1

Рис все ниже склонялся к моему плечу, наконец обхватил меня за шею и засопел над ухом. Сегодня ему досталось… Да еще голодный… Деревья стали совсем маленькими, превратились в игрушечные елочки, разбежались в стороны и пропали во тьме, словно вошли назад в землю.

Запахло водой. Еще минута, и я увидел, что нахожусь на лугу. Впереди узкой полоской светлела река. За рекой, до самого еще совсем светлого горизонта, простирались камыши. Там, в болотах, на каком-то островке, а может быть на лодке, горел костер – его огонь я принял в лесу за свет звезды. Почему-то издали он казался зеленым. Теперь костер горел тревожным красным светом.

Еще несколько сот шагов – и я с Рисом, как древний витязь с тигром на плечах, стоял на высоком берегу речки. В этом месте речка была совсем узкой и мелкой, почти ручейком. Она деловито бежала, прижимаясь к берегу, крутя водовороты; иногда всплескивала рыбешка. Однако чуть дальше, в зарослях, судя по тишине и тяжелым глухим ударам хвостов больших рыбин, было глубоко…

Я осторожно опустил сына на землю (Рис забормотал во сне, зачмокал губами) и пошел поискать чего-нибудь для костра. Вскоре я наткнулся на полуобгоревшее бревно, небольшую кучку хвороста, коровьи лепешки – остатки чьей-то стоянки. В овраге неподалеку, заросшем мелким кустарником, я набрал еще хвороста. Затем – вот когда пригодились спички! – разжег на старом пепелище костер и принес к огню Риса. От света и тепла сын проснулся, долго недоуменно таращил глаза, потом пододвинулся к огню поближе, притих и стал смотреть на пляшущее пламя.

Я подбросил в костер сучьев, коровьих лепешек, и костер затрещал, зафыркал дымом, пахнущим давно забытыми деревенскими запахами: ухой из вертких полосатых окуньков и широких литых плотвичек, с пшеном, картошкой, зеленым луком, красным перцем, лавровым листом; кашей из молодой пшеницы, собственноручно добытой из колосков на убранном колхозном поле, с мелконарезанным мясом и целыми сладкими синими луковицами; чаем, заваренным смородиновым листом; мокрым лугом после дождя, по которому только что прошло коровье стадо; парным молоком, налитым в литровую жестяную кружку, пенистым, почти горячим, пахнущим мокрой доброй шерстью…

Рис никогда не знал деревенских запахов, но когда его накрыло дымом от костра, он встревожился, глубоко втянул в себя воздух и проглотил слюну.

– Черт! – воскликнул он. – Как вкусно пахнет!

Наверно, все же Рис знал эти запахи. Очень давно. Когда его совсем не было, когда он был мною.

– Сейчас попробуем поужинать, – сказал я.

– Что? – быстро спросил Рис. – Ужин? Откуда?

– Рядом с нами протекает река, а если рядом протекает река, ловкий человек всегда в ней чего-нибудь добудет съестного.

– А ты ловкий человек? – спросил Рис недоверчиво.

– Когда-то, в твои годы, был ловким. Если удастся вспомнить…

– Вспомни, пожалуйста, – попросил Рис.

– Тогда неси за мной вот эту головешку.

Я выдернул из костра большой, пылающий ярким пламенем сук и подал его Рису.

– Только осторожней, не загорись сам.

Рис опасливо взял сук и отодвинул его как можно дальше от себя.

– Черт! Как жжется! – заметил он.

Сам я взял охапку дров, и мы спустились к реке: я впереди, Рис, постоянно роняя сук и чертыхаясь, – сзади. Под обрывом, как я и предполагал, был маленький песчаный пляжик, косо уходивший под воду, – идеальное место для ловли раков. Я сложил дрова у самой воды, сунул в дрова головешку, которую принес Рис на вытянутых руках, со страшными предосторожностями, словно это была не головешка, а гремучая змея, и через минуту костер ярко запылал, освещая камыши на той стороне и часть дна мелкой речушки. Затем я снял туфли, носки, закатал штанины брюк и вошел в воду чуть выше по течению, поближе к камышам. Покопавшись в иле, я нашел там десятка полтора крупных ракушек. После этого я вылез на берег, подобрал ракушки и положил их в костер, на горячие угли. Вскоре ракушки затрещали и стали раскрываться. Запахло жареным мясом.

– Черт! – сказал Рис. – Как вкусно пахнет. Здорово ты придумал.

– До ракушек дело пока не дошло.

Я взял сук и начал вытаскивать шипящие ракушки из костра.

Когда ракушки чуть остыли и их можно было брать руками, я побросал их в воду с таким расчетом, чтобы они легли неподалеку от берега, на освещенный участок дна.

– Рыбу, что ли, из воды хочешь выманить? – спросил наблюдавший за моими действиями Рис.

– Чего-нибудь выманим…

Мы сели с Рисом на корточки и стали ждать. Вода шевелила на дне наши тени.

Я пропустил момент, когда он появился Он словно свалился с неба. Огромный черный усатый рак. Я сразу прозвал его Матерым. Матерый лежал в двух шагах от нас, таращил свои глазищи и угрожающе шевелил усами. Видно, мы не внушали ему доверия и он хотел запугать и прогнать нас.

– Ух ты! – воскликнул Рис.

– Тише…

Мы сидели не шевелясь Это успокоило рачища. Наверно, он принял нас за глыбы. Глинистые, огромные, но безобидные глыбы. Матерый подполз к ближайшей ракушке и тронул ее клешней. Ракушка не убежала. Но рак, видно, был стреляным раком и тронул ее еще раз, посильнее. Ракушка продолжала неподвижно лежать. Третьей пробы Матерый не стал делать. Он обхватил жаркое двумя клешнями, подтянул его к себе (сразу было видно, что это гурман) и начал есть не спеша, отщипывая по кусочку и на всякий случай грозно шевеля усами.

Из темноты, со стороны мрачной стены камышей, стали появляться другие раки. Они были поменьше, чем Матерый, некоторые выглядели совсем маленькими, величиной с металлический рубль, не больше. Раки почтительно, стороной обошли Матерого и накинулись на другие приманки. За передовым отрядом появились другие. Не прошло и десяти минут, как возле каждой ракушки собралась целая «мала куча».

– А их едят? – спросил Рис, с любопытством наблюдая за происходящим на дне. – Как они называются?

– Раки. Едят за милую душу.

– А-а… это из них делают конфеты «Раковая шейка»? Я очень их люблю.

Я осторожно вошел в воду. Раки не обратили на меня никакого внимания. Они были настолько увлечены своим делом, что, казалось, только что не урчали от наслаждения. Мне удалось подойти к ним вплотную, лишь самый маленький кинулся из-под моих ног в камыши, взметнув облачко песка.

Начал я с Матерого. Я нагнулся над гигантом, быстро схватил его и выбросил на берег. Так же я управился и с остальными. Лишь когда на песке осталось с десяток раков, они почуяли что-то неладное и бросились, словно по команде, врассыпную.

Я вылез на берег, еще раз вручил Рису горящую головешку и при ее неверном свете начал собирать раков и отправлять их в костер, на угли. Рис свободной рукой попытался было помочь мне, и тут же испустил жуткий вопль. Бросив в траву факел, мой асфальтовый сын закружил на месте, как подбитый галчонок, что есть силы размахивая правой рукой, в которую вцепился рак. К счастью, это оказался небольшой рачок. Я без труда оторвал его от пальца Риса. Сын тут же стал высасывать из ранки кровь, как видел в каком-то кинофильме, и принялся на чем свет стоит проклинать раков вообще и этого в особенности.

– Эти идиотские раки! – кричал он – Да чтобы я их стал есть! Раки! Подумаешь, раки! Да кто они такие, чтобы кусаться! Этот рак! Я ему еще припомню! Идиот чокнутый! Думает, он вкусный! На вот тебе, получай!

Рис схватил укусившего его рачка и запустил в воду.

– Это называется пустить щуку в воду, – заметил я.

– Ничего, пусть знает, что он невкусный, – злорадно сказал Рис.

Для моего сына эти сутки поистине были сутками приключений. Да еще каких! Сплошные увечья!

Мы сели возле костра, где жарились раки.

– Эх, – сказал Рис, – домой хочется… Есть хочется… Еще неизвестно, какие они, эти раки… Может, гадость какая… Может, они совсем и не съедобные… Даже ядовитые. – Рис никак не мог простить покушения на его палец. – Что-то не верю я, чтобы они на «Раковую шейку» были похожи. Лизнул я одного. Дрянь. Какой же я дурак! – Рис с силой постучал себя по лбу костяшками пальцев. – Почему, почему я не стал сегодня завтракать! Можно было так натрескаться да еще в карманы наложить. Дурак я, дурак… Теперь всегда буду все есть и запасы делать. Особенно сало. Я почему-то с сегодняшнего дня полюбил сало.

– Не говори про сало, – теперь уже я попросил сына.

Но Рис продолжал вспоминать сало и другие продукты. Он вспоминал продукты во всех подробностях: как выглядят в вареном, свежем и сушеном виде. Рис в своей страстной речи даже упомянул про маринованные грибы, к которым раньше питал глубокое отвращение.

Костер горел, потрескивая сухими ветками, разбрасывая искры низким веером.

– Тебе не холодно?

– С одной стороны холодно, с другой – жарко.

– У костра это всегда.

– Пап, а тебе раньше приходилось вот так?..

– Приходилось.

– Одному?

– И одному приходилось.

– Совсем-совсем?

