ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой описываются первые часы жизни на земле Шурика-Смита Красина
Ровно девять месяцев спустя после того, как Ирочка и Геннадий Онуфриевич удалились выяснять отношения, на свет появился новый член семьи Красиных.
Все эти месяцы в квартире царила напряженная обстановка. Шли ожесточенные споры, какое имя носить будущему Красину. Тут семья разбилась на два лагеря. По одну сторону стояла мама Ирочка. Она хотела назвать сына Шуриком – что родится сын, никто не сомневался, так как Ирочка регулярно по вечерам пила травы бабки-ворожейки, – в честь любимого писателя Шарля де Костера (Шарль-Александр-Шурик).
По другую сторону баррикады активно возвышался Онуфрий Степанович, который, не мудрствуя лукаво, мечтал окрестить будущего внука в честь себя Онуфрием. Варвара Игнатьевна поддерживала мужа, считая, что Онуфрий лучше Александра, который в один прекрасный момент может превратиться в Шарля.
Только отец по этому жизненно важному вопросу занимал странную нейтральную позицию.
Но более сильные споры вызывало будущее будущего Шурика-Онуфрия.
Мать видела сына стройным высоким красавцем с длинными русыми кудрями, танцующим в балете.
Онуфрий Степанович представлял внука черноволосым крепышом, с утра до вечера колесящим по полям в колхозном «газике». Варвара Игнатьевна поддерживала мужа, считая, что риск сломать ногу или еще как-либо подорвать здоровье в поле значительно меньше, нежели на непонятно чем натертом балетном полу.
И лишь Геннадий Онуфриевич даже в этом споре занимал нейтральную позицию.
Но будущее показало, каким расчетливым, коварным человеком оказался этот с виду тихий, скромный интеллигент с подслеповатыми глазами, добро смотрящими на мир сквозь толстые очки. Оказывается, он все предусмотрел заранее: и потайной замок, и детскую смесь, и маски-удавки, и декларации…
Сначала все шло как и должно было идти: суета в роддоме, кавалькада такси с родственниками, хлопоты вокруг праздничного стола… Поведение Геннадия не вызывало никаких подозрений. Он, как и все отцы в таких случаях, лишь мельком глянул на лицо юного Красина и, слегка сморщившись, поцеловал его. Из роддома он ехал в последнем такси; во время церемонии водворения сына в колыбель отец околачивался вокруг стола, всматриваясь в закуски через свои толстые, обжигающие линзы.
И только когда гости разъехались, Геннадий Онуфриевич сделал первое, что показалось несколько странным. Он притащил в спальню, где поставили детскую кроватку, столик, на столик положил стопку чистой бумаги, пачку разноцветных, остро отточенных карандашей. Затем принес рейсшину и логарифмическую линейку. Смутное беспокойство закралось в сердце матери.
– Ты что это? – спросила Ирочка.
– Под детский крик лучше работается, – ответил ученый отец, водружая на столик какие-то справочники. – А рейсшиной я буду от него мух отгонять.
Ответ показался Ирочке неубедительным, тем более что мух в квартире не было.
– Знаешь что, – сказала она. – Иди в гостиную и занимайся своими делами, а я буду заниматься своими.
Геннадий Онуфриевич послушно ушел, сутулясь и добро шаркая растоптанными тапками.
Успокоенная мать взяла пеленки и пошла на кухню, но тут Красин мгновенно обернулся, жутко сверкнув толстыми стеклами, помчался назад, и никто и ахнуть не успел, как он исчез в спальне. Щелкнул врезанный в самый верх двери автоматический замок. Удивленная и встревоженная Ирочка подошла к двери.
– Гена, что случилось? Открой!
Молчание.
– Гена, что с тобой? Я тебя умоляю – открой! – тревога матери росла. Уж не сошел ли муж с ума?
Молчание.
– Не хочешь открывать – так хоть объясни толком. Что случилось?
– Вакуумная ванна! – глухо донеслось из спальни.
Ирочка похолодела.
