречу проплыла баржа, хрипло прогудела простуженным басом в знак приветствия. Капитан теплохода в ответ дал три неожиданно звонких молодых гудка, озорно побил по барже лучами. Баржа была с песком; из рубки высунулся человек в форменной фуражке, «начальник баржи», помахал рукой; издали не было видно, но Рудаков догадался, что он улыбается. Капитан еще просигналил три раза. Баржа прошла рядом, обдав их запахом мазута, сырого песка и сохнущей рыбы – наверно, матросы занимались рыбалкой.

Большая волна ударила в борт теплохода, он качнулся один раз, другой, мотор сделал перебой, потом все выправилось. Капитан теплохода повернул прожектор назад и проводил баржу лучом света до тех пор, пока можно было. «Начальник баржи» улыбался и махал рукой.

– В Игнатовке… пиво… свежее… бочечное… – донеслось с баржи. – Ждет…

– В Селезневку колбасу копченую завезли! – крикнул в ответ капитан.

Опять хриплый гудок и три звонких. Вскоре баржа исчезла за поворотом.

– Петя умер, – сказала Нина. Семен Петрович резко повернулся к ней.

– Когда?

– На той неделе… В среду…

– Ты… была?

– Нет.

Они замолчали. Петя был тем гармонистом, который пытался выяснить с Рудаковым отношения во время первого приезда в санаторий. Он как-то еще раз хотел затеять драку с Семеном Петровичем. Главный бухгалтер, притопывая от мороза, ждал на улице Нину, которая убежала в палату одеться потеплее, как вдруг из корпуса выскочил гармонист. Он был без пальто, без шапки, в пижаме и больничных тапочках, волосы всклокочены.

– Уходи отсюда! Уходи! Кобель! – закричал он срывающимся мальчишеским голосом. – Уходи и больше никогда не появляйся, подонок пошлый! Зашибу!

Петя кинулся на Рудакова, выставив вперед кулаки, норовя ударить в лицо. Семен Петрович повернулся правым плечом, выдвинул его и слегка шевельнул. Он не собирался бить этого нервного, хилого парня, но гармонист, наткнувшись на плечо, вдруг отскочил, как резиновый мячик, ноги его сплелись, и он упал на спину.

Семен Петрович подошел к поверженному сопернику. Изо рта гармониста показалась кровь. При виде ненавистного врага Петя попытался вскочить, но не смог даже перевернуться на бок. Рудаков поднял его, помог дойти до палаты.

– Меньше нервов, – сказал Семен Петрович на прощание, – не мы их выбираем, а они нас.

– Кобель… бугай, – прошептал гармонист. – Грубое животное…

Больше Рудаков гармониста не видел, но Нина иногда рассказывала о санаторных делах, в том числе и о Пете. Вскоре, рассказывала она, гармониста выписали, но дела его были неважны. Жил он в том же селе, что и Нина. Иногда они встречались на улицах или на базаре. Однажды Петя пришел к Нине домой и весь вечер играл на аккордеоне. Играл он очень хорошо, возле окон останавливались любопытные.

– Свадьба, что ли? – спрашивали они.

– Да нет, просто женихаются.

– Ты не приходи больше, – сказала Нина.

Больше Петя не приходил, но иногда присылал короткие записки. Писал, что начал сам сочинять музыку, но получается ли что, он не знает…

* * *

Теплоход подошел к Игнатовке. Пристань Игнатовки была ярко освещена двумя лампочками на столбах и выглядела абсолютно пустынной. Недалеко от причала светилось окошко пивного ларька. Продавщица вышла наружу и стала наблюдать, как швартуется катер.

– Давай быстрее, а то закрываю, – закричала она матросу.

– Свежее? – спросил матрос.

– В обед завезла.

Матрос обернулся к пассажирам.

– Кто желает пивка – прошу, пожалуйста. Поторопитесь.

Первыми поднялись парни с иностранными наклейками, потом мужик с раколовкой. Поднялось даже несколько женщин.

– Я схожу, – сказал Семен Петрович.

– Сходи.

– Не напирай, пожалуйста, – говорил матрос, сдерживая столпившихся у борта пассажиров. – Сначала пропустим капитана. Такова традиция… А теперь прошу, пожалуйста.

Сухощавый капитан с военной выправкой, в кителе и форменной фуражке – видно, действительно служил на флоте – проворно сбежал на берег, спорым шагом направился к ларьку. Там его уже ждала кружка пива. Кружка была налита так полно, что пена стекала по ее бокам и падала на дощатый, влажный от пива прилавок. Капитан осушил кружку единым духом. Продавщица, смотря на него влюбленными глазами, налила другую. Капитан отошел с кружкой в тень ларька и принялся попивать неторопливо.

Пассажиры уважительно подождали, когда отойдет капитан, и столпились у ларька. Семен Петрович тоже взял две кружки. Пиво оказалось отличным: свежим, хмельным, горьким. Оно пахло золотым ячменным полем, где созревало под солнцем, и темными подвалами, где выдерживалось.

Мужичок-паучок, оставивший свою паутину на палубе, достал из-за пазухи четвертинку, плеснул из нее в кружку, сунул опять за пазуху.

– Так-то оно надежнее будет, – подмигнул он Семену Петровичу.

– Я не люблю мешать, – сказал главный бухгалтер. – Теряется естественный вкус.

– У водки тоже естественный вкус, – резонно заметил мужичок-паучок.

Капитан дал гудок. Пассажиры засобирались, стали совать пустые кружки в окошко.

– Ишь, понравилось, – ворчал матрос. – Так бы и до утра стояли. Заходите, прошу, пожалуйста.

Он отмотал веревку, мотор заработал, между бортом теплохода и пристанью образовалась щель.

Продавщица стояла на берегу и махала рукой. Капитан отсалютовал ей три раза.

Семену Петровичу захотелось еще выпить. Он подошел к буфету.

– Сто грамм и килечки.

Буфетчица, забытая на какое-то время всеми, обрадовалась, стала торопливо наливать.

– Ухажерка капитана, – сказала она, кивнув в сторону пристани. – Каждый раз его ждет, когда пиво свежее. Муж и двое детей. Вот что оно в мире делается.

В голосе буфетчицы была зависть.

Семен Петрович посмотрел на пристань. Продавщица, ладная, молодая, закрывала окошко широким щитом. Потом погасли фонари, и пристань слилась с лесом.

* * *

– Ты не пьяный?

– Ни на вот столечко.

– Больше не пей.

– Слушаюсь, товарищ начальник.

Теплоход шел теперь посередине реки. Берега отодвинулись, лесные звуки исчезли, и был слышен лишь шорох воды. Нина перегнулась через борт. Семен Петрович проследил за ее взглядом. Отблески от прожектора освещали плывущие по реке листья.

– Осень скоро, – сказала Нина.

– Да, пойдут дожди. Теплоход ходить перестанет. Я буду приезжать к тебе домой. Наплевать…

– Он прислал мне записку. – Нина разглядывала плывущие за бортом листья.

Семен Петрович молчал. Казалось, и сейчас этот хлипкий парнишка со сжатыми кулаками стоит между ними. Рудаков погладил девушку по плечу:

– Не горюй…

– Я не горюю… Когда все известно заранее, не так страшно.

– Не надо об этом.

– Ты знаешь, что было в записке?

– Откуда же мне знать?

– Два рисунка без слов.

– Рисунки? – удивился Рудаков.

– Ну да. Два рисунка. Нота и кисть. Очень неумелые рисунки.

– Что значит «нота и кисть»?

– Это символы музыки и живописи.

Рудаков не знал, что сказать. Нина молчала.

– Зачем он так… сделал? – наконец спросил главный бухгалтер.

– Он хотел сказать, чтобы я не унывала. На свете всегда останется живопись и музыка. Он знал, что я пойму. Мы и раньше говорили на эту тему. Тогда еще… до тебя. Я немного с ним дружила. Ну не дружила, а так… ходили, разговаривали. Он считал, что история ничего не хранит вечно. Исчезают государства, храмы, рушатся горы, высыхают и образуются новые моря. И ничего нет вечного. Только немножко остается от человека. Это рисунок и музыка.

– Вот как… – Семен Петрович никогда не думал об этом. – Значит, все исчезнет, и останутся только картины и музыка? – Он недоверчиво покачал головой. – А книги, допустим? Книги тоже долго сохраняются, скульптуры…

– Да. Это правильно. Но все-таки дольше всего – рисунок и музыка. Он так считал. Например, наскальные рисунки, он говорил, будут существовать вечно. А музыка… Она была и до человека. Шум моря, шорох песка, движение ветра. Ведь это тоже музыка.

– Это он потому так говорил, – сказал Семен Петрович, – что сам сочинял и потому, что ты рисуешь.

– Да, может быть, и поэтому тоже. Но, по-моему, он прав. И только ради этого стоит жить.

– А если не умеешь рисовать и сочинять музыку? – спросил Семен Петрович. Ему показалось, что он задал очень сложный вопрос, поставил Нину в тупик и пожалел, что ввязался.

– Ну и что? Тогда надо смотреть на картины, которые нарисовали другие, и слушать музыку других.

Семен Петрович хотел замолчать, но не удержался.

– А когда же работать?

– Работать надо днем, а вечером наслаждаться искусством, размышлять. Так делали еще древние.

– Вечером – хозяйство, сад, огород… да и посидеть, отдохнуть надо, – возразил главный бухгалтер.

– Значит, ты зря живешь.

– Зря? – удивился Рудаков.

– Зря…

Главный бухгалтер усмехнулся.

– Эх, милая девочка… Кроме музыки, в жизни еще кое-чего хватает. Жизнь – борьба за существование. Слышала? Борьба каждый день. Или он тебя, или ты его.

– Кто «он»?

– Кто-нибудь. Найдется.

– Значит, мы рождаемся для того лишь, чтобы делать друг другу больно?

– Выходит, так.

– Но это же вопреки здравому смыслу! Есть, спать, драться, размножаться – как животные…

– Мы и есть животные. Только обличье надели человечье. А некоторые так даже и надевать его не хотят.

– А я вот не такая! Что ты на это скажешь? А если есть я, значит, есть и другие. И, значит, ты не прав.

– Ты еще ребенок.

– И Петя так считал…

– И Петя был ребенком.

Нина обиженно повернулась к нему спиной, засунула руки в карманы наброшенной куртки. Он насильно повернул ее к себе, пощекотал подбородком шею.

– Не дуйся. Тут ничего не поделаешь. У каждого своя правда.

Нина вся обмякла от его прикосновения. Она вообще любила, когда он до нее дотрагивался.

– Повторяй за мной, – сказала она капризно. – Повторяй за мной: да здравствует живопись и музыка!

– Да здравствует живопись и музыка…

– Громче!

– Да здравствует живопись и музыка!

– Еще громче!

– Да здравствует живопись и музыка!

Все, кто сидел рядом, посмотрели на них. До Семена Петровича донесся шепот бабки с кошелкой:

– Поднабрался уже… Ну, мужики…

– У Пещер кто сходит? – спросил громко матрос, хотя прекрасно знал, что сходят Семен Петрович и девушка.

– Сходим! Сходим! – сказал Рудаков, поднимаясь.

Матрос крикнул что-то капитану. Теплоход сбросил обороты и стал разворачиваться влево.

Нина подошла к борту, а Семен Петрович задержался у буфетчицы.

– Посошок? – спросила она, улыбаясь. Видно, Семен Петрович ей здорово нравился.

– Нет. Хватит. Просто попрощаться. Спасибо вам, Мартьяновна. До следующей пятницы.

– Не стоит благодарности… Следующий раз угощу вас бутылочным пивком. Обещали областное.

– Здорово.

– И батончик колбаски копченой приготовлю. Хотите?

– Не откажусь.

По всей видимости, буфетчице очень хотелось завести знакомство с понравившимся ей мужчиной покороче.

– А вы не могли бы достать японский зонтик? Женский? – вдруг спросил Семен Петрович.

– Зонтик? – буфетчица задумалась. – Для дочки? – она кивнула в сторону Нины. – Или для жены? – женщина хитро прищурилась.

– Для дочки…

– Ну и молодежь, – вздохнула буфетчица. – Все им заграничное подавай. Ладно, попробую…

– Вот спасибо вам, Мартьяновна.

– Спасибо потом скажете.

– Деньги сейчас?

– Найду. В пятницу расплатитесь.

Она первой протянула Семену Петровичу руку. Он крепко пожал ее.

У хутора Пещеры пристани не было, но меловый берег обрывался отвесно в реку, и на специально вырубленную в скале площадку можно было бросить доску, если не шла сильная волна.

Волны не было, и Семен Петрович благополучно сошел с Ниной на берег.

Теплоход сразу ушел, и его огоньки затерялись среди звезд, только луч прожектора еще был виден – издали он походил на отблеск луны на реке; потом исчез и он.

Они остались совсем одни. Хутор чернел высоко на горе, там не светилось ни единого огонька, оттуда не доносилось ни звука. Шорох волн, разбивавшихся внизу о меловую скалу, тихая возня ветра в траве, далекий-далекий гул самолета – больше ничего не было слышно.

– Вот мы и одни наконец…

Нина наклонила голову Семена Петровича, потерлась нежной щекой о его колючую щеку, потом нашла губы своими губами.

– Я столько ждала… Целую неделю… Единственное, что есть… Ты такой горячий, даже через плащ…

– А ты вся дрожишь.

– Это от реки. Пойдем скорее в наш дом.

– Пойдем.

Главный бухгалтер поднял свой рюкзак, взял из рук Нины сумку.

Они пошли по тропинке вверх – Рудаков впереди, Нина сзади. В крутых местах он подавал ей руку. Тропинка была каменистой, щедро посыпана меловой пылью. Скоро их ноги по щиколотку испачкались мелом, и они стали похожи на средневековых вельмож в белых чулках.

Нина поднималась с трудом, часто останавливалась и, чтобы скрыть это, говорила:

– Посмотри, как красиво…

Рудаков останавливался и послушно смотрел вниз, хотя ничего не было видно, только темный лес, пронизанный светлой лентой реки, и огромная чаша неба, вся в голубых дырочках.

– Ты держись за меня.

– Вот еще! Что я, немощная старуха?

Вскоре тропинка перестала подниматься, пошла параллельно берегу, потом немного спустилась и вильнула в небольшую ложбинку, заросшую кустарником и густой зеленой травой. Ложбина была круглой, вдавливалась в гору, и ее невозможно было заметить ни с какой стороны, кроме как с реки, но и с реки ложбина не казалась тем, чем она была. С реки она походила на группу кустов, прилепившихся на неприступной скале.

Сюда никто не приходил. За все время их ни разу не побеспокоили. Если бы на хуторе были мальчишки, они обязательно бегали бы сюда, но мальчишек на хуторе не было. Раньше они, конечно, были, иначе откуда бы взялась тропинка, но потом, видно, выросли, новые не появились, а тропинка осталась. Тропинки живут дольше людей. Может быть, она осталась еще с тех пор, когда здесь рыли Пещеры?

Семен Петрович раздвинул кусты и пропустил Нину вперед. Они очутились на ровной площадке. Площадка была из мела, кое-где поросла мелкой травой и очень напоминала заброшенный дворик, сквозь каменные плиты которого пробивалась трава. Одной стороной площадка упиралась в гору, и там высилась огромная, до самого неба, голая отвесная стена. Две стороны были положе, густо заросли кустарником, высокой травой и мелкими деревьями, но, по мере того как они переходили в гору, растительность становилась мельче и жиже, пока на горе не исчезала вовсе, разве что оставалась низкая травка, издали похожая на пятна лишайника. Четвертая сторона, огороженная невысоким терновником, словно забором, выходила на реку; она почти отвесно падала к воде, но сбоку имела незаметный скос, по которому вниз сбегала еще более незаметная белая тропинка; по этой тропинке можно было за две минуты очутиться возле воды.

Семен Петрович достал из рюкзака и включил фонарик. Яркий луч обежал площадку, метнулся на склоны, задержался на траве под деревьями.

– Никого, – сказал Рудаков. – И не было…

– А вдруг были?

– Нет… Если бы были, разожгли костер. Не удержались бы. Турист без костра не турист.

Они очень боялись туристов. Но пока никто не пронюхал про их убежище.

– И родник цел, – прошептала Нина.

Они прислушались. Из кустов слева донеслись веселый лепет родника и его радостные прыжки по камням.

– Конечно. Куда он денется?

– Когда нас нет, он исчезает, – убежденно сказала Нина. – А когда мы приходим, он прибегает. Слышишь, как радуется? Ах, малыш глупый…

Нина торопливо ушла к роднику. Рудаков слышал, как она пила из ладоней. Когда она вернулась, он взял ее руки в свои. Ладони горели, словно обожженные огнем.

– Зачем ты… Я бы дал тебе кружку.

– Надо руками… Послушай, Сеня, мне кажется, что это ребенок… Наш ребенок…

Она уже не раз так говорила.

– Ты сама ребенок…

Ему не нравился ее голос, когда она говорила про ребенка.

Родник давал жизнь всей этой ложбинке. Остатки его стекали по отвесной скале в реку широкой мокрой полосой, но только в пасмурный день родник достигал реки; когда было солнце, он высыхал где-то посредине скалы. В жаркий день Нина жалела родник: «Бедненький, умер, не дотянулся до мамы». В хмурую же погоду она радовалась и хлопала в ладоши: «Ура! Они вместе!» Нина, наверно, поэтому любила пасмурные дни, хотя нельзя было загорать и купаться.

Семен Петрович взял вещи и пошел к скале. У основания скалы росли невысокие кусты терновника. Рудаков протиснулся сквозь них, положил рюкзак и сумку на землю и с трудом отодвинул в сторону прислоненный к скале широкий плоский камень. Открылся узкий черный ход.

– Нинок, ну где ты там?

– Иду, иду…

Рудаков посветил в ход.

– Тоже никто не был? – спросила девушка, подбегая.

– Нет… Плиту не трогали.

– А изнутри?

– Чтобы попасть сюда изнутри, надо сначала войти в Черное море.

– Ты думаешь, они тянутся до моря?

– Вполне может быть.

Семен Петрович первым влез в ход и посветил Нине. Они очутились в небольшой уютной пещере. Пол пещеры застилали высохшая трава и листья; в углу из камня, на который были набросаны мелкие ветки и сухое сено, было сооружено широкое ложе. Ложе аккуратно застилало старенькое одеяло, наполовину прикрывавшее подушки в розовых наволочках. Возле этой кровати лежал тоже старенький коврик и две пары тапочек: мужские и женские.

Пещера была обжита. В противоположном углу стояли грубо сколоченные стол и две табуретки, над ними полка с посудой, портативная газовая плитка. Стена этой своеобразной кухни на высоту человеческого роста была выкрашена голубой масляной краской.

Над столом даже висела картина: на вставленном в рамку полотне был изображен пляж на берегу речки с высоты птичьего полета. Безбрежные, уходящие за горизонт просторы: луга, перелески, извивающаяся река и лишь два человека лежат на пляже – мужчина и женщина. От огромной скалы к ним тянется тень. Еще немного, и эта тень уничтожит солнечную полоску пляжа, накроет мужчину и женщину и уйдет дальше в светлые просторы делать свое черное дело. За скалой, словно дожидаясь сигнала, прятались сумерки. По картине можно было определить время – где-то около семи вечера.

Эту картину нарисовала Нина с натуры, со скалы. Рудаков лежал на пляже, а она рисовала, взобравшись на самую вершину.

Картина не нравилась Рудакову. Была в ней какая-то безнадежность. Было жалко эти светлые просторы, которые скоро исчезнут, накрытые тенью от скалы и прячущимися за спиной скалы сумерками. Хотелось, чтобы эти двое на пляже убежали подальше от реки, от подкрадывающейся к ним черноты. Но они лежали, доверчиво сдвинув друг к другу головы, видно, увлеченные разговором, и не видели опасности. Впрочем, куда бежать? Вскоре вся долина покроется мраком. Эти двое, наверно, понимали, что бежать поздно, бессмысленно, зачем тратить драгоценные минуты в панической суете бега, лучше насладиться оставшимся на их долю солнцем. И они лежали, доверчиво сблизив тела, в их позах не было страха, но и не чувствовалось полного счастья. Казалось, мужчина и женщина постоянно помнили, что черная тень всего лишь в нескольких метрах от них, и они спешили. Спешили закончить разговор, спешили вобрать кожей как можно больше солнца, спешили насмотреться друг на друга – точка, откуда зритель смотрел на мужчину и женщину, находилась очень высоко над землей, и нельзя было рассмотреть лежащих во всех подробностях, но все же очевидно было, что мужчина слегка приподнялся и пристально смотрит на женщину.

– Тебе нравится? – спрашивала часто Нина, смотря на картину, когда они сидели за столом.

– Хорошо передан простор, – уклончиво отвечал Семен Петрович. – Но лучше, если бы было утро.

Нина качала головой.

– Утром все пропадет. В картине не станет смысла.

– А сейчас… Сейчас она какая-то очень грустная, – говорил главный бухгалтер. – Я вообще не люблю вечер.

– Я специально сделала вечер. Вечер всегда полон мудрости и смысла.

– Зато утро – надежда.

– Бессмысленная надежда.

– Все равно надежда. Надежда и не должна иметь никакого смысла. Просто надежда, и все. Утром, если пораньше встанешь, всегда кажется, что тебя ждет что-то хорошее.

– А потом оказывается, что ничего хорошего нет.

– Ну и что? Зато прожил день с верой. А вечер – это конец. Конец всему: и делам и надежде…

Нина не соглашалась.

– Не конец, а венец. Итог. Информация к размышлению. Да, согласна, это не так приятно, как надежда, но мы ведь и не должны стремиться все время к приятному. Тогда мы просто выродимся. Утро говорит: «Все впереди», вечер отвечает: «Впереди больше ничего нет. Подумай о том, что было». Утро – это радостный крик, вечер – это мудрое молчание. Мне утро напоминает ребенка, эгоистичного, глупого, капризного, самовлюбленного, который кричит: «Дай каши! Хочу шоколада! Пойдем в кино!» А вечер похож на старика. «Возьмите у меня все, оставьте меня в покое, дайте посидеть, подумать».

Семен Петрович обычно не спорил дальше. Ему не нравилась не только сама картина, но и разговор о ней. Не нравилась ему еще и одна деталь в картине, которая почему-то раздражала его, хотя, может быть, художница и не думала делать это специально.

Была большая разница в позах мужчины и женщины. Женщина лежала на песке спокойно, покорно, она вся отдалась солнцу, покою, разговору с любимым человеком, ее не очень беспокоила приближающаяся тень, а если и беспокоила, то она сумела подавить в себе это беспокойство, глубоко загнать его внутрь себя; она старалась отвлечь от тени и внимание мужчины, замкнуть его внимание на себе, увлечь разговором.

Мужчина, хотя и придвинулся к женщине и приподнялся, глядя ей в глаза, но поза его была напряженной, тревожной. Создавалось такое впечатление, что мужчина слушает женщину, а все его внимание направлено на подкрадывающуюся тень. В любой момент человек может не выдержать и убежать на залитый солнцем луг, бросив женщину одну на берегу реки.

Вот какое впечатление было у Рудакова о картине, и поэтому он не любил и даже боялся картину.

Семен Петрович положил фонарик на кухонную полку, направив его луч в потолок. В пещере наступил приятный полумрак. И вообще она мало напоминала пещеру. Прямо жилая комната. Пахло сеном, сухими цветами, дымком, кухней. Главный бухгалтер как-то взял два дня без содержания посередине недели, выписал на заводе вязанку досок, приехал сюда, сколотил мебель, соорудил кровать, покрасил стену, натаскал травы и веток… Нина ахнула, когда вошла, потом долго обнимала Семена Петровича и плакала:

– Это наш дом… Наконец-то у нас есть свой дом… Я так мечтала…

Здесь им была не страшна любая непогода. Они забирались под одеяло на мягкую, источавшую медовый запах кровать; молчали, разговаривали, слушали музыку, льющуюся из поставленного в ногах транзисторного приемника. Впрочем, дожди бывали редко, лето стояло на редкость сухое и жаркое, и они почти все время проводили на реке, приходили сюда только ночевать.

* * *

Рудаков разложил на полке и столе принесенные продукты: хлеб, овощи, банки консервов, колбасу, сало, яйца, сырую курицу. «Ужас! – всегда удивлялась Нина. – Здесь же на целый санаторий!» – она всегда еду соизмеряла с порциями в своем санатории. Поставил бутылки с водкой, пивом, ситро, кефиром – Нина любила кефир, санаторная привычка.

Опустошив рюкзак, главный бухгалтер бросил его в угол, подошел к отверстию в дальнем конце «комнаты». Это был вход в Дивные пещеры. Рудаков потрогал решетку, прислушался. Из глубин Пещер веяло вечным молчанием, тянуло сыростью и холодом, даже не сыростью и холодом, а каким-то специфическим воздухом, в котором было и спокойствие, и мудрость, и смерть, и насмешка над человеком – жалким комочком из мяса, костей и крови, все суетящимся, кривляющимся перед лицом Вечности. Нина боялась этого хода, и Рудаков принес несколько железных прутьев, цемента и забрал отверстие решеткой, будто тюремной. Но все равно ход как-то странно волновал Нину. Ей казалось, что кто-то стоит там и делает ей знаки, словно просит впустить или манит с собой.

– Там Старик, – говорила она серьезно. – Он хочет меня увидеть.

– Он слишком стар для тебя, – шутил Рудаков.

Но Нина пропускала его шутку мимо ушей.

– Он мудр. Он все знает. Он хочет научить меня не бояться смерти. Я очень боюсь и не знаю, как себя держать… Чтобы достойно… Смерть – это ведь очень интимно, а тут будут стоять, смотреть, ахать, сочувствовать. А потом какая-то старуха начнет снимать одежду, лапать твое тело… Потом надо лежать среди запаха водки и жареного мяса, слушать дурацкие пьяные разговоры…

– Слушать-то не придется, – опять мрачно пошутил Семен Петрович.