– Совсем-совсем…

Порыв ветра качнул пламя сначала в одну сторону, потом в другую… Остро и сладко пахнуло горячим дымом.

* * *

Человек подполз к костру почти вплотную. Он подполз со стороны речки, против ветра, и мужчина и мальчик ничего не услышали. Тень от обрыва защищала его от света костра.

Мужчина и мальчик жарили раков. Дразнящий запах слегка горелого мяса вместе с дымом растекался по лугу.

«Проклятые… Ах, проклятые… – пробормотал мужчина сквозь стиснутые зубы. – Губят, жгут, уничтожают… все живое…»

Лежать было неудобно, но человек боялся пошевелиться, чтобы не выдать себя. Он ждал, когда костер будет гореть не так ярко и тень от обрыва ляжет поближе к этим двоим. «Два броска или один? – думал человек – Надо суметь в один…»

Он пристально смотрел на костер, словно пытаясь взглядом притушить ярко пылавшее пламя. Когда вечер поворачивал в сторону речки, искры вместе с дымом долетали до его головы.

«Мальчика я возьму с собой, – думал человек. – Я научу его любви…»

Он сам понимал, насколько безумны его планы… Но все равно хотел увести с собой мальчика в подземелье. Хотя бы на час… Прижать его к своей груди, гладить по волосам, рассказывать про лес, букашек… Про свою жизнь. Он будет плакать… Сначала… Сначала все плачут… Потом забывают… Все на свете со временем забывается.

* * *

– Пап, а что там шуршит?

– Где?

– Там, в траве.

– Зверюшки разные…

– Например?

– Например, мыши. Может быть, лягушки… Сидят сейчас вокруг нас…

– А почему они не спят?

– К огню тянутся. Каждое живое существо неравнодушно к огню. Огонь – это жизнь для всех.

– И солнце – огонь?

– Самый большой.

– И мы неравнодушны к огню?

– Как ты сам считаешь?

– Да, очень… Знаешь, как я жду завтрашнего солнца… Когда оно садилось, я так к нему бежал. Оно мне самым родным показалось… – Рис немного поколебался – Даже родней Бабушки с Дедушкой. – Сравнить солнце со мной или с Мамой Рису даже не пришло в голову. – Я клятву тогда дал… Знаешь, какую страшную… Три дня не есть, если нарушу… Ну, может быть, не три, а уж день наверняка. Полдня точно. От завтрака до обеда.

– По поводу чего же клятва?

– Если солнце стану ругать.

– Ты разве ругаешь солнце?

– Я все ругаю. Если разозлюсь. Не вслух, а про себя. И воспитательниц, и ветер, и дождь, и еду, если невкусная. А солнце теперь не буду. Пап, расскажи какую-нибудь сказку, страшную-престрашную. Чтобы я только ее не знал.

Рис придвинулся ко мне и заглянул в лицо.

– Только очень страшную и чтобы я совсем-совсем не знал.

– Очень страшную?

– Ну да.

В свете костра глаза сына жадно поблескивали.

– Какой в книгах нет. Какие в книгах есть, мне Бабушка с Дедушкой почти все прочитали. Что-нибудь новенькое.

– Гм… Я таких, пожалуй, и не знаю.

– Тогда придумай. В некотором царстве, в некотором государстве…

– Совершенно верно. В некотором царстве, в некотором государстве жил-был мальчик…

– В этом царстве водился Змей-горыныч?

– Подожди. Не перебивай. В некотором царстве, в некотором государстве жил-был мальчик. Жил он с родителями в доме, на самом краю деревни… У них был огород, где росли картошка, кукуруза, огурцы, помидоры, капуста…

– Цветная?

– Нет, обыкновенная.

– Жаль Я очень люблю цветную капусту. Бабушка ее здорово наловчилась делать Обваляет в сухарях и заливает яйцом…

– Ну вот. А за огородом сразу начинался овраг, а в овраге было полно крапивы. Большой-пребольшой, в рост человека.

– Стой! Я догадался, – Рис положил мне голову на колени. – Это была не крапива, а стая злобных волшебников.

– Нет. Это была самая обыкновенная крапива И еще в овраге росла старая ветла и лежала дохлая кошка.

– А на самом деле это была не дохлая кошка, а…

– Самая настоящая дохлая.

– Тогда ветла была не ветла…

– И ветла настоящая.

– Что это за сказка, где все настоящее? – недовольно проворчал Рис.

– Слушай дальше. По дну оврага протекал ручей. Маленький такой ручеек, мелкий-премелкий, но чистый и холодный…

– Это был родник?

– Да.

– С волшебной водой?

– Нет. С настоящей.

– Фу ты!

– Вокруг деревни на многие километры простиралась голая степь, и мальчику негде было купаться. Деревня стояла в степи. Тогда он взял лопату и вырыл на пути ручейка продолговатую яму. Бочажок.

– Там поселился водяной?

– Водяного не было. Одни лягушки…

– Знаешь что, пап, – Рис приподнял голову с моих колен, – ты мне не рассказывай, пожалуйста, эту сказку. Чепуха какая-то! Ни волшебников, ни водяных.

Я погладил сына по голове.

– Потерпи. Будут волшебники… Так вот. Вокруг ручья было полно крапивы, и мальчик лопатой проложил от дома к бочажку дорожку, а из палисадника принес большой георгин прямо с корнями и посадил его на берегу ручейка. Мальчик очень любил георгины. В жаркий день, особенно когда не было ветра, в бочажке было хорошо лежать и рассматривать книжки с картинками. Мальчик раздевался догола, брал книжку и залезал в бочажок.

– И вот однажды, когда он лежал там голый, такой съедобный, его утащил превратившийся в бегемота злой волшебник, – нетерпеливо прервал меня Рис.

– Вовсе нет. Мальчик спокойно полеживал в бочажке до самого обеда, а в обед приходила мать и звала его есть.

– И вот когда он ел…

– Он спокойно обедал в свое удовольствие. Но сначала он бежал на огород нарвать там на грядках помидоров и огурцов…

– Свежих?

– Разумеется. Соленые овощи на огороде не растут. Да… Потом он залезал в погреб и доставал холодное топленое молоко, запеченное в печке прямо в глиняном горшке, и захватывал с собой жестяной бидончик с липовым медом.

– Вот жил, гад! – вырвалось у Риса.

– Не ругайся. Ну вот… Тем временем его мать на летней печи во дворе жарила картошку. Картошка жарилась на огромной чугунной сковородке, такой огромной, что она едва умещалась на плите.

– Ну и обжора он был!

– Ничего подобного. Дело в том, что мальчик жил в большой семье: отец, мать и три сестры. От картошки пахло на целый километр…

Рис тронул меня за рукав.

– Только, пап, пожалуйста, пропускай места, где про еду.

– Ладно… К обеду все собирались за длинным столом под старой, уже неплодоносящей яблоней. Мать накрывала стол двумя клеенками. Одна была с красными цветочками, а другая с голубыми. Мальчик всегда садился на голубую сторону, он любил голубой цвет. Все усаживались за стол одновременно, такой к семье был обычай – собираться всем вместе за обедом. Приходил с колхозной конюшни отец, он работал старшим конюхом, две взрослые сестры прибегали с фермы, закончив обеденную дойку коров, появлялась младшая сестренка-школьница. Дальше я пропускаю… После обеда все расходились: отец и старшие сестры снова на работу, младшая садилась за уроки, а мать с мальчиком принимались мыть посуду. Мать тогда у мальчика болела, и ее освободили от работы в поле. Иногда ее приглашали только обмазывать клуб, фермы, контору. Мать очень хорошо умела мазать.

– А чем они мазали… эти фермы?

– Глиной с соломой мазали, чтобы скоту зимой теплее было И людям тоже теплее, когда дом обмажешь. Все в деревне, где жил мальчик, мазали свои дома. И мальчик тоже мазал, помогал матери. Он вообще любил работать.

– Не то что некоторые.

– Вот именно… Потом наступал голубой-голубой вечер. Сначала чуть подсиненный, как белье синькой…

– Белье синькой? Что это такое?

– А продавался такой порошок – синька. Когда мать стирала, она добавляла в воду этого порошка. Тогда белье казалось тоньше и нежнее.

– Она бросала прямо в стиральную машину? – Рис заинтересовался. Он любил смотреть, как работает стиральная машина.

– Тогда не было никаких стиральных машин. Мать стирала в жестяном тазу на речке… Так вот… Постепенно вечер становился фиолетовым, как бледные фиолетовые чернила, потом густел, и к десяти часам делалось необыкновенно красиво. Все становилось густо-синим: и дома, и вода в ручье, и деревья, и коровы, и собаки, и люди. Становился синим и мальчик. И девочка, с которой он дружил. У нее были волосы белые-пребелые, а вечером они становились синими.

– Ну и сказочка… Девчонок еще только тут не хватало.

– Ладно, не будем про девочку, тем более, что она в сказке не участвует. Вечером вся улица собиралась играть в лапту.

– Как это – вся улица?

– Ну, все мальчишки и девчонки.

– Все, прямо все? – ехидно спросил Рис.

– Почти все.

– А как же в девять тридцать фильм по телику? – Мой сын торжествовал. Он думал, что уличил меня во лжи.

– Тогда не было никаких теликов.

– Ну? – не поверил Рис.

– Представь себе.

– Как же жили люди? – Рис был поражен. Видно, он считал, что телевизор существовал вечно.

– Жили. И ничего…

– Чего же они делали по вечерам? – никак не мог поверить Рис.

