1

Она встретила его в аэропорту в платье, которое он заказал ей по телефону. Конечно, не совсем в таком платье. Он просил, чтобы она надела шелковое макси; это же платье тоже было белым и тоже макси, но покрыто сеточкой розовых прожилок; было похоже, что поверх платья наброшена бледно-розовая марля.

В руках, как он и просил по телефону, она держала алый мак. Наверно, он рисковал, ведя по телефону за две тысячи километров такой странный разговор. Разговор наверняка слышали с десяток телефонисток, и, поскольку его имя было достаточно известно, вполне мог состояться анонимный звонок жене. Впрочем, он точно не знал, существуют ли еще телефонистки, то есть они, конечно, существуют, но слушают ли они разговоры, или связь осуществляется полностью автоматически?

Все-таки, наверно, слушают. Одно время у него была женщина; они вели себя крайне осторожно – встречались лишь в совершенно безопасных местах, при встречах не здоровались, разыгрывая незнакомых людей, лишь изредка звонили друг другу по телефону, уславливаясь о встрече, чаще, когда у кого-нибудь тяжело было на душе.

И все-таки позвонили жене. Впрочем, не обязательно это позвонила телефонистка; кто-нибудь из знакомых просто случайно вклинился в разговор – так иногда бывает, – узнал его по голосу и не мог удержаться, чтобы не позвонить жене. Редко кто удержится. Скорее всего это была женщина, которой он нравился. Он нравился многим женщинам. Нет, он не был высокого мнения о своей внешности, скорее всего женщин гипнотизировало его имя и то, что он повидал почти весь мир и умел рассказывать об увиденном.

Все-таки та женщина, что позвонила, была большой сволочью; хотя мало кто из женщин удержится, чтобы не позвонить, но эта наплела такого, чего он не говорил по телефону. Впрочем, может быть, эта анонимщица не была сволочью, а даже была хорошим человеком, просто ей было обидно, что он не обратил на нее внимание.

Такое случается часто: из-за ревности, а скорее всего от обиды человек совершает очень злые поступки.

Потом ему почти год пришлось налаживать отношения с женой. Самое обидное было не то, что жена весь год упрекала его, плакала и даже оскорбляла. Самое обидное было то, что он лишался свободного времени. То есть он не лишался свободного времени, а просто над его свободным временем возник жесткий контроль. Иначе говоря, каждый вечер, если задерживался, он должен был отчитываться перед женой, где был, что делал, с кем проводил время. Иногда жена проверяла его отчеты, рылась в карманах. И это было очень противно.

Впрочем, через год жена успокоилась. Иначе и не могло быть. Любой человек в любом несчастье рано или поздно успокаивается.

 

2

Она стояла, потирая левой рукой висок, а правой – опущенной вниз – сжимала алый мак.

Ему надоело бояться каких-то телефонисток, неведомых личностей, могущих в любой момент вторгнуться в телефонный разговор, ревнивой жены-следователя, и накануне командировки в эти края он заказал междугородный разговор и сказал открытым текстом, не прибегая к эзопову языку:

– Я прилетаю через три дня. Я хочу, чтобы ты встречала меня в белом платье и с красным маком.

И вот она стояла в белом платье, с красным маком в опущенной руке вдоль худенького, почти детского тела.

Она смотрела в сторону, поверх голов идущих пассажиров, но он знал, что она смотрит на него. Недалеко зеленым пятном среди пожухлой акации выделялся «Жигуленок». Он сразу узнал его. Это была машина ее мужа.

И он тоже смотрел поверх голов, но на самом деле на нее. Никто не должен знать, что они знакомы. Даже если бы кто и знал, что они знакомы, им все равно нельзя было узнать друг друга. Ну были знакомы, но не до такой же степени, чтобы она приехала его встречать, да еще в белом макси с маком в руках. Пусть были слегка знакомы, но прошло ведь два года. Они могли совершенно забыть друг друга, их лица стерлись из памяти – так должен был подумать человек, который знал, что они знакомы.

И все-таки ему хотелось улыбнуться ей. Он совсем решился было улыбнуться, но уже обступали, брали в плен неумолимо-дружеским кольцом встречающие.

Впереди, сияя наивно-щербатой улыбкой и обливаясь потом, с растопыренными для объятий руками наступал один из столпов города Игнат Гордеев. Он был хорошим малым, этот Игнат Гордеев, но слишком уж шумным, слишком огромным, таким огромным, что подавлял своим присутствием все: и людей, и жухлые акации, и новое здание аэровокзала из стекла и бетона, и даже подернутые вдали синей дымкой горы.

– Ярка, гад! Наконец-то! Сто лет, сто зим, а какой красавец.

Сзади Игната Гордеева два скромных человека в длинных полосатых халатах и белых чалмах несли плакат:

ГЕНИЮ XX ВЕКА ЯРОСЛАВУ КРАСИНУ – САЛАМ, САЛАМ, САЛАМ!

Ярослав Петрович улыбнулся и протянул руку Игнату, но тут его чуть не сбила с ног целая толпа мальчишек и девчонок разных возрастов. С криками на нарочито ломаном русском языке: «Папа! Папа приехал!» – они принялись обнимать и целовать Красина.

Это означало, что, мол, бывая в далеком горном краю, Красин занимался не только архитектурными делами.

Все это, конечно, были штучки вечного выдумщика Игната Гордеева.

Собралась толпа, смеялись, аплодировали, и вдруг, подавляя все звуки, ударил духовой оркестр. Оказывается, оркестр таился в зарослях жухлой акации. Теперь же он выступил из редкой тени на солнце и отчаянно дул в сияющие медные трубы и бил в коричневые тугие, очевидно из синтетической кожи, барабаны. Музыканты с длинными вислыми черными усами были одеты в белые кителя с начищенными медными пуговицами. Конечно, пуговицы были не медными, а усы из крашеной пакли, но все-таки оркестр очень походил на старый полковой дореволюционный оркестр.

Неужели Гордеев мобилизовал все силы местных театров?

В город они мчались целой кавалькадой машин. В основном это были белые «Волги». И только на крутых поворотах в самом хвосте колонны мелькал зеленый «Жигуленок». На крутых поворотах Красин, сидящий на переднем сиденье, специально кренился налево, в сторону шофера, чтобы заглянуть в зеркальце водителя. Зеленое пятнышко дрожало в зеркале, не выходя за его пределы. Она хорошо водила машину.

Как прекрасно, думал Красин, мчаться через горы среди гостеприимных людей и знать, что из всех только одна его любит по-настоящему и что, несмотря на разделяющий их целый километр мчащихся по дороге машин, он сидит рядом с ней, в маленьком зеленом «Жигуленке».

И никто об этом не знает.

Горы медленно поворачивались, как в калейдоскопе, и картина менялась каждую минуту. То затянутое дымкой ущелье; то солнечный склон с зеленой травой, на котором паслись стада каких-то издали не различимых животных; то дорога ныряла в заросли горных кустов и деревьев и салон машины заполнялся запахами русского предстепья: сырой земли, сочной травы, далеким дымком деревни, земляники, раздавленной под собственной тяжестью.

Вдруг наперерез вставал неподвижный стеклянный вал водопада, окаймленный яркой радугой. Машина мчалась навстречу валу, тот медленно отступал и с недовольным ворчанием срывался куда-то вниз.

На перевале их накрыл ливень. Стало темно, сыро, тревожно. Исчезли все запахи, кроме запаха тяжелой мутной воды и набухшего камня, готового вот-вот сорваться на дорогу, прямо на крыши машин. Слышно было, как страдал лес. Кроны деревьев склонялись почти до земли, умоляя яростного врага пощадить их, а тот, мрачный, сильный, жестокий, с перекошенным от злобного наслаждения лицом, рвал и рвал лес и траву на части.

И вдруг все кончилось, ни ветерка, деревья стояли неподвижно. Светило жаркое солнце. Дорога парила так сильно, что казалось, мчишься в специально проложенном, простеганном ватой тоннеле.

На повороте Красин заглянул в зеркало. Зеленого пятна сзади не было. Не было его и на следующем повороте. И на следующем. У Ярослава Петровича нервно застучало сердце, то совсем затухая, то вибрируя так часто, что это скорее было похоже не на биение, а на нервную дрожь. У него всегда так бывало во время приступов тоски или страха.

Она могла не удержать руль и улететь в пропасть.

Это мог быть обломок скалы…

Или поток ливня, залепивший внезапно стекло.

Или соскользнуло колесо.

– Шеф, останови, – сказал Красин шоферу, тоже для экзотики одетому в полосатый халат.

Тот понимающе кивнул, машина плавно замедлила ход и скатилась на обочину.

За ней то же самое сделали все машины.

Красин вышел и уже не таясь стал смотреть в хвост колонны.

Дорога была пустынной.

Все почтительно, не выходя из машин, посматривали в его сторону. Ничего удивительного. Архитектурный гений XX века может себе позволить любоваться природой в любом месте. Может, его посетило вдохновение. Может быть, в результате этой остановки и того обстоятельства, что Красин всматривается в ливень на перевале, родится прекрасный архитектурный ансамбль.

«Жигуленка» все не было. Туча закрывала перевал, словно черная лохматая шапка, нахлобученная на вершину горы. Она зловеще выделялась среди залитого солнцем ландшафта.

«Если ее не будет еще пять минут, – подумал Красин, – надо возвращаться».

Сзади задышал, навис горячей глыбой, подавляя собой гору, ливень, остатки светлого неба, Игнат Гордеев.

– Красотища, а, Яр? Что там какая-то Швейцария! Ну ее к бесу! Пусть сами в ней швейцарятся.

– Я забыл в самолете папку с чертежами, – сказал Красин.

– Что?! – вытаращил глаза-маслины Гордеев. – Забыл чертежи! Да ты с ума сошел!

– В самолете… папку с чертежами, – машинально повторил Ярослав Петрович, вглядываясь в клубок черных змей над перевалом. – Надо срочно возвращаться.

– Зачем возвращаться? Мы скоро приедем, звякнем в аэропорт, и все будет тип-топ. Вай, вай, каким ты стал рассеянным, Яр. А вдруг кто в твои чертежи селедку завернул, а? Может, какой невежда в целый микрорайон иваси завернул?

– Надо возвращаться, – сказал Красин.

– Но как мы тут развернемся?

– Как-нибудь.

– Ты с ума сошел, Яр. Ты чокнутый! Мы все улетим в пропасть, и город останется беспризорным.

– Тогда я пойду пешком.

Красин зашагал к перевалу вдоль стоящих на обочине машин.

Несколько секунд Гордеев таращился на своего приятеля так, что казалось, влажные маслины выпадут из глазниц, потом он неожиданно легко рванул свое огромное тело вслед Ярославу Петровичу.

– Стой! Сначала меня убей!

И тут показался «Жигуленок».

Сияя зеленым влажным пламенем, машина промчалась мимо. Женщина сидела прямо, очень прямо и смотрела вперед на дорогу. Белое мокрое платье облепило ее фигуру. Видно, все-таки что-то в дороге случилось.

– Ух ты! – только и сказал Гордеев, мягко поворачивая свое тело вслед за машиной, словно это было не человеческое тело, а глыба железа, притягиваемая мощным магнитом. Столп города был выдающимся бабником.

Она не посмотрела на Красина, даже не покосилась. Она и не могла посмотреть. Разве она могла посмотреть, когда такая скользкая дорога? Конечно, не могла.

Впрочем, она могла посмотреть. Не такая уж скользкая была дорога.

 

3

Устроившись в гостинице – в холле почтительно ждали четверо сопровождающих, словно почетная стража, – Красин отправился на открытие плавательного бассейна, который спроектировал возглавляемый им институт. Специально для него были устроены показательные выступления юных пловцов и пловчих. Посматривая на директорскую ложу, где сидел знаменитый архитектор, спортсмены явно волновались. Одна юная пловчиха так разволновалась, что вместо того, чтобы прыгнуть с вышки вниз головой, прыгнула ногами. Красин попросил привести к нему в ложу расстроенную девушку и вложил в ее мокрые дрожащие, покрытые синими пупырышками руки свою книгу «Задачи современной архитектуры на данном этапе» с дарственной надписью. Книга была издана в этом году почти полумиллионным тиражом и нашла широкий отклик в печати.

На книге Ярослав Петрович начертал: «Милой Наташе, которая делает все наоборот. Так поступают только великие люди». Юная пловчиха вспыхнула от радости и сразу вся высохла. Остальные, которые прыгали вниз головой, смотрели на Наташу с завистью.

Красин думал, что она придет на открытие бассейна, но она не пришла. Впрочем, может быть, она и пришла, но разве можно было отыскать ее лицо среди сотен других лиц. Но все-таки, наверное, она не пришла, иначе он бы почувствовал ее присутствие, он обладал такой способностью – ощущать людей на расстоянии.

Конечно, не пришла – кто бы отпустил ее с работы; это надо отпрашиваться, придумывать какой-то предлог, звонить и врать мужу, а потом могло оказаться так, что они с мужем столкнутся на открытии плавательного бассейна, хотя этого, конечно, никак не могло оказаться, чтобы они столкнулись на открытии плавательного бассейна.

В гостиницу Ярослав Петрович вернулся поздно вечером, почти ночью. Привез его Гордеев. Весь день Игнат таскал друга по каким-то мероприятиям; Красин, у которого еще не исчез из головы шум самолета и который все время думал, как бы незаметно оторваться от всех и позвонить Зое, вместо этого автоматически пожимал руки, улыбался, произносил речи об успехах нашей архитектуры.

Ближе к вечеру характер встречи стал носить менее официальный характер, незаметно встречи трансформировались в банкеты, полуофициальные посещения каких-то выставок, вернисажей, осмотр винного завода, и в заключение они очутились на чьей-то свадьбе. Тонкий белобрысый жених и пышная невеста с длинной черной косой, разинув рты, слушали Ярослава Петровича, на которого вдруг нашло вдохновение и он разразился сорокаминутной речью об истории архитектуры, начиная с пещерного периода, кончая нашим столетием, в частности великим архитектором Корбюзье и его последователями.

Игнат постоянно был рядом, пытался всячески сделать так, чтобы Красину было приятно и непринужденно. Вообще-то он неплохой парень, почти друг, но все-таки за этой дружбой таится коварный расчет: вот я дружу с великим архитектором, вот я какой. Я хороший, сильный, через друга у меня большие связи в столице.

И пригласил он Ярослава Петровича не зря. Наверно, будет что-то клянчить. Наверняка будет клянчить. И при том существенное. Эта хитрая лиса произведет клянченье врасплох, когда Красин и думать забудет о делах, расслабится, у него будет хорошее настроение, жизнь в данный момент покажется ему счастливой и бесконечной, а сам он себе – действительно великим архитектором; вот тогда-то Игнат подсунется со своей просьбой, и отказать ему будет просто невозможно. И невозможно вдвойне, ибо Гордеев – стреляный воробей и если, допустим, речь пойдет о возведении нового микрорайона, то проектировать этот новый микрорайон попросят его, Красина, институт. Со всеми вытекающими отсюда моральными и материальными последствиями.

Вернувшись в гостиницу, Красин первым делом схватился за телефон. Был второй час ночи. Некоторое время Ярослав Петрович колебался – звонить или не звонить, но потом все-таки решился позвонить. Ведь она наверняка ждала его звонка. Она просто не могла не ждать его звонка. Она, наверно, не отходила от телефона весь день. А он, свинья, не позвонил. Нет, он не свинья, он просто не мог позвонить. Его все время окружала толпа. А впрочем, он все равно мог позвонить. Что-нибудь придумать. Всегда можно что-нибудь придумать. Он просто боялся подставить ее под удар.

Хотя… если уж быть честным… Ему было хорошо, когда он забывал про нее. В такие времена жилось спокойнее.

…С Зоей он познакомился два года назад, здесь же. Был какой-то праздник. Что-то открывали или закладывали первый камень – он уже плохо помнил, – за свою сорокапятилетнюю жизнь Ярослав Петрович присутствовал на открытии стольких объектов и закладке стольких первых камней, что, если соединить все это вместе, то из зданий получился бы огромный город, а из первых камней можно было бы вымостить дорогу на Луну, тем более, что многие первые камни остались последними и их можно безболезненно извлечь назад для строительства земных дорог.

По случаю торжества горисполком дал грандиозный, на несколько сот человек банкет а ля-фуршет в огромном ресторане. Красин всегда скучал на грандиозных банкетах. Все куда-то бегут со страшно озабоченными лицами, словно делают какое-то очень важное дело; кто-то лезет с умными разговорами; кто-то пытается изображать рубаху-парня, хотя не имеет ни малейшего представления, что такое рубаха-парень, молодые девушки стараются быть взрослее и содержательнее; женщины в возрасте – легкомысленнее, по крайней мере сбросить лет десять.

Ночь стояла душная. Банкетные залы напоминали предбанники.

Красин вышел на балкон. Балкон представлял собой длинный, в десять метров сад из экзотических деревьев и цветов. Он был пуст, только в самом конце светился огонек сигареты.

Ярослав Петрович и сам не знал, зачем он пошел на этот «огонек». Может быть, его привлекла необычность обстановки: темная зелень и на фоне медленно движется огонек… вверх-вниз, вверх-вниз, словно яркий светлячок ткет черное полотно. Почему-то он сразу понял, что это курит женщина. Красин не мог объяснить, почему он так решил, может быть, мужчина дольше затягивается? Или не опускает так низко сигарету? Или движения его резче и увереннее?

Это действительно оказалась женщина. Она была маленькая, тоненькая, черноволосая, и ее фигура почти затерялась в листьях большой пальмы в кадке.

– У вас закурить не найдется? – спросил Красин, лишь бы что-нибудь спросить. Он никогда не курил. Просто ему было очень одиноко на этом шумном банкете.

– Да.

Голос у нее оказался низким, чуть хрипловатым, очевидно, она много курила. Впрочем, может быть, она простудилась – днем иногда, особенно в полдень, в этих местах с гор, где лежит вечный лед, дует холодный ветер.

– Только у меня дамские. Английские.

Ах, вон оно в чем дело! Вот почему огонек показался ему «женским». Конечно же! Длинные сигареты совершают совсем другую траекторию, нежели короткие, толстые, «мужские». И держат их совсем по-другому, и затягиваются по-другому.

И все-таки дело не в этом. Если курит женщина, то курит женщина. Это сразу видно.

Медленным движением она достала из сумочки, висящей на спинке стула, сигареты, зажигалку. При свете синего язычка пламени он рассмотрел ее. Это была не очень красивая женщина. Впрочем, он не любил красивых женщин. Они всегда казались ему ненастоящими, кукольными. Красивые женщины обычно жеманились, старались казаться еще красивее, если были умны. Глупые же красивые женщины держались надменно.

Он любил не очень красивых женщины, но и, конечно, не безобразных. Красин любил женщин с характерным лицом. Он и сам не знал, что понимал под словом «характерное». Скорее всего – «необычное».

У женщины, которая протянула ему зажигалку, было «характерное» лицо. Нос прямой, с горбинкой, «римский», скорее всего этот нос подходил мужчине, тем более что у женщины было узкое лицо. Глаза широко расставлены, умные. Длинная черная коса, как у девочки. Но это не была девочка. Ей было лет тридцать. Хотя по фигуре можно было сказать, что это девочка.

– Спасибо, – сказал он.

– Пожалуйста, – ответила она ему в тон.

Наступило молчание. Ему не хотелось уходить. Здесь было прохладно. И, кроме того, Ярослав Петрович сквозь тьму чувствовал, что она смотрит на него с интересом и чуть насмешливо. С чего бы это – с интересом и чуть насмешливо?

– С вами рядом можно сесть? – спросил он, немного поколебавшись.

– Ради бога.

Он опустился на узкий дачный стул, который скрипнул под его тяжестью.

– Меня зовут Ярославом Петровичем.

Она немного помолчала и потом сказала, чуть растягивая слова, своим хрипловатым голосом, как ему показалось, опять с иронией:

– Знаю. Ярослав Петрович Красин. Известный архитектор. Член-корреспондент. Женат. Имеет сына двадцати лет, студента третьего курса архитектурного института. Жена – домохозяйка. Что еще? Награжден. Объездил почти весь мир.

Красин был поражен.

– Однако, – промычал он, поперхнувшись дымом. – Вы жена Шерлока Холмса?

– Нет. Все гораздо проще. – С гор прилетел ветерок, отогнал в сторону сигаретный дым. Запахло летним погребом, в котором лежит лед, и холодными цветами. – Я давно слежу за вами.

– За мной? Зачем?

– Просто так. Интересно.

– Развлекаетесь? – Ярослав Петрович попытался тоже перейти на иронический тон.

– Нисколько. Это нужно мне. Помогает жить.

Красин был совсем сбит с толку. Уж не мистификация ли это? Может быть, подстроил Гордеев? От него всего можно ожидать. Однако откуда мог знать Гордеев, что ему, Красину, захочется выйти на балкон и он заинтересуется сигаретным светлячком. Красин вообще мог уехать в гостиницу. В этой суматохе могли бы и не заметить его отсутствия.

– Вот уж не думал, что, сам того не ведая, помогаю кому-то жить, – сказал Ярослав Петрович. Он был заинтригован. – Вы не расскажете подробнее?

– Зачем? – Он почувствовал, как она пожала плечами. – От этого ведь ничего не изменится.

– Вы русская?

– «Вы замужем? – передразнила она его в тон. – Кем вы работаете? У вас есть дети?» Я о вас узнала все сама. Узнайте и вы обо мне. Мне хочется пить.

– Сейчас принесу.

Он быстрым шагом направился в зал, но там уже все было выпито и съедено. Остались только спиртные напитки. Красин налил два фужера шампанского.

Когда Ярослав Петрович вышел на балкон, она как раз прикуривала сигарету, и он опять на несколько секунд смог увидеть ее. Теперь она понравилась ему больше: может быть, по-другому падали тени.

– Шампанское теплое. Не люблю теплое шампанское.

– А кто его любит?

– В самом деле. Можно сейчас пойти в горы, отколоть кусочек вечного ледника и бросить в фужеры, – сказал он шутя и по тому, как она засмеялась отрывисто и тут же подавила смех, почувствовал, что шутка ей понравилась.

– Можно проще, – сказала она. – Сходить на кухню и украсть из холодильника.

– В самом деле! – Красин повернулся, чтобы бежать на кухню, но она удержала его за руку. Рука у нее была сухая и горячая.

– Не стоит. А если вас поймают? Представляете, какой получится скандал? Знаменитый архитектор пойман на кухне с поличным. Завтра об этом будет говорить весь город. У нас любят посплетничать.

– Посплетничать любят везде. Я этого не боюсь.

– О конечно! Великим все равно, что о них говорят. Даже наоборот. Сплетня – фундамент славы.

– А вы довольно умны.

– Это лишь один из моих недостатков. Да вы садитесь.

Он послушно сел.

– Какие же у вас недостатки? – спросил он. – Кстати, как вас зовут?

– Зовите меня просто Зоей. Я еще довольно молода. Это в темноте я кажусь старухой, потому что у меня резкие черты лица. Ночь заполняет впадины, и я кажусь старой ведьмой.

– Разве бывают молодые ведьмы?

– Сколько угодно. Молодых ведьм сейчас больше, чем старых; они коварнее и жесточе своих бабушек.

– Почему?

– Потому что получили образование. А кроме того, утратили некоторые традиции и предрассудки.

– Например?

– Ну… они действуют поодиночке, не слетаются на шабаш.

– Это имеет какое-то значение?

– Да. Раньше на шабаше вырабатывалась общая программа, и поэтому не было особого соперничества. Сейчас же молодые ведьмы работают порознь, у них сильно развит дух соревнования; вот почему нет предела их жестокости и коварства. Кроме того, на шабаше их наказывали за проступки.

– Вы молодая ведьма?

– В каждой из нас сидит немного нечистой силы. Только дай ей волю.

– Вы не даете?

– По мере своих сил и возможностей.

– Однако мы отвлеклись от темы, – сказал Красин и отхлебнул шампанского. – Значит, на солнечном свете вы красивее?

Зоя тоже поднесла к губам бокал.

– Во всяком случае, так все говорят. А когда все начинают говорить одно и то же, невольно поверишь в это и сама.

– Я могу убедиться в вашей теории?

– Нет.

– Почему?

– Вы же улетаете завтра. На рассвете. В это время вся наша долина еще в тени.

– Вы даже знаете, когда я улетаю. Однако вы можете приехать в аэропорт. Там-то хоть будет солнце?

– Там будет. Но зачем мне приезжать? Это не надо ни мне, ни вам.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Но какое вы имеете право это решать за меня?

– Вами движет просто любопытство. Все люди любопытны, и вы, увы, не исключение.

– Хорошо. Я стану исключением. Исключением всегда быть приятно.

Они помолчали. Справа доносился шум банкета, слева – молчание гор. Резко и дурманяще пахли какие-то цветы за их спинами. Она затушила сигарету в стоящей рядом высокой металлической пепельнице и сразу же закурила новую. Запах дыма смешался с запахом орхидей и сразу как-то передал ощущение ото всего сразу: от шумного скопища людей в бетонной коробке; черных гор, о присутствии которых можно было лишь догадываться по отсутствию звезд – звездное небо рваным пологом качалось над долиной; в том месте, где лежали снеговые шапки, звезды дробились на мелкие осколки и были скорее похожи на маленькие искрящиеся костры, чем на звезды. Эта противоестественная смесь запахов объяснила и необычную встречу в тропических зарослях с женщиной, которая знала о нем все; и легкий, ненавязчивый плеск горной речки, протекавшей километрах в двух; и веселую песню, которую нескладно пели участники банкета; и вековой платан, раскинувшийся над верандой, для которого, наверно, эта веранда была лишь мгновением в жизни – возникла дурно пахнущая цементом веранда и скоро исчезнет, а он, платан, будет по-прежнему шелестеть жесткой листвой, соревнуясь в вечности и мудрости лишь с горами; – и никелированную пепельницу, освещенную сразу двумя огнями: светом неоновой лампы из банкетного зала и отблеском звезд. Справа, откуда приходил неоновый свет, пепельница была мутно-желтой, слева, со стороны гор, черно-голубой.

«Завтра мне сорок пять, – подумал Красин. – Для директора института я слишком молод. Если придется уйти, ничего не останется, кроме бетонных типичных коробок. Прожита большая часть жизни, а что сделано? Да ничего особенного. Я как пепельница. Директорство делает меня ярким с одной стороны, другая темна, даже нет ни одной голубой звездной искорки».

– Однако, – сказал Ярослав Петрович, – мы опять отклонились от темы. Какие же у вас еще недостатки? Не хотите говорить. Тогда расскажите о своих достоинствах.

– Я могу достать вам финскую салями.

– Что? – пробормотал Красин.

– Финскую салями. И икру. Любую. И даже копченого леща. В Москве ведь это трудно раздобыть, а завтра у вас день рождения.

– Вы… и это знаете?

– Уж это-то прежде всего. Вы получаете на день рождения кирпич?

– Так это…

– Это я.

Красин уставился на свою собеседницу, пытаясь сквозь тьму уловить выражение ее глаз. Наконец-то загадка была разгадана. Уже несколько лет в день своего рождения Ярослав Петрович получал по почте тщательно упакованный кирпич. Обыкновенный кирпич, правда, не совсем обыкновенный. Кирпич был раскрашен затейливым узором. Каждый раз узор оказывался новым, неизменным было одно: необычное, фантастическое переплетение линий, цветов, геометрических фигур и много неба, очень голубого неба. Первый раз, получив кирпич, он очень удивлялся, показывал всем, даже носил в портфеле, чтобы забавлять друзей и знакомых. Потом привык получать на день рождения кирпичи. Распаковав и полюбовавшись рисунком, складывал их на пол, возле стеллажей с книгами. На кирпичах не было подписи, на упаковке – обратного адреса, лишь штемпель далекого восточного города.

Ярослав Петрович подозревал, что это шуточки его друга Игната Гордеева, но ни разу не намекнул Игнату про эти странные подарки, боясь, что с раскрытием тайны подарки перестанут поступать, а кирпичи ему, честно говоря, нравились. Не то чтобы так уж нравились, у него было полно всякой всячины со всего мира, но они как-то странно волновали и тревожили Красина. Даже слова «волновали» и «тревожили» не совсем точны. Они снимали напряжение. Да, да, он только теперь понял, что они снимали напряжение. Приходя усталым с работы, а особенно в дни неприятностей, он разглядывал эти необычные произведения искусства, и ему становилось легче на душе, сжимающая сердце тоска отступала, даже, как это ни странно, падало давление.

– Но… – пробормотал Красин.

– Не надо. – Она закрыла ему рот ладонью. Ладонь пахла духами, табаком, шампанским, свежей губной помадой. Неужели она, сидя здесь, в темноте, ухитрилась подкрасить губы? Но зачем? – Пойдемте отсюда? Я вам покажу реку ночью. Вы видели нашу реку ночью?

– Нет, – признался Ярослав Петрович.

– Да, да. Конечно. День расписан по минутам, куда уж там реку смотреть ночью.

– Но как же…

– Мой муж? Он забыл про меня до завтрашнего дня. Мой муж – работник торговли и ответственный за этот банкет. Часов до двенадцати он будет все обеспечивать, а потом напьется в кругу своих сподвижников. Так что я практически свободна до утра. А вы?

– Я…

– Красин! – вдруг послышался громовой голос Игната Гордеева. – Кто видел Красина?

– Если они меня обнаружат, – прошептал Красин, – то крышка. Не вырвешься до самолета. Они намекали на какую-то саклю.

Она покачала головой – он почувствовал, как она покачала головой.

– Сакля – дело серьезное. Километров тридцать отсюда по горам. Там небольшой ресторанчик. Наверняка это идея моего мужа. Он очень любит возить туда гостей, а оттуда мчаться прямо в аэропорт.

– Как же быть? – тихо спросил Ярослав Петрович, почти вплотную приблизив свое лицо к ее лицу. И от лица, как и от ладони, пахло пряным дымом, шампанским и свежей губной помадой. Зачем все-таки она накрасилась губной помадой? Какой смысл сидеть в темноте с накрашенными губами?

– Яр! Черт тебя побрал! Кто видел Красина? – Гордеев был сильно выпивши.

– Может быть, он на веранде, – сказал кто-то.

– Пора ехать, а он… затесался куда-то.

Значит, в самом деле предстояло путешествие в саклю. Ярославу Петровичу не хотелось ехать по темным горам с подвыпившей компанией. И опять придется есть, пить, произносить пышные, но на самом деле бессмысленные тосты, делать умный вид, рассуждать об архитектуре. И самое главное – Ярослав Петрович это предчувствовал – именно там, в сакле, Гордеев прижмет его к стенке и будет выжимать проект какой-нибудь необыкновенной бани или велотрека или еще чего-нибудь в этом роде. Он любил строить, его друг Игнат Гордеев, но любил делать это быстро и чтобы на проекте стоял штамп известного института. Ни сам проект, ни качество исполнения Игната не волновали. Штамп. Самое главное – нужен штамп на проекте. Штамп известного института на проекте помогал быстро пробить все инстанции. Вот почему почти весь город был построен по проектам красинского института, что, честно говоря, институт делал довольно охотно, ибо хитрый Игнат почти к каждому сотруднику нашел «индивидуальный» подход.

– Потушите сигарету, – тихо сказал Ярослав Петрович.

Зоя торопливо сунула сигарету в пепельницу и раздавила ее. Запахло горелым табаком, но этот запах быстро заглушили запахи пищи, цветущей магнолии и вечного льда с вершин темных гор.

– Наверняка он на веранде, Игнат Юрьевич. Больше ему негде быть. Ярослав Петрович очень любит свежий воздух, – сказал скороговоркой голос, сказал как-то по-особенному, словно бы с ужимками. Голос шел как бы сразу с двух сторон. И вроде бы у голоса были маленькие черные усики.

Впрочем, голос ничем не отличался от обычного голоса. Просто Красин знал, кому он принадлежал. Голос принадлежал заместителю Ярослава Петровича – Вьюнку. Вьюнок – это в курилке, на «междусобойчиках»; в повседневном общении с близкими людьми – Головушка; на официальной ноге и для посторонних – Головин Андрей Осипович.