– Все равно противно… Потом потащат на это мерзкое старое кладбище, где лежат старики и старухи еще с семнадцатого века. Представляешь, лежать среди стариков семнадцатого века!

– Старина сейчас в моде.

– Как ты пошло шутишь.

– Извини. Но что поделаешь? Крематория у нас нет. Впрочем, ты еще будешь жить сто лет и, возможно, дождешься крематория, а вот мне придется лежать рядом с какой-нибудь графиней. Аристократическое знакомство.

– Я, знаешь, как хотела бы умирать? Одна. Совсем одна.

– Не дадут.

– В том-то и дело… Но я бы хотела. И чтобы потом никто не прикасался… Ведь на кладбище все равно побеспокоят. Начнут что-нибудь строить. Хорошо, если не найдут и соорудят над тобой пивной ларек, а если зацепят экскаватором? Отвезут ведь с землей на свалку.

– Вполне может быть, – согласился главный бухгалтер.

– Вот… Поэтому я и хочу лежать в таком месте, чтобы меня не тронули века.

– Такого места нет.

– Есть.

– Где же оно?

– Пещеры.

– Да. В Пещерах можно лежать хоть сколько… Это точно… Только ведь скучно. То ли дело на кладбище. То корова пройдет, то парочка целоваться начнет.

– Я скуки не боюсь… Идти день или два, пока хватит сил, а потом лечь на камни… Надо только точно определить, когда… Чтобы долго не идти…

– Тебе еще рано думать о смерти. Пусть Старик научит меня. Только я его сам научу.

– Ты должен жить до ста лет.

– Зачем?

– Чтобы хоть кто-то помнил обо мне. Это так страшно, когда человек ушел из жизни, а его никто не помнит. Никто, никто. Получается так, что вроде бы он и не жил, никогда не рождался. У меня никого нет, кроме тебя. Будешь жить ты – буду жить я. Так что в моих интересах, чтобы ты дожил до ста лет. Видишь, какая я эгоистка?

– Что ты сегодня все время говоришь о смерти? Ты молодая, ты переживешь меня. А может быть, мы умрем вместе. Так даже будет лучше.

– Нет, ты не умрешь. Ты дуб, могучий дуб. За это я тебя и полюбила. Стою на танцах, хворая, малокровная, еле на ногах держусь, и вдруг появляется дуб. Здоровенный, краснощекий дубище. Могучий, уверенный в себе дуб.

– Я так трусил тогда…

– Не заметила. По-моему, ты вел себя даже нахально. Ну я и влюбилась сразу в тебя. Я еще никогда не встречала таких здоровяков-боровиков. Ну, может быть, не совсем влюбилась. Это уж потом… Я тогда подумала: дотронусь до этого дуба, прижмусь к нему, и часть его силы ко мне перейдет. Я так загадала… Я в детстве немного ворожила… Меня бабушка научила. Только у меня ничего не получалось. Даже наоборот. Что загадывала – все наоборот выходило. Пророчила себе большую судьбу, мечтала стать великой художницей, а стала лаборанткой на элеваторе. Колдовала себе здоровье, а наколдовала болезнь. Но с тобой вроде бы получилось. Я ведь тебя присушила?

– Присушила…

– И силы немного от тебя взяла?

– Взяла.

– И еще я, знаешь, насчет чего колдовала?

– Насчет чего?

– Насчет ребенка… Сразу же… Как только мы танцевали первый танец… Я смотрела на тебя и колдовала, колдовала, колдовала… Мне так хотелось, чтобы после меня остался сын, похожий на тебя: здоровый, крепкий, уверенный, чтобы он не боялся ничего, ни одной болезни. Знаешь, сколько всего болезней?

– Нет.

– Двадцать пять тысяч. И всех я боялась. Потому что если есть одна болезнь, то боишься и остальных. Теперь, конечно, я не боюсь. И сына уже не хочу… Слишком поздно… Жаль только, что я не успела почувствовать, что это такое – быть матерью… Ну хоть любовницей побыла, и на том спасибо.

– На следующее лето мы поедем с тобой в Крым. В Крыму самый лучший в мире климат. Он любых больных излечивает. Я один раз был в Крыму. Полгода позвоночник болел – ни сесть, ни лечь, а там как рукой сняло… Мы купим себе домик в Крыму. Пусть даже не на берегу моря. Там везде автобусы ходят. Сел – и через час у моря. Я тебя в школу художественную устрою – наверняка там есть художественные школы. И ты начнешь учиться и станешь великой художницей. А я поступлю на работу в виноградный совхоз и каждый день буду приносить тебе виноград, пока не вырастет свой. У нас будет и огород, и дворик с виноградом… Там я тебе поставлю раскладушку – загорай, ешь виноград, рисуй… А по воскресеньям мы будем путешествовать. На теплоходе. И в Сочи съездим, и в Одессу. А когда появится сын, мы втроем везде станем ездить. И твоя болезнь пройдет.

Нина слушала не перебивая. Рудаков чувствовал в темноте, какое внимательное у нее лицо. О чем она думала? Может быть, мчалась на автобусе по жарким крымским дорогам к морю, бережно прижимая к себе ребенка? Или, сидя в садике под виноградными лозами, рисовала картину, которая потрясет всех? Или, стоя на палубе белого теплохода, вглядывалась в приближающуюся солнечную Одессу?

– Сеня, – послышался нерешительный голос. – Я давно хотела тебе сказать, да боялась… Но ведь когда-то надо…

– Что ты хотела сказать? Говори.

– Сеня, я ведь не верю, что твоя жена ушла.

Наступило молчание. Нина затаилась как мышь, даже не было слышно ее дыхания.

– Я же тебе рассказывал… Она как-то догадалась о наших отношениях… И ушла. Она была очень гордым человеком и любила меня. Она не хотела мешать мне.

– Я не верю, Сеня…

– Что ж, дело твое…

– Она не могла уйти из-за этого. Она бы боролась за тебя. Так сделала бы я и любая другая женщина. Ты хороший, Сеня. За тебя стоило бороться. Она скорее нашла бы меня и набила бы мне морду или поговорила по-бабьи, с глазу на глаз, или пожаловалась в местком.

– Она была гордая. Ты не представляешь, какая она была гордая. И она очень любила меня.

– А кровь на скобе? – выдохнула Нина. – Откуда взялась кровь на скобе?

– Выдумки. Бабья болтовня. – Рудаков повысил голос. – Какая-то баба слышала звон, да не знает, где он. Когда-то давно я чистил на скобе ноги, башмак был рваный, и я поранил палец. Вот откуда могла быть. Поняла? И группа совпала. Совпала. И башмак тот нашли.

– Почему же они тогда копают?

– Дураки, вот и копают. Делать им нечего. Хотят показать видимость работы.

Они опять замолчали.

– И все-таки я не верю, Сеня, – прошептала Нина. – И поэтому я никогда не войду в твой дом.

Семен Петрович нащупал руку Нины, сжал ее. Она не ответила на пожатие.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я расскажу, как было дело. Мы красили крышу… Можешь спросить у соседей… Они подтвердят, что мы действительно красили крышу… Дело было рано утром… после дождика. Крыша была скользкой… Она заскользила и протянула мне руку… Я тоже протянул, но не успел… Она упала и ударилась боком о скобу… Пока я спустился, ее уже не было во дворе. Я подумал, что она пошла в больницу сделать укол или еще что, ждал, а она так и не пришла. Куда-то уехала… Я потом догадался, почему она уехала. Она подумала, что я не подал ей руки нарочно, желал ей смерти… Она уже тогда знала… о наших с тобой отношениях… И ушла… От обиды… Я уверен, она уехала в деревню. Есть у нее какие-то родственники. Когда-то она говорила, да я не придал значения. Видишь ли, у нее был комплекс. Она считала, что невольно загубила мою жизнь. Ей казалось, что я способен на большее, чем всю жизнь проработать бухгалтером в этом городишке. Но я, дескать, связался с домом, садом, с обыкновенной бабой, и это погубило меня. Как-то она мне сказала, что если бы можно было начать жить сначала, то она не вышла бы за меня замуж, чтобы я не остался в Петровске, а уехал в большой город и там выбился бы в люди. А она продала бы дом и ушла бы с геологами путешествовать. Жена нигде не была, и ей очень хотелось поездить по миру. Она любила смотреть «Клуб кинопутешествий». Когда она догадалась, что у меня появилась женщина, то замкнулась в себе и все время о чем-то думала. Наверно, она уже тогда задумала уехать. Ну а потом… когда ей показалось, что я специально не подал ей руки, она ушла сразу. Из гордости, из самолюбия. И чтобы помучить меня. Но я уверен, скоро все это разъяснится.

– Ты говорил все это… там?

– Нет. Я не хочу, чтобы ее нашли. Пусть и у нее и у меня начнется новая жизнь. Если уж так получилось. Но я, честно, протянул ей руку. Протянул, но не успел. Ты мне веришь?

– Верю. Давай спать.

Нина отвернулась к стене. Он долго прислушивался, надеясь услышать ее обычное сонное посапывание, но посапывания не было. Девушка не спала. И Рудаков тоже не спал. Ему не нравился тон, которым было произнесено слово «верю».

* * *

Они назвали эту бухточку бухтой Радости. Маленькая, закрытая с трех сторон скалами, всегда тихая – ветер почти никогда не дул со стороны реки, – она была вся усыпана мелким чистым песком и пронизана солнцем с самого раннего утра.

Бухта Радости была двенадцать шагов в длину и семь в ширину. К полудню она превращалась в раскаленную духовку, и Рудаков с Ниной, бросив здесь все вещи, переплывали на тот берег, на безбрежный, тянущийся на много километров пляж, где всегда гулял ветерок, прохладный от реки и близкого тенистого грибного леса, полного небольших круглых озер и родников.

Пока шли, Нина замерзла от утренней свежести, ее ноги в босоножках и капроновых носках промокли, но в бухточке уже было тепло, песок высох и нагрелся, и они сразу сняли с себя влажную обувь, одежду и остались в купальниках.

Солнце еще совсем низко висело над лугом и громадным пляжем… Тени от леса скользили по траве на лугу, темная пелена набегала на желтый пляж, пересекала его, стекала в воду и уносилась течением. До них не долетала ни одна, даже маленькая, тень, только иногда от игравших волн падали на песок, чередуясь, темные и светлые пятна. Они легли рядом на теплый песок и стали слушать.

Наверху шуршала под ветром трава. Подсыхала скала, шелушилась, тонкие ручейки мела стекали к основанию и застывали крошечными холмиками, образуя миниатюрную пустыню.

Далеко-далеко, так далеко, что звук казался естественным, издававшимся рекой, лугом, лесом, гудел теплоход. Наверно, капитан приветствовал свою возлюбленную, открывшую ларек чуть свет, чтобы угостить его пивом.

Потрескивал, нагреваясь, под ухом песок.

Молчало небо. Еще заспанное, хмурое, но уже начавшее постепенно голубеть, обещая длинный, жаркий, простроченный песнями кузнечиков день.

Ласково, притворясь безобидной, обтекала скалу вода.

Возились высоко наверху обрадованные, что кончилась длинная холодная ночь, обсохшие на солнце птахи.

– Ты все слышишь? – спросила Нина.

– Да, – ответил Рудаков.

– И песок?

– Да. И песок.

– И теплоход?

– И теплоход.

– А небо?

– Небо молчит.

– Неправда. Прислушайся. Только надо закрыть глаза.

Рудаков послушно закрыл глаза,

– Все равно молчит.

– Значит, ты еще слишком молод, – тихо засмеялась Нина. – Или огрубел душой. Небо разговаривает звуками детства. Вот голос мамы… Скрип калитки… Смех подружки… У меня была только одна подружка Тоня… Она потом уехала… А вот я плачу: у меня собака растерзала куклу… Такое горе… Мне тогда казалось, что сильнее горя на свете не бывает… А вот танцы в парке… Вальс… А меня так никто и не пригласил… Ты когда-нибудь в детстве лежал на спине и смотрел в небо?

– Да.

– Тогда там были звуки будущего… Какие-то необыкновенные голоса, чудесная музыка, шепот влюбленного в тебя человека. И еще что-то прекрасное, загадочное. А сейчас, наоборот, небо отдает те звуки, которые вобрало в себя в детстве. И оказывается, что тогда все было чудесно и необыкновенно, а сейчас… Сейчас… Дай мне водки.

– Тебе же нельзя, – растерянно сказал Рудаков. За все время их встреч Нина ни разу даже не пригубила спиртного.

– Сегодня можно. Сегодня все можно.

Главный бухгалтер полез в сумку, достал бутылку, стакан.

– Я из горлышка.

– Ну и ну…

Девушка хлебнула водки, закашлялась.

– Вот… а теперь дай сигарету.

– Ну уж это… ни в коем случае.

– Давай, давай. Кутить так кутить. Я приказываю.

Семен Петрович нехотя протянул ей сигарету, зажег, закурил сам.

– Только чуть-чуть.

– Ладно, ладно, не учи.

Нина курила, лежа на спине с закрытыми глазами.

– Как хорошо… А я и не знала…

– Это только вначале… Потом все значительно хуже.

– Ну вот. Мир перевернулся. Теперь ты меня воспитываешь. Рудаков, тебе нравится здесь? Как славно…

– Да. Мне очень нравится здесь.

– Тихо, тепло, одиноко.

– Да.

– Можно сколько хочешь крутить любовь с женщинами. Ты ведь будешь приводить сюда женщин, а, Рудаков?

– Зачем мне женщины? Ты одна у меня.

– А после меня? Чего молчишь? Знаю, будешь. Мне бы не хотелось…

– Я не буду сюда никого приводить, – сказал Семен Петрович.

Нина с шумом выпустила дым.

– Не верю, Рудаков. Вы, мужики, такие. Сегодня одна – завтра другая. Но я сейчас сделаю так, что ты больше ни с кем здесь не будешь крутить любовь. Дай-ка мне нож. Давай, давай, не бойся, я тебя убивать не стану.

Главный бухгалтер вытащил из сумки широкий острый резак и протянул его девушке. Нина встала и, не вынимая сигареты изо рта, подошла к скале.

– Принеси мне камней.

Рудаков послушно принес несколько легких меловых камней.

– Поставь друг на друга… Так. А теперь иди отсюда и не смотри. Можешь поспать.

Семен Петрович отошел к реке, лег на песок и незаметно для себя заснул. Ему снился удивительный сон. Будто он совсем маленький и мчит на велосипеде с никелированными ободами по цветущей, усеянной крохотными алыми маками земле. А отец, молодой, красивый, смотрит, улыбаясь, ему вслед и кричит:

– Объезжай маки! Не топчи цветы!

И он лавирует между маленькими алыми кострами, но их так много, что все-таки он их давит и давит, и вот уже синие шины велосипеда стали красными и сок маков брызжет в стороны, как кровь…

– Рудаков! Эй! Сеня!

Семен Петрович проснулся и немного полежал, удивляясь сну. Никогда ему не снился отец. Он умер еще до войны, и Семен Петрович не помнил ни его лица, ни голоса, ни фигуры, а тут вдруг так явственно, так четко, словно кто-то во сне прокрутил ему пленку. И про велосипед с никелированными ободами Рудаков не помнил. И про маки. Но сейчас он мог с уверенностью сказать: все это было – и молодой смеющийся отец, и легкий послушный велосипед, и маки…

– Рудаков! Проснись! Вот разоспался!

Семен Петрович поднялся на колени и невольно протер глаза от удивления. На скале перед ним красовался его портрет, а сбоку портрет Нины с развевающимися волосами. Портреты были в профиль.

– Похоже?

– Очень… – пробормотал Рудаков.

– Ну вот… Теперь ты не приведешь сюда никакую мадам. А если приведешь, она тебе истерику устроит… Можно, конечно, еще для верности написать внизу «Семен Петрович + Нина = любовь», но, по-моему, и так достаточно.

– Да, не стоит портить рисунок, – согласился главный бухгалтер. – Здорово получилось. У тебя настоящий талант.

– Улика… Ха-ха-ха! Теперь никуда не денешься. – Нина нервно рассмеялась. – Не будешь же ты соскабливать. Это глупо и жестоко… – Вдруг Нина побледнела и опустилась к подножию скалы, выронив нож.

Семен Петрович подбежал к ней, взял за руку.

– Нинок, что случилось?

Пульс был медленный, неровный.

– Ничего… так… голова закружилась.

– Говорил же… Тебе нельзя ни пить, ни курить…

– Пить и курить – здоровью вредить… – Девушка попыталась улыбнуться, но получилась лишь болезненная гримаса.

– Я тебя отнесу к воде… Там больше воздуха.

Рудаков взял девушку на руки – она была совсем легкая, прижалась к нему и закрыла глаза – и отнес ее к месту, где они лежали раньше.

Почти сразу же Нине стало лучше. Она улыбнулась:

– Очередной звонок… Что-то они стали часто звонить в последнее время.

– Уже было… так?

– Вчера на работе… Вот переполошились все. Одна даже предположила, что я беременная. Может, и вправду я беременная? А, Рудаков? Как ты считаешь?

– Больше я не дам тебе ни капли. И про сигареты забудь.

– Ух, какой строгий папочка… Сейчас отлежусь… Я живучая… Все бабы живучие как кошки. Слушай, Рудаков, когда будет последний звонок, не вздумай тащиться ко мне домой и выспрашивать, как, где да что. Понял? Ты лучше сюда приезжай и помяни здесь меня. Понял? Вот тут, на этом месте, под нашими портретами, а стакан выбрось в речку. Чтобы больше никто из него не пил. Обещаешь?

– Выкинь все это из головы

– Обещаешь?

– Вот привязалась… Ну, обещаю… Если тебе так хочется.

Нина откинула голову на песок.

– Это я так… между прочим. А сейчас давай купаться. Вода должна быть теплой.

– Подождем, пока еще прогреется.

– Ты один искупайся. Мне хочется посмотреть, как ты плаваешь. Ты похож на атомный ледокол, когда плаваешь. Вода выходит из берегов, рыбы ложатся на дно, а русалки вылазят из своих нор…

– Разве они живут в норах?

– Конечно. Ты не знал? Они живут в норах, как раки. И как увидят приличного мужика, так стараются его зацапать. Будь осторожен.

– Хоть бы одну выманить из норы.

Рудаков подошел к кромке воды, сделал несколько упражнений и вдруг, не оглянувшись, резко бросился в воду.

Он знал, что девушка смотрит на него.

Семен Петрович хорошо плавал. Вода была теплой, так всегда бывает после жаркого дня и холодной ночи, когда туман окутывает реку, словно пуховым одеялом.

Течение быстро понесло Рудакова. Нина встала и смотрела на него. Семен Петрович помахал ей рукой. Она сделала ответное движение.

Чуть дальше за скалой была заросшая камышом болотистая низинка. Потом опять начинался крутой берег, и вылезти можно было только здесь. Семен Петрович направился к низинке, прошел по вязкому илу, раздвинул камыши. В болотце цвели кувшинки и лилии, и он всегда набирал здесь Нине букет, но сейчас цветов не было: то ли кто сорвал, то ли было уже слишком поздно. Только одна лилия, уже отцветшая, пожелтевшая по краям, плавала посередине болотца. Не хотелось лезть из-за нее в вязкую, заросшую ряской жижу, но Рудаков все же слазил и сорвал лилию. Затем он обмылся в реке и присел на большую сухую кочку обсохнуть.

Солнце уже припекало вовсю. Сегодня должен быть по-настоящему жаркий день. Как это здорово… Длинный, длинный жаркий день… Есть ли еще что-нибудь более прекрасное, чем длинный жаркий день в средней русской полосе? День, медленно текущий, словно река, окаймленная плакучими ивами, нежными наивными березками, надменными, самоуверенными елями, круглыми студеными озерами, мятными лугами… И над всем этим небо с разбросанными по нему редкими голубиными перьями; бездонное голубое небо… Небо, наполненное звуками детства?

Рудаков лег на спину, вытянул ноги в мягкую мокрую траву болотца, закрыл глаза и стал слушать небо. Небо молчало. Неужели права Нина, он слишком стар и огрубел душой? С самого детства он не слушал небо, а сегодня вот уже второй раз…

И вдруг он опять услышал голос отца, которого он не помнил. На этот раз отец говорил что-то взволнованно, горячо, и взволнованно и горячо отвечала ему мать. Рудаков не мог разобрать слов, он только понимал, что они говорят о нем, о своем сыне. Семен Петрович пытался проникнуть в смысл разговора и не мог. Потом голос отца затих, замер, растаял в небе, и послышался страшный, отчаянный крик матери. И этот крик, как и голос отца, Рудаков никогда до этого не вспоминал и не видел во сне.

Что это было? Никогда не дано узнать… Семен Петрович только знал, что это относится к нему… К его жизни. Может быть, это было предсмертное завещание отца? Какое? О чем? Каким отец хотел видеть его, своего сына?

Рудаков открыл глаза и встал. Ему не нравилась эта игра – слушать небо. Она тревожила душу. Нельзя безнаказанно заглядывать в детство. Да и зачем вспоминать Утро, когда уже скоро Вечер?

Семен Петрович с лилией в руке побрел по дорожке к бухте Радости, стараясь вытравить из головы неприятные звуки, особенно крик матери.

Тропинка вышла из болота, согрелась. По щиколоткам захлестала полынь. По мере того как Рудаков поднимался на скалу, полынь становилась меньше, чахлее, между кустиками залегла белая пыль.

* * *

Остаток дня они провели в лугах. Нине захотелось собрать букет полевых цветов. Они переплыли реку, немного полежали на огромном пустом горячем пляже обсыхая, потом отряхнули друг другу спины от песка и пошли прямо по нескошенной траве к синеющему вдали лесу. Трава была мягкой, шелковистой, ноги скользили по ней, словно по натертому мастикой полу. В низинках трава закрывала их с головой. Один раз они даже потеряли друг друга.

Под старой ветлой – первым форпостом близкого уже леса – они отдыхали. Уже близок был вечер. У травы появились тени, словно она загустела; движения стеблей стали трудными, вязкими. Фигурная тень от ветлы выползла из полянки и стала принюхиваться, присматриваться к лесу, словно животное, почуявшее родное стадо. И лес тоже насторожился, стал серьезнее, строже, но, конечно, не от тянущейся к нему тени ветлы, а от предчувствия ночи, тревожных, трудных снов, еще оставшихся от тех времен, когда он был папоротником и видел кошмары: бродивших внизу чудовищ, небо, расколотое зигзагами молний, океан, коварно таящийся за поворотом…

Со стороны леса уже начало пахнуть вечером: сырым туманом и растревоженным родниками болотом. На опушках стала сгущаться синева.

– Уже поздно идти в лес, – сказал Семен Петрович. – Надо до захода солнца успеть переплыть реку обратно Да и плохо там сейчас. В лесу хорошо только утром…

– У меня красивое тело? – спросила Нина.

– Да…

– Я немного худая, но у меня все пропорционально, правда?

– Да, все пропорционально.

– А грудь, как у девочки.

– Ты и есть девочка.

Она лежала на копне травы, которую нарвал Семен Петрович, под голову она положила собранный большой букет цветов, и ее зеленые глаза терялись среди разноцветья. Рудаков сидел рядом, курил, стараясь пускать дым в сторону.

– Если бы нас сейчас нарисовать – получилась бы хорошая картина. Необычная, много цвета. Как у импрессионистов. Но выставить ее нельзя.

– Почему?

– Я стыжусь своего тела… Правда, глупо? Мне кажется, что быть женщиной стыдно. Мне кажется, что в женском теле есть что-то вызывающее, порочное… Как это лучше выразить… Женское тело – это грех. Вот.

– Женское тело – это самое совершенное, что создала природа.

– Я знаю. Но все-таки мне так кажется.

– Ты еще не женщина, поэтому так считаешь. У тебя тело женщины, но ты девочка. Потом ты будешь гордиться своим телом.

– Я уже горжусь… немножко… Только ты не смотри на меня.

– Я не смотрю…

– Если бы полгода назад мне сказали… Что я вот так буду в траве… перед мужчиной… я бы страшно рассердилась… Лучше умереть… Но в траве как-то не так стыдно, среди цветов… Ведь они тоже раздетые.

– Кто? – не понял Рудаков.

– Цветы.

– Цветы – раздетые?

– Ну да… А ты не понимаешь? Как бы тебе объяснить… Они словно сняли с себя одежду и говорят; вот мы какие, мы все-все вам показываем… Мы раздетые… Нам немножко стыдно… И вообще, если подумать, все кажется таким необычным, полным скрытого смысла… Вот, например, эта ветла… Она очень несчастная?

– Почему же несчастная?

– Одинокая. Одна среди травы. А лес далеко.

– Ей одной даже лучше. Больше света и корма.

– Корма! Скажешь же… Да наплевать ей на корм, если она все время одна. Все время смотрит на лес, а у леса своих забот полон рот. Лесу ветла до лампочки. Тут целая трагедия. Понял?

– Ты художница… по природе… Поэтому у тебя так развито воображение.

– А разве ты никогда не думаешь над такими вещами?

Семен Петрович покачал головой. Сигарета кончилась, и он закурил другую. На мгновение запахло сгоревшей спичкой. Ветер унес синее облачко, пригнул к траве, насильно заставил траву дышать табачным отравленным дымом. Главному бухгалтеру показалось, что трава дышит с отвращением.

– Нет… никогда, – сказал Рудаков. – Мне хватало другого, о чем надо было думать.

– О вещах?

– Почему ты так решила?

– Почти все думают о вещах.

– Не только о вещах… Но, в общем, ты права. Больше всего, конечно, о вещах. Вообще… о жизни…

– Что значит – думать о жизни?

– Во всяком случае, не об одиночестве ветлы.

– Подай мне платье.

