Глава 1

Портрет в стиле Пикассо

Тридцатое мая, суббота.

Этот день стал для Марии Колосовой поистине роковым. Прервал плавное и размеренное течение ее жизни, доселе не отмеченной ни яркостью, ни разнообразием.

Тихо и строго жила она день за днем, месяц за месяцем. И так уже целых двадцать шесть лет.

Но то грозовое майское утро перевернуло все вверх тормашками. Случилось невиданное: на люпиновом лугу, невдалеке от Машиной дачи, потерпел крушение самолет.

Правда, это был не трансатлантический лайнер, а крошечный старый одноместный бипланчик с фанерными крыльями. Но все равно, согласитесь: в наше мирное время не многим приходится стать свидетелями подобного события.

Тем более что оно явилось лишь прелюдией к большим переменам…

Вчера после работы Маша, нагруженная коробками с рассадой, отправилась на вокзал, откуда электричка должна была доставить ее в поселок «Солнечный».

— Девушка, гороскопчик не желаете?

Усталая, отягощенная громоздкой ношей, она не сразу поняла, что обращаются именно к ней.

— Эй, красивая, с косичкой! — повторил зазывала. — Вас-то я и ждал!

— Меня?! — Маша не любила выделяться из толпы. Ее никогда не тянуло оказаться в центре всеобщего внимания. Девушке казалось: если что-то в ней и может быть замечено, так это лишь ее недостатки.

А тут вдруг красивой называют. Издеваются, что ли? Похоже, хулиган какой-то. Обернулась.

Ей улыбался вовсе не хулиган, а весьма приличный молодой человек, пристроившийся с компьютером у стены зала ожидания, между коммерческих палаток. Экран монитора загадочно блистал разноцветными линиями, пересекающими окружность с крошечными знаками зодиака по периметру.

Гороскоп — и вдруг компьютер. Это не укладывалось в Машиной голове. Она никогда не интересовалась всерьез подобными вещами, астрологов же представляла себе в виде сказочных бородатых старцев-звездочетов в длинных балахонах и остроконечных колпаках, усеянных серебряными звездами. А тут вдруг — интеллигентный парень в джинсовом костюме с современной техникой. И он вовсе не смотрит в небо сквозь окуляр допотопной подзорной трубы, а нажимает на кнопки. Неужели этот старинный предрассудок — астрология — может уживаться с прогрессом? Любопытно.

До отправления электрички еще оставалось время, и Маша нерешительно приблизилась.

— Посмотрите, — кивнул на экран астролог-компьютерщик. — Вот мой звездный портрет. Можно составить и ваш.

— Это — портрет? — недоверчиво спросила девушка. — Треугольнички, квадратики, линейки? В стиле кубизма, что ли?

— Ага, ранний Пикассо, — хмыкнул парень. — Ну как, рискнете? Назовите дату и час своего рождения — и я мигом вам изображу.

— А… дорого будет стоить? — До зарплаты оставалась почти неделя, и Маша подсчитывала в уме, сколько денег она может потратить, не подорвав свой скромный бюджет. Ведь гороскоп — отнюдь не предмет первой необходимости.

Парень сочувственно наблюдал за ней. Видимо, обуревавшие Машу сомнения слишком явственно отразились на ее лице, потому что он вдруг понимающе тряхнул головой и широко, по-доброму улыбнулся:

— Для вас — бесплатно.

Девушка покосилась на него с подозрением:

— Почему это? Я не инвалид и не многодетная мать. И не ветеран труда. Что за скидки?

Парень откровенно рассмеялся:

— Да уж явно не инвалид и не ветеран. Зато вы — красавица. А это дает право на льготы.

Маша нахмурилась:

— Повод познакомиться? Тогда я пойду. В мои планы флирт не входит.

— Что вы, что вы! — Непонятно было, подтрунивает он или говорит серьезно. — У меня к вам чисто научный интерес. Любопытно поглядеть: какое расположение планет дает внешность, подобную вашей?

— И что же это за внешность такая особенная? — Мария сжала губы в ниточку, готовая съязвить в ответ на неожиданное ухаживание.

— Гм… я бы сказал… классическая! — Парень был явно доволен, что подобрал точное слово.

И не успела Маша ответить, как он огорошил ее догадкой:

— Осмелюсь предположить, что вы — Дева.

— Откуда вы знаете?! — вырвалось у нее.

Компьютерщик пожал плечами:

— Опыт.

Маша прищурилась:

— М-м! У вас обширный донжуанский список?

— Да нет же, Господи! Опыт астролога. Ваша манера одеваться… Черты лица… Рассада… Дева — знак земной, вас должно тянуть к саду и огороду. Короче, все это вместе. Ведь я угадал, правда?

— Положим.

— Вот видите! — гордо воскликнул парень. — Теперь верите, что я не шарлатан какой-нибудь?

— Пожалуй. — Маше уже неловко было, что зря обидела человека. — А если я скажу, когда родилась, вы сможете предсказать мне будущее?

Он ответил пылко, с энтузиазмом мастера, влюбленного в свое дело:

— И будущее, и прошлое, все что угодно! И расскажу о вашем характере такое, чего даже вы о себе не знаете! Потому что это спрятано глубоко в подсознании. Для астрологии не существует тайн!

— Тайн? — с неприязнью пробормотала Маша. — Каких тайн?

— Никаких!

Что это она разболталась с незнакомым человеком! Парень, прежде вызывавший симпатию, вдруг показался ей отвратительным. Какой у него нахальный, беззастенчивый взгляд! Как хитро он пытается втереться в доверие… Хочет выведать Машины сокровенные секреты. Ишь ты, тайн для него не существует, каков наглец! Дудки, она не позволит заглядывать к ней в душу. То, что там спрятано, — не для посторонних.

— Ладно, поговорили — и будет. Мне пора.

— А как же ваш звездный портрет? — опешил астролог. — Неужели не любопытно?

— Ненавижу портреты в стиле кубизма, — ответила она. — Предпочитаю реалистическую манеру. Тем более вы сами сказали: внешность у меня классическая. Счастливо оставаться, Пикассо! Желаю выгодной клиентуры, чтоб платили побольше, без скидок!

Она подхватила свои коробки и заторопилась к выходу на платформу. Скоро подойдет электричка и отвезет ее на дачу. Там Маша спокойно проведет выходные, одна-одинешенька, сама себе хозяйка, и никто не станет копаться в ее прошлом и будущем. И в настоящем тоже.

Никто не извлечет на свет Божий ее тайну. Постыдную, мучительную тайну… И Мария Колосова сможет заняться грядками и не думать о ней. По крайней мере, постарается не думать.

Но как быть, если непрошеные мысли упрямо лезут в голову и терзают, терзают, терзают? И от назойливых воспоминаний никак не удается отделаться.

А мерный перестук колес электрички, вместо того чтобы нести успокоение, издевательски, как испорченная пластинка, твердит: «Тай-на, тай-на…»

Попробуй отвлекись!

Незабываемый день рождения — двадцатидвухлетие.

Незабываемый последний год учебы в библиотечном институте — выпускной курс.

Незабываемые однокурсники, пропади они пропадом.

Незабываемые — потому что никакими усилиями воли не удается вычеркнуть их из памяти. А так хотелось бы!

Но та отвратительная сцена в миллионный раз прокручивается перед внутренним взором, и Машу вновь начинает трясти от стыда и унижения. Хотя с тех пор прошло больше четырех лет…

10 сентября. Их студенческая группа в сборе. После лекций все остались в аудитории — предвкушали удовольствие от готовящегося спектакля. Тем более что режиссером предстоящего зрелища был Илья Иванов, мастер уморительных капустников. Он оповестил всех, что готовит сюрприз для именинницы — Маши Колосовой, однако держал в секрете подробности.

Маша доверчиво ждала поздравлений. Ведь так приятно, что о тебе не забывают! Даже, с маминого разрешения, потратила почти половину стипендии на пирожные для однокурсников. Не хотела остаться в долгу: знала, что ребята скидываются ей на подарок.

Илья начал с длинного, цветистого панегирика в честь виновницы торжества. Он перечислил Машины достоинства: ее надежность и ответственность, постоянную готовность прийти на помощь, а главное — ее глубокий аналитический ум.

— Все это в полной мере соответствует знаку Девы, под которым тебе, Мария, посчастливилось родиться. Завидую белой завистью: у тебя, можно сказать, переизбыток серого вещества! — Илья постучал пальцем себе по лбу и перешел к следующей части своего выступления. — Но кое-чего, подружка, тебе все-таки не хватает. Согласна?

— Наверное, — улыбаясь, кивнула Маша. — Я же не святая!

— О нет! Святости в тебе предостаточно. Я имел в виду как раз противоположное.

Он хлопнул в ладоши:

— Вручить подарки!

Студенты хором затянули «Хеппи бездэй ту ю», и три ассистента Ильи Иванова вышли со свертками к преподавательской кафедре, за которой сидела раскрасневшаяся именинница.

— Дар номер один! — провозгласил режиссер.

Маше вручили тоненький пакетик, украшенный ярким фото длинноногой полуобнаженной девицы.

— Колготки? — пробормотала шокированная Маша. — Но это… Зачем вы?.. Такое дарить при всех как-то… не совсем удобно.

В ней боролись два противоположных чувства. С одной стороны — стыдливость: предмет ведь довольно интимный, почти что нижнее белье. Да еще картинка на нем такая откровенная. С другой стороны… Колготки, конечно, вещь нужная. Рвутся едва ли не каждый день, запас не помешает. Тем более что Маша никогда не могла себе позволить купить вот такие, фирменные, а носила дешевые изделия Тушинской фабрики.

Принять или отказаться? Но ведь откажешься — обидишь Илью. Он наверняка хотел как лучше. Видимо, просто не понимал, что в подобном подарке есть что-то щекотливое… Он мужчина, и от него могли ускользнуть деликатные девичьи нюансы.

Иванов молча ждал.