– Какая еще ванна? – спросила она, уже предчувствуя недоброе.
– Эксперимент начался! – молодо и счастливо закричал из спальни ее супруг. – Я выращу идеального ребенка! Англоразговаривающего идеального ребенка!
– Идиот! Сумасшедший идиот! – вырвалось у молодой матери. – Сейчас же отдай мне ребенка.
Теперь она начала догадываться, что ребенок нужен был мужу для научных целей.
– Ванна! Ванна! Ванночка! Ванночка! – донеслось из-за двери, и даже послышался топот. Будущий доктор наук и благодетель человечества плясал от счастья.
– Открой!
– И не подумаю!
– Мама! Папа! Этот дурак совсем свихнулся в своем институте. Что-то хочет делать с Шуриком! Идите скорее сюда!
Прибежали старики. Возле двери срочно собрался семейный совет.
– Он не продержится и часа, – успокоила Варвара Игнатьевна. – Где он будет сушить пеленки?
– Я не буду их сушить, – донесся из скважины торжествующий шепот. – У меня их семьдесят пять штук! А мокрые я буду выбрасывать в окно!
– Хорошо! А кормежка? Может быть, ты цистерну молока приготовил? – съехидничал Онуфрий Степанович.
– Два ведра детской сухой смеси! А горячую воду вы мне будете ставить под дверь. Кроме того, мне нужна утка. Я забыл про утку.
– Боже мой, – простонала Ирочка. – Это что же творится..
– Да, вот еще что! Купите погремушку! Из головы вылетела погремушка.
– Нет! – закричала Ирочка. – Я позову милицию! Это сумасшедший, и его надо изолировать!
Ирочка кинулась к телефону, но ее уговорили пока не устраивать скандала. Варвара Игнатьевна считала, что самое большее через два часа ее сын выбросит белый флаг. Онуфрий Степанович думал, что мужчина способен на более длительное испытание, но все же рассчитывал на капитуляцию к утру.
Ирочка сдалась. Все ушли на кухню пить чай. В это время еще никто не относился к выходке Геннадия Онуфриевича серьезно. Во всем обвиняли дружков.
– Это наверняка все Нуклиев затеял, – говорила Ирочка, вытирая слезы. – Великого ученого из себя строит. Ишь, чего додумались – идеального человека растить… Родил бы своего да и издевался над ним сколько влезет. Так нет… Нашли лопуха… Заморочили мозги… А я-то дура! Я дура! Пошла на поводу! Ну уж нет, теперь, коль родила, я его ни под какие эксперименты не отдам Еще сделают из него шизика какого-нибудь, мучайся тогда всю жизнь!
– Блажь… пройдет, – успокаивала свекровь невестку. – Никакой мужик долго с ребенком не просидит. Вот увидишь – плюнет на все… Не видать им этого… идеального человека. Нужен он… Нам озорника надо… Парень озорником должен быть…
– Точно… Нам какого попроще, – поддержал Онуфрий Степанович. – Идеальный гнуть дуги не станет. И у лошадей побоится запачкаться… Нам деревенский нужен…
– Вы уж и к лошадям его пристроили, – надула губки Ирочка. – Он у меня в балете танцевать станет.
– Ну там видно будет, – рассудила бабушка.
Через два часа Геннадий Онуфриевич не капитулировал. Не было заметно даже никаких признаков. Семья по очереди приникала ухом к замочной скважине, но из спальни не доносилось ни ожидаемых проклятий и стонов отца, ни нервных воплей Шурика.
Ребенок вел себя спокойно. Слышались лишь бормотания Геннадия Онуфриевича на английском языке. Очевидно, он уже погрузил Шурика по уши в свою вакуумную ванну.
– Я знаю, почему он не кричит, – высказала Варвара Игнатьевна предположение. – Бедняга удивляется. Родился в русской семье, а над ним лопочут по-иноземному.
– Закричит еще, – успокоил Онуфрий Степанович. – Он просто думает, что мать на собрании или еще где.