Семен Петрович протянул ей одежду.

– Отвернись.

Он повернулся к ней спиной. Теперь дым обвевал его лицо. Рудаков потушил сигарету. Иначе волосы будут пахнуть табаком и Нине будет неприятно его обнимать.

– Застегни платье.

Главный бухгалтер принялся неумело большими грубыми пальцами застегивать кнопочки на узкой спине.

– Если бы я могла, я бы научила всех думать не о вещах, а о другом, более интересном. Но я не знаю, как это сделать. – Нина поправила волосы. – В жизни столько необычного, чудесного, а она так коротка… Не стоит ее отдавать лишь вещам… Ты доволен своей жизнью? Ты много прожил… По сравнению со мной… Я совсем мало…

– Я не знаю…

Нина встала и подала ему руку.

– Нет, ты не увиливай. У тебя есть опыт, и ты должен им поделиться. У меня ведь только теория.

Они пошли по траве к реке. Ветер к вечеру покрепчал, трава гнулась, словно кланялась им в пояс.

– Моя жизнь, – сказал Семен Петрович задумчиво, – делится на две неравные части. До встречи с тобой и после. Мой опыт до встречи с тобой не представляет для тебя никакой ценности. В общем это борьба за существование. Но борьба какая-то неинтересная, тусклая, без особых происшествий. Прожил год с прибылью, и хорошо.

– Что значит «с прибылью»?

– Ну продвинулся по службе… построил сарай… родил сына… купил телевизор… вырастил на огороде хорошую картошку… Да мало ли что…

– Но это же страшно скучно.

– Так живет большинство моих знакомых, и я не знал, как надо по-другому. Я был доволен… У меня имелось все, что я хотел… Оставалось только достойно встретить и проводить старость. Мне уже пятьдесят два… А тут появилась ты… Все изменилось… Вроде бы как засверкало… Даже не засверкало… Как это сказать… Ага… переоценка ценностей… То, что раньше было ценным, – оказалось пустяком. Дом, например, сад… моя должность… деньги. А твоя улыбка, шепот ветра, заря вдруг стали очень важными – это удивительно… Вот старый дурак… Не знаю, как это и называется…

– Название известно очень давно.

– Я думал, ее нет. Выдумали такие, как ты, художники, писатели. А остальные подхватили и придуриваются. Вот мой первый опыт. Тебе он нужен?

– Нет.

– Вторая часть жизни очень короткая… С зимы… С того вечера в санатории… Безумства старого дурака… Нужно?

– Тоже нет. У меня свой опыт. Его хватит на двоих. Потому что я старше тебя.

– На тридцать лет?

– На миллионы. Ты забыл, что я женщина. Прародительница жизни.

– Ах, извини. Слушай, женщина, ты забыла свой букет.

– Я не забыла. Он больше мне не нужен. Сослужил свою службу… Знаешь что, давай поговорим о более важных вещах.

– Разве мы говорим не о важных вещах?

– О важных… Но теперь все это не имеет никакого значения.

– Почему? – удивился Рудаков.

– Да так… То все теория, а нам надо поговорить о деле.

– Говори… – Сердце Семена Петровича екнуло от нехорошего предчувствия.

– Сеня, я ждала тебя в тот вечер на танцах… В санатории.

– Как это ждала? – удивился Семен Петрович.

– Так… Я знала, что приедешь.

– Знала? Откуда?

– Меня предупредил Евгений Семенович Громов… Ваш главный инженер. Знаешь такого?

– Знаю, конечно… Почему же он тогда ничего мне не сказал? Странно…

– Ничего странного нет. Он попросил меня, чтобы я занялась тобой…

Рудаков долго шел молча.

– Как это – занялась? – спросил он наконец глухо.

– Ну, чтобы ты… влюбился в меня…

– Зачем это ему было нужно?

– Не знаю… Но мне казалось, что он хочет как-то связать тебя, сделать покладистей, ближе к себе… Ты его опасайся, Сеня… Это нехороший человек… Он устроил мою маму к себе на завод – обещал повышение, квартиру… а взамен видишь; чтобы я занялась тобой… Мама скоро умерла…

– А договор остался?

– Как хорошо, что он привез тебя… Ты меня прощаешь?

– Прощаю. Это и все твои тайны?

– Да… Остальное ты все знаешь… Я так боялась, что ты меня не простишь…

– Я прощаю. Это ерунда…

Они подошли к реке. От скалы, как на Нининой картине, через реку, через пляж, по траве тянулась к лесу длинная черная тень.

– Сеня, – сказала Нина, – спасибо за этот день. Это мой самый счастливый день.

Утром Нина сказала:

– Ты иди один загорай.

– Почему?

– Мне надо побыть одной.

– Я тебе надоел?

– Нет. Но мне надо побыть одной.

Рудаков вернулся в пещеру после полудня. Нины не было. Кровать аккуратно заправлена. Куда же она делась?

И вдруг главный бухгалтер вздрогнул: возле решетки, что загораживала ход в Пещеры, лежали Нинино пальто, платок…

Рудаков рванулся к ходу, схватил пальто, платок… Что здесь произошло? Нет, крови не видно… пальто и платок лежат спокойно, они не носят следов насилия или спешки. Их сняла сама Нина. Сняла и аккуратно положила возле решетки… Зачем? Чтобы переодеться в другое? Чепуха. И почему одежда осталась лежать на этом месте?

Семен Петрович уже знал ответ на эти вопросы. Тщательно, сантиметр за сантиметром главный бухгалтер стал исследовать пещеру. Знакомые вещи… Все знакомое, все или принесенное из дома, или сработанное его руками здесь… Но того, чего искал Рудаков, не было. Это ведь невозможно… Записка должна где-то лежать. Она не могла уйти, не оставив записки…

Нигде ни клочка бумаги… Все на своих местах… И все-таки в пещере что-то изменилось. Все было на своих местах, но что-то изменилось. Рудаков стал посередине их «комнаты», уже автоматически вновь и вновь водя лучом фонарика.

И вдруг он увидел, что изменилось. Изменилась картина над столом.

Картина, которую он не любил и боялся. То есть картина осталась, только чуть-чуть стала иной. Не было тени от скалы. Тени не было потому, что теперь на картине стоял полдень. Полдень вместо вечера. А в полдень тени не бывает…

Скала возвышалась вся освещенная солнцем, сверкающая, как айсберг, посередине голубой реки, голубого неба. Вообще-то по правилам тень уже должна зародиться у основания скалы, но ее не было. Даже намека. Сияло ослепительное солнце, сияла скала, голубело бездонное знойное небо; небо, откуда прилетают звуки детства…

И было еще одно изменение, которое сразу не бросилось Семену Петровичу в глаза. Не бросилось, ибо он не мог даже предположить, что такое возможно. Мужчина лежал на пляже один! Он лежал в свободной позе, с наслаждением отдаваясь солнцу, ветру, своим мыслям. От женщины не осталось даже следа. Ни вмятины, ни одежды, ничего. Она исчезла, вроде бы ее никогда и не было.

Семен Петрович бессильно опустил руку с фонариком. Вот почему не было записки…

– Нина! – крикнул Рудаков. Крикнул негромко. Он знал, что ничего не услышит в ответ.

Потом Рудаков попытался выломать решетку. Он бил и бил в решетку плечом, пока плечо не заныло. Стальные прутья даже не погнулись. Сделано на совесть. Все, что делал Семен Петрович, делалось на совесть.

И только потом, когда разболелось плечо, главный бухгалтер удивился. Как же она могла уйти, не повредив решетки? Он еще и еще раз осматривал заделанный проход. Нет, это невозможно… Надежная стальная решетка… Неужели она проскользнула в квадрат… Она же совсем худенькая… Сняла пальто и проскользнула между прутьев, как ласка?..

В Пещерах не надо иметь пальто… Там постоянная температура… И идет сейчас торопливым шагом по узким ходам?.. Или уже лежит на дне колодца?

Он сам замуровал ее от себя.

Рудаков закурил и вышел на улицу. Теперь можно курить…

Семен Петрович спустился к бухте Радости. На скале смутно проступало ее лицо. Рядом с его лицом. Он повернулся спиной к скале. Река тихо плескалась у берега, шуршала дождем.

Рудаков вылил остатки водки в стакан, выпил. Потом бросил стакан в реку. Постоял, не зная, что делать дальше.

Было тихо. Шорох реки сливался с шорохом неба. В небе таились какие-то звуки, звуки детства… Так что хотел сказать отец матери? Каким он хотел видеть сына? Теперь этого никогда не узнаешь…

Вдруг возник еще один звук. Со стороны хутора ветер принес звучание радио. Передавалась какая-то медленная мелодия. Семен Петрович повернулся лицом к хутору. Мелодия удивительно точно передавала его настроение, сжимала сердце…

Рудаков простоял долго на берегу, повернув мокрое от слез лицо к хутору, удивляясь новому ощущению. Раньше его никогда не трогала музыка. Она его даже раздражала. Семен Петрович всегда выключал телевизор или радио, едва раздавались первые звуки.

Мелодия затихла, словно затерялась. Главный бухгалтер постоял еще немного, напрягая слух, но так больше ничего и не услышал.

Потом он с трудом побрел в гору…

 

9. СУД

Семен Петрович едва вошел во двор, как через изгородь его окликнул сосед. С соседом у главного бухгалтера были добрые отношения. Они работали на одном заводе, хотя и в разных местах, сосед – слесарем-сборщиком, были приблизительно одного возраста и помогали друг другу чем могли. Сосед относился к той части петровцев, которая верила, что жена Семена Петровича сама куда-то ушла из дома, а не была убита своим мужем.

– Эй, Петрович! – окликнул сосед негромко. – Подойди, разговор есть.

Рудаков подошел к изгороди.

– На рыбалке был?

– Ага…

– Поймал что?

– Да так…

– Слушай, – сосед понизил голос. Он был маленький, толстенький, с жидкой бороденкой, с тихим голосом, похожий на гнома.

– У тебя опять рыли…

– Как? – удивился Рудаков. – В выходные они не роют.

– А вот рыли…

– Странно… – пробормотал главный бухгалтер.

– Знаешь почему? – сосед-гном оглянулся по сторонам, и голос его стал едва слышным. – Мальчишки копались у тебя в старой яме, той, что в самом углу сада, и нашли кость…

– Что еще за кость?

– Человечья…

– Да брось ты, – махнул рукой Семен Петрович. – Плетешь невесть что.

– Чтоб мне провалиться на месте! Сам видел… Берцовая, что ли. Они тут ее таскали по всей улице, а потом кто-то надоумил снести в милицию…

– Ну и что?

– Что… Те опять рыть стали и еще несколько штук нашли… Брешут, тут же в Суходольск на экспертизу отправили.

– Вот так дела… – Семен Петрович растерянно уставился на соседа. Тот отвел в сторону глаза.

– Брать тебя, наверно, будут, Петрович…

– За что брать… Не за что брать… А брать – так пусть берут… – Рудаков направился к крыльцу.

– Обождь… Слышь, Петрович… Мы уж с тобой почти тридцать лет знакомы… – Сосед заговорил свистящим шепотом, чтобы покрыть расстояние в два шага. – И никогда черной кошки не перебегало… Вроде бы и дружили… Откройся мне, Петрович… Было дело? Если было, я никому… Может, тебе спрятать что надо… Меня обыскивать не будут…

– Мешок с отрубленной головой спрятать надо, – сказал Семен Петрович.

– Ну?! – выдохнул сосед.

– Вот тебе и «ну»… Дурак ты, Еремыч.

– Так я ж по-соседски…

– Хоть бы и по-соседски… Сказал бы я тебе, даже если б было дело? А? Подумай своей головой.

Еремыч почесал в затылке.

– Да вроде бы не сказал…

– Что ж ты тогда… Мой крест – мне и нести.

– Это уж точно… – Сосед крякнул, опять почесал в затылке. По его лицу было видно, что он еще что-то хотел сказать Семену Петровичу. Рудаков ждал.

– Слушай, Петрович… Давай хоть вещи какие заберу… Передам потом твоей полюбовнице… Растащат ведь все… Слетелись уже. С утра, как только кости нашли, бегают к тебе твои родственнички… И сейчас сидят. Часа два уже сидят. Ждут тебя. Обдерут как липку, не достанется ничего твоей девчонке. Сделай разумное дело, Петрович. Я все честно сохраню и отдам. Сам отвезу. Ты только адрес дай.

Малинник оказался поврежденным несильно. Две новые ямы зияли как раз между двумя яблонями, там малины было совсем мало. Пахло свежей землей и раздавленными опавшими листьями. Так пахнет на кладбище осенью возле только что вырытой могилы.

* * *

Сосед не обманул. В доме в самом деле его ждали. Дочка Варя, ее муж, добродушный толстяк Иван; брат мужа Илья, как всегда, тощий, синий, озабоченный, и сын дочки, его, Рудакова, внук Олежка. Варя знала, куда он прятал ключ – иногда она прибегала в свободное время прибрать в доме, постирать – и вот сейчас навела, значит, полный дом гостей. Гости, видно, ждали его давно. На столе стояла почти выпитая бутылка водки, лежала закуска: помидоры, колбаса, сало, хлеб, рыбные консервы. Они сидели вокруг стола и о чем-то горячо спорили; когда хлопнула дверь, разговор прервался на полуслове, и все уставились на Семена Петровича. Только Олежка не поднял головы, он продолжал стругать какую-то палочку – в свои семь лет внук был самостоятельным, хозяйственным человеком.

– Здорово, – сказал Рудаков и бросил рюкзак в угол, к печке. – Как я вижу, заждались.

– Да, почитай, с утра сидим, – пробасил добродушно Иван.

Илья и внук Олежка ничего не ответили. Дочка подошла к нему тяжелой походкой и помогла раздеться.

– Руки мыть будешь? На рыбалке был? Вижу – ничего не поймал…

Семен Петрович промолчал. Он помыл руки, вытер протянутым дочерью полотенцем, сел к столу.

– Ты бы хоть картошки пожарила, – сказал он дочери. – Сидите на сухомятке.

– Да все думали, что ты вот-вот придешь.

– Варька, дуй в магазин, – сказал добряк Иван, отдуваясь и поглаживая толстый живот.

– Не надо, у меня есть. – Рудаков подошел к шкафу, вынул бутылку.

Варя и Иван чокнулись с Семеном Петровичем стаканами, Илья же сделал вид, что чокается, но не чокнулся. Свою долю он только пригубил.

Рудаков закусил помидором и оглядел своих родственников. Вид у них был встревоженный и озабоченный. Особенно у Ильи. Лицо его сегодня было особенно синим, спина еще больше сгорбилась, и только большие черные глаза, как всегда, поблескивали нетерпеливым, лихорадочным блеском. «Ух и жаден, до чего же человек жаден», – как всегда, удивился Рудаков. Он знал, что его родственник жаден, постоянно помнил об этом, но при встрече все равно удивлялся, до какой степени может быть жаден человек. Илья работал пекарем на хлебозаводе, имел корову, телку, штук тридцать гусей, большое количество уток, кур, откармливал каждый год два поросенка, работал как черт и на заводе и дома, сорвал легкие, сердце, но ему все равно было мало. Мало денег, сада, дома, хозяйства, мотоцикла, шелка (Илья почему-то скупал в магазинах рулонами шелк. «Шелк всегда в цене будет», – говорил он). Вот и сейчас Семен Петрович не сомневался, что инициатором этого посещения был Илья.

– Странно, что ты ничего не поймал, – сказал добряк Иван, методично, кусок за куском уничтожая колбасу. – Осенью щука хорошо берет.

Муж дочери явно старался оттянуть начало неприятного разговора. Иван тоже считался хозяйственным мужиком, у него ничего не пропадало, но жадным он не был, добро как-то само к нему липло. Деньги у него всегда водились, хватало и на гулянки, которые Иван очень любил, и на машину, и на югославский гарнитур, и на один из первых в Петровске цветной телевизор. Сад у Ивана был лучшим в городе, ранней весной под пленкой он выращивал огурцы и тюльпаны на продажу, выручая большие деньги, но все-таки жадным его нельзя назвать. У Ивана можно было занять денег, у Ильи же – нечего и думать. Для кого копил деньги Илья, было неизвестно – он не имел детей; Варя же и Иван копили для Олежки. Они клали деньги на сберкнижку на его имя, покупали вещи «на свадьбу». Причем Олежка был полностью в курсе дела и относился к процессу накопления вполне серьезно.

– Ладно про щук. – Семен Петрович доел помидор, вытер ладонью губы и положил тяжелые кулаки на стол. – Зачем пришли?

– Ты что, батя, к тебе уж и в гости прийти нельзя? – сказала неискренним голосом Варя.

– Совсем отшельником стал, – поддержал жену Иван. – Пришли тебя развеселить.

– Может, и вправду картошки нажарить? – спросила дочь. – Я мигом…

– Не суетись, Варька, – остановил ее Илья. – Хватит трепаться. Давайте потолкуем о деле.

– Спешишь ты все, Илья, – укоризненно заметил Иван.

– С утра здесь сидим, – огрызнулся Илья. – Да и прийти каждый момент могут.

– Это кто же сюда придет? – спросил Рудаков, хотя уже знал, кого имеет в виду его нетерпеливый родственник.

– Милиция. Вот кто.

– Милиция?

– Ну, да. Не прикидывайся дурачком, Семен. Сосед ведь рассказал – в окно видели. Знаешь, что нашли у тебя в саду?

– Знаю.

– Чего ж тогда треплешься? – закричал Илья. – Чего дурочку валяешь? Времени нет дурочку валять!

Рудаков проткнул вилкой кусок колбасы, откусил и стал медленно жевать.

– А чего ты больше всех волнуешься? – спросил он спокойно. – Не пойму я что-то, почему тебе больше всех надо? Ты что, брат мне или, может быть, следователь?

– Не брат и не следователь, а я за твою дочь болею.

– Так пусть дочь и говорит, – сказал Семен Петрович. – Она у меня не немая. А мы послушаем. И ты, Илья, послушай.

– Правильно рассудил, – пропыхтел Иван. – Пусть Варька и говорит.

– Говори, мать, – неожиданно поддержал Олежка, который вроде бы и не слушал разговора, а стругал палочку.

– Почему я? – смутилась дочь. – Пусть Илья. Он больше в таких делах понимает.

– Давай, Варюшка, – подбодрил Семен Петрович и посмотрел на дочь.

У него с дочерью были хорошие отношения. Варюшка даже к матери относилась хуже, чем к нему. Она сидела за столом грузная, потерявшая за едой и работой всякую женственность, и только ее круглое без морщин лицо светилось девичьим румянцем.

– В общем, так, батя… Мы и раньше думали… А вот сейчас, когда нашли… Мы, конечно, не верим, что ты… что мама… Но как-то все складно получается… Забрать тебя могут, батя… Ты бы решил с домом и вообще… со всем имуществом… Так, на всякий случай… А то если, не дай бог, заберут, то и конфискуют все… Так люди говорят.

Все это Варя выдавила с трудом, опустив голову и до ушей залившись краской. Чтобы скрыть смущение, она сделала вид, что отряхивает с коленей крошки.

«Лицо, как у матери, – подумал Семен Петрович, – только моложе, и грудь, и руки… Копия матери. И судьба такая же: работа, дом, дети, муж. Потом то же самое будет у Олежки… Они его готовят к этому…»

После исчезновения матери Варя часто прибегала, плакала, суетилась, предпринимала какие-то розыски, но ни разу не усомнилась в словах отца, какие только сплетни ей ни приходилось слышать. Наоборот – она даже утешала Семена Петровича, робко осуждала мать.

Иван деликатно молчал. Илья тоже молчал, но молчание его имело какое-то заговорщическое значение.

Иногда и прежде при случайных встречах Семен Петрович ловил трезвый, проницательный взгляд Ильи (Илья из-за болезни почти не пил), и главному бухгалтеру даже казалось, что тот смотрит на него с завистью. Дескать, и ловкач ты, Семен. Здорово решил все вопросы: и от старухи освободился, и добро себе хапнул. Он будто бы подмигивал красным веком: меня, мол, парень, не бойся, я тебя не выдам, хоть и насквозь вижу. Рудакову был неприятен этот пристальный взгляд, он его не выдерживал, поспешно опускал глаза.

Теперь обстоятельства изменились. Дом и сад стали соблазнительной приманкой.

– Ну что ж, – сказал Рудаков. – Давайте решим все сразу и разойдемся. Вы устали, да и мне спать хочется. Думаю, что меня не посадят, поскольку я ни в чем не виноват. Откуда взялись кости – не знаю, говорю вам как на духу…

– Тебя никто и не винит, – поспешно ввернул Иван.

– Но улики, – перебил его Илья. – Ты что, идиот? Все улики против него. Виноват, не виноват – это теперь не имеет никакого значения.

Семен Петрович поймал взгляд Ильи. Теперь в нем не было ни зависти, ни сообщничества. Только злоба. Злоба и жадность.

– Улики, конечно… – пробормотал Иван.

– Дайте мне досказать до конца, – сказал Семен Петрович. – Я не виноват. Но бывает, что судят и невиновного. Если совпадают улики. Тут я согласен – сейчас все улики против меня. Даже чересчур. По-моему, с костями – это чересчур. Кому-то я, видно, мешаю, вот и появились кости. Но это мое личное мнение. Думаю, что следствие разберется…

– А если не разберется? – Илья не спускал с Рудакова своего нетерпеливого взгляда.

– Думаю, что разберется. Ну а если не разберется… Тогда вот что я решил. Имущество у меня отбирать не будут, оно нажито честно, не награбленное. Дочь у меня обеспеченная, сын тоже… Поэтому я решил подписать, если меня… приговорят… все музею… Пусть откроется в Петровске музей. И будет он в моем доме. Повесят картины, может быть, даже оригинальные, в саду поставят скульптуры… Выставки передвижные начнут приезжать, детишки в школе будут рисовать и лучшее здесь вывешивать.

Все слушали этот бред, раскрыв рот.

– Ты над нами не издевайся, – тихо сказал Илья. – Мы с утра тебя здесь дожидались не байки слушать. Подписывай дом дочери. На всякий случай. Мало ли чего. Мы к нотариусу домой ходили, он бумаги, какие надо, дал. Варька заполнила уж все. Тебе подписать только осталось.

– Не то правда, что ли, бумаги заполнила? – спросил Семен Петрович дочь.

– Это я так… образец, – смутилась Варя.

– Хватит брехать, Варька! Мы тут не в кошки-мышки собрались играть. Надо дело делать, пока милиция за окном не появилась. Неси бумаги.

Варвара послушно сходила к вешалке и вынула из кармана пальто скрученные в трубочку бумаги.

– Вот… батя… Ты уж не обижайся… Это мы на всякий случай… а там, как ты решишь…

– Что значит «как решишь»! – закричал Илья. – Одно решение! Только одно! Других нету!

– Насчет музея я серьезно, – сказал Рудаков.

У него это получилось как-то так, что все сразу поверили. Наступила тишина. Семен Петрович шуршал документами, разглядывая их.

– Так… – протянул Илья. – Ясненько. Чего же вы молчите? Варька, скажи своему родителю!

– Я уже сказала… – дочь уткнулась взглядом в пол. – Как батя решит, так и будет…

– Вот тюха! – выругался Илья. – Даже за себя постоять не может! Ее грабят, а она… Иван, а ты чего молчишь?

– Скажи ты… – пробормотал Иван.

– Тьфу! Вот тюлени! Я-то тут при чем? Мне, что ли, надо? Я тут сбоку припека. Ну ладно, я скажу. Мне терять нечего. Я завсегда за правду. Вот что, Семен… Мы все знаем…

– Что вы знаете?

– Насчет этой твоей… с…ки.

– Поосторожней в выражениях.

– Виноват. Насчет молодухи. Что ты видишься с нею, и все такое.

– Откуда ты это взял?

– Весь город говорит. Шила в мешке не утаишь, И сейчас мы не верим, что ты на рыбалке был. Но это дело твое.

– Точно. Мое дело.

– Да. Это дело твое. Коль жены нет – ты птаха свободная. Можешь сколько угодно с ней миловаться, но добро семейное. Добро мы ей не отдадим. Мы-то знаем, что она под дом мылится. Сама нищая, вот и заарканила богатого старого дурака.

– Свои догадки можешь оставить при себе, – сказал Рудаков. Он опять взял кусок колбасы и стал медленно жевать.

– Это уже не догадки, а факт. Вишь ты как сейчас про музей запел. Знаем мы эти музеи. Ей добро отказать задумал. Вот отсюда и музей, и картины, и бюсты… Как же… художница великая, слыхали…

– Откуда слыхали?

– Да Варька у нее дома была.

– Это правда? – главный бухгалтер повернулся к дочери.

– Да… – прошептала Варя.

– Когда?

– Третьего дня.

– Почему мне не сказала?

Рудаков перестал жевать и пристально смотрел на дочь. Та совсем сникла.

– Мы с ней договорились… тебе не говорить…

– Расскажи.

– Упросили меня мужики, – дочь кивнула в сторону Ильи и мужа, но кивок больше относился к брату мужа. – Вот и поехала на свою стыдобушку… Дура, притащилась к девчонке, унижалась, плакала… Девчонка-то хорошая, понравилась мне… Скромная, уважительная, чаем с липовым медом напоила…

– Чаем напоила, а ты и растаяла, – бросил реплику Илья.

– Попросила я ее, батя, чтобы бросила она тебя… Ты уж извини меня… Не пара она… Да и мама, может, жива еще… Пообещала она… Девчонка-то хорошая, да какая она жена пожилому мужику… Ты, батя, в отцы ей годишься… Картинки мне свои показывала… Хорошие картинки… Душевные такие… Пусть учится на художника, батя. Зачем она тебе? Мы люди простые. Умрет она в твоем доме от тоски. Да и работать придется по хозяйству… Руки испортит. Я вот свои…

Варя выложила свои руки на стол и раскрыла ладони. Все посмотрели на ее руки. Они были мозолистые, шершавые, потрескавшиеся, черные.