Группа тоже затаила дыхание.

Но едва Маша кивнула, собираясь вежливо поблагодарить и все же отвергнуть подарок, режиссер воскликнул:

— Это не колготки! Это гораздо лучше!

— А… что же?

— Разверни и посмотри.

Именинница вскрыла запечатанный пакетик. Пальцы ощутили скользящую фактуру тонкого капрона. Девушка извлекла содержимое на свет Божий.

Зрители дружно ахнули: перед Машиным лицом прозрачной змеей извивался роскошный французский чулок с ажурной каймой выше колена. И был он изумительного, необычного цвета — индиго.

Маша вновь запустила пальцы в пакетик, однако… там было пусто.

— Он же непарный, — растерянно пробормотала она.

— Вот именно! — Провозгласил Илья. — Один чулок! Специально для тебя, несравненная наша святоша!

Зрители раньше нее поняли, что это значит.

— Синий чулок! — выкрикнул кто-то. И тут же это непроизвольное восклицание было подхвачено в разных концах аудитории:

— Недотрога! Мимоза!

Кто-то возмущался злой шуткой, кто-то восхищался, но все оставались на своих местах. В глазах однокурсников зажглось какое-то нездоровое любопытство: они жадно ожидали продолжения.

— Тише вы! — призвал к порядку Илья. — Дар номер два! Не пугайся, Машенька, на этот раз — парный. Полный комплект!

На кафедру водрузили обувную коробку. Крышку Мария снять не решалась: у нее дрожали руки. Уже поняла, что ее выставили на посмешище. С опозданием, правда.

Тогда второй ассистент решил помочь: извлек из коробки пару фетровых ботинок с резиновой окантовкой и грубой железной молнией.

Илья громко прокомментировал:

— Модель «прощай, молодость»! Ты ведь у нас не просто Дева, а… — Тут он артистично выдержал паузу.

Из аудитории сразу же с садистским злорадством подсказали:

— Старая дева!

Маша закрыла глаза и зажала уши ладонями. Как будто благодаря этому могли исчезнуть и однокурсники, и подлец Илья, и ужасные подарки, и вся аудитория, превратившаяся для нее в камеру пыток!

Они правы, правы! Дева. Старая. Ей уже двадцать два, а она все еще…

Но им-то какое дело до этого? Отчего они так злы? И за что Иванов так ее ненавидит?

Неужели только за то, что уже четыре года, начиная с первого курса, Маша упорно отвергает его настойчивые притязания?

Впрочем, не только его, но и, например, Виталия, который выступает сейчас в роли ассистента… И Мишки Волгина, что так восторженно аплодирует с галерки…

Убогие, мелочные, мстительные!

«Хотите, чтобы я публично расплакалась? Не дождетесь! — решила она. — Вся эта пакость унижает прежде всего не меня, а вас!»

И она гордо выпрямилась, что стоило ей неимоверных усилий.

А спектакль продолжался. Актеры и зрители вошли во вкус.

— Но что за день рождения без живых цветов? — вещал Иванов. — Прими, Мария!

Вперед выступил третий ассистент, тот самый Виталий, что не раз пытался запустить ладонь под Машину строгую прямую юбочку, один раз даже прямо во время лекции.

Развернув шуршащий целлофан, он поставил на кафедру глиняный горшок с крупным кактусом.

— Кактус — цветок одиночества! — объявил Илья. — Но…

Он таинственно примолк, затем добавил загадочным громким шепотом:

— Обратите внимание на его форму!

И все, естественно, обратили внимание. Маша тоже.

Публика завыла от восторга. Маша похолодела от отвращения.

Форма растения была фаллической. Зеленый длинный вертикальный столбик-стебель завершался круглой шишечкой ярко-красного цвета. Иголки, покрывающие кактус, топорщились, точно белесые волосинки.

«Илья, видимо, долго искал. Тщательно готовился к сегодняшнему дню. Это действительно очень похоже на… Фу, гадость какая!»

— Сей подарок, Машенька, тоже непарный, — пояснил режиссер, — зато многоцелевой. Можно использовать его как комнатное растение, а можно как…

Всеобщее улюлюканье заглушило его последние слова. Однако Маша прекрасно поняла, что он хотел сказать.

Это было уже слишком. Ее растерянность и обида превратились вдруг в холодную ярость.

— Великолепный цветок, — сказала она и с ледяной, бесстрастной улыбкой поднесла кактус к лицу. — И что самое удивительное — он ведь пахнет!

Она с наслаждением вдохнула воображаемый аромат.

Теперь уже опешил Илья:

— Пахнет?! Чем?

— Понюхай сам, Илюша.

Не чувствуя подвоха, режиссер склонился к цветку.

Молниеносное Машино движение — и в тот же миг красная верхушка-шишечка с силой ударила его в нос, точно маленький сжатый кулачок.

Иванов взвыл и отшатнулся. Глиняный горшок упал на паркет и разбился на мелкие черепки, комочки земли разлетелись по аудитории.

Зато сам цветок одиночества оказался цепким. Он так и повис на носу у Машиного обидчика, глубоко запустив в кожу свои белесые иглы.

Илья попытался отодрать его, тогда зеленая часть растения впилась ему в ладонь, а багровая шишечка, отломившись, осталась висеть на прежнем месте.

Наконец Иванов оторвал и ее, изранив вторую руку, но колючки продолжали торчать из кончика носа. Режиссер стал похож на испуганного ежа из забавного детского мультфильма.

Зрелище было столь комичным, что публика тут же переметнулась на Машину сторону. Теперь студенты аплодировали ей.

Девушка брезгливо сжала губы: не противно ли им всегда быть болельщиками только выигрывающей стороны?

— Угощайтесь пирожными, дорогие друзья. Верные друзья! Добрые друзья!

Она положила на первую парту коробки с заготовленными эклерами и спокойно вышла, стараясь держаться прямо и ни в коем случае не ускорить шага.

На следующий же день дипломница Колосова перевелась на заочное отделение и больше с однокурсниками не встречалась.

 

Глава 2

Страх высоты

Проклятые воспоминания!

Они ничуть не поблекли даже сейчас, четыре с лишним года спустя, когда подмосковная электричка, тихо покачиваясь, везла Машу Колосову навстречу беспечному дачному уик-энду.

Да и как они могут поблекнуть, если болезненная проблема, породившая те унизительные события, не решена до сих пор?

В свои двадцать шесть Маша все еще оставалась девственницей. Это раньше, в незапамятные патриархальные времена, считалось достоинством, если девушка сохраняла чистоту до бракосочетания. Теперь это чуть ли не позор. Узнает кто — засмеет. Видно, опоздала она родиться столетия, эдак, на два.

Или — на два тысячелетия. Тогда, на подступах к христианской вере, в Древнем Риме еще жив был культ Весты, покровительницы домашнего очага, домовитости и целомудрия. В храмах этой могущественной богини горел вечный огонь, который поддерживался жрицами-весталками.

Маша, работавшая после окончания института в районной библиотеке и вечно окруженная книгами, много читала об этом. Она знала: для служения Весте отбирались девочки, которые в течение тридцати лет служения богине обязаны были блюсти строгий обет целомудрия.

Повезло же древним весталкам! Они пользовались исключительными почестями и привилегиями. Даже осужденные преступники, если они случайно встречали одну из этих непорочных дев, подлежали освобождению.

В развращенном Древнем Риме, с его дикими вакханалиями и разнузданными оргиями, целомудрие все же считалось добродетелью. Если же весталка нарушала обет и сходилась с мужчиной, ее живьем закапывали в землю.

А сейчас — наоборот. Вроде бы цивилизованные люди кругом, а ведь могут закидать тебя грязью как раз за непорочность!

Чтобы немного успокоиться, Маша решила почитать газету. Достала свои очки с толстыми стеклами. Но и они, как назло, напоминали все о том же. Она страдала дальнозоркостью, а ведь это, согласно общепринятому мнению, старческая болезнь.

Выходит, она, Мария Колосова, — старая.

Старая дева.

И возможно, виновато в этом то самое созвездие Девы, под которым ее угораздило родиться.

— Девушка, извините, что это у вас за сорт помидоров? — По-дачному одетый мужчина присел рядом с ней на скамью электрички.

— «Миссисипи», — сухо ответила Маша, заметив, что он с большим любопытством разглядывает ее ноги, нежели рассаду.

— Это, наверное, для открытого грунта?

— Для любого, — буркнула она и отвернулась к окну, давая понять, что к беседе не расположена. Юбку натянула пониже на колени, да еще положила сверху развернутую газету.

— Извините, — пробормотал разочарованный попутчик и удалился в конец вагона.

Вот и хорошо. Все они, мужчины, одинаковы. Все хотят от девушки только одного… того самого, чего Маша так панически боится.

А почему боится — и сама не поймет.

Мужчинам она, бесспорно, нравится. На них производит впечатление ее тоненькая пропорциональная фигурка, необычное сочетание длинных пшеничных волос, заплетенных в толстую косу, и ярких карих глаз. И они принимаются ухаживать.

Пока отношения остаются возвышенно-платоническими, Маше это может нравиться, особенно если кавалер умен. Но едва доходит до интима — все обрывается у нее внутри, точно она вот-вот сорвется с головокружительной высоты и рухнет в бездну. Ее охватывают стыд, брезгливость… Нет, все эти слова неточны, то жуткое чувство просто не поддается описанию.

И она обрывает контакт.

А так как сильный пол по преимуществу нетерпелив, то все ее знакомства с мужчинами оказываются кратковременными. А жаль. Ей так хотелось бы иметь настоящего друга!

Уже много лет Маша пытается разобраться, в чем же причина, и никак это у нее не получается.

Однажды она взяла лист бумаги, чтобы письменно изложить свои сомнения и соображения по этому поводу. Может быть, так окажется нагляднее? Разделила листок пополам. Слева написала: «Вывод первый. Все мужчины — скоты». Справа — «Вывод второй. Мужчины ведут себя естественно. Это я неполноценная».

