Екатерину Семенову хоронили на деньги банка, в филиале которого она работала. Совет директоров раскошелился, «спонсировал».
Дементьева покоробило, когда ему сообщили об этом «спонсировании»: как будто речь идет о развлекательном шоу или увеселительной турпоездке. За выделенные средства, однако же, спасибо.
Прежде Геннадий никогда не думал об убитых как о реальных людях. Жертвы преступления, вернее их тела, были для него не более, чем факторами в расследовании дел.
Вскрытие показало, что смерть была насильственной? Ясно. В крови обнаружен наркотик? Понятно. Точное время смерти не совпадает с показаниями свидетеля? Учтем.
А сейчас у него впервые появилось такое чувство, будто в лице незнакомой Кати он потерял кого-то из близких. Почему, отчего?
Он решил отправиться на похороны по двум соображениям. Первое — чисто деловое. Вдруг узнает что-то новенькое, подметит какую-нибудь деталь, которая прольет свет на неясные факты следствия.
Второе — чисто личное, сокровенное. Он хотел… попрощаться. Не догадался — почувствовал, что Екатерина была очень дорога Сергею.
Но Грачев — ныне заключенный, и поскольку покойная не является ему родней и даже считается его жертвой, на похороны, естественно, никто его не отпустит.
И вот Дементьев как бы подменит Сергея на этом скорбном посту: отдаст однокласснице Грачева последний долг.
* * *
Не без умысла позвонил он Варламову: сообщить о предстоящем захоронении.
Еще после допроса «жениха» у него мелькнуло сомнение: почему этот человек не попросил разрешения взглянуть на свою нареченную? Тем более — не поинтересовался, что будет с ее телом. О том, что сам хотел бы заняться похоронами, — даже не обмолвился.
Но тогда Дементьев списал все это на нервное потрясение, которое испытал Варламов. А теперь, после разговора с Сергеем, он изменил свою точку зрения.
Если принять версию Грачева — а в душе Дементьев ее принял — то все вставало на свои места.
Но в душе — это одно, а факты, бывает, говорят о другом. Следователь хотел убедиться кое в чем воочию. Быть может, похороны в этом помогут. Не исключено, что Варламов при виде своей жертвы как-то выдаст себя.
Нельзя сказать, что у Дементьева совсем не было колебаний по этому поводу. «А что, если я возвожу напраслину на невиновного человека? Вдруг ошибаюсь и Варламов действительно убитый горем жених? Ну что ж, в таком случае не сообщить ему о погребении было бы и вовсе жестоко. Как ни крути — нужно позвонить».
* * *
А «убитый горем жених» тем временем собирался отпраздновать победу. В компании «сливок общества», но «сливок» исключительно женского пола. Не каких-нибудь престарелых режиссеров и актеров-алкашей, а юных девушек. Но опять-таки — не продажных девок с улицы и даже не дорогих проституток, а нежных культурных особ, утонченных и интеллигентных. Как говорится, из хорошей детской.
У него были на примете две студентки ВГИКа, но не с актерского факультета — это так банально — а с киноведческого. Интеллектуалки. Варламов понимал толк в сливках.
Грачев арестован у него на глазах. Мальчишка исчез. А значит, все опасности позади. И он — победитель!
Но дома праздновать нельзя. За его квартирой вечно следит неусыпное око Варвары. Варламов не сомневался, что тетка и к стене, разделяющей их жилища, прикладывает кружку и, прижавшись к ней ухом, жадно слушает, слушает. Но не слышит, бедняжечка, ничего, кроме телевизора да классической музыки, к которой Юрий неравнодушен.
Вот уж было бы ей развлечение, если б засекла сабантуй в доме соседа, да еще сразу после убийства его невесты! Интересно, какую сумму она бы потребовала за то, чтобы не сообщать об этом «куда следует»?
Значит, квартира однозначно отпадает.
Кабаки Варламов не любил. Не было там должного интима. Да и вообще атмосфера ресторанов, даже самых изысканных, казалась ему дешевкой. Эти места больше подходят для мальчиков, любящих шикануть, пустить пыль в глаза, вроде Негатива и ему подобных.
Идеальный вариант для празднества — собственная вилла в Болшеве.