– Спрячь, чего разложила, будто товар, – пробурчал Иван. Ему вроде бы стало стыдно за руки своей жены.

– Зачем девчонку, батя, мучить будешь? У нее своя доля, у нас своя…

– Ладно. Дальше что? – глухо спросил Рудаков.

– Про маму ей рассказала. Как она любила тебя… Что внук у тебя есть… Не пара она тебе, батя…

– Это я уже слышал.

– Вот и все… Слово она мне дала… Кончит она все… Тебе она ничего, батя, не говорила?

Семен Петрович ничего не ответил Он налил себе в стакан водки и выпил, никого не приглашая.

– Дура, – сказал он через некоторое время, дождавшись, когда водка пробежит по крови и ударит в голову. – Как была дурой, так ею и останешься. И муж твой дурак. А братец его свихнется скоро от жадности. Помирать тебе скоро, Илья, а ты все гребешь под себя. Не то с собой забрать хочешь?

– Ладно, – примирительно сказал Илья. – Раз ругаться стал, значит, маленько соображать начал. А то смотришь, а глаза ничего не видят. Не дури, Семен. Погулял и хватит. Девки, они и созданы для удовольствия. Получил удовольствие и будет. А брать ее сюда не надо, это уже лишнее. Горько и тебе и ей будет. Подписывай-ка лучше бумаги…

Илья пододвинул к Рудакову развернутый свиток. Семен Петрович взял его медленно, аккуратно разорвал. Клочья он бросил под стол. Стало тихо.

– Ах, так… – первым пришел в себя Илья.

– Да, так. Решения своего я не изменю. В понедельник подпишу все музею… Если, конечно, осудят… А если нет… Если нет… Я женюсь…

Тишина стала совсем гнетущей. Было слышно, как на окне жужжала оса и Олежка стругал палочку.

– Батя, опомнись… – прошептала Варя. – Иван, скажи что-нибудь…

Толстяк заворочался на стуле.

– Ты бы, правда, папаша… того… Дело-то серьезное, кости в саду нашли…

– Он… Он… – прохрипел Илья.

Илья вдруг из синего стал красным. Все с удивлением и даже страхом уставились на него.

– Преступник! Убийца! – Илья схватил себя за ворот рубашки и стал рвать его. – Вот ты кто! И сумасшедший! Маньяк! Тебя вязать надо! Варька, неси веревку! Будем вязать! Разве не видите, он спятил!

– Давайте и вправду жарить картошку, – сказал Семен Петрович. – Хватит о делах. А то вроде бы не родственники собрались, а какая-то бандитская шайка.

– Вязать… – Илья продолжал мотать длинной, синей, как у ощипанного цыпленка, шеей.

Варя принесла из ведра холодной воды и напоила его. Илья постепенно успокоился.

– Ну, если нас не слушаешь, так хоть ребенка послушай. Олег, скажи ему… – Илья повернулся в сторону мальчика.

Олежка перестал обстругивать палочку.

– Иди, иди… скажи…

Мальчик слез со стула, подошел к Семену Петровичу.

– Деда Сеня, не женись на девочке. И подпиши нам дом, если тебя расстреляют. Этот дом будет мой, когда я женюсь.

Семен Петрович погладил мальчика по голове, понимая, что внук повторяет чужие слова.

– Дом, Олежек, надо строить самому.

– Зачем же строить, если его дадут бесплатно? – удивился мальчик.

– Тогда он будет дороже.

– Он и так дорогой, – сказал внук. – За твой дом запросто дадут семь тысяч, и добра у тебя тысячи на три наберется. Десять тысяч… Вот сколько у тебя… И на книжке у тебя четыре с половиной тысячи есть. И ты хочешь все отдать чужой девочке…

– Кто это тебе заморочил голову? Ты еще мал думать о таких вещах.

Мальчик смотрел прямо в глаза Рудакову.

– Деда Сеня, ты старый, но глупый. Это у тебя возраст такой. Через год все пройдет, и ты будешь жалеть, что нас не послушался… Это все мое.

– Твое, внучек, только то, что заработаешь своим трудом.

– Это мое по наследству. Дядя Илья законы знает. И так все делают. Дают по наследству.

Главный бухгалтер подтолкнул внука к двери.

– Иди, внучек, погуляй. Нечего тебе здесь слушать взрослые разговоры. Иди срежь в саду хворостинку и покатайся на хворостинке.

Илья опять вдруг залился краской.

– Слушай, слушай, старый дурак, что тебе младенец говорит! Выжил совсем, пень трухлявый, из ума! Дети его уже стали учить! «Хворостинку»! Внуку жить надо! Через пятнадцать лет ему жениться! Куда он пойдет? Под забор? Голым родного внука хочешь в жизнь выкинуть? «Свой дом дороже». Вот болван! А дареный конь дороже вдвойне! За свой дом горб гнуть надо, уродоваться, а за бесплатное уродоваться не надо! Не для себя живем, а для детей! Чтобы дети богаче нашего были, нужды не знали! Вот для чего мы живем! Каждая птица о своем птенце думает, а ты нажитое целой жизнью по ветру пустить хочешь!

Илья говорил быстро, горячо, у него на губах выступила пена. «Не жилец уже», – подумал Рудаков.

– Ты за детей, Илья, не волнуйся, – сказал Семен Петрович. – Им наше жалкое барахло не нужно. Они сами, что им надо, наживут. По моему мнению, они больше о душе, чем о животе, думать будут.

– Бред! Жалкий бред! – закричал Илья. – Бред влюбленного старого петуха. Добро всегда правило миром! Так было, так и будет! Вечно! Кто богат – тот и в чести!

Варя снова подала Илье воды, но тот оттолкнул ее руку.

– Нажитое целой жизнью… по ветру…

– Нет у меня ничего нажитого, – сказал Семен Петрович. – Гол я как сокол оказался на старости лет. Вот вы подсчитали… Пятнадцать тысяч… Двадцать у меня наберется, пожалуй.

– Двадцать?! – прохрипел Илья.

– Ага… Двадцать наберется. Может, и больше.

– И ты двадцать тысяч… этой девке?

– Двадцать тысяч – вот и весь капитал… Стоило из-за этого на свет рождаться?.. Впустую у меня жизнь прошла… Ничего порядочного не сделал. Ничему как следует не порадовался. Детей народил, а жить научить их не сумел. Ума не хватило. И внука проморгал, не обращал на него внимания, и вон оно что получилось… Вот только, может, сын… Может, только сыну не зря жизнь дал. Да что за заслуга – жизнь дать. Кролик кролику тоже жизнь дает. Сын… За два года ни одного письма. Только по «Маяку» и узнаешь о нем… Значит, не хочет знаться, презирает, стыдится такого отца… И правильно делает…

– Сына ты одного и любил, – сказал Илья, вытерев рот. – С одним Колькой и носился. Не жалел на него денег. Только и бегал на почту с переводами. Да и сейчас бегаешь. Скоро уж академиком будет, а все яблоки да тыкву шлешь.

– Где же он тыкву возьмет в Москве?

– Как для сына так все, а на внука и дочку наплевать. Варька у тебя всегда в пасынках ходила. И замуж почти голую выдал… Спасибо Иван – хозяйственный мужик попался, все добро нажил своим горбом.

– Илья! – крикнула Варя, вся красная. – Чего плетешь-то?

– Правду плету! Пусть знает правду наш жених перед свадьбой или что там ему еще предстоит!

– Ну ладно, – сказал Семен Петрович, – как говорится, спасибо за компанию… Подождем, что будет. Может, и торопитесь меня со света списывать. Давайте кончать этот разговор. Если хотите есть, то я картошки нажарю. А не хотите – разойдемся по домам.

Илья взял стакан, машинально пригубил водку.

– Пытались мы с тобой по-хорошему, Семен… Не хочешь… Придется по-плохому. Самого главного мы тебе еще не сказали. Сейчас узнаешь. Только не таи злобы на нас. Мы по-родственному, исходя из твоих же интересов…

Рудаков, который было уже встал, считая разговор законченным, удивленно оглядел всех. Потом снова сел.

– Только быстрей, Илья. Не тяни резину. Ты никогда не был дипломатом. Всегда шел прямо, как бык на красное. А тут вдруг чего-то томишь. Уж не совесть ли у тебя заговорила? Раньше ее и признаков не было. Твоя совесть – это выгода. Раз не выгодно – значит, совестно.

– Мудрено заговорил ты, Семен, в последнее время. Видно, с учеными людьми связался… Молодежь нынче больно грамотная пошла… Яйца курей стали учить… Ладно, не о том речь. Слушай, что мы, твои родственники, сообща решили… Вроде бы мы суд над тобой устроили. Как наши деды делали. Деды наши собирались всем миром и судили беспутную душу. Так вот и мы… Олежка тоже тебя судил… Он хоть телом и маленький, а умом повыше тебя будет. Вот… Судили и постановили мы, что ты виновен. Виновен за то, что забыл о своих близких по крови. За то, что о себе начал думать, может быть, перед смертью. А перед смертью надо думать не о себе, а о своих близких, детях и внуках. Вот так мы постановили. Даем тебе срок до понедельника, до утра. Ежели ты в понедельник утром не подпишешь у нотариуса бумаги на дом и все добро… то не обижайся, Семен. Мы тебе срок определили До сегодня, до вечера, но ты по глупости порвал бумаги, потому даем до понедельника, до утра. Думаю, не возьмут тебя в воскресенье. Милиции тоже выходной нужен. Ну а возьмут, так в КПЗ подпишешь. Я спрашивал. Это можно.

– А если не подпишу, то что будет? – спросил Семен Петрович. – Скажешь?

– Скажу, а как же… Конечно, скажу… Мы, Семен, письмо сообща напишем… В партком, где твой сын Колька работает… На предмет твоего аморального поведения. Что ты с женой неизвестно что сделал, девчонку соблазнил, молокососку… Что забыл стыд и совесть… Вот что мы в партком напишем. Пусть твоего сыночка потаскают из-за папаши. Хоть говорят, что сын за отца не ответчик, так это только на бумаге так считается. А на деле каждый у нас за каждого отвечает. Вот… И все под письмом подпишемся… И Олежка в том числе. Вот какие дела, Семен. Мы все сказали. Теперь тебе слово. Говори. Ждем.

В доме Рудакова опять стало очень тихо. Олежка перестал стругать палочку, Варя затаилась, глядя в пол, затих и Иван, перестал ворочаться, как бык в стойле. И только один Илья, голубой, как марсианин, тяжело, со свистом дышал, раздувая горло, и Семен Петрович подумал, что сейчас его родственник похож на приготовившуюся к прыжку змею, змею слабую, умирающую, но зоб которой полон яда.

– Вы не напишете такого письма, – сказал главный бухгалтер.

– Почему? – спросил Илья.

– Потому – это подло.

Илья закашлялся. Он кашлял долго, задыхаясь, сплевывая на пол, хватаясь за горло. Синее лицо от натуги опять стало красным. Варя бросилась к брату мужа снова с кружкой воды, но тут выяснилось, что Илье не плохо, а это он так смеется. Сквозь кашель постепенно стали проступать иные звуки – каркающие, рыдающие, потом рот Ильи растянулся до ушей, словно резиновая маска, и тут-то все поняли, что Илья смеется.

– Эх… Ну… Ты… ну… даешь, – хрипел Илья. – Ну… насмешил… «Подлость»… Не напишем… потому что… подлость… Ха-ха-ха! Ну и что – подлость? Подлость – это слово… А дом есть дом, усадьба, барахла полный воз… Эх, старый дурак! До седых волос дожил, а ума не нажил. Напишем, не сомневайся. Еще как напишем! И ответ попросим дать. Не захотят Кольку из института выгнать – в райком напишем! Еще выше напишем! И на радио, на телевизор напишем! Пусть все знают, какой у великого ученого папаша!

– Правда напишете? – спросил Семен Петрович, поворачиваясь к дочери.

Та ничего не ответила, одернула на коленях платье. Иван шевельнулся было на стуле – раздался многоголосый скрип, но Иван тут же застыл, вроде бы дематериализовался, постарался исчезнуть из комнаты.

Взгляд Рудакова обежал всех и остановился на внуке. Олежка сидел с таким видом, словно находился на уроке, хорошо знал ответ на вопрос и изо всех сил стремился поднять руку, но стеснялся.

– Ну? Чего молчите?

– Дедушка, – раздался в тишине голос мальчика. – Отдай мне дом. Я же твой внук. Я буду хорошо учиться… стану богатым… Я… красивый тебе памятник на могиле поставлю, когда ты умрешь… Мраморный… За тысячу рублей… Отдай, а, деда… Девочка ведь совсем тебе чужая, а я твой внук…

Рудаков дотянулся до головы Олежки, погладил его по мягким волосам и ничего не ответил. Опять наступила тишина. И по их позам: упрямой, враждебной – Ильи, смущенной – дочери, совестливой – Ивана и радостно-уверенной – внука, Семен Петрович понял, что напишут. Обязательно напишут. И не успокоятся, пока не отомстят, пока не исковеркают жизнь его сыну, Кольке, отличному, умному парню, талантливому ученому, настоящему человеку, из-за которого все-таки можно считать, что он, Рудаков, прожил жизнь не зря.

– Я дам ответ в понедельник утром. В девять часов, – сказал главный бухгалтер. – В девять часов позвоните мне на работу… Или… где я буду, в общем, найдете.

И сразу рухнула тишина. Все разом задвигались, заговорили. Варя заплакала, закрыв лицо руками, Иван, покраснев, причмокивая толстыми губами, стал разливать водку по стаканам, Олежка подошел к деду и обнял его за шею, а Илья сразу сник, обмяк, словно сбросил с себя большую тяжесть, освободился от груза.

– Ты пойми, Семен, – говорил он, глядя на Рудакова сразу подтаявшими глазами, которые только что смотрели двумя белыми льдинками. – Ты пойми, мы ради тебя же стараемся. Добро в роду останется… Вроде бы не зря жил. Внук помнить будет. Слышал – памятник мраморный собирается поставить. Мне никто памятник не поставит… А если вернешься вдруг… оттуда… все бывает… Голову есть где приклонить. Музей-то не разрешит койку поставить, что с возу упало – то пропало. Двадцать копеек за вход еще придется платить. А жена молодая и того хуже – на порог не пустит. Через месяц замуж выскочит. Муж дрючьем тебя встретит. Уж на этот счет не сомневайся.

– Ладно, – сказал Рудаков. – Хватит меня уговаривать. Сказал – подумаю.

– Выпьем за это дело. – Иван взял свой стакан. Он сразу повеселел.

– За какое дело? – спросил Семен Петрович.

– Ну… – Иван смутился. – За то… чтобы хорошо думалось.

– За это можно.

– В правильном направлении, – уточнил Илья и отхлебнул маленький глоток. У него был такой вид, будто он не сомневался в победе.

Все выпили и закусили помидорами.

– Ну, мужики, пора по домам, – засобиралась Варя. – Давай, отец, я приберусь. Намусорили мы тут.

– Сам приберу, – сказал Рудаков. – Спасибо за компанию.

– Спасибо и тебе, – сказал Иван и протянул руку. Рудаков пожал ее. Илья тоже протянул. Семен Петрович пожал и ее.

– Дедусь, спокойной ночи, – внук прижался к деду. Варя потянула сына за рукав и вдруг сама прижалась к отцу.

– Спокойной ночи, лапочка…

– Спокойной ночи…

Все-таки они любили его. А может быть, своей любовью пытались повлиять на его решение…

Они вышли гуськом. Впереди Илья, сзади Олежка. Так они пересекли двор и вышли на улицу. Семену Петровичу они напоминали маленькую стайку диких гусей, затерявшуюся в большом ночном небе. Почему-то Рудакову показалось, что они никогда больше не соберутся вот так вместе.

Маленькая цепочка родственников, связанных одной кровью, среди хаоса других судеб…

Рудаков посидел немного и вышел на улицу. Фонари почему-то не горели. Яркая полная луна, такая яркая и полная, какая бывает лишь в сказках и в детстве, вставала над садами. Утоптанная дорожка белела вдоль разбитой, засыпанной мусором и золой дороги. Из палисадников пахло увядающими георгинами и тронутыми первыми холодными ночами листьями смородины. Семен Петрович жадно дышал густым осенним воздухом, от выпитой водки и осенних запахов у него кружилась голова. У него давно уже не кружилась голова вот так, под луной, среди засыпающих садов.

– Лейтенант сейчас приходил, – сказал появившийся Еремыч. – Он мне свояком доводится… Спрашивал, вернулся ли ты… Видно, боятся, не дал ли ты тягу… Пока брать тебя, Петрович, не будут… Подождут, когда кости с экспертизы вернутся…

– Еремыч, – сказал главный бухгалтер. – Как ты к родственникам относишься?

– Я? Положительно.

– А если они сволочи?

– Даже так, – не задумываясь, сказал сосед. – Кровь ведь своя. Родная кровь плохой не бывает. Она завсегда права. То есть в смысле ее завсегда понять можно… Родную кровь, Петрович, завсегда выручать надо.

– А я вот, Еремыч, пришел к выводу, что близости по крови нет. Есть только по духу. А раз так – то и долгу перед родственниками никакого нет…

– Ишь ты, ловко… – Еремыч взлохматил свою бороденку. – Зачем жить-то тогда? Для чужих людей? Этих… близких по духу. Выходит, так?

– Выходит, так…

– Ты что-то бузишь, Петрович. Ежели ты от родной крови открещиваешься, то отщепенец ты, Петрович, преступник.

– Отступлюсь я, наверно, Петрович… От сына отступлюсь…

– Что?! От Кольки?!

– От Кольки, Еремыч, от Кольки. Пусть выплывает сам… из реки с нечистотами… Он сильный, выплывет. Еще сильнее от этого станет. Закалится больше… Не буду я, Еремыч, идти из-за сына против своей совести. И не хочу жертвовать ради него тем, что дорого мне. Вот так, Еремыч…

 

10. СТАРИК

Когда ревизор Леонид Георгиевич Токарев пришел в себя, свеча уже догорела и вокруг стоял полный мрак. Токарев не знал, сколько времени прошло с того момента, как он увидел свечу, горевшую над ухмылявшимся скелетом. Час, два, сутки, неделя?

Что это было – обморок или глубокий сон? Леонид Георгиевич не знал… Он знал только, что пока еще жив. Голодный, уставший, но живой…

Токарев протянул вперед руку, прополз осторожно на коленях, и его рука коснулась чего-то холодного, круглого, скользкого… Череп… Значит, не померещилось… Что это? Кому это было надо? Зажигать свечку, класть скелет… Леонид Георгиевич встал и пошел.

Как он заблудился? Они шли с Леночкой, веселые, хмельные, потом что-то мелькнуло в скверном свете свечи… Что-то белое… Он решил подурачиться, сделать вид, что ему явился Старик, и побежал вперед за якобы мелькнувшим белым…

– Старик! – кричал хмельной Токарев. – Дай пиастры! Я собираю монеты! Не жмись! Мне не надо золота, я согласен на железо! Старик, куда же ты?

Опять мелькнуло белое… Еще раз и еще. Легкое шуршание одежды, уверенные, хорошо знающие дорогу шаги… Или все это только казалось? Игра воображения – чудесное завершение прекрасного вечера?

Погоня за привидением в катакомбах под рекой – как это необычно, щекочет нервы, пожалуй, еще больше азарта, чем идти по горячему следу какого-нибудь мошенника. Будет о чем рассказать коллегам в управлении.

– Стой! Эй, скряга! Все равно от меня не уйдешь! От меня еще никто не уходил!

Токарев почти бежит за привидением. Пламя свечи бьется от ветра. Сухого, затхлого ветра, которого не бывает на поверхности. На поверхности ветер живой: он пропитан запахами земли, воды, неба. Он сам часть земли, воды, неба… Он участвует в круговороте жизни и смерти, он созидает и разрушает, ласкает и огорчает. Он пьянит, будоражит, заставляет грустить, влюбляться, мечтать о будущем, сожалеть о прошедшем. На поверхности ветер – очеловеченный.

Здесь же ветер искусственный. Он исчезнет, как только ты остановишься. Как только ты остановишься, ветер тут же бездыханно упадет на скользкие камни, как старая, прогнившая половая тряпка. И будет так лежать века, как лежал до твоего быстрого движения.

Неужели все-таки там кто-то есть впереди? Ну еще рывок, еще немного… Ага… уже ближе это «что-то»… Или блики от света на белых камнях?

Токарев теперь уже бежит по-настоящему.

– Остановись, Старик! Я не отведу тебя в милицию! Мы просто поговорим! Ты же мудрый! Ты живешь двести лет и все время думаешь.

От бега хмель еще больше ударил в голову ревизора. Токарев казался сам себе быстрым, ловким, умным, смелым.

И вдруг от слишком резкого движения свеча погасла. Сначала это не было страшно, казалось, просто кто-то пошутил и выключил лампочку. Токарев даже пробежал по инерции еще несколько шагов, но потом остановился в растерянности. Он сразу потерял ориентировку, тут же навалилась тишина, залепила глаза, рот, уши… Ревизор еще подождал, надеясь на чудо, но никто не зажег свечу, никто не окликнул его…

Тишина… Мертвая, абсолютная тишина. Леонид Георгиевич стал осторожно продвигаться вдоль стены, как ему казалось, назад и совершенно явственно услышал чьи-то шаги…

Из охотника Токарев превратился в дичь. Наверно, лучше всего оставаться на месте. Ведь его же должны искать. Главный инженер такой энергичный человек, сам знает Пещеры… Он приведет людей, организует поиски. Вход где-то недалеко, он не мог далеко уйти… Да, лучше всего сидеть на месте, а то можно забрести бог знает куда и еще чего доброго свалиться в колодец.

…Вот о чем думал Леонид Георгиевич, бредя в сторону от скелета. И вдруг Токарев вздрогнул. Он вспомнил одну деталь. Когда он сидел возле скелета в полуобморочном состоянии, он чувствовал сзади себя холодное, астматическое дыхание. Это было дыхание колодца. Токарев никогда не видел колодца в катакомбах, но почему-то ни секунды не сомневался, что он тогда сидел на краю пропасти. Так дышать и пахнуть может лишь пропасть…

Когда он повернулся и стал быстро уходить от черепа, то инстинктивно, как лунатик, обошел бездонную дыру. Его мозг, тело, нервы, миллионолетний опыт живого существа без участия сознания сами дали команду ногам, и те обошли опасность. Они сделали это ювелирно точно, в полной темноте, руководствуясь лишь бесконечно длинным навыком всего живого остерегаться смерти… Вот оно как получается…

Токарев считал себя физически слабым, сугубо интеллигентным человеком, у которого развиты лишь некоторые области мозга в ущерб другим органам, а оказалось, что налет цивилизации – это так, ничтожный слой пыли на крепком, темном, старом теле животного. Пусть атрофировались его мышцы, пусть он не сможет даже одного раза подтянуться на турнике, но инстинкт остался, инстинкт первой Живой клетки в Мертвом океане – не погибнуть самой, а значит, не дать погибнуть своему роду, всей Жизни.

Инстинкт спас его… Теперь Леонид Георгиевич понял замысел того, кто положил скелет и зажег свечу.

Это сделал убийца. Он заманил Токарева в глубь катакомб белой тряпкой, вымотал, запугал, подвел к колодцу… Потом зажег свечу над останками человека, который, может быть, пролежал здесь не одну сотню лет… Убийца рассчитал точно. Леонид Георгиевич должен испугаться, отпрянуть, кинуться со всех ног прочь и угодить прямо в колодец. Вот какой был замысел… Убийца не учел только одного – инстинкта Жизни: всегда и всюду остерегаться Смерти.

Ноги делали свое дело, какое они привыкли делать на протяжении миллионов лет – спасали жизнь от смерти, и сознание тут же вычеркнуло из мозга информацию о дыре, чтобы не мешать ногам делать свое дело. А когда опасность миновала, тело напомнило мозгу о ней. Потому что опасность может повториться, и лучше, если сознание и инстинкт будут действовать сообща. Так надежнее. Так подсказывал длинный, длинный эволюционный опыт.

Вот почему Токарев вспомнил о ловушке убийцы.

Токарев нащупал выступ у стены и присел на него.

Значит, убийца может вернуться… Вряд ли он рискнет напасть открыто… Он мог бы это сделать раньше… Очевидно, убийца не хочет оставлять следов насильственной смерти на теле жертвы… Пусть будет все естественно, просто заблудился человек и упал в колодец… И совесть будет чиста. Разве это убийство, если человек сам свалился в колодец? Это просто несчастный случай…

Но убийца не отступился от намеченного. Он придумает что-нибудь еще… Надо быть постоянно начеку. Леонид Георгиевич стал настороженно вслушиваться в темноту, но никаких звуков не было. Ни звуков, ни движения воздуха, ни пятнышка света…

Так сидел Токарев, напрягая зрение и слух долго, очень долго… Потом его бдительность притупилась, и Леонид Георгиевич впал в забытье… Ему даже захотелось, чтобы все это быстрее кончилось, чтобы скорее пришел убийца. Прекратится это напряженное ожидание, он увидит наконец человеческое лицо, пусть даже это будет лицо убийцы. Может быть, он узнает, зачем его заманили в катакомбы. Это связано с заводом? Токарев кому-то мешал? Или он просто жертва маньяка?

А вдруг придут спасатели?.. И он снова увидит солнечный свет, услышит шорохи летнего дня… Как это было прекрасно и как давно, очень давно, может, не с ним, а в чьей-то другой жизни… Он не ценил, не наслаждался по-настоящему ни солнечным светом, ни шорохами… «Судьба, сделай так, чтобы пришли спасатели… – шептал Токарев холодными, непослушными губами… – Я стану совсем другим…»

Но пришел Старик. Он подошел совсем неслышно, а может быть, Леонид Георгиевич задремал и пропустил его шаги. Токарев очнулся от легкого дуновения ветерка. Он открыл глаза и увидел возле себя лицо очень старого человека в белом балахоне, державшего в руке толстую оплывшую свечу. Тень от наброшенного на голову балахона скрывала лоб и глаза человека. Были видны только серые, пепельные губы, длинный жилистый нос и седая узкая борода.