Первый вывод напрочь перечеркивался вторым, и наоборот. Который из них верен? Может, оба? Словом, никакой ясности.

Ее даже посещала мысль, не обратиться ли к психиатру или сексопатологу. Конечно, это позор: все рассказать как на духу постороннему человеку, вывернуться перед ним наизнанку. Однако не большему ли позору она постоянно рискует подвергнуться, продолжая жить по-прежнему? А тут все-таки есть надежда, что медики помогут.

Останавливало то, что врачи этих специальностей в большинстве своем… тоже мужчины. Вдруг и они на нее положат глаз и захотят от Маши… все того же?

Замкнутый круг, из которого нет выхода. И бродит по этому кругу Мария Колосова день за днем, месяц за месяцем. Уже целых двадцать шесть лет.

Даже рельсы пригородной электрички, в которой Маша едет нынче вечером в поселок «Солнечный», словно проложены вдоль той же самой нескончаемой окружности.

Невдомек Марии, что не далее как завтра одно неожиданное событие разорвет эту утомительную цикличность.

Принесет оно облегчение или катастрофу? Посмотрим.

Завтра наступит тридцатое мая, суббота.

Дачный поселок «Солнечный» принадлежал Академии наук. Нет, Маша не имела отношения ни к академии, ни к большой науке. Зато крупным ученым был ее покойный отец: имя Николая Константиновича Колосова даже оказалось внесено в университетские учебники физики.

Веселый теремок с резной верандой и разноцветными стеклами, окруженный шестью сотками плодородной земли, был отцовским наследством.

Отца девушка почти не знала: он ушел из семьи, когда она была еще совсем крошкой. И поэтому, когда два года назад сообщили о его смерти, она практически не испытала горечи от потери близкого человека. Ведь близкий — это тот, кто близко, или тот, кто тебе близок.

Мама тогда, помнится, сощурилась мстительно:

— Вот! Я его предупреждала, что наш развод добром не кончится! Не послушал. Хлопнул дверью, испарился. Свободолюбец. За что боролся, на то и напоролся: «безвременная кончина».

— Мамочка, ну что ты, — обняла ее Маша. — К чему теперь прошлые обиды вспоминать? Расстались-то вы давным-давно.

— Давно, и что из этого? А, тебе не понять! — Наталья Петровна тряхнула стриженой седеющей головой и ушла к себе в комнату. Просидела там весь вечер одна, не выходя к ужину и не зажигая света.

Отзвучала торжественная панихида, отшумели устроенные коллегами отца поминки, а на девятый день их тесную хрущевку посетил бородатый доктор наук, друг покойного.

Гость сообщил, что отныне Маша — владелица дачи, которую Николай Константинович несколько лет строил собственными руками специально для дочери.

— Он очень любил вас, маленькая Мария.

— Меня? Но мы даже не виделись.

— Любил, представьте себе. Я-то знаю.

Только увидев домик воочию, девушка поверила, что это действительно правда. Такая красота просто не могла быть выстроена без любви, причем любви именно к дочурке.

Сразу бросалось в глаза, что в этом архитектурном сооружении нет ничего мужского. Оно было рассчитано либо на женщину, либо на ребенка. Игрушечный теремок. Пряничный домик. Сказочная избушка.

Дачка выглядела аккуратненькой, маленькой и компактной, несмотря на то что имела два этажа.

Резные наличники и ставенки с объемными изображениями чудных фольклорных существ вроде птицы сирин с женским лицом или широко улыбающегося доброго Серого Волка. Как потом выяснилось, Николай Константинович не нанимал мастеров, а делал все это своими руками, по собственным эскизам.

В рамы с мелким переплетением вставлены стекла всех цветов радуги. Солнце движется, делая игру света живой и переменчивой. Опять же детская игрушка, калейдоскоп.

В горенке — иначе эту комнату не назовешь — большая печь, украшенная узорчатыми изразцами. Скоро в поселок обещают провести газовое отопление, но Маша решила, что все равно будет всегда разжигать этот веселый очаг.

Особенно девушку порадовало наличие погребка. Как всякая Дева, она была запаслива: здесь она сможет хранить выращенный урожай, законсервированные овощи, варенье. Но погреб представлял собою нечто большее, нежели просто утилитарный подвал: это было маленькое произведение искусства, загадочная пещера Аладдина. Лишенный окон, подпол освещался замысловатыми светильниками, и даже столбы, поддерживающие строение, оказались выполнены в виде забавных человечков — эдаких подземных гномов. Гномов-атлантов.

Освоившись на даче, Маша испытала особенное чувство: как будто она не потеряла, а, наоборот, обрела отца. Защитника, заступника.

Дом, стоящий на самой окраине поселка, на границе с люпиновыми лугами, стал для нее убежищем и утешением. В нем ей было тепло: как ее телу благодаря печке, так и душе благодаря вложенной в каждую мелочь нежности.

Здесь Маша впервые с младенческого возраста произнесла вслух слово «папа». Правда, этого никто не слышал. Такое не предназначено для чужих ушей.

Наталья Петровна принципиально не приезжала сюда ни разу, и Маша никогда не делилась с матерью своими ощущениями. Знала, что та всю жизнь хранит обиду на бросившего ее мужа…

Итак, вечером в пятницу Маша поднялась по ступенькам резного крылечка и, отпирая навесной замок, произнесла фразу, ставшую для нее привычной:

— Здравствуй, папа!

Это означало: здравствуй, душистый весенний воздух; приветствую тебя, мой милый дом; добрый вечер, уединение, покой и уют!

Было ясно и тихо. Ничто не предвещало бурного дня.

В темноте, когда печная заслонка открыта, а дрова еще не прогорели, когда пламя поет свою азартную песню и по стенам горенки скачут красноватые блики, не так бросается в глаза, сколь скромно, даже скудно внутреннее убранство дома.

Николай Константинович не успел завезти сюда новую, в стиле всего строения, мебель, а у Маши не было средств для ее покупки. Собственно говоря, никакой обстановки тут и не имелось, кроме перекошенного шкафчика, да старенького диванчика, обитого выцветшим шелком, да большой шахматной доски, покоящейся на стопках пожелтевших рукописей и выполняющей роль кухонного стола.

Вместо стульев и табуретов — перевязанные бечевками книги. Читать их Маша не могла — они содержали исключительно вопросы теоретической физики и длинные непонятные формулы да замысловатые схемы. Но и выбросить эти научные труды рука не поднялась: наверное, отцу они были дороги. Вот и нашла им «маленькая Мария» другое применение.

В углу — огромный примус. Когда созреют ягоды, Маша вынесет его в сад и будет варить варенье прямо на свежем воздухе. И тогда над поселком «Солнечный» повиснут аппетитные запахи.

Утварь и одежда развешаны на вбитые в стены гвоздики. Пусто и просторно. И все же — по-домашнему уютно. Быть может, это оттого, что за печью вдохновенно заливается сверчок?

Маша заснула, убаюканная колыбельным дуэтом сверчка и пламени. Сегодня не приснился ей часто повторяющийся кошмар: как она падает с высоты и вот-вот разобьется. Пригрезилось совсем противоположное.

Она стоит на земле, а с неба падает кто-то другой. Непонятно, человек это или метеорит. Он падает медленно, как бы не подчиняясь законам гравитации, и Мария впервые в жизни хочет оторваться от надежной почвы и устремиться ему навстречу. Это не получается, ведь она не бабочка.

Маша пытается расправить руки, точно крылья, и вдруг обнаруживает, что они примотаны к телу шелковыми нитями. Она — в коконе. Она куколка.

А у куколки есть надежда стать однажды прекрасной бабочкой. Просто нужно немного потерпеть, и страх высоты навсегда уйдет из ее жизни.

Чудесное ощущение. Как жаль, что это только сон…

 

Глава 3

Гибель дракона

— Эй, куколка! Вот он я! — раздался за спиной такой знакомый и такой неприятный голос с характерными визгливыми нотками.

Не оборачиваясь, Маша ускорила шаг. Менее всего хотелось ей столкнуться в это прозрачное солнечное утро с соседом по даче, Антоном Белецким, и вот ведь, как назло, он заметил ее. Раскачивается небось опять в своем гамаке, как худющий голодный паук. Маша прошлым летом чуть не попалась в его паутину. Едва вырвалась.

Скорее свернуть с аллеи, исчезнуть из его поля зрения! Преследовать ее Антон, конечно, не станет: слишком ленив для этого. Но какую-нибудь сальность вслед наверняка крикнет.

И точно:

— Весна, весна, пора любви! Мои гениталии жаждут разрядки. А ваши, Мария Николаевна? Мери, прильни же ко мне! Сольемся в страстном порыве!

Пошляк. Отвратительный белобрысый дурак. Подумать только: ведь было время, когда Маша считала его интеллектуалом! А выяснилось, что можно быть кандидатом наук и в то же время полнейшим нулем!

Был бы жив отец, он бы приструнил наглеца Белецкого. Но отца нет, и приходится спасаться бегством, пока этот чертов биолог еще что-нибудь не проорал и не испортил настроение окончательно.

Но вот живая изгородь из пышно разросшегося шиповника укрыла ее. С каким удовольствием Маша отстегала бы этими колючими сучьями Антона, как когда-то воткнула кактус в нос Ильи Иванова. Белецкий — из той же когорты отвергнутых ею мужчин.

Все повторяется. Замкнутый круг. Грязь.

И лишь природа девственно чиста.

Весна в этом году выдалась поздняя, и травы только-только начали цвести. Зато солнце припекает совсем по-летнему. Оно уже просушило землю, и шагать по ней — одно удовольствие. Самое время для сбора лекарственных растений.