Правда, для такого торжественного случая не подходит водочка под соленый огурец да деревенская стряпня Марьи Устиновны. Девушки-киноведки — это вам не Крошкин с Махальским. Они насмотрелись элитарных французских фильмов, и хотелось бы принять их в соответствии с европейским стандартом.
Закупить, например, бургундского…
* * *
Наводчик подошел к бару в мебельной стенке, откинул крышку.
В глубине стоял один-единственный бокал богемского стекла и одна-разъединственная бутылка. Бургундское.
Эту — он разопьет наедине с самим собой, не деля ни с девушками, ни с кем-либо еще.
Эта — особенная.
…В последний год перед смертью отец вообще не пил: врачи запретили. Но запас дорогих вин всегда хранился в домашнем баре.
Отец часто подходил к нему, откидывал крышку — так же, как сейчас Юрий, — и глядел на зеленоватое свечение бутылочного стекла.
А еще, бывало, плеснет вина в бокал и нюхает, нюхает, вдыхая тонкий букет напитка. Или смотрит на люстру сквозь багровую жидкость, пылающую огнем.
Юрий к этому времени уже был взрослым, и отец больше не унижал его. Однако сын не забыл и не простил ему былых обид.
Отец умер, а припасенные им вина остались.
Долго, в течение нескольких лет, Юрий не осмеливался прикоснуться к этому вину, хотя частенько разглядывал бутылки, точно завороженный. Но не трогал их даже пальцем: они внушали ему какой-то мистический ужас.
Несколько литров французского вина — что в этом страшного? Однако же было что-то. Глубинное, запредельное. Как будто знак самой преисподней.
Это наваждение оборвалось лишь тогда, когда обычный человек Юрий Андреевич Варламов превратился в джина. То есть — когда он совершил свое первое преступление.
Дельце было совсем ничтожное: всего-навсего коммерческая палатка, какой-то маленький кооперативчик. Но начало было положено, и Юрий тогда понял: это и есть его путь. Больше он с него не сойдет. Потому что именно тогда он впервые ощутил вкус власти над человеческой Жизнью и смертью.
Вкус власти. Вкус бургундского. Он почувствовал, как для него эти две вещи стали тесно связаны.
Та кооперативная палаточка, облитая бензином, сгорела дотла. Наводчик сам ходил на следующий день полюбоваться пепелищем. Сгорела-то она вместе с ее хозяином. Останки, правда, к утру уже вынесли. Но это, в конечном итоге, ничего не меняло.
Вернулся с пожарища домой — и распахнул бар на этот раз без всякого трепета.
Откупорил отцовскую бутыль и долго потягивал терпкую жидкость из богемского бокала. Это был праздник успокоения. Отныне покойный родитель больше не имел над ним власти.
Отныне — вся власть была в руках его сына.
Потом это стало у Варламова своеобразным ритуалом. После каждого преступления он открывал вино и выпивал его до дна в одиночку.
— Салют, папуля! — произносил он при этом свой кощунственный тост. — Теперь ты — никто, пустота. А я — жив и силен!
Опустошенный сосуд он разбивал на мелкие осколки. С яростным наслаждением.
* * *
И вот настал день, когда в баре осталась одна-единственная бутылка, последняя.
Сейчас он приступит к поглощению ее содержимого, и тогда отцовская сила окончательно перейдет к нему, наследнику. Он впитает ее до капли.
Вот и старинный штопор, особенный, аристократический. Не надо тужиться, тянуть пробку: поворачиваешь специальный рычажок, и любая укупорка выходит сама мягко и плавно.
Ввинтил острие в податливую пробочную мякоть…
Это занятие прервал телефонный звонок. Как некстати!
— Варламов слушает. Какой Геннадий Иванович? А, простите, понял. Нужна моя помощь? Готов всемерно, всенепременно… К-какие похороны?
Он все еще держал в одной руке бутылку с торчащим штопором. Над верхней губой выступили капли пота — обильные, он слизнул их языком.
— На деньги банка? Но я мог бы и сам… Ну ладно, хорошо, пусть так. Я закажу венок. Буду ли? Ммм… Ну конечно, буду, разумеется, а как же? Завтра? В десять? Где сбор? Вы тоже придете? О чем вы говорите, Геннадий Иванович, я отложу все дела. Ради Катюши… Увидеть ее в последний раз… О, благодарю, благодарю, что сообщили. Я? Да ничего, спасибо, стараюсь держаться. На валидоле, но держусь. До завтра, Геннадий Иванович.