– Читали, гуляли, играли в шахматы, шашки… Мало ли что. Просто беседовали.

Рис покачал головой.

– А по-моему, без телевизора и жить не стоит. Скучища. «Читали, беседовали», – передразнил Рис. – Это все равно, что вкалывать. А телевизор – отдых. Лежи себе да смотри. Никто к тебе не лезет, не пристает. Думать ни о чем не надо. У меня, когда начинаю думать, голова раскалывается. Хоть радио-то было?

– Радио было… Такие маленькие черные наушники. Наденешь наушники…

– Как летчики сейчас? Я видел по телику.

– Примерно. Треск и шорохи… И речь, и музыка. Но больше – треск и шорохи…

– Почему?

– Потому что звуки тогда еще плохо умели улавливать, они были слабыми, как шлюпки в шторм. Море их треплет взад-вперед, трет о гальку… Отсюда шорохи и шум. Особенно много всего было ночью… Мальчик очень любил слушать наушники ночью. Это сейчас приемником можно весь дом на ноги поднять. А тогда ты никому не мешал. Мальчик ляжет, наденет наушники и слушает… Приемник назывался детекторным. Но все равно был очень хорошим. Кузнец, товарищ отца, даже сделал так, что приемник работал на всех волнах, не хуже, чем сейчас, а может быть, даже лучше. Нужна была только большая антенна. Мальчик сходил в лес, лес от них был километрах в пятнадцати, и срезал там четыре длинные слеги. Потом он связал их проволокой по две вместе – и получились длинные-предлинные вышки. Мальчик врыл их на огороде, натянул между ними проволоку – и получилась отличная антенна. Не антенна, а чудо… Когда вставало солнце, антенна вся сияла золотым блеском, проволока была медной и словно рассекала огород ножом на две части. Мальчику очень нравилось, как сияла проволока…

– Откуда он видел? Он же спал.

– А вот и не спал. Он полол огород.

– Полол огород, когда вставало солнце? Ну ты, пап, даешь!

– Да, представь себе, полол огород. Мальчик вставал еще раньше, чем солнце, потому что огород лучше всего полоть по холодку, а остальные дела уже можно делать при солнце.

– У него были еще и другие дела?

– Конечно. Много. Но мальчик успевал все сделать к двенадцати часам, такой он был быстрый. А после у мальчика было до самого вечера свободное время. Правда, еще надо было нарвать корове на вечер травы.

– Ну и жизнь! Черт знает что такое! Сколько же ему было лет?

– Приблизительно столько же, сколько и тебе, может, чуть больше.

– Тогда ты загибаешь. Такого не может быть. Твой мальчик надорвался бы и умер.

– А он не надорвался и не умер, наоборот, рос сильным, смелым и закаленным.

– Ладно, не буду с тобой бесполезно спорить Это же сказка. Значит, потом пришел злой волшебник и выдернул с корнем эту медную антенну. Так?

– Нет. Злой волшебник пришел позже.

– Ты, пап, как-то долго рассказываешь. Давай покороче. Переходи к делу.

– Ладно. Значит, так мальчик жил… И вот однажды…

От реки резко потянуло сыростью. Струя холодного воздуха ударилась о пламя костра, свернула его в тугое алое полотнище. Несколько секунд пламя, казалось, стояло неподвижно, потом стало опадать, словно подтаивать… Я протянул руку, пытаясь во тьме нащупать какой-нибудь сук, но дрова кончились. Пламя опало совсем. Ярко-красные угли начали подергиваться серой пленкой, как глаза у засыпающей птицы. Раки, лежавшие с краю, еще шевелились.

– Надо поискать дров.

– Я с тобой.

– Посиди здесь. Я сейчас…

– Нет! Ты опять потеряешься!

Рис взялся за мою руку, и мы отошли от костра. Сразу стало темно, зябко и неуютно… Какое все-таки великое изобретение – костер. Как страшно и холодно было без него на темной загадочной земле. Словно зверь, сидел человек в сырой пещере и, накрывшись шкурой, со страхом вслушивался в завывание ветра или в монотонный шум дождя. Кто там, за черной дырой входа? Зверь? Другой человек? Или, что страшнее всего, злой дух, от которого неизвестно чего ожидать? А потом появился костер, заплясали по стенам веселые блики, теперь вечер и ночь стали не самой страшной частью суток, а наоборот – временем отдыха… Можно было выпиливать из кости фигурки, рисовать на стенах пещеры зверей, на которых охотился днем. Можно было, наевшись жареного мяса, греться у костра и, полузакрыв глаза, придумывать сказки или петь, нащупывая мелодию, подбирая слова, чтобы их окончания звучали одинаково… Кто он был – первый, приручивший огонь? Случайный человек? Или гений каменного века?

После света в темноте искать сучья было трудно. Костер горел неподалеку тусклым пятном, все более и более растворяясь в темноте, и мне вдруг стало страшно, что он погаснет. Стало так страшно, что я сразу, несмотря на холод, вспотел. Это был совсем другой страх, какой мне не приходилось испытывать раньше. Страх не за свою жизнь, не за жизнь близкого человека, а за жизнь вообще… Мне вдруг показалось, что если костер погаснет, то кончится все, произойдет нечто ужасное, непоправимое… Что? Я не мог этого объяснить… Может быть, установится вечная ночь, никогда не встанет солнце, и тьма наполнится рыканьем ужасных, никогда ранее неведомых чудовищ? И мы никогда не найдем дорогу домой. Вот так и будем идти и идти с Рисом год за годом через темные леса, безлюдные поля, пока не исчезнем, не споткнемся, не упадем на холодную землю.

Рис тоже испытывал беспокойство. Он то и дело поглядывал на костер, шарил по земле, собирая мелкие ветки…

– Пап, скорей, а то потухнет…

Откуда у нас это чувство страха перед тьмой? Инстинкт… Вечный страх, что исчезнет свет, тепло, солнце… То, что породило жизнь… Первая клетка, которая возникла вдруг в Мировом океане, наверно, тоже судорожно сокращалась, когда наступала ночь, она инстинктивно боялась не дожить до рассвета… Эта клетка через огромное число поколений передала страх нам. Наверно, поэтому до сих пор человек не может спокойно видеть, как затухает костер…

Костер уже едва светился во тьме, когда мы вернулись из оврага. Мы одновременно, торопливо стали бросать хворост в костер. Огонь на несколько секунд притух, затаился, словно голодный, ослабевший зверь, на которого свалилась неожиданная добыча и он не может поверить в свое счастье, растерялся, боится лишним движением вспугнуть эту добычу; потом он пришел в себя и стал осторожно, аккуратно пожирать добычу. Но вот он вошел во вкус, кинулся на добычу, навалился, придавил лапами так, что захрустели кости, и пошло жаркое, кровавое пиршество.

– Все-таки хорошо, когда огонь, – сказал Рис, протягивая к костру руки.

Сын сказал эти слова голосом мудреца и руки протянул совсем по-взрослому. Я никогда не слышал у него такого голоса и не замечал этого движения – спокойного, расчетливого, экономного, словно Рис боялся, что возьмет слишком много тепла, и его не останется на потом. Наверно, в Рисе заговорил тот пещерный предок, гений каменного века, впервые приручивший огонь… Он, наверно, дрожал над каждой искрой. Рис тоже впервые в своей жизни сидел у костра…

– Когда же эти раки изжарятся?

– Теперь скоро.

– Ну, пап, рассказывай дальше. Что там случилось?

– Вот… Так, значит, и жил мальчик… И вот однажды ночью, когда все спали, а мальчик не спал, а лежал на кровати с наушниками и слушал радио…

– Наконец-то, – сказал Рис и бросил в огонь хворостину!

– Однажды, когда он слушал радио, он уловил в наушниках иностранную речь. Ему и раньше попадалась по радио иностранная речь и иностранная музыка, но очень глухо, невнятно, чуть-чуть, почти бормотание… Так, какой-то клекот сквозь треск и шорохи. А тут голоса звучали совсем рядом, словно за стенкой, во дворе. Переговаривалось несколько иностранцев. Они говорили громко, отчетливо, короткими словами. Их отрывистая речь была похожа на лай овчарок. Он не мог понять, откуда она взялась, почему звучит так отчетливо. Неужели иностранцы вошли во двор и разговаривают? Или приемник стал таким необыкновенно чувствительным, что слышно каждое слово из-за границы? Может быть, это оттого, что приближается гроза? Мальчик где-то слышал, что гроза может и глушить звуки и проводить их с необыкновенной силой. Наверно, это так и было…

И тут мальчик услышал гул. Низкий, закладывающий уши гул, такой насыщенный, такой плотный, что у мальчика заболели зубы… Никогда в жизни мальчик не слышал ничего подобного. Как был, в одних майке и трусах, он выскочил во двор. Во дворе гул был нестерпимым. Казалось, от него лопнут барабанные перепонки, выпадут глаза, расшатаются зубы так, что их можно будет вынуть изо рта рукой… Но самое страшное оказалось, что нельзя понять, откуда идет гул. Получалось так, что его издавало все: и земля, и сарай, и низкое предрассветное небо. И вдруг мальчик понял, откуда идет гул. Прямо над ним, в хмурой мгле, где боролся с ночью рассвет, висели и шевелились черные тени…

– Драконы? – быстро спросил Рис.

– Да.

– Наконец-то!

– Мальчик сразу догадался, что голоса, которые он слышал, это их голоса – драконов…

Я взял хворостину и стал переворачивать раков.

– Ну, пап… Дальше. И они схватили мальчика?

– Нет. Они улетели.