– Ну пусть откроет, – прошептала Ирочка. – Я об эту ученую голову всю рейсшину расщеплю.
Пришли из школы девочки. Первой ворвалась в квартиру старшая Вера.
– Ну, где он? Показывайте скорей! В спальне? А почему дверь закрыта? Что случилось, козероги? Вы почему такие мрачные? Он что, заболел?
– Там… с ним… отец, – сказала Варвара Игнатьевна. – А ты иди, Вера, занимайся.
– Как это «занимайся»? – закричала девушка. – Разве можно заниматься в такой день? Сегодня ведь праздник! Родился на земле новый человек! Мир входящему! Я объявляю День нового человека! Торт, шампанское, танцы! Сейчас ко мне придут друзья! Козероги, за дело! Старый козерог – в магазин, козерозица – за торт! Почему молчите? Что там делает отец?
Вера зашвырнула в угол портфель и толкнулась в дверь спальни.
– Странно… закрыто. Папа, ты там? Открой, я посмотрю на маленького!
– Нечего глазеть! – донеслось из спальни. – Займись делом.
– Что?! В такой день! Открой, козерог несчастный!
Старшая дочь стала бить кулаками в дверь. Ответом ей было молчание.
– Оставь его, – сказала Ирочка. – Твой отец проводит с новорожденным эксперимент.
– Экс-пе-ри-мент? – поразилась Верочка. – Над живым ребенком? Он что – сошел с ума?
– Растит идеального человека.
– Идеального человека? Зачем он нужен? Это же будет страшная скука! – Верочка рассмеялась. – Наверно, он поддал на радостях, да? Вот чудик – не пускает посмотреть на брата. Слышишь, козерог, дай посмотреть на брата!
– Займись делом, а то задницу надеру! – опять глухо донеслось из спальни.
– Ясное дело – нализался. – Вера быстро переоделась. – Ладно, перенесем праздник на завтра. Козероги, я пошла в кино. Вернусь поздно.
– А уроки? – спросила Ирочка машинально.
– Я их выучила в троллейбусе.
Затем явилась Катя. Она, как всегда, мрачно прямо с порога проследовала к телевизору.
– У тебя брат родился, – сказала ей бабушка. – Сходила бы посмотрела. Он в спальне. – Это была маленькая хитрость – Варвара Игнатьевна надеялась, что отец разрешит младшей войти в спальню.
– Ну и что? Пусть родился, – проворчала Катька.
– Стыдись. Что плетешь?
– А мне до фени.
– Катька!
– Господи, надоели вы мне все, – проворчала младшая, но все же подошла к двери в спальню, толкнула.
– Здесь закрыто.
– Там папа, попроси его открыть.
– Эй, слышишь! Открой! – крикнула «баламутка». – Дай на этого уродца посмотреть! Небось голова как тыква!
– Займись делом! – донеслось опять из-за двери.
– Пожалуйста, – младшая Красина пожала плечами. – Мне он сто лет до фени! Идите, козероги, куда-нибудь еще, я тут телек буду смотреть. Сейчас мультики пойдут.
– А уроки? – опять по привычке опросила Ирочка.
– Я их на перемене выучила.
Не сдался Геннадий Онуфриевич и к вечеру. Шурик немного покричал, отец гаркнул что-то по-английски, и ребенок испуганно умолк. Потом послышались какой-то скрежет, шлепанье мокрым по сухому, и опять воцарилась тишина. Ирочка побледнела.
– Может, он его задушил и теперь заметает следы? – высказала она жуткую мысль.
Молодую мать пристыдили. Тут Онуфрий Степанович случайно глянул в окно и заметил на заснеженном асфальте какое-то распростертое тело. Дед охнул.
– Там… – прошептал он, показывая на окно.
Все кинулись к окну.
– Пеленка! – воскликнула Ирочка. – Вот дурак! Он выбрасывает пеленки!
Она подбежала к двери и стукнула кулаком:
– Прекрати выбрасывать пеленки! Складывай их в угол!