Резко, злобно опустил трубку на рычаг.
Все планы срываются. Такие лучезарные планы!
Подобного казуса в его прежних мероприятиях не замечалось. С чего это следователь такой заботливый? «Похороны вашей невесты».
Варламов поставил бутылку на откинутую крышку бара. Открывать или не открывать? Означает ли сей звонок, что операция «ограбление обменного пункта» еще не завершена?
Иными словами, воспринимать ли вынужденное присутствие в качестве жениха на предстоящей похоронной церемонии еще одним этапом работы? Хитроумной работы всемогущего джина?
Или можно считать это развлечением?
А почему бы и нет, собственно говоря? Он развлечется. Поглядит наконец-то собственными глазами на бездыханное тело, которое стало таковым по мановению его руки.
Да, по мановению руки!
Варламов, возбудившись, махнул рукой, и заветная бутылка слетела с крышки бара.
Донышко отделилось ровненько, словно срезал его алмазный резец. Пунцовая жидкость потекла по мохнатому ковру, пропитывая пушистый ворс. Ковер набухал влагой, как кровью. Теперь запах этого вина долго не выветрится из помещения.
Остатки отцовской силы не были проглочены сыном. Они пропали втуне.
Это была последняя бутылка из его запаса.
* * *
В ритуальный автобус внесли гроб. Погибли двое, но в последний путь Катя отправилась одна. Убитого охранника хоронила его семья — в другое время и на другом кладбище.
Народу собралось немного. Пожилая сменщица Кати из обменного пункта, три сослуживицы с прошлой работы, соседка Тамара Васильевна Чупрыкина, оставившая ради такого случая свою собаку Кристи одну в квартире.
Вот и все. Не считая, конечно, несчастного жениха, скрючившегося на боковом сиденье у изголовья гроба.
Да еще — следователя, который сел спиной к кабине и нарочито угрюмо поглядывал на собравшихся из-под густых кустистых бровей.
Варламову приходилось то и дело придерживать роскошный венок, норовивший упасть на каждом повороте. Это был его последний дар «невесте». Надпись на ленте гласила: «Моей любимой, незабвенной от безутешного…» Конец ленты загнулся, и Дементьев не смог прочесть окончания фразы. Тогда он додумал ее сам: «… убийцы».
* * *
Долго ехали до отдаленного Домодедовского кладбища. Потом оформляли бумаги в ритуальном бюро: Дементьев взял это на себя как специалист по всякого рода документам.
Служительница показала Геннадию синенькую книжечку с тисненой надписью «Удостоверение».
— Что это?
— Право собственности на участок земли.
— Какой участок?
— Какой-какой. Где хоронят. На два лица.
— Почему на два? У нас ведь одна…
— А все участки — на два лица, — бесстрастно ответила служительница кладбища. — На чье имя заполнять?
— На Семенову Екатерину Петровну.
Женщина с вежливым укором посмотрела на него сквозь окошечко: мол, ну и бестолочь эти клиенты. Объяснила:
— Семенова Екатерина Петровна — покойная. Это у нас уже записано. Разве мы можем выдать удостоверение ей самой? Я спрашиваю, кто будет собственником могилы? Кто из родственников, близких?
— У нее только сын остался.
— Совершеннолетний?
— Шесть годиков.
— Не разрешено.
— Но поймите, гражданочка, больше нет никого.
— Нельзя. По инструкции. — Отрезала женщина.
Вот уж абсурд!
Дементьев хотел было возмутиться. Однако что-то остановило его. Укол совести, что ли. Ведь он сам привык действовать по инструкции, не отступая от предписанных правил. И сам же теперь готов утверждать, что инструкция может быть абсурдной.
Придется смириться.
Он обернулся. «Жених» стоял поодаль, со страдальческим выражением лица. Он был так озабочен тем, чтобы не выйти из скорбного образа, что не вслушивался в разговор у окошка конторы.
И Дементьев принял решение.
— Есть, правда, еще один близкий человек. Грачев Сергей Николаевич.