Вьюнок был маленьким, с непропорционально большой лысой головой, с маленькими черными усиками. Андрей Осипович не знал ни минуты покоя. Почти никто не видел его статичным. Вьюнок постоянно находился в движении: он бегал по отделам, разговаривал сразу с несколькими людьми – отсюда и казалось, если слушать Головина издали, что голос доносится с двух сторон. Во время разговора Вьюнок наскакивал на собеседника, дергал за пуговицы, поправлял галстук, хлопал по плечу. Рассказывали, что однажды Андрей Осипович даже ухитрился во время разговора причесать собеседника и спрыснуть его одеколоном из вытащенного из кармана пульверизатора. Но это, конечно, был анекдот. Вообще же карманы и ящик письменного стола Головушки постоянно были забиты самыми неожиданными предметами: импортными галстуками, шариковыми фирменными ручками, образцами продукции подшипникового завода, выполненными на экспорт; электронными часами, расческами из китового уса, какими-то юбилейными медалями, ложками из Хохломы, керамическими свистульками и даже – стыдно сказать – японскими особо интимными, в яркой упаковке предметами для мужчин.

Причем, разговаривая, Андрей Осипович норовил всучить собеседнику какой-нибудь предмет. И обычно ему это удавалось, как ни отбивался собеседник. Этими предметами Головин словно гипнотизировал людей, и они, как-то смущенно пряча глаза, подписывали ту или иную бумагу. Выходило вроде бы так, что бумага подписывалась за мелкую взятку. Получалось так, что Вьюнок – мелкий взяткодатель, а подписавшие бумагу – хронические взяточники. Но на самом деле все обстояло иначе. Головушка не был мелким взяткодателем, а тем более те люди – хрониками, просто Головин был каким-то странным гибридом гипнотизера, подхалима, рубахи-парня, бескорыстного стража государственных интересов, придурка, умного, талантливого шута при дворе его величества директора всея института Ярослава Петровича Красина.

Вьюнок работал обычно со средним и мелким начальством. К его манере держать себя и к неожиданным подаркам так привыкли, что если Андрей Осипович болел или выезжал в командировку, то обычно у людей, которые занимались его делами, ничего не получалось.

Может быть, тут играл свою роль элемент игры, риска. Что вытащит из кармана шут, страж государственных интересов, от которого исходил грохот, звон и скрежет, когда Головин мчался по коридорам «обрабатываемого» учреждения? Зажигалку или заморскую штуковину, которая издает неприличный звук, если ее незаметно подсунуть, извините, под зад опускающегося на стул человека (особенно даме! Охо-хо!).

Для пробивания различных бумаг в более высоких сферах у Красина имелся второй зам. Антон Юрьевич Сафонов (подпольных прозвищ никогда не имел).

Те, кто видел Антона Юрьевича первый раз, поражались его сходством с Бальзаком в пору расцвета. Особенно это относилось к людям, видевшим французский многосерийный телефильм про жизнь и творчество великого писателя.

Дородный, седой, с умным лицом, проницательным, чуть усталым взглядом, неторопливой речью, располагающими вальяжными манерами, Сафонов сидел целый день в своем уютном, прохладном кабинете, больше похожем на кабинет известного писателя, и постоянно что-то писал. Вдоль стен кабинета стояли стеклянные шкафы, набитые книгами, некоторые из них отсвечивали на корешках старинным тусклым золотом.

Огромный полированный стол Антона Юрьевича был уставлен аккуратными стопками книг и журналов. Из некоторых торчали цветные закладки.

Попадая впервые в кабинет Сафонова, человек робел и шел к огромному столу униженно, почти на цыпочках, боясь неверным суетливым движением спугнуть мысль архитектора.

Однако ни книги, ни то, что писал Антон Юрьевич, ни его мысли не имели ни малейшего отношения к архитектуре.

Антон Юрьевич не имел даже архитектурного образования. Люди поражались, узнав, что Сафонов имеет всего десять классов; причем это было так давно, что и сам Антон Юрьевич забыл про свое среднее образование.

Второй зам Красина был энциклопедистом, полиглотом, вундеркиндом, эрудитом – всем чем угодно. Он знал практически все. Кроме архитектуры. К ней он питал глубокое отвращение. Впрочем, Антон Юрьевич ко всему питал органическое отвращение. Не то что бы уж отвращение, а просто по каждому вопросу он имел собственное мнение, которое диаметрально расходилось с общепринятым.

И в этом была сила Антона Юрьевича. Красин выпускал его из кабинета в особо сложных случаях, когда надо было подписать бумагу у очень ответственного человека.

И Сафонов подписывал! Да еще как подписывал! Начальник провожал Антона Юрьевича в прихожую, при всех на прощание жал руку. А раз один большой человек сопроводил Сафонова аж до лифта; сначала пожал руку в приемной, потом сопроводил до лифта и там еще пожал, да не один раз, а целых два! Причем жал искренне, заглядывая в глаза; Антон же Юрьевич сопроводил начальственное рукопожатие вежливой улыбкой, можно сказать равнодушной улыбкой.

Каждый ли из нас может похвастаться таким?

И в приемную начальства второй зам проходил вне очереди, даже если очередь была многочисленной и состояла из значительных людей.

Антон Юрьевич пересекал пространство от двери приемной до секретарши каким-то усталым шагом, словно бы нехотя, словно бы он сделал большое одолжение, приехав сюда, словно бы не ему что-то надо было от влиятельного человека, а влиятельный человек попросил приехать Сафонова, чтобы выручить его из беды.

Антон Юрьевич подходил к секретарше и, не обращая внимания на то, что секретарша разговаривала сразу по двум телефонам, а рядом заливалось на разные голоса еще несколько, говорил негромко и сонно:

– Я Сафонов.

И в приемной почему-то сразу устанавливалась тишина, даже смолкали телефоны, во всяком случае они как бы доносились из другой комнаты, а секретарша, кто бы она ни была – убеленная сединами мудрая старушка или молоденькая, издерганная личной жизнью девчонка, говорила в телефоны: «Одну минуточку» – и поднимала на Антона Юрьевича глаза. С полминуты они пристально смотрели друг на друга; секретарша с любопытством, хотя за свою секретарскую жизнь она насмотрелась всякого и ее ничем нельзя было удивить; Антон Юрьевич устало, мудро, словно знал про эту женщину все, даже самые сокровенные мысли.

Страж заветных ворот первой отводила глаза и нажимала клавишу на сложном аппарате, больше похожем на концертный рояль, чем на телефон, и говорила:

– Иван Иванович (или кто там еще), к вам Сафонов.

И столько в ее голосе было уважения, любопытства, почтительности, что глухой, словно из потустороннего мира, голос сразу же отвечал:

– Пусть заходит.

Антон Юрьевич никогда первым не начинал разговор. Он сидел и молча смотрел на начальника до тех пор, пока тот не начинал слегка нервничать.

– Что-нибудь случилось? – спрашивал начальник.

– Да нет, ничего особого не случилось, – отвечал Сафонов. Отвечал таким тоном, словно все, что ни случится в этом мире, – мелочь, ерунда по сравнению с вечностью.

– Тогда чем обязан…

– Лифт вот у вас старомодный, – не слушая собеседника, произносил Сафонов. – Наверно, образца пятьдесят шестого года?

Начальник смущенно пожимал плечами. Чего угодно ожидал услышать он от собеседника, кроме сетования по поводу устаревшего лифта.

– А какие сейчас новые? – машинально спрашивал начальник.

Антон Юрьевич оживлялся. О лифтах он знал все. Историю происхождения, курьезные случаи из истории, новейшие образцы почти во всех странах мира. Но самое главное – он имел собственную точку зрения на то, каким должен быть лифт. Эта точка зрения диаметрально расходилась с точкой зрения корифеев лифтостроения.

Лифт должен быть быстроходным, почти реактивным, вместительным, как аэробус, говорил Сафонов, и привозить посетителей учреждения сразу на крышу здания. Крыша здания учреждения – это вовсе не та крыша, какая существует сейчас – с нелепыми чердаками, трубами, котами. Крыша учреждения – это огромное светлое сооружение с плавательным бассейном, спортивными снарядами, библиотекой, дискотекой, кафетерием, селекторной связью. Лифт-аэробус мгновенно доставляет на крышу-зал порцию посетителей.

Те, кто очень спешит, спускаются вниз по лестнице на нужный им этаж; те же, кто приехал заранее – а таких большинство, – идут к селекторам, записываются на прием и оставшееся до приема время приятно проводят на крыше-зале в зависимости от своих склонностей. Это не только ликвидирует нервный стресс у ждущих очереди в приемных многие часы, но и выгодно экономически: сократится количество лифтов; уменьшится размер приемных; бедный как крыса комендант здания получит доход от платных услуг на крыше.

Конечно, сначала Иван Иванович (или кто там) слушал разинув рот, потом сам незаметно втягивался в идею, развивая ее, дополняя. Бывало, что разговор перебрасывался на другие проблемы, на которые у Антона Юрьевича, конечно же, есть своя точка зрения; проходит много времени, заинтригованная секретарша, подстегиваемая волнующимися посетителями, приносит на подпись явно не срочные документы; и когда наконец Иван Иванович (или кто там) спохватывается, то разговор о проекте или какой-либо другой бумаге кажется настолько нелепым, ничтожным, пустяковым, что начальник небрежно подмахивает его и провожает Антона Юрьевича до приемной, а то и до устаревшего лифта и почтительно, благодарно жмет ему руку.

Конечно, не обязательно разговор начинался с лифта, лифт здесь фигурирует лишь так, для примера. Сафонов был хорошим психологом; он сразу по лицу, по манере поведения, по обстановке кабинета определял характер, склонности собеседника и затрагивал и развивал вопрос, который интересовал нужного ему человека, а поскольку таких вопросов, по которым Антон Юрьевич не имел собственного мнения, практически не существовало, то неизменно завязывался интересный живой разговор, венцом которого была заветная подпись на документе.

Конечно, бывали и проколы, обычно это случалось с равнодушными или глупыми людьми (кстати, даже с ними Антону Юрьевичу иногда удавалось найти общий язык), но проколов по сравнению с победами было так мало, что их можно было и не принимать в расчет вовсе.

Можно сказать, что Антон Юрьевич являлся идеальным заместителем и человеком. Он не пил, не курил, не высокомерничал, несмотря на свою фантастическую эрудицию, не был жаден, со всеми держался ровно и доброжелательно, не заискивал перед начальством.

И все-таки один недостаток у Сафонова был. Если это только можно назвать недостатком. Антон Юрьевич нравился женщинам. Причем женщинам не всем, а определенного возраста и определенных склонностей. В основном это были женщины в диапазоне от сорока до пятидесяти лет, бывшие красавицы. В молодости такие женщины привыкли к поклонению, веселой жизни, баловству со стороны родителей. Милым капризным красавицам искренне кажется, что так будет всегда. Мысль о старости представляется им настолько абсурдной, нелепой, не касающейся их, что на стариков, в том числе и на родителей, они смотрят как на что-то ненужное, надоедливое, жужжащее наподобие мух.

Но вот неизбежное замужество; как ни крути, а он появляется: самый лучший, самый благородный, почти принц из сказки; и капризная красавица становится хранительницей семейного очага. Дети, работа, очереди в магазинах, похороны близких, неприятности. Красота быстро тает, как кусочек тонкого прозрачного льда, брошенного в таз с мутной горячей водой. А тут еще принц оказывается вовсе не принцем, а обыкновенным мужиком, как у всех. Он храпит по ночам, не дурак выпить, случается, приезжает из командировки со следами губной помады на рубашке; когда жена берет трубку телефона, трубка молчит, но в нее кто-то дышит, явно женщина. Он не хочет мыть посуду, а предпочитает бессмысленно часами торчать перед телевизором.

Ссоры, выяснение отношений, бессонные ночи. Нет почтения со стороны детей, у которых своя жизнь, куда они не хотят пускать родителей.

Кто во всем виноват? Конечно, он, бывший принц! Он не смог ее обеспечить материально, не сумел воспитать детей так, как надо (правда, точно не известно, как надо было их воспитывать), не сумел оценить и сохранить ее красоту; не сумел оценить как женщину (никакого ухаживания, наваливается сразу как медведь); не сумел оценить как образцовую хозяйку, не сумел… Короче, он загубил ее жизнь. А вот некоторые… Ах, как она ошиблась в своем выборе! А ведь все могло быть иначе…

Взять хотя бы Антона Юрьевича Сафонова, с которым она случайно познакомилась. Галантен, предупредителен, вежлив. А какой эрудит! С ним всегда интересно, с ним чувствуешь себя по-прежнему красивой девочкой, прозрачной льдинкой, еще не брошенной в мутный горячий таз жизни. С ним чувствуешь себя зрелой, уверенной в своих чарах женщиной. С ним чувствуешь себя кому-то нужной. С ним чувствуешь себя человеком. Он уважает твое мнение, твои мысли не кажутся ему мыслями курицы, как считает муж.

Она начинает следить за своей внешностью, она бегает к нему в кабинет, подкарауливает у двери квартиры, умоляет провести с ней вечер, ночь, утро – все что угодно. Она лжет дома, на работе, самым близким подругам. Во сне она шепчет его имя.

Всегда равнодушный к делам супруги муж начинает проявлять беспокойство, нервничать. Нервозность превращается в ревность. Он принимается следить за женой, роется в сумочке. И наконец опускается до слежки.

Вскоре он устанавливает, что его соперник – похожий на зрелого Бальзака зам. директора института некто Антон Юрьевич Сафонов.

Муж пытается поговорить с Антоном Юрьевичем «по-мужски», но тот лишь пожимает плечами. Муж устраивает сцены жене, даже пытается проучить ее, как учили в старину, – вожжами, но та рыдает и ничего, собственно, не опровергает. Да, она больше не любит бывшего принца; да, она любит «настоящего мужчину». Она выполнила свой долг: вырастила детей, помогла мужу «не опуститься» – без нее он спился бы или «пошел по бабам» и превратился бы в полное ничтожество. Остаток «загубленной жизни» она хочет провести так, как считает нужным. Она бросает его, человека с убогим духовным миром, и уходит к Сафонову. Тем более, что тот холост, имеет хорошую квартиру и материально обеспечен. Дети? Теперь его очередь заниматься ими. Впрочем, она может забрать их с собой. Антон Юрьевич настолько благороден, что наверняка займется чужими детьми вместо так называемого родного отца, лентяя, пьяницы и болтуна.

Перепуганный муж не знает, что делать. Нарушен привычный ход жизни, казалось бы, такой же незыблемый, как ход небесных светил. Мягкие тапочки, телевизор, борщ, газета, кружка пива, банька в воскресенье, приятные приключения в командировках, привычное, как шум Садового кольца, ворчание стареющей жены, вечные неприятности у детей, которые, наверно, и созданы для того, чтобы приносить взрослым неприятности, чтобы взрослые не впали в спячку…

И вдруг взрыв, катаклизм, вспышка сверхновой (вернее, сверхстарой) звезды. Что же делать? И муж совершенно естественно ищет защиты у общества. Он бежит к директору института; кричит, почти плачет в парткоме, в месткоме, комитете комсомола, даже в кассе взаимопомощи.

Собирается экстренное совещание. Антона Юрьевича Сафонова просят дать объяснение. Антон Юрьевич обводит всех сонными мудрыми глазами. А что, собственно, происходит? – удивленно спрашивает он. Жениться? У него и в мыслях не было жениться. Дети? Какие дети? Он и словом не упоминал про них, поскольку их не может терпеть с детства. Ах, любовь… Он никогда не любил и не собирается любить – мура все это. (В этом месте Сафонов пытается изложить мировую историю любви и свою собственную точку зрения на эту болезнь, временно отнимающую разум у человека, но предусмотрительный Красин прерывает Сафонова репликой: «Ближе к делу».)

Пожалуйста. Буду ближе к делу. Да, было несколько встреч. Но он тут ни при чем. Она сама. Что он может сделать? Она стережет его на каждом углу. Не обещал и не собирается. Убежденный холостяк. Выговор? Как вам будет угодно. Только не за что. Я свободен? Прекрасно, благодарю за внимание.

Тем временем бедный, насмерть перепуганный муж: успевает обежать всех подруг и близких знакомых неверной жены. Те собирают срочное женское собрание, куда призывается вспыхнувшая «сверхновая» (или «сверхстарая», как вам будет угодно). Приговор женского трибунала единодушен и жесток: «Побесилась – и хватит. Мы все прошли через это. Бабье лето».

И постаревшая на десять лет жена возвращается к своему потухшему очагу и принимается разжигать его снова, варить, стирать и пылесосить. Муж некоторое время наблюдает за женой, он сама корректность и предупредительность, даже с каждой получки дарит цветы, но потом все постепенно входит в свою колею.

У Антона Юрьевича уже было три выговора за такие штучки, но справедливости ради надо сказать, что Сафонов тут был действительно ни при чем. Он не искал знакомства с женщинами. Они сами находили его. Он не ухаживал, тем более не приставал. Они сами ухаживали, а потом и приставали.

Одно время второй зам даже не ночевал дома, а купил за свои деньги диван и спал на нем в кабинете, но «вспыхнувшие» находили его и там. Получалось еще хуже: спит с чужими женами при исполнении служебных обязанностей. В конце концов на подобные истории махнули рукой. Нельзя же в самом деле ходить человеку с черной чадрой на лице и с кляпом во рту?

В вышеперечисленных качествах первый зам Андрей Осипович Головин (Вьюнок-Головушка) был полной противоположностью Сафонову. Во-первых, он ничего не знал. То есть не то чтобы уж совсем ничего, но по сравнению со знаниями Антона Юрьевича знания Андрея Осиповича можно было смело приравнять к нулю. Конечно, в архитектуре он разбирался, даже выписывал специальные журналы, но не читал их, за новшествами не следил, а твердо придерживался установок, которые в виде отпечатанных на ротапринте кип бумаг поступали из центра. Это было удобно и выгодно в целях экономии времени.

Остальное почти не интересовало Головушку, даже мировая политика – конечно, не в глобальном масштабе, а ее тонкости. Первый зам имел лишь одно хобби: он почему-то собирал книги о китах. Может быть, его раздражала эрудиция коллеги, и хоть в одном вопросе Головин мог прижать к стене энциклопедиста: о китах Головин знал прилично, пожалуй, даже больше, чем самые крупные китологи, или как там они называются.

В отличие от первого зама второй был довольно прижимист в деньгах, охотно интриговал, входя, в зависимости от обстановки, то в одну, то в другую группировку.

Одевался неряшливо, любил соленое словцо (говоря проще, матерился).

И в «женском вопросе» он стоял на совершенно другом полюсе, нежели Антон Юрьевич. Головин был отцом большого семейства (три дочери и один сын), причем Отцом примерным. Он заботился о своем потомстве больше, нежели его жена актриса, которая полностью жила в «потустороннем» мире.

Андрей Осипович сам стирал пеленки, рыскал по магазинам в поисках обновок, прорывался через очереди за продуктами (с криками: «Дорогу заслуженному отцу-одиночке!» При этом в умеренных дозах применял похабщину. И, как это ни странно, обычно железная в таких случаях очередь охотно ему уступала, даже посмеивалась), успевал побывать в яслях, садике, школе, по которым было разбросано его потомство, и везде ухитрялся все сделать.

Успевал он и волочиться за женщинами. Головин любил женщин. Любил всех без разбора: пожилых и молодых, замужних и незамужних, худых и толстых, вялых и нервных, блондинок и брюнеток, гимнасток и обрюзгших лежебок. В вопросах любви Андрей Осипович был абсолютно интернационален, он не отдавал предпочтения ни одной из существующих на земле рас.

Помимо клички Вьюнок первый зам имел еще вторую – Кот (в основном за усы).

Кот-Вьюнок приставал к женщинам всюду: в метро, на улице, в кино, даже на ответственных совещаниях. Да что там совещания! Однажды Головин пристал к даме в президиуме крупного международного совещания, а та возьми да и окажись дочерью одного короля. Было потом дело…

Короче, всегда, как только у Кота оказывалась свободная минутка, он, как истинный рыцарь, дарил ее прекрасному полу.

Карманы его брюк, пиджака, портфель всегда были забиты мятыми клочками бумаги, на которых проступали нацарапанные торопливой рукой цифры телефонов, названия улиц, имена, фамилии.

Самое удивительное – жена не только не делала попыток укротить своего мужа-потаскуна, но даже в какой-то степени и помогала ему в амурных делах: сочувствовала, утешала в неудачах. Довольно хорошая актриса, она совершенно не понимала действительности, она жила в придуманном мире, населенном людьми из пьес, в которых играла. Из всех своих родственников, знакомых, друзей она лепила образы исходя только из собственной фантазии.

Так, например, муж в ее интерпретации был человеком, безумно влюбленным в искусство, в театр. Ради этой великой любви он и женился на ней, Жанне; то есть он женился не на женщине, а на актрисе. Короче говоря, она считала, что Андрей Осипович пожертвовал собой как мужчина во имя благородной цели: чтобы она, Жанна, будила в людях прекрасное. Из-за этого Андрей решил всю жизнь быть рядом с женой-актрисой, ухаживать за ней, за детьми, угадывать малейшие желания, готовить еду, бегать по магазинам. (В действительности же Головину было глубоко наплевать на искусство вообще и на театр в частности. Ему просто нравились хлопоты по дому, возня с детыми.)

Поэтому актриса жалела мужа как жертву. Жалела его тусклую (как ей казалось), светившуюся чужим отраженным светом (ее светом) жизнь. Лишь из-за этого она прощала ему маленькие слабости, которые казались ей вполне естественными. Если она нужна ему лишь как актриса, а не как женщина, то вполне нормально, что муж имеет право немного пофлиртовать. (Ох-хо! Знала бы она подробности этого флирта!)

Поэтому Жанна не только не пресекала донжуанскую деятельность супруга, но и выполняла как бы роль секретаря: «Тебе пять раз звонила какая-то Аня. Такой симпатичный голос. Она была очень расстроена. Ты бы позвонил ей. Сходите в кино. Я не возражаю». (Охо-хо! Кино!)

Иногда Жанна даже плакала, так ей было жалко своего мужа. Случалось это обычно после удачных премьер, когда ее сто раз вызывали на «бис», засыпали цветами, объяснялись в любви. Счастливая, трепещущая от восторга, она возвращалась домой, благоухая косметикой, шурша дорогими платьями, и что же видела? Видела потного, тщедушного Андрея Осиповича, который, нацепив ее фартук, одновременно мыл посуду, пылесосил, стирал пеленки и варил манную кашу.

– Бедненький, – шептала актриса, целуя мужа в соленый лоб. – Ты совсем замотался… Это я виновата… Я никудышняя мать и жена… Я загубила твою жизнь… Прости меня!

Жанна плакала, а Головин промокал ее слезы вафельным полотенцем, пахнущим холостяцким бытом, – такой запах всегда появляется, если на кухне хозяйничает мужчина.

– Ничего, – утешал жену Андрей Осипович, – искусство движется вперед, а это для меня самое главное.

– Ты святой… – шептала Жанна и мазала лицо кефиром, чтобы назавтра со свежими силами двигать вперед искусство.

Андрей Осипович не возражал против святости. Его вообще устраивало положение жертвы. Другие мучились со своими ревнивыми женами, а его чуть ли не силой благоверная отправляла развлекаться. Какой муж может этим похвастаться? Никакой! Хозяйство, дети… Это же хобби! Одно удовольствие. Разрядка после стрессового дня. И как только женщины жалуются на домашнюю работу! Совести в них не осталось. Бог создал женщину для семейного очага, а не для воспитания мира по образу и подобию своему. А они растоптали угли в семейном очаге туфлями модели «коровьи копыта» и с великим рвением принялись воспитывать мужчин. Они захватили все ключевые позиции: торговлю, медицину, школу, сферу обслуживания. Мужчинам остались одни железяки. Но железяками сыт не будешь. Поэтому мужчины постепенно подпали под «коровье копыто».

Жанна не стремилась к захвату власти над мужчинами, искренне считала себя слабым полом, и это очень импонировало Андрею Осиповичу. Он относил себя к разряду мужчин, счастливых в семейной жизни. И по-своему любил жену.

 

4

Красин набрал номер ее телефона. Трубку взяли сразу же. Наверно, человек ждал звонка и находился рядом. А может быть, даже не только находился, но и держал руку на трубке.

– Алло… Алло… – Голос был замедленный, но не сонный. Видно, она устала ждать. Устала сидеть у телефона.

– Привет, – сказал он. – Я тебя разбудил?

Она помолчала, вслушиваясь в его голос.

– Вы ошиблись номером.

– С тобой что-то случилось в горах? Я очень волновался. Ты сейчас не можешь приехать ко мне?

– Какой номер вы набираете?

Конечно, она не может приехать. И не может говорить. Очевидно, муж еще не заснул. Муж страдал бессонницей. Он его видел пару раз. Высокий изможденный человек с глазами измученной лошади – Борис Яковлевич Ягонов страдал язвой. Как несправедливо поступает иногда жизнь: человек, отвечающий за все общественное питание города, имеющий доступ практически к любому деликатесу, сам ничего не может есть, кроме манной каши и всякой протертой муры. Она рассказывала Красину, что Борис Яковлевич хороший человек и честный, насколько можно быть честным на такой работе.

И очень ее любит. И она хорошо к нему относится и даже, может быть, любила, пока не встретился на ее пути он, Красин. И, наверно, муж почувствовал факт появления Красина. Ибо, как рассказывала она, раньше чувство ревности было совсем чуждо мужу, но теперь он ревнует. Причем ревнует тяжело, скрытно, стыдясь своего чувства, и от этого ей еще больней от его ревности. Наверно, он сейчас лежит в кровати и, закрыв глаза, притворяясь спящим, прислушивается к словам жены.

– Слушай, – сказал Красин торопливо. Он испытывал странное чувство, будто каждое его слово проникало в глубь больного и теребило его язву. Красин даже видел, как лицо Ягонова искажала судорога. – Я очень хочу тебя видеть. Завтра у меня день расписан до минуты, но вечером банкет в горах у водопада. Ты знаешь… Там всегда банкеты… Как только стемнеет, я удеру от них. Буду ждать тебя в десять на вершине горы, как раз над водопадом. Хорошо? Если ты придешь, скажи «да». Если нет, то я приду к тебе ночью, побью все стекла, затолкаю тебя в машину и увезу. Будет очень большой скандал. Кроме того, я могу порезаться, когда стану бить стекла. Я очень неловкий. Так да или нет?

– Да, – сказала она. – Вы правильно набираете номер, но это не диспетчерская, а квартира.

– Спокойной ночи, – сказал он, но в трубке уже слышались гудки.

Красин достал из холодильника бутылку чешского пива, – холодильник гостеприимным Гордеевым предусмотрительно был набит всякой всячиной, – лег, не раздевшись, на кровати и, прихлебывая холодный горький напиток, стал думать о Зое, об этой удивительной женщине, которую он знал всего лишь несколько часов, пять лет назад.

Тогда, пять лет назад, им удалось отделаться и от коварного друга – столпа города Гордеева, и зама – Вьюнка-Головушки-Кота. Они просто удрали по лианам, или по чему-то в этом роде, опутывавшим веранду. Она спустилась первой, скользнув вниз бесшумно, как кошка, и ждала его внизу, пока он, пыхтя и отдуваясь, пытался достигнуть земли. Ему даже казалось, что у нее светились глаза зеленоватым светом – то ли от звезд, то ли от люстр банкетного зала.

– Давайте я вам помогу. Не бойтесь, никто не увидит. А я никому не расскажу.

Как ни старался Ярослав Петрович обойтись без ее помощи, но все-таки ему это не удалось. У самой земли он бы сорвался с лианы, но она подхватила его, и он почувствовал, как под его тяжестью напряглось и задрожало Зоино тело. Оно было тонким, упругим, Красину пришло нелепое, даже кощунственное сравнение – как автомобильная рессора.

– Уф, ну и медведище вы!

– Все банкеты, будь они неладны!

– От одного я вас избавлю.

– Вы очень великодушны. Спасибо.

– Не за что.

– Ну так что?

– Ну так что?

– Я имею в виду: какие будут предложения?

– Я то же самое.

Она опять закурила, но старалась держать огонек: сигареты скрытно от веранды.

– Лучше всего пойти ко мне в гостиницу, – сказал Красин. – Там у меня в холодильнике ледяное боржоми и чешское пиво.

– Ух! – сказала она. – Знаете, чем соблазнять в такую духоту бедную женщину. Хорошо, пойдемте, хотя это и безнравственно: замужней женщине идти к женатому мужчине. Но у меня есть на это свои причины.

– Вы агент иностранной разведки?

– Как специалист вы не представляете никакой ценности ни для какой разведки.

Сказано было шутливо, но все же Ярослав Петрович был слегка обижен.

– Ну уж прям-таки…

– Верьте мне.

– Однако тогда зачем… Тогда я никуда не пойду, – решительно заявил Красин.

Зоя рассмеялась.

– Но это же глупо. Согласитесь. Вы отказываетесь от свидания с женщиной, которая вам явно нравится, лишь на том основании, что она не агент иностранной разведки.

– В самом деле, глупо, – согласился Красин. – Но… у вас будут неприятности…

– А мы в окно. Вы же живете на первом этаже.

Ярослав Петрович покачал головой.

– Все-то вы решительно знаете. По дороге вы мне расскажете, что к чему.

– Только лишь за бокалом ледяного боржоми.

Ночь была настолько темной, что они проникли к нему в номер, никем не замеченные. То есть, конечно, он прошел «сквозь дежурную», посвистывая и позвякивая ключом, который никогда не сдавал.

Красин хотел привлечь к себе внимание, чтобы его не искали, куда он запропастился. Зоя же влезла в окно. Теперь помогал ей он. Она оказалась легкой и сильной. Она подпрыгнула, подтянулась на его руках и через несколько секунд оказалась в номере.

– Вы бывшая гимнастка? – спросил он.

– Почему бывшая? Я и сейчас хожу в секцию. Правда, самая старая. Скоро, наверно, выгонят.

– Ну уж, ну уж. Садитесь.

– Да у вас тут царские апартаменты! Вот жук Гордеев! Скорее же давайте воды – умру от жажды, а в предсмертной записке напишу: «Пала от рук великого, но коварного Красина. За что – не знаю». Уж повозятся тогда с вами. Главное, не известны мотивы.

Ярослав налил ей холодного боржоми, и она с жадностью выпила почти всю бутылку.

– Ну а теперь рассказывайте, – сказал Красин. – А то на этот раз умру я. От любопытства. И вас-то уж и подавно затаскают. Скажут: «Угробили великого человека». – В голосе Ярослава Петровича невольно прозвучал сарказм.

Зоя села в кресло напротив приемника, нашла ритмичную мелодию и, вертя в пальцах бокал с боржоми, через некоторое время заговорила своим низким хрипловатым голосом:

– История моей… увлеченности вами банальна до невероятности. Это испытала почти каждая девчонка. Любовь ученицы к учителю. Почти у всех это проходит… А у меня вот не прошло…

– Вы… Вы слушали мои лекции? – удивился Ярослав Петрович.

– Да. – Зоя жадно затянулась сигаретой. – Я сидела в первом ряду.

– Черненькая такая, с косой?

Зоя покачала головой.

– Не пытайтесь угадать. Вы не видели никого, кроме своих проектов. Боже, какие фантастические проекты вы только не изображали мелом на доске! Ваши собственные проекты превосходили все, о чем я только читала. Я была влюблена в вас по уши… Хотя давно и, казалось, навечно любила: своего мужа. Он действительно замечательный… Я знала о вас все… Я писала вам любовные письма… Конечно, вы на них не обращали внимания или они до вас не доходили.

Красин пожал плечами.

– Я часами простаивала под вашими окнами… Несколько раз была на приеме… Я не преследовала никакой цели… Просто я не могла жить без вас… Видите, какие старомодные слова я вам говорю… Как в сентиментальных романах… Потом… мы уехали с мужем в этот город – он получил после защиты, как он считал, заманчивое предложение…

– В самом деле романтическая история, – пробормотал Ярослав Петрович.

– Ну… а затем произошло самое страшное, – продолжала Зоя, не слушая собеседника. – Вы стерли тряпкой на доске все свои чертежи, так красиво нарисованные цветными мелками.

– Но ведь не мог же я заниматься фантазиями, когда многие люди сидят без жилья! – невольно с пафосом, с каким он привык выступать на совещаниях, воскликнул Красин.

– Да… Да… Конечно… Я все понимаю… Не считайте, что я наивная дурочка… Вы прекрасный администратор, вас все любят и побаиваются… Но не обижайтесь, ради бога: как архитектор вы погибли.