Осталось пересечь раздольное люпиновое поле, несколько лет назад засеянное этой кормовой культурой, а ныне превратившееся в гигантскую стихийную клумбу, которая летом заполыхает разноцветьем не хуже африканской саванны. И дальше — сразу опушка леса. Первым делом Маша отведает кисленькой «заячьей капусты», а потом уже примется собирать всего понемножку: травки от простуды, от переутомления, от болей в суставах, которые все чаще мучат маму.

Молодые лапки люпиновых побегов щекотали ей ноги, и девушка сняла босоножки, чтобы полнее ощутить эту невинную ласку. Зашагала дальше, блаженно зажмурившись: тут, на ровном месте, споткнуться было не обо что.

А вновь открыла глаза оттого, что внезапный порыв ветра едва не свалил ее с ног. Изумленно огляделась…

Маша будто перенеслась в другой мир. Кругом резко потемнело, и стало до дурноты душно. Откуда она взялась, плотная грозовая туча? Ведь только что небо было синим и прозрачным.

Не успела наша дачница освоиться с этой переменой, как сверху хлынуло. Да так сильно, что дождь даже не показался неприятным. Это если тебе потихоньку что-то струится за шиворот — тогда противно. А вот так, сразу, омыться с головы до ног теплым весенним потоком — хорошо!

И тут же в небесах загрохотало, засверкало. Грянула запоздалая, первая в этом году гроза.

«Ох, — огорченно вспомнила Маша. — Жаль, не успела я помидоры высадить на грядки. Вот уж была бы им поливка так поливка! Сразу принялись бы».

Ну да ладно, ничего не поделаешь.

Говорят, полезно мыть волосы дождевой водой. Раньше русские девушки специально собирали ее для этой цели в кадушки. Так надо воспользоваться выпавшей удачей и погулять под ливнем, тем более что возвращаться совсем не хочется.

Еще, чего доброго, нагрянет на огонек Антон, и отказать ему в чашке горячего чая будет невежливо и негостеприимно, а он уж наверняка не сможет удержаться от приставаний. Придется снова обороняться…

А здесь она одна. И она — частица этого великолепия, этой небесной светомузыки.

Гром задавал ритм, ливень выводил мелодию сложную, полифоническую, как фуга. Сполохи высвечивали то тут, то там лоскутки юной зелени из общего серо-фиолетового фона.

Маша стояла как завороженная, выпрямившись свечечкой, непроизвольно раскачиваясь взад-вперед. Она чувствовала себя скрипичным ключом в грозовой партитуре: этот изящный знак остается неподвижным в начале нотной строки, а симфония кружится и льется как будто специально для него, в его вкусе, подчиняясь его желаниям.

Свето-запахо-музыка. Трава и земля не умеют петь, но не могут и остаться безучастными к творению весеннего грозового шедевра. Вот и вплетают в него вместо голосов — ароматы. Столь яркие, столь ощутимые, что, кажется, даже обретают плотность. Все это, вместе взятое, — гармонический мажор.

Такой лад для Маши — редкость. Ее обычная жизнь больше тяготеет к минорной гамме. И девушка, счастливая, растворяется в концерте, подаренном ей природой.

Пусть скрипичный ключ всегда молчалив, но без его немого присутствия музыка распадется. Так и здесь. Укройся Маша под крышей своего теремка — и гроза из произведения искусства превратится просто в атмосферное явление: электрические разряды, выпадение сконденсированных осадков и тому подобную прозу.

Но что это? Гармонию нарушило какое-то чуждое вмешательство. Будто один из слушателей концертного зала в самый разгар романтического скерцо вдруг взревел от боли, а потом начал отчаянно чихать и кашлять. Причем этот больной слушатель гигант: столь оглушителен его рык.

Маше стало страшно. Сердце сжалось от непонятного предчувствия. Музыка переродилась во что-то иное, неведомое. В небе словно хрипел и задыхался раненый дракон, однако сквозь тяжелую завесу туч ничего не было видно. А неизвестное всегда пугает вдвойне.

А потом зверь внезапно смолк. Девушку вовсе охватила жуть: несмотря на то что гром гремел как прежде, ей отчего-то показалось, что наступила полная тишина.

Мертвая тишина. Тишина смерти.

Тогда-то оно и появилось — крылатое чудовище, падающее на землю. Оно было с четырьмя крыльями — по два с каждой стороны. Снижалось оно судорожными рывками, будто в агонии, и… направлялось прямо в Машину сторону.

«Что делать? Наверно, лучше всего рухнуть ничком и прикрыть голову руками… Господи, это ничего не даст, я по сравнению с ним просто жалкий мышонок». Маша с ужасом почувствовала, что она бессильна что-либо предпринять. И сдвинуться с места не может: руки и ноги не слушаются, словно в каталепсии.

Но тут раздался очередной раскат грома, и в тот же миг дракон соприкоснулся с землей. Девушка услыхала хруст, треск и лязг, и крылья с правой стороны обломились, точно фанерные.

Он не долетел до нее, слава Богу! Не добрался, не уничтожил!

Схлынул заполнивший сердце страх, и появилась возможность мыслить трезво. Да ведь это самолет! Небольшой, одноместный. А она-то нафантазировала…

Еще одна вспышка молнии в небе — и точно такою же молнией ожгла новая тревожная мысль: «Летчик!»

В кабине должен находиться человек. А что, если упавший самолет сейчас взорвется, как это всегда происходит в фильмах о войне?

— Надо успеть, — выкрикнула она вслух, сама себя подбадривая, и кинулась к месту аварии.

Намокший подол платья мешал бежать, толстая коса била по спине, как кнут, а в голове звучали возбужденные голоса, которые спорили между собой: «Дура! Взорвется — ты тоже погибнешь. Поворачивай назад!» — «Бросить человека на произвол судьбы? Никогда». — «Ты его даже не знаешь. Может, он не стоит твоих усилий». — «Наплевать! В любом случае я обязана его спасти». — «А если он самоубийца? Если ему жизнь не мила? Если он нарочно?» — «А если нет?» — «Остановись, не рискуй!» — «Замолчи!»

Маша отмахнулась от этой болтовни, будто не имела к ней никакого отношения.

Вот она уже коснулась обломков крыла. Они торчали, острые, искалеченные, действительно напоминая сломанные ребра ископаемого дракона. Но по ним, как по перекладинам шведской стенки, можно было вскарабкаться наверх, к пилоту.

Кабина оказалась открытой: ни потолка, ни окон. Это хорошо: не придется высаживать стекло или вскрывать дверцы.

Летчик, в кожаной куртке, прилегающем шлеме и защитных очках, был неподвижен. Он неестественно изогнулся, привалившись плечом к спинке сиденья, а рука его крепко сжимала рычаг управления.

Жив или мертв?

Сейчас нет времени выяснять это. Главное — разжать его мертвую хватку. Наконец это получилось, хотя и стоило Маше немалого труда.

Скорей, скорей! Возможно, до взрыва остались считанные мгновения. А человек оказался большим и тяжелым, на себе его отсюда, с верхотуры, не вытащить.

Девушка, напрягшись, перевалила тело пилота через дверцу, и оно безжизненно плюхнулось на мокрую землю, точно куль с мукой. Некогда было размышлять о том, больно ему или нет. Пора было спасаться самой.

Пару секунд все же помедлила. Уговаривала себя: «Тут не так уж высоко. Совсем не высоко. Ну же!»

Зажмурившись, прыгнула. Больно ударилась крестцом.

Ухватив летчика под мышки, поволокла его прочь. Настойчиво, метр за метром. Его обмякшее тело оставляло в вязкой почве широкую колею.

Трудно. И спина болит. Но разогнуться нельзя. Нет у нее на это времени. Нет у нее на это права.

Она уже дотащила потерпевшего до конца поля, когда взрыв все-таки раздался. Похоже, он был не таким уж сильным. Или это шум дождя, мощный, как аплодисменты, заглушил его? А может, так громко стучало Машино сердце?..

 

Глава 4

Ребро Адама

Он лежал перед Марией, незнакомый и загадочный, неведомо откуда прилетевший мистер Икс. В защитных летных очках, точно в карнавальной маске. Кто он? Каков он?

А главное — жив ли он?

Дождь струился по его щекам и подбородку, создавая иллюзию мимики. Но кажется, лишь иллюзию.

Маша содрогнулась: а что, если она возится с трупом?

Непослушными руками расстегнула летный шлем, отщелкнула верхние кнопки на куртке. Открылся ворот кипенно-белой футболки, неестественно чистой на фоне глины, по которой они ползли.

«Хорошая, наверно, у него жена, — с горестным одобрением подумала Маша. — Заботится. Стирает, следит. Как же она будет горевать, если он…»

— Эй! Эй! Вы живы или нет? — Понимала, конечно, что вопрос глупейший, однако прикоснуться к телу было страшновато: вдруг оно окажется холодным?

В свои двадцать шесть Маша никогда не видела смерть вблизи. Правда, в детстве ей пришлось однажды похоронить голубя, попавшегося в когти их кошке. Даже это было шоком для нее. А тут — человек.

Но делать нечего. Затаив дыхание, приложила ладонь к основанию его жилистой шеи. Рука окоченела и почти потеряла чувствительность. Хоть и не сразу, но сосредоточиться все же удалось.

Кажется, пульс есть! Есть или кажется?

Есть на самом деле, совершенно точно! Под ладонью теперь уже явственно ощущалось биение. И человеческое тепло. Даже — жар.

Жив!

Маша засмеялась вслух. Обошлось!

Страха как не бывало. Вместо него проснулось любопытство. Девушка сняла стягивавший голову пилота обруч очков, и спасенный преобразился. До этой секунды она возилась просто с «неким человеком». Теперь мистер Икс обрел индивидуальность.

Крупные и в то же время правильные черты лица. Брови вразлет. Немного впалые, идеально выбритые щеки. Бронзовая кожа, но это не природная смуглость, а загар. Наверное, там, на высоте, где он путешествовал на своем погибшем драконе, солнце светит ярче и загореть можно даже до наступления жары. Как на горном курорте.