— Паспорт давайте.
— Чей?
Служительница даже закатила глаза от его непонятливости. Но голоса не повысила. Инструкция требовала сохранять терпение. Это ведь не прилавок в магазине, а ритуальная служба. Клиенты нуждаются в сострадании.
— Паспорт Грачева. Сергея Николаевича. Правильно я записываю?
Боже мой, какой может быть паспорт у заключенного.
— Понимаете, гражданочка, мы паспорт забыли. Вы пока удостоверение выпишите, а Грачев заберет его потом, попозже.
— Ладно, — вздохнула она. — В виде исключения. Но учтите, это — в последний раз.
«Какой-то юмор у нее профессиональный, — подумал Дементьев. — Как будто мы каждый день кого-нибудь хоронить собираемся. Последний раз…»
Но не прекословил.
— Обещаю. Исправимся.
— Табличку будете ставить или крест? Памятник можно только через год, когда земля просядет.
Табличку или крест? Была ли Екатерина Семенова верующей? В церкви ее не отпевали, но это ничего не значит, ведь хоронит не семья. Как же он не догадался спросить у Сергея? Справляться же у Варламова не хотелось.
— Пока табличку, — сказал он наугад.
— Крестик тоже недорого. Хотя табличка — дешевле.
Интересно, что выбрал бы Сергей? Дело ведь не в деньгах. Дементьеву вспомнилась горница Надежды Егоровны. Иконы в красном углу. Лампадка под ними. А ведь Екатерина, кажется, была Грачевым как родная, как член семьи.
— Я передумал, — сказал он. — Давайте все-таки крестик.
— Правильно, — обрадовалась служительница и протянула ему счет для оплаты. Видимо, получала проценты с каждой услуги. Везде свой бизнес.
* * *
Могила была уже подготовлена, но наполовину заполнена водой: участок попался заболоченный. Двое землекопов в грязных спецовках ведрами вычерпывали из ямы бурую жижу.
Бригадир могильщиков наметанным глазом вычленил из группы провожающих главного — им оказался, по его мнению, Варламов.
— Трудный участок, — многозначительно проговорил он.
Варламов понимающе кивнул и полез за бумажником.
«Что ж, пусть немного раскошелится, — не стал вмешиваться Дементьев, хотя предпочел бы взять эти непредвиденные расходы на себя. Не сообщая, естественно, об этих тратах Анжелике. — Поживился этот тип гораздо больше… Если и вправду поживился».
— Прощаться будете? — осведомился бригадир.
— Непременно! — отозвался Варламов.
Гроб выгрузили из автобуса и водрузили на железную раму на ножках.
Екатерина лежала строгая и спокойная. Она уже ничему не удивлялась, хотя тонкие изогнутые брови так и остались слегка приподнятыми. На золотистых волосах сохранилась завивка, и локоны под порывами ветра шевелились, как живые.
Женщины плакали. Дементьев стоял насупившись, с глубокой морщиной на переносице.
Он внимательно наблюдал за тем, как Варламов склонился над убитой, пристально уставившись в ее лицо. Губы Юрия Андреевича беззвучно шевелились Он стоял так довольно долго. Вначале кидал косые взгляды на присутствовавших. Потом, кажется, углубился в собственные мысли и позабыл об окружающих.
И тут… или Дементьеву только показалось? Губы Варламова растянулись в улыбке. Торжествующей.
Дементьева отвлекла старушка в черном платке, приковылявшая от соседней, еще свежей могилки. Тронула следователя за рукав пальто.
— Молоденькая какая. А я вот мужа схоронила…
Геннадий сочувственно кивнул. Но старушка нуждалась в дальнейшем общении.
— А что с ней? Сердце?
Дементьев с минуту подумал и ответил:
— Да. Сердце.
Это было правдой. Именно любящее, доверчивое сердце подвело Екатерину. Не распознало истинной сути Юрия Варламова. Катя Семенова умерла от любви.
— Ну что, пора? — деликатно кашлянул бригадир могильщиков.
Варламов вздрогнул.
И, зажмурившись, приложился губами к холодному Катиному лбу.
Нет, ничего для себя полезного не извлек следователь из этой сцены. Ничем явным жених не выдал себя.
Фактов для следствия не прибавилось.