– Фу ты, черт! Когда же все начнется? Целый вечер тянется резина.

– Наберись терпения и слушай. Они улетели, а мальчик остался стоять один, босой на покрытой утренней росой, холодной земле. Он ничего не мог понять. Может, это ему приснился сон? Просто он еще лежит в кровати, и ему снится сон… И тут затряслась земля. Она тряслась мелко и беззвучно, иногда так смеются злые люди: мелко и беззвучно, когда чему-нибудь радуются, когда вышло по-ихнему. Мальчик стоял на дрожащей земле, и его самого била дрожь от холода и страха… Потом заалел горизонт, хотя до восхода солнца было далеко, да и вставало солнце совсем в другой стороне. Может, это поднималась луна? Но это не была луна. Она встает быстро, тут же на глазах бледнеет, и красное сияние вокруг нее исчезает. Здесь же горизонт продолжал пылать. Мальчик стоял пять, десять, пятнадцать минут, а пожар все не потухал, наоборот, разрастался все больше и больше… В той стороне был райцентр, большая узловая станция.

– Драконы подожгли райцентр? Здорово! А что дальше? Мальчик бросился на помощь?

– Нет. Он вернулся в дом и стал слушать радио. Но все опять было тихо, спокойно, только обычные шорохи и потрескивания… Может, действительно это был сон? Нелепый, глупый сон, какие иногда снятся ни с того ни с сего. Проснешься и долго не можешь прийти в себя. Не то ты проснулся, не то еще спишь У тебя так бывало?

– Много раз.

– Тем более, что в комнате выглядело все так сонно, привычно, уютно. Тикали ходики с кошечкой, бегающие глаза которой были видны даже в темноте, слегка похрапывал в другой комнате отец, чмокала и что-то невнятно бормотала во сне младшая сестра, во дворе первый раз прокричал петух… Да, наверно, приснилось, подумал мальчик и перевернулся на бок, чтобы заснуть под треск наушников, он любил засыпать под потрескивания и шорохи неба, но тут иностранная речь зазвучала опять. И мальчик понял, что все это ему не приснилось, что драконы возвращаются назад. Подожгли станцию и возвращаются домой. Теперь их голоса звучали еще наглее. Слышался такой же лающий, как разговор, смех. А один дракон даже насвистывал сквозь зубы веселый мотивчик…

– И что сделал мальчик?

– Мальчик разбудил отца и рассказал ему про драконов. Но отец не стал слушать мальчика и перевернулся на другой бок. Он очень уставал за день да и вообще считал своего сына фантазером. А утром стало известно, что драконы напали на землю, где жил мальчик с родителями, сожгли станцию и убили много людей…

– И мальчик пошел воевать с драконом? Эту сказку я знаю. Про драконов я все знаю. Давай что-нибудь другое.

– Дослушай до конца. Мальчик был еще слишком маленьким, и на борьбу с драконом ушел его отец. Но ему одному не под силу было сражаться с драконами. Тогда ему на помощь пошли две старшие сестры. Драконы убили сестер. Убили они и младшую сестру. Прямо в коровнике, во время дойки. Младшая сестра пошла работать на ферму, чтобы заменить старших. И вот однажды дракон прилетел и бросил на ферму бомбу. И ни от коров, ни от сестры ничего не осталось Потом мальчик с матерью собрали с того места пепел и похоронили его на кладбище. И мальчик сам сделал большой деревянный крест… Подбрось сучьев. Только не в середину, с краю…

– А что было потом? Мальчик отомстил драконам?

– Потом на землю, где жил мальчик, пришли драконы.

– Отец не смог их победить?

– Пока нет. Драконы отобрали у матери и мальчика корову, заставили вырыть на огороде и отдать им молодую картошку, перестреляли кур, съели овцу, сломали антенну. Поля вокруг деревни были сожжены, растоптаны танками, разграблены, и, чтобы не умереть с голоду, мать с мальчиком заколотили двери, ставни в доме и пошли по деревням побираться… Разного насмотрелись. Но одна ночь особенно запомнилась мальчику. До захода солнца они спешили дойти до деревни – встречный человек сказал, что осталось километров пять. Но оказалось больше, а может быть, они сильно устали, шли очень медленно, но только уже наступила ночь, а деревни все не было. К счастью, взошла луна, и идти было светло. Они шли по холодной пыльной дороге босиком, чтобы сберечь обувь, и тени бежали впереди них, одна маленькая, другая большая… Вокруг ни движения, ни звука… Драконы поубивали и пораспугали всех птиц и зверюшек… Только метеориты иногда чертили небо да слышалось шлепанье по пыли босых ног… «Неужели деревня так далеко, что ничего не слышно? – думал мальчик. – Хоть бы собака гавкнула…» И вдруг они увидели возле дороги высокий черный предмет, вокруг которого роились светлячки. Мать с сыном свернули с дороги и увидели, что высокий черный предмет – это печь, а светлячки – это угли… Печь и угли – все, что осталось от сгоревшей избы… Рядом стояла еще одна печь. А дальше еще и еще чернело и светилось… Они пошли по дороге, а по обеим сторонам стояли такие же печи и так же тлели угли… Вся деревня превратилась в угли… На деревенской площади они увидели большое дерево – пирамидальный тополь. К стволу дерева поперек была прибита толстая палка. На палке висел человек. Ветер раскачивал его. Человек поворачивался из стороны в сторону всем телом, словно оглядывал окрестности… Под деревом сидели две собаки и тихо скулили. Время от времени они прыгали вверх, старались достать человека за ногу…

– Пап, что же ты замолчал? Дальше что было? Где они ночевали?

– Где ночевали? В поле. Разожгли костер, как мы с тобой, и переночевали. У них была с собой коробка спичек, а соломы вокруг сколько хочешь. Конечно, это была не солома, а помятая танками и выдранная с корнями рожь…

Со стороны реки опять подул ветер, на этот раз сильно и ровно, пламя костра, словно красный занавес, отклонилось в сторону, и до нас отчетливо донеслись шум камышей, кваканье лягушек, журчание воды. Тяжело запахло рекой: тиной, рыбой, прелыми водорослями.

– Ну, пап, рассказывай дальше. Они испугались этого мертвеца и вернулись домой?

– Нет. Мертвецов они не боялись. Они больше боялись живых людей. Злых людей. В тот год, когда напали драконы, было очень много злых людей.

– Откуда они взялись? Народились?

– Нет. Просто они раньше маскировались под добрых. Злые всегда маскируются под добрых. А когда не стало в этом необходимости, они сбросили добрые маски и стали грабить и убивать. Потому что драконам было наплевать, что те грабят и убивают. Потому что они сами грабили и убивали… Мальчику и его матери повезло: их ограбили всего один раз, отобрали все, что им дали люди, и даже сняли последнюю одежду и обувь, но потом им опять надавали продуктов и одежды добрые люди… Через четыре года отец вместе с другими хорошими людьми победил дракона и вернулся домой целым и невредимым. Его даже ни разу не ранило, хотя он дрался на самой передовой и ходил один на один врукопашную на дракона. Вот и вся сказка.

– А сестры воскресли?

– Нет… Сестры не воскресли.

– Так не бывает, – сказал Рис. – В сказках все убитые воскресают.

– В моей не воскресли.

– Просто тебе надо было напоить их живой водой. Забыл про живую воду?

– Забыл…

– Вот видишь.

Рис проглотил слюну и посмотрел на костер.

– Ну, скоро они там? Эти чертовы раки…

* * *

Человек сделал несколько осторожных движений в сторону костра. Лопатку он положил в траву, слегка загородив телом от света костра, чтобы она не блестела.

Человек старался удержать настроение, которое им овладело при виде погубленных деревьев.

«Я имею на это право, – думал он. – Всей жизнью… Пусть он один ответит за всех… Это будет высшей справедливостью…»

Человек сделал еще одно движение, но вдруг насторожился. Послышались шаги. К костру кто-то шел…

 

2

– Вот это да! Раки! Знал бы – четвертинку захватил.

Из темноты в круг света шагнул мужчина. Рис испуганно вскочил и вытаращил на него глаза, но мужчина сделал успокаивающий жест:

– Не грабитель, не вор, не убийца, не лихой человек, не рыбак в поисках червей…

– Кто же вы тогда?

– Просто сосед.

– Сосед? – удивился Рис. – У нас нет никаких соседей.

– А вон там видишь огонек?

– Разве это не звезда?

– Нет. Это мой костер.

– Ничего себе сосед!

– Значит, не пустишь погреться?

– Ладно, садитесь уж, – сказал Рис.

Человек тут же, не чинясь, присел к костру и оказался сильно заросшей личностью лет около сорока.

– Вы похожи на лешего, – сказал Рис.

– Да? – обрадовался человек. – Мне еще никто про лешего не говорил… С бандитом сравнивали, это было…

«Леший» провел по бородище, и она слегка заискрилась и затрещала, как у кошки, когда погладишь ее в темноте по шерсти в предгрозовую погоду.

Рис был поражен.

– Вы фокусник? Я видел по телику…

– Да как сказать… В некотором роде мы все фокусники. Хочешь попробовать?

– Да… Но…

– Действуй! – Мужчина выставил вперед бородищу.

– Чур меня, чур меня… – пробормотал Рис заклинание и дотронулся до бороды.

– Сильнее.

Мой сын взялся одной рукой за конец бороды, а другой с силой провел ладонью по волосам. Послышался слабый треск и проскочила искра.

Рис отдернул руку и оглядел себя, потом меня. Мужчина понял этот взгляд.