Наступило молчание. Ярослав Петрович тяжело, обиженно сопел. Он ожидал легкого, приятного, несколько экзотического приключения, а вместо этого получил оплеуху. Огонек сигареты, казалось, уставился на него хитрым, насмешливым глазом.

– Вы не понимаете всей тонкости должности руководителя института, – начал Красин и тут же уловил в своем голосе оправдывающиеся нотки. Он постарался пресечь их, как умел это делать в нужный момент. – Я обязан прежде всего…

– Прекрасно понимаю, – прервала его странная гостья. – Лучше, чем вы думаете. Мой муж ведь тоже руководитель. Пусть не института, но это, поверьте, не менее сложно. Я о другом. Постепенно, за суетой вы забыли, что вы талантливый человек. Вы обокрали не только себя, но и нас всех. Вы преступник по отношению к человечеству!

Вот чертова баба! Навязалась читать ему мораль! Шизофреничка она, что ли? Стоило отрывать его от «Сакли», чтобы выговаривать гадости!

– Вы только не обижайтесь. – Зоя потушила сигарету в пепельнице. Запахло резко, но приятно. А может быть, это так показалось: играли красивую мелодию, а Красин заметил, что для него хорошая музыка подавляет все неприятное вокруг: и резкие запахи, и громкие звуки, и даже безвкусные цвета. – Вот почему на каждый ваш день рождения я посылаю вам кирпичи… Я долго над ним работаю… Надеюсь, он не даст окончательно затухнуть вашей фантазии…

– Скажите, какая трогательная забота! Ну вот что, милая девушка. Благодарю вас за сегодняшний познавательный вечер. Я очень польщен. Не каждый день услышишь так называемую правду-матку. И не каждый способен ее произнести. Вы мужественный человек. Раз решите пожать вам руку. Вот так. А теперь прощайте, милый профессор. Я ужасно устал и хочу спать.

Во время его монолога она встала и слушала, понуро склонив голову и опустив руки вдоль тела.

– Ну, – сказал он, – я жду. Естественно, я вам помогу. Как вы сами понимаете, единственный путь – через окно. Скоро рассвет, а мне пилить и пилить до Москвы. Кирпичи мне больше не присылайте. У меня пока достаточно своей фантазии и без вашего допинга.

Она шагнула к нему, положила руки на плечи и глубоко, насколько это позволял мерцающий свет приемника, заглянула в глаза.

– Глупый ты, глупый, – сказала она и прижалась к нему щекой.

…Приемник затих. Волна ушла в сторону.

– Яр! – заревел в коридоре Игнат Гордеев так, что в некоторых номерах повскакивали люди, послышалось шлепанье босых ног, тревожные голоса в окнах: в случае опасности люди почему-то инстинктивно бросаются к окнам. – Яр! Гад ты такой! Дед помер от разрыва сердца! «Сакля» сгорела! Шашлык снова в барана превратился! Ты что, хочешь нас хрониками-инфарктниками делать? Раздрыхался! Москва тебе, что ли, здесь! Здесь горы, а горные люди никогда не спят! На выход! Ждем пять минут, а потом ломаем дверь. Я тут вызвал двух одесских биндюжников. Мы с Одессой дружим и обмениваемся людьми. Мы им – долгожителей, а они нам – биндюжников.

Пока Игнат трепался, она быстро оделась, потом, как тогда, положила ему руки на плечи.

– Не забывай меня, ладно? Ты ведь сюда часто приезжаешь. Не забудешь?

– Никогда, – сказал он.

– А хочешь, я к тебе в Москву буду приезжать?

– Это идея, – сказал он.

– Помни, что бы ни случилось, у тебя есть настоящий друг.

Конечно, он ее забыл, а она ни разу не приехала в Москву. То есть, конечно, он не совсем ее забыл; ничто не забывается, а такие вещи тем более. Он вспоминал ее, когда ему было особенно тяжело. Красин вспоминал и эту фантастическую ночь, и ее правду-матку, и особенно фразу «помни, что бы ни случилось, у тебя есть настоящий друг». И когда его особенно «прижимало», Ярослав Петрович с тоской думал: а не бросить ли все к черту, не улететь ли в далекий южный город и не заняться ли там творчеством? Рядом будет верный человек. Много ли мы встречаем за свою жизнь верных людей? Иногда ни одного… Жить в сакле, вести простую, здоровую жизнь: умываться по утрам родниковой водой, завтракать парным молоком и лавашем, испеченным на камне, затем садиться с фломастерами за ватман и работать до обеда, а после – прогулка в горы…

В такие минуты он звонил ей. У них была уже ночь, но она сразу же брала трубку, словно все эти месяцы только и ждала его звонка.

– Алло, кто говорит? – спрашивала Зоя, хотя знала, кто говорит. – Вас слушают… Говорите…

И он говорил, что в Москве идет дождь, что опять вызывали «на ковер», что в семье конфликт из-за «вещизма», что он был полным идиотом, уехав в ту ночь в «Саклю».

– Приезжай, – шептала она.

– На этой неделе приеду, – твердо обещал он. – Я страшно соскучился по вашим места («По тебе»).

– Меня опять подвели. («И никто не заступился. Предали. В жизни так мало верных людей».)

– Я буду ждать… Так ждать…

Конечно, он не приезжал. Все утрясалось. Дождь сменялся солнцем, начальство меняло гнев на милость, жена удовлетворялась норковой шубой, и вопрос «вещизма» временно снимался с повестки дня.

И вдруг эта неожиданная командировка, впрочем, не совсем неожиданная, если честно, он сам «подстроил» ее. Гордееву что-то приспичило со строительством, он, естественно, ринулся в атаку на Красина, а тот осторожно отвел его «горный» напор на вышестоящее начальство, а уж начальство приказало Ярославу Петровичу выехать в гордеевский город.

Просто он не смог больше. Захотелось увидеть туман в горах, яркое солнце, игру света и тени в вечных льдах, а главное, ее. Он почему-то увидел ее в белом макси на фоне черных скал с алым маком в руках.

И вот она пришла в белом макси с алым маком в руках. А они даже не смогли пожать друг другу руки… Завтра непременно надо удрать с банкета. Любым способом, но удрать…

Весь день, как он и предполагал, была карусель. Гордеев показал все, что только мог показать, хотя многое Красин уже видел, но отказаться было невозможно. Когда показывать стало уже решительно нечего, а солнце висело еще очень высоко, Игнат Юрьевич придумал ловить рыбу в арыке. Вода в арыке была мутной, быстрой, тащила камни, траву, и, конечно, ни о какой рыбе там не могло быть и речи, однако Гордеев кидал в арык блесну и то и дело радостно вскрикивал:

– Видал? Повела, повела, сволочь! Ух ты, на пять кило потянет мерзавка. Видал? Видал, Яр? На, тяни, дарю, твоя будет!

Красин добросовестно тянул, но «сволочи», разумеется, не оказывалось – просто крючок зацепился за пучок травы.

– Тащи! Тащи! – мельтешил на берегу Гордеев. – Она в траве, подлюка! Видишь, как бьет хвостом! Разгребай, разгребай эту гадость, а то уйдет! Как рванет, так только ее и видел! Они у нас такие!

Ярослав Петрович копался в траве, его зам Головин (Вьюнок-Головушка-Кот), бренча сувенирами в карманах, изо всех сил помогал своему начальнику, но ничего, кроме камня и ила, разумеется, не обнаружили.

Однако столп города нисколько не огорчался.

– Непрофессионально! – гремел он. – Что это тебе, испанский бык? Это нежная форель! А здесь не коррида, а рыбалка. Пойдем кинем выше по течению.

Головушка, замученный морально (за день не поболтал ни с одной женщиной. Эхе-хе!) и физически (надо доказать шефу, что ты в полной форме), пытался увести компанию в сторону.

– У меня, – говорил он, – есть надувной змей. Голландский надувной змей. Размах крыльев – три метра.

– А разве у змея есть крылья?

– Ну как их там… присоски, что ли… В общем, большущий змеище. Бежишь за ним, как за самолетом. Четыре часа – и Москва.

Но перспектива попасть в столицу, шлепая за надувным змеем, никого не прельщала. Гордеев продолжал гонять публику вдоль арыка, пока не село солнце. Тогда он стал серьезным, небрежно бросил в траву удочку, взглянул на часы и сказал торжественным голосом:

– Пора.

Они сели в машины, дожидавшиеся их тут же, за кустами, и поехали в горы.

Когда добрались до места, на горы уже пала ночь, в ущелья набились клубки белых змей, в небе закачались облачка звездной пыли, словно подул ветерок и поднял пух с небесных одуванчиков. В машине Игнат Юрьевич балагурил, беспрестанно щелкал подаренной ему Головиным зажигалкой и восхвалял жизнь:

– Вот мы сейчас мчимся по горам есть шашлыки и пить коньяк, нюхать травы, а могли бы вообще не родиться или лежать в банках заспиртованными эмбрионами. Как это ужасно!

Суеверный Андрей Осипович тут же всучил Гордееву открытку с подмигивающей японской красавицей, и столп города затих, загипнотизированный вниманием гейши. О деле за весь день так и не было сказано ни единого слова. Красин был уверен, что Игнат возьмется за него вплотную где-то после четвертой-пятой рюмки. После второй рюмки он твердо решил бежать.

Между тем приехали. Место действительно оказалось сказочным. Небольшая зеленая лужайка, вокруг почти отвесные скалы; с одной из скал низвергался небольшой водопад, потом он превращался в спокойный ручей, из которого словно поплавки торчали горлышки бутылок.

Посредине лужайки был расстелен пестрый дастархан, по нему в живописном беспорядке разбросаны алые подушки. Тут же молчаливые люди в национальных халатах стали приносить блюда с мясом, рыбой, птицей, овощами, фруктами. Вкусно пахло шашлыком, растоптанной сочной травой, чистой холодной водой, далекими вечными ледниками, которые пахли, наверно, еще тогда, когда здесь, на поляне, пировала кореньями и фруктами хвостатая компания, отмечая удачный набег на занятые врагом заросли.

Красину дали самую большую подушку, отороченную белым шнуром. Рядом разместились Игнат Гордеев и Вьюнок-Головушка-Кот. (Ни одной женщины! Эхе-хе.)

Пошли здравицы. Однако Ярослав Петрович не рассчитал: Гордеев заговорил о деле сразу же после первой рюмки. Дело оказалось вообще-то пустяковым. Столп города затеял построить большую оранжерею, где были бы собраны представители флоры всего земного шара (Гордеев как-то был на ВДНХ, и тамошняя оранжерея потрясла его, особенно гигантские тропические листья кувшинок, на которых сидели тоже гигантские тропические жабы). Кроме того, оранжерею можно использовать зимой для выращивания овощей. Сборы с туристов плюс доходы от овощей окупят затраты на сооружение оранжереи за два года. Материал местный, строители местные. Оранжерея украсит город, переманит туристов из других городов, где они осматривают лишь одни древние камни. А древних камней везде полно. Древним камнем кинь – в древний камень попадешь. Современная теплица, где собраны растения со всего земного шара и даже есть гигантский тропический лист кувшинки, где сидит, постоянно надувая белые щеки, настоящая гигантская тропическая жаба, которая запросто глотает не только пролетающих мимо мух, но и зазевавшуюся мелкую птицу, например воробья, – вот настоящая экзотика.

Рассказ про жабу, которая запросто глотает мелкую птицу, произвел на всех сильное впечатление.

– Надо поддержать, Ярослав Петрович, – сказал зам Головин. – Идея оригинальная. Сделает честь нашему институту. Можно так все это раскрутить, что и премия обломится. – Андрей Осипович понизил голос. – Не говоря уже о том, что овощи можно круглый год заказывать наложенным платежом. А жаба? На новый год можно попросить у них жабу напрокат, посадить под елку и напоить шампанским. Никогда не видел пьяную жабу. Можно Самого пригласить. Не устоит. Захочется жабу заиметь. Мы ей тогда закусить курочкой дадим, чтобы протрезвела, в тряпочку завернем и сунем ему в портфель. Посмотришь, все наши бумаги с ходу подписывать будет!

– Да, – сказал Красин. – С жабой это здорово… Но надо все обмозговать… Может быть, оранжерею сделать трехэтажной, а на верхнем этаже посадить тигра.

– Тигра! – ахнул Вьюнок. – Ну голова! Слышали? Вот какой у нас шеф!

– Я сейчас… На минутку… – Красин встал. Тут же поднялся человек с полотенцем, кувшином и фонариком, но Ярослав Петрович помахал ему рукой. – Не надо… Мне необходимо обдумать насчет тигра…

– Гений! – заревел Игнат. – Пью за то, чтобы ты прожил сто лет на благо всего человечества.

Ярослав Петрович шагнул в кусты. Голоса сразу стали глухими, словно доносились из-под земли.

– Прогрессивный…

– Любую идею на лету, как та жаба воробья.

– Посмотрите, лауреата отхватит.

– Жена вот только стерва… Из грязи, да в князи.

– А как ее узнаешь? Все девушки – ангелы.

– Хорошую жену найти – все равно что в клубке гремучих змей отыскать ужа.

– Не ценить такого великого человека! Я бы дал ей под зад коленкой!

Дальше Красин не слышал. Чего они взялись за его жену? У самих, что ли, лучше?

Он быстро шел по каменистой тропинке, которая петляла возле водопада, поднимаясь все выше и выше. Ярослав Петрович остановился передохнуть. Место, где он только что был, вдруг оказалось далеко внизу. Машины казались спичечными коробками, костер – колеблющимся под ветром пламенем спички, людей же совсем не было видно: так, мельтешили какие-то тени. Запах пищи исчез, изменился и запах водопада: водяная пыль смешалась с испарениями хвойного леса, с жаром, испускаемым раскаленными за день камнями, с теплым воздухом, поднявшимся из глубоких долин, в основном темных, но кое-где усыпанных яркими угольками, словно раздуваемыми дующим ветром. Но самое главное – отступило дыхание ледников, которое всегда странно тревожило Ярослава Петровича. Красину казалось, что он оставался один на один с вечностью. Он – существо из сети тонких нежных жилок и хрупких хрящиков; достаточно ветра или небольшого камня или ливня, и он перестанет существовать. И рядом Ледник – монолитное образование без жилок и хрящиков, без страданий и радости. Они противостоят друг другу. «Я тебя понимаю, а значит, я совершеннее и лучше», – шепчет Красин. Ледник же молчит. Потому что Вечность всегда молчит. Лишь холодное, необыкновенно чистое дыхание исходит от Ледника. Наверно, так дышала Земля, когда еще ничего не было: ни деревьев, ни трав, ни насекомых, ни животных, ни человека с его верными друзьями-механизмами; все, это наслоение изменило дыхание Ледника, и вот только здесь, у его подножия, можно узнать, что за запах исходит из легких Земли. Надо обязательно подняться на Ледник. Гордеев, конечно, это сможет организовать…

Темно. Камни. Ели. Звезды. Ничего лишнего. Он бы почувствовал, если бы здесь таилось что-нибудь лишнее, противоестественное. У Красина был такой дар – чувствовать, если среди однородного появлялось что-то из иного мира. Поэтому он очень удивился и даже испугался, когда из-за заросшего мхом и мелкими березами выступа появился монах. На монахе был длинный балахон с наброшенным на голову капюшоном. В одной руке монах держал какой-то узел, в другой – посох.

«Монастырь здесь, что ли, рядом? Вроде бы никто не говорил», – с недоумением подумал Красин.

Монах остановился поодаль и молчал.

– Эй, старче, ты из монастыря? Разве здесь есть монастырь? – спросил Ярослав Петрович.

– Ешть, голубчик, ешть, – прошепелявил монах и отбросил капюшон. – Здравствуй, странник. Однако тебе довольно быстро удалось удрать.

Он взял ее лицо в ладони. Лицо было холодным и влажным. На черных волосах бусинками переливались капельки росы, в капельках отражались звезды, и они были похожи на шевелящихся светлячков.

– Ты как сказочная принцесса. Долго ждала?

– Я смотрела, как садилось солнце. Это не скучно. А потом приехали вы. Я сразу узнала тебя. По тому, как они вокруг тебя суетились. Честно говоря, я думала, что ты заведешься и забудешь про меня.

– Ты мудра не по годам, но на этот раз ошиблась.

– Тебе просто захотелось романтического приключения, а то бы ты с великим удовольствием пропьянствовал всю ночь.

– Ну, ну, расфантазировалась. Какие планы?

– Во-первых, оденься. – Зоя развернула узел, и Гордеев увидел такой же балахон, какой был на ней. – Это одежда наших пастухов. Путь предстоит неблизкий.

– Ты хочешь сбросить меня со скалы и разом решить все проблемы?

– Мы пойдем к моему деду. Ему сто три года. Он живет один в сакле, разводит пчел и выращивает виноград.

– Что же я потом скажу своим? Поднимется страшный переполох. Гордеев ужасно инициативный. Он вызовет альпинистов, собак, вертолеты.

Зоя сдержанно рассмеялась.

– Ты все-таки считаешь меня дурой. Я все предусмотрела. К ним подойдет мой верный человек и скажет, что ты пошел гулять, заблудился и попал к пастухам в Змеиное ущелье. Это очень труднодоступный район. Конечно, никто из них туда не потащится и уж конечно не станут тревожить сон вертолетчиков и собак. Они примут самое мудрое решение: пьянствовать до утра. А человеку скажут, чтоб он доставил тебя на рассвете живым или мертвым. Но лучше, конечно, живым. Как ты считаешь, я права?

– Мудро, – не мог не согласиться Красин.

Он надел одежду пастуха, которая оказалась удобной и теплой. Зоя подала ему палку.

– Это я для тебя. Ты же новичок в горах. Будешь отбиваться от горных духов.

– Умница. – Он распахнул ее накидку и обнял. Тело Зои было горячим. Одежда скользкой, белой. – Ты надела то платье? – с изумлением спросил он.

– Конечно. Ты же просил. Я просидела над ним два месяца, а ты даже не смог как следует рассмотреть его.

– Однако… в макси по горам…

– Я подпояшусь… Отвернись…

Они шли по горным тропам около часа. Вернее, она скользила между камней, как белая ящерица, – верхнюю одежду Зоя несла в руках. Он же тяжело топал за ней, спотыкаясь о камни, нащупывая палкой дорогу впереди, так как насмотрелся фильмов об альпинистах и боялся провалиться в расщелину или оступиться и покатиться в туманную пропасть, постепенно превращаясь в мешок, набитый костями и мясом. (Ух! Как же они тогда его будут хоронить? В цинковом гробу? А смотреть через окошко? Довольно мерзкое зрелище. Хоронить его, Красина, надо красиво: в новом финском костюме, немецких разноцветных носках, английских лаковых туфлях: седой, подстриженный, побритый, освеженный французской туалетной водой «Даккар», и все будут шептаться: «Ах, какой молодой, красивый, а умер». – «В горах разбился». – «Чего его туда понесло?» – «На пик восхождение делал». – «Дурак он, что ли? Плохо ему жилось в Москве?» – «Спортсмены, они все чокнутые».)

Размышляя таким образом, Красин действительно споткнулся и чуть не загремел под откос, правда, тот был пологим и зарос густой травой, так что ничего бы не случилось и не пришлось бы лежать в гробу в финском костюме, немецких разноцветных носках, лаковых туфлях, освеженным французской туалетной водой «Даккар».

Он удивился, как испугалась Зоя. Испугалась, но не растерялась. Она шла впереди и сделала лишь одно движение. Неуловимое движение хищного зверя в минуту опасности. Ее холодные цепкие руки скользнули сначала по голове, груди, потом ощупали ноги и руки.

Ярослав Петрович поднялся. Голова слегка кружилась. Видно, он все-таки ударился затылком при падении.

– Жив курилка, – сказал Красин преувеличенна бодрым голосом. – Двинем дальше.

– Ну нет, теперь я тебя понесу на руках. – Она в самом деле попыталась приподнять его от земли, но, конечно, у нее из этого ничего не получилось. Тогда он поднял ее на руки и, прижав к себе, двинулся вверх по тропинке. Палку он зашвырнул в кусты.

– Сумасшедший, – шептала она. – Мы же улетим в пропасть.

– Если вместе – согласен.

Все-таки она нежно, но настойчиво освободилась, и они пошли дальше. Зоя шла впереди, на крутых подъемах протягивала ему руку, однако Красин шутливо притягивал ее к себе, и они некоторое время стояли обнявшись, дыша общим дыханием и слушая далекий шум водопада, редкое осторожное падение шишек, отмерших елочных иголок и странное потрескивание, словно кололи щипцами сахар, – далекие детские воспоминания.

– Что это? – спросил Ярослав Петрович.

– Ледник. Это он так дышит.

– Разве ледник дышит?

– Конечно. Он живой. Как и все вокруг. Вот послушай.

Они замерли. Горы и в самом деле жили. Мягко, но настойчиво их стали обволакивать звуки, которые не имели ничего общего ни с шорохами леса, ни с потрескиванием ледника. Было ли это прикосновение света звезд к камням, или сохранившийся в памяти гор плеск волны Мирового океана, или удары метеоритов, когда Земля еще не имела атмосферы, или до них доносилось сжимание остывающей планеты, еще бывшей обломком звезды.

Во всяком случае это были не здешние звуки, то есть, конечно, они присутствовали тут, вокруг них, но родились они не сейчас, их происхождение не объяснялось сочетанием, из которого обычно создаются звуки: ветра, жары, холода, рождения, смерти растений…

Это были вечные звуки.

«Как хорошо, что я ушел с ней в горы, – подумал Красин. – Хотя бы из-за этого… Ради этих звуков вблизи ледника. Все-таки, наверно, ледник аккумулировал их… Он не мог не аккумулировать. Он единственное здесь живое разумное существо из ТОГО мира; в леднике Земля хранит информацию, которая, возможно, когда-нибудь будет расшифрована… Если она заложена для нас, людей… Я бы никогда не услышал этих звуков, если бы не она, эта удивительная женщина. Одновременно хрупкая и сильная, нежная и грубо-ироничная, мягкая и властная. И очень талантливая». Теперь он по-настоящему понял всю необычность рисунков на кирпичах, которые она присылала ему на день рождения и которые повергали его в такое изумление. Теперь он понял, что подобные узоры и сочетания цветов могли родиться только здесь, в горах, вблизи этого ледника – хранителя памяти Земли.

– Ну, вот мы и пришли, – сказала Зоя, достала расческу, зеркальце и стала приводить себя в порядок при свете звезд и матового свечения залитых туманом расщелин. – Дедушка не любит, когда я прихожу растрепой. Он считает, что красота всегда должна быть ухоженной. Разве я красивая?

– Не кокетничай, – сказал Красин.

– Нет, разве я правда красивая? – Зоя положила черные толстые косы на грудь, начесала на лоб челку и сделала несколько плавных движений, какие делают горянки, прежде чем начать жгучий танец.

Колебания ее рук передавались всему телу, она в упор смотрела на него огромными черными глазами, в которых искорками мелькали и звезды, и ледник, и туманные ущелья; в этот момент она казалась частью всех этих странно перемещавшихся вещей: темных сосен, так стремительно, стройно взбегавших к небу, что они все вместе были похожи на рождественскую свечу; скал, настолько гладких, черных и холодных, что они уничтожали все, что бы к ним ни прикасалось (и свет звезд, и туман, похожий на распущенный в тазу с водой бинт, и идущий издали слабый-преслабый ровный свет, может быть, это был свет находящегося на краю света моря или даже океана).

Хрипло дышащего ледника, словно это дышал страдающий астмой старец, уставший от долгой-долгой жизни, но понимающий, что он обязан жить; и он живет, лишь неровным дыханием, которое старается скрыть от гор и звезд, выдавая, как ему тяжело и как все это надоело.

И густых, испускающих зеленый свет, видный даже ночью, лужаек, похожих на покрытые тиной и осокой озерца в средней русской полосе.

И неба, почему-то с большими немигающими звездами, словно это были не звезды, а планеты: может быть, горы не дают ночью испарений, а, наоборот, впитывают в себя влагу?

Мелькнул огонек. В первозданном хаосе он почему-то не казался инородным вкраплением. Его даже, показалось Красину, не хватало в этом необычном, немного жутковатом мире. Даже не тепла, света – нет, а символа, чего-то наподобие свечи, поставленной Человечеством: вот, дескать, и мы, маленькие существа из нежных мышц, хрупких костей, с несколькими литрами крови и двадцатью пятью тысячами болезней, с которыми борются эти нежные мышцы, хрупкие кости и странная жидкость, называемая кровью, мы рядом с вами, исполинами. Мы не знаем, зачем мы и зачем вы, но мы рядом, и мы не враги. Хотя бывают между нами некоторые недоразумения, но мы не враги… Мы будем стоять вместе до конца, каким бы он ни был.

Сакля прилепилась к скале, то есть у нее были три стены, функцию четвертой стены несла скала. Крышей служили плоские камни, уложенные так, как обычно укладывают черепицу. Невысокий дувал из глины и щебня, сарайчик, где кто-то тяжко вздыхал, наверно, корова, а может быть, лошадь, так как во дворе стояла телега. Двор был вымощен тоже плоским, как и на крыше, камнем. При свете огня, падающего из небольшого окошка, было видно, что камень разноцветный: зеленый, белый, красный, синий, будто это кафель в квартире эстета.

Зоя быстро перебежала дворик и стукнула в окошко три раза. Дверь почти сразу же распахнулась; наверно, она не была заперта и их ждали. На пороге возник Зоин дед. Красин ожидал увидеть столетнего горца, такого, как на снимках в газетах и журналах: бодрый высохший старец с мудрым лицом, выцветшими глазами опирается на посох. Или тот же старец, но уже без посоха, в национальном халате, мчится куда-то на коне на фоне седых гор.

Перед Ярославом Петровичем же стоял полный жизнерадостный человек без посоха и даже без национального халата. На нем был синий потертый спортивный костюм, которые так любят брать командированные в дорогу; на ногах – светлые сапоги, очевидно, самодельные; сначала Красин подумал, что у старца на голове лохматая баранья шапка, но, подойдя ближе, увидел, что это не шапка, а седая спутанная шевелюра. Борода у Зонного деда была редкой и черной.

– Самиг, – представился он, протягивая руку. – Привет тебе. Ага.

Рука оказалась настолько крепкой, что Красин, занимавшийся пружинными гантелями и прозванный в институте Крепкой Рукой, невольно поморщился от рукопожатия столетнего старца. Впрочем, если бы кто другой, кроме Зои, сказал Ярославу Петровичу, что стоящему на пороге человеку сто с лишним лет, он бы просто рассмеялся. Старцу можно было бы дать от силы шестьдесят. Лицо хоть и черное, обветренное, но живое и энергичное, под вылинявшим спортивным костюмом чувствовалось крепкое тело.

Внучка и дед поздоровались сдержанно, лишь кивком головы, но за этой сдержанностью чувствовались нежность и любовь.

– Входи, Яр. Я буду тебя так звать. Возраст позволяет. Старому больше позволено, чем молодому. Ага.

Самиг говорил почти без акцента. Короткими фразами, которые не спрашивали, а утверждали.

Он пропустил их в саклю. Красин читал, что горцу обычно сопутствует простота быта, но увиденное поразило. В комнате, кроме небольшого стола, длинной скамьи, ничего не было. Если не считать еще печки с прокопченной дырой да небольшого возвышения, устланного бараньими шкурами. Еще на стене висела шкура барса, а на ней древнее оружие: сабли, кинжалы и длинное тяжелое ружье – очевидно, это была кремневая пищаль. Каменный пол покрывал толстый слой сухого, дурманяще пахнущего сена.

– Ох, дед! Да как же у тебя здорово!

Зоя сняла пастуший плащ и бросилась на пол, зарываясь лицом в сено. В желтом свете стоящей на подоконнике керосиновой лампы это было странное зрелище. Ярослав Петрович представил картину со стороны: нагромождение гор, безлюдная чаща лесов, вечный ледник, сакля из дикого камня, а внутри тепло, желтый свет, и на сухих цветах, раскинув руки, лежит женщина в белом макси-платье. Если бы он был художником – какой замечательный сюжет! Впрочем, никто бы не поверил, что так бывает, и его причислили бы к какой-нибудь заумной, а может быть, даже зловредной школе.

Двое мужчин смотрели на это необычное зрелище. Женщина поднялась, отряхнула платье.

– Дед, – сказала Зоя спокойно, словно ничего не было и они только что вошли, – дед, я очень голодна. Это Ярослав напитался, как удав. Он только что с пира.

– Я успел съесть только один огурец, – сказал Красин деланно обиженным голосом.

– А выпил? – спросил Самиг.

– Одну пиалку.

– Ага. Тогда хорошо. Пошли.

Самиг толкнул плечом стену возле печки, и дверь, которая была абсолютно незаметна, неслышно отошла внутрь скалы. Красин думал, что Зоин дед пропустит их как гостей вперед себя, но старец шагнул первым и, когда они вошли, закрыл дверь на огромный кованый засов. Это древний обычай, ставший рефлексом, догадался Красин: хозяин идет первым, чтобы доказать, что у нет злого умысла.

Ярослав Петрович ожидал увидеть что-то наподобие кухни или кладовки, где они поужинают, и в первый момент от того, что увидел, растерялся. В довольно просторном помещении с закопченным сводчатым потолком за длинным столом сидели человек десять стариков. Они полностью соответствовали образу столетних старцев, сложившемуся у Ярослава Петровича под влиянием газет, кино и телевидения. Они были высохшие, как мумии, с желтыми застывшими лицами, выцветшими глазами без всякого выражения, которые уже ничто не может удивить.

Перед стариками, одетыми в самую разнообразную одежду – от национальных халатов до военной формы времен гражданской войны, стояли глиняные кувшины, очевидно, с вином, рога из темного серебра; лежали сыр, овощи, фрукты, блюдо с дымящейся бараниной. Между кувшинами и блюдами горели толстые цветные свечи разной формы, но в основном витые. Их было много, и пещера хорошо освещалась.

Пещера вовсе не походила на пещеру. Ее стены были облицованы плитами с узорами, некоторые Красин узнал: он их видел на получаемых ко дню рождения кирпичах. Такой же плиткой был устлан пол, но здесь рисунок отличался: он был более спокойным, теплым, напоминал отцветающий луг, уже приготовившийся к сенокосу, покорный, седой, по которому хочется идти босиком, полежать, слыша, как ветер шуршит над головой седым ковылем, и чувствуя, как тревожно пахнет уже загустевшим, едва текущим по жилам травы соком…

Самиг взял за локти Зою и Красина, подвел к столу, посадил рядом на тяжелые черные табуретки напротив стариков. Сам тяжело опустился рядом с внучкой.

Аксакалы молча наполнили рога. Самиг то же самое сделал для себя и гостей. Ярослав Петрович ожидал, как это принято на востоке, длинных и цветистых тостов, но старики лишь молча кивнули и выпили до дна, выставив вверх седые бороды. Самиг и Зоя тоже выпили молча. Красину показалось неудобным поступить подобным образом, и он «вякнул» что-то вроде «со свиданьицем». Улыбнулась ему лишь Зоя, старики же смотрели на него без всякого выражения, словно они знали о нем все, что было, и что есть, и что будет. Но в том, как сидели, как поднимали рога, как ели потом, он чувствовал, что присутствует при каком-то торжественном моменте и что этот момент некоторым образом касается его, Красина, притом вроде бы он, Красин, чуть ли не виновник торжества.

Так они сидели и молча пировали около часа. Аксакалы жевали фрукты, Ярослав Петрович и Зоя навалились на баранье мясо. Мясо было молодым, сочным, посыпанным какими-то острыми травами, и они мигом опустошили миску величиной почти с таз.

После этого все, в том числе и Зоя, закурили длинные трубки. Красину трубку не дали: очевидно, уже знали, что он некурящий. Пока курился фимиам по случаю какого-то пока не ясного Ярославу Петровичу торжества, архитектор разглядывал кувшины и свечи. Теперь он не сомневался, что и кувшины, и свечи, и плиты на стенах и во дворе сделаны и расписаны Зоей. И снова в который уже раз поразился тонкости ее вкуса, умению вызвать у человека всю гамму чувств: от легкой грусти до радостного возбуждения в зависимости от того, на что человек смотрел.