– Утку! – раздалось глухо из спальни. – Тогда прекращу!
– Хорошо. Получишь утку. Открой дверь.
– Ну уж нет! Я не такой наивный дурак. Поставьте утку у двери, а сами выйдите из комнаты.
– Ты уже совсем… – начала Ирочка, но Варвара Игнатьевна зажала ей рот и стала шептать что-то на ухо. Лицо молодой матери посветлело.
– Согласны! – громко ответила она.
В комнате решили оставить засаду. Именно эта коварная мысль пришла на ум Варваре Игнатьевне.
В засаде остался Онуфрий Степанович. Он должен был спрятаться за шкаф, а когда дверь приоткроется, рвануть ее на себя. Пока будет идти борьба, на помощь из другой комнаты подоспеют женщины.
– Попадется, как мышка в мышеловку, – заранее торжествовала Варвара Игнатьевна.
Но сын оказался достойным своей матери.
– Идите все на кухню и кричите оттуда по очереди, – приказал он, когда утку установили возле двери.
Этого никто не ожидал.
– Как тебе не стыдно, – попробовала было усовестить сына мать, но тот был непреклонен.
– Я не могу рисковать, – донесся упрямый голос ученого. – Как говорится, доверяй, но проверяй.
И всем ничего не оставалось делать, как ретироваться на кухню и кричать оттуда, словно солдатам на перекличке:
– Я!
– Я!
– Я!
Вскоре в спальне начался громкий плач, который постепенно, несмотря на грозные английские окрики, перешел в захлебывающийся крик.
– Он уморит его голодом! – заплакала Ирочка: – Он запихивает ему детскую смесь.
Наверно, это было действительно так, потому что сквозь английские иногда прорывались русские слова:
– Пей! Она совсем как настоящая!
Сердце бедной матери не выдержало. Она подбежала к дверям в спальню и забарабанила кулаками:
– Эй, слышишь! Ученый мерзкий! Пусти нас! Мы согласны на все твои условия! Говори, что нам делать!
Послышались шаги. Потом в щель под дверью просунулся листок бумаги. Ирочка торопливо схватила его. На листке было напечатано на машинке – даже это, дьявол, предусмотрел – следующее:
ДЕКЛАРАЦИЯ
Я, нижеподписавшийся, торжественно клянусь:
1. Зная, что опыт ведется на английском языке, я никогда, ни при каких обстоятельствах, вплоть до особого на то разрешения, не буду разговаривать в присутствии ребенка по-русски, а также на любом другом иностранном языке или языке народов СССР. 2. Ввиду того что имя Шурик трудно для английского произношения, я даю слово впредь именовать новорожденного до исполнения ему семи лет Смитом.
3. Сознавая, что в первое время мне будет особенно трудно соблюдать п. 1 настоящей декларации, я обязуюсь находиться в присутствии Смита лишь в звуконепроницаемой повязке, наложенной на рот.
4. Ни устно, ни письменно, ни по телефону, ни каким-либо другим способом не стану разглашать лицам, не подписавшим настоящую декларацию, цели, методы и сущность эксперимента.
5. В случае, если я нарушу хоть один пункт настоящей декларации, я никогда больше не увижу и не услышу Смита.
Подписи:
– М-да… – первым опомнился Онуфрий Степанович. – Серьезная бумага…
– Я не согласна насчет этого… как его… Смита… – Варвара Игнатьевна брезгливо сморщилась. – Гадость какая-то… Уж лучше пусть будет Шарль. Почти Шарик.
В это время Шурик-Смит залился не своим голосом.
– Где ручка? – закричала Ирочка. – Я согласна подписать хоть что! Это же сумасшедший! Разве вы не видите, что это сумасшедший? Пусть только откроет дверь! Мы его покажем психиатру!
– Меньше болтайте, – подал голос в замочную скважину ученый. – Ребенок хочет есть. Он почему-то невзлюбил сухое молоко. Еще немного, и придется применить искусственное питание. Через шланг. Я запасся шлангом. Питание под давлением – вполне безопасный научный метод.