– Я Старик, – сказал человек. – Ты звал меня – вот я и пришел. Принес тебе пиастры.

– Мне не нужны пиастры, – прошептал Токарев.

– Но ты ведь сам просил.

– Я шутил…

– Что же тебе надо? – спросил Старик.

– Я хочу жить, – едва заметно шевельнул губами Леонид Георгиевич.

– Зачем?

– Просто жить… Я не знаю зачем…

Старик сел на землю и поставил перед собой свечу. Глаза и лоб его по-прежнему прятались в тени.

– Моя жизнь часто приносила людям страдания. Умер Золотарев, плачет гробовщик Кеша…

– Они сами виноваты. Почему они жили нечестно? Ты шел по следу только нечестных людей. Ты поступал правильно. И они заслужили, чтобы ты шел по их следу.

– Правильно?

– Да.

– Но гробовщик Кеша… Люди во дворе… Они ненавидели меня. В моих делах они видели только зло. Да и я не знаю, было ли в них добро.

– Люди во дворе не всегда правы. Ты поступал согласно своей совести, а это самое главное. Так было всегда. И так будет. Это закон жизни честных людей.

Старик замолчал. Токарев лежал у его ног, тяжело, хрипло дыша.

– Но мой сын… Я даже не знаю, какой он… Я всегда думал только о работе…

– Сын – твое продолжение. Никакая работа не оправдает тебя, если ты не продолжил себя в сыне. Никакая.

– Дай мне жизнь… – Леонид Георгиевич сделал попытку подняться, но руки, на которые он оперся, не держали, и Токарев тяжело упал на камни.

Старик покачал головой.

– Я не вправе распоряжаться ничьей жизнью и смертью.

– Кто же ты тогда… Зачем здесь?

– Никто… Просто хожу, слушаю…

– Ты все знаешь?

– Я мучаюсь…

– Так ты… Я начинаю догадываться…

Старик ничего не ответил. Он вдруг отбросил со лба капюшон, и на Леонида Георгиевича глянули усталые, выцветшие глаза с расширенными зрачками. Где-то он уже видел эти глаза и этот лоб с залысинами и сеточкой морщин.

Старик потянулся к свече, корявыми черными пальцами снял нагар. Только теперь Токарев как следует рассмотрел его одежду. Это было что-то наподобие плаща из домотканого холста, когда-то, очевидно, белого, а сейчас застиранного, в пятнах и пыли. Такую одежду Леонид Георгиевич видел в музеях.

– Ты не стираешь свою рубашку? – Токарев и сам не знал, зачем он задал этот глупый вопрос.

Старик продолжал пристально смотреть на ревизора. Он словно бы делал усилие, чтобы тот узнал его. Но Леонид Георгиевич все отдалял и отдалял неизбежный миг узнавания.

– Ведь здесь есть вода…

– Мне некогда, – сказал Старик.

– Ты приходишь ко всем, кто попадает в Пещеры?

– Почти… – Старик запнулся. – Кто хочет меня видеть.

– Значит, я хотел тебя видеть?

– Да.

– Я же шутил… Я же сказал…

– Выходит, не шутил. Ты давно искал со мной встречи.

Они помолчали. Свеча горела ровно, сильным высоким пламенем, каким никогда не горит наверху даже в комнате; оплывала, но не уменьшалась в размерах, и это почему-то не удивляло Токарева.

– Ты скоро уйдешь? – спросил ревизор.

Старик покачал головой.

– Раз уж я пришел… Я буду с тобой до конца.

– До… какого конца?.. – спросил шепотом Токарев.

– До любого.

Загадочный гость помолчал.

– Я и поседел сегодня.

– Вот как… Так вдруг?..

– Так вдруг. За одну ночь я стал Стариком.

Токарев удивился.

– Я слышал, что ты живешь двести лет.

– Я живу вечно. Рождаюсь и умираю… рождаюсь и умираю.

– Как это так? Не понимаю…

– С кем-нибудь… Рождаюсь с кем-нибудь и умираю с кем-нибудь. Ты уже догадался?

– Еще нет… Подожди… – Токарев разглядывал лицо Старика. – Ты сегодня умер?

– Да.

– И сегодня родился?

– Да.

– Умер пожилым человеком?

– Да.

– И родился Стариком.

– Да. Теперь ты догадался?

– Сейчас догадался.

– И что ты скажешь?

– Я рад. Значит, я буду жить долго.

Старик грустно качнул головой.

– Этого я не знаю.

– Но ведь ты – это я. В старости…

– Да… Но я не знаю… Я могу быть просто тем, кем ты мог стать, но не стал.

– Я стану.

– Не знаю.

Токарев собрался с силами.

– Слушай… Старик… Я не хочу лежать здесь один среди голого камня тысячелетия… Я хочу на кладбище, среди всех… Пусть у дороги, пусть сотрясают МАЗы и пусть Кеша похоронит без белых тапочек. Ты можешь сделать хоть это? Я не прошу у тебя жизни, но хоть это ты сделать можешь?

– Могу, – сказал Старик.

– Да? Ты не шутишь? – встрепенулся Токарев.

– Не шучу. Я дам тебе совет. Советы я могу давать.

– Давай, Старик… Только быстрей… Я теряю последние силы…

– Вставай и иди.

– Ты что? Смеешься? Куда идти?

– Куда-нибудь. У тебя будет цель. А цель – это жизнь.

– Я не могу… Мне не хочется даже шевелиться…

– А ты сосчитай до трех и вставай. Ну?

– Нет, я слишком слаб… Мое тело уже слилось с камнем… Оно стало камнем, оно принадлежит этим катакомбам.

– Раз!

– Шевелятся только пальцы на руках… И губы…

– Вот видишь… Ты можешь шевелиться… Два! Ну, вставай же!

– Кружится голова… Как в первом вальсе, который я танцевал в девятом классе. Тогда так же вертелось… И зал, и оркестр, и толпа, и девочка, с которой я танцевал… Хорошая девочка, с косой и алыми губами…

– Не уходи в воспоминания. Воспоминания – это смерть. Сейчас я скажу «три». Если ты тогда не встанешь, то больше никогда не сможешь.

– Подожди, Старик… Подожди еще немножко… Так хорошо лежать на камне… Мое тело цементируется, делается очень прочным… Как приятно делаться каменным…

– Три!

– Не могу…

– Три!

– Старик, я не хочу! Не хочу двигаться, я хочу покоя. Жизнь моя, и я ею распоряжаюсь, как хочу…

– Коля…

– Что? Что ты сказал?

– Коля…

– Старик, ты что сказал?

– Я сказал – Коля. Твой сын.

– Замолчи, мне больно… Старик, сжалься, перестань галдеть… Ты мне надоел… Я не вынесу этого…

– Коля! Коля! Коля!

– Не мучь, Старик… У сына есть мать, она позаботится о нем… Я устал от напряжения… Ты не знаешь, Старик, как трудно даже согнуть ногу… Надо сначала перелить всю кровь в правую ногу… потом напрячь обескровленное сердце… Старик, ты знаешь, как болит обескровленное сердце? Оно стучит клапанами, оно дымится, скрежещет металлом по металлу… Горят мускулы…

– Коля!!!

– Перестань орать… У меня пустая голова… Ты колотишь своим криком, как палкой по железной бочке… А, Старик! Что же ты молчишь?.. Что же ты замолк? Выдохся? Или видишь, что все бесполезно… Подожди… еще немного… У меня позвоночник стал сухим, как стебель неубранного подсолнечника в зимнем поле… Ты видел, Старик, высохший стебель подсолнечника в зимнем поле? Я видел… Во время войны… Он ломается от удара ногой и катится по земле, как железная трубка…

Токарев медленно пришел в себя. Он стоял на четвереньках на холодном каменном полу катакомб. Вокруг было темно и пусто. И ни звука. Ни шороха. Ни колыхания воздуха. Только звон в ушах да дрожь во всем теле.

 

11. ТАБЛИЦА ПЕЩЕР

Лесник Юра Дымов понимал, что из Пещер вряд ли сумеет выбраться. И найти его в бесконечном лабиринте практически невозможно. Значит, надо достойно встретить смерть. Не кричать, не метаться в холодном поту по подземелью с судорожно бьющимся сердцем, не молить о спасении высшее существо, ему, этому существу, занятому звездными делами, глубоко безразличен тот факт, что в какой-то ничтожной солнечной системе, на крошечной планетке в лабиринте заблудился букашка лесник Юра Дымов.

Поэтому Юра умертвил себя. Он умертвил и посмотрел на себя со стороны в час смерти – цветущий молодой человек лежит на камнях, словно заснул; потом мысленно Дымов пришел на это место через сто лет – белые кости и ухмыляющийся мудрый череп, такой стоял в школе в зоокабинете; и наконец, Юра Дымов глянул на место своей гибели через тысячу лет. Через тысячу лет на камнях ничего не было. Так – пыль, труха. Словно его, Юры Дымова, никогда и не существовало в природе.

Потом Юре Дымову надоело быть мертвым, он встал и потянулся. Хотелось есть, но в остальном все было вроде бы в норме: сердце билось спокойно, кровь послушно и горячо пульсировала там, где ей и положено пульсировать; все системы, как говорят о космических кораблях, функционировали нормально; органы не хотели умирать и жаждали приказа к действию.

И Юра отдал такой приказ. Он пошел в ту сторону, где, как ему казалось, Пещеры тянулись под уклон. Нелепая мысль пришла Дымову: а вдруг он дойдет до моря? А что? Вода будет наверняка встречаться, без пищи человек может жить почти три месяца. Да и не исключена возможность, что подвернется под руку какая-нибудь съедобная тварь, допустим, летучая мышь…

И вот Юра Дымов жарким днем выходит из Пещер где-нибудь в районе Ялты, прямо к пляжу, возле шашлычной. Сначала Юра съест десять порций шашлыка я выпьет три бутылки сладкого шипящего лимонада, а потом пойдет купаться; еще лучше, если он возьмет морской велосипед и станет ездить на нем по волнам. Затем… затем Юра Дымов, наверно, познакомится с девушкой.

Девушка будет очень красивой. Еще красивей Галки. Она увидит слезающего с велосипеда Юру и крикнет: «Эй, скелетик! Откуда ты такой взялся?» – «Из-под земли, – ответит Дымов. – Я прошел три тысячи километров под землей, чтобы встретиться с вами». – «Ты остроумный скелетик», – скажет девушка. «На что спорим?» – спросит Юра. «На поцелуй», – ответит девушка.

И Юра Дымов выигрывает.

А потом они будут гулять по знаменитой Ялтинской набережной. И все начнут оглядываться на Юрину девушку. Да… но и на него тоже, ведь костюм Дымова к тому времени мало чем будет отличаться от костюма Адама.

Прогулка в костюме Адама по Ялтинской набережной разволновала Дымова. Нет, надо во что бы то ни стало постараться сохранить одежду…

Но тут Юра наконец опомнился и усмехнулся. Уж что-что, а одежда его будет в сохранности– по крайней мере лет двести…

Юра шел быстро и смело, не опасаясь колодцев. Колодец не опасность. Колодец – всего лишь один из вариантов его движения вперед. Причем вариант не самый худший. Вспышка света, и все. Юра почему-то был уверен, что будет вспышка света.

Худший вариант – это когда он, выбившись из сил, опустится сначала на четвереньки, потом поползет, потом станет извиваться, как червяк, цепляясь за каждый камень, дергаясь в конвульсиях, лишь бы продвинуться на сантиметр… Потом… потом он останется неподвижно лежать, а мозг, глаза все еще будут продолжать движение…

Юра не хотел извиваться в конвульсиях. Ему казалось это унизительным. Пусть даже в борьбе за жизнь. Юра уверен: Природа не разрешает умирать живому существу без необходимости. Тем более в расцвете сил. Нет, Природа будет драться за Юрину жизнь помимо его воли.

Юра Дымов не дал продолжения. Он еще молод, здоров. По законам Природы Юра Дымов обязан любить, быть любимым и дать жизнь новому живому существу. Юра не дал жизнь живому существу и поэтому не имеет права умирать. Так решила Природа. Выходит, Юра Дымов должен выбраться из Пещер…

Так рассуждал Юра Дымов, удивляясь своим никчемным рассуждениям, двигаясь на ощупь в абсолютной темноте по извилистому узкому ходу, идущему под уклон.

Юра все время касался руками стен: правой рукой – правой стены, левой дотрагивался до левой. Но неожиданно левая рука не ощутила шершавой поверхности камня. Дымов подался на полшага. Ничего. Еще полшага. Пусто. Тогда лесник сделал пять шагов влево. Стены не было. Значит, он находится в пещере…

Юра машинально посмотрел вверх, как будто он там мог что-то увидеть. И вдруг увидел. Он увидел высоко над собой серый свод. Чуть-чуть серый. Очень незаметный, почти черный, как и все вокруг, но все-таки не такой черный, а чуть-чуть серый. Сначала Дымов почти не удивился, ведь он привык, что вверху всегда, даже темной ночью в темной комнате, лежит сероватый отсвет; свет, как тёплый воздух, имеет свойство подниматься вверх.

Но потом Юра испугался. Свет здесь, в Пещерах, глубоко под землей?

Замерев, боясь пошевелиться, словно от неосторожного движения свет мог исчезнуть, Юра смотрел на свод. Свет на своде лежал прочно. Тогда Дымов медленно, очень медленно начал поворачиваться, ища источник света. Источника не было видно. Он скрывался за поворотом, очевидно, Юра стоял в самом начале пещеры. Юра осторожно продвинулся и увидел источник света.

В глубине пещеры стоял человек и светил фонариком на стену. Человек был большой, сильный, уверенный. Юра Дымов почему-то в первое мгновение именно на это обратил внимание: большой, сильный, уверенный. Человек не выглядел заблудившимся, он был здесь хозяином…

Незнакомец стоял к Дымову спиной. Он светил на стену с близкого расстояния, что-то рассматривая; свет, отраженный от серого камня, контуром очерчивал его фигуру: широкие плечи, короткая шея, устойчиво расставленные ноги. На человеке был черный пиджак, спортивные брюки и белая, видно тоже спортивная, обувь.

– Эй! – крикнул Юра.

Юра не хотел кричать, разум подсказывал ему, что надо выждать, получше рассмотреть человека, но разум опоздал, и Юра крикнул «Эй!».

Человек медленно, словно нехотя, оглянулся. Он поворачивал свою толстую шею с трудом, словно это был заржавленный, несмазанный механизм; Дымову даже показалось, что шея скрежещет – за шеей также с трудом повернулись плечи, и незнакомец уставился на лесника. Наверно, ему со света не сразу стала видна внутренность пещеры, а посветить фонариком человек сразу не догадался и какое-то время настороженно, с испугом вглядывался в темноту: но испуг этот не был просто испугом, это был испуг хищного зверя, воинственный испуг. Дымов понял сразу.

В тот же миг мощная струя света ударила Дымова по глазам.

– Я заблудился, – сказал Юра, защищая глаза ладонью. – Я лесник… Пошел в Пещеры и заблудился… Тут еще один человек где-то есть… Алексей Павлович… Большой такой… Не встречали?.. А вы кто сами?

Незнакомец ничего не ответил. Он продолжал держать глаза Дымова под прицелом ослепительного луча. Юра почувствовал, что человек стал пятиться, уходить в сторону, очевидно, за его спиной был ход. Луч задрожал, давление света на глаза стало непостоянным.

И тут Юра Дымов пожалел, что окликнул этого человека. Зря он его окликнул. Этот человек не поможет Дымову. Этот человек – хищный зверь, а хищные звери никогда никому не помогают.

Но было уже поздно. Дымов не мог остановиться. Может быть, Дымов и остановился бы, скрылся в глубине хода, если бы человек направился к нему, но человек не направился к нему, а начал пятиться, и Дымов стал инстинктивно его преследовать.

– Стойте! – закричал Юра. – Кто вы такой? Помогите мне, я заблудился! Нас здесь двое! Где-то еще один! Не знаю фамилии! Зовут Алексеем Павловичем!

Человек молчал. Луч фонарика соскользнул с лица Юры, метнулся по пещере – она оказалась очень большой, свет даже не достал до противоположной стены и бессильно повис во тьме мокрой белой тряпкой, и вдруг превратился в маленькое пятнышко, похожее на солнечный зайчик. Зайчик мелькнул впереди и исчез. Дымов рванулся в ту сторону.

Вскоре зайчик показался снова. Он плясал впереди шагах в двадцати; то скользил по потолку хода, то прыгал по стенам, то на мгновение пропадал совсем – наверно, человек заставлял его бежать у своих ног. Самого преследуемого видно не было, но Дымов хорошо его слышал: человек шел быстро, его грузные шаги, казалось, заполняли весь узкий ход. Иногда незнакомец цеплялся за стены своими широкими плечами, и тогда слышались приглушенные ругательства.

Почувствовав приближение погони, «спортсмен» побежал. Видно, не таким уж он оказался спортсменом, потому что вскоре Дымов услышал хриплое, неровное дыхание. Человек бежал с трудом, видно, не привык бегать; кроме того, ему мешали его широкие плечи: они все время задевали за стены хода. Юра же бежал легко. Мягкий отсвет от фонарика слегка подсвечивал Дымову дорогу, в то время как самому «спортсмену» свет мешал: слепил глаза.

– Эй! – еще раз крикнул Дымов. – Почему вы убегаете? Я лесник Дымов! Меня тут все знают! Я ничего вам не сделаю! Я заблудился!

В ответ лишь топот ног.

Расстояние между «спортсменом» и Юрой быстро сокращалось. Дымов не знал, зачем он гонится за незнакомцем. Какой толк от человека в Пещерах, если этот человек не желает помочь? Но Дымову хотелось догнать незнакомца, хотелось заглянуть ему в лицо… Лабиринт не терпит одиночества… Лесник Юра Дымов, привыкший в лесу к одиночеству, теперь гнался за неизвестным подозрительным человеком, который не хотел его видеть. Вот что значит Лабиринт.

– Эй! Стой!

Что-то понеслось навстречу Дымову, кинулось ему на грудь, задышало в лицо. От неожиданности Юра споткнулся, чуть не упал, ударился головой о стену. Пушистый черный комок скакал возле ног, подпрыгивал, норовя облизать лицо.

– Тамара!

Визг, лай, дикая пляска.

– Тамара! Ты откуда? Тамара! – Дымов поймал собаку, обнял ее за шею, прижался. Между тем незнакомец уходил все дальше и дальше. Пятнышко света почти совсем затерялось в темноте. Тамара вдруг кинулась вслед незнакомцу, отчаянно лая. Через некоторое время послышались визг, проклятия, шум борьбы. Дымов кинулся на помощь другу.

На месте схватки было темно. Незнакомец или случайно выключил фонарик, или сделал это сознательно. Тамара тихо скулила впереди; видно, ей досталось. «Спортсмена» не было слышно. Дымов нерешительно постоял и стал осторожно продвигаться вперед.

– Тамара! Эй, есть тут кто? Человек…

Тихое повизгивание. Больше ничего. Кто-то дышит за спиной. Или это только кажется? Вдруг потянуло чесноком и водочным перегаром. «Откуда здесь может пахнуть чесноком и водочным перегаром?» – успел еще удивиться Юра. Это была последняя мысль лесника Дымова.

* * *

Маленький огонек постепенно разгорался на глазах у Юры Дымова. Огонек был похож на пламя свечи в тумане. Потом туман стал рассеиваться, а свечка разгоралась все больше и больше, пока не превратилась в большое светлое пятно. Юра даже зажмурился, так сделалось вдруг светло.

Свет шел от фонарика. Фонарик лежал рядом с Дымовым и светил на близкую стену хода. Чуть в стороне от фонарика возвышался огромный ботинок с острыми шипами. Вид ботинка с поблескивающими в свете фонарика шипами был неприятен. Лесник хотел отвернуться, но голова не слушалась его. Она не хотела отрываться от камня, словно камень был магнитом, а голова железом, или наоборот.

Юра застонал и пошевелил ногами. Ноги слушались. Слушались и руки.

– Ну что, очухался?

Голос равнодушный. Не злобный, не участливый, а просто равнодушный. Дымов сделал невероятное усилие и повернул голову. Прямо перед собой он увидел толстую небритую физиономию с маленькими глазками, широким приплюснутым носом. Физиономия была знакомая.

– Узнаешь?

Юра кивнул.

– Здорово я тебя двинул?

– Так это вы…

– Я… Голова не разбита?

Дымов ощупал голову. Крови вроде бы не было. Только все плыло перед глазами.

– Нет… не разбита… Кружится все…

– Немножко не рассчитал. В темноте не видно было.

Голос по-прежнему равнодушный, но чуть-чуть как будто с сожалением.

– В каком смысле не рассчитали? – спросил Дымов.

– Перестарался…

– А зачем надо было… стараться?

– Да так уж получилось… Я против тебя зла не имею. Собака все… Твоя, что ли? Привязалась, сука… Лает, мечется, кусать норовит…

– Откуда она взялась?

– Наверно, за тобой побежала в Пещеры. Наткнулась на меня и преследует всю дорогу. Я ее, суку, в колодец кинул. Да колодец, видно, мелкий оказался. Вылезла…

Тамара, словно чувствуя, что разговор о ней, негромко заскулила в темноте, подползла, лизнула руку. Юра погладил ее. Постепенно он совсем пришел в себя. Голова почти перестала кружиться.

Дымов знал сидящего напротив человека. Это был мясник Вася из города. Юра часто покупал у него мясо, и они вроде бы были в неплохих отношениях. Дымов иногда приносил Васе разные лесные деликатесы: грибы, ягоды, орехи – что было, а мясник за это рубил ему кусочки получше.

Случалось, когда покупателей в магазине не было, Юра и мясник Вася беседовали, можно сказать, по душам. В основном говорил Вася. Вася завидовал леснику.

– Жизнь у тебя, как у медведя, – говорил Вася, поглядывая на Дымова маленькими кабаньими глазками. – Живешь в своей берлоге, лапу сосешь, сам себе хозяин. Начальства над тобой нету. Что хочешь, то и делай. А мой каждый шаг на учете. Заведующий следит, милиция следит, народный контроль следит, покупатели следят. Обложили, как волка.

– Давайте меняться, – предлагал Дымов.

– Не… не хочу, – усмехался Вася щербатым ртом. – В лесу не устою. Воровать начну. Я и так удивляюсь, как ты терпишь полную бесконтрольность. Характер, значит, такой попался. Или воля сильная, или просто тюха. Я бы давно пол-леса извел, траву и ягоду там разную на корню бы продал. Поскольку контролю нет. Если контролю нет, я все взять себе могу. Я любую вещь своей считаю. Тушу свиную привезут – я ее своей считаю. Знаю, что государственная, а все равно вроде бы как мне принадлежит. Такой странный характер попался. По улице иду – все, что ни увижу, себе взять хочется. Машина – так машина, дерево – так дерево, дом – так дом…

– Даже дом?

– А что дом…

– Ну и аппетит.

– При чем тут аппетит? Характер такой выпал. И сам не рад, да ничего с собой поделать не могу.

– Да, тяжело вам, – сочувствовал Юра.

– Очень, – вздыхал мясник. – Когда совсем уж жадность допекает, я бегу в милицию, сажусь на крылечко и сижу так час или полтора. Милиция успокаивает нервы. Приятно даже: кого-то привезли, кого-то увезли, а я себе сижу, покуриваю, наслаждаюсь свободой. Как хорошо, думаю, что я еще на свободе. Потом успокоюсь, и дня на два-три меня хватает, а потом снова начинается. Иногда так прижмет… Спасу нет, хочется чего-нибудь украсть. Хоть что-нибудь… Один раз у соседа на огороде коровий навоз украл. Наложил в мешок и побежал прятать к себе в сарай. А потом опомнился и стою дурак дураком, ругаю себя: ну зачем тебе навоз? Сроду не нужен…

Так они беседовали, и Юра Дымов даже сочувствовал мяснику Васе… И вот теперь эта странная встреча в Пещерах…

– Ты уж не обижайся, – сказал Вася. – Ни я, ни ты тут не виноваты, так уж получилось… Вот у меня мяса есть кусок… Копченное по армянскому способу… Хочешь?

Юра Дымов почувствовал возле себя острый, с дымком, запах. Желудок его сократился, оттуда до самого горла зигзагом прошла молния. Тамара придвинулась, торопливо задышала. Юра взял мясо…

Мясо было сырокопченым, обжигало перцем… Оно таяло во рту и само собой, совершенно без всяких усилий исчезало в желудке. Юра пытался хоть ненамного задержать армянское мясо во рту, но безуспешно. Потом он все-таки сделал над собой усилие, зубы перестали рвать кусок, и Юра протянул мясо Тамаре. Тамара осторожно откусила и аккуратно проглотила. Тамара вообще была аккуратной и воспитанной собакой. Юре даже стыдно стало перед ней за себя. Глотал, как зверь…

– Спасибо, – сказал Юра, протягивая остаток куска мяснику Васе.

– Ешь, ешь… когда еще придется, – в голосе мясника была искренняя забота. – У меня еще есть. Да я скоро дома буду.

– Я что-то вас не совсем понимаю, – сказал Юра. – Вы что, собираетесь бросить меня здесь?

– Да.

Юре показалось, что мясник вздохнул.

– Почему?