Впрочем, хорошенький курорт: рискуешь упасть и сломать себе шею.

Маша сдвинула с высокого ровного лба толстый шлем: волосы у незнакомца оказались темными, блестящими и слегка вьющимися. Короткая стрижка, видимо совсем недавняя, открывала уши с ярко выраженной крупной мочкой. Маша почему-то всегда обращала внимание на форму ушной раковины у разных людей. У Антона Белецкого, к примеру, ухо заострялось кверху, как у рыси. Кисточку бы ему еще туда…

Поддавшись внезапному необъяснимому побуждению, она зачем-то тронула ухо незнакомца мизинцем. И сразу же отдернула руку, будто совершила нечто постыдное.

— Потерпи, симпатичный, — сорвалось у нее. Никогда не решилась бы Маша на подобную фамильярность, если б ее могли слышать. — Скоро доберемся с тобой… домой.

Дрова отсырели под дождем, и печку не растопить. Воду приходится греть на примусе. Страшно, что из-за случайной искры в деревянном доме может вспыхнуть пожар.

Но еще страшнее Маше оттого, что она осталась в доме наедине с незнакомым мужчиной, и что этот мужчина лежит на ее диване, и что он, видимо, в критическом состоянии, и еще — что он… так привлекателен.

Девушка сидела на краешке диванчика и держала руки над грудью пострадавшего, не решаясь до него дотронуться. Прямо как какой-нибудь глупый экстрасенс, делающий над пациентом пассы. А тут не пассы нужны, тут требуется оказать реальную первую помощь. Осмотреть, нет ли на теле ран, и по необходимости обработать их.

«Ну почему, почему я не могу себя заставить сделать это? — недоумевала она. — Ведь только что добиралась с ним до дома в обнимку, тащила на себе… Да что же я за недотепа такая, надо решиться наконец…»

Она заставила себя приподнять незнакомца за плечи и снять вымазанную глиной кожаную куртку. Футболка, такая идеально чистая спереди, на боку оказалась насквозь пропитанной кровью. Маша взрезала ее первым, что попалось под руку, — кургузыми садовыми ножницами.

Ожидала увидеть большую открытую рану, а на коже летчика оказалась лишь обширная ссадина посреди лилового кровоподтека. Видимо, пилот ударился при падении о низенькую дверцу или о рычаги своей ненадежной машины.

Зрелище чужого страдания заставило ее позабыть о своих девичьих комплексах. Стала ощупывать, не сломаны ли ребра. Мужское тело было таким поджарым и мускулистым, что ей сложно было понять, натыкаются ли пальцы на упругие мышцы или на кость, тем более что она имела весьма смутное понятие об анатомии.

Вот, кажется, какой-то непорядок. Провела ладонью по другой стороне тела. Да, так и есть, симметрия нарушена. Перелом? Похоже.

Больной приоткрыл глаза и застонал. Маша испуганно отпрянула.

Успела заметить: он черноглазый. В голове всплыло слышанное в детстве от детсадовской няньки: «Упаси меня от недоброго сказа да от черного глаза». Бабка была настолько суеверна, что над нею все смеялись. Тряслась от вида черных кошек, а осколки разбитого зеркала подметала зажмурившись, чтобы случайно не посмотреться в них.

Машенька никогда не была особо трусливой. Чего теперь-то, спрашивается, испугалась? Радоваться надо: человек пришел в сознание.

Но летчик уже снова впал в забытье. И Маша стала промывать ссадину.

Делала она это долго и тщательно, потому что… потому что затем предстояло осмотреть нижнюю половину тела. А для этого — снять с мужчины брюки.

Боже, как это трудно, как это стыдно! Да это же попросту невозможно.

Однако — надо.

«Он не мужчина, он больной. Не мужчина, а больной, — повторяла она как заклинание. — Больной, а вовсе не мужчина».

Пряжка ремня капризничала, не поддавалась. И металлическая пуговка казалась слишком крупной, не хотела пролезать в петлю. И застежку «молнию» заклинивало. Или движения Машиных пальцев были неверными?

Ну вот. Теперь потянуть штаны книзу — не за пояс, а за брючины. Для этого тут же придумалось оправдание: «Вдруг повреждены тазобедренные кости?» Хотя с такой же долей вероятности могла, к примеру, оказаться сломанной лодыжка.

Впалый живот подергивался от неровного дыхания. Узкие бедра прикрыты темно-синими плавками.

Девушка поспешно перевела взгляд ниже, к коленям, к накачанным икрам. Она даже балет ненавидела из-за того, что там танцовщики выступают в таких откровенно обтягивающих трико: подобный наряд казался ей верхом бесстыдства. А тут все «это» — рядом, и можно прикоснуться… Более того, надо бы приспустить плавки и осмотреть, не скрывают ли они еще какой-либо травмы. А самое ужасное то, что возникает низменное, вызывающее тошноту желание проделать это… пока незнакомец без сознания, пока никто не видит…

Хватит! Позорище-то какое!

Маша резко поднялась с дивана, прикрутила пламя примуса, поставила на водяную баню снимающий воспаление травяной отвар: календула, бессмертник, ромашка. Тщательно отмеряла дозы, долго перемешивала все ложечкой, чтобы перестать думать о запретном, постыдном.

Раненый, точно почувствовав, что она отошла, заметался, забормотал что-то невнятное, принялся шарить рукой по краю постели.

Пришлось опять склониться над ним, и Мария с испугом увидала, что его загорелое лицо резко побледнело до безжизненного серого оттенка, внезапно выступили капли пота.

Вспомнились описания смерти из прочитанных книг. Почему-то там часто подчеркивался именно этот момент: как человек в агонии делает судорожные хватательные движения.

— Нет, нет! Ну пожалуйста, нет, — умоляюще произнесла она, как будто больной мог ее услышать.

Надо было срочно вызвать врача. Доморощенное лечение могло оказаться для раненого смертельным. Кто знает, что у него пострадало от удара помимо сломанного ребра?

Почта и телефонный узел находились только возле станции — это через весь поселок, да еще пару остановок на местном автобусе, который и в нормальную-то погоду ходит изредка, нарушая расписание… Сколько времени займет у нее дорога туда и обратно? Часа полтора? Два?

Нет, надолго оставлять пострадавшего в одиночестве нельзя.

Тогда… Антон? У него есть телефон с московским номером. Сосед хвастался в прошлом году, как хорошо сработали его связи в верхах Академии наук: ему по блату проложили кабель.

Неприятно обращаться к Белецкому за помощью, однако другого выхода нет.

Еще раз глянула на больного: теперь тот весь пылал. «Да, надо», — подумала она. Вспомнила, что босоножки остались возле рухнувшего самолета: обратно она добиралась босиком, совсем забыв о них. Сунула ноги в старые резиновые сапоги. Что ж, как раз по погоде. Завернулась с головой в полиэтиленовую пленку для парника, шагнула к порогу. Распахнула дверь.

И тут ей почудилось, что кто-то тихо позвал ее по фамилии: «Колосова!» Такой еле слышный шепот…

Но нет, это просто шумят дождевые струи…

…«И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию…»

Откуда это? Ах да, из Библии. Странно, что я помню это. Никогда не был книжным червем и уж тем более не заучивал священные тексты наизусть. Мои стремительные самолеты я люблю куда больше, нежели тихое шуршание книжных страниц.

Но как болит ребро! «Одно из ребр его»? О Боже… Да, помню, помню, кто-то водил рукой по этому месту, и прикосновения были божественны… ласка, смешанная с болью…

Похоже, схожу с ума. Или уже сошел.

И опять наплывает, вспоминается.

«И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей: она будет называться женою, ибо взята от мужа».

И была она белокура, с длинной светлой косой и карими глазами. Маленького роста и с нежными розовыми пальцами. А на щеках у нее — ямочки. Она выглядела такой напуганной, но я точно знаю, что это она спасла меня…

Это — тоже из Ветхого завета? Нет, я что-то путаю, там было иначе. Да, иначе: «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились».

Да, я видел ее обнаженной. Она сбросила халатик, перепачканный глиной.

Неужели той самою глиной, из которой Бог создал меня, человека? Но мое имя не Адам, а Иоанн. Тоже, впрочем, библейское. Отец постарался, он у меня склонен к патетике… Я — Иоанн Алексеевич Соколов.

Я живу в конце двадцатого века, и мне тридцать лет.

Или я — первый на Земле человек и создан через семь дней после сотворения мира? Потому что если это не так, то кто же та девушка, которая была рядом со мной?

Почему-то я раздет. А, ну это естественно. Сказано же: оба были наги.

А потом она накинула цветастый сарафан с пышными оборками. Но ее хрупкие плечики остались неприкрытыми. Она склонялась надо мной, и кожу мою щекотал кончик золотистой косы, похожей на спелый пшеничный колос.

Какое странное тут освещение. Откуда-то проникают лучи всех цветов радуги. Так это действительно рай? Вот уж не считал себя столь безгрешным, чтобы после смерти попасть сюда.

Какой такой смерти? Меня ведь только что сотворили. И ее — тоже. Доказательство — мое сломанное ребро: вот же, я ощупываю это место и убеждаюсь, что прав.

Так кто же я?

И кто она?

И где она?

— Где ты? Вернись, ты нужна мне!

Неужели опять провалюсь в темноту, так и не дождавшись ее? Да, проваливаюсь…

 

Глава 5

Медосмотр

— Ба, Мери собственной персоной! Милости просим, всегда рады!

Антон Белецкий, потирая от удовольствия костлявые руки, поднялся ей навстречу.

— Извини, — сказала Маша, — я стучалась, но, наверное, из-за грома не было слышно.

— Ничего-ничего, так даже интереснее. Раздевайся скорее, в этой клеенке ты напоминаешь трупик из морга. Там их, холодненьких, таким вот целлофанчиком укрывают. А я, признаться, отнюдь не некрофил. Предпочитаю, знаешь ли, живое женское тело.