Притихшие, все в молчании по очереди подписали декларацию и подсунули ее назад в щель под дверь.
Щелкнул замок, и на пороге возник экспериментатор. Волосы его были всклокочены, рукава закатаны, стекла очков запотели, и глаза беспокойно прыгали за ними, как озябшие воробьи за зимним окном. Через руку молодого ученого свисали какие-то плотные марлево-резиновые штуки, похожие на удавки.
– Подходи по очереди, – сказал Геннадий Онуфриевич усталым голосом. – Только без фокусов.
– Маленький ты мой, родненький! – закричала Ирочка, забыв про Декларацию, и рванулась к своему Шурику. Но Геннадий Онуфриевич оставался бдительным. Он быстро и ловко накинул на жену повязку-удавку, и крик бедной матери трансформировался в невнятный хрип.
Так же сноровисто, не исключено, что ученый до этого тренировался на своих коллегах, молодой Красин укрепил глушители, как потом их прозвали, на рты родителей и только тогда освободил дорогу.
Процессия, похожая в масках на врачей во время операции, вступила в спальню.
Ирочка, едва увидела свое многострадальное чадо, так и бросилась к нему, испуская невнятные звуки через глушитель. Деды обступили кроватку, пытаясь завязать с Шуриком-Смитом дружеские отношения. Но сделать это было чрезвычайно трудно, так как до младенца через повязки-удавки не доходили ни их голоса, ни улыбки. Пришлось удовлетвориться лишь одной «козой». Естественно, что Шурик-Смит, видя возле себя лишь одно человеческое лицо, тянулся к отцу.
– Бу-бу-бу, – говорил он пока еще на непонятно каком языке.
Во время кормления грудью юного Красина произошел небольшой инцидент. Ирочка вдруг сорвала с себя глушитель и закричала:
– Не могу больше! Вяжите этого изверга! В милицию его!
Но экспериментатор предусмотрел и это.
– Телефон отключен, – сказал он спокойно. – Я вооружен. – Геннадий Онуфриевич вытащил из кармана увесистый апельсин… – А поскольку ты нарушила первый пункт Декларации…
– Нет, нет! – испуганно перебила Ирочка мучителя. – Только не это… Прости меня. Это нервный срыв. Имею я, как мать, право на нервные срывы?
– Не имеешь, – жестко сказал экспериментатор. – Но ладно… – смягчился он. – Я тоже человек. На первый раз прощаю… Или, может, еще кто хочет вязать меня? – Молодой ученый доброжелательно посмотрел на родителей.
Запуганные Онуфрий Степанович и Варвара Игнатьевна затрясли белыми повязками, как козы бородами.
– И хватит болтать, – предупредил ученый. – А то я не ручаюсь за чистоту опыта. И так процент разговора по-русски превысил норму погрешности на десять разговоробаллов.
– А разве есть такой процент? – не удержалась мать. – Неужели ты даже это предусмотрел?
– А как же, – самодовольно сказал Геннадий Онуфриевич. – Я же понимаю, что имею дело с живыми людьми. Да и вообще в любом, самом химически чистом веществе есть примеси.
– Значит, мы – примеси? – спросила Ирочка.
– Да. Примеси. – Экспериментатор набросил на рот жены удавку-глушитель и туго завязал ее. – Все! По кроватям! Ира, ты будешь спать с девчатами. Я остаюсь здесь. Если кто понадобится – вызову. Только не забывайте – вход строго в повязках. Держите их всегда при себе.
Геннадий Онуфриевич допустил только одну ошибку. Он не догадался дать на подпись Декларацию своим дочерям. Или он недооценил детский изворотливый ум, или скорее всего просто не подумал об этом – не может же человек предусмотреть все.