– Я добрый фокусник, – сказал он, – без нужды никого в ничто не превращаю.

– Я знаю, кто вы, – сказал Рис. – Вы солдат, идете домой, и с вами, как в сказке, приключаются разные истории.

Действительно, по одежде мужчина был похож на демобилизованного военного: на нем были кирзовые сапоги, гимнастерка, на плечи наброшен бушлат.

– Возможно, и так.

– Вот что… – протянул Рис. – Значит, все-таки волшебник… Тогда покажите что-нибудь, какой-нибудь фокус.

– А чем расплачиваться будешь?

– Чем хотите.

– Раками.

– Согласен.

– Закрывай глаза, – сказал пришелец загробным голосом.

Рис послушно зажмурил глаза и сжал мою руку.

– Только не надо сильно огнем полыхать.

– Ладно.

– Совсем маленький-премаленький фокус.

– Согласен. Начинать?

– Начинайте…

– Внимание… Раз… два… три! Тити-мити-мити-ти!

«Леший» быстро снял с себя бушлат и набросил на Риса.

Тот недоуменно открыл глаза.

– Когда же будет фокус?

– Это и есть фокус.

– Фокус? – удивился Рис. – Какой же это фокус? Фокус, когда есть что-то, а потом исчезает. Или наоборот.

– Тебе было холодно?

– Еще как…

– А сейчас?

– Сейчас тепло.

– Что же тебе еще надо?

– Вообще-то, конечно, вам спасибо, но я думал, что сейчас змей появится или утро настанет.

– Насчет утра мы тоже чего-нибудь придумаем. Только попозже. Ближе к утру.

– Ближе к утру и дурак сделает – Недовольно ворча, Рис тем не менее залез в бушлат с головой и ногами, остался торчать лишь его нос.

Оказавшись без бушлата, мужчина стал выше и стройнее. На нем были старые спортивные брюки и полинявшая, слегка тесноватая гимнастерка.

– Вам не будет холодно? – спросил я.

– Нет. Я привык. Я много хожу.

– Вы в самом деле от того костра? С зеленой звезды?

– В самом деле. Сначала мы приехали сюда, где вы, разгрузились было, да нашим дамам не понравилось: далеко до воды. Вот и переехали. Называется: массовая вылазка на лоно природы. Скука… Все уже спят. Как будто дома нельзя спать. Сидел я, сидел, потом увидел костер и думаю: дай схожу, посмотрю. Я люблю вот так ночью по чужим кострам шататься… Думаю: что там за люди, что едят, о чем разговаривают? Как вам этакую прорву раков удалось наловить? Раколовкой, на костер?

– Нет… Руками.

– Молодец. А я вот до сих пор боюсь их руками брать. Кажется: как хватанет, так и нет пальца. С детства какой-то дурацкий страх. А сын у меня ничуть не боялся… Лезет в воду и таскает прямо из нор…

– Вы угощайтесь.

– Не откажусь. Наши-то консервов понабрали пропасть. В основном, треска в масле. Морского окуня замороженного целую кучу привезли, уху сварили. Ничего, жить можно. Правда, чего-нибудь со стола природы хочется, но никто не умеет ловить живность. Я предлагал им лягушек сварить, как в некоторых странах делают, не согласились. Правда, курицу импортную сожрали, огромный такой бройлер, на специальных витаминах воспитывался, и на утро шашлыки замочили. Так что вроде с голоду не помираем. Но, конечно, раки – это совсем другое дело. Это деликатес, который специально для нас выдумала природа. Вы знаете, сколько лет она его выдумывала?

– Нет. Но, наверно, много.

– Двенадцать миллионов лет. И половинка еще нашего года. Представляете, какое у природы терпение? Двенадцать миллионов лет трудиться над каким-то раком. Зато штука, правда, вкусная получилась.

– Кушайте, не стесняйтесь. Хлеба, к сожалению, нет. Мы ведь в некотором роде потерпевшие кораблекрушение.

– Вот как… Интересно. Не зря я, значит, сюда стремился. Вы плыли на байдарке?

– Нет, я просто так фигурально выразился. Мы заблудились.

– Но это же еще интересней! Заблудиться в наш век, в наших местах. Это же лучше не придумаешь. Значит, у вас ничего из съестного нет?

– Кроме раков… А у вас? Мой сын ужасно проголодался.

– К сожалению… Но мы можем пойти к нам. Может быть, еще не весь бройлер съели.

– Это ведь далеко…

– Прилично.

– Мальчик устал… Мы лучше дождемся рассвета и пойдем домой. Вы не знаете дорогу на кордон?

– Нет… Я нездешний… Станцию знаю. Станция вон в той стороне. – Человек кивнул головой вправо. – Но, наверно, кто-нибудь из наших знает… Вы приходите утром. Мы вас накормим и дорогу покажем. Надо же выручать потерпевших кораблекрушение. Закон моря.

– Спасибо. Мы, наверно, так и сделаем. Правда, Рис?

Сын не ответил. Он уже спал, зарывшись с головой в бушлат.

Человек потянулся к огню.

– Как хорошо… Можно сказать, что вы поразили меня просто наповал. Вот сколько хожу ночью по кострам – везде одно и то же: водка, селедка да треска в масле. Ну, может быть, еще картошку пекут, у кого голова покрепче или сердечник какой. А остальные – хватил пару стаканов и головой в кусты. Мне такая жизнь не нравится.

– Зачем же вы тогда ездите с ними?

– А чтобы по кострам ходить. Люблю по кострам ходить, с людьми разговаривать. У костра человек быстрее раскрывается.

– Вы философ или писатель?

– В некотором роде философ. Но доморощенный, любитель. Хобби, что ли, как сейчас принято говорить. Ищу философский камень. Но не для других, это мне совсем не нужно. Я не филантроп. Он, негодяй такой, будет водку лакать, а я ищи за него философский камень. Нет уж, дудки. Я ищу для себя.

– И нашли?

– Почти.

– Какой же он из себя? Если не секрет, конечно.

– Нет, какой там секрет… Только вы усмехнетесь, когда услышите… Все усмехаются…

– Я не усмехнусь.

– Дело в том, что философский камень, который я нашел, – это ряд прописных истин. Только и всего, Все их знают, признают, но редко соблюдают. Правда, странно я говорю: человек знает истину, а в то же время он ее не нашел? Вот и я. Знал с детства, искал всю жизнь и только сейчас нашел.

– Вы меня заинтриговали.

– А-а… Я и не пытался… Все равно, вы, когда услышите, посчитаете меня или слегка свихнувшимся, или недалеким человеком. Ладно, слушайте… Первая, самая главная истина – не пить.

– Вот как? – удивился я. – Но вы только что сами пожалели, что не захватили четвертинку.

– Это совсем другое… Бывают моменты, когда выпить даже необходимо… Есть несколько таких моментов… Я не про это. Я о другом. Вы понимаете – большинства людей делает жизнь нетрезво. То есть я не об алкоголиках говорю, даже не о больших любителях выпить… Нет, я говорю о так называемом нормальном человеке, из которого складываются народы и государства… О среднем… Понимаете, о среднем. Средний человек – это ген народа. Хранитель информации, которую заложила в этот народ природа: черты характера, вкусы, привычки, склонности, вообще судьбу… Вы понимаете? У народов, как у отдельных людей, есть судьба… Так вот эта судьба заложена в среднем человеке… Нет, не в гениях… Гении приходят редко, прочерчивают на небосклоне народа яркие линии, как метеориты, и снова уходят в небытие. А средний человек продолжает жить. Конечно, след метеорита оказал и на него влияние, подверг так называемой мутации, но все же он как был, так и продолжает оставаться хранителем информации своего народа. Поэтому все решения, которые он должен принять, играют огромную роль не только для него самого, но и для всего народа. Я имею в виду совсем, казалось бы, незначительные решения: посадить, допустим, на огороде картошку или капусту, иметь одного ребенка или двух, отомстить соседу за обиду или простить его. Понимаете мою мысль? Из этих решений потом складывается характер народа, его судьба… Вот почему средний человек просто не имеет права систематически пить. Если он будет систематически пить, то решения, которые он примет, не всегда будут правильными. Понимаете, о чем я говорю? Решение, принятое за бутылкой водки, не всегда бывает правильным. Если пить во время решающих встреч – система, то вся жизнь этого человека может быть искажена. А значит, исказится и будущее народа. Вы меня понимаете?

– А остальным, значит, можно пить?

– Это не так важно для всех. Это их личное дело. Допустим, пьет начальник мелькомбината или художник. Конечно, это очень плохо, можно сказать, никуда не годится, от этого ухудшается качество помола и уменьшается количество картин. Но, в конце концов, можно с этим как-то примириться. Или снять начальника мелькомбината, а художника принудительно лечить от алкоголизма; это не столь важно. На судьбе народа это не скажется. Вы меня понимаете? Конечно, и качество помола, и картина оставляют какой-то след, как-то влияют на жизнь вообще, но все-таки это второстепенное. Нет, нет, не подумайте только, что я умаляю роль технического прогресса или отрицаю влияние на жизнь духовных ценностей. Ни в коем случае! Я не буду повторять за глупцами мысль, что, мол, столько создано великих произведений, клеймящих войну, а войне от этого ни холодно ни жарко. В каждом столетии она все больше и больше уносит человеческих жизней. И если, мол, когда и наступит вечный мир, то не как результат того, что человечество перевоспиталось под влиянием великих произведений, а потому, что испугалось, что ему вообще может прийти конец. Нет, нет, великие и не великие произведения тоже нужны, без них человек не человек, а животное Но все же не технократия и не творцы прекрасного хранители наследственного гена. Хранитель гена – средний человек. Он основа всему, он дает время от времени и способных мукомолов, и великих художников. Вы понимаете мою мысль?