— Ой, Антон, перестань, — поморщилась она. — Я по делу.

— Дело — тело. Стихи, а? Рифма. Мери, ты моя муза. Вдохновляешь.

— Мне нужно срочно позвонить.

— Надеюсь, мамочке? Не любовнику?

— В «скорую».

— Мы заболели? У нас сопельки?

Антон преграждал ей путь к телефонному аппарату, облаченный в роскошный махровый халат, который еще сильнее подчеркивал его неестественную худобу.

Маша разозлилась: она теряла драгоценное время. Сухо произнесла:

— Нет, у нас не сопельки. У нас СПИДик. Так что не прикасайся ко мне, пожалуйста, ради твоей же безопасности. И трубку после меня продезинфицируй.

— Ах какой пассаж! Мери у нас вирусоноситель! Мери имела дело с африканцами! Ну и как впечатление?

— Экстаз, — отрезала она и, поскольку Белецкий так и не посторонился, пронырнула у него под локтем.

Схватила телефонную трубку. Гудка не было. Она несколько раз наудачу набирала «03», потом била по рычажкам, потом снова набирала — безуспешно.

Белецкий скептически наблюдал за ее бесплодными усилиями, явно получая от этого удовольствие. Наконец хмыкнул:

— Да линия с утра не работает. Видно, грозой повредило кабель.

— Что ж ты сразу не сказал?

— А ты спрашивала?

Что теперь делать? Маша была в отчаянии. А впрочем, Антон… он хоть и не врач, но биолог все же. Должен знать, как устроен человеческий организм. Может, осмотрев больного, поймет, где и что у него не в порядке.

— Антон. — Изо всех сил она старалась подавить в себе враждебность к этому человеку. — Помоги мне, пожалуйста.

— Скоротать часы одиночества? — тут же с готовностью отозвался он. — Буду счастлив, даже несмотря на вирус иммунодефицита.

— Я вполне серьезно. Прошу тебя, хоть на время оставь свои шуточки. Это очень важно, правда. У меня там лежит человек, и ему совсем плохо.

Белецкий присвистнул:

— Человек мужского пола?

— Ну мужского. Какая разница? Он болен.

— Заразился?!

— Ранен.

Маша с трудом сдерживалась. Антон же изгалялся: безошибочно почувствовал, что сейчас имеет полную власть над ней.

— Я вижу, тебя всю трясет, Мери. Неравнодушна к нему, да? Признайся.

— Мы с ним не знакомы.

— Ха-ха-ха, рассказывай! Мария Николаевна Колосова — и чтоб с незнакомцем, с первым встречным? Это на вас не похоже. Вы же у нас тургеневская девушка, вас не тронь!

— Идем же скорее!

— А что мне за это обломится? Я человек корыстный. Иными словами — деловой. Только, чур, сразу оговорюсь: деньги меня не интересуют.

«Подлец, подонок, тварь, задушила бы его собственными руками! — Как жаль, что сейчас нельзя было высказать эти мысли вслух. — Желает унизить меня. Никогда бы не стерпела этого, но… человеческая жизнь дороже».

— Хочешь, на колени перед тобой встану?

— На колени… Гм, это мысль. Только не встанешь, а сядешь. Усядешься ко мне на коленки прямо при этом твоем… с которым, как ты уверяешь, не знакома.

«Досчитать до десяти, чтобы не вцепиться в него. Раз… Нет, некогда. И так сдержусь».

— Хорошо, согласна. Одевайся.

— Э нет. Идти, так уж прямо в халате. Весь смак в том, чтоб ты, недотрога, села мне на голые колени. Го-лы-е. А теперь — пусти меня под свой мертвецкий целлофанчик. Мокнуть под дождем не в кайф.

Бегом, не разбирая дороги, пересекли они два неосвоенных участка, разделявшие их дачи. Ввалились в горницу обнявшись. Со стороны могли бы показаться влюбленными. Сбросили на пол мокрый целлофан.

Их встретил направленный в упор пронзительный взгляд жгучих черных глаз.

Маша даже вскрикнула от неожиданности: незнакомец, приподнявшись на локте, прихлебывал травяной отвар, который она оставила на примусе, на водяной бане. Сам достал кружку с напитком! Вот тебе и агония…

Антон ухмыльнулся:

— Уверяю тебя, Мери, он вовсе не африканец. Просто очень загорелый. Так что, может, насчет вируса ты и ошиблась. Но все же советую пользоваться контрацептивами.

— Не смей! — вспыхнула было Мария, но вовремя закусила губу. — Так ты его осмотришь?

— Простите, — тихо сказал раненый. — Я тут похозяйничал без спросу. Взял попить. Ничего?

— Замечательно, — ответила Маша. — Для вас и варила.

— Антон, — представился Белецкий, протягивая гостю свою костлявую кисть с узловатыми пальцами.

— Иоанн. — Летчик попытался ответить на рукопожатие, но, едва приподняв крупную сильную руку, застонал и вынужден был вернуться в прежнее положение.

Маша успела метнуться к нему и придержать кружку, чтобы он ее не уронил.

— Иоанн, говорите, — прищурился Белецкий. — А фамилия случайно не Грозный?

— Нет, — через силу улыбнулся тот. — Соколов. Не беспокойтесь, я скоро поднимусь и уйду.

— Посмотрим еще, можно ли вам вставать. — Антон подсел к нему и начал осмотр.

— Все равно поднимусь, — упрямо повторил Соколов. — Не люблю залеживаться. И так достаточно хлопот доставил вашей жене.

— Да я не… — возразила было Мария, но в этот самый момент Антон с силой нажал на место перелома. Больной застонал и вновь потерял сознание.

— Осторожней! — вскрикнула Маша.

— Ты тоже осторожней, — язвительно парировал Антон. — Меня вполне устраивает, что нас считают супругами. Так что попридержи язычок.

— Не много ли себе позволяешь?

— О! Осмелела! Думаешь, он самостоятельно кружечку в руки взял, — значит, и опасности никакой? И я, выходит, больше тут не требуюсь? Ошибаешься, Мери. Еще очень даже возможен летальный исход.

— Ох…

— Ты ведь знаешь, что значит «летальный»? Живет человек, а потом — тю-тю! — улетает. В миры иные.

— Это правда или… шантаж?

— Не веришь? Зря. Я, конечно, привык иметь дело больше с крысками да кроликами, но одно могу утверждать наверняка: сотрясение мозга он получил неплохое. Чем это ты его так? Поленом небось?

— Нет, он сам, — сказала вконец растерявшаяся Маша.

— Да не пугайся ты, Мери, я тебя не выдам. Если, конечно, не выведешь меня из терпения.

— Это уж точно шантаж.

— Скажешь, он с крыши свалился?

— Нет. С неба.

— М-м-м. Остроумно. Пришелец? Может, падший ангел?

— Летчик.

— А, понял. «Мама, я летчика люблю». Отгадай загадку: почему в поезде стоп-кран красный, а в самолете голубой?

— Антон, хватит, как тебе не надоест! Что делать-то? Ведь его надо в больницу.

— Да, не помешало бы.

— А у тебя есть машина.

— Ну и?

— Давай его отвезем, Антон, милый, пожалуйста! Сам же говоришь, возможен этот… ну…

— Летальный исход. Вполне возможен.

— Вот видишь!

— Ах как мы взволнованы. Понимаю. Он и вправду ничего: этакий бычок-производитель. А ты у нас девушка впечатлительная… Нет, дорогуша, не повезу.

— Ну Антон!

— Категорически. Дороги размыты. Не собираюсь гробить свой скромный автомобильчик ради твоего хахаля.

— Да говорю же: он не хахаль мне!

Больной опять дернулся, бессвязно забормотал что-то. Маша, прервав спор, склонилась над ним. Пыталась разобрать слова: может, назовет свой адрес или даст еще какую-то зацепку — кто он, откуда? А вдруг его жена живет где-то неподалеку, и тогда Маша оставит Антона подежурить, а сама свяжется с ней.

Скорее всего, он летчик сельскохозяйственной авиации, а его разбитый самолет был «кукурузником», опыляющим поля. Значит, их служба должна быть расположена поблизости, в этом же районе.

Но он шептал что-то отрывочное, непонятное. Про какой-то седьмой день и какое-то творение, а потом сразу про свое больное ребро. Вот вроде бы упомянул женское имя — Ева. Маша наклонилась ниже, к самому его лицу:

— Кто это — Ева? Ваша жена? Дочка? Ну же!

Она нетерпеливо тряхнула головой, тяжелая коса упала ему на щеку, и летчик вздрогнул, будто был в сознании и мог почувствовать это. Губы его расслабились, исчезла напряженная морщинка между бровями, и он отчетливо произнес с улыбкой:

— Ко-лос…

И затих.

Антон, закинув ногу на ногу, хихикал:

— Ага, так вы с ним не знакомы? Однако фамилию твою, Мери, он знает: Колосова. Телепат, что ли?

— Наверно, — вздохнула Маша. Она очень устала, и не было у нее больше сил на пререкания. А также и на расследование — кто он, откуда и что именно о ней узнал.

Сколько сейчас времени? Небо целый день черное, и не понять: зашло солнце или еще нет. Редко случается такая долгая гроза.

Наручные часики остановились от влаги во время ее необычного утреннего путешествия. Пожалуй, сейчас около пяти часов пополудни. А клонит ко сну так, будто уже ночь.

— Ну, я пошел, — неожиданно сказал Антон. — Не маленький, понимаю: третий лишний.

— Как?! Уйдешь? — испугалась Мария. — А вдруг он тут без тебя…

— Загнется? Да нет, вряд ли. Если честно — преувеличил я насчет летального-то. Хотел увидеть твою реакцию: насколько этот пришелец дорог твоему сердцу… и другим твоим жизненно важным органам. Убедился: сердечко трепещет. Успокойся: жить будет. И даже сможет тебя удовлетворять…

— Господи, Антон, сколько можно!