Вечером, когда Вера и Катя вернулись домой из кино, не было уже смысла скрывать происшедшие за время их отсутствия позорные события: капитуляцию, подписание Декларации, отречение от Шурика в пользу Смита, повязки-удавки…
Экспансивная Вера не могла слушать спокойно. Она то издевалась над старшими, сдавшимися на милость победителя, то выкрикивала угрозы в адрес сумасшедшего отца, то звала к немедленному штурму спальни. Девушку еле уговорили подождать утра. Утром надо попытаться еще раз спокойно поговорить с экспериментатором. Может быть, вакуумную ванну можно сделать полувакуумной? (Как странно устроен человек. Всего несколько часов назад мысль об опыте над новорожденным казалась всем чудовищным бредом, а теперь семья Красиных уже была согласна на полуопыт.)
Младшая же лишь бросила: «Вот подожду немного да сбегу от вас… Сумасшедший дом какой-то…»
Ночь прошла тревожно. То Ирочка, то деды вскакивали, прислушивались к каждому шороху, доносившемуся из спальни. Несчастная мать несколько раз выбегала босиком в коридор, приникала ухом к двери, где спал ее родной Шурик, надеясь на какое-нибудь чудо: вдруг малыш позовет ее к себе человеческим голосом, и варвар не устоит, дрогнет. Но чуда не произошло, и молодая женщина еле дождалась рассвета.
Утро не оправдало возложенных на него надежд. Геннадий Онуфриевич проснулся поздно. Правда, он допустил к Шурику-Смиту всех желающих («Повязки покрепче, и побыстрее, побыстрее»), но сам оставался хмур, сосредоточен и ни в какие дискуссии не вступал.
На старшую дочь, которая хотела было наставить отца на путь истинный, ученый накричал, что с ним никогда не случалось, и обиженная девушка со слезами на глазах убежала в школу.
«Баламутку Катьку», вякнувшую было, что пора кончать, дескать, «эту заварушку», и так, мол, тошно на свете жить, «подохнешь в этом странном доме», отец сильно надрал за уши, что также было из ряда вон выходившим событием. Вспыхнувшая «баламутка» стиснула зубы и ничего не сказала в ответ на обиды, что было плохим признаком.
Переглянувшись, взрослые Красины молчаливо решили пока не затевать никаких разговоров с ученым, надеясь, что время все поставит на свои места.
Часам к одиннадцати пришли остальные участники эксперимента «Идеальный человек» – Олег Борисович и Сенечка. У них были довольные, сияющие лица.
Ирочка надеялась до этого каким-либо образом приобрести в них союзников, но, увидев торжествующий вид ученых, оставила свою затею.
Друзья принесли цветы, шампанское, торт, и пришлось устроить праздничный чай. Сначала Нуклиев и Сенечка поздравили Ирочку, воздали должное ее цветущему виду, но потом о молодой матери забыли, и разговор пошел об эксперименте. Красины узнали, что тема утверждена Полушефом, что Геннадию Онуфриевичу предоставлен двухгодичный академический отпуск. (О боже! А они-то надеялись, что он сегодня уйдет на работу, и Шурик останется в их распоряжении!)
Красины приуныли. Они поняли, что дело намного серьезнее, нежели они предполагали.
Прощаясь, Нуклиев поднял указательный палец и сказал старикам:
– Гордитесь! Ваш внук будет первым идеальным человеком в мире, созданным по научной методике. А вашему сыну воздвигнут памятник.
Геннадий Онуфриевич скромно потупил взор.
– А может… – начала Ирочка.
– Все «может» позади!
– Я хочу сказать…
– Теперь говорить будет он, – Сенечка кивнул в сторону спальни. Младший лаборант держался очень важно, словно уже был доктором наук.
– Тьфу! – плюнула им вслед Варвара Игнатьевна, когда за гостями закрылась дверь. – Родили бы своих да и воспитывали бы… Этих «идеальных» чертей!
Так прошло несколько дней. Опыт продолжался, и семья не видела никакой возможности прервать его. Из спальни постоянно неслась иностранная речь, звуки классической музыки (отец развивал у сына эстетические наклонности), трещал проектор (показывалась специально подобранная программа научно-популярных фильмов о зодчестве, животных, искусстве), доносилось то рычание льва, то трели соловья, то грохот извергающегося вулкана.