– Да. Это интересная мысль.

– Слушайте дальше. – Пришелец немного возбудился и взлохматил свою бороду. – Вторая истина… Надо меньше есть.

– Вот как…

– Подождите усмехаться.

– Я и не думал усмехаться.

– Надо мало есть. Совсем немного…

– Мало есть?

– Ну да. Не надо раскармливать свое тело… Оно от этого наглеет и требует все большего и большего, все вкуснее и вкуснее ему подавай куски.

– Это интересно.

– Конечно. Разве вы не замечали? Все ему мало, все ему не так, подавай то это, то вон то… Какие-то витамины, фермициды, белки, жиры, углеводы, клетчатку… Жрет и жрет проклятая ненасытная утроба. А чуть что не так, начинает капризничать, болит печень, колет сердце, кружится голова… Вся почти жизнь проходит в мучениях. Десять тысяч болезней! Боже мой, жизнь и так коротка, а надо много сделать, столько увидеть, над стольким подумать, а тут приходится бороться с десятью тысячами болезней. О, если б вы знали, как я ненавижу свое тело! Это низменное, капризное, похотливое, прожорливое животное! С какой бы радостью я освободился от него, бросил бы в яму и с наслаждением закопал. Пусть у меня остался бы один только разум. Чистый разум, которому ничего не надо, кроме возможности думать и творить. Пусть моя жизнь была бы вдвое короче. Пусть, я согласен. Но зато я освободился бы от этого мерзкого животного, которое поработило меня и каждую минуту требует, и требует, и требует – то пищи, то воды, то сна, то лекарств, то похоти… А попробуй не дай. Оно умирает, я бы сказал, – подыхает: черт с ним, пусть подыхает, но оно забирает с собой разум. Представляете, как это несправедливо: из-за того, что моему телу пришел конец, должен исчезнуть и я. Я, который ни в чем не виноват. Разве я виноват, если у моего тела кончились витамины или нарушились какие-то там дурацкие функции. Мне нет до них никакого дела Я хочу жить. Я хочу мыслить, творить, познавать истину… Я читал, есть такая идея: отделить разум от тела… Ученые якобы работают… У нас будут синтетические органы, которым ничего не надо, даже смазки… Сносился один орган, заменил другим – и живи дальше. А разум будет существовать независимо, сам по себе. Он будет делать то, для чего и создан, – творить. Он не будет отвлекаться на глупые капризы тела.

– Но тогда исчезнут страсть, любовь…

– Думаю, что не исчезнут. Просто станут спокойнее, возвышеннее, чище… Ведь что такое любовь? Это прежде всего тяга разума к разуму, а потом уже влечение тел. Разве так не бывает, что влечение тел исчезает, а любовь остается? Так оно со временем и бывает. Влечение полов придумала природа, чтобы не угас вид, а потом уже, когда человек стал разумным существом, он сознательно присоединил физическую любовь к духовной, чтобы как-то оправдать ее и тем самым подальше уйти от животных, которых он до сих пор стыдится, что они его предки Однако на самом деле любовь осталась сама по себе, а размножение видов – само по себе. Одно к другому имеет малое отношение… Любовь – забота разума, размножение – дело все того же мерзкого тела…

– У вас что-нибудь болит?

– Я ждал, что вы это спросите.

– Извините, может быть, мой вопрос вам неприятен?

– Нет, нет. Я здоров. У меня особо ничего не болит, но все же я ненавижу свое тело. Оно отнимает у нас близких… Хотя бы из-за этого…

– Но разум, существуй он без тела, тоже когда-нибудь бы умер…

– Это не так страшно и не так несправедливо. Разум угас бы тогда, когда он устал, тихо заснул бы, и все. Как умирает человек в глубокой старости. Дремлет, дремлет, потом засыпает – и конец. Это естественно. Тело же, особенно убитое насильственно, умирает в страшных мучениях. Но самое невыносимое то, что оно заставляет следить за своими мучениями разум, страдать, искать лихорадочно выход, осмысливать смерть… Вот это самое несправедливое…

Мой собеседник волновался все сильнее и все больше теребил свою бороду. Я постарался переменить тему разговора.

– Есть еще третья истина?

– Есть… Я вам сейчас скажу… Я только закончу про тело… Вы знаете, – пришелец понизил голос, – я мщу своему телу…

– Мстите телу? – переспросил я, тоже почему-то понизив голос, словно наши тела действительно были какими-то обособленными существами и могли услышать нас.

– Да, – довольно сказал бородач, – ему иногда достается от меня.

– Наверно, не даете есть?

– И есть и пить. И нагрузку ему подвешиваю иногда такую, что оно валится от усталости, забывает про все свои прихоти, спит, стонет и оставляет наконец-то меня один на один со своими мыслями…

Гость замолчал…

– Третье, – напомнил я.

– Да, третье… Это тоже простая истина, все о ней знают, но следовать ей особенно трудно. Очень мало людей, которые придерживаются этой истины. Надо освободиться от власти вещей. Вещи порабощают человека, делают его своим узником… Это началось очень давно… Еще тогда, когда обезьяна подняла с земли свою первую палку. «Это моя палка», – дала она понять сразу же своим сородичам. Потом ей встретилась другая такая же палка. «Это тоже моя. Попробуй кто тронь», – пригрозила обезьяна, хотя вторая палка ей была совсем не нужна. Она спрятала ее под камень, но теперь ее жизнь совсем переменилась. Если раньше обезьяна могла пойти куда хотела, то теперь она была привязана к этому камню, потому что стерегла палку. Так палка поработила обезьяну. Но этого мало. У соседней обезьяны, которая была сильнее, но менее сообразительной, не имелось вообще никакой палки. «Это несправедливо, – подумала вторая обезьяна, – когда у одного две палки, а у другого ни одной. Надо отнять у той негодяйки все ее палки. Пусть будут две палки у меня. Это справедливо, поскольку я сильнее». Так возникли войны. Ведь войны были в основном из-за предметов. Пусть это покрупнее предметы: земля, уголь, нефть… Человек до сих пор не понимает, что его беды и огорчения идут только от вещей. Он волочит их на своем горбу всю жизнь, с каждым годом навьючивая все больше и больше. Он волнуется из-за них, хватает инфаркты, но все равно тянется и тянется к вещам, как загипнотизированный. Ему кажется, что чем большим количеством вещей он владеет, тем он свободнее. А на самом деле все получается наоборот. Владея вещами, человек уже не может принимать самостоятельные решения. Решения за него принимают вещи. Вещи делают человека подлым, низким, жадным, завистливым… А человек с каждым днем придумывает все больше и больше вещей.

Рис, завернувшись в бушлат, сладко спал. Раки, дымившиеся на траве, возле костра, уже остыли. После страстной речи бородача о теле я не решался его угощать. Рис завтра съест… Пола бушлата распахнулась, и плечо сына белело в свете костра. Я поправил на нем бушлат.

– У вас нет никаких вещей? – Я спросил бородача лишь потому, что он замолчал и вдруг стало как-то неловко…

– Только самое необходимое. Я в любой момент могу положить то, что мне надо, в чемодан и уехать в любое место. По-моему, это и есть отсутствие власти вещей.

Костер слабо освещал заросшее лицо моего собеседника Дров больше не было, и по мере того как света становилось меньше, лицо бородача все сильнее приобретало сходство с лицом лихого человека, и было странно слышать эти речи…

Человек закашлялся, и кашлял долго. Все же, видно, не так уж он был здоров…

– Еще одно, – сказал бородач, откашлявшись. – Не жажди власти над себе подобными. Власть тоже от вещей… Из-за них, проклятых… Власть превратит тебя в машину, в пульт управления. Ты делаешь больно себе подобным и даже не замечаешь этого, потому что считаешь, что так надо. Ты лучше не стремись к власти, а найди любимое дело и делай его скромно, совершенствуй его до тех пор, пока о тебе скажут: он знает свое дело. Это высшее, что пока дано человечеству, – делать хорошо свое дело. Для этого мы родились, и для этого мы живем… Во всяком случае, пока так мы считаем… И последнее… Не дай угаснуть жизни на земле… Сделай то, что позволяет тебе пока сделать наше ненавистное тело: бросить в землю семя. Чтобы ты не зря цвел. Помочь взойти всходу, воспитать его здоровым духом… Чтобы он не хотел убивать, чтобы он умел думать… У вас хороший, неизбалованный ребенок, и вы хороший человек, хотя бы потому, что сидите ночью возле костра…

Я молчал. Мне нечего было ответить на этот комплимент. Затухая, потрескивал огонь. Гость тронул палкой угли, подняв небольшой фонтанчик крупных золотых искр, похожих на мохнатых пчел, летящих в вечернем, уже холодном солнечном свете.