Это, конечно, врожденный дар, думал Красин, ему нельзя научиться, перенять у кого-то. Этот дар мог зародиться только здесь, среди не тронутых цивилизацией гор, вблизи прерывистого дыхания и стонов уставшего от вечности ледника.

И ей никуда нельзя уезжать отсюда. Иначе талант погибнет. Ее необыкновенный дар должен питаться из этого источника, как ручеек, вытекающий из озерца. Высохнет озерцо – иссякнет и ручеек.

Ему, Красину, просто повезло, что он встретил ее. Ведь ничего могло и не быть. Только что это за обряд?

– Пора. Ага, – сказал Самиг, отложил в сторону рог, пригладил свои кудри-шапку рукой и поднялся. Рядом, словно по команде, встали старцы. Если бы не разная одежда, их можно было бы принять за близнецов, может быть, из-за одинакового роста и одинаково бесстрастного выражения лица. Их было девять. Самиг – десятый. По внешнему виду казалось, что он им годится в сыновья, но на самом деле чувствовалось, что он старше их тут всех и вообще самый главный.

И опять по тому же древнему обычаю, ставшему рефлексом, Самиг вышел первым, за ним старцы, а уж потом Зоя и Ярослав Петрович. Все взяли зажженные свечи, дали свечу и Красину, Зоя подала всем одежду пастухов. На улице старцы накинули на головы капюшоны и стали очень похожи на монахов-буддистов, хотя Красин никогда не видел монахов-буддистов, но, наверно, они выглядели именно так.

Процессия двинулась гуськом в горы. Впереди Самиг, замыкал шествие один из старцев. По-прежнему не было сказано ни слова. Ярославу Петровичу очень хотелось узнать, что все это значит, но он не решался.

Шли не очень долго. Гора постепенно поворачивалась к ним правым боком, и вдруг открылась большая долина. К этому времени взошла полная яркая луна и залила долину дымчатым призрачным светом. Мешаясь с туманом, свет не походил ни на лунный, ни на какой-либо другой. Подобное свечение Ярослав Петрович видел лишь на крайнем Севере, за несколько часов до начала полярного дня.

Посредине долины возвышался холм, который увенчивался мощным дубом, таким мощным, таким крепким и развесистым, что казалось, он хотел соперничать с горами; но, конечно, до гор ему было далеко, сколько бы он ни пыжился. Однако это был без дураков мощный дуб, ничего подобного Ярослав Петрович еще не видел.

Все остановились возле дуба, а Самиг подошел к дереву и отмерил от основания дерева пять шагов строго по тени, которую отбрасывал ствол в свете луны, сбросил верхнюю одежду и принялся копать саперной лопаткой. Красин и не заметил, когда Зоин дед успел спрятать под одеждой лопатку.

Он копал, а все стояли вокруг и смотрели. Скоро послышался скрежет. Самиг встал на колени и осторожно извлек наружу небольшой глиняный кувшин. Кувшин был черным от старости и заляпан глиной. Дед так же осторожно и ловко поддел пробку вынутым из ножен кинжалом – Красин узнал кинжал, который висел на стене, – и сделал из горлышка небольшой глоток.

– Хорошо, – сказал он. – Ага.

Послышался слабый шелест – это аксакалы выражали свое одобрение.

Потом все положили плащи на землю и сели вокруг Самига. Зоя жестом пригласила сесть Красина, и тот опустился рядом с нею на колени, так как не умел сидеть, как сидели они все: поджав под себя ноги.

– Этому вину сто три года, – сказал Самиг, обращаясь преимущественно к Ярославу Петровичу, так как все, очевидно, знали эту историю. – Его зарыл мой отец, когда я родился. Место, где оно зарыто, показал мне он сам перед смертью. Ага. – Самиг помолчал. – Я могу его выпить, лишь когда соблюду несколько, как говорите вы, молодежь, условий. Первое. Незадолго до смерти. Это самое простое. На следующий год я умру.

– Ну что ты, дед! – запротестовала Зоя. – Ты проживешь еще сто лет.

Дед пропустил ее слова мимо ушей.

– Ага. Простое условие. Потом, если я вырасту не дерьмом. Ребята, я не дерьмо? – «Ребята» отрицательно покачали головами. – Ага. Вроде бы я хорошему человеку зла не сделал. И всю жизнь работал. Я пас скот, собирал мед, косил траву, тесал камни для города, воевал в три войны против врагов нашего отечества. Ага… Вырастил десять детей, сорок шесть внуков и уже не помню сколько правнуков. Значит, не дал угаснуть роду… Ага… Так, ребята?

– Так, Самиг… Так… – ответил один за всех, однорукий, самый крепкий на вид и с самым бесстрастным лицом. Наверно, он возглавит клан стариков после смерти Самига.

– Спасибо, Артур, на добром слове. Хотя я и сам знаю, что это так… И третье. Я должен выпить это вино в честь самого достойного из детей или внуков. У меня все достойные наследники, но самая достойная из них моя внучка Зоечка. Она крепка, как скала, когда дело касается врагов, нежна, как луговой цветок, когда дело касается друзей. Она справедлива, как столетний мудрец. И она дала новую грань нашему роду: она умеет рисовать звуки, запахи и цвета. Ага… Так, Артур?

– Так, Самиг. Так.

– Так, ребята?

– Так, Самиг. Так.

Старец помолчал.

– Последнее. Самое главное. Самое страшное для меня. Я уж боялся, что не выпью этого вина. Кто-то из моих детей или внуков должен сказать сам. Слышите? Сам, без вопросов. Ага… Должен сказать: «Я счастлив».

– И вот вчера мне Зоечка сказала: «Я так счастлива, дед Самиг, как никто еще не был счастлив». Так, девочка?

– Так, дед Самиг.

– Ага… У вас есть сомнения, ребята?

– Нет, Самиг.

– Значит, я могу выпить вино?

– Можешь! – Впервые все «ребята» сказали громко и твердо.

Старец наполнил вынутый из кармана галифе времен первой империалистической войны черный, не серебряный и не из какого-то другого металла, а натуральный рог и наполнил его из кувшина до краев.

– Ага… Я пью за внучку. Будь счастлива и дальше, внучка Зоя.

– Постараюсь, дед Самиг.

Старец выпил рог, несколько минут посидел молча, очевидно следя за тем, как растекается по телу столетнее вино. Все смотрели на него. Даже у старцев впервые появилось на лицах что-то наподобие любопытства. Наверно, из них еще никто не пил такого древнего напитка.

Самиг еще раз наполнил рог, сделал знак старикам, и те достали из карманов такие же, как у Самига, рога, подставили под кувшин. Зое и Красину старец не налил.

– Ага… Я пью, – сказал Самиг, – за сидящих рядом моих друзей. Я пью за дружбу. Дружба, которой тридцать лет, хорошая дружба. Дружба, которой пятьдесят лет, прекрасная дружба. Ага… – Старец по молчал. – Дружбе, которой сто лет, нет названия. Это… Это… – Самиг задумался, подбирая название столетней дружбе. – Это… много деревьев, которые срослись в одно… Ага… Эти люди, – сказал Зоин дед, обращаясь к Ярославу Петровичу. – Они… Чего только не было за столько лет… Один, – Самиг кивнул в сторону Артура, – подставил руку под саблю над моей головой… Да что там… Я – это они, а они – я. О себе же говорить много нельзя… Ага… Выпьем.

Старцы выпили и так же, как Самиг, посидели, ожидая, пока их жилы не заполнит напиток, изготовленный солнцем и дозревавший в земле сто три года. Их морщинистые коричневые лица разгладились и посветлели.

– Хорошая… жидкость, Самиг, – сказал Артур. Вино было таким необычным, что старик не решился назвать его вином.

– Ага… неплохая…

Самиг наполнил снова рога, теперь уже Зое и Красину. Сосуды для них были припасены.

– А теперь я пью за человека, который сделал мою внучку счастливой. Я вижу его первый раз, но за свои годы я знал много людей и могу сказать сразу, кто он… Ага… У Яра хороший взгляд, доброе лицо, он скромен, а самое главное – его любит Зоя. Моя девочка может полюбить только хорошего человека. За тебя, Яр!

– Спасибо, Самиг.

Вино не обожгло, не оглушило, как ожидал Красин. Оно мягко, незаметно влилось в кровь, разнеслось по всему телу. И ночь стала днем, и луна опустилась и встало солнце, и горы исчезли и у ног заплескался океан, и над головой зацвели огромные, пахнущие сладким ядом цветы, и на поляну из первобытного папоротника вышел и уставился на Красина смешной, добрый, похожий на Винни-пуха зверь.

Потом он услышал голос Самига:

– После выпьем еще. Каждый скажет тост. А сейчас, пока мы не захмелели, я обязан исполнить обряд. На этом месте я должен закопать кувшин с молодым вином. В честь следующего счастливого человека. Я не знаю, кто он будет: сын, дочь, внук, правнук, но кто-нибудь обязательно будет. Если в роду окажется счастливый человек – значит, род будет существовать вечно. А значит, и Земля никуда не денется.

– Куда она может деться? – спросил еще не совсем пришедший в себя Красин.

Никто ему не ответил.

– Зоя покажет тогда этому человеку место и сама выроет кувшин. – Самиг помолчал. – Если Зоя не доживет… Пусть перед смертью передаст секрет места, где зарыт кувшин, самому умному и честному в роду. Давайте…

В руках у Зонного деда вдруг оказались большой глиняный кувшин и лопатка. Старец осторожно опустил его в яму, закопал, разровнял место. Сделал он это все легко и быстро, словно не имел за плечами груза ста трех лет.

– Ну а теперь продолжим, – Самиг опять наполнил рог. – Первый тост – гостю.

Ярослав Петрович не ожидал, растерялся и сказал первое, что пришло на ум и что ему часто приходилось произносить на банкетах:

– За мир во всем мире!

Он постарался придать голосу оттенок шутливости, элемент актерства: дескать, простите, тост надо обдумать, времени же нет и я вынужден сказать то, что привык произносить.

Но никто не обратил внимания ни на оттенок шутливости, ни на элемент актерства.

Старцы одобрительно закивали седыми бородами.

– Хороший тост, – сказал Самиг. – Лучше не скажешь…

И опять началось колдовство: опрокинулось небо и луна стала так близка, что ее можно было погладить рукой. Но на самом деле это была не луна, а лицо Зои. Они лежали в доме Самига, на сухом сене, покрытом шкурами. Пахло засушливым летом, чистой овцой, только что вымытой в горной речке, молоком и медом. И чуть-чуть хорошим табаком. Наверно, Зоя сделала всего несколько затяжек, но полностью выкурить сигарету не решалась, боясь разбудить. Ярослава Петровича запахом. В окна с трудом пробивался рассвет.

Он поцеловал ее. Губы пахли молоком. Видно, чтобы отбить запах, она выпила молока.

– А где Самиг?

– Они с Артуром уже давно угнали колхозную отару в горы.

– Так рано?

– Успеть до солнца. Под солнцем очень жарко идти. Они передают тебе привет.

– Неужели Самиг до сих пор работает?

– Еще как. Да вдобавок выращивает свой скот. У него десять овец и корова. Кстати, ты хочешь есть? На столе молоко, мед и лаваш.

– А ты?

– Я первой спросила.

– Я хочу.

– И я.

Они сели за стол. Она набросила платье, он – как был, в плавках. Молоко пахло теплым хлевом, мед – майскими луговыми цветами, лепешки – горячим камнем. Она поливала кусок лаваша медом из стеклянной банки – мед походил на расплавленный незамутненный янтарь – и кормила его из своих рук, словно ребенка. Мед тек по ее пальцам.

– По усам текло, а в рот попало.

– Пей молоко, не хитри. Ишь, сладкоежка.

Красин послушно пил густое теплое молоко. Подбородок и губы у него были испачканы медом. Он поискал глазами полотенце, чтобы вытереться, но Зоя наклонилась к нему и быстро, как кошка, облизала и губы, и небритый подбородок.

– Ну что ты… – смутился Ярослав Петрович.

– Это называется «целовать в сахарные уста». Ничего, не смущайся, потерпи. Нашей идиллии остался час – не больше. Как только твои приятели протрут глаза – сразу же пошлют за тобой вертолет. Он будет лететь вдоль тропы, и ты должен отойти от сакли до развилки, чтобы они подумали, что ты возвращаешься от пастухов. Это километра два. Так что осталось не много… Слушай, у меня есть к тебе серьезный разговор.

– Деловой?

– Да.

– У нас так мало времени. Решим все вопросы потом. Из Москвы. По телефону.

– Этот вопрос по телефону не решишь. Слушай, давай поженимся, а?

Красин молчал. Вообще-то рано или поздно он ожидал нечто в этом роде. В конце концов связь с женщиной, которая полюбила, обязательно проходит через эту стадию. Конечно, не все женщины, которые его любили, но все-таки большинство из них предлагали бросить все привычное, обыденное и начать новую жизнь, где будут взаимопонимание, красота и гармония, не говоря уже, конечно, о вечной любви. Они согласны оставить детей, квартиру, наряды, побрякушки, уехать из Москвы хоть куда: на север к оленеводам и жить в чуме, на юг к кочевникам и жить в юрте.

Конечно, потом все это проходило, и оставались тайные свидания, рассчитанные по минутам, в чужих квартирах приятелей или приятельниц, на чужих диванах и кроватях, пахнущих чужими запахами. И вместо вечной любви были суетливость, страх и ощущение, чтобы скорей все кончилось… Оно и кончалось. Любовь, основанная на страхе, не может существовать долго.

– Как ты все это представляешь? – спросил Красин, хотя уже знал, что она скажет.

– Мы бросим все и поселимся здесь, у деда Самига.

– А дальше? Что же мы будем делать?

– Как все… Работать, творить… У меня есть деньги, я продам драгоценности бабушки… Можно что-нибудь делать в колхозе… рабочих рук там не хватает. Но самое главное – мы будем строить свой дом. Ты же архитектор. Ты создашь гениальный проект дома, которого еще не существовало на земле. Ты используешь все, что здесь есть: горы, лес, луга, водопады, ледник, туман, солнце, звезды… Я буду у тебя дизайнером. Я украшу этот наш дом. Мы освободим плодородные земли, занятые поселками и городами, мы дадим людям возможность жить не среди каменных, дышащих чадом джунглей в комнатах – спичечных коробочках, а здесь, где человек почувствует себя единым целым с природой. Основа домов уже существует. Это горы. Вместо того чтобы возводить домостроительные комбинаты, лепить непрочные блоки, соединять их, делать еще тысячу сложнейших дел, можно ведь просто углубляться внутрь гор. Почему мы забыли про горы? Ты помнишь, ведь человечество начинало строительство именно с гор. Оно растеряло естественные пещеры. Ну, соглашайся, Ярочка! Ты же умный и талантливый! Если мы этого не сделаем, то кто тогда? Ну что тебя держит? Положение, место? Жена, которую ты не любишь и которой нужен не ты, а деньги? Сын, который тоже расценивает тебя как источник «тугриков» и у которого уже своя жизнь? Что? Ответь, что? Или тебе не нравится моя идея?

Он погладил ее по черным блестящим, чуть влажным волосам. (Неужели она уже успела искупаться в ручье?)

– Милая фантазерка. Думаешь, ты первая, кто хотел вырваться из действительности и создать нечто не обыкновенное? Таких было много. Их втягивала назад повседневность.

– Но ведь были которые и вырывались!

– Были, конечно. Циолковский, например, современный Икар. Но даже он не увидел то, о чем мечтал.

– Тебя пугает только это? Ведь для творца важен сам процесс работы. Ты же сам учил нас этому на лекциях.

– Да. Это верно…

– Пусть за наши жизни мы не успеем даже начать строить. Но мы создадим все это на бумаге. Ведь после нас, Ярочка, останутся чертежи. Останутся ученики. Да и потом… Гордеев – твой друг. Он любит всякие необычные штучки… Он тебе поможет. У тебя останутся связи в Москве. Возможно, мы успеем сделать экспериментальный дом…

Красин посмотрел на часы, опять нежно провел ладонью по черной головке.

– Пора…

Зоя послушно встала и принялась убирать со стола.

– Гордеев… – одеваясь, говорил Ярослав Петрович. – Игнату нужен сиюминутный успех. Шум, статьи, кинохроника, симпозиумы, конференции, гром оркестров. Ошеломить – основная его задача. Вот теплица – оранжерея – зверинец. Это дело! Во-первых, поражает сама оригинальность идеи. Во-вторых, легко «пробивается» и строится. И в-третьих, много лет можно пожинать лавры славы, пока не взбредет еще какая-нибудь идея… Связи в Москве… Они держатся на моей должности. Как только я уйду из института, все связи оборвутся.

– Разве у тебя нет друзей?

– Конечно, есть. Но это все так называемые «деловые друзья».

– И для души – деловые? Но это же страшно… так жить…

– У меня нет времени. Весь мой день расписан по минутам. Я даже в выходной день не могу побродить просто так, бесцельно…

– Я спасу тебя! – воскликнула Зоя страстно. – Теперь-то уж я уверена, что должна это сделать. Твой талант не погибнет! Я буду рядом, когда тебе это потребуется. Я уйду – насколько ты захочешь, если тебе захочется побыть одному. Я даже не буду возражать против ухаживаний за другими женщинами. Но тебе не захочется за ними ухаживать…

Они уже шли по тропинке. Туман в ущельях медленно рассеивался. Отдохнувшие за ночь от жары и ветра горы дышали свежо, радостно, легко молодыми чистыми легкими, и у Красина, когда он делал глубокий вдох, слегка кружилась голова. Озябшие в росных деревьях, одурманенные хмельным воздухом птицы пищали, прыгали по веткам, пытаясь согреться и поскорее добраться до верхушек деревьев, куда, как они знали по опыту, раньше всего приходило солнце.

Было сумрачно, прохладно, однако среди камней, деревьев, травы, воды, казалось, солнце никогда не встанет и никогда не появится на бесконечной тропинке ни зверь, ни человек. Красина охватило чувство, которое он раньше никогда не испытывал, будто он присутствует при сумерках Земли, когда Солнце уже почти остыло и сквозь атмосферу стал просвечиваться космический холод.

Плащи они оставили в сакле, Зоя немного мерзла, и они шли рядом, он обнял ее за плечи, идти было неудобно, так как тропинка то и дело суживалась; тогда он пропускал ее вперед и согревал лишь ладонями холодные локти. Подол белого макси-платья, которое он заказал по телефону и которое она надела ради него сюда, в горы, цеплялся за траву и кусты, стал мокрым от росы, и он чувствовал, как холодно ее ногам.

– Я представляю наш дом так, – быстро говорила Зоя, очевидно боясь, что вот-вот послышится шум вертолета и она не успеет убедить его. – Все жилые помещения, необходимые учреждения: почта, медпункт, киоски, магазины, гаражи – внутри скал. Каждая квартира имеет выход на склон. Здесь можно сделать нечто вроде нашей лоджии, но, конечно, больших размеров; с садом, ручьем, бассейном, спортивными сооружениями, кусочком естественного ландшафта. Можно учитывать вкусы человека: у подножия горы жарче, растительность богаче; ближе к вершине – холоднее, природа суровее, недалеко Ледник…

О Леднике Зоя сказала особым голосом, видно, лично она хотела иметь квартиру на вершине горы, вблизи Ледника.

– Между горами, долинами – система канатных дорог, как грузовых, так и пассажирских. Отпадает надобность в строительстве обычных коммуникаций, исчезнет пыль, грязь, загазованность. Внутри – эскалаторы, лифты. В одной из долин – аэродром… Ярик, родненький, ну соглашайся… Это же так интересно… А пока мы будем жить у Самига… и пить парное молоко, и собирать виноград, и пасти стадо… А корда на тебя нападет хандра… Она нападает рано или поздно на каждого… Москва… Это же три часа лета…

За горой послышался стрекот. Все-таки Зоя оказалась права: они послали за ним вертолет и тот летел вдоль тропинки, чтобы не разминуться.

– Мне нельзя… чтобы нас видели… пока ты не решил… Я не тороплю тебя… Я знаю… Бросить такую должность… Все: семью, привычки, друзей, пусть хоть и деловых… Но ты подумай. Ведь больше такого случая не будет… Нам уже немало лет, а жизнь, к сожалению, дается один раз…

Зоя прижалась к нему мокрой от росы, холодной щекой. Он хотел поцеловать ее, но она отстранилась.

– Дурная примета.

– Одно я тебе могу обещать твердо, – сказал Красин, он жадно гладил ее плечи под скользким платьем. – У меня отпуск в сентябре. Уедем в Прибалтику. На остров, в дюны… У меня там хороший знакомый… Начальник маяка…

Он все же поцеловал ее в губы. Губы был солеными. Все-таки это была не роса. Наверно, рассказывая ему о доме, она потихоньку плакала и размазывала пальцами слезы по лицу, чтобы он ничего не заметил.

– Смотри, смотри! – воскликнула Зоя. Он оглянулся по направлению ее взгляда. Вершина горы у Ледника быстро затягивалась черной тучей. Между тучей и местом, где кончалась растительность и начинались языки Ледника, колыхалась светло-синяя пелена. Донесся сначала шум, а потом запах ливня.

Туча пришла так быстро, что застала врасплох высоко парящую в небе ласточку. Возможно, ласточка забралась так далеко, чтобы первой встретить солнце. Она летела в голубом небе, вся золотая от солнечных лучей, как вдруг на нее упал тяжелый шквал воды, и под этим невыносимо тяжелым шквалом ей надо было добраться до земли, чтобы спрятаться под сенью спасительных вековых деревьев. Но для этого нельзя складывать крылья. Если бы ласточка сложила крылья, ливень подхватил бы ее, начал кидать из стороны в сторону, а потом, обессиленную, одуревшую от ударов, бросил бы вниз, со всей силы шмякнул о камни…

Но ласточка боролась. Она летела медленно, тяжела шевеля крыльями, на которые давил и давил дождь, используя каждое движение воздуха, чтобы приблизиться к земле. Она летела, и было видно, как от ударов воды изгибается, дрожит, ломается, снова распрямляется ее маленькое тельце. Зоя и Ярослав следили за ней. Туча приблизилась к ним и скрыла ласточку, Ледник, гору, лес. Ливень стал скатываться в сторону, к долине, где еще в сумерках поблескивал огнями город.

– Она доберется, – сказала Зоя. – Я уверена, что доберется. Давай наш дом назовем «Ласточка с дождем на крыльях», а? Ведь все необычное должно иметь и необычные названия. Как ты считаешь?

– Тебе пора. Иди.

– Я пошла.

Но она не уходила. Стрекот вертолета стал совсем близким.

– Ты позвони сразу же. Ладно? Просто так. Ладно?

– Я позвоню.

Она ушла не оглядываясь.

Едва Зоя свернула в сторону, на еле заметную тропинку, ведущую в заросшие мелкими березами валуны, как показался вертолет. Ликующе взвыла сирена, радостно замигали фары. Красина заметили. Вертолет заложил вираж, резко пошел вниз и завис прямо над Ярославом Петровичем. Тропинка была очень узкой, сесть вертолет не мог, и сверху выбросили веревочную лестницу.

Из люка высовывалась красная, опухшая после бессонной ночи рожа Игната Гордеева.

– Слава аллаху! Нашелся! Ну бабник! Это он в аул сбежал! Клянусь, ни у каких пастухов этот бродяга не был! По отвесным скалам карабкался в аул Красный! Самые красивые девушки в мире! Ну дает! Ну бабник!

Они в самом деле были рады, что все закончилось так благополучно. Гордеев и Андрей Осипович затащили архитектора в вертолет, и «стрекоза» помчалась в город на полной скорости: до отлета самолета в Москву осталось мало времени.

На полу был расстелен пестрый дастархан. На нем дребезжали пиалки, чайники с национальным орнаментом, подскакивали овощи, фрукты, ползала по большому металлическому блюду холодная баранина.

– Все могу простить! Все! – между тем грохотал столп города. – Могу простить наплевательство на друзей, которые собрались ради него, и пренебрежение к артисткам балета – хо! Да еще каким артисткам! – которые ради него бросили своих возлюбленных и поставили ночью на поляне при свете луны «Майскую ночь»! Могу, хотя и с большим трудом, забыть неуважение к заслуженному и любимому в республике дружному коллективу чайханы «Сакля», который до утра не резал барашка, чтобы потчевать дорогого гостя ароматным животным. («Как же, станете вы ждать до утра, черти», – подумал Красин.) И еще много, много разных обид многих-многих людей, которые хотели лишь одним глазом посмотреть на знаменитого во всем мире человека, а может быть, даже пожать руку, которая начертала на бумаге половину нашего города, а теперь эти люди живут в этих нарисованных домах. (Увы, Красин лишь подписывал сделанные другими проекты.) А могу простить лишь потому, что понимаю: девушки аула Красного есть девушки аула Красного, к этим словам мне добавить нечего. Я сам ценитель всего прекрасного и понимаю, как трудно устоять перед девушками аула Красного. Я бы тоже не устоял в данной ситуации, хотя мне ох как трудно с моим животом карабкаться по отвесным скалам. Да и никто бы не устоял. Да что я говорю за всех? Какое я имею моральное право говорить в присутствии большого специалиста в этих вопросах, можно сказать, профессора… профессора новой науки и в то же время старой, как мир, науки, – женщинокрасивологии. Что вы на это скажете, профессор Головин?

Андрей Осипович скромно потупился, откашлялся:

– Мне, к великому сожалению, не довелось видеть девушек аула Красного, но всецело доверяюсь вкусу моего коллеги… академика… по женщинокраси… по женщинокраволо… тьфу! Академика по женщинам товарища Гордеева. Ладно, ребята, хватит трепаться. Тяпнем. Голова трещит.

– Я не могу простить лишь одного, – продолжал Игнат, не обратив внимания на жалобный, сопровождаемый стонами призыв красинского зама. – Я не могу простить, чтобы в нашем гостеприимном городе кто-то ночью ушел от друзей трезвый и вернулся к друзьям трезвым. Никогда не прощу… если срочно не исправится.

– Хватит, Игнат, замучил своей болтовней, – опять простонал Вьюнок-Головушка-Кот. – Хочешь, чтобы у меня башка треснула, как ваш полосатый арбуз?

– Прошу у всех прощения. Готов искупить свою вину, – сказал Ярослав Петрович, хотя после молока и меда пить спиртное ему не хотелось.

Игнат Гордеев разлил из расписного чайника по пиалкам коньяк. Все смеялись, хрустели свежей редиской, обнимали так легко нашедшегося Красина. Все-таки они любили его.

Через два часа Красин и Головин уже летели на ИЛ-62 в Москву. Самолет плавно огибал горы. Он еще не набрал полной высоты, и хорошо были видны город, дороги с машинами-жучками, река, искрящийся под солнцем Ледник и тропинка к нему от города. Красину даже показалось, что он заметил на тропинке что-то белое. Он приник к иллюминатору. Да, белое пятнышко посредине темной зелени. И как будто это пятнышко движется за самолетом, словно стараясь привлечь к себе внимание.

Впрочем, конечно, это чепуха. На таком расстоянии нельзя различить человека. Просто это игра света и тени от облаков. Она, конечно, уже давно дома и варит мужу, измученному визитом москвичей, манную кашу.

 

1

В аэропорту их встречали второй зам Антон Юрьевич Сафонов и Танечка, его секретарша. Сафонов выглядел немного уставшим – все-таки несколько дней институт «висел» на нем, однако держался первый зам бодро, сдержанно, с достоинством. В отлично выглаженном темно-сером костюме, рубашке цвета переспевшей вишни и кремовом галстуке, по которому был рассыпан черный горошек, Сафонов выгодно отличался от потрепанных, небритых коллег и шефа: Гордеев не дал даже времени привести себя в порядок; еще успели залететь на вертолете в «Саклю», чтобы извиниться перед «заслуженным, любимым в республике, дружным коллективом». (Охо-хо! Там такое завертелось, что они лишь благодаря бдительности вертолетчика успели на самолет.)

О Танечке и говорить нечего. Длинноногая, светловолосая, голубоглазая, в строгом васильковом, под цвет глаз, костюме она была похожа на только что распустившийся подснежник. От нее даже исходил едва уловимый запах только что пробудившегося от зимней спячки леса: тающего снега, березовой коры, цветущей вербы. Секретарша держала в руке коричневую папку с золотым тиснением «На подпись» – не решалась оставить ее в машине.

Танечка приветливо улыбалась, но от Красина не ускользнул взгляд, которым она, словно лазерным лучом, обежала с ног до головы своих начальников. Взгляд ничего не выражал, но от этого ничего не выражающего взгляда Ярославу Петровичу стало неловко и за свой помятый костюм, и за небритое лицо, и за испачканные глиной ботинки.

– С прибытием, я рад, что вы вырвались живыми. – Антон Юрьевич крепко пожал обоим руки. И опять Красину показалось, что взгляд секретарши задержался на их рукопожатии: он почувствовал, что его пальцы с не очень чистыми ногтями слишком контрастируют с холеными пальцами Сафонова, ногти которых были покрыты бесцветным лаком.

На стоянке громоздился «форд» Сафонова. Антону Юрьевичу, человеку одинокому, не увлекающемуся коллекционированием дорогих безделушек, не пьющему, деньги девать было некуда, и в полосу удач для института, когда они почти ежеквартально получали премии, он взял да на удивление всем на распродаже одной иностранной фирмы отхватил себе «форд». Правда, машина была устаревшей конструкции, еще тех времен, когда величина автомобиля считалась показателем престижа. «Форд» жрал массу бензина, не умещался на стоянке, трудно разъезжался со встречным транспортом в узких улицах, запасные части почти невозможно было достать, и вообще это заморское чудовище доставляло владельцу массу хлопот.

Но Антону Юрьевичу, видно, нравилось выделяться из общего потока, ловить на себе завистливые взгляды водителей. Особенно на Сафонова таращили глаза, когда в канун какого-нибудь праздника он прикреплял на капоте красный флажок. Люди несведущие принимали его за посла какой-нибудь державы, а сведущие некоторое время ломали себе голову: почему посол иностранной державы едет с красным флажком? Потом» конечно, до них доходило. «Пижон», – злились они.

– Как всегда, Ярослав Петрович? – спросил Сафонов.

– Как всегда.

«Как всегда» – это значит ресторан Казанского вокзала. У них существовала такая традиция. Откуда бы шеф ни возвращался, они всегда отмечали это событие в ресторане Казанского вокзала. Там почти всегда было довольно свободно, готовили прилично, обслуживали быстро, официанты не строили из себя министров, а самое главное – там невозможно было встретить знакомых – какой дурак потащится кутить в вокзальный ресторан?

– А что случилось с Колей?

– Так… взял отгул. Семейные неприятности… А другого я не захотел, – Антон Юрьевич вел машину уверенно, впрочем, водители сами уступали дорогу, видя «автомобиль посла», – в честь приезда шефа Сафонов прикрепил красный флажок.

У личного шофера Красина – Коли вечно были семейные неприятности. Причина – его неутомимая ревность. Жена Коли Вера работала в их институте курьером. Смазливая разбитная бабенка строила глазки каждому встречному; не очень загруженная работой, она часами болтала с мужчинами где-нибудь в укромном уголке, в неимоверном количестве поглощая сигареты, которыми ее угощали. Впрочем, курила она, не затягиваясь, «для форсу», подражая «элегантным», «современным», «эмансипированным» женщинам.

Знакомых у Веры было столько, что ревнивый Коля. просто сбивался с ног, выслеживая жену. Задача осложнялась еще характером Вериной работы: ведь рассыльная вечно в «бегах», попробуй найди. Зато уж вечером шофер Коля устраивал допрос с пристрастием. Рассыльная Вера не отличалась робким характером, сразу же пускала в ход два вида оружия: острый язык и острые ногти, можно сказать, кошачьи когти. Поэтому Коля, по сути дела так ничего и не выяснив, являлся утром весь залепленный лейкопластырем, в синяках, а в особа тяжелых случаях «бюллетенил» или «отгуливал».

Общественные организации сначала пытались наладить в семье нормальные отношения, но из этого ничего не вышло, и в конце концов махнули рукой. Ярослав Петрович тоже предпринимал попытки внести мир в раздираемую вечными войнами семью, беседовал и с Колей, и с Верой, на что получал всегда одинаковые ответы:

«Я ее, с..у, все равно поймаю», – мрачно говорил Коля.

«Я свободный человек, а не раба», – жизнерадостно отвечала эмансипированная рассыльная.