– Сейчас объясню… Буду говорить откровенно, потому что тебе отсюда уже не выбраться… Все характер мой проклятый… жадность. Продал я тебя, Юра… Стыдно даже говорить… Хоть бы уж цену взял… а то за машину щепы… А зачем мне щепа – и сам не знаю. Шел раз мимо кучи щепы, как раз солнышко светило, щепа так вся и сияет, так и светится, как куски золота… Показалось мне, Юра, что это золото. Знаю, что не золото, что дерьмо, не нужно мне весь век, а все равно не могу с места сдвинуться. И так захотелось мне, Юра, этой щепы… Сил никаких нет. Рублю мясо – в глазах щепа. Жену обнимаю, кажется – щепу беру. Хотя какая уж моя жена щепа – семь пудов будет… Извелся весь… До того, Юра, дошел – стал щепу из этой кучи воровать… Подойду и жду, пока никого не будет, а потом хвать щепку и в карман. Натаскал немного, кучку, да она в той кучке не смотрится. Пошел я тогда к тому человеку, что щепой ведал, рассказал все, как есть. А он мне и говорит: будет тебе, Вася, щепа, если ты одного человека в Пещерах заблукаешь.

– Человека… в Пещерах…

– Да, Юра… Вот оно, какие дела… За кучу щепы – человека в Пещеры…

– И ты согласился?

– Согласился, Юра… А куда денешься? Такой характер… Или щепа… или из ружья себе в лоб. Ну я и согласился…

– Это я?

– Нет, не ты… Ты случайно влип в эту историю.

– Алексей Павлович?

Вася вздохнул, достал из кармана мясо и стал жевать. Опять остро запахло дымом, чесноком, перцем. Тамара не выдержала, заскулила.

– Тот, что со мной был? – опять спросил Юра.

– Какое это теперь имеет значение? – Мясник продолжал равномерно жевать, как корова жвачку. – Для тебя, Юра, теперь все кончено. Вывести тебя отсюда я не могу, поскольку все знаешь, а самому ни за что не выбраться… От той пещеры, Юра, где ты меня увидел, до выхода сто два поворота. И надо знать, куда какой поворот… Каждый поворот, Юра, по-своему поворачивает… Я их наизусть выучил… Таблица есть у меня дома такая… Один человек дал… Он ее сам составил… А может, от стариков досталась. Не могу сказать точно. Кто, Юра, знает таблицу Пещер, тому Дивные не страшны. Я эту таблицу почти каждый день повторяю… Приходится иногда гулять по этим Пещерам… Для разнообразия жизни. И кроме того – клад. Вдруг попадется. Клад Старика, Юра, – это тебе не куча щепы… Обидно, что я потерял уже интерес к этой щепе. Такое со мной впервые. Еще не получил, а потерял интерес. Не то старею? Да нет, стареть вроде бы еще рано… Значит, прогадал я… Прогадал, Юра… Надо было что-нибудь получше щепы просить… Да еще вот ты мне попался… Выходит, двоих за кучу щепы загубил… Двоих за кучу такого барахла много, а, Юра? Как ты считаешь? Ладно… за тебя отдельно надо получить… Уж за того ладно – щепа… Пусть… Договор дороже денег, но за тебя надо отдельно… И что-нибудь поценнее… Ты ведь влип невинно… А за невинных, Юра, надо подороже брать… Не знаю еще что, но большое… Мне давно хочется большого, высокого… И чтобы из трубы дым шел…

– Завод, что ли? – спросил Юра.

– Нет, – покачал головой мясник. – Зачем мне завод? Завод без надобности… Что я с ним буду делать? Не знаю даже, что мне надо… Но обязательно большое, высокое и чтобы дым из трубы шел… Вот раньше локомобили выпускались… Я в кино видел… Молотилки крутили… Вот бы мне, Юра, такой локомобиль… Поставил бы на огороде, любовался. Да и польза практическая. Ворон бы с грядок пугал. Здорово! Пожалуй, я за тебя локомобиль, Юра, попрошу… Пусть достает где хочет… Раз сгубил невинного человека…

– Я еще не сгубленный, – сказал Юра.

Мясник опять покачал головой. На этот раз грустно.

– Сгинешь… обязательно сгинешь, Юра. Кто не знает таблицы Пещер, тот сразу же, как заблудился, считай, мертвец… Ты пойми меня правильно, Юра, я против тебя лично ничего не имею. Ты мне даже нравишься… Я любил с тобой поговорить… Да и сейчас вот с удовольствием говорю, хотя давно пора идти – а то схватятся, не дай бог подозрение может пасть… Ты, Юра, невинная жертва. В жизни так, Юра, бывает. Человек становится жертвой обстоятельств. И никто ему не может помочь, даже если очень хочет… Упадет на землю человек, лежит, плачет, просит его поднять, а все идут мимо, все хотят помочь, а не могут, потому что нельзя останавливаться… В жизни, Юра, если остановишься, тебе сразу же конец. Остановился – смерть. Поэтому все и спешат вперед, Юра. Некоторые даже пробегают по груди этого лежащего человека. Хотят помочь, но все равно пробегают… Вот и я, Юра, пробежал по твоей груди… Честно говоря, я не хотел, чтобы ты узнал, что это именно я пробежал… Поэтому и убегал от тебя сейчас, поэтому и ударил – хотел уйти неузнанным… Но потом мне стало тебя жалко, Юра… И я решил накормить тебя напоследок мясом. Пусть, думаю, поест перед смертью человек. Страшно умирать, Юра, голодным. Голодный человек – очень нервный. А сытый и умирает спокойнее… Я слышал, обычай такой был раньше: хорошо кормить перед смертью. Очень хороший обычай. Ты поешь, Юра, а мне пора идти… Мы с тобой прилично забрались вглубь… Думаю, километров на пять… Да… Вот еще что… Я дам тебе, Юра, маленький шанс… Скажу первую цифру таблицы Пещер… Сейчас прямо, а потом два поворота налево… Вот тебе две цифры… А остальные сто тебе надо угадать… Всего сто два поворота… Хотя… Никакой это, конечно, не шанс, Юра. Никто не может угадать сто цифр… Это я так, чтобы спокойнее на душе было… А у тебя надежда… Прощай…

Мясник Вася поднялся, взял фонарик и протянул широкую, похожую на клешню крупного рака ладонь. Пиджак ему был немного тесен, и рука высунулась почти до локтя. Получилась волосатая клешня… Юра отвернулся.

– Презираешь? – В голосе мясника не было обиды. – Правильно. Так и должно быть… Я бы тоже… Ладно… Все равно…

Мясник Вася немного потоптался возле Дымова, хотел еще что-то сказать, но потом махнул рукой-клешней и пошел, светя себе фонариком под ноги. У поворота он остановился, оглянулся. Свет скользнул по Дымову, смотревшему ему вслед и гладившему по голове Тамару.

– Ну, бывай… Не обижайся на меня… Я не виноват, что ты влип… Тебя бы я не продал… Обстоятельства…

Мясник подождал ответа, но не дождался, шагнул и скрылся за поворотом.

– Это Громов подбил тебя! – крикнул Юра. – Громов… Я уже догадался! Только Громов мог за щепу человека…

* * *

Юра Дымов разговаривал с собакой Тамарой.

– Давай, Тамара, договоримся вот о чем, – говорил Юра, поглаживая собаку по голове. – Сейчас мы с тобой отдохнем немного и пойдем… Чего сидеть, правда? Сколько сможем, будем идти… А потом давай дадим слово… Не есть друг друга… Хорошо, Тамара? Я свое слово сдержу. Я уверен. Дело в тебе. Ты сможешь удержаться? Наверно, сможешь… Ты честная, преданная собака… Ты любишь меня.

Дымов гладил собаку по голове и чувствовал, что Тамара внимательно слушает.

– Мы с тобой поели, Тамара, и у нас есть немного мяса. Мы с тобой долго продержимся… Может быть, мы дойдем до моря… Ты никогда не видела моря? Оно прекрасно. Особенно, когда солнце… и девушки… Море и девушки… Море и девушки неотделимы, Тамара. Надо мне было каждый год ездить на море… Я там всего один раз был. Да, я свалял большого дурака.

Юра Дымов замолчал. Все-таки он был очень слаб. Этот мясник здорово врезал ему. Наверно, он хотел убить Юру Дымова, а потом, когда увидел, что не убил, еще бить уже не решился. Не то чтобы заговорила совесть, а уже не было смысла…

Так долго сидел лесник Юра Дымов, набираясь сил и размышляя: стоит ли вставать и идти или, может быть, остаться сидеть вот так, привалившись к стене, не двигаясь…

Вдруг Тамара насторожилась и зарычала. Опять кто-то идет? Прямо не Пещеры, а проходной двор. Может быть, Старик? Говорят, Старик является перед смертью. А может быть, Громов? Только он знает таблицы Пещер. Это Громов поручил Васе заплутать в Пещерах Алексея Павловича. Чем-то этот человек ему опасен.

В самом деле послышались шаги. Торопливые, почти панические. Кто-то бежал с той стороны, где скрылся мясник, тяжело топая и загнанно дыша. Тамара вскочила, залаяла. Показался свет фонарика. Тени от уступов закишели на стенах хода, как какие-то твари.

Это был мясник Вася!

Мясника было не узнать. Куда делись его самоуверенность, спокойствие, назидательный тон. Весь его вид выражал страх, почти панику. Вася тяжело плюхнулся рядом с Юрой.

– Как хорошо, что ты не ушел! Я так боялся, Юра, что ты уйдешь… Я бежал… Упал… Разбил лоб в кровь… Я заблудился, Юра… Понимаешь, Юра, заблудился! Забыл таблицу Пещер! Первые цифры забыл. Или сначала три влево, пять вправо и два прямо или три вправо, два влево и пять прямо… Дальше-то я помню: один влево, два прямо и шесть влево. И потом все помню. Все девяносто два поворота. А вот первые десять забыл… Представляешь? Какой мне теперь смысл в тех девяноста, если я забыл начало? Теперь конец! Ах, какой я дурак, что не записал. Доверился своей памяти! Ах, я мерзавец!

Мясник Вася катался по полу, стонал, бессильно бил кулаками в камень. Фонарик отлетел в сторону и светил в потолок. Свет его уже стал тусклым.

– Дрянь я, беспечная дрянь! Ну что стоило взять с собой шпаргалку! Ну, гад! Что теперь делать? Подыхать как собаке! За что? За что я должен подыхать как собака? За то, что забыл несколько цифр? Три влево или три вправо… Это все ты! Ты, подлец! Если бы ты не погнался за мной, я бы не забыл!

Мясник с хриплым воем кинулся на Дымова. Тот откатился в сторону, и Вася с тяжелым мягким шлепком ударился о стену узкого хода. Тамара вцепилась в ногу забывшего таблицу Пещер. Вася отбился от собаки и затих.

– Ладно… извини, – сказал он через некоторое время. – Это истерика… Нервы не выдержали… Что же теперь сделаешь, если забыл… Может быть, потом вспомню… А может быть, и не вспомню… Как получится… У меня, Юра, есть предложение… Давай пойдем вместе… Вместе сподручней… У меня мясо есть… А у тебя собака… Собака – зверь. У нее чутье есть… Она правильное направление должна учуять… Я слышал, животные всегда правильное направление чуют… А не учует, так все веселей вдвоем концы отдавать… Я так боялся, что не захвачу тебя, одному придется…

– Нет, – сказал Юра. – Мы с вами не пойдем.

– Почему? – удивился мясник. – Вдвоем лучше. Или ты меня боишься? Так теперь мне нет смысла трогать тебя. Только ты дай слово, что не продашь меня, если выйдем… Я тебе по дороге всю историю расскажу, и ты поймешь, что у меня не было другого выхода. Я уверен, ты простишь меня, Юра…

Дымов с трудом поднялся на ноги. Тамара тоже вскочила и выжидательно уставилась на хозяина.

– Из пещеры четыре выхода, – сказал Дымов. – Выбирайте любой, а мы пойдем в противоположный.

– Все-таки боишься?

– Да, боюсь.

– Но я, честное слово… Да это и не в наших общих интересах…

– Я боюсь, что вы съедите нас с Тамарой.

– Что? Ах, да… Вон оно что… Ну нет… Добровольно я не отпущу… Во-первых, отдай мое мясо…

Вася привстал на колени и угрожающе зашевелил своими бицепсами. Юра швырнул ему оставшийся кусок. Мясник взял и спрятал его в карман.

– Потом ты отдашь мне собаку…

– Тамара, за мной! – неожиданно крикнул Юра и бросился в темноту. Сзади он услышал шум схватки собаки и человека.

«Хоть бы колодец, – думал Юра, задевая плечами за стены. – Я учую колодец, а он не учует… Я должен учуять колодец… Галка, помоги…»

Юра и сам не знал, почему он вспомнил Галку и чем ему бывшая «летняя» жена могла помочь…

 

12. ПОХОРОНЫ

А Костя Минаков не утонул. Когда он всплыл на поверхность после броска вниз головой в пучину, коряга сама подставилась ему под грудь, словно давно поджидала младшего бухгалтера в этом месте. Коряга была мокрая, старая, видно, не один месяц плавала в воде, сама едва держалась на плаву, но это было даже лучше. Если бы подвернулась сухая коряга, она наверняка вывернулась бы из-под Кости и умчалась по течению от усталого минаковского тела.

Они медленно поплыли по течению, поддерживая друг друга: старая, полусдохшая коряга и усталый, загнанный Минаков. Сначала Костя еще видел мельтешившего на берегу милиционера Кобчикова, даже вроде бы слышал выстрелы – на самом деле младший лейтенант стрелять не стал, жалел патроны, а ограничился киданием в воду увесистых булыжников, оставшихся от строительства моста, – потом Кобчиков растаял на фоне звезд, и Костя с корягой остались одни.

Иногда коряга погружалась, и тогда Минаков старался не давить на нее, дать отдохнуть. В свою очередь, коряга, поднабравшись сил, сильнее подпирала снизу младшего бухгалтера.

Берег все время был обрывистый, скользкий, долго нельзя было ни за что ухватиться. Один раз Костю затащило в водоворот и долго кружило у подножья заросшей лесом кручи. Ощущение было, как в вальсе. «Вальс смерти», – еще подумал Костя с какой-то удивившей его усмешкой. (Значит, человек не теряет чувства юмора даже на пороге гибели?)

Потом Минакова и корягу неожиданно вынесло на отмель. Младший бухгалтер встал, но его шатнуло, и пришлось опуститься на колени. Он постоял немного, мотая головой и раскачиваясь: так тело отдыхало почему-то быстрее. Издали Минаков, наверно, был похож на молящегося доисторического язычника. Его вырвало.

Отдохнув, младший бухгалтер встал, дотащился до коряги и выволок ее на песок. Ему не хотелось, чтобы корягу унесла река и чтобы она в конце концов утонула. Спасши корягу, Минаков разделся догола, выжал одежду и пошел вдоль берега, держа одежду на весу, чтобы она быстрей высохла. Из заднего кармана брюк выпали ручка и блокнот – все, что осталось от недавней мирной бухгалтерской жизни. Костя машинально сунул их назад. Дул противный ветерок, предвещавший холодную ночь. Над головой было черное небо с яркими крупными звездами. Тело Кости дрожало мелкой дрожью, какую он видел у собак, долго пробывших в воде. Костя побежал, пытаясь согреться хоть таким способом, но тщетно: видно, слишком мало оставалось тепла в его крови.

Куда бежал и что будет потом, когда он согреется, а одежда высохнет, Минаков не знал. Ясно было одно: ни в милицию, ни вообще людям ему показываться нельзя. Теперь он, Костя Минаков, не только опасный грабитель, но и человек, оказавший сопротивление при задержании, то есть в общественном мнении – потенциальный убийца. Теперь-то уж наверняка поднята вся милиция и его задержание лишь вопрос времени.

Постепенно Костя согрелся, одежда его слегка подсохла на ветру. Он оделся и побежал дальше. Теперь было не так страшно бежать: все-таки бежит одетый человек, а не голяк какой-то, при виде которого любого встречного рыбака может хватить кондрашка.

В общем-то, было три варианта. Первый вариант – плюнуть на все и согласиться, что он матерый преступник. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. То есть надо сесть в товарняк и ехать куда глаза глядят, прятаться от людей, изменить внешность и фамилию – делать то, что делает уголовник из детективных книг и кинофильмов про преступников.

В конце концов – в этом Костя был убежден – он будет пойман и осужден. Доказать потом свою невиновность при таком варианте не удалось бы никому. Костя никогда не читал уголовный кодекс, но догадывался, что мера будет применена самая суровая.

Второй вариант – вторично попытаться этой же ночью сдаться милиции. Тут трудно предположить, как все это будет, но скорее всего Костю убьют. Младший лейтенант озлоблен, вся милиция считает Костю матерым преступником и в случае чего применит оружие не задумываясь. В довершение всего начальник милиции, спокойный, уравновешенный человек, к которому Минаков испытывал симпатию, сегодня выходной. Завтра тоже. Нет, шансов остаться живым при втором варианте было мало.

Оставался еще третий вариант. Надо кому-то рассказать все, как было. И этот человек должен встретиться с начальником милиции и убедить его в невиновности Кости. Тогда все станет на свои места. Но необходимо, чтобы этот человек прежде всего сам безоговорочно поверил во все то, что расскажет Костя, у него не должно остаться ни тени сомнения. Только тогда можно надеяться на успех у начальника милиции. Другими словами, человек, к которому придет ночью младший бухгалтер, должен быть другом. Только друг способен на такое. Друг сделает все.

Дело лишь в том, что у Кости Минакова не было друга. Костя перебрал всех своих сослуживцев, знакомых и пришел к мысли, что никто из них не поверит ему и тем более не захочет вылезать ночью из теплой постели, чтобы идти опять же ночью да еще в выходной день к начальнику милиции и нести ему какую-то околесицу.

Это сделала бы мать. Костя смутно чувствовал, что мать бы сделала, но мать умерла очень давно, не выдержав смерти отца в автомобильной катастрофе, и Костя не помнил даже ее лица, память хранила лишь ласковые теплые прикосновения пахнущих хлебом и молоком рук.

Мать бы сделала. Да. Но больше никто. В общем-то, Минаков со всеми был в хороших отношениях, его даже любили за добрый, спокойный характер, врагов он не имел. Но и друзей тоже. Было, правда, несколько человек, которых он называл друзьями, вместе ходили на танцы, выпивали после получки, ездили в лес с девчонками на вылазки, но… Костя еще раз мысленно пришел к ним ночью домой… никто бы не поверил ему, а значит, эти люди не были друзьями.

А может быть… Неожиданная мысль пришла Косте. Он даже остановился. Может быть, друзей и нет вообще?.. Может быть, деление на друзей и всех остальных условно? Может, никто вообще, считая самых верных друзей, не поверил бы другому при подобных обстоятельствах? Может, дружба существует лишь тогда, когда все хорошо, а когда все плохо, она исчезает? Может, «дружба до гроба» существует, как и многое другое, лишь в книгах и кино? То есть в искусстве. То есть это плод воображения художников, стремление показать людям пример для подражания, убедить самих себя стать лучше?

И все-таки третий вариант был соблазнителен. Очень соблазнителен. Может быть, все-таки попытаться? Самый близкий человек Леночка Перова. Но она уже показала себя… И вдруг младший бухгалтер вспомнил про Ивана Бондаренко из инструментального. Ивана – Железные руки. Ивана Бондаря, который мог подковать блоху, которого все знали, уважали, а многие побаивались за прямой, «жесткий» характер. На собраниях Бондарь рубил сплеча, резал в глаза «правду-матку». Но еще никто не мог сказать, что Бондарь кого-то бросил в беде или отступился от человека в трудную минуту.

Правда, Иван был бесшабашным парнем, любил погулять в хорошей компании, покуражиться. Один раз даже разбил стекло в пивной в отместку за то, что буфетчица закрыла ее раньше времени, и после этого Ивана долго «перевоспитывали», «песочили», «склоняли», пока тот не сказал: «Ну ладно, больше не буду», и тут сразу все от него отстали, потому что свое слово Иван – Железные руки держать умел.

У Кости с Иваном были странноватые отношения. Вроде бы они и не пили-гуляли вместе, на вылазках в лесу сидели в разных компаниях, у них были разные вкусы в отношении девчонок. Более того, Костя не одобрял Ивана и за шумливость, и за нетрезвые выходки, и за «правду-матку», «резавшуюся» по поводу и без повода. А Иван, в свою очередь, публично называл Минакова «ни рыбой, ни мясой», «камбалой одноглазой», «цыплятой-табака недожаренной» и тому подобным.

Но все-таки что-то тянуло их друг к другу, что-то было общее. Чувствовал младший бухгалтер, что слесарь из инструментального вроде бы негласно шефствует над ним, как бы опекает. В спорах вдруг поддержит, на собрании похвалит, да и так, встретившись у пивного ларька и проходя мимо, трепанет его по плечу.

В общем, Иван Бондарь – Железные руки был крепким, надежным, доброжелательно расположенным к Минакову человеком, и сбрасывать его со счетов не стоило. К нему можно было пойти. Даже надо. Может быть, и не поможет, но посоветует наверняка что-нибудь дельное.

Словно огромный груз упал с плеч Кости Минакова. Появился проблеск надежды. Но дома ли сейчас Иван? Может быть, на рыбалке? Наверняка закатился куда-нибудь с друзьями. Разве подобный человек станет в такую погоду сидеть дома? Конечно, нет…

Минаков приуныл. Выход был только один. Поймать Ивана завтра, то есть в ночь с воскресенья на понедельник. В ночь с воскресенья на понедельник все спят дома. Нет такого человека в мире, который бы болтался где-то в ночь с воскресенья на понедельник. Разве что бог провел где-то неправедную ночь с воскресенья на понедельник и у него утром дрожали руки, вот и получился понедельник таким тяжелым днем.

* * *

Всю ночь Костя Минаков провел в беге трусцой, а к утру нашел копну сена, забрался туда и проспал до полудня. Проснулся Костя от дикого голода. Еще никогда в жизни не ощущал он такого зверского голода. То есть это был не голод даже, а какая-то операция в желудке без какого-либо наркоза. Хирург-коновал копался в его внутренностях, резал, отсекал, давил. Костя попытался заглушить боль, пожевав травинки, но стало еще хуже: желудок начал сокращаться, как при рвоте, хотя никакой рвоты не было.

Минаков вылез из копны и побрел наугад по скошенному полю. Часа через два он вышел на железную дорогу, на домик обходчика. Домик был стандартный; кирпичный, с небольшим садиком, огородом, сараем. Костя обрадовался: уж в саду или на огороде найдется что-нибудь съестное, но тут откуда-то из лопухов вынырнула маленькая черная шавка и шаром понеслась на растерявшегося Минакова, явно норовя вцепиться в брюки. Младший бухгалтер припустил от шавки со всех ног – он знал, какие вредные эти маленькие черные создания, намного вреднее, чем серьезные, породистые собаки; очевидно, столь злобными их сделал комплекс собственной неполноценности.

«Закомплексованная» шавка преследовала его очень долго, постоянно сбиваясь на истерический визг и норовя укусить почему-то именно левую щиколотку. Отстала она, лишь наткнувшись на что-то скользкое и противное, может быть, ужа, потому что шавка завизжала, шарахнулась в сторону и рванула домой. Наверно, шавка была женской породы и, как все женщины, боялась мышей, ужей и лягушек.

Лишь к полудню Косте удалось поесть. В осиновом мелколесье он наткнулся на козу. Коза была смирная, добрая, с большими печальными глазами и огромным, чуть ли не волочившимся по земле выменем. Она явно тяготилась своим грузом и смотрела на Костю умоляюще. Минаков лег под козу, взял в рот сосок и принялся жадно сосать, помогая себе руками.

Сосал Костя до тех пор, пока его живот не сделался как хорошо накачанный волейбольный мяч. Они оба остались довольны: облегченная коза и наполненный жирной, сытной жидкостью Костя.

– Спасибо тебе, коза, – сказал Минаков вслух. – Ты доброе животное. Ты самое доброе существо из всех, которых я знал.

Минаков лег под осину и стал смотреть в безоблачное, уже полинявшее небо. Теперь действительность не казалась ему столь мрачной. Веки младшего бухгалтера начали слипаться, и странные мысли появились в мозгу, подстраиваясь каким-то странным способом под шепот встревоженных приближением осени осин и осторожный щебет птиц – под ритм всего дня, может быть, последнего свободного Костиного дня.

А мысли у Кости появились такие. Если нашлась добрая коза, то непременно должен найтись добрый человек, который, словно мановением волшебной палочки, освободит Костю от неимоверного груза бед, свалившихся на его еще не окрепшие канцелярские плечи.

И этим человеком скорее всего окажется Иван Бондарь – Железные руки. У Ивана есть все для этого: и доброе сердце, и сильная воля, и вера в торжество справедливости. Лишь бы Бондарь поверил Косте. А он поверит. Непременно поверит.

Было только одно «но», которое смущало Минакова и не давало векам окончательно сомкнуться, а животу беззаботно отдаться священному, вечному жизненному процессу – процессу пищеварения.

Дело было вот в чем. Как-то недели три назад Костя Минаков стоял возле столярного цеха и, пользуясь минутной передышкой от канцелярского сидения, выпрошенной у Шкафа по личным надобностям, наблюдал, как молодые ребята – грузчики цеха упаковки – грузили на машину пустые ящики. «Личная надобность» была ножкой для стола, которую один из мастеров согласился выточить за две бутылки «Петровской плодово-ягодной».

Поломка стола произошла во время вечеринки по случаю дня рождения одного из жильцов комнаты, где жил Костя. Этот жилец, щуплый парень, вопреки моде любил девушек рубенсовского телосложения. Такую он и пригласил на свой день рождения. Во время танца девушка рубенсовского телосложения споткнулась о ногу сидящего на стуле Минакова и рухнула всей тяжестью на стол. И ранее не хваставшаяся своим здоровьем ножка не выдержала такого удара и сломалась. Наутро комендантша обнаружила поломку и поставила ультиматум: в трехдневный срок или купить новый стол, или починить старый. Конечно, чинить, решила комната. Но кому? После длительной дискуссии было решено, что чинить должен Костя Минаков, так как если бы он не протянул чуть ли не через всю комнату свои длиннющие ноги («Я виноват, что они у меня такие выросли?» – «Не виноват, но держи их при себе»), то рубенсовская девушка не упала бы («Зачем больше центнера привел? И так вся мебель на ладан дышит». – «А где записано, что больше центнера нельзя?»).