– Я бы тоже хотел жить, как вы, – сказал человек. – Хоть раз заблудиться с сыном и сидеть у затухающего костра, есть собственноручно пойманных раков. Но часто мы живем не так, как хотим. Все что-то мешает, чего-то недостает. Бежим, ругаемся, пихаем соседей локтями, подставляем друг другу ноги, а куда бежим и зачем, сами не знаем. С каждым веком все быстрее и быстрее. Скоро вот и на звезды летать будем. А почему мы лезем на звезды? Любопытство нас гонит? Страх, что мы одиноки во Вселенной и нам хочется кого-нибудь найти, чтоб был рядом? Хоть простейший, хоть букашка. Или опять проклятые вещи? Может, там, на других звездах, есть такое вещество, какого нет у нас и нам его надо непременно иметь, чтобы на Земле ответить на вечный вопрос – зачем мы существуем, мы отправились за ответом в Космос? Вполне возможно, это и движет нами, заставляет все глубже и глубже лезть в тайны материи… Может, на какой звезде и узнаем… Скажет кто-нибудь…

Человек замолчал и опустил голову, вглядываясь в подергивающиеся пеплом, то вдруг разгорающиеся угли, похожие на глаза засыпающего кота: тот долго всегда то открывает, то закрывает глаза, прежде чем заснет…

Я не знал, что сказать… Я чувствовал, что сейчас мне не надо ничего говорить. Обернувшись назад, я пошарил рукой и нащупал маленькую сухую веточку. Я машинально бросил ее в огонь. Ветка вспыхнула сразу вся, словно пороховой заряд, и осветила местность вокруг бледным качающимся светом. Свет тут же погас, но я увидел, что человек плачет. Крупные слезы текли по его щекам, застревали в бороде и сверкали бледно-зелеными и розовыми огнями, как стекляшки, вделанные в дешевые женские украшения.

Мне стало отчего-то стыдно и немного страшно. Что это за человек и чего ему тут надо? Стоит ли сказать, что я заметил его слезы, или сделать вид, что я ничего не увидел, тем более, что его лицо теперь снова было во тьме? Может, это сумасшедший?

Человек хотел что-то произнести, но из его горла вырвался не то кашель, не то задушенный крик. Теперь я испугался по-настоящему.

– Вам плохо? Может быть, вам помочь?

– Нет, не надо… Это так… У меня насморк… – Гость достал платок и стал сморкаться. Он сморкался долго, продолжая не то кашлять, не то плакать. Потом он лег на бок.

– Не хотите ли воды?

Человек не ответил. Вскоре он затих и лежал молча. Я сидел, не шевелясь, решив так дождаться рассвета.

* * *

Женщина бежала по лесу, иногда впотьмах натыкаясь на деревья, но все же она бежала уверенно, инстинктивно чувствуя препятствия. Она всю жизнь прожила в лесу, и у нее развилось чувство доверия к нему. Даже в очень темную ночь она могла идти быстро, без тропинки, не вытягивая вперед рук.

Она понимала, что, будь сейчас даже луна, она все равно не смогла бы найти того, кого искала. Разве можно найти в беспредельном лесу одинокого человека, когда нельзя даже кричать? Пусть даже она решится крикнуть, ведь он все равно не отзовется…

В кармане плюшевого пиджака, когда-то модного, а сейчас вылинявшего и побитого молью, тихо позвякивала коробочка, и это звяканье было неуместно среди звуков спящего леса.

Женщина прибежала на то место, где скорее всего мог находиться человек, но его там не было. Тогда женщина присела на пенек и, положив руки на колени, задумалась. Она знала, что больше искать бесполезно, надо идти домой…

Может быть, он уже пришел? Пришел, ищет слепыми руками в печурке, а она торчит здесь, расселась…

Женщина помчалась назад более короткой дорогой. Вскоре она взбежала на пригорок, и ей открылась вся пойма. Пойма уже затягивалась предутренним туманом. Только неподалеку мерцал костер.

«Нет, он никогда туда не подойдет», – подумала женщина и уже хотела повернуть в сторону, чтобы найти тропинку, ведущую прямо на кордон, но тут из близкого темного ельника кто-то тихо сказал:

– Здравствуй, мама…

Женщина тихо охнула и провела рукой по груди. Голос был родной, знакомый… Она много раз слышала его… Это был голос сына.

Только у женщины никогда не было сыновей.

Никто никогда не звал ее мамой. И сейчас этого не могло быть. Просто по верхушкам прошелся порыв ветра…

Женщина стала тихо плакать, раскачиваясь из стороны в сторону. В кармане позвякивала коробочка со шприцом.

Женщина плакала, и за ближайшей елкой ей кто-то отвечал сочувственно и успокаивающе, как может отвечать только близкий по крови человек…

Сквозь слезы она даже видела этого человека. Высокого, широкоплечего, с белокурыми волосами. Такого, каким в молодости был его отец. Вот только лица сына она не могла разглядеть. Оно должно было быть похоже на лицо молодого отца, но как выглядел молодой отец, она забыла.

Так проплакала она пять минут, а может и больше: она потеряла счет времени, потом вытерла слезы и пошла домой. Но прежде чем покинуть это место, женщина зашла в ельник и, не зная, зачем она это делает, пошарила по земле руками. Там ничего, кроме шишек и сухой хвои, не было…

 

3

Послышались быстрые торопливые шаги. К нам кто-то шел. Я встал навстречу новому гостю. Бородач не пошевелился.

Не было слышно даже его дыхания, как будто он умер.

К костру подошла женщина.

– Здравствуйте, – сказала она торопливо. – Я ищу мужа. Он у вас?

– У нас, – ответил я с облегчением. – По-моему, он плохо себя чувствует.

– Он спит?

– Не знаю…

Женщина нервно поправила наброшенную на плечи кофточку и подошла ближе к костру. Видно, несмотря на то, что она шла быстро, она озябла, идя через сырой луг. Голова ее была не покрыта, волосы зачесаны назад и слегка растрепались. Была она уже не молода, но сухощава, и это делало ее моложе.

– Он давно у вас?

– Нет.

– Он не пил?

– Нет.

Женщина ничего не сказала, но я понял, что она не поверила.

– Честное слово. У нас нет ничего. Мы заблудились. Мы пошли с сыном в лес и заблудились. Мы остановились на кордоне. Вы не знаете, он далеко?

– Кордон? По-моему, в той стороне… Ночью вы не найдете дорогу… Сколько вашему сыну?

– Скоро шесть.

– Заснул?

– Да.

– Пусть спит. Вам лучше дождаться рассвета… На рассвете появятся рыбаки. Спросите у кого-нибудь…

– Спасибо…

Мы помолчали.

– Вы говорили о детях? – спросила женщина тихо.

– Нет… То есть и о детях тоже, но больше о людях вообще. И о Космосе. Его очень занимает вопрос, зачем люди стремятся в Космос. Вам, наверно, холодно. Я могу сходить поискать еще дров. По-моему, он устал. Не стоит будить его.

– Мне не холодно. Мы сейчас пойдем.

– Как вы догадались, что он здесь?

– Я увидела костер. Его всегда тянет на костры… Как бабочку… В трех километрах отсюда еще один… Я думала, он там… Пока дошла, он погас. Я вернулась Муж никогда не сидит у потухшего костра А потом я увидела ваш…

– Он тоже почти погас.

– Больше нигде огня нет.

Женщина протянула руки к потухающему костру. У нее были тонкие бледные руки. Настолько тонкие, что через ладони просвечивал огонь. Сейчас она была похожа на заклинательницу огня.

– И вам часто приходится… совершать такие путешествия?

– Нет… Когда он выпьет… Сегодня он немного выпил. Вообще-то он совсем не пьет, но сегодня почему-то выпил. Может быть, из-за того, что такая темная ночь. Его тянет куда-то в темные ночи. Когда темная ночь и он выпьет, то ходит по чужим кострам… Обычно я иду следом, но сегодня не заметила, как он ушел. У нас было очень шумно. Песни пели. Мы редко поем песни, как-то неловко, даже страшно петь, когда кругом такая тишина, кажется, что оскорбляешь и этот простор, и тишину. Но сегодня мы много пели. Может быть, потому, что больше, чем следовало, выпили, и не заметила, как он ушел… Вы, наверно, здесь первый раз?

– Да.

– А мы каждый выходной приезжаем.

– Вам нравится проводить так выходные?

– Мужу нравится.

– Я спросил про вас.

– Мне… Я из-за него приезжаю… Я горожанка… И мать, и отец, и деды… Мой дед был старостой цеха маляров… Наверно, это наследственное. Я люблю проводить выходные в городе, бродить по улицам… Народу мало, пахнет как-то особенно, воскресеньем… Женщины на балконах развешивают белье… Еще не застыл асфальт, положенный в пятницу… Со строек тянет краской и битумом… Город такой сонный, словно потягивается… Мальчишки уже возятся в песке, носятся по пустырям. Воскресный город, по-моему, – это город мальчишек. У взрослых сейчас мода – чуть свободное время – на природу, а детей бросают на бабушек и дедушек: с ними трудно в походах, да и отвлекать будут во время отдыха. Вот мальчишки и остаются властелинами города. Я тоже была городским ребенком, да так и осталась горожанкой. Не люблю я бродить по топям, в палатке холодно, комары. И страшно… Мне как-то не по себе становится, когда я остаюсь один на один с этим молчаливым огромным лесом. Чего он молчит, о чем думает? Уж во всяком случае не обо мне. Видал он таких за свою жизнь… По-моему, вы все для него одинаковые: и гусеницы, и зайцы, и муравьи. Как вы считаете?