Ресторан только что открылся после перерыва. Было чисто, светло и пустынно. Они выбрали столик в центре зала, откуда хорошо был виден весь купол потолка, расписанный щедро, красочно, помпезно еще в те времена, когда на «излишества» не жалели ни сил, ни средств. Красин любил этот «церковный» купол не только за роспись, но и за то, что купол всасывал в себя все звуки, словно вентиляционный колпак над чадящей плитой. В ресторане можно было громко разговаривать, не боясь быть услышанным за соседним столиком, ибо слова тут же «уходили в небо».

Ярослав Петрович предоставил компании изучать меню, а сам пошел в парикмахерскую, подстригся и побрился, помыл голову – все-таки «лазерный» взгляд секретарши смутил его. Они и раньше брали Танечку с собой в таких случаях. Не только для того, чтобы он подписал срочные бумаги, а она отправила их, но и для «антуража», но раньше она так на него не смотрела.

Все в институте были глубоко убеждены, что директор института и секретарша «живут». Улик никаких найти не могли, но где же это видано, чтобы молодой симпатичный начальник не жил с молодой симпатичной секретаршей, да к тому же еще незамужней.

Но Красин «не жил» с Танечкой. Он вообще, как это ни покажется странным, испытывал чувство скованности, неуверенности, даже легкой боязни в присутствии секретарши. Он не мог понять, что она за человек. Держалась Танечка ровно, корректно, без тени подхалимажа или лести. И не только с ним, но и с другими. В институте ни с кем не дружила. Впрочем, может быть, наоборот: с ней никто не дружил – мало ли что шепнет шефу в постели.

В общем, у них были сугубо официальные отношения. Хотя однажды… Однажды на банкете… Как-то на банкете в честь иностранцев… вернее, уже банкет закончился и они спустились из ресторана в подвал здания, в бар… Так вот в баре его пригласила танцевать иностранка… Креолка… Красин еще на банкете заметил, что она поглядывает на него… Светлая креолка, почти не креолка, а сильно загоревшая на юге женщина с черными удивленными глазами.

Красин не умел и не любил танцевать, но когда приглашала женщина, не отказывался, а шел и послушно топтался в такт музыки, смущенно улыбаясь и извиняюще разводя руками…

Но, наверно, креолка знала волшебное слово. Или волшебное движение. А может быть, все дело было в музыке… Музыка мало походила на музыку в обычном понимании слова. Она несла в себе огромное беззвучное движение ночной океанской волны, покачивание черных пальм над белым песком, ритмичное прикосновение ветра, несущего пряные запахи… И Ярослав Петрович отдался этим ненавязчивым, но властным, сильным звукам, и его тело заскользило легко и плавно, словно щепка на гребне океанской волны. А креолка, почти не видимая в полумраке, вела его, и манила, и уводила все дальше и дальше в глубь океана едва уловимой улыбкой, серьезными большими глазами, прохладными короткими прикосновениями гибкого тела… И Красин плыл и плыл навстречу небу все дальше и дальше от темного берега…

В этот момент Танечка, танцевавшая рядом, и сказала: «А вы, оказывается, прекрасный танцор, Ярослав Петрович». До сих пор Красин не мог понять, что такое было в голосе его секретарши: насмешка, зависть, покровительственное удивление, но, видно, что-то такое было, потому что волна сразу опала, ветер утих, Красин сбился с ритма, благодарно поцеловал креолку в удивленные глаза и ушел из бара.

После этого он никогда не оставался на банкете дольше, чем того требовали приличия. Но странное дело – после случая в баре Ярослав Петрович научился танцевать и полюбил танцы. Он понял то, чего раньше не понимал. Оказывается, танец – это окно в другой мир, в другое время. Достаточно лишь отдать себя музыке, и она сама унесет тебя, куда ей вздумается…

Стыдно признаться, но после этих слов «А вы, оказывается, прекрасный танцор, Ярослав Петрович» Красин стал замечать за собой, что инстинктивно старается избегать общения со своей секретаршей. А однажды ему даже приснился детский сон. Добрая волшебница-креолка ведет его за руку в прекрасный сад, но налетает злая волшебница, похожая на хищную птицу с чертами Танечки, обращает в бегство креолку, а ему царапает лица острыми когтями. Он долго помнил этот сон, потому что утром обнаружил на лбу царапины – следы нервного сна.

Когда Красин вернулся из парикмахерской, сервировка стола заканчивалась. Конечно, как всегда, командовал Сафонов. То есть суетился Головин, но главным был все-таки Антон Юрьевич. Во всяком случае, официантка никак не реагировала на мельтешение Андрея Осиповича, но понимала все взгляды Сафонова.

Все было заказано со вкусом, в меру. Антон Юрьевич знал кулинарное дело не хуже любого другого – под его руководством официантка так искусно перемешала компоненты блюд и так украсила их, что это теперь была вовсе не ресторанные блюда, а нечто невиданное, экзотическое.

Ярослав Петрович подписал бумаги, и Танечка спрятала папку за спину, прижала телом к стулу. Мужчины следили, как она убирала со стола папку, потом Сафонов достал записную книжку и коротко доложил об институтских делах. Дела, в общем, обстояли неплохо. Особых ЧП не произошло, выполнение плана шло по графику. Разносов от вышестоящих организаций не поступило.

Красин одобрительно кивнул и в свою очередь информировал о результатах командировки. Слава института растет, все объекты, воздвигнутые в городе по их проектам, выглядят превосходно. Намечается получение еще одного интересного заказа. Гордеев жив, здоров, процветает и передает всем привет.

Выпили по бокалу сухого вина за успех общего дела, после чего быстро позавтракали и направились к «форду» Сафонова. В дверях Танечка замешкалась, и получилось так, что Красин и секретарша шли через вокзал рядом.

Ярослав Петрович сразу догадался, что Танечка замешкалась специально и оказались они рядом недаром: у секретарши есть для него секретное сообщение.

– Что случилось? – спросил директор.

– Вам письмо.

– Анонимка?

– Да, не подписано…

– Вы же знаете…

– Да, я знаю. Однако…

У Красина было правило: анонимные письма, капающиеся его самого или сотрудников, Танечка уничтожала, не показывая шефу. Все это знали, гордились таким обстоятельством, благородством и смелостью своего начальника. Однако получалось так, что секретарша оказывалась единственной хранительницей тайн института, это ставило ее в особенное положение, не всем нравилась такая практика. Многие хотели бы, чтобы директор тоже был в курсе анонимных дел. Все-таки тайны не должны сосредотачиваться в одних руках, да еще женских, считали многие, но все равно сотрудники гордились своим начальником, особенно женщины, ибо, наверно, никто из них не смог бы долго выдержать подобной практики.

К чести Танечки надо сказать, что содержание анонимок навсегда смешивалось с содержанием секретных бумаг под ножами машины для уничтожения документов и обращалось в пепел в специальной печке. Ни единой строки не дошло даже до самых любопытных ушей.

– Это касается меня?

– Да.

– Бросьте в машину.

Танечка промолчала. Их толкали со всех сторон. Секретарша отвела нависший сбоку узел спешащей на поезд женщины. Директор института помог ей.

– Я бы на вашем месте прочитала, Ярослав Петрович.

Секретарша очень редко давала советы своему начальнику. Можно сказать, что она никогда не давала никаких советов. Она вообще не выражала своего мнения. Она была просто исполнительницей его воли. Она была машиной для уничтожения любых сведений, которые до нее доходили, из его кабинета дальше приемной никакая информация не уходила.

– Ну хорошо… Завтра утром…

– Я привезла его с собой.

Красин удивился. Анонимка привозится чуть ли не к трапу самолета как документ особой важности.

Секретарша оглянулась и достала из сумочки плотный конверт без марки («Пожалел, гад, на марку, – машинально отметил Красин. – Ну, видно, и сволочь».)

Ярослав Петрович тоже почему-то оглянулся и сунул конверт в карман, с брезгливостью отметив, что движение, которое сделало его рука, было вороватым.

– Прочитайте сейчас где-нибудь… Только не при всех…

Это уж совсем черт знает что! Директор посмотрел на свою помощницу, уж не подшучивает ли она над ним, хотя мысль, конечно, была крайне нелепой. Танечка смотрела на него, как всегда, серьезно, ничего не выражающим взглядом. Взглядом машины, предназначенной лишь для уничтожения секретных сведений.

– Уж не идти мне в туалет? – усмехнулся Ярослав Петрович.

– Пожалуй, это самое подходящее место, – серьезно кивнула секретарша.

Секунду они смотрели друг другу в глаза.

«Это же плохой детектив. Секретарь посылает шефа читать анонимку в туалет».

«Я никому не скажу».

«Знаю. Но между нами будет не очень красивая тайна».

«Будет. Но надо выбирать».

«А вдруг вы станете шантажировать?»

«Возможно. Но надо выбирать».

– По-вашему, это действительно важно?

Таня пожала плечами.

– Не знаю. Это вы решите сами. Может быть, вам придется что-то предпринять прямо сейчас…

– Ждите меня в машине.

Красин, ощущая в кармане конверт и брезгливо морщась, словно он взял с собой что-то омерзительное, прошел в туалет. Запершись в кабинке и продолжая морщиться (Ярослав Петрович вдруг увидел эту сцену со стороны, словно в кино), директор достал письмо и прочитал на конверте машинописный текст:

ДИРЕКТОРУ КРАСИНУ. В ЛИЧНЫЕ РУКИ.

Листок из ученической тетрадки в клеточку. Детским почерком было написано:

«Слухай, падонок. Покрасовался и будя. Дай место под солнцим другим. Бездельник. Харя. Разложил весь институт. Даем тебе, падонок, на шевеление твоих куриных мозгов двое суток. Если за это время ты, падло, не кинешь заявление об уходе, мы возьмемся за тебя, красавчик. Возьмемся так, что запрыгаешь, как рак в кипятке. Чтобы ты, самовлюбленная шкура, понял, что мы не шутим, прилагаем фотографии. Ты ведь любишь фотографироваться, красавчик? У нас таких снимочков очень много. Мы, сволочь, очень давно ведем на тебя досье.

Ты все понял, гений XX века?

Ну, покедова!

Будущий директор института и его верные помощники».

В конверте были четыре фотографии. На первой был зафиксирован Ярослав Петрович в состояний довольно сильного опьянения, в момент, когда ему стало плохо. Виделись кусты, край клумбы, светился фонарь – очевидно, снимали вечером, где-то в парке. Качество снимка оставляло желать лучшего, но было ясно, что это натуральная фотография, а не фотомонтаж.

На втором снимке Красин целовал молодую полуобнаженную женщину. В объектив попал диван, разбросанное по нему белье. Сбоку столик – на столике бутылка с вином.

С третьей фотографии на Ярослава Петровича смотрела его жена. Держа в руках кофточку, она что-то сердито говорила в объектив, явно торговалась. Фоном ей служила обстановка женского туалета.

На последнем снимке группа юношей и девушек на берегу речки играла в мяч. На переднем плане – сын Красина, лицом к объективу. Юноши и девушки совершенно обнаженные.

На какое-то время Ярослав Петрович, видно, потерял сознание, потому что не слышал начала фразы. В кабинку стучали:

– …кореш… заснул?

Дрожащими руками Красин порвал письмо, конверт, фотографии бросил в унитаз и спустил воду. У кабинки стояла недовольная очередь.

– Живот… – сказал Ярослав Петрович и криво улыбнулся.

Под краном он ополоснул руки, ему казалось, что от них исходил запах рвоты и туалета, хотя в туалете было чисто и пахло мокрыми сосновыми опилками.

Они ждали его в машине.

– Ты очень бледный, – сказал Кот – Андрей Осипович. – Плохо, что ли?

– Ничего. Поехали, – сказал Красин, садясь на заднее сиденье.

Рядом с Сафоновым сидела Танечка. Они всегда сажали ее вперед. Ярослав Петрович поймал в зеркале взгляд секретарши. Во взгляде было любопытство. Еще бы! Узнать такие вещи про шефа и его семью. Или он ошибается? Это не любопытство, а сочувствие?

– Одну минуточку, – сказал Сафонов. – Кадр на память. В честь удачной поездки. Для истории. – Сафонов потянулся в ящик для вещей и достал миниатюрный японский фотоаппарат.

– Правильно! Молодец! – радостно воскликнул Головин и стал приглаживать обрывки своей шевелюры, которые окружали лысину, как густой репейник блестевший солончак. – Здорово придумал!

На фотографиях Вьюнок-Головушка получался безобразно: волосы всклокочены, глаза вытаращены от желания придать им глубокомыслие, нос выходил длинным, отвислым, как у гнома, однако, несмотря на это, Андрей Осипович обожал фотографироваться, правда, лишь в компании с красивыми женщинами и обязательно в обнимку с ними. С Танечкой ему еще ни разу не довелось сниматься, и Головушка так весь и засветился.

У Красина остановилось сердце.

Сафонов?!

Глаза секретарши смотрели из зеркала насмешливо-сочувственно.

«Вы думаете, Сафонов? Но он же сейчас выдает себя».

«Он может быть орудием в чьих-нибудь руках».

«Не исключено. Тогда я выручу вас».

– В другой раз, – сказала Танечка. – Сейчас я не в форме.

– Вы всегда в форме! – воскликнул Кот и кошачьим движением руки дотронулся до плеча девушки.

– Поехали! – сказал Ярослав Петрович.

Антон Юрьевич нехотя убрал фотоаппарат в ящик. По дороге домой Красин думал: «Это не розыгрыш и не шутка. Кто-то давно следит за мной и моей семьей. Собирает досье. Снимки не похожи на фотомонтаж». Правда, он не помнил, где и при каких обстоятельствах его сняли пьяным, с женщиной, но это ничего не значит. За последние годы, когда он стал знаменитым, пришли деньги, и он слегка отпустил вожжи… Сколько их было… и выпивок, и случайных знакомств…

Жена… И тут, очевидно, снимок достоверный. В их доме постоянно толклись незнакомые женщины, шептались с Еленой, бегали к ней в спальню примерять наряды. О тряпках говорилось по телефону, писалось в письмах. Нет, Елена не занималась спекуляцией, ей просто нравилось покупать вещи, иногда даже в убыток себе; скорее всего ее привлекал сам процесс покупки, обмена, торга. Их квартира напоминала подсобное помещение солидного универмага. Так что снимок вполне реальный, сообщница «будущего директора института» сумела уловить самый подходящий для досье момент… Лучше не придумаешь…

А уж о Владике и говорить нечего. Взгляды его «кодлы» на жизнь вообще и на любовь в частности были более чем легкомысленными. За сутки можно нащелкать целый фотоальбом.

Значит, кто-то давно хочет занять его место. Кто? Прежде всего – заместители. Нет такого заместителя, который бы не мечтал стать начальником. Это вполне естественно. Дело в методах… Кто способен на ведение досье: Сафонов или Головин? И кто из них сильнее хочет стать шефом института? И у кого больше шансов?

На первый вопрос ответить невозможно. К своему удивлению, Красин обнаружил, что совсем не знает ближайших помощников. Их взгляды, устремления, нравы, тайные мысли… Может быть, они способны еще и не на такое, а возможно, даже мысль заняться подобной мерзостью кажется им противоестественной. Он, Красин, ни разу не попытался проникнуть в душевный мир замов… Неплохие ребята, считал он, каждый со своими странностями, но у кого их нет, странностей? Человек без странностей не личность, не индивидуальность. Тянут, ну и пусть тянут…

Стать шефом института, пожалуй, никто из них не стремится. Зачем? Зарплата чуть пониже, чем у директора, ответственности никакой. Все шишки собирает он. Впрочем, как и лавры.

Шансы? У Сафонова, пожалуй, шансов побольше. Эрудит, импозантная внешность, спокойный, выдержанный характер… Правда, ничего не смыслит в архитектуре, но посредственному директору, директору-исполнителю, не обязательно смыслить – для этого есть специалисты…

Вьюнок тоже мог бы потянуть несколько лет, благо механизм на многие годы им, Красиным, отлажен безукоризненно, а там… там ушел бы куда-нибудь на повышение, на тихое доходное место… Но по сравнению с Сафоновым у Головина шансов, конечно, значительно меньше. Слишком мельтешит, суетится, его внешность не внушает доверия, не вызывает чувства стабильности, а оно должно всегда возникать при виде руководителя, в чьих руках находится твоя судьба…

Нет, Вьюнок-Головушка отпадал. Если он, конечно, не чокнутый, то есть не обуреваемый навязчивой идеей. Человек, обуреваемый навязчивой идеей, способен на все, на самые сумасбродные, нелогичные поступки. Внешне такие люди вполне нормальные, даже благопристойные люди. Пока дело не касается их навязчивой идеи. Но даже когда дело касается их навязчивой идеи, они умеют сдерживать, тушить сжигающий их огонь. И только лихорадочный блеск глаз выдает их. Этакий отблеск бушующего в котле черного пламени.

Он, Красин, не удосужился ни разу пристально заглянуть в глаза ни тому, ни другому…

Через зеркало на него поглядывают двое: Сафонов и секретарша. Танечка явно с чисто женским любопытством – впрочем, ее понять очень даже можно, а Антон Юрьевич как-то нехорошо. С торжеством, что ли. Впрочем, все это ерунда. Теперь в каждом встречном ему будет мерещиться автор досье. Сафонов просто следит за дорогой. Движение слишком напряженное, и он просто следит за дорогой.

У дома машина остановилась. По ту сторону улицы, в тени дерева стоял человек в сомбреро, похожий на мексиканца, и фотографировал окна квартиры Красина. Увидев «форд», Мексиканец тотчас же нацелился на него.

Красин вылез из машины спиной к фотографу.

– Дыни забыли, – сказал Сафонов.

Гордеев в аэропорту ухитрился всучить им два мешка с дынями и яблоками.

Антон Юрьевич не спеша вышел из машины, открыл багажник. Выскочил Кот-Головушка, услужливо схватил две самые огромные дыни и потащил их к подъезду.

– Пошли, потом, – пробормотал Ярослав Петрович. Он бегом кинулся через дорогу. В темноте подъезда оглянулся. Машина стояла с раскрытым багажником, Сафонов возился там, укладывая мешки. Посреди дороги с дынями под мышками стоял растерянный Головин.

Мексиканец продолжал фотографировать.

 

2

Только у дверей своей квартиры Ярослав Петрович немного успокоился. Под самой крышей их дома, над шестым этажом, был очень красивый барельеф, кажется, семнадцатого века, который недавно восстановили. Красины жили в доме, на котором висела табличка «Памятник архитектуры XVII века. Охраняется государством», и этот барельеф постоянно привлекал любителей старины, туристов, даже иностранцев. Иногда у дома останавливался автобус с туристами, и экскурсовод рассказывал что-то, показывая через стекло рукой на барельеф.

Мексиканец, конечно же, снимал барельеф. «Так нельзя, – думал Ярослав Петрович, нажимая на кнопку звонка. – Так недолго свихнуться».

Очевидно, дома никого не было. Шесть часов. Елена наверняка еще мотается по магазинам, а Владик, как всегда, неизвестно где. («Я человек движения души. Сейчас разговариваю с тобой, а через пять минут у меня произойдет движение души, и я умчусь на электричке куда-нибудь, допустим, в Мураново».)

Красин полез за ключами. Он не любил открывать дверь. Вернее, две двери. В их квартире были две двери: внешняя, обитая изнутри жестью, и внутренняя, состоящая из нескольких компонентов – дерева, войлока, стекловолокна и противотараканной прослойки (сделал кандидат биологических наук). В двух дверях имелось шесть замков. И кроме того, между ними таился ревун с катера береговой охраны (достал знакомый пожарник).

Вор, преодолев первую дверь и, естественно, не подозревая о существовании ревуна с катера береговой охраны, спокойно, считая, что дело в шляпе, приступал ко взлому второй линии обороны, как вдруг раздавался рев, который и на закаленного, тренированного нарушителя границы действовал угнетающе, а бедного, психологически не подготовленного вора просто валил наповал. Да если еще учесть, что враг слышал ревун на расстоянии сотни метров, а вору рев ударял прямо в правое ухо, то можно смело утверждать, что в случае взлома дверей одним вором на земле стало бы меньше.

Идея мощной противоворовской обороны принадлежала жене. Лена очень боялась за свои наряды. Кроме модных нарядов, цена которых на черном рынке резко колебалась от нуля до фантастических цифр, в доме Красиных ничего особого не было. Система обороны всегда раздражала Ярослава Петровича, но поделать он ничего не мог: жена была глубоко убеждена, что ее наряды очень интересуют воров.

Ярослав Петрович вскрыл первую дверь и потянулся к потайной кнопке, чтобы отключить ревун, но тут за второй дверью послышалось движение, щелкнули замки, опали цепи, дверь распахнулась и на пороге возникла упитанная девица в облегающих джинсах и прозрачной блузке. Черные кудри ее были растрепаны. Розовые, пухлые, почти детские губы держали сигарету. Длинные синие ресницы хлопали, как крылья экзотической бабочки.

Увидев девицу, Красин остолбенел. Зато юная красавица не удивилась.

– Принес? – спросила она.

– Чего? – пробормотал Ярослав Петрович.

– А-а-а… Это не ты…

От девицы пахло спиртным. Из квартиры неслись голоса и резкие, мечущиеся, словно голодные звери в клетке, звуки музыки.

– Ты, наверно… – Девица не договаривала. – Ты предок Владика?

– Я предок Владика. А вы…

– Очень приятно… Шура…

– Мне тоже приятно. Яр.

– Как?

– Яр.

– Гм… Оригинально. Проходите.

– Большое спасибо.

Красин с портфелем, набитым чертежами, виноградом и коньяком – всё заботы неутомимого Гордеева, пересек прихожую и вошел к себе в кабинет. В кабинете царил хаос. По столу, дивану, стульям были разбросаны книги, альбомы с репродукциями картин – в основном с обнаженными женщинами, – валялись пустые бутылки из-под чешского пива, виски, громоздились грязные тарелки, рюмки, фужеры, вилки… Форточка была закрыта. Под потолком висел голубой пласт сигаретного дыма.

Ярослав Петрович пошел в комнату сына. На полу в живописных позах расположилась компания человек в десять парней и девиц. Они одновременно курили, говорили, пили и слушали музыку. В центре сидели обнявшись сын Владик и девица Шура. На головах Владика и девицы красовались изготовленные из газеты короны.

– Что происходит? – спросил Ярослав Петрович.

Владик поднялся, с трудом найдя место для своих сорокапятиразмерных ступней. Подбородок его задел свисавший розовый абажур (стиль «Ретро»), прожженный в нескольких местах сигаретой.

– А, это ты, Яр. С возвращением. Что происходит? Свадьба.

– Какая еще свадьба?

– Моя.. Вот с этой девушкой… Шурой. – Сын положил руку на макушку девицы, в центр бумажной короны.

– Прошу любить и жаловаться на нее матери. Хотя и неправильно. Она очень хорошая. Свойская в доску. Я давно искал такую.

– Мы уже знакомы, – сказала Шура и пыхнула дымом.

– Ты это серьезно? – спросил Красин сына.

– Яр? – обиделся Владик. – Разве шутят такими вещами? По твоему лицу я вижу, что ты не веришь. Вот… Штамп загса… Все как положено. – Владик вы тащил из джинсов мятый паспорт. – И у Шурика-Мурика тоже есть штамп. Шурик, покажи.

Шурик-Мурик привстала и с трудом извлекла из заднего кармана джинсов новенький документ.

– Выйдем, – сказал Красин-старший.

– Выйдем, – ответил Красин-младший.

Волейболист перешагнул через три тела и оказался в прихожей. Отец закрыл дверь.

– Что означает вся эта комедия? Где мать? Что делают здесь эти люди? Почему в моем кабинете бардак? Вытащи сигарету, когда с тобой разговаривает отец!

Владик послушно вынул сигарету, подумал, куда бы ее бросить, его соблазняла большая ваза с декоративными подсолнухами, но сын, вздохнув, потушил окурок о подошву ботаса «Adidas» и сунул его в карман.

– Старик, не понимаю, чего ты кипятишься? Ты всегда чему меня учил? Упорядоченному образу жизни. Вот я его и упорядочил. Теперь у меня есть законная жена. А ты опять недоволен. Кстати, мать благословила. Она уехала искать свадебный подарок. А ты что мне подаришь? Впрочем, мне ничего не надо. Дай лучше бабками. Между прочим, я сейчас в сильном цейтноте. Пара кусков тебя не сильно обременит?

Ярослав Петрович снизу вверх смотрел на своего отпрыска. Лицо сына было точной копией его лица. Только на двадцать лет моложе. Розовый, с рыжеватым пушком добрый подбородок, широкий лоб, синие глаза смотрят радостно-удивленно. Владик всегда смотрел на жизнь радостно-удивленно.

– Я ухожу на час, – сказал Красин, стараясь говорить медленнее и весомее. – Чтобы к моему при ходу вся эта честная компания вытряхнулась, квартира была убрана, а ты принял душ, помыл голову шампунем, надел белую рубашку и ждал нас с матерью. Будем разбираться в твоей бумажной свадьбе.

Удивленные глаза сына стали почти испуганными.

– Старик! Что значит весь этот бред? Изгнание моих коллег, одной из лучших волейбольных команд города… Шампунь, белая рубашка… Разбор моей свадьбы. Разве свадьба – это военная операция? Только военные операции нуждаются в разборе. Ну ты даешь, Яр… Не ожидал… Всегда считал тебя умным человеком. Тебя в командировке, видно, здорово принимали.

Красин посмотрел на часы.

– Сейчас восемнадцать тридцать. Ровно в девятнадцать тридцать я буду здесь. Попробуй не сделай.

Ярослав Петрович вышел из квартиры. На улице, несмотря на вечер, было жарко. С лип на бульваре капал сок, оставляя на асфальте и на скамейках точечки, похожие на следы мух. Бабушки катили коляски; на скамейках сидели парочки; появились первые, еще уверенные в себе, разговорчивые пьяные. Один из них, молодой человек с потрепанным лицом и толстым портфелем, опустился рядом.

– Ну, жара… – сказал он, вытирая ладонью пот.

Красин сделал головой движение, которое означало, что ему понятна мысль собеседника.

– В жару пиво пить надо, а кружек нет. Раньше кружек было навалом – пива не было, сейчас пива захлебнись – кружек нет. Я всегда со своей банкой хожу. Хочешь? – Парень раскрыл портфель и достал трех литровую банку с пивом.

– Нет, – сказал Ярослав Петрович, хотя пить ему хотелось.

– Ну? Алкоголик? Или печень больная? Иль брезгуешь? Ну, брезгуй. Ну, дело твое.

Парень сорвал зубами с банки пластмассовую крышку и стал жадно пить.

Урчали моторы машин, шуршали насквозь прожаренные за день листья лип, с которых срывались клейкие тяжелые капли.

Возле поворота в переулок, где жили Красины, остановилось такси. Из такси вылезла жена Лена. Большая хозяйственная сумка было доверху набита свертками, в другой руке жена держала огромный, упакованный плотной бумагой пакет. Увидев мужа, Лена обрадовалась:

– Ярка! Вернулся! Очень кстати! Помогай! – Жена сунула Ярославу Петровичу сумку. – Ты знаешь, что я купила? Седло.

– Какое седло? – опешил архитектор.

– Лошадиное! Какое же еще! Коровье, что ли! Это нашему Владику. Свадебный подарок. Ты знаешь новость? Только держись покрепче. Вадик женился!

– Знаю. Поэтому ты решила купить ему коровье седло?

– Не коровье, а лошадиное. И не иронизируй. Он должен бросить волейбол и заняться верховой ездой. Волейбол – это несерьезно, разврат. Они играют, а вокруг сидят девчонки и смотрят. А потом дерутся за автографы. Поневоле разложишься. А верховая езда – занятие одиноких, в лесу. Может, только мы да жена придем посмотреть когда. Уверяю тебя, это пойдет ему на пользу. Он сразу станет более положительным.

Речь жены всегда напоминала Ярославу Петровичу следы на снегу испуганного зайца. Испуганный заяц шпарит и шпарит без остановок. И остановить его может лишь выскочивший навстречу волк или лиса. Таким «волком» или «лисой» для Лены служили неожиданные вопросы.

– А тапочки для лошади ты купила?

– Тапочки? Для лошади? Ты бредишь опять или иронизируешь…

– Да. Тапочки для лошади. Чтобы не стучала копытами по асфальту.

– Я купила уздечку с серебряной чеканкой. Она продавалась в комплекте с седлом. Замечательная чеканка, какая-то национальная… Кроме того, мы с тобой должны завести волкодава. Будем прогуливать его рядом с ипподромом, чтобы быть поближе к сыну… Кроме того, мы будем участвовать в международных выставках и, может быть, завоюем золотую медаль. Кроме того, волкодав поможет охранять квартиру. Все-таки к технике, Ярочка, у меня нет особого доверия… Скажи, ведь правда с волкодавом удачная мысль?

Жена всегда поражала Красина энергией. Полная блондинка с голубыми глазами, на первый взгляд, такая флегматичная, она ухитрялась делать одновременно несколько дел. Впечатление энергичности, возможно, усиливалось оттого, что Лена беспрерывно говорила. Почти все знакомые мужчины Ярослава Петровича были влюблены в его жену и открыто завидовали ему: не в пример их «лахудрам» Лена и статна, и величава, и хозяйственна, и «все в дом, а не из дома», и мужа любит, по сторонам не «глазенапит», как «родимые лахудры».

«Лахудры» же считали (один раз Красину довелось случайно подслушать тайное женское собрание, посвященное обсуждение его супруги), считали ее «бабой без мозгов, без нервов и без чувств. Лишь одна оболочка. Как говорящая кукла».

Красин взгромоздил лошадиное седло себе на голову. Седло было очень тяжелое, и Ярослава Петровича слегка качнуло.

– Помочь? Ну?

Сзади стоял любитель пива.

– Спасибо. Я сам.

– Сильный или брезгуешь? Ну?

Какой навязчивый малый… Чего он к нему привязался? Или специально… ищет повода для ссоры, чтобы потом можно было сфотографировать «драку с пьяным» приобщить к «делу»? Да нет, просто бывают такие. Заводятся с ходу. Не понравилось, что с ним не выпил пива, «побрезговал». Почему он в самом деле не выпил с этим парнем пива? Ведь хотелось. Пиво было холодное, банка аж запотела. Надо было выпить. Иногда мы мелочью обижаем человека. Может быть, он очень несчастен и одинок…

– Ну ладно… чистенький… иди… тащи в свою нору барахло.

– Разрешите пройти. – Лена так посмотрела на парня своими сказочными голубыми глазами, что тот сразу осекся и отошел, что-то бормоча. – Ты уже видел невесту? – спросила жена. – Правда, ведь мила? Немного полновата для своих лет, но ничего, семья появится – сразу похудеет. Отец у нее знаешь кто? Профессор по квасу. Представляешь, оказывается, есть профессора по квасу! Никогда не слышала! Правильно говорят: век живи – век учись.

– И все равно помрешь, так и не узнав, что есть профессора по тараканам, – ответил на этот монолог Ярослав Петрович, обливаясь потом под «коровьим седлом». – Я разогнал всю эту честную компанию.

Жена неожиданно резко для своей полноты обернулась. Золотые сережки-полумесяцы закачались, казалось издавая укоризненный звон в розовых мочках ушей.

– Разогнал свадьбу? Да ты с ума сошел! Ты же знаешь, какая у Владика нежная, обидчивая душа. Он может уйти куда-нибудь или поссориться с женой. Ты ведь знаешь, как мы давно мечтали о его свадьбе. Только жена может внести порядок в его хаотическую жизнь! Вечно у тебя, Яр, не слава богу! Все ты делаешь шиворот-навыворот.

– Я или они?

– Ты! Ты! С неба свалился? Молодежь сейчас живет по-своему. У них свои порядки. Чего кривишься? Рождаются ведь новые обряды? Вот у них родилась своя свадьба.

– Свадьба под кустом.

– Да ты, оказывается, ханжа! Вот уж не знала.

– Не ханжа. – Ярослав Петрович вспомнил анонимное письмо, и его сотрясла рвотная судорога. – Я вовсе не ханжа… но есть же какие-то человеческие нормы, которые выработаны веками. Вступление в брак – одно из важнейших событий в человеческой жизни. Вступаешь в брак – значит, берешь на себя обязательства перед самим собой и обществом.