Вот почему Костя стоял возле столярного цеха и, чтобы оттянуть момент возвращения в ненавистную бухгалтерию, наблюдал, как грузчики кидают в машину ящики. Работа шла споро. Ребята были молодые, крепкие, на заводе новенькие, наверно, только что демобилизованные.

Тут к Косте подошел Иван Бондаренко и спросил, что здесь делает младший бухгалтер. Костя ответил. Иван даже расстроился.

– За две бутылки?! Простую чурку?! Ах, живодеры! Совсем зажрались в этой столярке, коты деревянные! Пойдем, я тебе эту ножку за пять минут сделаю!

Иван схватил Костю за рукав и потащил в столярку. Костя забормотал, что, дескать, неудобно, что договор дороже денег, но тут оба остановились: с охапкой реек к ним шла упаковщица из цеха отправки, с которой у Кости Минакова была такая нелепая любовь, «пирожковая», как назвал ее потом Костя (самое приятное, что он сохранил от этой любви, было воспоминание о нежных, хрустящих, таящих во рту пирожках).

Хотя их история особого шума не произвела, все же о ней знали все. Знали, но говорить как-то на эту тему было не принято на заводе: и все же при появлении упаковщицы все невольно бросали работу и поглядывали на нее, как на что-то экзотическое, чрезвычайно любопытное. На Костю – нет, на Костю не смотрели. Мужик он и есть мужик, чего с него взять, да еще с холостого. Про Костю, можно сказать, забыли, словно он и не существовал в этой истории вовсе.

Упаковщица шла мимо них, опустив голову – после того случая она всегда ходила с опущенной головой, – и все смотрели на нее. И грузчики возле машины, и шофер, и Иван Бондарь, и даже Костя уставились на женщину. Видимо, и он уже начал считать, что не принимал участия в «пирожковой любви».

Упаковщица шла, пунцовея от устремленных на нее взглядов, и вдруг прозвучало похабное слово. Слово прозвучало громко, звонко, молодым петушиным голосом, с каким-то даже радостным волнением. Это сказал молодой грузчик, видно, самый молодой из всех, уж слишком сорвался у него голос, слишком упоенно выкрикнул он ругательство.

Слово прозвучало и осталось висеть в воздухе. Раздался неуверенный, недружный смех.

Рейки выпали из рук упаковщицы. Она залилась краской, потом побледнела.

– …..! – выкрикнул грузчик, ободренный успехом

у слушателей. Успех всегда окрыляет. Успех всегда хочется закрепить.

Но теперь уже никто не засмеялся.

– Давай работай, а то перерыв скоро, – недовольно сказал шофер.

Грузчики молча возобновили работу.

– ……! Это ведь…… – опять крикнул матерщинник.

Он не понимал, почему все перестали смеяться. Только что смеялись и вдруг перестали. Или он второй раз сказал недостаточно смешно? Грузчик был молод и многого не понимал. Он еще не понимал, что такое мера. Чувству меры люди учатся всю жизнь и часто уходят из нее, так и не научившись. Человек умирает не от болезней. Он умирает от того, что в чем-то не выдержал меры, хватил через край.

Грузчик хватил через край. Может быть, в первый раз ему и сошло бы с рук грязное слово, но после второго, а тем более третьего раза что-то должно было случиться. Всегда что-то случается, когда хватаешь через край.

Грузчик получил по уху. Иван – Железные руки спокойно подошел и врезал грузчику. Иван ударил вполсилы. Наверно, все-таки принял во внимание молодость грузчика. Иначе, может быть, грузчика вообще не стало бы, такой сильный был у Ивана удар. Но Иван ударил вполсилы, и грузчик остался жив. Он лишь перелетел через валявшийся ящик и шмякнулся лицом в грязную лужу. Лужа спасла грузчику лицо. Грязная лужа не всегда портит человеку жизнь, иногда она спасает его.

Грузчик вскочил, вытер лицо рукавом и закричал:

– Ты что, а? Ты что, псих? Да я тебя…

Парень предпринял ложную попытку кинуться на Ивана, но товарищи даже не сделали ни единого движения, чтобы удержать его, такой ложной была эта попытка.

– Пойди умойся, сынок, – сказал Иван почти ласково. – Вон колонка. Женщина никогда не бывает… Понял? А если она чего и делает не так, то у нее есть свои основания. А вот некоторые сосунки бывают… без всяких на то оснований. Разве не так я говорю?

Парень что-то пробормотал невнятное и потащился к колонке, а Иван Бондарь – Железные руки подошел к упаковщице.

– Ты не бойся, – сказал он голосом, какого Костя Минаков у него раньше не слышал. – Больше тебе такое никто никогда не скажет.

И быстро ушел, забыв про свое обещание выточить Косте для стола ножку.

Случай этот Костя Минаков вскоре совсем забыл. Куда важнее события происходили вокруг, да и, говорят, если все держать в памяти, то будешь жить прошлым, а не настоящим и будущим. Костя в то время жил только настоящим и будущим, но больше, конечно, будущим. Как и всем молодым, ему казалось, что все вокруг живут не так. А Костя в то время был молод. Это сейчас он сделался стариком. За несколько часов стал стариком…

Теперь, лежа в траве, переваривая козье сытное молоко, Костя Минаков думал о том, что по морде тому грузчику должен был дать он, а не Иван – Железные руки. Все-таки он, Костя Минаков, был участником «пирожковой любви», а не Иван Бондарь. Но ударил Иван, а не Костя. Ударил обидчика, а женщину успокоил.

Вот как было дело. Вот что детально восстановила память-милиция, до поры до времени все хранившая в своих картотеках.

И еще вспомнил Костя. В тот же вечер муж упаковщицы, сторож колхозного рынка, бабахнул из ружья в Ивана, когда тот пил с друзьями в парке пиво (ружье заряжено было холостым, ибо сторож не доверял себе в подпитии боевой патрон, а в подпитии он был всегда), а потом кинулся драться. Сторожа увели домой спать, тот наутро опохмелился и начисто забыл, почему он хотел застрелить Ивана Бондаря – Железные руки.

И вот теперь, глядя в выцветшее небо, похожее на белый флаг, который выбросило лето перед уже близкой зимой, и, вспомнив все эти факты, Костя Минаков пришел к выводу, что между Иваном и упаковщицей что-то было. А раз так, то они с Иваном соперники.

Так что и Иван Бондарь – Железные руки отпадал. Идти больше было не к кому. Надо догнать козу и попить еще раз молока. Неизвестно, когда придется поесть следующий раз.

Костя Минаков так и сделал.

* * *

Сад был большой и хорошо ухоженный: стволы яблонь побелены, кусты стоят рядами, всюду аккуратные грядки. Костя Минаков перебегал от яблони к яблоне, стараясь не наступать на грядки. Но один раз все-таки наступил, и сразу остро запахло раздавленной зеленой клубникой – осень стояла теплая, и клубника дала в Петровске второй урожай.

Петровск давно спал, он всегда заваливался спать в воскресенье чуть ли не с вечера; чтобы отдохнуть, протрезветь к трудному понедельнику, который бог сотворил трясущимися руками после неправедно проведенной ночи.

И только один дом, к которому пробирался Костя Минаков, ярко светился огнями, как прогулочный корабль в темном море. Это был дом Ивана Бондаря. Все-таки Костя решил попытать счастья у Ивана. После козьего молока младшего бухгалтера прохватил сильнейший понос, живот разболелся, тело лихорадило, а приближающаяся новая ночь внушала страх: где опять спать, что есть? Пусть Иван и не согласится быть посредником между Костей и начальником милиции, но уж покормить-то обязательно покормит и даст поспать до утра.

Вот и дом… К счастью, собаки Иван – Железные руки не имел. Окна открыты, дверь нараспашку, изнутри несся нестройный гул голосов. По всей видимости, в доме Ивана шла гулянка. Это осложняло дело.

Костя решил затаиться в кустах смородины возле крыльца и ждать. Может быть, Иван выйдет. Ничего другого младшему бухгалтеру не оставалось.

Прошло около часа, а из дома никто не выходил. Шум голосов стал сильнее, из окон потянуло сизым дымом горелого мяса – наверно, начали жарить шашлыки. Звенели стаканы… Гулянка нарастала.

От шашлычного дыма у Кости в желудке начались спазмы. Он стал шарить в кустах, нащупывая ягоды, и несколько штук последних, самых спелых попалось. Минаков с жадностью съел их, но от этого чувство голода лишь усилилось.

Наконец послышались шаги, и из темного проема дверей появилась чья-то шатающаяся фигура мужского пола. Фигура немного покачалась на крыльце, неверными движениями пытаясь закурить. Из этого ничего не получилось. Фигура чертыхнулась и стала спускаться с крыльца. На это ушло минут пять. Спустившись вниз, человек утвердился на земле и направился к кустам, где прятался Костя.

Костя вылез из кустов.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Минаков.

– Привет, – не удивился человек.

Минаков подождал, пока человек освободится, и спросил:

– Иван дома?

– А как же, – ответил незнакомец. – Куда ж ему деться? Ты помоги мне лучше закурить, человечище.

Костя помог. Пришелец из светлого вкусного мира оказался стариком с жидкой бородкой, в очках.

– У Ивана свадьба, что ли? – спросил Костя.

– Во дает, человечище, – удивился старик в очках. – Так нарезался, что забыл, зачем пришел.

– А зачем я пришел? – спросил Минаков.

– На похороны ты пришел, человечище.

– На похороны?

– Ну да! Забыл?

– Начисто.

– Во даешь, человечище… Прямо удивляешь меня… Дружка своего Ванька хоронит. Забыл?

– Забыл. Что за дружок такой?

– Откуда мне знать… С завода какой-то… Утоп сегодня… Надоел ты мне, человечище. Пусти, я выпить хочу.

Старик сделал попытку взойти на крыльцо, но не смог.

– А вы через окно, – посоветовал Костя. – И мне подайте, и закусочки заодно.

– Верно, – сказал старик. – А ты парень не дурак. Только пьешь много… Мельтешишься… Пить много вредно. Алкоголь – враг здоровья. Читал?

Старик доплелся до окна и стал кричать неожиданно густым, сильным басом:

– Эй! Братва! Киньте бормотухи и кусок чего-нибудь.

– Пусть Иван сам вынесет, – подсказал Костя. – Мне с ним потолковать надо.

– Вань, а Вань!

Младший бухгалтер боялся, как бы его не увидел кто из заводских, и на всякий случай отступил в тень.

– Вань! Вынеси бормотухи и пожрать чего-нибудь!

Но старика никто не слышал. Из дома несся невнятный гул, который покрывал голос Ивана Бондаря – Железные руки:

– Он был хорошим парнем! Я его любил! Он был не злобным человеком, а кто из нас не злобный? Поднимите руки! Нет? Против? Нет? Воздержавшихся? Нет? Принято единогласно. Все мы злобные, хоть в разной степени, а он был не злобный. Поэтому выпьем не за него, нет, ему это теперь совсем не нужно. А выпьем за нас! Чтобы мы меньше злобились друг на друга!

Кто-то зааплодировал, как на собрании.

– Почитай, что с утра гуляем, – похвастался старик. – Ванька-то как узнал, собрал нас, всех соседей, товарищей своих всех собрал и говорит, человечище, следующее: «Давайте, друзья, проводим этого парня в последний путь по-человечески». Вот, почитай, с утра и поминаем. Хороший он парень, Ванька-то, душевный. И еще учти: не при найденном теле.

– Как это не при найденном теле? – поразился Костя. – Разве так можно?

– В том-то и дело, человечище! – радостно воскликнул старик в очках. – Тело-то нам зачем? Мы душу поминаем, а не тело! Уж и похлопотал наш Ванька-то! И могилу сам сбегал вырыл, и гроб сам сколотил.

– И все без тела?

– Без тела, – с гордостью сказал старик. – Тело-то теперь недели три по дну волочь будет, пока в море не выбросит. А там его, это тело, ищи-свищи. Тело пусть рыбы поминают, а мы – душу. Понял, как Иван решил? Иван – голова.

– А доказательства, что утонул, есть? – спросил Костя.

– Есть. Точные. Барахлишко его нашли. И свидетель есть, как он захлебся. Все, человечище, у нас по путю. Мы по закону гуляем. Имеем мы право в последний путь хорошую душу проводить? Имеем. А тело нам без надобности. Телом пусть милиция занимается. За это они деньги получают. Иван, а Иван!

Старик опять закричал в окно. На этот раз его услышали. Из дома вышел Иван Бондарь с бутылкой, стаканом и куском курицы. Он был прилично пьян.

– Ну, чего ты разорался?

– Взойти на крыльцо не могу, – пожаловался старик, – а душа горит. Опять же человек какой-то привязался. Вылез из кустов и привязался… Вдрезину пьяный…

– Какой еще человек?

Иван вгляделся в Костю.

– Это я… – сказал Костя. – Минаков Константин… из бухгалтерии.

– Минаков! – пробормотал старик. – Минаков из бухгалтерии? Так мы тебя сегодня хороним, человечище!

– Верно, – пробормотал Иван. – Хороним тебя, речи про тебя говорим, а ты тут под окном стоишь.

– То тело его стоит, – сказал старик, беря бутылку из рук Ивана и прикладываясь к ней. – Тело пущай себе стоит, мы душу хороним.

– Это верно… – Иван присел на ступеньку крыльца и тоже выпил из бутылки. – Костю Минакова мы сегодня хороним… Хороший парень был…

– Я и есть Костя Минаков, – пробормотал младший бухгалтер.

– А ты не перебивай, когда с умными людьми говоришь.

– Верно, дед Петро, говоришь, – пробормотал Иван. На свежем воздухе его совсем развезло. – Ты, Минаков, хорошим парнем был. Хотя и тряпкой… Но это потому, что непричесанный… Жизнь тебя не причесала… А в принципе ты хороший парень был… Потому я и не поверил той брехне, что ты бандит… Это тебя кто-то нарочно в петлю сунул… Я еще разберусь кто… Я до него доберусь… От меня он все равно не уйдет… А ты… Ну какой из тебя бандюга?.. Ты бандюгой быть никак не можешь… Я им всем назло поминки по тебе устроил. Понял? Показать, что не верю. Не верю, и все. Это мое личное убеждение. А личное убеждение Ивана Бондаря чего-нибудь да стоит… Ты ошибку, Минаков, совершил… Почему к нам в цех не пошел, когда я тебя звал? А? Мастером бы стал… Мы бы тебя в обиду не дали… У нас в цеху настоящие ребята… Не послушался Ивана, потому и погиб. Давай, дед Петро. За Костю Минакова!

– За Костю Минакова! Стой! А ты чего не пьешь? – воскликнул дед-завистник.

– За себя как-то неприлично.

– Ничего! Можно! Ванька новый обряд придумал. Душу провожать, а не тело. Тело твое нам без интересу… Я тоже вот так уйти хочу. С факелами…

– Верно, Костя, выпей, брат, за себя!

Чтобы отвязаться от пьяных, Костя глотнул какой-то обжигающей жидкости.

– За Костю Минакова, хорошего парня!

– За Костю Минакова, хорошего парня! Ну а ты чего молчишь? – дед сердито замахнулся на Костю.

Костя достал из кармана блокнот, нашел неразмокший листок, шариковую ручку, спасшиеся вместе с ним, и написал:

«Иван! Я жив. Ни в чем не виноват. Помоги мне. Жду в Дивных пещерах, что возле моста. Костя Минаков».

Затем младший бухгалтер вырвал листок и сунул его в карман увлеченному разговором Ивану – Железные руки. Тот ничего не заметил.

– Ну я пошел, – сказал Костя.

Ему никто не ответил. Минаков побрел со двора.

…Уже с бугра, за Петровском Костя увидел, что из города движется цепочка огней по направлению к кладбищу. Это с факелами, по новому обряду, изобретенному Иваном Бондарем, как фараона, хоронили его, Костю Минакова.

 

13. В ПОНЕДЕЛЬНИК, 2 СЕНТЯБРЯ, ВЕЧЕРОМ

В понедельник, 2 сентября, поздно вечером прибыли спасатели. Они доехали на грузовике до входа в Дивные пещеры и при свете фар, не обращая внимания на моросивший дождь, стали сгружать оборудование, разматывать какие-то катушки. Все быстро, споро, со знанием дела. Небольшая толпа самых любопытных жителей Петровска обсуждала их действия.

– Здорово орудуют.

– Еще бы. Специально натренированы.

– Из Суходольска, что ли?

– Ха! Из Суходольска… Где в Суходольске ты видел пещеры? Там одна канализация. Из Крыма специальным самолетом привезли. Пещеролазы называются. Навроде как собаки-ищейки… В темноте и видят, и чуют след.

– Ишь ты…

Толпа замолчала, уважительно разглядывая молчаливых, крепких пещеролазов в брезентовых робах. Потом опять потекли тихие разговоры.

– Не то найдут?

– Обязательно найдут. У них пещерная карта есть, такая специальная. Говорят, еще от царя сохранилась.

– Брехня все это. Пещеры аж до самого моря, и на все карты?

– Говорят…

– А может, у них ультразвук? Сейчас, читал, ультразвуком камни просвечивают, – сказал интеллигентный голос.

– И я читал. Еще лазар есть. Наскрозь камень нижет.

Толпа опять почтительно помолчала, отдавая дань достижениям науки и техники.

– Найти-то найдут, да в каком виде…

– Люди без еды по три месяца живут, а вода в Пещерах есть…

– Сердце не выдержит. Попробуй посиди в темноте один…

– Это верно. Сердце может не выдержать.

– Тут еще от характера зависит, от воли.

– И от бога.

– При чем тут бог?

– При том.

– Каждый в этих делах сам себе бог. Я так считаю: кто захочет жить – тот выживет.

– Кому на роду что написано…

– А мое мнение такое. По полезности. Ежели он полезен человеческому роду, нужен – то выживет, а ежели этот индивидуум не нужен людям – то погибает. Закон эволюции называется. Еще Дарвин открыл, – сказал тот же интеллигентный голос.

– Если бы так…

– Ну насмешил! Тогда бы весь мир из полезных людей состоял. А сколько нечисти вокруг!

– Каждый человек по-своему полезен. Нечисть тоже нужна. Если бы не было нечисти, то не с кем было бы бороться и прекратилась бы эволюция. Опять же по Дарвину, – солидно возразил интеллигентный голос.

– Ну хватанул! Нечисть ему потребовалась!

– Гляди, братва! Милиционер с ними идет!

– Да это наш! Кобчиков!

– Не то Минакова брать?

– Гляди – и пистолет…

– Да… Кому-кому, а уж Минакову лучше бы заблудиться насовсем.

– Минаков же утоп, братцы!

– Не утоп, а смылся в Пещеры. Отстаешь от жизни.

– Я отстаю? Утоп! Это точно! Одежу и деньги нашли!

– А последние данные говорят об обратном! – раздался интеллигентный голос.

– Братцы! Брехло идет! Вот у кого спросим!

К толпе быстрым шагом приближалась Циц.

– Мужики! Что здесь происходит? – Циц врезалась в толпу. – Деточка, убери свою попу. Пропустите, мужики…

– Слушай, Брехло, у нас тут спор вышел. Утоп Минаков, или залез в Пещеры?

– В Пещерах он! В Пещерах! – затарахтела Циц-Брехло. – С деньгами!

– Деньги-то в реке выловили! Как же это – с деньгами?

Женщина, знающая все, что происходило, происходит и будет происходить, заволновалась:

– Ты что, мне не веришь? Раз говорю – с деньгами, значит, с деньгами. В реке выловили незначительную часть. А с основным капиталом он ушел.

– Каким еще основным капиталом?

– Золото, брильянты, деточка, грабил он. Кассы сберегательные грабил, магазины. В Суходольск специально ездил, даже в Москву летал.

– О, господи!

– И еще вам скажу, – продолжала Циц быстро, сама себя перебивая. – Жену Рудакова он убил.

– Ну?!

– Да. За триста тысяч. Рудаков ему триста тысяч уплатил. Махинациями на заводе награбил. И командированного Минаков укокошил.

– Тоже по просьбе Рудакова? – спросил насмешливый интеллигентный голос.

– Нет. Это уже по собственной инициативе. За полюбовницу свою. Ленка Перова была полюбовницей Минакова, а командированный ее соблазнил – вот он и укокошил того командированного, деточка.

– Страсти-то какие! Господи!

– Куда же милиция смотрит?

– Что ему милиция? Он же гипнозом обладает!

– Гипнозом?!

– Ага. Кобчиков в него три обоймы выпустил, да пули голубчика обогнули и ушли в «молоко». Вот оно как, деточка.

– Ко всему прочему он еще и йог, – сказал насмешливый интеллигентный голос.

– Ёг? Какой ёг? Это что на головах стоят? – заволновалась толпа.

– Он самый, – отозвался тот же голос. – По три недели может не пить, не есть, в туалет не ходить и не дышать.

– Так на ево святой крест наложить, – посоветовала какая-то бабка.

– Он десять классов кончил, – возразил интеллигентный голос. – На образованных, бабушка, святой крест не действует.

– Ну, ловкий парень! Всех обвел! – не к месту вдруг восхитился кто-то.

– После такого, что натворил, будешь ловкий… – обиделся почему-то его сосед.

– А вот Бондарь говорит, что здесь что-то не так. Не виноват Минаков. Даже похоронил его душу. – Голос прозвучал робко.

– Виноват, не виноват – милиция разберется. Они за это деньги получают.

– Гляди, братцы, уходят!

Цепочка спасателей, нагруженных снаряжением, медленно двинулась ко входу в Пещеры. Еще не доходя до черного, мрачного отверстия, пещеролазы зажгли мощные фонари, стали их настраивать. Плотные лучи, похожие на длинные белые скалки, заметались по склонам горы, доставали до самого моста, высвечивали ажурное строение, делали его серебристым. Потом цепочка, такая же слаженная в движениях и молчаливая, скрылась в Пещерах. Возле грузовика остался лишь сторож. Шофер, из местных, давно ушел домой.

– Расходись по домам! Нечего глазеть! Теперь неделю шли приветы и жди ответа! – сказал сторож толпе и стал устраиваться на ночлег в кузове грузовика.

Толпа, возбужденная необычным событием, нехотя побрела от Пещер.

– Может, клад найдут…

– Клад Старик бережет. Кровью своей оросил.

– И Старика заарестуют. И кровь не поможет.

– Как же… Старика заарестуешь… Он сам их заблукает.

– В общем, чего-нибудь да найдут.

– Это уж точно. Кости найдут. Костей там, наверно, хватает. Поднакопилось за тыщи лет…

На этом разговор иссяк.

…Спасатели появились в Петровске по двум причинам. Во-первых, исчез при осмотре Пещер ревизор Токарев. Его искали собственными силами, но напасть на след не удалось. Почти следом в Пещерах заблудились член комиссии из центра и лесник Юра. Это уже было серьезно. Трое в Пещерах… В довершение всего под землю скрылся опасный преступник Минаков. Вот почему Москва, почти не споря, сразу же специальным самолетом выслала целую группу спелеологов. Тем более что факты были абсолютно точны. Главный инженер завода Громов рассказал в милиции, что, как он ни отговаривал гостей от осмотра Пещер, те все же настояли на своем. Правда, со вторым пропавшим – членом комиссии пошел не он, а лесник Юра, но лесники обычно хорошо ориентируются в лесу, а не под землей. Все трое наверняка заблудились в Пещерах.

И все же вряд ли так быстро удалось бы выбить целую группу опытных спасателей, если бы не Минаков. В Пещерах скрывался опасный преступник. В любое время он мог выйти наружу и улизнуть на все четыре стороны. Тогда и над районом и над областью повиснет нераскрытое преступление.

Таким образом, Костя Минаков, сам того не ведая, помог ускорить приезд спасателей.

Сведения о том, что Костя Минаков скрывается в Пещерах, принес в милицию Иван Бондарь – Железные руки.

В этот день всегда добродушный начальник милиции капитан Яковлев пришел на работу в пресквернейшем настроении. Во-первых, эти трое в Пещерах постоянно стояли у него перед глазами и даже снились ночью в виде болтающихся на ниточках скелетов. Хорошо хоть деньги удалось найти и вернуть в кассу. Спасибо дружинникам. Выручили, как всегда… Пришлось мобилизовать общественность, и люди почти сутки прочесывали реку. Из области чуть ли не всему Петровску пришла благодарность. Но с деньгами этими история темная. Грабитель Минаков утонул на глазах Кобчикова, и никаких денег при нем не было. Где же они были и как попали в реку?

Вторая причина плохого настроения: врачи категорически посадили Яковлева на строгую диету. Целых два дня капитан мужественно крепился – сидел на твороге и яблоках, а на третий день сорвался и теперь мучился и казнил себя.

И, в-третьих, Яковлева расстроило несерьезное поведение его помощника Кобчикова, который самовольно, в одиночку стал преследовать Минакова и утопил его в реке.

В довершение всего утром домой Яковлеву позвонил из милиции дежурный и доложил, что ночью в городе произошла хулиганская выходка. На кладбище с большими почестями похоронили находящуюся в гробу фотографию Минакова.