– Я не думал над этим. Но мы все из одного корня, из одной клетки…

– Все равно. Он старше нас, он знает больше. Может быть, он считает нас просто несмышленышами, а мы гордимся своими электронными машинами, ракетами… Я где-то читала: растения реагируют на все, что происходит вокруг. Они говорят по-своему, обмениваются информацией… Меня поразил опыт. К одному растению подключили электрический датчик, и мимо прошли шесть человек Один из них был «убийца», он «на глазах» этого растения вырвал с корнем и растоптал другое растение. И что бы вы думали? Пятерых людей растение пропустило спокойно, а на шестого реагировало бурей электрических разрядов, это была буря ненависти и страха. Потом «убийца» так же вызывал страх у детей этого растения. И у детей этих детей. И зачем я только узнала про это? Я теперь не могу ходить по лесу. Мне кажется – деревья думают: вон идет убийца, которая растоптала папоротник, сломала ветку, отравила бензиновым чадом молодую поросль у дороги. Идет свинья, которая разбрасывает консервные банки, полиэтиленовые мешки, стирает в речке белье ядовитым порошком, от которого гибнет все живое…

– Вы слишком много читаете. Наверно, у вас много свободного времени.

– Да… Времени хватает… Я оператор ЭВМ. Но читаю я мало. Я больше вяжу.

– Все равно, вязание настраивает на философский лад. Разгадывайте лучше кроссворды или болтайте по телефону. У вас есть телефон?

– Дело не в этом… Я возле своей ЭВМ не думаю о таких вещах. ЭВМ как бы моя подруга, мне с ней не страшно. Мне страшно здесь… Даже в речке, когда купаюсь… В солнечный день, в самой мелкой речке, как вот эта, например… Мне кажется, что снизу за мной кто-то следит… И только ждет момента… Я понимаю, что никого нет, никто не может следить, но все же очень страшно. Наверно, это следит река… Вода тоже, наверно, нас ненавидит… По-моему, все окружающее нас ненавидит, все живое. Мы думаем, что они ничего не понимают, ничего не видят, а они все видят и все понимают. Я вам больше скажу…

Ночная гостья понизила голос. Она отняла руки от костра, зачем-то посмотрела на них и спрятала под кофточку.

– Я давно об этом думаю… По-моему, они даже борются против нас. Как могут. Мы даже не знаем, как они борются. Мы просто не обращаем на них внимания… А они, может быть, придумывают такое… такое… У них нет, конечно, как у нас, техники. Но, может быть, их цивилизация пошла по другому пути… Они совершенствуют какие-то биологические связи. Готовят какое-то биологическое оружие. И вот в один прекрасный момент, вернее – страшный момент, человечество перестанет существовать как вид…

– Почему вы так обобщаете? Некоторые животные искренне привязаны к человеку.

– Да, да… Собаки, дельфины…

– Еще лошади.

– Про лошадей я не знаю. Близко не приходилось сталкиваться.

– Лошади тоже. Поверьте мне.

– Ну хорошо, пусть лошади… Они бездумно нам доверились… А может, не доверились, а просто добрые по натуре… Помнят, что когда-то их приручили и тем самым спасли от голодной жизни и вымирания.

– Дельфинов мы ни от чего не спасали.

– С дельфинами пока не все ясно. Может быть, это и есть представители той цивилизации, которую мы губим… И они хотят установить с нами контакт… Жесты мира… Знаете, когда дикие племена хотели сказать друг другу, что они не желают войны, они делали жесты мира: клали на землю оружие, улыбались… Дельфины тоже нам улыбаются…

– Вы здорово продумали вопрос. Я не готов с вами спорить.

Женщина посмотрела на меня грустно.

– Только не считайте, что я затеяла этот разговор, чтобы поразить вас оригинальностью своего ума или эрудицией. Просто мне надо было когда-то сказать то, о чем я давно думаю… Муж даже не хочет говорить со мной на эту тему. Он просто меня не понимает… Он без ума от речки, леса, травы, рыбы, птиц. Он чуть ли не преклоняется перед ними…

– Может, он шпион той цивилизации? – Я сам почувствовал, как глупо прозвучала моя шутка.

– Я хочу его понять, но не могу… Может быть, поэтому и езжу с ним сюда… Здесь мне очень тяжело. Здесь все чужое. В городе по-другому. Город создан нами, он наше дитя, пот и кровь наши. Он нам понятен, мы его не боимся. Я понимаю каждый дом, каждую улицу… И деревья в городе совсем другие, Привычные, домашние, добрые… Наверно, знаете почему? Когда побежденные слишком долго живут среди победителей, то невольно перенимают их обычаи и привычки… Начинают думать точно так же, как и победители… Так и деревья в скверах и парках. По-моему, если их пересадить из города в лес, они погибнут. Не смогут жить без шума, света фонарей, бензинового чада…

Женщина замолчала. Костер уже почти совсем потух, только иногда разгорался какой-нибудь уголек и начинал сиять яркой белой звездой среда тлеющего серого пепла. Все меньше звуков доносилось с реки: уже почти не плескалась рыба, молча, приготовившись ко сну, стояли камыши… Острее пахло сыростью и свежими водорослями…

– Нам пора… Хотите, пойдемте с нами, у нас палатка…

– Нет, мы переночуем здесь. Если можно, оставьте бушлат, я завтра принесу его вам.

– Хорошо. Можно посмотреть на вашего сына?

– Пожалуйста… – Я был немного удивлен.

Женщина подошла к Рису, опустилась возле него на колени и осторожно отвернула бушлат. При свете звезд, почти придвинув лицо к лицу моего сына, она долго и внимательно разглядывала его, потом коснулась лба ладонью…

– Конопатый?

– Конопатый.

Женщина поднялась с колен, машинально отряхнула брюки, потом, вспомнив, опять закрыла лицо Риса бушлатом.

– Пусть спит. Ему тепло…

Я ощутил движение и невольно вздрогнул, увидев рядом с собой бородача. С полминуты назад он, казалось, крепко спал. Теперь у него был совсем не сонный, я бы даже сказал, бодрый вид. На меня он не обратил внимания, словно меня здесь и не было вовсе.

– Ты все-таки пошла за мной. Я же тебя просил.

– Тебя не было слишком долго, – спокойно ответила женщина – Пойдем. Бушлат мы оставим мальчику.

– Да, да, конечно, – торопливо сказал мужчина. Только тут он посмотрел на меня. – Вы извините нас за вторжение.

– Ну, что вы… Мне, право, неловко из-за бушлата.

– А, ерунда…

Они кивнули мне, он взял ее за руку, и вскоре их силуэты растаяли на фоне темного леса, словно они превратились в тени и слились с тенями леса.

Мужчина и женщина ушли уже довольно далеко, как вдруг до меня совершенно отчетливо донесся отрывок их разговора. – …зачем же ты… ушел… ничего не сказал…

– Я пошел гулять… а потом увидел этого мальчика… увидел мальчика…

– Перестань…

– У него и глаза… как…

– Ну, хватит…

– Когда я увидел этого мальчика…

– Тебе вредно…

– Когда я увидел…

– Что же теперь сделаешь…

– Он так похож… И конопатый…

– Что же теперь сделаешь…

Они замолчали. Еще некоторое время были слышны звуки шагов, особенно когда они спускались по крутому берегу к реке, вдоль которой, очевидно, вилась тропинка, но потом умолкли и шаги. Стало совсем тихо. Только едва слышно двигались камыши и где-то очень далеко монотонно гудел, вероятно, тихоходный самолет…

«У них умер сын», – подумал я.

Я повернулся лицом к костру, раздумывая о ночных пришельцах…

Вдруг что-то большое пронеслось возле моей головы, опахнув сильной волной воздуха, и упало в костер…

* * *

Человек подполз к костру, когда тот уже почти погас. Он полз осторожно, как ящерица, не издавая никаких звуков, прислушивался к каждому своему движению. Саперную лопатку он держал в правой руке. Уже пала роса, брюки и рубашка на груди намокли и издавали едва слышные хлюпающие звуки. Животом, локтями, коленями человек чувствовал все неровности холодной земли. Временами его больно кололи сук или камень, но ползущий не чувствовал боли. Он думал о том, что ему предстояло сделать.

Мужчина сидел к ползущему спиной, смотря в затухающие угли. Мальчик спал.

Человек для возмездия избрал этого мужчину. Пусть не он уничтожил его три деревца, но он должен нести ответственность за все. За погубленный заповедник, почти засохшую речку, уничтожение диких зверей. За его неудавшуюся жизнь… Пусть никто не будет знать, за что он убил его. Но будет знать он сам. И деревья, и речка.

Человек вплотную подполз к мужчине. Теперь он уже не боялся, что его услышат.

Человек приподнялся на колени, поднял лопату… Силуэт того, кому сейчас предстояло погибнуть, четко выделялся на красном пятне костра…

Вдруг что-то беззвучно пронеслось возле головы стоявшего на коленях человека. Воздушная волна вздыбила волосы, опахнула лицо. Человек невольно отшатнулся и, удивленный, уставился на костер. Возле костра сидела крупная белая чайка…

Трудно сказать, откуда она взялась. В этих степных местах чайки никогда не водились. Может быть, она прилетела с Цимлянского водохранилища? Зачем? В поисках пропавшего друга? Летела днем и ночью, выбиваясь из последних сил, и вот наконец, совсем обессиленная, почти упала на свет костра…

Чайка сидела, расставив крылья, опираясь ими на землю. Она тяжело дышала, раскрыв клюв. Может, она была больна…

Мужчина собрал что-то у костра и протянул на ладони чайке. Та, вытянув шею и скосив глаз, недоверчиво рассматривала ладонь, потом, взмахнув крыльями, сделала шаг, другой и осторожно клюнула.

– Ешь, ешь, – сказал мужчина. – Устала, глупая… – Голос у него был добрый.

Человек за спиной мужчины встал на ноги, повернулся и неслышно ушел во тьму.

На траве, остро поблескивая в отсветах костра, осталась лежать саперная лопатка…