– Откуда такой лекторский тон! Яр, уж не вступил ли ты в общество «Знание» во время командировки?

Ирония никогда не удавалась жене. Конечно, веселая по натуре, она любила пошутить и шутила иногда очень остроумно, но все-таки, наверно, ехидство – удел худых злых людей. Остроты никак не вязались с полным телом Лены, цветом ее волос, похожим на черно-золотое сияние, которое испускает стерня на закате холодного октябрьского дня, когда солнце висит совсем низко над землей огромным чеканным блюдом и на него можно смотреть в упор, разглядывая узоры. В них всегда стоял голубой вопрос. «Ну что, удачно я пошутила?» – как бы спрашивала жена, и собеседник терялся и не воспринимал шутку.

– Общество «Знание» не занимается вопросами семьи и брака.

– Еще как занимается!

Препираясь, они вышли из лифта. Ярослав Петрович вывалился последним, волоча седло. Когда он разогнул спину, то остолбенел. Рядом в оцепенелом состоянии находилась Лена.

Вся лестничная площадка была загромождена их мебелью! Стол, стулья, книжный шкаф, кресло… На площадке царила деловая суета. Какие-то, в основном бородатые, молодые люди продолжали выносить из квартиры мебель, а другие, наоборот, втаскивали в квартиру музыкальные инструменты: барабан, колонки, электрогитару…

– Стойте! – рванулась Лена. – Вы что делаете, негодяи?!

Бородатые молодые люди остановились и с удивлением уставились на хозяев квартиры.

– Что надо, то и делаем, вам-то какое дело, мадам? – сердито сказал человек с очень черной бородой, похожий на древнего ассирийца, очевидно главный.

– Ярослав! Да что же это такое? Чего ты стоишь? Беги вызывай милицию! Нас же грабят!

– Втаскивание в квартиру музыкальных инструментов не похоже на грабеж. – Красин отстранил жену. – Одну минуточку, молодой человек. Я хозяин этой квартиры. Объясните, пожалуйста, что здесь происходит.

– А… вы пред… вы отец Владика? – догадался Ассириец. – Разве он вам не сказал? У него сегодня свадьба… Вот он и попросил… Мы старые приятели.. Оркестр «Синие бороды»… Пардон, месье, некогда, нам сегодня еще в двух местах выступать.

Хозяева протиснулись в свою квартиру. Мебель из самой большой комнаты – гостиной – была почти вся вынесена. По полу ползали лохматые девицы и устилали его газетами; невеста в бумажной короне расставляла на полу тарелки и стаканы. В прихожей громоздились сверкающие инструменты «Синих бород».

Владик со своей «непобедимой сборной» пьянствовали на кухне, опустошая содержимое командировочного портфеля, и горячо спорили об особенностях японских волейболисток.

Так что тонкая, «легкоранимая натура» сына не только не прореагировала бурно на грозное предупреждение отца, а просто-напросто пропустила его мимо ушей. Владик даже забыл про ультиматум. Он искренне обрадовался, увидев родителей:

– Предки! В точку попали! Сейчас начнется самое интересное! Эти «Синие бороды» страшно талантливые ребята! Выходят на международную орбиту. Если, конечно, прорвутся через станцию Кудрино. На станции Кудрине у них отборочные соревнования.

– Прошу к столу, – позвала Бумажная жена.

– К столу… – проворчал Красин язвительно, но супруга дернула его за рукав.

– Это же юнцы… Вспомни свою молодость… В стоге сена…

Ярослав Петрович вспомнил, как однажды, поссорившись с родителями Лены, где жили, они ушли в чистое поле зимой и перенесли там суровые две недели, пока их не выследил участковый милиционер.

Ярослав Петрович вспомнил и покорно опустился на газеты, хрустнув коленными чашечками.

– Старость не радость? – спросила участливо Бумажная жена. – Может, вам подушку принести? – Невестка с явной симпатией относилась к своему новому родственнику.

– Ха! Старость… – сильно повел плечами Красин, но сам подумал: «Спортом надо заняться…»

В это время из прихожей раздался вопль:

– Братцы! Смотрите, что мне предки купили! Вот это да!

В комнату верхом на седле вдвинулся Владик. На голову его была надета уздечка. Младший Красин счастливо тряс головой, и уздечка заливалась на разные голоса. Звон уздечки заглушил восторженный рев молодежи:

– Ура!

– Ну и предки у тебя!

– Класс!

– Шик!

– Хиппово!

«Синие бороды» рвали рок, отчаянно тряся головами и скаля зубы, и стали совсем напоминать древних ассирийцев, пустившихся в набег на завоевание новых земель.

Патлатые девицы и «непобедимые» повскакивали с пола и пустились в пляс, давя тарелки. Бумажная жена схватила Красина за руку, крикнула:

– Растрясем старость?

– Растрясем! – согласился Ярослав Петрович.

И в это время зазвонил телефон. Этот трепещущий, но властно зовущий звук Красин мог различить среди тысячи других звуков. Ярослав Петрович освободился от объятий Бумажной жены и вышел в кабинет, где стоял параллельный аппарат.

Хриплый вежливый голос спросил:

– Ярослав Петрович?

– Вас слушаю, – «служебным» голосом ответил Красин.

– Веселилась ярочка до самого ярочка!

– Алло? Говорите громче. Не понял.

– Ну? А ты подумай.

Частые гудки.

Любитель пива? Но откуда он мог знать, что у Красиных веселье? Хотя чего проще… Подошел к двери и слушай. Грохот на весь дом.

Чего им надо? Чтобы он немедленно помчался в управление и подал заявление по собственному желанию? Или наоборот – они хотят, чтобы он ожесточился, начал нервничать, наделал ошибок и тогда его можно будет спокойно, на глазах у всех добить?

И кто они? Вернее он, возглавляющий всю «операцию», метящий на его место? Все ж это кто-то из замов. Хотя не исключена возможность, и какой-нибудь карьерист из управления. Впрочем, вряд ли… Работай он в управлении, нашел бы другие пути.

Человека всегда на чем-нибудь можно подловить. Ангелов нет. Да если бы и существовали ангелы, все равно при желании их добродетели можно обернуть грехами.

Красин прошел на кухню. Жена, раскрасневшаяся, возбужденная, делала какой-то сложный салат.

– Наконец-то, – прошептала она. – Может, теперь наш оболтус остепенится. Пойдут внуки… Я так счастлива… А ты?

– Слушай, – сказал Ярослав Петрович, – перестань шляться по туалетам.

– Что?! Ты пьян?

– Как тебе самой не противно толкаться среди вся кого сброда, покупать дрянь…

Лена вспыхнула. Красин редко видел свою жену в таком гневе.

– Ах, вот ты что имеешь в виду! Ты будешь вместо меня шляться? Ты хоть одну вещь достал? Ты хоть одну очередь отстоял? А любишь и костюм голландский, и галстучек французский, и платочек индийский. А сын? Откуда у него все? А я, наконец? Посмотри, как я одеваюсь. Мне стыдно, что я жена известного архитектора, директора института! Другим домой возят! А я вынуждена покупать у спекулянтов втридорога! Ты хоть раз спросил, откуда у нас хорошие вещи? Ни разу не спросил! Ни разу! С небрежным видом принимаешь костюмчики, галстучки и платочки! А они, Ярочка, куплены у спекулянтов. У спе-ку-лян-тов в туа-ле-те! Понял? Директор института… Одевается от фирмы «Женский туалет». Есть у тебя связи, знакомства на базах и в магазинах? Ни шиша! Да и вообще, чем ты занимаешься? Работой, работой и только работой! Ты хоть что-нибудь имеешь от своей работы, кроме зарплаты? Брал ли ты заказы сам как автор? Видите ли, у него времени нету и условий для работы нет. Все правильно. Замкнутый круг. Условий нет, так нужно время, чтобы создать эти условия, а времени нет, потому что нет условий: то Владик со своей компанией куролесит, то я, как ты говоришь, по туалетам шляюсь, а ужин не готов и приходиться стряпать самому… Ни дачи, ни машины, ни денег… Вроде мы какие-то ненормальные люди. Посмотри, что делается в нашем доме. Весь двор забит машинами. Каждую пятницу все укатывают на свои дачи, одни мы тут пыль все выходные глотаем. Ты знаешь Семена Ивановича?

– Какого еще Семена Ивановича?

– У нашей подворотни фруктами торгует от овощного магазина. Не знаешь? Конечно, мы выше покупки фруктов! Зато я знаю, так как около него в очереди провожу очень много времени. Так вот. Знаешь ли ты, сколько у него машин? Три! У него и жены по «Жигуленку», у сына «Волга», а сын – студент. Вот так-то, дорогой директор института.

Постепенно жена стала успокаиваться. Видно, она давно хотела высказать все это мужу, да не решалась, а тут он сам напросился…

Вдруг Лена спохватилась:

– Да, постой, а откуда тебе известно?.. Кто-то из знакомых наболтал… Ага, кто же… – На несколько секунд жена задумалась, потом лицо ее опять вспыхнуло гневом. Но на этот раз ее гнев был не обиженным, а злым, ненавидящим, яростным. – Твоя секретарша! Танька, вот кто! Ах, с..а! Сама там каждый день околачивается, а на меня донесла! Она давно не нравится мне, секретарша твоя! Все перед мужиками задом вертит! Замуж повыгоднее выскочить хочет. Она небось и на тебя виды имеет. Поэтому и на меня гадости говорит. Ладно, я ей тоже устрою, дрянь такая! Я ей сейчас же все выскажу!

Лена кинулась к телефону, но Ярослав Петрович перехватил ее. Произошла короткая схватка.

– Не смей! С ума сошла!

– Ага! Значит, я права? Снюхался уже?

– Перестань говорить чепуху!

– А почему она замуж не выходит? Молчишь?

– Я ей должен приказать?

– Да! Должен приказать! Это аморально: держать секретарем незамужнюю женщину.

– Хорошо, я ей прикажу, – сказал Красин и ушел в кабинет, хлопнув дверью.

 

3

В половине девятого шофер Коля, как всегда, ждал его у подъезда. Это был молодой, длинный, почему-то всегда невыспавшийся парень. Лицо его с крупными чертами, все покрытое шрамами – следы сражений с женой, – напоминало лицо гладиатора. Коля отличался неразговорчивостью, ибо все время о чем-то думал, очевидно, где в данный момент находится красавица Вера. Впрочем, задумчивость и сонливость не мешали ему хорошо водить машину.

Коля вялым движением открыл дверцу машины. От уха до подбородка шофера, как след сабельного удара, тянулась глубокая кровоточащая полоса.

– Кошка, – пояснил Коля, не поворачивая головы. – Взял на руки, а она как царапнет…

Всю дорогу директор и шофер молчали, думая каждый о своих проблемах. Так они и получились на снимке, сделанном крупным планом, который неизвестно каким образом очутился среди деловых бумаг на столе у Танечки. Снимок был цветным. Впереди за рулем шофер Коля с лицом, изрезанным шрамами и кровоточащей царапиной, похожей на след сабельного удара. А сзади из синей мглы проступал Ярослав Петрович. Под левым глазом у него красовался огромный синяк – результат вчерашней короткой схватки с женой. В действительности синяк был совсем небольшим, Лена случайно задела локтем глаз, утром она «побелила» его пудрой, и синяк почти совсем исчез. На снимке же он проступал огромным «фингалом». Очевидно, фотограф изрядно потрудился над ретушью. Да и к царапине на лице Коли он приложил усилия. Ужасная кровавая рана. Под снимком карандашом детским корявым почерком было написано: «Директор Красин со своим шофером едут на работу».

Картина была ужасной. Прямо не директор института с шофером едут на работу, а два отпетых бандюги возвращаются с «малины».

Но снимок поступил лишь к вечеру. Утром же сотрудники института радостно приветствовали своего шефа – Красина в коллективе любили. Шеф всегда был справедлив в разрешении самых запутанных вопросов, а таких вопросов за время командировки накопилось предостаточно. И это искреннее проявление радости, несмотря на все вчерашние события, вернуло Ярославу Петровичу хорошее настроение.

Танечка тоже приветствовала его сдержанно-приветливым кивком. Вопреки своему обычаю она не обежала его с ног до головы, и поэтому припудренный «фингал» остался незамеченным. Возможно, Танечке просто было некогда. На ее столе непрерывно звонили пять разноцветных телефонов, мерцал огоньками аппарат внутренней связи. Это, зная, что директор вернулся из командировки, «доставали» Красина люди, которым он был позарез нужен. Секретарша успешно отбивалась.

– Десять минут ко мне никого не пускать и ни с кем не соединять, – сказал Ярослав Петрович.

Он прошел в кабинет и набрал номер начальника управления Николая Ивановича Ухова. Телефон был прямым, и Ухов тотчас же взял трубку. Ярослав Петрович ладил с Уховым.

– Вернулся живой? – пророкотал уверенным, успокаивающим басом Ухов. – Это самое главное. Трудно, трудно от Гордеева возвращаться живым, и с возрастом все труднее. Какие там дела?

Ярослав Петрович коротко доложил. Ухов расхохотался.

– Ну, Гордеев! Ну, разбойник! – восхитился Николай Иванович. – Совсем обнаглел. Ботанический сад, тигр. Надо же додуматься! Нет, на этот раз у него этот номер не пройдет!

– Так он не слезет, пока своего не добьется, Николай Иванович.

– Посмотрим. Кстати, Ярослав Петрович, что собой представляет ваш шофер?

– Нормальный шофер… Хорошо водит, исполнительный. А что?

– На него телега поступила. Дерется, пьянствует, левачит.

– А кто пишет?

– Письмо анонимное.

– Клевета. У него есть, конечно, недостатки, но у кого их нет? Кто-нибудь накатал из гаража из зависти. Все-таки возит директора института…

– Кстати говоря, – голос Ухова приобрел шутливо-иронический характер, – в письме говорится, что ваша жена постоянно использует машину в личных целях.

– Будете проверять?

– Мне достаточно вашего слова.

– Это не в наших семейных традициях.

– Понятно, Ярослав Петрович. Еще раз с благополучным возвращением. Всего доброго.

– До свидания.

Разговор оставил на душе у Красина неприятный осадок. Конечно, Коля малый вспыльчивый, ревнивый, и бензин у него, хоть в небольшом, а перерасходе, но левачить он никогда не левачил, просто выслеживает свою ветреницу жену. Что касается поездок Лены на машине, то Красин, как только получил должность директора института, решительно сказал:

– Машину не брать ни при каких обстоятельствах.

И никто ни разу не брал, хотя мать и сын были, конечно, недовольны, а коллеги посмеивались над Ярославом Петровичем.

В этот же день Ухов позвонил к вечеру. На этот раз тон у него был отнюдь не благодушный.

– Слушай, Ярослав Петрович, какая-то чертовщина… Опять с твоим шофером. Приносят пакет с пометкой «срочно», а там фото твоего шофера с поцарапанной рожей. Кстати, и ты там выглядишь не лучшим образом. В горах упал, что ли?

– Нарисовано, Николай Иванович.

– Как нарисовано? Зачем? Кем?

– Этого я не знаю.

– Ты… может, того… присмотришься все же к своему шоферу. Дыма без огня не бывает.

– Шофер хороший, Николай Иванович.

– Ну, смотри сам, – сухо сказал Ухов и положил трубку.

Этот день вообще оказался неудачным для шофера Коли. Перед самым окончанием работы кто-то позвонил в гараж, попросил Колю к телефону и сообщил, что в данный момент его жена гуляет в ресторане «Бомбей». Коля не знал, где находится ресторан «Бомбей», но ему любезно объяснили, что это на Рублевском шоссе. Коля как ненормальный помчался в «Бомбей», ворвался в зал, но своей жены там не обнаружил. Едва он вернулся в гараж, как тот же голос любезно извинился и сказал, что «произошла досадная ошибка»: это, дескать, не ресторан «Бомбей» на Рублевском шоссе, а ресторан «Индийская кухня» у Покровских ворот. Но и в «Индийской кухне» Веры не оказалось.

С работы начальник и шофер возвращались мрачные. Коле предстоял тяжелый «допрос с пристрастием» жены, а Красин раздумывал над ситуацией. Да, за него взялись. И взялись крепко. Не побрезговали даже шофером. Хотя что шофер? Достаточно выбить шофера из равновесия, и может произойти в пути все что угодно. Кому тогда будет нужен инвалид Красин?

Да, все продумано.

Кто? Головин или Сафонов? Больше некому. Удивительно, что до этого ничего не происходило. Как теперь ясно, собиралось досье. А досье запустили в ход, когда была поставлена точка. Его командировка, по-видимому, и была последней точкой. Материал собран. Машину можно запускать в ход. Значит, они знают о его командировке все. И о Зое? Очевидно. Может быть, это и было недостающей деталью. Значит, что? Значит, они скоро пустят в ход козырную карту с Зоей…

 

4

Дома Ярослав Петрович тоже застал невеселую картину. На кухне сидел и плакал Ассириец, руководитель ансамбля «Синие бороды». Без своего оркестра он казался совсем маленьким, щупленьким. Ассириец плакал по-настоящему, по-детски, навзрыд, вытирая глаза кулаками. Вокруг него сидели Лена, Владик, Бумажная жена Владика и сочувственно вздыхали.

– Что случилось? – с тревогой спросил Красин.

– Гарик ушел от родителей, – объявил Владик.

– Почему?

– Они его постоянно «достают».

– Что значит «достают»?

– Ну, нервы треплют… Издеваются.

– Заставляют мыть тарелки, пол, – всхлипнул Ассириец.

– У него родители чокнутые, – сказал Владик. – Установили график дежурств. Убирать квартиру по очереди. Представляешь, какая чушь?

– Родители работают?

– Да.

– Тогда все правильно. Почему родители должны нести двойную нагрузку?

– На то они и родители, – подала голос Бумажная жена.

– У него нежные руки, – раздраженно сказал Владик. – Он играет на саксофоне. А тут какие-то тарелки…

– Жестокие родители, – констатировала Лена. – Успеет еще надорваться. Когда молодой, надо веселиться.

– Вот именно, – горячо поддержал мать Владик.

Ободренный всеобщей поддержкой Ассириец перестал всхлипывать и тереть глаза кулаками.

– Не мешало бы и нам ввести дежурство, – буркнул Красин. – А то не квартира, а…

– Что «а»? – с готовностью спросила Лена.

– Заброшенный склад.

– Так вот и начинай с себя.

– Вот и начну.

Ярослав Петрович демонстративно подошел к раковине, заваленной грязной посудой, – очевидно, перед тем как расплакаться, руководитель оркестра «Синие бороды» плотно подкрепился вместе с сочувствующими.

На плите от пиршества осталось полторы котлеты и полсковородки засохших рожков. Холодильник же, конечно, как всегда, пуст. Владик считал, что с друзьями надо жить по-братски: «тебе половину и мне половину», поэтому «сильнейшая в городе» волейбольная команда почти ежедневно совершала набеги на красинский холодильник.

Моя посуду, Ярослав Петрович думал, что кого-нибудь из присутствующих начнут мучить угрызения совести, но этого не случилось.

– Яр, – миролюбиво обратился Владик к отцу, – можно, Гарик поживет у нас? Пока конфликт не уладится. С матерью я уже договорился.

– Нельзя.

– Почему?

– У Гарика есть семья.

– Но с ней конфликт!

– Конфликт надуманный.

– Значит, ты считаешь, что Гарик должен мыть полы и посуду, чистить ванную и сортир?

– Конечно. Между прочим, тебя это тоже касается.

Владик пропустил замечание мимо ушей.

– Гарик будет жить в моей комнате! – заявил он.

Ярослав Петрович закончил мыть посуду, навалил в еще мокрую тарелку котлет и засохших рожков, присел за стол.

– Гарик будет жить в своей комнате. Наша квартира и так перенаселена. – Красин намекал на Шуру, Бумажную жену Владика, которая с милой непосредственностью, не спрашивая разрешения, на следующий день после «свадьбы» переехала к Красиным. Тут же к ней зачастили в гости родственники, подружки, и, учитывая еще периодические набеги «самой сильной» в городе волейбольной команды вместе с подружками, можно было смело сказать, что дом Красиных превратился в вокзал.

– Я имею право распоряжаться своей комнатой! – повысил голос Владик.

– Твоя комната – часть моей квартиры.

– А твоя квартира – наша общая квартира. И я здесь прописан. Могу показать паспорт.

– Свою квартиру тебе еще зарабатывать и зарабатывать. А насчет прописки… Учти, будешь нагло себя вести – как прописался, так и выпишешься.

– Не имеешь права. Я консультировался.

– Ах ты, мерзавец, уже консультировался?

– Да, консультировался!

– Мужчины! Перестаньте спорить! – вмешалась Лена.

Ассириец Гарик налил себе в рюмку коньяку, выпил и опять заплакал.

– Меня… тоже… родители… гонят…

Владик обнял его за плечи.

– Пошли ко мне. Пока не подыщешь себе квартиру, будешь жить у нас. Шурик, постели ему на раскладушке.

– Мне… неудобно, – промямлил Гарик.

– Первый закон жизни – не бросать друга в беде, – назидательно сказал Владик. – Кое-кто из-за склероза стал забывать об этом.

Молодежь ушла. Красин сильно проголодался за день. Он еще раз заглянул в пустой холодильник, достал банку лосося, съел. Лена заново перемывала с порошком тарелки.

– Когда кончится бардак в нашем доме? – спросил Ярослав Петрович.

Лена пожала плечами:

– Честно говоря, Яр, особого бардака я не вижу. Конечно, шумно, люди, бестолково, но сейчас так у всех, у кого взрослые сын или дочь. Молодежи надо где-то общаться. Специальных клубов у нас нет. Я понимаю, тебе нужен отдых, да и я изматываюсь за день. Но что делать? Необходимо, Яр, терпеть. Или срочно делать им кооператив. И вообще с возрастом мы стареем душой. Вспомни, что ты делал в молодости…

– Вкалывал.

– Ну… сейчас другие времена.

– Времена всегда одни и те же. Работяги вкалывают, а лодыри сачкуют. Твой сын – бездельник.

– Еще успеет, навкалывается. Учти, у них, нынешних акселератов, все по-другому. У них тело взрослого человека, а душа ребенка.

– Однако жрут они, извини за выражение, отнюдь не как ребенки. Холодильник у нас всегда чистый.

– Ну, это, знаешь… Сейчас, слава богу, не война и мы можем побаловать молодежь. Они не придают еде такого значения, как наше поколение. Для них главное – состояние духа, настроение. Нервная система у них совсем не защищенная, не окрепшая, а ты привязался к нему с этим Гариком. Ну и что страшного, если мальчик поживет у нас несколько дней? Стеснит, что ли, объест? Ты стал какой-то нервный, Яр, в последнее время. Особенно когда возвращаешься из командировок. Все тебе в доме не так.

В это время из комнаты Владика донеслись рыдания Ассирийца.

– Вот видишь, до чего они довели мальчика.

– По-моему, он просто пьян. Ладно, я пошел спать. У меня завтра тяжелый день. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, дорогой. Дай я тебя поцелую.

Она дотронулась губами до его лба. От нее пахло сгоревшими рожками и дорогими французскими духами.

В прихожей Ярослав Петрович споткнулся о седло. Седло стараниями молодежи уже было превращено в «икебану». Из него торчали ветки, пучки травы, бутылки из-под виски и кока-колы. В самом центре была просверлена пепельница, откуда матеро тянуло горелым табаком.

 

5

С утра на Красина навалилось столько дел, что он забыл про дурацкие фотографии, угрожающие письма, неприятный разговор о шофере и семейные неурядицы. Люди, звонки, бумаги, опять люди, опять бумаги, летучие совещания, утверждения проектов.

Позвонил Гордеев. Он словно выскочил из телефонной трубки и навалился на Ярослава Петровича, загромоздив собой кабинет, пространство под окном, часть прихожей. Красин как будто почувствовал запах коньяка, костра, шашлыка, далекое дыхание Ледника.

– Слушай! – загрохотал в трубку Игнат так, что она завибрировала в руках. – Ты как добрался, а? Ты не очень утомился? А то приезжай, мы тебе настоящий отдых устроим. Поселю тебя в ауле Красный, а? Пастухом назначу. Будешь овечек пасти! Порода райская! Ха-ха-ха! Как там с моим проектом? Докладывал главному?

– Докладывал.

– Ну и как?

– Ругается.

– Серьезно или понарошку?

– Ты позвони ему сам. Нужны солидные аргументы. Там, у вас, вроде бы убедительно, а здесь звучит как-то несерьезно.

– Ну как же, столица, – ничуть не обиделся Гордеев. – Вокруг одни стольники, столоначальники. Столоначальником кинь – в столоначальника попадешь. Ну, бывай. Помни! Что бы ни случилось, я тебя искренне люблю!

Красин работал допоздна. Не хотелось ехать домой, видеть неизвестных людей, ругаться с сыном, спорить с женой…

Заглянула Танечка.

– Я не нужна больше, Ярослав Петрович?

– Нет, Танечка… Можете идти.

Но секретарша не уходила, мялась.

– Что-нибудь случилось? Опять анонимка?

Щеки Танечки слегка порозовели, еще никогда Красин не видел свою помощницу такой смущенной.

– Я вам… Я вас… хочу пригласить на мороженое.

– На мороженое? – удивился Ярослав Петрович и тоже почему-то смутился, покраснел.

– Да… Есть важный разговор.

Красин усилием воли переборол смущение.

– Мороженое замораживает тайны?

– Возможно…

– Где?

– Кафе «Ласточка».

– Хорошо. Я жду вас там через полчаса. Но учтите, платите вы.

– Разумеется. Кто приглашает, тот и платит. Уж это-то я знаю.

Танечка старалась говорить непринужденно, раскованно, но это ей не удавалось. Голос звучал грустно и тревожно.

Кафе «Ласточка» располагалось неподалеку, и Красин решил отпустить Колю, пройтись пешком. После истории с индийскими ресторанами на шофера просто было страшно смотреть. Он почернел и спал с лица. Жену в тот день он обнаружил дома, но под хмельком. На «допрос с пристрастием» она отвечала с не меньшим пристрастием, не оборонялась, а нападала, обвинив Колю во всех смертных грехах. «Спуталась с грузином», – сделал заключение Коля. Заключение его основывалось на крупном, явно не магазинном мандарине, найденном у Веры в кармане плаща.

Кафе «Ласточка» оказалось битком забитым. В основном это было молодежное, «джинсовое» кафе. Беззаботный смех здоровенных парней с почти детскими лицами и угловатыми детскими движениями. Непременные «Мальборо», сухое вино, кофе – все как в фестивальных фильмах, которые все присутствующие знали наизусть.

Красин с трудом отыскал два свободных места, на второй стул положил шляпу. Заказал сухого вина, кофе, мороженое и пачку «Мальборо» для Танечки.

Секретарша пришла вовремя. Она не растерялась от суматохи, криков, дыма, лишь остановилась на пороге и близоруко стала выискивать его глазами. Очевидно, она бывала в этом кафе. Красин привстал и помахал Танечке рукой.

Она сняла плащ, повесила на спинку стула, посмотрела на него.

– Вам здесь не нравится?

– Нет, почему же…

– А мне очень. Здесь, среди этих беспечных лохматиков, я молодею лет на десять.

Ярослав Петрович налил себе и ей вина, и они молча выпили, как-то вполне естественно, без всяких тостов, словно делали это постоянно.

– Ну? – спросил Красин.

– Я… никогда этим не занималась… Ярослав Петрович, – с трудом выдавила Танечка. – Может быть, это очень похоже на донос… но при этих обстоятельствах… Я просто обязана…

– Да что случилось?

– Андрей Осипович нехорошо рассказывает о вашей командировке, Ярослав Петрович.

– Что же он рассказывает?

«Мерзавец, – добавил Красин про себя. – А как лизал задницу!»

– Мне стыдно… Ярослав Петрович.

– Тогда выпьем.

Они выпили. Красин принялся ковыряться ложечкой в мороженом, а Танечка закурила «Мальборо», благодарно кивнув Ярославу Петровичу.

– Менее стыдно?

– Да.

– Тогда валяйте.

– Ну… что вы много пили…

– Сам пил как собака.

– Собаки не пьют.

– Ну как… лошадь. Некоторые лошади здорово употребляют. Дальше.

– Исчезли на всю ночь.

– Допустим. Что из того?

– С какой-то женщиной…

– Откуда это он взял?

– Не знаю, Ярослав Петрович.

– Подлец и сволочь!

– Я с вами полностью согласна.

– Еще по стаканчику?

– Пожалуй.

– Да хотя бы и исчез с женщиной. – Ярослав Петрович старался говорить спокойно, но в груди у него все оборвалось от страха за Зою. – Какое его собачье дело? Он мне что, жена? Ах, дрянь какая! И кому же это он болтал?

– Он не болтал. Шепнул своему дружку, ну и сразу же разнеслось по институту.

– У вас не скоро освободится? – К столику подошли двое парней, у одного из них за плечами болта лось сомбреро.

Мексиканец?!

Нет, тот был постарше.

– У вас скоро освободится?

– Не скоро.

Парни отошли, негромко переговариваясь. До них донеслись слова:

– Нашли где назначать свидание. Шли бы уж на кладбище.

– Ха-ха-ха! Да нет, она еще ничего, сохранилась.

– Я пойду! – вспыхнула Танечка.

– Проводить вас?

– Ни в коем случае! До завтра, Ярослав Петрович.

– До завтра. Спасибо, Танечка.

Она быстро надела плащ и ушла. Парни вернулись и вдвоем присели на один стул. Один из них, с кривоватым носом, уставился на Красина.

– Так как, папаша?

– Насчет чего?

– Насчет всего. Сегодня истек срок.

– Какой срок?

– Сам знаешь какой.

– Не трогай его, – одернул второй, с сомбреро, – у него сейчас стресс. И потом, срок истекает завтра утром. Впереди еще целая ночь.

Красин выругался матом. Он никогда не ругался, но сейчас выругался витиевато, с наслаждением. Парни ухмылялись.

Итак, Вьюнок. Кот поганый. Любимчик-Головушка. Доставала, меняла, бабник, выпивоха, балагур. Значит, ему захотелось стать директором института. Значит, он, облизывая задницу своему начальнику, годами вел на него досье, специально напросился в командировку, чтобы собрать материал для завершающего удара, и вот теперь запустил механизм в действие: друзей, родственников, собутыльников, врагов Красина. В наступление пошла целая армия.

Надо от него срочно избавляться. Но как? Рассказать все в управлении? Там, во-первых, не поверят. Во-вторых, придется посвящать в свою интимную жизнь… И все равно ничем не кончится. К сожалению, за анонимки и интриги не наказывают.

Переговорить с ним с глазу на глаз? Конечно, откажется и даже будет клясться в любви. И все-таки придется вызвать завтра Кота-Головушку. Просто так. Посмотреть в глаза.

Дома все «свои» были в полном сборе. Кроме, разумеется, жены. Лена написала записку: «Стою в ГУМе за потрясающей штукой. Подробности потом. Целую. Твой Линолиумчик». Лена сама себя ласково прозвала Линолиумчиком.

Печаль у поселенца Гарика прошла, и он с большим удовольствием, трепеща козлиной бородкой, выдувал из саксофона «потрясные» мелодии.

Шурик-Мурик что-то энергично жарила на кухне, оттуда слышались шипение, шлепки жира по мебели и валил чад. Бумажная жена напевала мелодию «Я люблю тебя, жизнь».

В прихожей возле седла-икебаны в одиночестве сидел Владик, меланхолично прихлебывал из бутылки виски, курил, пепел стряхивал в кратер седла, откуда валил едкий дым, дыра тлела и расширялась. На появление Красина никто не обратил внимания.

«Боже мой, – подумал Ярослав Петрович, – и все они сидят на моей шее. Почему?»

Он сходил в туалет, набрал в кувшин воды, вернулся в прихожую и залил «кратер» водой.

– Подыскивайте себе квартиру, – сказал он вытаращившему от удивления глаза Владику. – Расходы я беру на себя.

Затем он прошел к себе в кабинет, выпил сразу две таблетки снотворного и завалился на диван, не раздевшись. Из прихожей доносились причитания Шурика-Мурика и проклятия Владика. Потом он заснул. Во сне Ярослав Петрович черным демоном метался над ночным Ледником, силясь отыскать на нем белое хрупкое пятнышко, но так и не отыскал…

 

6

Итак, Вьюнок. Застрявшая в лабиринте гигантского института ничем не примечательная, унылая, пыльная штатная единица. Он, Красин, вытащил единицу из лабиринта, почистил от пыли, высадил в благоприятную почву, заботливо поливал и подкармливал и наконец вырастил себе заместителя.