И кто же виновник этого невиданного происшествия? Хулиган, пьяница, дебошир? Нет. Фотографию хоронил передовой рабочий, всеми уважаемый человек, активный дружинник – капитан очень ценил его именно как дружинника, своего человека – слесарь инструментального цеха Иван Бондаренко по прозвищу Иван – Железные руки. Вот тебе и Железные руки… Вот тебе и дружинник…

Чем больше капитан Яковлев думал об этом коварном предательстве, тем обиднее ему становилось. Сколько хулиганов доставил в милицию Бондаренко, а сейчас сам сделался хулиганом. Да еще каким!

Часам к одиннадцати капитан Яковлев до того распалил себя, что уже было поднял трубку, чтобы позвонить на завод главному инженеру Громову, замещавшему сейчас директора, рассказать все, как было, и попросить доставить к нему на допрос Ивана Бондаренко, как вдруг сам Железные руки возник у начальника милиции на пороге.

Воцарилось молчание.

– Ну? – спросил Яковлев наконец. – Садись, рассказывай.

Иван Бондаренко сел на стул.

Капитан пододвинул к себе чистый лист бумаги и достал шариковую ручку.

– Рассказывай. Все с самого начала. Как хоронил с почестями фотографию преступника. Как буянил всю ночь. Как жег факелы, что категорически запрещено правилами противопожарной безопасности – сам знаешь, что в городе полно камышовых крыш.

– Не то дело завести хочешь, гражданин начальник? – спросил Иван преувеличенно испуганным голосом.

– Не паясничай, – строго сказал Яковлев. – Рассказывай.

И бывший верный помощник, а ныне возмутитель ночного спокойствия города Петровска стал рассказывать. Иван говорил горячо. Он говорил, что е самого начала не поверил, что Минаков преступник. Что Минакова кто-то ловко подсунул вместо себя. Такой добрый и честный парень, как Костя, не мог совершить ограбление. С этой мыслью он, Иван Бондаренко, ходил к главному инженеру Громову и к младшему лейтенанту Кобчикову (младший лейтенант, который вошел во время разговора, мрачно кивнул, подтверждая слова слесаря). Ходил еще к некоторым. Но ему никто не поверил. Более того – младший лейтенант Кобчиков по собственной инициативе, хотя его никто не уполномочивал, утопил Костю Минакова.

Вот тогда-то назло всем Иван и устроил «похороны души» Минакова. Да, были и факелы, и могила, и песни – кстати, сейчас могила уже раскопана, гроб с фотографией извлечен и место захоронения употреблено по своему прямому назначению – за чем другим, а за этим дело не станет. Иван Бондаренко виноват, что нарушил сон людей и готов понести наказание как мелкий хулиган. Но Костя все же не виноват.

В этом месте Железные руки прервал свою речь и положил перед начальником милиции записку Минакова, которую обнаружил сегодня утром, когда полез в карман за мелочью, чтобы опохмелиться в парке пивом.

Он плохо помнит вчерашние «похороны души», однако смутно припоминает, что вроде бы разговаривал с самим покойным Минаковым. Он помчался к Пещерам, чтобы встретиться там с младшим бухгалтером, но нигде его не обнаружил. Может быть, Костя заблудился ночью в Пещерах?

Вот почему он, Иван Бондаренко, пришел в милицию. Он по-прежнему считает Минакова невиновным, требует немедленно начать поиски в Пещерах и попутно приступить к поимке настоящего грабителя. Если все это не будет принято, то он, Иван Бондаренко, сам предпримет расследование и приволокет настоящего бандита живым или мертвым прямо в областную Суходольскую милицию.

Горячая речь Ивана – Железные руки достигла цели. Оба милиционера переглянулись. Но, наверно, большее впечатление, чем речь, произвела записка, написанная рукой самого Минакова. Значит, младший бухгалтер жив – Кобчиков вздохнул с облегчением и приободрился: теперь нагоняй. за самовольную погоню будет не таким сильным.

Заверив Ивана Бондаренко, что они немедленно начнут поиски Минакова и внимательно разберутся в его деле, капитан Яковлев отпустил Ивана.

– Буду следить за каждым вашим шагом, – сказал на прощание организатор «похорон души».

Едва он вышел, капитан Яковлев спросил своего помощника:

– Ну что скажешь?

– Сначала надо поймать.

– Это правильно.

Капитан потянулся к телефонной трубке.

– Сейчас позвоню в область, потороплю насчет спасателей. Теперь-то уж быстрее дадут. Как-никак не просто человек пропал, а преступник. Ну а вообще-то?..

– Вообще-то… У меня появились какие-то смутные идеи… Давно уже… Пропажа людей в Пещерах, ограбление кассы, исчезновение жены Рудакова, странное поведение Минакова – не связано ли все это? Я даже некоторым образом начал «частное расследование». Так, для себя… не действует ли тут группа?

– Ты начитался детективов, – сердито пропыхтел капитан. – Еще этого нам не хватало…

Но младший лейтенант Кобчиков был молод, горяч и честолюбив. Глаза его уже сверкали, мозг лихорадочно работал. Ему-то как раз этого и не хватало! Уж тогда-то он покажет себя! Но сначала надо найти Минакова, допросить его как следует! Если пропажа людей и ограбление кассы связаны, то Минаков никакой не преступник. Мальчишка не может провернуть такое дело. Значит, рядом затаился настоящий, матерый бандит, из тех, которых младший лейтенант видел лишь в приключенческих фильмах. А возможно, и несколько бандитов.

Вот почему младший лейтенант Кобчиков сам пошел вместе со спасателями. Ему не терпелось раскрыть «ограбление века».

 

14. БЫСТРЫЙ ФОКСТРОТ

Духовой оркестр на Петровском заводе, состоящий в основном из пенсионеров, умел играть только похоронные марши, ибо был создан главным образом для похорон. Впрочем, если похоронный марш играть медленно, то получается вальс, а если в быстром темпе – то фокстрот.

Главного инженера провожали с духовым оркестром. Старички-пенсионеры стояли на перроне вокзала, куда вот-вот должен был подойти скорый поезд Москва – Сочи, и усердно дули в свои огромные, тускло сверкающие в вечернем свете фонарей трубы, извлекая из них то медленный вальс, то быстрый фокстрот. Однако иногда старички забывались, и тогда над перроном неслась унылая траурная мелодия.

Евгений Семенович Громов в кремовом капитанском кителе с золотыми пуговицами, высокий, подтянутый, стоял, улыбаясь, в центре толпы заводчан, просто зевак, сбежавшихся на звуки оркестра, пожимал руки, принимал цветы, складывал их на левую кремовую, великолепную капитанскую руку.

Капитанские кители только-только вошли в моду, в столице их носили лишь самые отчаянные модники, имеющие доступ к ультрадефициту, а Евгений Семенович уже красовался в кителе на перроне в Петровске, радуясь прикосновению к плечам упругой, скользкой заграничной материи, перехватывая с золотых пуговиц горящие глаза молодых женщин и девушек, завистливые – парней, чувствуя себя наконец-то снова баловнем судьбы.

Капитанский китель каким-то чудом выскочил из валютного экспорта, попал в сеть снабжения потребсоюза, сверхъестественным образом миновал, никого не заинтересовав, центральную, затем областную базы снабжения и, наконец, целым и невредимым, прямо в целлофановой упаковке с неповрежденными иностранными заклейками попал в Петровский райпотребсоюз. Тут-то его и выловил сам начальник райпотребсоюза, человек молодой, следящий за модой, а выловив, задумался: кому бы его предложить? Перебрал всех из петровского начальства, и оказалось, что некому, кроме Евгения Семеновича. К тому же райпотребсоюзовский босс был в некотором роде должником главного инженера: тот недавно сложил ему силами завода в доме печь, не печь, а чудо-печь из огнеупорного, доменного, кирпича, способного выдерживать температуру трех тысяч градусов по Цельсию. Правда, такую температуру начальник райпотребсоюза развивать не собирался, но все равно было приятно иметь печь из доменного кирпича, и поэтому начальник райпотребсоюза продал капитанский китель Евгению Семеновичу.

Вот почему в этот чудесный тихий вечер, благоухающий последними маттиолами, запах которых доносился из привокзального сквера, Евгений Семенович был столь наряден и неотразим.

А чуть в стороне, отдельно от толпы стояла одетая хоть и нарядно, но провинциально поникшая Леночка с некрасивым, опухшим от слез лицом, растрепанной прической. Она была на грани истерики. Кассирша кусала губы и давно бы не выдержала, расталкивая толпу, кинулась бы к своему возлюбленному, повисла бы на крепкой, загорелой шее, завыла по-бабьи, как по покойнику, обливая кремовый капитанский китель жгучими слезами, разбрасывая ненавистные цветы, и только стальной взгляд Евгения Семеновича, который он время от времени бросал на любовницу, удерживал Леночку на месте. Прекрасную кассиршу гипнотизировал этот властный, жесткий взгляд. Как теперь она будет без него жить? Как?

В тот вечер, когда утонул Черноусый, Громов встретился с Леночкой на квартире, как и договаривались, в половине десятого. Леночка прибежала запыхавшаяся, пахнущая острыми, с луком, котлетами, которые она дома нажарила – их так любил Евгений Семенович – и которые еще шипели в кастрюльке на дне большой хозяйственной сумки; в этой сумке были, кроме котлет, и лук – только что с грядки, и запеченная в печи картошка, и вареный, обжаренный в масле цыпленок, и еще много кое-чего.

Она прибежала, как всегда, взволнованная свиданием, бросила сумку, кинулась к своему любимому. Тот отстранил ее, криво улыбнулся:

– Деньги утонули в реке. Один твой сообщник тоже пошел в гости к рыбам, другой смылся. Поздравляю тебя.

От таких непонятных, страшных слов, а главное, от этого отстраняющего, ледяного жеста обмерла Леночка, села на стул.

– Что это значит? – прошептала она. – Какой сообщник? Почему утонули деньги?..

– Не придуривайся! Ты прекрасно все знаешь! Ты предала меня!

Евгений Семенович говорил спокойно, даже с некоторым пафосом. Честно говоря, он даже рад был такому обороту дела. Черт с ними, с деньгами. Разве это деньги? Деньги впереди… Зато он избавлялся от этой глупой провинциалки, его участие в ограблении кассы теперь невозможно доказать, а главное, прекрасная кассирша теперь-то уж будет молчать.

– Я не виновата! Я не знаю, о чем ты…

– Прекрасно знаешь. Нам не о чем больше говорить. Тем более наши пути расходятся: меня забирают в Москву.

– Ах, вот в чем дело! – почти радостно закричала кассирша. – Теперь я понимаю! Понимаю бред, который ты несешь! Стала не нужна? Московской захотелось? Не выйдет! Я заявлю на тебя, мерзавец!

– Заявляй. Тебя посадят, а я чист. Я ни о чем не знаю. Ни о каких деньгах.

– Найдут… этого… в Пещере… – тихо сказала Леночка.

Громов пожал плечами.

– Даже если найдут. Он ушел сам. Есть свидетели.

– Подлый, отвратительный, скользкий уж… Но не удастся!

– Кстати, ужи не скользкие. Это все выдумки. Они просто холодные. Ты держала когда-нибудь в руках ужа?

– Да, держала! Тебя!

– Разве я скользкий?

– Мерзкий и скользкий! Мерзкий и скользкий! Мерзкий и скользкий!

С Леночкой сделалась истерика. Евгений Семенович дождался, когда кончится истерика, вежливо напоил водой.

Леночка немного успокоилась. Она сидела на стуле вся в красных пятнах и думала. Громов не мешал ей. Потом кассирша тряхнула растрепанной головой и сказала:

– Ну теперь мне все ясно… Да, у тебя все было продумано заранее… Ты заранее решил сделать меня своей сообщницей и прикинулся влюбленным. И в тот вечер ты специально остался в заводоуправлении – никакого междугородного разговора ты не ждал… Ты ждал Костю Минакова. Ты заранее назначил ему командировку, потом натравил его на меня – подсунул грязное письмо про ревизора… А меня заставил снимать кассу – сказал, что недодала десятку. После скандала ты вошел и без труда уговорил меня ограбить кассу… Ты ведь умный, а я доверчивая, влюбленная дура… Потом ты испугался… Что я проболтаюсь.. И ты стал пугать меня Стариком… У тебя есть сообщник… Не знаю кто… Может быть, твой шофер… Не знаю… Но кто-то есть. Он по твоему заданию позвонил мне в бухгалтерию… Потом перехватил возле аптеки…

Леночка замолчала.

– Давай дальше, – спокойно сказал Евгений Семенович.

– Ты страшный человек… Очень страшный… Ты безжалостен к своим врагам… Даже не к врагам, а к тем, кто тебе мешает… Теперь я понимаю… У вас со Шкафом были какие-то дела… Ты вместе с деньгами взял из сейфа документы, Шкаф стал тебе не нужен, даже опасен, и ты избавился от него. Может быть, ты специально убил его жену, чтобы Рудакова арестовали. Не могу сказать точно… Но то, что подбросил скелет ему в сад – в этом я уверена. Кости-то, как показала экспертиза, трехсотлетней давности оказались… Откуда он взялся? Конечно, из Пещер… Кто таскается туда постоянно? Ты. Ты знаешь там все ходы и выходы, у тебя есть таблица Пещер. Я сама наткнулась на нее в квартире, когда убирала… Трехсотлетний скелет – это же смешно! Но тебе важно было оттянуть время. И вот ты дождался. Теперь тебе никто не мешает. Кроме меня. Теперь пришла моя очередь. Уж не знаю, что там получилось с деньгами… Но ты обрадовался возможности освободиться от меня. И запутать в свои дела еще больше. Сейчас я знаю, почему ты так спокоен, знаю, о чем ты думаешь. Ты обдумываешь, как бы получше убрать меня. Ага, думаешь ты, она все знает, надо ее убрать. Брось зря ломать голову. Ничего не выйдет. Конечно я любила тебя и сейчас люблю… Но не доверяла с самого начала. Оказывается, можно любить и не верить… Так вот… Я веду дневник… Я там все писала… Все сомнения… Насчет тебя… Если что со мной случится… Мама знает, где дневник… Я ее предупреждала… Вот так, Все Знающий Интриган… Оказывается, есть и поумнее тебя. Сейчас я уйду. А ты подумай. Стоит ли расставаться со мной? Не бойся. В милицию я сейчас не заявлю. Можешь не следить. Отдыхай.

Леночка встала и вышла из квартиры. Главный инженер ее не удерживал. Кассирша шла домой, не оглядываясь, но ей всю дорогу слышались сзади осторожные шаги…

Утром, когда стало достоверно известно, что деньги украл Минаков, и что он утонул во время попытки уйти от погони, и что половина награбленной суммы выловлена, высушена, отутюжена и водворена в заводскую кассу, Леночка, вся красная, возбужденная, прибежала к Громову в кабинет.

– Ну?! Теперь ты веришь?

Евгению Семеновичу ничего не оставалось, как сказать:

– Верю.

– Значит, ты берешь меня с собой?

В любую минуту в кабинет мог кто-нибудь войти.

– Приходи вечером. Обсудим, – коротко сказал главный инженер, глядя на дверь.

Они встретились вечером и проговорили почти до утра. В заключение решили: Громов едет в Москву и, как устроится, забирает к себе Леночку. Это было решено вслух. А про себя каждый думал свое.

Кассирша: «Не возьмет – буду шантажировать всю жизнь. Изведу».

Громов: «Прочь из этого вонючего городишки, а там видно будет».

…И вот наконец до прихода московского поезда осталось всего несколько минут, он, Громов, стоит на перроне, улыбается, принимает цветы и одновременно укрощает взглядом находящуюся на грани истерики Леночку.

«Только не приходи провожать», – предупреждал главный инженер. Кассирша пообещала, но все же не выдержала, пришла.

Начались речи. Говорил заместитель Громова. Он говорил, что Евгений Семенович был талантливым организатором, отличным инженером, замечательным человеком. Заместитель произносил слова горячо, искренне. Громов знал, почему он так говорит. Заместитель радовался, что теперь становился главным инженером.

Держал речь и начальник райпотребсоюза, который достал Евгению Семеновичу капитанский китель. У этого проскальзывали печальные нотки. Громов обещал ему для нового дома списанную котельную, и вот теперь котельная горела синим пламенем.

Говорил еще кто-то. Громов слушал вполуха, поглядывая в сторону, откуда должен был появиться поезд. «Как на похоронах. Все фальшиво», – думал Евгений Семенович.

Единственный человек, который, наверно, искренне, бескорыстно жалел, что Громов уезжает из Петровска, был директор завода Иван Иванович Смыслов. Перед отъездом Евгений Семенович зашел к нему в больницу попрощаться. Ивану Ивановичу стало лучше. Он уже ходил по палате и чуть не расплакался, увидав Громова. Они посидели, помолчали.

– На заводе все в порядке, – сказал Евгений Семенович. – Вот только дача новая сгорела. Халатность строителей. Пришлось списать.

– Ну зачем тебе столица, Женя? – Иван Иванович первый раз назвал своего помощника по имени. – Ведь дело не в городе и должности. Лишь бы жилось хорошо. Разве тебе было плохо с нами?

– Хорошо, – ответил Громов, добавив в душе; «Пропади вы все пропадом».

– Эх, Женя, Женя… Все бежим, бежим… А зачем бежим, куда бежим? Все ищем, где лучше. Лучше, как известно, там, где нас нет. Человек должен делать лучше то место, где сам живет, а не бежать в поисках чего-то более соблазнительного.

– Все правильно, – сказал Евгений Семенович. Ему уже надоел визит, и главный инженер украдкой поглядывал на часы. – Только это все теория, а на практике получается…

– Так надо делать теорию практикой.

«Вот ты и наделал себе инфаркт и паралич, старый дурак», – подумал Громов, а вслух сказал:

– Так я пойду, Иван Иванович… Поезд скоро. Рад, что у вас все хорошо…

– Ну иди, только смотри, как бы хуже не было…

– Не будет хуже, – вслух сказал Евгений Семенович («Тьфу, тьфу», – про себя).

– Если что – к нам…

«Скорее под поезд», – мысленно ответил Евгений Семенович. Они поцеловались. Потом Смыслову стало плохо с сердцем, прибежала сестрами Громов торопливо ушел.

«Да, Смыслов – мечтатель, романтик. Такие тянут воз, пока не упадут. Ничего не видят, не понимают в жизни. Умрет старик через пару месяцев», – думал Громов, поглядывая в сторону юга.

– Идет! – заорал кто-то.

Послышался свист, потом стук колес подходящего состава. Духовой оркестр грянул было сгоряча похоронный марш, но потом спохватился и торопливо преобразовал марш в быстрый фокстрот.

Похоронный марш словно ударил Громова. Он повернулся, схватил свой чемодан – все барахло он бросил на квартире, взяв лишь самое необходимое, – и побежал к вагону с номером четырнадцать. Евгений Семенович понимал, что поступает нетактично, невежливо, даже странно, но ничего с собой не мог поделать. Ноги сами несли его – скорее, скорее отсюда!

Толпа побежала за ним. Оркестр сбился с ритма, заиграл растерянно вальс, потом снова фокстрот, сам собой вылез похоронный марш. Дирижер-старичок безнадежно махнул рукой и предоставил своим подопечным играть что хотят.

Пассажиры прибывшего поезда с удивлением высовывались из окон, волновались…

– Что здесь происходит?

– Кого-то хоронят.

– Тело будут грузить? Разве можно мертвое тело грузить в пассажирский поезд?

Громов единым духом вскочил в вагон. Кто-то подал ему чемодан, охапку цветов. Поезд тут же дернулся. Перрон поплыл. Оркестр наконец сориентировался и грянул быстрый фокстрот. Толпа закричала, побежала по перрону.

И вдруг вперед вырвалась Леночка. С побелевшим лицом, сцепив зубы, она бежала рядом с вагоном. Поезд набирал скорость, а она все бежала и бежала, не отрывая глаз от лица Громова.

Потом все-таки отстала. Замелькали знакомые домики, гордо проплыла телебашня. Громов с удовольствием смотрел в окно. Ему нравилось, что наконец-то все это уплывает, проваливается в тартарары.

Кто-то дотронулся до плеча Евгения Семеновича. Он резко обернулся. Это был член комиссии сморчок-очкарик Володя.

– Разве вы еще не уехали? – удивился Громов.

– Как видите. Сидел в гостинице, читал.

– Что же вас задержало? Наверно, влюбились в кого-нибудь, – пошутил Евгений Семенович.

– Представьте себе, не влюбился, несмотря на все ваши усилия… Читал документы. Очень любопытны документы вашего завода.

– Что это значит?

– То и значит. Поговорим в Москве.

Что-то неприятное поползло по позвоночнику Евгения Семеновича, поцарапало душу, будто всхлип похоронного марша.

Громов прошел в свое купе, волоча цветы и чемодан. Сосед по купе, высокий пожилой человек профессорского вида, с любопытными глазами шестилетнего ребенка, вместо приветствия сказал:

– Это вас так чествовали? Здорово. Даже оркестр. Прямо позавидуешь. И цветы. Мне в жизни ни разу не похлопали. А я построил самую высокую в мире водокачку.

– Вот как? Это было трудно?

– Не скажу, чтобы очень, но я к этому шел всю жизнь.

– К водокачке?

– Ну да.

– Чрезвычайно интересно. А зачем?

– Хотелось.

– Очень любопытно. Сейчас вы мне будете рассказывать. И я вам поаплодирую. А для начала по маленькой на сон грядущий. Не возражаете?

– Нисколько.

Евгений Семенович открыл чемодан, вынул коньяк, пакет с домашними деликатесами, которые приготовила ему в дорогу Леночка, сходил за стаканами. Цветы он закинул на верхнюю полку.

– Вы, наверно, артист? – спросил сосед по купе.

– В некотором роде все мы артисты.

– Но не всех так провожают: играют фокстрот и бросают цветы!

– Вы правы. Однако и тем, кому играют, надо торопиться вовремя унести ноги, – вырвалось у Громова. – Однако выпьем за вашу водокачку.

– За водокачку не надо, – попросил профессорского вида мужчина. – А то я заведусь на всю ночь.

– Вам она так дорога?

– Смысл всей жизни.

– Вот как, – удивился Громов, разливая по стаканам коньяк. – Тогда за водокачку в фигуральном смысле.

– Как это понимать?

– У каждого своя водокачка.

– За это можно.

Они выпили и закусили. За окном бежали темные деревья. Поезд прогрохотал по мосту. Выплыла большая белая гора и стала поворачиваться боком, словно давая полюбоваться собой. Громов и строитель самой высокой водокачки в мире молча наблюдали за ней.

– Красивая гора, – сказал строитель.

– Да… Здесь начинаются Дивные пещеры, – сказал Евгений Семенович задумчиво.

– Что за пещеры? – заинтересовался строитель.

– Идут на тысячи километров. До самого моря.

– А почему Дивные?

– Удивительные.

– М-да, – сказал попутчик Громова. – Не хотел бы я в них очутиться. А ведь, может, кто-нибудь там есть и сейчас… Бр-р… Холод… мрак… и неизвестно, где выход. У них есть выходы?

– Конечно, есть. И много.

– Но главное – не знаешь где?

– Вот именно. И куда. И зачем.

Громов налил еще коньяку.

– Как это понимать? Философия? – спросил попутчик, с удовольствием морщась после коньяка.

– Да. Все как в жизни. У каждого свой лабиринт. И каждый думает, что знает, где выход. Вы вот уверены, что ваш выход – водокачка.

– Да, уверен. – Строитель откинулся на спинку дивана.

– Ложный выход. Он никуда не ведет. Подумаешь – водокачка. Лет через двадцать не станет вас, лет через пятьдесят наверняка рухнет ваша водокачка. И все. И пыль.

– Ну, знаете! Так рассуждать – не стоит жить! – с веселой укоризной воскликнул строитель и засмеялся молодым смехом.

– Наоборот. Зная это, именно и стоит жить. Каждую минуту, каждую секунду. Жизнь воткнула нас в лабиринт, где полно ложных выходов. И в этом-то вся прелесть. Тыкаться мордой в ложные выходы, брести наугад, надеясь, что найдешь настоящий выход. А его нет. Вот в чем главная притягательная сила азартной игры, которую мы именуем жизнью.

Строитель водокачки задумался, потом неторопливо принялся обгладывать куриную косточку.

– Нет, – наконец уверенно сказал он. – Никакого лабиринта нет. У каждого относительно ясный и относительно короткий путь. Надо только правильно выбрать его, и тогда жизнь будет не рискованной игрой, а тихой радостью.

Громов вывернул из курицы ножку и стал жадно есть – он проголодался.

– Вы уверены? И всю жизнь вы ясно видели цель и стремились к ней? И достигли ее?

– В основном, конечно.

Громов задумался. А какова цель его жизни? Сможет ли он когда-нибудь вот так же открыто и уверенно сказать любому, чего добился он?.. И почему-то якорем спасения показалась ему Софья Анатольевна, едущая (он знал) в соседнем вагоне. Он посмотрел на строителя с ироническим прищуром.

– А вдруг через минуту в наше купе войдет красивая женщина и скажет: «Можно я буду третьей?» И потом уведет меня. А может быть, вас? И ваша жизнь полетит к черту, и вы наплюете на свою водокачку.

– Ну, во-первых, она не войдет. А во-вторых…

– Можно?

Оба разом обернулись. На пороге купе стояла красивая загорелая стройная женщина в нарядном цветном халате.

– Можно я буду третьей? Здравствуй, дорогой…

Это была Софья Анатольевна. Ее появление было столь неожиданным, и столь ослепительно сияли ее глаза, зубы, волосы, лицо, что строитель водокачки вытаращил белки и откинулся на спинку сиденья.

– Вот, – сказал Громов назидательно. – Я же вам говорил. Сейчас я вас покину. Вроде бы выход, да? Но это ложный выход.

– Мужчины, вы дадите мне выпить?

Оба засуетились, предлагая коньяку, закуску. В купе стало веселее, наряднее, запахло свежестью моря…

Вагон глухо постукивал по рельсам: в этом месте Дивные пещеры особенно близко подходили к земле…