— Но не сразу, Мери, не сразу. Единственное, что ему сейчас нужно, — это покой. Так что не соблазняй его пока своими голыми плечиками.

Белецкий, хихикнув напоследок, вышел.

У Маши хватило сил накачать насосом-«лягушкой» пляжный надувной матрас. Однако прежде чем плюхнуться на него и погрузиться в сон, она искоса глянула на неподвижного летчика и… на всякий случай натянула на голые плечи старую брезентовую ветровку.

Во сне она летала. Впервые в жизни. Не падала, а взмывала ввысь. Наверное, это по созвучию со словом «летальный», которое так часто сегодня повторялось…

 

Глава 6

Диалог без слов и со словами

…Нет, определенно я не в раю. Но там, где я нахожусь, тоже замечательно.

Это чья-то дача. Шикарная дача. Значит, владельцы богаты.

Так-так. Остается припомнить, кто же они, эти владельцы. Ведь я их видел и даже, кажется, говорил с ними в короткие просветы между глюками. Теперь я должен отделить галлюцинации от реальности. Мне чудились сады Эдема… и я видел худого мужчину в домашнем халате, примерно моего ровесника. Белобрысый скелетище, напрочь лишенный мышц. Такое чучело вряд ли может иметь отношение к райским кущам. Значит, это была реальность. Выходит, он здесь хозяин. По-моему, он даже представился. Да, точно: Антон.

А та сказочная девушка с обнаженными плечами и с застенчивыми ямочками на щеках не иначе как померещилась. Таких в жизни не бывает. Даже жаль, что я пришел в себя. Изумительный был бред…

Мне грезилось, что она сварила для меня ароматный эликсир жизни в большой эмалированной кружке. Благодаря этой волшебной жидкости я теперь жив и могу осмотреться.

Сколько тут книг! Протяну-ка руку и возьму одну из стопки. Надо же, научные труды по физике. О, да здесь формулы по аэродинамике. Мне они знакомы. Они для меня — как любимые стихи. Жаль, что в сумерках так плохо видно…

Огромный примус, а рядом… Что такое?! Та самая эмалированная кружка? Она вполне материальна, она существует? А следовательно, девушка существует тоже?

Какое счастье! Или, наоборот, разочарование? Ведь в таком случае, по логике, она — жена этого безобразного Антона?

Да, что-то подобное я припоминаю, об этом здесь говорилось. Ладно. Переживем.

Если она вновь появится, притворюсь совершенно равнодушным. Негоже вторгаться в чужую семейную жизнь, тем более что я в неоплатном долгу перед этой супружеской парой.

А что это чернеет в дальнем углу, возле печки? Куча тряпья? Старые одеяла? Не разглядеть.

Там какое-то движение. Это не тряпки, а живое существо. Причем существо человеческое.

Кто мог лежать прямо на полу? Уж наверняка не хозяева. Те-то небось забавляются наверху, в супружеской спальне: видимо, резная лесенка ведет именно туда.

Человек в углу поднялся на ноги. Он неуклюжий, маленького роста, коренастый и широкоплечий. Идет сюда. А шаги-то у него легкие, невесомые. Протягивает руку к выключателю.

Вспышка. Зажмуриваюсь. Глаза должны привыкнуть к свету.

Привыкли, и… быть того не может: неуклюжий карлик оказался той самой девушкой из сказки. Вернее — женой хозяина. Непонятно, почему она спала на полу, обряженная в уродливую брезентовую куртку, пригодную разве что для дорожных рабочих. Как ей неудобно двигаться в этом видавшем виды скафандре!

Она оборачивается ко мне. Становится так больно от взгляда ее карих глаз!

Больно оттого, что она принадлежит другому…

…Мой гость посмотрел на меня, едва я включила свет, и почему-то мне стало почти физически больно от взгляда его черных глаз. Стыдно за мой внешний вид, за эту заскорузлую ветровку. Захотелось сбросить ее, но не выходило из головы язвительное замечание Антона:

— Не соблазняй его пока своими голыми плечиками.

Неужели мужчины не могут думать ни о чем другом, кроме… Неужели мой пациент тоже озабочен только «этим»? И если я сниму куртку, решит, что моя цель — соблазнение? Не может быть, на вид он такой благородный!

А я? В чем-то обвиняю мужчин, а сама? Вместо того чтобы справиться о его самочувствии, рассуждаю о каких-то глупостях.

Да и какая разница, во что я одета. Все равно такой, как он, никогда в жизни не обратит внимания на серую мышку вроде меня. Я слишком заурядна для него. Слишком невзрачна. И… слишком стара.

Старая дева. Синий чулок.

Решено. Снимаю эту рухлядь. Тем более что твердые брезентовые рукава сковывают свободу движений и мешают обработать рану…

Не забыть выяснить, откуда ему известна моя фамилия. Может, был знаком с отцом и посещал этот дом раньше?..

— Ну, как вы?

— Спасибо. Голова немного кружится. Да бок побаливает. А так — вполне бодр. Я ваш должник.

— Бросьте!

— Что это за прихоть — спать на полу? Можно простудиться.

— А что это за прихоть — падать с неба? Можно разбиться.

— Скажите, мой «детройт-паркс», наверное, приказал долго жить?

— Кто это? Вы были не один?

— Мы падали вдвоем.

Маша испугалась:

— Выходит, я не заметила второго человека? Наверное, его при аварии отбросило в сторону? Господи, надо бежать искать!

Летчик улыбнулся:

— Вы спасатель по профессии или по призванию? Успокойтесь, речь идет о моем биплане. Его звали «детройт-паркс» П-2А модификации «спидстер». Мой старый надежный товарищ.

— Ничего себе надежный!

— Так он погиб?

— Боюсь, что так.

— Бедняга. Ну что ж… зато он познакомил нас с вами. Кстати, меня зовут Иоанн.

— Серьезно? Я думала, вы так бредите. Что-то вроде мании величия: Иоанн Креститель, Иоанн Грозный и тому подобное. Странное имя. Извините, не хотела вас обидеть.

— Обижаться — на вас?! Шутите. Уж обижаться — так на собственного папашку, который так окрестил сыночка. Если вам больше нравится — зовите меня Ионой, как мои друзья. Тоже, правда, имечко то еще. Скорее — кличка.

— А можно называть вас Иваном? Проще и привычнее.

— Угу. А еще лучше — Ванечкой!

— Мы не настолько близко знакомы.

— Правильно, леди. Наглецов надо ставить на место. Извините за фамильярность. Это так… сорвалось. Впредь не повторится.

— Надеюсь.

— Но… все же хотелось бы узнать и ваше имя. Это ведь не слишком большая наглость?

— Разве вы не знаете?

— Знаю? Откуда?

— Вы мою фамилию называли.

— Быть не может! Вам показалось.

— Ну, я-то, кажется, не бредила. Вы четко произнесли: Колосова.

— Колосова… Колос… — летчик на минуту задумался, а потом засмеялся. Смех отдавался болью в боку, однако он не мог остановиться. — Значит, у вас и фамилия такая же пшеничная!

— Что тут смешного — не понимаю.

— Да ничего смешного. Простите. Очень хорошая фамилия. Земная такая, спокойная, урожайная. Не то что моя — птичья: Соколов. Может, из-за нее мне и нравится порхать под облаками.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Откуда я ее знаю, вашу фамилию? — Летчик не стал распространяться насчет своих видений. Понял: это может быть истолковано как заигрывание. Женщина-то, видимо, строгих правил. Или просто боится мужа, который может в любую минуту войти. Надо было как-то выкрутиться. — Сам не пойму. Вспомнилось что-то в бреду, из прошлого. Например, в институте мы изучали труды Николая Колосова, был такой физик.

— В институте? — подозрительно переспросила Маша.

— А что, я не похож на человека с высшим образованием? Рожа глуповатая, да? Иоаннушка-дурачок?

Теперь уже Маше стало неловко.

— Да я не то хотела сказать.

— Чего уж там! Сам знаю: на интеллектуала не тяну. Не по нутру мне сидеть на одном месте и обдумывать разные серьезные проблемы.

— Ой, перестаньте! Просто Николай Константинович Колосов — мой отец.

— Правда?!

— Да. Физик.

— Так, полдела сделано. Теперь я знаю, что вы Николаевна. Но имя?

— Маша.

— Мария Николаевна. Очень приятно. Вы так и остались Колосовой или сменили фамилию?

— Почему я должна ее менять?!

Маша вдруг встревожилась: «Темнит. Он все про меня знает. Он в курсе, что отец оставил нас, считает, что мама могла вернуть мне свою девичью фамилию. Или что я сама в обиде на то, что росла безотцовщиной…»

И она, поджав губы, сухо сказала:

— Я и не думала отрекаться от отца!

Он был изумлен ее болезненной реакцией:

— Разве выйти замуж — значит отречься?

— То есть… как это — замуж?

— Опять я ляпнул что-то не то. Наверное, у вас — гражданский брак?

— С кем?!

— С Антоном.

— С Антоном? У меня? Брак? Боже упаси! — Она по-детски замахала руками, словно отгоняя кошмарное видение. — Что вы тут нафантазировали! Антон? Да он просто сосед!

— А, сосед.

— Ну да, а что?

— Ничего. Абсолютно ничего.

Летчик нахмурился и отвернулся к стене.

Кровь прилила к Машиному лицу.

— Я отлично поняла, что вы имели в виду! Он расхаживал тут в домашнем халате! Да? Вы из этого сделали соответствующие выводы, не правда ли?

— Ни из чего я никаких выводов не делал, — бесцветным голосом отрицал Иоанн Соколов, не оборачиваясь. — Это меня вообще не касается.

— А вот и нет, именно вас как раз и касается! Потому что человек бежал сломя голову под дождем, чтобы оказать вам медицинскую помощь, даже одеться не успел! Да вы должны ему в ножки поклониться, а вы… А вы занимаетесь тут низкими измышлениями! Стыдно!