Головушка-Кот обязан ему всем: карьерой, наградами, квартирой, женой, наконец, – он их познакомил на каком-то концерте.

Вьюнок-Головушка сидел перед ним, и Красин старался поймать глаза своего заместителя. Но Андрей Осипович не стремился подарить свой взгляд начальству. Как всегда, он вертелся на стуле, делал много лишних движений. Из его карманов сыпались на пол самые неожиданные предметы, начиная от охотничьего ножа и, кончая упакованным в целлофановую коробочку галстуком-бабочкой. Головушка-Кот нагибался, поднимал их, но от нагибания падали новые предметы.

Наконец Андрей Осипович собрал все в карманы и Ярославу Петровичу удалось сфокусировать свой взгляд, на налившихся кровью глазах Вьюнка. Они были выпуклыми, водянистыми, испуганными и в то же время нагло-безразличными, как у жабы. Красин едва смог сдержать в теле дрожь отвращения.

– Андрей Осипович, – как можно спокойнее сказал Ярослав Петрович, – я вызвал вас вот по какому вопросу. Он касается лично вас. Я обычно не обращаю на слухи внимания, но сейчас они затронули вас, моего первого заместителя, и я вынужден реагировать. Дело в том, Андрей Осипович, ползут слухи, что в командировке вы не очень достойно, мягко выражаясь, себя вели.

– Что?! – искренне поразился Вьюнок-Головушка. Глаза его так выкатились, что, казалось, вот-вот лопнут и выплеснутся прямо на стол начальника.

– Да, да… Болтают, что вы пьянствовали… Пропадали на ночь… Вроде бы женщина была…

Вьюнок-Головушка как-то сразу успокоился.

– А-а… Ну теперь мне все понятно. Это про вас, Ярослав Петрович, ходят такие слухи, а кто-то вам капнул, что я их распространяю. Вот вы и намекаете… Только нечего намекать, Ярослав Петрович. Мне этими вещами заниматься незачем. Я отношусь к людям, Ярослав Петрович, которые помнят добро. Я знаю, что вы для меня сделали, и никогда этого не забуду, что бы ни произошло.

– А что может произойти?

– Не знаю… Мало ли что… Жизнь сложная вещь, Ярослав Петрович.

– Да, это верно.

Они посидели некоторое время молча.

– Я могу идти, Ярослав Петрович?

– Да.

У порога Головин остановился.

– Честное слово, это не я, Ярослав Петрович. Вы верите?

Красин промолчал. От нервного движения у Вьюнка выпала из кармана зажигалка-пистолет. Он быстро поднял ее и сказал:

– Мне обидно за себя, Ярослав Петрович, и стыдно за вас.

Зам ушел, прежде чем Красин успел что-то ответить.

Коля опоздал на полчаса. В гараже ему кто-то проколол шину и ударил чем-то тяжелым по капоту. Шофер объяснял это местью любовника жены.

– Кто же он? – спросил Красин.

Они были с шофером в доверительных отношениях.

– Замначальника гаража. Между прочим, лучший друг вашего зама Головина. Дает ему машину в любой час дня и ночи. А бензин списывает на нашу.

– У тебя уже стала развиваться мания, Коля. Не представляю себе картины: начальник гаража ходит и тайком прокалывает шины и калечит капоты собственных машин.

– Из-за бабы на что хошь пойдешь, Ярослав Петрович, – буркнул Коля.

– У тебя сведения-то точные? Или так – больная фантазия?

– Точные.

– Взял бы да развелся, чем так мучиться.

– Разойдусь, как только накрою с поличным.

– Значит, все-таки сомневаешься.

Коля ничего не ответил, только поиграл желваками.

– Ухов уже три раза звонил, Ярослав Петрович, – сказала Танечка, едва Красин вышел из машины. Голос у секретарши был слегка встревоженным.

– Коля, никуда не уезжай, – бросил Красин и прошел в кабинет. Не снимая плаща, набрал номер Ухова «по вертушке».

– Ты где путешествуешь? – загремело в трубке. – Чаи до полудня гоняешь?

– Шина прокололась.

– Слушай, гони своего шофера. По-моему, он у тебя просто проходимец.

– Откуда у вас такие сведения, Николай Иванович?

– Раз говорю – значит, знаю. Слушай, подъезжай ко мне. Только быстро. Одна нога там – другая здесь.

– Сейчас буду.

В приемной на Красина посмотрели с любопытством, когда он вышел в плаще и бросил Танечке: «Я в управление». Ярослава Петровича никогда не вызывали в управление. Если он ездил туда, то когда хотел.

Ухов встретил Красина мрачно. Не подавая руки, кивнул на кресло.

– Садись.

Это было необычно. Николай Иванович всегда встречал Красина весело, шутил, хлопал по плечу, называл гением.

– Что случилось? – спросил Ярослав Петрович встревожено, хотя уже догадывался, что случилось.

– На вот, читай. – Ухов протянул толстый синий конверт, на котором было напечатано: «Начальнику архитектурного управления Н. И. Ухову (только лично)».

– Анонимка.

– Письмо без подписи.

– А какая разница?

«Письмо без подписи» было напечатано на двадцати восьми страницах мелким шрифтом через полтора интервала. «Письмо» сочинял человек талантливый. Писал он образно, используя почти все атрибуты писателя-публициста: сарказм, лирику, пафос, патетику, в меру демагогию, обличительную речь прокурора, боль за Родину, обеспокоенность чистотой рядов партии.

Читать было интересно. Красин то краснел, то бледнел, проглотил анонимку единым духом вплоть до подписи «Почти все сотрудники института».

Содержание распадалось на шесть кусков, логически обоснованных и нанизанных на единую мысль, как куски шашлыка на шампур:

1. Красин совсем не занимается делами института. Он держится лишь на заместителях. Финансовые дела института в жутком беспорядке.

2. Красин – эпикуриец, сибарит, барин – живет в свое удовольствие.

3. Красин – взяточник. Гордеев выплачивает ему «ежегодную подать» в пятнадцать тысяч рублей за то, что Красин проектирует ему здания, иногда совсем не нужные. Например, во время последней поездки они договорились о строительстве замаскированной под ботанический сад сауны. В сауну будут приезжать «нужные люди», париться, наслаждаться флорой и дразнить фауну, т. е. помещенного в клетку специально для этих целей льва. Строительство сауны обойдется государству в полтора миллиона рублей. На этом деле Красин заработал чистыми двадцать две тысячи.

4. Красин – развратник. Только в Москве у него 8 любовниц, не считая случайных связей. Кроме того, Красин имеет любовницу в каждой из столиц союзных и автономных республик. («Если надо, мы предоставим адреса, фамилии и фотографии».) Но самая главная его любовница, можно сказать, вторая жена, живет в городе, где правит Гордеев. Командировки туда по традиции стали оргиями. Например, последняя, Красин даже для вида не счел нужным заниматься делами. Сплошные пьянки, обжираловка («конечно, за счет нашего родного государства»). В довершение всего исчез на всю ночь с любовницей, и пришлось его искать целой поисковой группой с вертолетами и собаками. («Можем предоставить фотографии».)

5. Красин полностью поработил своего шофера. («Кстати, живет с его женой».) Тот ему возит, носит и достает. Кроме того шофер обслуживает жену Красина, которая на казенной машине ездит за покупками, делать маникюр и педикюр, а также скупать бриллианты.

6. Красин разложил семью. Жена не работает, спекулянтка. («Снимки можем предоставить».) Сын учится кое-как, якобы волейболист, а на самом деле связался с антиобщественными элементами, берет с отца пример, развратничает. («Снимки можем предоставить».)

Вот какие были эти шесть кусков «шашлыка-анонимки», А шампуром просвечивалась такая мысль: Красин – морально разложившаяся личность, которого надо исключить из партии и судить. Почему это не сделано до сих пор – непонятно. Может быть, у Красина есть покровители?..

Кончив читать, Ярослав Петрович с брезгливостью отложил в сторону письмо:

– Ну и что?

Ухов прищурился.

– Это я тебя должен спросить: «Ну и что?»

– Такую штуку, Николай Иванович, можно написать на любого. В том числе и на тебя.

Они как-то сразу перешли на «ты».

– На меня пока не написали, поэтому речь о тебе. Ты действительно дал согласие на строительство… этой сауны с тигром.

– Со львом. Надо внимательно читать анонимку.

– Остроты тут неуместны.

– Да, я действительно дал согласие на проектирование, но не сауны, а ботанического сада, а уж поместят они туда льва, тигра или удава – не мое дело. На мой взгляд, ботанический сад – дело хорошее во всех отношениях. И в смысле эстетического воспитания, и в познавательном плане, и в привлечении туристов, наконец. Кстати, сад будет стоить не полтора миллиона, как пишет озабоченный анонимщик, а почти бесплатно. Строительный материал – под боком, молодежь готова работать во время субботников, ботанические сады всего мира – Гордеев уже с ними списался – готовы прислать саженцы в обмен на богатейшие экземпляры флоры республики. Что же здесь плохого? Я сам готов сделать проект на общественных началах.

– Но сауна-то, сауна там будет?

– Далась тебе эта сауна! Может, и будет. Откуда я знаю? Они хозяева. Впрочем, я позвоню Гордееву, чтобы сделали. Аноним подсказал неплохую мысль. Разве плохо после сауны побродить по тропическому лесу, поплескаться в горных ручьях! Кстати, почему мы так боимся слова «сауна»? Прекрасная оздоровительная вещь, почти не требует никаких затрат. Тебя испугали слова «для нужных людей». Ну, попарится там десяток знакомых Гордеева. Ну и что? Остальное время можно отдать победителям социалистического соревнования. Чем не форма поощрения? А то мы привыкли отмечать их лишь значками и вымпелами. Кстати, если ты бы сам приехал к Гордееву, отказался бы ты от экскурсии в такой ботанический сад?

– Ты на меня дело не переводи.

– Какие еще ты задаешь вопросы, Николай Иванович? Особенно интересно насчет, наверно, любовниц?

Ухов покраснел. Не оттого, что действительно хотел поговорить на эту тему, не от злости. Николай Иванович был моложе Красина года на три, работал в управлении недавно, сразу взял крутой курс, но с Красиным всегда был добр, снисходителен и покровительствовал. Может быть, тут играла роль магия имени «гения XX века», а может быть, элемент тщеславия: вот, мол, мне всего тридцать семь, а подо мной «гений». Красину тоже импонировал Ухов: властный, энергичный, никогда не меняющий своих решений. Таких руководителей Ярослав Петрович любил, может быть, потому, что сам был полной противоположностью. Ходили слухи, что своей молниеносной карьерой Ухов обязан родственным связям.

– Вопросы тебе будет задавать комиссия.

– Какая комиссия? Это же анонимка!

– Решено назначить комиссию. Завтра она к вам прибудет. Проверим финансовую деятельность института… ну и остальное. Ты уж не обижайся, но такой порядок.

– Разве есть указание проверять все анонимки?

– Я уже тебе говорил: «твоя» признана «письмом без подписи». А «письма без подписи» мы проверяем.

– Ну и проверяйте, если вам делать нечего!

Красин встал и вышел, хлопнув дверью.

– Подожди! Вернись! – крикнул Ухов.

Но Ярослав Петрович не вернулся. Теперь он понял, почему анонимке «дали ход». Из-за одной-единственной фразы: «Может быть, у Красина есть покровители?» Ухов побоялся, что эту фразу могут отнести к нему. И если он «закроет» анонимку, тогда конец его молниеносной карьере.

В жизни все довольно просто, если хорошо подумать.

 

7

Комиссия прибыла большая: двадцать пять человек. Она растеклась по отделам института и принялась ворошить архивы, считать на компьютерах, беседовать с людьми – для этого была выделена специальная комната; комнату отобрали у завхоза, и бедный завхоз, большой любитель вздремнуть, теперь злой как черт шатался по институту и цеплялся к каждому по делу и без дела.

Институт залихорадило. Все искали анонимщика. С утра было множество кандидатур, но к концу дня все сошлись на одной: Головин. Вьюнок-Головушка-Кот возмечтал стать директором института и «задействовал» анонимку. Ходили слухи, что у Вьюнка есть «досье» чуть ли не на каждого, что это его давнее хобби. И сейчас пойдут в ход другие анонимки.

И они в самом деле пошли. В адрес приемной комиссии приходили «письма без подписи», подбрасывались пакеты с копиями компрометирующих документов и фотографиями на самых разных людей; этих людей объединяло лишь одно – они симпатизировали Красину.

На третий день к Ярославу Петровичу зашел его второй зам Сафонов. Он был по-прежнему вальяжен, одет в «тройку», с серебряной цепочкой от часов, тянущейся через весь живот, – ну прямо старинный негоциант, но от его природной доброжелательности не осталось и следа. Антон Юрьевич был крайне озабочен.

– Мне надо с вами поговорить, Ярослав Петрович. – Сафонов сел в кресло, достал толстую сигару, разжег ее и окончательно стал похож на негоцианта. В кабинете приятно запахло хорошим табаком.

– Я слушаю вас, Антон Юрьевич.

– Институт не работает третий день. Я спрашивал у председателя комиссии, сколько это продлится. Он считает, что не меньше трех недель. Это как минимум. Похоже, им нравится проводить время таким образом. Если мы примем оптимальный вариант – три недели, учтем, что выводов надо будет ждать в течение месяца, и примем во внимание, что коллектив не успокоится еще месяца три, то мы просто-напросто завалим план, Ярослав Петрович. И вас снимут вне зависимости от анонимки. Может быть, это произойдет даже раньше. Из-за какого-нибудь ЧП. Вы знаете, что Головин поднимает недовольных вами людей? Он сочинил какую-то бумагу и собирает подписи.

– Что вы предлагаете?

– Немедленно потребуйте от Ухова, чтобы он прекратил это безобразие. Это же издевательство над здравым смыслом. Нас же только проверяла финансовая комиссия министерства, и все оказалось в полном порядке. А кто с кем спит, извините, Ярослав Петрович, никого не должно интересовать!

Все это Красин знал и без своего зама.

– Я уже с ним говорил, Антон Юрьевич, – устало сказал директор. – Бесполезно. Но я позвоню еще раз и передам ваше мнение.

Сафонов ушел, попыхивая сигарой, словно отдал концы солидный теплоход. Весь его вид выражал возмущение. Красин обхватил голову руками. Уже несколько дней его терзала жестокая бессонница. Не помогали даже сильные дозы снотворного. Хоть бы заняться каким-нибудь интересным делом… Но молчат телефоны, люди заходят лишь по каким-то пустякам, а на самом деле взглянуть, как он там, Красин, – жив? Уехать домой? Но дома наверняка сидит несчастный Ассириец, который то рыдает, то смеется, и все или развлекают его, или веселятся вместе с ним. Жена довольно равнодушно восприняла весть о начале работы комиссии.

– Нет такого руководителя, на которого не написали хотя бы одну анонимку, – философски сказала она. – Почему ты должен быть исключением? Наплюй! Твои руки чисты. Все знают, что мы еле сводим концы с концами.

Красин поднял трубку и набрал номер Ухова.

– Вас слушают.

– Это я, Красин. Только что у меня был Сафонов. Он считает, что из-за бурной деятельности комиссии мы в этом году не выполним план.

– Только попробуй! – жестко сказал в трубку Николай Иванович.

– Тогда отзови свою «борзую стаю».

– Не кажется ли тебе, дорогой Ярослав Петрович, что это прямое давление на комиссию? И вообще попрошу не оскорблять членов комиссии. А то мы тебе и «борзую стаю» припомним.

– Какие там члены комиссии… – усмехнулся Красин. – Коллеги из конкурирующих учреждений. Такие же люди, как мы с вами, на каждого из них можно напустить такую же комиссию. Работают, правда, с рвением. Еще бы: значительно интереснее рыться в грязном белье, чем ходить на работу.

– Ты что мелешь?!

– Кстати, многих я знаю, кое в чем помогал. Так они, бедняги, прячутся от меня. Зачем травмируете людей, Николай Иванович?

В трубке некоторое время молчали. Потом Ухов тихо сказал:

– Ну вот что, Ярослав Петрович. Я вижу, ты зарвался. Вскружила голову слава. Уже никакая комиссия тебе не указ. Предупреждаю: будешь ставить палки в работу комиссии – вызову на коллегию.

Частые гудки.

Минуту Красин раздумывал, а потом нажал клавишу и сказал Танечке:

– Головина ко мне!

Явился Головушка-Кот. Подбородок первого зама был гордо поднят, но руки его дрожали. Он не поздоровался и молча стоял у порога.

– Так какую это вы там бумагу сочинили, Андрей Осипович? Хоть бы мне показали. Может быть, я бы тоже ее подписал.

– Бумага ходит среди сотрудников, – нервно, но твердо сказал Головушка-Кот, не называя Ярослава Петровича по имени-отчеству. – Но я могу пересказать ее содержание. В ней говорится, что вы как руководитель оказались не на высоте. Вместо того чтобы разогнать эту идиотскую комиссию и заняться поисками анонима, найти его и примерно наказать, вы спокойно смотрите, как комиссия, эта ржа, разъедает корпус института, а аноним, воодушевленный вашим бездействием, вошел, можно сказать, в экстаз.

Красин таращил глаза на своего зама, не зная, что и думать. Такой страстной обличительной речи от кого-кого, а уж от Головина он не ожидал.

– Вы удивлены? – между тем продолжал Вьюнок. – Вы уверены, что я аноним. Так вот, я нашел настоящего анонима! Надеюсь, вам знаком этот почерк?

С этими словами Андрей Осипович положил на стол листок календаря от 27 января. На листке торопливым почерком было написано:

«…опазд. на пятнад. мин. Выяснить, где был».

«…13-00 уезжал. Главк? Люб.?»

«…17-00 верн. под хмельк. Веселый».

«…18-15 из каб. смех. С кем говорил?»

– Я случайно обнаружил это в кипе старых бумаг. Так теперь узнали?

Конечно же, он сразу узнал этот почерк. Это был почерк Сафонова.

Сафонов? Умница Сафонов, которого он с большим трудом переманил из другого института? Неподкупный Сафонов, мнением которого Красин дорожил? Неужели ему не дают спокойно спать лавры директора института? Зачем ему они? Вместо тиши кабинета, спокойной размеренной жизни – беготня, нервотрепка, мучительные, зачастую бесцельные сидения на заседаниях, избрание в президиумы, вызовы «на ковер», звонки среди ночи: (рухнуло здание или не стыкуются какие-нибудь балки), сплошь и рядом отсутствие выходных дней. А зарплата почти одинаковая…

Нет, насчет Сафонова что-то неправдоподобно. Да и потом, Антон Юрьевич умный человек, он должен понимать, что институт ему не вытянуть: не хватит ни знаний, ни таланта. Но и Головину можно предъявить те же самые претензии. Кроме того, его сегодняшнее поведение… Оно произвело впечатление на Ярослава Петровича. Или это просто талантливая игра?

В селекторе щелкнуло, и Танечкин голос сказал:

– Ярослав Петрович, к вам Головина.

– Кто?

– Головина… – Танечка запнулась, – Жанна Леонидовна, жена Андрея Осиповича.

Секунду Красин пребывал в растерянности, потом сказал:

– Пусть заходит.

Тотчас же в кабинет буквально впорхнула легкой бабочкой маленькая женщина в перламутровом плаще, что еще больше делало ее похожей на бабочку.

– Можно, я разденусь? Поухаживайте за мной.

Красин помог Жанне Леонидовне освободиться от плаща и вытаращил глаза от изумления. Головина была одета в наряд средневековой принцессы.

– Извините, я прямо с репетиции… в перерыв… Мне только что позвонили… Я узнала… Он мне ничего не говорил. Неужели вы верите?

Актриса сделала паузу. Красин промолчал.

– Это не он! Он не способен на такое! Да и не нужно ему! Не нужно! Он совершенно равнодушен к славе. Он любит семью, детей, меня! Он любит вас! За вашей спиной он как за каменной горой! Вы мне верите?

– Успокойтесь… – Красин налил в стакан воды и подал Головиной.

Она выпила. Ее глаза затуманились. Ей очень хотелось упасть в обморок. Ярослав Петрович чувствовал, что по ходу сцены, которую она разыгрывала, Жанне Леонидовне просто необходимо было упасть в обморок. Надо было что-то предпринять, иначе потом не оберешься хлопот, тем более талантливые актрисы падают в обморок по-настоящему, без дураков.

– У вас на груди пятно, – сказал Красин. – Кровь, что ли?

– Где? – залилась краской актриса и сразу забыла про обморок. – Ах, это краска! В пьесе меня должны проткнуть шпагой, вот и подкрашивают заранее платье. До удара шпагой я прикрываю пятно накидкой. Очень эффектная сцена. В этом месте больше всего аплодисментов.

– Присаживайтесь, и я вас слушаю. – Ярослав Петрович галантно, словно вдруг оказался на сцене, пододвинул средневековой даме кресло. Она опустилась в него изящным движением принцессы.

– Это Сафонов. Анонимку написал Сафонов. Это точно. Вы, конечно, мне не поверите. Мол, жена защищает мужа… Так вот… Я вам признаюсь… Вы большой руководитель, и вас, наверно, ничем не удивишь. Не такие исповеди слышали… Одно время я была близка с Антоном Юрьевичем… Так получилось… Это страшный человек, Ярослав Петрович. Для него никто не существует, кроме него самого. Он любит сам себя до безумия. Часами рассматривает себя в зеркало, придает своему лицу различные выражения, но главным образом тренируется… Чтобы быть вальяжным, загадочным, усталым… Всепонимающим, всепрощающим, грустящим по поводу погрязшего во грехах человечества. Он, из вините, даже в момент близости смотрел не на меня, а любовался собой. Вообще-то он почти не пьет, но однажды выпил и признался мне в одной своей страсти. Эта страсть пожирает его целиком. Сафонов обожает сидеть в президиумах.

– Что? – удивился Красин. – Сидеть в президиумах?

– Да… Он просто грезит. И именно в первом ряду, за столом, ближе к центру. Однажды я его застала. Неожиданно вошла, у меня был свой ключ, а он стоит перед зеркалом, держит микрофон и говорит: «Дорогие товарищи! Торжественный вечер, посвященный… (не помню уж чему), считать открытым!»

– Но зачем ему это нужно?

– Не знаю… Может, он шизофреник…

Зазвонил внутренний телефон, связывающий кабинет с приемной. Танечка тревожно сказала:

– Ярослав Петрович, извините, но с вами срочно хочет переговорить жена. Я сказала, что вы заняты, но она настаивает.

Красин взял трубку.

– Извините, Жанна Леонидовна.

– Немедленно! Слышишь, немедленно приезжай домой! – закричала в трубку жена.

– Что случилось?

– Случилось!

– Что? Ты можешь сказать?!

– Не могу! Приезжай срочно, иначе будет поздно!

– Что-то с Вадиком?

Но в трубке уже звучали короткие гудки.

– Вам надо уезжать? – Жанна Леонидовна встала с кресла по-прежнему грациозным движением.

– Нет, прошу вас, продолжайте.

– Да мне, собственно, больше добавить нечего. С Сафоновым я давно порвала: он стал мне мерзок, как пресмыкающееся.

Вдруг она с любопытством и с каким-то детским восторгом посмотрела на него.

– А вы интересный мужчина и прекрасно держитесь в этой идиотской мелодраматической сцене. Вы похожи на молодого короля Лира. В среду я играю Офелию в «Гамлете». Мне бы хотелось, чтобы вы посмотрели. Придете?

– Не знаю…

– Я вам пришлю билеты.

Наверно, после такого же приглашения у нее и началась связь с Сафоновым.

Он помог ей надеть серебристый плащ.

– Вы мне ничего не скажете, Ярослав Петрович?

– Вы прекрасно знаете, что мне нечего вам сказать, Жанна Леонидовна. Я приму ваши слова к сведению.

По дороге домой Красин размышлял над событиями сегодняшнего дня.

Кто-то очень умело играл с ним в шахматы.

 

8

Дверь открыла Лена. Все лицо ее, даже часть шеи, было красным и распухшим от слез.

– Что случилось? – с тревогой спросил Красин. Она закрыла дверь, потом взяла с дивана, видно, заранее приготовленную войлочную туфлю и изо всей силы ударила ею Ярослава Петровича по голове.

– Вот! Вот! Вот что случилось, проклятый проститут! А я-то, дура, верила, что он вправду по делам ездит в командировки! А он к бабе ездят! Вторую семью, проклятый проститут, завел! Кобель сучий!

Красин не успел закрыть голову, и туфля второй раз обрушилась ему на голову. Перед глазами Ярослава Петровича поплыли красные круги.

– Молоденькой клубнички ему захотелось, дрянь поганая! Зойку с помойки подобрал! За три тысячи километров мотается, как будто ему тут шлюх мало! То-то, я смотрю, он вместо зарплаты шиш в кармане приносит! А это он, сучий кобель, Зойке с помойки подарочки делает. А я, дура, как проклятая, обстирываю, кормлю, пою его, все ноги о пороги магазинов оббила, чтобы что-нибудь красивенькое ему достать! Трусы его паскудные стираю! Он с ней… а я стираю. Спасибо тебе, Ярочка!

Жена замахнулась третий раз, но Ярослав Петрович вовремя увернулся.

– Вон из моего дома! Живи с кем хочешь и где хочешь. Не думай, что со мной истерика. Была, да вся вышла. Теперь я спокойна и все обдумала. Я с тобой жить не хочу, давай разводиться! Квартира у нас хорошая, разменяем на три комнаты. Я согласна на худшую. Лишь бы не видеть твою подлую, мерзкую рожу! У меня все! Катись!

Ярослав Петрович прошел в кабинет и стал собирать в кожаную сумку все необходимое: документы, некоторые фотографии, положил «Избранное» Чехова, чистую рубашку, белье, потом прошел в ванную и забрал бритвенные принадлежности. Из сейфа, где они хранили деньги, Красин взял ровно половину пачки и, не считая, сунул в карман.

Голова кружилась, перед глазами мельтешили красные, зеленые круги, ромбы, треугольники; сердце колотилось, как у пойманной птицы; тянуло на рвоту.

Ярослав Петрович прилег на диван и заснул.

Проснулся он от яростного крика:

– Ах, вот ты где! Я уж думала, он вовсю дует к своей Зойке с помойки, а он разлегся, погань поганая! Я же сказала – вон из моего дома! Не хочу дышать одним с тобой воздухом!

Зазвонил телефон. Красин машинально взял трубку.

– Да…

– Ну?

– Что «ну»?

– Как?

– С кем я говорю?

– С кем надо, с тем и говоришь, красавчик, гений XX века. Припекло? Дальше хуже будет. Если ты не уйдешь подобру-поздорову, запустим в ход фотографии. А там есть такие – пальчики оближешь. Женушка и так, наверно, поддала за Зойку с помойки? Ну а с фото жизнь пойдет значительно интереснее. Ну, покедова, красавчик. Подумай над моими словами. Ну?

Ярослав Петрович надел плащ, шляпу и вышел. Шел первый час ночи.

Куда идут все бездомные, изгнанные из своих квартир, бессонники? Конечно же, на вокзал. Неподалеку был Казанский вокзал, и Красин зашагал туда. На вокзале он нашел укромный уголок, принял таблетку снотворного и, надвинув на глаза шляпу, заснул. Дважды его будила милиция, но Ярослав Петрович показывал паспорт, говорил, что встречает ранний поезд, и его оставили в покое.

Утром он проснулся бодрым и отдохнувшим. Потянулся, сделал несколько упражнений и направился в умывальник. На душе было легко и свободно от принятого решения.

Красин умылся и побрился среди молчаливого многонационального люда, который тоже чистил зубы, брился, перепрыгивая через швабру гонявшей по умывальнику опилки и что-то бурчавшей себе под нос уборщицы. Прошло всего несколько дней, как он переступил порог этого умывальника с пакетом, который перевернул всю его жизнь.

Приведя себя в порядок, Красин позавтракал в ресторане. Официантка была та же самая, что и в прошлый раз, она узнала или сделала вид, что узнала его, и потихоньку принесла сто граммов коньячку.

Из автомата Ярослав Петрович позвонил в гараж и вызвал Колю к вокзалу. Прохаживаясь в ожидании машины, Красин ловил на себе взгляды женщин, значит, не так уж он стар… Вот что значит, когда на душе спокойно, ты не напряжен и не издерган. Когда ты внутренне свободен, не напряжен и не издерган, женщины инстинктивно чувствуют это и смотрят на тебя.

Приехал Коля.

– Провожали кого-нибудь, Ярослав Петрович?

– Самого себя, Коля. Давай к Центральному телеграфу.

На Центральном телеграфе Ярослав Петрович заказал гордеевский город, Зоину мастерскую. Разница была в несколько часов, и Зоя, конечно же, уже давно колдует над своими изразцами. Он почему-то явственно увидел эту мастерскую, хотя ни разу там не был. Просторная комната, заставленная холстами на подрамниках, печь, где она обжигает глину, баночки, кисти… И среди этого хаоса Зоя в халатике, с руками, испачканными красками.

Сделав заказ, Красин подошел к почтовому киоску, купил бумагу, конверты и написал несколько писем.

Первое – жене, без обращения:

«Ты права, нам надо разойтись. Я уезжаю. Мне ничего не надо. Можешь все оставить себе. В том числе и квартиру. Красин».

Второе – Ухову.

«Начальнику архитектурного управления

Н.И. Ухову

От директора Архитектурного института Я. П. Красина

Заявление

Прошу Вас освободить меня от должности директора института по собственному желанию. Считаю разбирательство по анонимке оскорбительным и унизительным. В случае предания меня суду даю адрес: г. Таллин. Маяк.

Красин».

Третье письмо он написал Головину, тоже без обращения.

«В связи с уходом с поста директора по собственному желанию обязанности директора временно возлагаю на вас.

Красин».

Дали гордеевский город. В трубке звучал Зоин радостно-встревоженный голос.

– Ярослав?! Ты? Я жду каждый день…

– Слушай, – сказал Ярослав Петрович, – ты можешь немедленно вылететь в Таллин?

– Да, – не раздумывая, сказала Зоя.

– Тогда я встречаю тебя завтра утром в Таллине, в аэропорту.

– Хорошо. Как живешь?

– Потом…

– До встречи.

– До встречи.

Красин вышел из телеграфа, сел в машину.

– Коля, в аэропорт.

– В отпуск, Ярослав Петрович?

– В бессрочный, Коля.

– Как?! Вы уходите?

– Ухожу, Коля.

Коля долго ехал молча, потом сказал:

– Тогда я тоже рассчитаюсь, Ярослав Петрович. К другому директору я привыкнуть не смогу.

– Коля, можно дать тебе один совет?

– Да, Ярослав Петрович.

– Перестань следить за Верой. Она верная жена и любит тебя, просто у нее такой взбалмошный характер. Кроме того, кто-то заинтересован, чтобы вы ссорились. Кому-то надо, чтобы у тебя сдали нервы и ты совершил аварию.

– Аварию? – поразился Коля. – Зачем?

– Зачем? Чтобы мы с тобой по утрам не ездили на работу. Или, наконец, постоянно опаздывали, попадали в какие-нибудь истории.

– Но кому это надо?

– Подлецов, к сожалению, хватает, Коля.

Некоторое время Коля ехал молча, очевидно раздумывая над словами Красина, потом сказал:

– Наверно, вы правы. Я и сам чувствовал, что это как-то неспроста… вроде бы нарочно… Я сегодня же поговорю с Верой. Спасибо вам, Ярослав Петрович.

Показался аэропорт.

– Развезешь эти конверты, – Красин протянул Коле три конверта.

– Хорошо, Ярослав Петрович. Дай бог вам счастья!

– Он уже мне его дал, Коля.

Они обнялись, и Красин ушел не оглядываясь.

Он не сразу узнал ее. Просто обратил внимание на стройную девчонку в джинсах и вышитой блузке навыпуск. В одной руке девчонка держала сумку, в другой огромный букет роз. Черная коса была завязана алым бантом. «Красивая девчонка», – еще подумал Красин и вдруг узнал ее.

– Привет! – крикнул Ярослав Петрович.