Красины ходили подавленные, вздрагивали от странных звуков, несущихся из спальни.
Но это еще полбеды. Хуже всего действовали на нервы занятия спортом. Да, да… Отец уже начал учить сына плаванию. Он напускал в ванну воды, закрывался там с Шуриком-Смитом, и потрясенная семья слушала спортивные команды, звучащие в ванной на английском языке.
– Forward!
Плеск, крик…
– Back!
Придушенный вопль…
– Ну же… I swim the crawl stroke!
Прерывистый, захлебывающийся стон…
– Breast!
Молчание, ужасное длинное молчание… Потом судорожный кашель, астматическое дыхание.
– Butterfly!
Ирочка не могла слушать, убегала в комнату, затыкала уши пальцами, рыдала в подушку. Старики пытались образумить сына:
– Ты же его утопишь! Пусти хоть нас, мы его за ножки подержим!
Сын не отвечал. Закончив тренировку, Геннадий Онуфриевич заворачивал жертву в полотенце, молча относил в спальню и закрывался на ключ.
Вечером за чаем Красины грустно смотрели друг на друга. Неужели так будет долгие семь лет? Неужели не найдется выход?
Выход нашла Вера. Однажды, прихлебывая чай, она сказала:
– Слушайте, что я придумала, козероги! Мы должны начать контропыт. Учить Шурика русскому!
Ирочка и старики уставились на девушку:
– Учить русскому?
– Ну да! Это же разрушит нашему ученому все планы! Представляете, вдруг наряду с английскими словами Шурик начнет произносить русские! Что это значит? Это значит, что вакуумная ванна дала течь, и продолжать эксперимент не будет смысла. Эти шизики, – она имела в виду экспериментаторов, – придут к выводу, что примеси оказалось больше нормы, и прекратят опыт. Точно прекратят! Я их знаю. Никто из ученых не будет работать с загрязненным материалом! Надо только найти способ пробираться в спальню!
Это было настолько здорово придумано, что трое взрослых в ответ лишь заплакали.
Однако осуществить контропыт оказалось необыкновенно сложно. Легко сказать – пробраться в спальню. Геннадий Онуфриевич на работу не ходил и мог сутки не покидать дома. Единственная возможность проникнуть в комнату была в 8.00 и 17.00, когда ученый разрешал свободный доступ в спальню всем желающим, разумеется, в глушителях. В это время Геннадий Онуфриевич брился, купался, слушал радио, телевизор – этих аппаратов в спальне не было – чистота опыта! – и вообще отдыхал от научной деятельности. Однако что можно сделать в эти короткие минуты, тем более что утром Вера была в школе? Да если учесть, что Геннадий Онуфриевич приобрел нехорошую привычку неожиданно подкрадываться на цыпочках, чтобы проверить, не нарушил ли кто первый пункт Декларации?
И тогда опять же Вере пришла мысль использовать стоявший в спальне шкаф. Это был огромный платяной шкаф, занимавший полспальни и почти пустой.
Если залезть в него, скажем, в 17.00, а ночью, когда экспериментатор спит (спит он – пушкой не разбудишь), засорять опыт разговорной примесью, то в 8.00 можно спокойно улизнуть. Одной Вере, конечно, еженощно такой работой заниматься трудно, но по очереди с матерью можно начать массированную систематическую атаку на английскую вакуумную ванну, и через год, к изумлению экспериментатора, молодой человек, вместо того чтобы коверкать английские слова, свободно заговорит по-русски.
После некоторых колебаний план проведения контропыта был одобрен всей семьей. (В него не была посвящена лишь Катька-«баламутка» по причине своей идейной незрелости.) Опыт получил название «Брешь» (его тоже придумала Вера) – имелась в виду брешь в вакуумной ванне.
Дальнейшие события в семье Красиных вполне можно назвать как «приключения в платяном шкафу».