Она вздрогнула, невольно опустила руку с цветами, лотом подошла и прижалась щекой.

– Привет… Ты… насовсем?

– Да. А ты?

– Тоже… Я ему рассказала все. Он плакал… Но он управится. Он сильный. И потом, он очень любит свою работу. Работа его вылечит. У тебя есть какой-нибудь план?

– Конечно. Мы уединимся на необитаемом острове и будем работать над проектом дома. А потом полетим к Самигу и начнем потихоньку строить. Думаю, Гордеев поможет. Такие необычные вещи в его стиле.

– Насчет Гордеева я не знаю… Ты ведь ушел с работы? Да?

– Да.

– Гордеев такой человек… Он любит только знаменитости… Когда они в силе. А вот Самиг с друзьями помогут. На… это тебе… Нарвала еще с росой, да в самолете роса высохла…

Красин взял будет роз и зарылся в него лицом. Пахло особо, не так, как пахнут обычные розы: зноем долин, прохладой гор, безоблачным синим небом, Ледником.

– У нас везде будут розы: и в палисаднике, и на террасе, и даже на крыше. Я уже кое-что нарисовала… там отдельные эскизы… – Зоя кивнула на саквояж. – Я набрала красок, фломастеров, бумаги, книг… Мы с тобой будем работать с утра до ночи…

– Не только работать… Мы как-то с ходу о работе. Даже забыли поздороваться. Ну… здравствуй. – Он привлек Зою к себе за худенькие плечи и поцеловал в губы.

Она задохнулась, залилась краской.

– Я так ждала… Так ждала…

– Ты голодная?

– Нет, я поела в самолете.

– Ну, тогда ужинать будем на острове.

– На каком еще острове?

– Конечно, на необитаемом.

– Нет, серьезно на необитаемом?

– Почти. Там живет лишь один смотритель. Старый добрый гном. А ты будешь Белоснежкой.

– Под Белоснежку я никак не подхожу.

– Ничего. Морская соль, песок, ветер сделают свое дело. Ты превратишься в блондинку.

Они накупили продуктов, вина, взяли такси и поехали на берег залива. Был солнечный полдень. Кричали чайки. С моря дул крепкий прохладный ветер, но море было довольно спокойным, лишь все в мелких барашках. Дымились дюны. Красин нашел рыбака на лодке и попросил отвезти их на остров. Рыбак долго отнекивался, но, увидев бутылку водки, ворча, согласился. Чайки погнались за ними, надеясь чем-нибудь поживиться, в днище дробно стучали волны. Море слепило синевой, и все вокруг сделалось синим: и лодка, и рыбак, и весла, и глаза у Зои, и ее черная коса, и розовая блузка с вышивкой…

– Боже! – прошептала Зоя. – Как красиво! Это самый счастливый день в моей жизни.

– Таких дней впереди много.

Они еще издали увидели сгорбленную фигуру смотрителя маяка. Смотритель, закатав брюки, бродил по мелководью, что-то высматривая в воде.

– Ищет янтарь, – сказал Красин.

– Здесь есть янтарь? – В голосе Зои послышалось удивление и восхищение разом.

– Есть.

– И мы будем его искать?

– Конечно.

– Чудесно! Я сделаю себе янтарное ожерелье! А тебе серьгу, чтобы был похож на настоящего пирата.

– Я и так пират. Похитил тебя. Я просто прирожденный мафиози.

– Это я пират и мафиози. Я похитила тебя.

– Не будем ссориться. Мы оба похитили друг друга.

Лодка уткнулась носом в берег неподалеку от гнома – смотрителя маяка. Тот долго вглядывался в прибывших из-под ладони, потом раздался густой бас, так не вязавшийся с тщедушной фигуркой смотрителя:

– Неужели Ярослав Петрович?

– Принимай гостей, Вадимыч.

Они спрыгнули на берег. Лодка отчалила и тут же растаяла в голубизне.

Вадимыч запрыгал вокруг прибывших, как краб с поврежденной клешней.

– Сколько же я тебя не видел?.. Лет пять?

– Около этого. Знакомьтесь. Моя жена.

– Какая красавица! С прибытием вас! Вот, возьмите! – Вадимыч протянул коричневую сморщенную как у обезьяны ладонь, на которой влажно поблескивал крупный янтарь. – Только что нашел, как вас увидел. Выходит, это вам море подарило.

– Ой, огромное вам спасибо!

Зоя осторожно взяла камень с ладони старика и зажала его в руке.

– Ну как живешь, Вадимыч?

– Живу не скучаю, Ярослав Петрович. Встаю с солнцем, ложусь перед самым восходом. Не спится, Ярослав Петрович.

– Чего ж не спится?

– Да все о жизни думаю.

– И чего ты надумал, Вадимыч?

– Суетимся мы много, Ярослав Петрович. Все больше по пустякам. Сгораем, не оставляем следа после себя…

Со смотрителем маяка Красин познакомился несколько лет назад, когда он с товарищами отдыхал на острове несколько дней. Рыбачили, собирали янтарь… Ярославу Петровичу понравился молчаливый старик, державшийся с большим достоинством, безгранично влюбленный в свой остров, в море, небо…

Старик жил на самом маяке в тесной каморке, куда ему трудно было подниматься по крутой витой лестнице, и Красин в знак благодарности собственноручно прямо в блокноте составил проект небольшого коттеджа, а местные товарищи соорудили его буквально в три дня.

Теперь этот коттедж сиял ослепительно синими стеклами, и казалось, что посредине островка образовалось небольшое, но глубокое озеро.

– Я сейчас переберусь на маяк, – сказал смотритель, – а вы располагайтесь в моем доме.

– Нет, Вадимыч. Мы будем жить на маяке. Как, Зоечка?

– На маяке… как здорово… будем видеть корабли… И первыми – как восходит солнце.

– Да. Согласна?

– Еще бы!

– Там матрасы есть, – засуетился смотритель, – а чистое белье я вам принесу. И холодильник поставлю У меня есть маленький. «Морозко».

– Ну, с холодильником вообще не жизнь, а красота!

– Но сначала мы пообедаем у меня. Я утром свежей рыбки наловил.

– Прекрасно. А мы купили хорошего вина.

…Вечером, искупавшись в прохладном море, они лежали на матрасах под самым куполом маяка и слушали, как поскрипывает поворотный механизм и по стенам ползают сполохи огня. Они пили прямо из горлышка сухое, белое, очень холодное вино и говорили о своем будущем, о доме.

– Общая идея у меня есть, – говорила Зоя. – Наш дом будет трехэтажный, на возвышенности прямо над краем Ледника. На верхнем этаже наши с тобой мастерские, огромные окна с одной стороны будут вы ходить на Ледник, с другой – на альпийские луга. На крыше мы посадим абрикосовый сад. Абрикосы зацветают рано и цветут долго. С крыши можно спуститься на Ледник. Зимой будем ходить на лыжах, а весной и летом загорать. Второй этаж – спальня. Первый – кухня, подсобные помещения. На ручье, что вытекает из-под Ледника, можно поставить маленькую электростанцию. К долине мы проложим прямую тропинку. Всего ходу час пятнадцать минут. Я считала. А до Самига двадцать минут. Изнутри и снаружи стены я отделаю изразцами. Чтобы снаружи дом был похож на сияющий отколовшийся кусок солнца, а внутри на ожидающую дождя, затянутую светлой кисеей русскую степь. На крыше мы сделаем навес. Для ласточек, застигнутых ливнем. Если ласточку внезапно застигнет дождь, она увидит внизу кусок солнца и будет инстинктивно стремиться к нему, спрячется под навесом. Дому мы дадим название, как давали в старину, «Ласточка с дождем на крыльях». Тебе нравится мой проект?

Он сел на стул у иллюминатора.

– Смотри, корабли!

Она вскочила, обняла его за шею, легла на плечо упругой грудью.

– Где?

– Вон там! Левее!

Он прижал к себе ее голову и придвинулся к иллюминатору.

– Видишь? Цепочка.

Мимо острова шел караван кораблей, их было много, и они следовали друг за другом – казалось, кто-то в темноте тянул ниточку, на которую были нанизаны яркие фонарики.

– Куда они пошли? В Африку, в Америку?

– Не знаю… Может быть, это возвращаются с уловом колхозные рыбаки.

Караван прошел, и море опять стало освещаться только звездами. Звезды отражались в море. Море захватывало часть неба, утопляя звезды, и они просвечивали через него. И нельзя было узнать, где кончается море и начинается небо. Казалось, они со своим маяком повисли в странной водно-космической субстанции, словно находились на неведомо откуда прилетевшем и зависшем над непонятным образованием корабле.

– Я чувствую себя ангелом, присутствующим при сотворении мира, – прошептала Зоя, прижимаясь к Красину. – Вот-вот небо отделится от воды, загорится солнце, и я увижу под собой голубой шар – только что народившуюся нашу Землю.

– Да… А вот я не могу почувствовать себя ангелом. Слишком много грешил. Черту же при сотворении мира присутствовать не обязательно. Он подождет, когда на голубом шарике появятся люди. Тут ему работы хватит.

Они вернулись на матрасы.

– В общем, мне твой проект нравится, – сказал Красин, отхлебывая из горлышка вино. – Я бы только внес некоторые поправки. Во-первых, все-таки одну стену привязать к скале, как это сделано у Самига. Это нам даст возможность создать большие подземные помещения, оснастить их холодильными камерами. Там можно хранить продукты. Не будем же мы каждый день бегать в магазин. Во-вторых, сада на крыше будет мало. Пусть там останется декоративный сад, только деревья надо подобрать так, чтобы они цвели круглый год. Вокруг дома необходимо заложить фруктовые плантации. Фрукты мы будем сдавать: все-таки доход. Потом надо сделать небольшие постройки для скота. Нам ведь надо будет чем-то питаться. Сбережений надолго не хватит. Можно держать небольшое стадо овец. Мы бы, когда уставали от работы над проектом горного города, пасли их на альпийских лугах.

– Ты собираешься превратить наш дом прямо в Ноев ковчег.

– Ноевым ковчегом станет Горный город. Он будет функционировать совершенно самостоятельно и в то же время свяжется миллионами нитей со всем Земным шаром. Однако ты права – начинать надо с малого, с нашего дома, как макета города будущего. Давай спать, завтра рано вставать.

– Начнем работать?

– Нет, поедем на рыбалку. Вадимыч обещал все организовать. Отдыхаем ровно три дня, а потом за работу. Идет?

– Идет… – прошептала она, уже засыпая.

Они лежали в дюнах. Ветер дул с моря им в спину, и их, начиная с ног, засасывало в пески. Сегодня море было серым и небо серым, как будто пыльным, и солнце светило словно через песчаную пелену. Но было не холодно из-за горячего песка.

Вадимыч с уловом ушел в коттедж варить уху и жарить рыбу. Как это часто бывает, больше всех повезло новичку – Зое. Она натаскала целую корзину черной и красной рыбы. Вадимыч не знал, как она называется по-русски, но сказал, что эстонцы считают ее самой вкусной в их море.

Красин чувствовал, как его тело все сильнее нагревается набегавшим песком и мокрые, после купания, плавки высыхают… Зою уже занесло по пояс, и он еще насыпал ей горячего песку на спину. Она зажмурилась от удовольствия, как кошка, которую приласкали.

– Скажи, тебе трудно было… уйти с работы, – спросила Зоя.

– Не знаю, как и ответить… Все, что ни делается, к лучшему.

Он рассказал ей всю историю, ничего не утаивая. Охарактеризовал всех «действующих лиц» трагикомедии. Зоя выслушала очень внимательно, задавала много вопросов, потом сказала:

– Хочешь узнать мое мнение? Так сказать, женский вариант.

– Хочу, – ответил Красин с любопытством.

– Так вот. Мое мнение – оба твоих зама не виноваты. Всю кашу заварила твоя секретарша!

– Что?!

– Я думаю так. Она была давно влюблена в тебя, знала, что не любишь жену, и мечтала со временем отбить тебя у жены. Но ты не обращал на нее внимания, ухаживал за другими женщинами, а одной даже звонил и назначал свидания за три тысячи километров. Она дважды намекала тебе о своей любви. Первый раз – во время танца с креолкой и второй, когда механизм уже был ею запущен, но его еще можно было остановить, – в молодежном кафе. Она рассчитывала, что ты проводишь ее из кафе домой… Но ты не проводил, и тогда уже игра пошла ва-банк.

– Я даже сразу и не соображу, что ты говоришь. Какая-то фантастика.

– Никакой фантастики. Так вот, поняв, что с тобой ничего не выйдет, она вступила в связь с одним из твоих замов и решила сделать его директором. Или с третьим перспективным человеком, может быть, из управления. С этого дня она и начала вести на тебя досье. При помощи родственников, близких друзей.

– Но позволь, откуда она могла узнать подробности о моей командировке?

– Или от Головина, если он ее любовник, или от кого-то, кто работал на нее. В вашей экспедиции был кто-нибудь с фотоаппаратом?

Красин задумался. В самом деле, какой-то тип с незапоминающейся внешностью вертелся возле него с фотоаппаратом.

– Да… Был…

– Вот тебе и разгадка. Чтобы отвести подозрения от истинного «претендента на престол», она подсунула тебе слух про Головина, а потом, чтобы окончательно запутать, подделала почерк Сафонова на листке календаря. Когда постоянно имеешь дело с почерком какого-то лица, подделать его почерк ничего не стоит. Ради путаницы она вызвала и жену Головина, натолкнула ее на мысль отвести подозрения от мужа любыми способами.

Ярослав Петрович вздохнул.

– Слишком сложная интрига… для простой секретарши.

– О, ты не знаешь женщин. Это самые искусные в мире интриганки. А должность тут не имеет значения. Очевидно, она умная женщина.

– Да, она умная женщина. Но… история с шофером. Его все время пытались вывести из равновесия. Я мог или погибнуть, или покалечиться. Неужели она могла пойти на такое?

– Ну, это просто. Любовь без взаимности иногда переходит в ненависть. Покалеченный или мертвый, ты принадлежал бы только ей.

Красин опять вздохнул.

– Твои выводы воздвигнуты на песке. На том самом, который нас с тобой сейчас засыпает. Теперь это уже не имеет никакого значения.

– Да. Теперь это не имеет никакого значения. Мы с тобой порвали с прошлым.

– Вчера мы родились заново на земле.

– Сегодня мы отпразднуем первые сутки жизни.

– Идея! Еще никто никогда не праздновал первые сутки жизни на земле! Вот идет Вадимыч, груженный рыбой и бутылками.

– Давай выпьем за нашего сына…

– Так ты…

– Да…

– Точно?

– Да…

– Ура! – прошептал Красин. – Теперь мы будем строить дом втроем! Как его назовем?

– Хочешь Максимом? Мне нравится это имя.

– Идет! Мне тоже нравится! Мы воспитаем его честным, благородным, смелым, сильным, здоровым. Мы покажем ему, где зарыто вино. Когда будем совсем старенькими, мы выпьем это вино и закопаем для его сына или дочери. Мне страшно нравится этот древний обычай!

– Да, да. – Зоя заплакала от счастья. – Я думала… у меня никогда уже не будет ребенка… Да я особо и не хотела от него… И вдруг такое счастье…

Подошел Вадимыч. В одной руке он нес противень с жареной рыбой, в другой – котелок с ухой. Из карманов его брезентовой куртки торчали бутылки с белым вином.

Смотритель поставил противень на песок и накрыл его тройным слоем марли. То же самое проделал с котелком. Бутылки он положил рядом, они сразу запотели и стали похожи на толстые, покрытые росой нежинские огурцы на грядке.

– Пока шел, уха подостыла, – сказал смотритель. – Так дело не пойдет.

Он собрал на дюнах немного плавника, обложил им котелок и поджег. Котелок скрылся в огне.

…Они ели обжигающую уху, удивительно вкусную рыбу. Несмотря на трехслойный кусок марли, песок все-таки проник внутрь, рыба слегка похрустывала на зубах, и это придавало ей особый вкус. Пили вино за знакомство, за остров, за Вадимыча, за море, за мир во всем мире, а под конец выпили за будущего наследника.

За будущего наследника Вадимыч выпил сразу два стакана и произнес целую речь, вернее, невнятное бессвязное бормотание.

– Я очень долго живу… – сказал он. – Один… У меня нет никого на свете… Родственники и жена умерли, детей убили на войне… И мне некому передать свой жизненный опыт… У вас будет наследник… И то, что я вам скажу… вы должны передать ему… Вы извините меня, но вы удивительно красивая и гармоничная пара… Я, пожалуй, таких еще не встречал… Вы будто созданы… для вечной любви… Вы долго искали друг друга, но все-таки нашли… Я хочу вам вот что сказать… Берегите друг друга… Теперь каждый из вас в одиночку жить не сможет. То есть… возможно… какое-то время и сможет, но потом зачахнет… Все равно.. У вас должен быть хороший наследник… Когда он подрастет, вы передайте ему опыт моей жизни. Ладно? Он у меня совсем небольшой: человек не должен суетиться, тратить время на злобу, интриги, карьеру… Он должен больше думать о себе… Да, да, как это ни странно, но прежде всего о себе… Он обязан самосовершенствоваться… Стараться не делать людям больно… Если каждый сможет сделать из себя совершенного человека, то… все люди на земле станут лучше. И, может быть, им станет легче договориться, чтобы не было войн…

И еще бы я хотел, чтобы писатели всего земного шара собрались и написали одну лишь книгу. Но такой силы, чтобы каждый прочитавший… осознал… что ничего нет в мире прекраснее человека… и мира. И чтобы он стал жить по этой книге… Почему бы и нет… Ведь собрались ученые, напряглись… и создали атомную бомбу. Чем хуже писатели?

– Мы обязательно все это передадим нашему сыну, – серьезно сказала Зоя.

– Или дочери. Все равно передадим ваш опыт, – добавил Красин.

– Вот и хорошо. Теперь и умирать можно. – Старик отвернулся, чтобы скрыть глаза, и стал подбрасывать плавник в тлеющий костер – Чую, умру скоро. Земля зовет…

Костер ярко пылал в постепенно надвигающихся сумерках, похожий на букет трепещущих на ветру алых маков. Ветер с моря крепчал. Песок уже не грел. Дюны дымились клубами песка, как миниатюрные вулканы. Пора было собираться домой.

В это время с берега донеслось:

– Э-г-г-ей… Красин здесь?

– Здесь! – закричал в ответ Ярослав Петрович, уже чувствуя, что кончилось все: одиночество, остров, костер, рыбалка, маяк… Все это смел ураганным ветром вопрос «Красин здесь?». Они и тут настигли его.

К костру подошел рыбак, который перевозил их на остров. Он был сердит.

– Надо менять место. Можно подумать, что я нанялся работать на вас. Телеграмма.

Пока, чтобы задобрить сердитого почтальона, Вадимыч наливал ему в стакан вина и подсовывал жареной рыбы, Красин прочитал текст телеграммы: «Приказываю немедленно возвратиться. Ухов».

– Что там? – тревожно спросила Зоя.

Они отошли от костра и Зоя прочла телеграмму.

– Ты скоро вернешься?

– Не знаю. Судя по категоричному тону, они или выносят вопрос в КПК, или передают в суд.

– Бедняга! За что же они так с тобой… жестоко… Помни, я всегда буду ждать тебя, на сколько бы лет тебя ни посадили: на пять, десять, пятнадцать, двадцать лет… Все равно буду ждать. И твой сын тоже.

Она прижалась к его груди и зарыдала. Он осторожно отодвинул ее от себя, поцеловал в соленые мокрые глаза.

– Мне пора ехать. Может быть, успею на последний самолет.

– Ты даже не переночуешь?

– Нет смысла. Я все равно не засну. А ты улетай завтра. Вряд ли это все быстро кончится. Как только освобожусь, если только освобожусь, я прилечу к тебе. Хорошо?

– Хорошо, милый…

– Вы подождете меня здесь? – спросил Красин рыбака. – Я мигом.

– Подожду, – буркнул рыбак, размякший от вина. – Да… Менять место надо… Менять…

 

9

Коле-шоферу было приказано встречать все самолеты из Прибалтики на протяжении трех суток. Коля несказанно обрадовался Красину, схватил его сумку, засуетился, открывая дверцу.

– Ты же не собирался служить новому шефу, – пошутил Ярослав Петрович.

– А я не служу. У нас нет никакого шефа, Ярослав Петрович. Все ждут вас. Вас приказано везти сразу в управление.

– Давай сначала домой… надо переодеться.

Шофер помрачнел.

– Дома у вас никого нет, Ярослав Петрович. Вот ключи от квартиры…

– А где жена, сын… невестка?

– Елена Степановна в больнице, а… остальные не знаю…

– Что с Еленой Степановной?

– Что-то на нервной почве.

– Давай все равно домой.

Дома царил хаос. В комнату Владика вообще нельзя было пробраться. Разбитая люстра, поломанная мебель, на кровати валяется изуродованное седло, постель – на подоконнике и выдавила часть стекла. Все засыпано пухом, пеплом. В общем, последний день Помпеи.

В спальне следы поспешных сборов, на полу – разбитый стакан, в туалете – следы рвоты, постель скомканная. Но вещи все были на месте. Значит, жена никуда не уехала, а действительно находится в больнице. У телефона лежал написанный четко, явно не Лениной рукой, адрес больницы.

Красин принял душ, выпил стакан чаю с медом, переоделся в парадный костюм, повязал новый галстук… Из зеркала на него смотрел еще сравнительно молодой, представительный, слегка загоревший мужчина. Короткий отдых в Прибалтике пошел ему на пользу. Таким не стыдно предстать перед судом. Пусть посмотрят на «гуляку», «пьяницу», «морально разложившуюся личность».

По дороге в больницу Коля много говорил. Он благодарил Ярослава Петровича за мудрый совет объясниться с Верой. Она действительно ни в чем не виновата, просто так вести себя научили ее незамужние эмансипированные подружки. Но теперь она многое осознала, будет больше уделять внимания семье, не слушаться своих незамужних подружек. Кроме того, поломки в машине и анонимные звонки прекратились. Коля был просто счастлив и пытался свое счастье перенести на Красина.

– Вот посмотрите, Ярослав Петрович, у вас тоже все будет хорошо. Все обойдется. К чистому грязь не прилипает.

В первое мгновение Ярослав Петрович не узнал Лену. С кровати на него смотрела седая, смертельно уставшая старуха, глаза которой поблескивали беспокойным черным пламенем.

– А… Это… ты. – Она с трудом раскрывала рот. – Ты… прекрасно… выглядишь…

Он взял жену за руку. Рука была горячей, сухой и дрожала. Перед тем как зайти в палату, Красин долго разговаривал с врачом. Врач сказал, что у его жены был сильный нервный приступ, едва не закончившийся белой горячкой. Они забрали ее уже без сознания, пульс едва прощупывался. Хорошо, что дверь была полуоткрыта, соседка зашла узнать, в чем дело, и тут же вызвала «скорую». Еще врач сказал, что дает на свидание всего пять минут, что Лене ни в коем случае нельзя волноваться и что ей придется два-три месяца побыть в неврологическом санатории, прежде чем окончательно придет в себя. «Положение критическое, – сказал врач. – От малейшей встряски она может сойти с ума».

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Красин. Ее рука дрожала, как пойманная птица.

– Ты прости меня за все… Я была не права… Когда ты ушел… я сама не своя… Искала тебя… Ни на работе, нигде… Думала, что случилось…

– Ладно, не будем об этом. Тебе чего принести?

– А потом началась эта драка…

– Какая драка?

– Владик застал… Гарика… С Шурой… Они, оказывается, уже давно… И началась драка…

– Перестань, тебе нельзя волноваться.

– И Владик пробил… Гарику… голову… бутылкой. Тяжелое сотрясение мозга. Владик сидит… Его будут судить… Два года… минимум… Представляешь… наш сын… преступник…

У Лены покраснела шея, и краснота начала наползать на лицо.

– Ничего. Не волнуйся. Он еще молодой. Может, дадут условно.

– Ты… сделай что-нибудь… Сделаешь?

– Постараюсь. Не волнуйся… Все будет хорошо.

Краснота доползла до середины лица, разлилась вправо. Теперь на Ярослава Петровича словно смотрели два человека. С одной стороны – прежняя Лена, с другой – иной человек, выходец из мира, куда ему не проникнуть.

– Яр…

– Да, Леночка…

– Ты больше никуда не денешься?

– Куда же я денусь?

– Яр… Я не буду такой… Я многое поняла… Ты не бойся… Тебе будет хорошо со мной…

Вдруг тело Лены сотрясла сильная судорога. Красин вскочил и нажал сигнальную кнопку. Прибежала сестра.

– Уходите! – крикнула она Ярославу Петровичу.

Потрясенный всем виденным,. Красин вышел из больницы и отрывисто сказал Коле:

– В управление.

Его душил гнев. Как будто во всем происшедшем с Леной был виноват только Ухов.

Начальника управления он застал в хорошем расположении духа, которое тот старался скрыть под недовольной маской. Он даже не пригласил Красина сесть.

– Ты что это партизанщину развел? Скрыться вздумал? Самовольно работу бросил? Да ты знаешь, что за такие вещи бывает? Теперь в КПК будешь отвечать! На скамью подсудимых сядешь!

– В чем виноват – готов отвечать, – твердо сказал Красин, глядя прямо в глаза Ухова. – Но под вашим руководством работать не стану.

Ухов как-то сразу сник, напускная строгость с него слетела, и он тяжело опустился в кресло, махнул рукой: «Садись!»

– Да, наломали мы с тобой оба дров, Красин. Глупость сделал я – дал ход той анонимке. Комиссия закончила работу – ничего не подтвердилось.

– И насчет любовниц не подтвердилось?

Ухов ничего не ответил, только криво усмехнулся.

– В общем, крепко намылили мне шею. Но и ты хорош гусь – отколол номер. Мог бы и посоветоваться сначала… Ну да ладно, дело прошлое… Короче, приступай к своим обязанностям, Ярослав Петрович, – забудем все. Мое «руководство» ты больше не почувствуешь, сам с тобой буду советоваться. Тем более мы открываем в Грузии свой филиал и рекомендуем тебя туда директором по совместительству. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Понял? А сейчас собирайся, да поживей, – летишь в Америку. Мы отправляем туда представительную делегацию.

Ухов сделал паузу, ожидая, какое это произведет впечатление.

– Я требую, чтобы нашли анонимщика, – сказал Ярослав Петрович.

Ухов замялся.

– Зачем тебе анонимщик? Только руки пачкать… Обещаю тебе, что все анонимки я теперь буду отправлять в корзину. Буду брать пример с тебя. Мне говорили, что ты так поступаешь. Да и как его найдешь? Сейчас столько развелось анонимщиков, что, брось всю милицию на поиски, и то четвертинку не выловишь.

– Что я скажу коллективу?

– Я все сам расскажу честно. Приеду к вам на партийное собрание.

Ухов подошел к Красину, крепко обнял его за плечи.

– Ну, не обижайся. И на старуху бывает проруха. Глупость свалял. В общем, ты корабль большого плавания. Может быть, со временем… Ну, не держи камень за пазухой. А теперь жми на всех парах в институт – там тебя заждались. Давай лапу!

Ярослав Петрович вяло пожал протянутую руку и уехал из управления. Вообще конъюнктурщик он и есть конъюнктурщик. Ничего Ухов не понял и никогда не поймет. Просто он не ожидал, что у Красина окажутся высокие покровители, – что у него мировое имя и что с ним нельзя обращаться, как с простым клерком. Ухову врезали по первое число, и он сразу стал лучшим другом Ярослава Петровича. И будет настоящим, преданным, искренним другом, пока шансы Красина не пошатнутся.

Приемная была забита до отказа. Первый взгляд, который Ярослав Петрович поймал, войдя в приемную, был взгляд секретарши Танечки. В какой-то миг ее глаза расширились от страха, почти ужаса, переходящего в панический, но потом ужас стал постепенно вытесняться волной нежности и любви.

– Ярослав Петрович! – вырвалось у Танечки. – Ярослав Петрович пришел…

Неужели Зоя была права?

По обе стороны двери с папками на коленях сидели два красинских зама, похожие на истуканов. Оба с тревогой уставились на вошедшего шефа. Потом они вскочили как по команде, но от растерянности и неуверенности в собственной судьбе забыли поздороваться.

– Полчаса ко мне – никого, – бросил Ярослав Петрович Танечке.

Он прошел в кабинет, заказал по срочному гордеевский город, квартиру Зои и стал разбирать бумаги. Город дали через двадцать минут.

– Да… – прошелестело в трубке.

– Как ты добралась?

– Хорошо. А как… у тебя…

– Да, в общем, все обошлось.

– Ты когда приедешь?

Она говорила тихо, осторожно, словно подбиралась к красивой бабочке на цветке и боялась спугнуть ее неловким движением.

– Понимаешь… тут есть обстоятельства… Семейные. Это не телефонный разговор. Я тебе потом все расскажу…

– Значит, ты не приедешь?

– Несколько позже… Мне надо уладить кое-какие дела.

– У тебя очень деловой голос. Ты спешишь?

– Н-нет… Но, понимаешь, столько событий…

– В общем, ты не приедешь?

– А тут еще командировка в Америку.

– Вот как… Командировка в Америку?

– Да. Представь себе. Очень представительная делегация, и надо обязательно лететь.

– Ну что ж, счастливого тебе пути…

– Алло! Алло!

Голос на другом конце провода стих, словно разлился по трехтысячекилометровым проводам и высох.

Вечером, освободившись от дел, Красин позвонил еще раз, но квартира не ответила. Потом его подхватил вихрь: совещания, заседания, подготовка к поездке в Америку, и он смог позвонить только накануне отлета.

– Алло! Вас слушают, – сказал резкий мужской голос.

Муж.

Красин осторожно положил трубку.

Потом была командировка в Грузию на предмет изучения открытия там филиала. И опять на звонок ответил мужской голос.

– Алло! Вас слушают. – И опять Ярослав Петрович положил трубку.

Но однажды, когда у него особенно тоскливо и мерзко было на душе и на звонок опять ответил мужской голос, Ярослав Петрович не выдержал и сказал:

– Алло. Это говорит Красин из Архитектурного института. Позовите, пожалуйста, к телефону Зою Егоровну.

– А… Красин… Я вас знаю… Зоя Егоровна умерла.

– Что?! Как умерла?

– Она умерла от аборта. Уже давно. Я вас попрошу никогда больше не звонить по этому телефону и, если можно, не приезжать в наш город.

Лена выздоровела через два месяца. Почти полностью. Осталось лишь, когда она волновалась, дрожание рук и загорались глаза черным безумным пламенем. Владика выпустили, учтя фактор ревности и прочие смягчающие обстоятельства. Не последнюю роль сыграло положение отца. Красина назначили по совместительству директором грузинского филиала.

По случаю назначения на даче Красиных было решено организовать шашлык. На шашлык собралось много народа. Все было чинно, в меру весело, велись интересные разговоры, завязывались нужные знакомства.

Неожиданно перед гостями из проема двери появился Красин. Он был мертвецки пьян.

– Я дерьмо! – объявил он.

Жена и сын кинулись к нему.

– И вы дерьмо! Все вы здесь дерьмо!

Ярослав Петрович был странно бледен.

– Что я могу сделать один против вас всех? Что мы могли сделать против вас всех? А? Молчите…

Несколько друзей Красина бросились к нему.

– Пойдем, полежишь… Тебе плохо, Яр. Ты перепил.

– Ничего мы не могли сделать… против вас… гады… Пустите меня. Я исполню последний долг…

Ярослав Петрович вырвался из рук, вытащил из карманов кипу бумаг и швырнул их в костер. На секунду мелькнул контур какого-то фантастического строения из ярких красок, эскиз чего-то белого под черным звездным небом, потом все превратилось в пепел.

Красин пошатнулся, упал, и его унесли в комнату.

– Надрался на радостях, – сказал кто-то завистливо. – Еще бы, слетать в Америку, получить два института… Тут надерешься… Везет же человеку… Все при нем…

* * *

Он прилетел в гордеевский город в середине августа. Все было, как всегда. Играл оркестр. Толпа детей с криками «Папа, папа приехал!» повисла на нем. Обнимал, тискал Гордеев, подавляя все вокруг, окрестности и даже горы. Трепыхали под свежим ветром, дующим с Ледника, транспаранты «Гению XX века – Салам! Салам! Салам!».

Только в тени пыльных акаций его никто не ждал.

1985.