«Неспроста она так его выгораживает, — думал Соколов, уныло уставясь в стенку. — Пусть она говорит правду и они вовсе не муж и жена, однако тут что-то есть, иначе бы она не стала так нервничать!»

Маша и сама удивилась своей вспышке: «С чего бы мне так рьяно вступаться за Белецкого? Стоит ли он того? Вовсе он не рвался помочь пострадавшему, наоборот, еле его уговорила. Или… я защищаю совсем не его, а себя? Защищаю — от чего? Неужели мне не все равно, что обо мне подумает этот незнакомый человек? Почему я должна оправдываться, если кто-то бродит по моим комнатам в халате? Нет, не должна! Но… мне хочется оправдаться. Как это глупо, глупо, глупо!»

«Как это глупо с моей стороны. — Иоанн словно подхватывал ее мысль, продолжая безмолвный диалог. — Глупо и нетактично. Почему она должна передо мной оправдываться? Какое мое собачье дело, какие и с кем у нее отношения? Девчонка мне жизнь спасла, а я… похоже, я закатываю ей сцену ревности? Я, Иона Соколов, который никогда никого не ревновал? Идиот. Неблагодарный кретин. Но все равно, к тому белесому тощему типу не могу я испытывать симпатии! Больно уж он противен!»

Вслух же произнес обратное:

— У вас очень симпатичный сосед. Вы совершенно правы: когда он придет, я обязательно поклонюсь ему в ножки.

— Ни в коем случае, — улыбнулась Маша. Она уже вполне взяла себя в руки.

— Почему? — Он наконец обернулся.

— Потому что вам пока нельзя вставать. Иначе, боюсь, разделите участь своего товарища-самолета.

— Вы сказали «боюсь»?

— Я сказала «боюсь».

— Так вы за меня боитесь?

Маша промолчала. Потому что не смогла сразу решить, отшутиться ей или сказать правду. Ведь правда-то состояла в том, что она действительно боялась за своего гостя. Но в этом не смела признаться даже самой себе.

«Краснеет, — подметил Иоанн. — Даже ямочки на щеках и те краснеют. Чудесная, милая. Как это несправедливо, что она досталась такому убоищу, как этот иссохший Антон. У них нет ничего общего. Хотя, говорят, противоположности притягиваются…»

«Кажется, краснею, — с ужасом подумала Маша. — Какой кошмар: красный синий чулок!»

 

Глава 7

Дуэль с Кощеем Бессмертным

Как это там писал Толстой? «Все смешалось в доме Облонских». Так же все смешалось и здесь, в маленьком домике на окраине дачного поселка «Солнечный».

Мария Колосова совершенно не понимала, что с нею происходит.

В такой же растерянности пребывал и Иоанн Соколов.

Случайно столкнулись два человека — спасенный и спасительница. До этого жизнь каждого из них была подчинена собственным закономерностям. У Маши — земным, строгим, упорядоченным и ненарушимым, как сила земного притяжения. У Иоанна это были скорее законы аэродинамики: воздушные, стремительные, презирающие гравитацию, опасные для жизни — и именно вследствие этого тоже жесткие и незыблемые.

Но вот грянула поздняя майская гроза и познакомила двух столь несхожих людей. Поэт, возможно, определил бы это так: оба оказались на линии горизонта — там, где земля и небо соприкасаются.

Все законы нарушились, поломались: до сих пор ни одному из смертных не дано было узнать, что происходит в месте соприкосновения. Ведь, сколько ни шагай по земле и сколько ни лети под облаками, горизонт всегда убегает от тебя. Он неизменно остается вдалеке…

Смятение. Его можно преодолеть, лишь занявшись делом.

Маша нацепила на нос свои круглые плюсовые очки с толстенными стеклами и склонилась над раной пациента, чтобы в очередной раз продезинфицировать ее.

«Как лягушка, — подумал Иоанн. — Смешная в этих тяжелых очках, глазастая. Но не простая болотная квакушка. Сказочная. Царевна-лягушка, которая находится во власти Кощея, костлявого и отвратительного. Разница в том, что она подчинилась этому чудищу по собственной воле. Наверное, любит его. И с этим я обязан смириться, если есть во мне хоть капля порядочности. А с каким удовольствием сжег бы я лягушачью шкурку и похитил эту девицу-красу. Краса… коса…»

— Ой, щиплет!

— Потерпите, так надо. Вы же не маленький.

— Я потерплю.

«Я потерплю, — думал он, морщась от боли. — Потерплю и… не стану заглядываться на нее. Заставлю себя не думать об этих застенчивых ямочках… и об этих розовых миниатюрных пальчиках… об этих губах, которые она так строго и неприступно сжимает в ниточку… «Она другому отдана и будет век ему верна»… Татьяна Ларина… Мария Колосова… Я потерплю».

Маша же в этот момент мысленно ругала себя: «Куда я смотрю? Вот, плеснула слишком сильно спиртом на рану. А все оттого, что уставилась совсем не туда… на этот мысик негустых светлых волос у него на груди… странно для брюнета. Какое счастье, что толстые стекла очков скрывают направление моего взгляда. Ведь он счел бы меня испорченной… А я, честно говоря, уж и не знаю, что хуже: считаться испорченной или закоренелой старой девой…»

Их лица почти соприкасались. Волны горячего дыхания смешивались. Казалось, загадочная линия горизонта вот-вот раскроет им свою сокровенную тайну.

Но оба оттягивали желанный миг. Обоим было боязно переступить черту. Каждый придумывал для этого собственные причины.

И пока они медлили, входная дверь распахнулась без стука.

— Очень, очень трогательно, — язвительно проскрипел Антон. — Прямо в жанре мелодрамы! Я вижу, страждущий вполне оправился?

Маша так стремительно вскочила на ноги, что очки слетели и она едва успела их подхватить.

Горизонт мигом отодвинулся на свое законное место: в недостижимую даль.

Девушка сама не понимала, почему глядит на Белецкого, как провинившаяся школьница. Или как неверная жена, застигнутая на месте преступления. Ведь она ничего такого не сделала… даже в мыслях не держала.

Разве? Может, попросту не успела?..

— Да вы не стесняйтесь, продолжайте, — ехидно подбодрил Антон. — Я не хотел вклиниться в процесс.

— В какой процесс? — пролепетала Мария. — Я промывала ссадину.

— Вот я и говорю: в процесс промывания ссадин. Теперь, значит, в народе это так называется?

Бедная Маша чуть не плакала. Было ужасно стыдно, а с другой стороны… досадно, что «процесс» прервался.

Соколов же отметил: прошло столько времени, а Кощей наряжен по-прежнему, в тот же мохнатый халат, небрежно запахнутый поверх голого тщедушного тела.

Это значит, что хозяйка солгала. Вовсе не спешка помешала Антону одеться поприличнее во время его первого визита. Для него, по всей вероятности, было привычным расхаживать по Машиным комнатам неглиже.

Подозрения Иоанна по поводу близости этих двоих переросли в твердую уверенность: уж очень убедительны были доказательства!

Летчик принял решение: он должен устраниться, дабы оградить Машу от неприятностей. Срочно. Но как это сделать?

Лучше всего было бы подняться и уйти, поблагодарив за гостеприимство. Но это пока невозможно.

Тогда он громко застонал и… «потерял сознание».

— Отключился, — спокойно констатировал Белецкий. — Передозировка сильнодействующих средств.

— Но я не давала никаких таблеток, — растерянно пробормотала Маша.

— Таблеток? Ха-ха! А твои гладенькие плечики? Они гораздо опаснее любых медикаментов. Самый мощный наркотик! Предупреждал ведь — прикрой.

Соколов, прикинувшись бесчувственным, вслушивался в их перепалку с жадным, болезненным любопытством. Никогда прежде он не имел привычки приникать к чужим замочным скважинам: шпионить низко, постыдно, недостойно. Но так сложились обстоятельства, что избежать этого невозможно. Да и, признаться, не хочется. Все, что касалось Марии Колосовой, вызывало у него жгучий интерес.

Что ж, «взялся за гуж — не говори, что не дюж». Притворяться — так уж до конца. Конспирация так конспирация.

Пришлось собрать всю силу воли и не дернуться даже тогда, когда к его ноздрям поднесли нашатырный спирт.

Услышал обескураженный Машин голос:

— Не помогает…

Антон отвечал с жестоким злорадством:

— Доконала беднягу! Вот что значит роковая женщина!

Маша пропустила его выпад мимо ушей:

— А ведь только что разговаривал, смеялся даже. Я было обрадовалась…

В ответ — садистская реплика Кощея:

— Чему тут удивляться? Так часто бывает: улучшение наступает перед самой кончиной.

— Ох!

— Так что жди: сейчас начнет улетать. Все от того же корня — леталь…

— Замолчи! Какой же ты все-таки…

— А знаешь, Мери, тебе к лицу сердиться. Глазоньки так и вспыхивают. Темперамент!

Боже, до чего хотелось Соколову взглянуть, как вспыхивают от гнева глаза сказочной девушки! Однако он сдерживался, по-прежнему не подавая признаков жизни.

Двое ссорились, и третьего это радовало.

Правда, сам он казнил себя: «Гнусно, мелко. Жили люди душа в душу — и вот я свалился им как снег на голову. Вернее, не как снег, а как бомба. Взорвал их любовь и покой, а сам еще и доволен. Может быть, Мария сейчас несчастна, и это я, я нанес ей такой удар! Вместо того чтобы молиться на нее. Но я… готов молиться. Постойте-ка… Я, Иоанн Соколов, готов молиться на бабу? Нет, не на бабу. На женщину… Самую необыкновенную из всех, которых я встречал, а встречал-то я немало… И все-таки — они не пара. Нельзя им быть вместе. Это ее погубит. Хочу, чтобы они расстались! Пусть я негодяй — все равно. Хочу, хочу! А если я ставлю себе цель, то всегда добиваюсь ее. Так что пускай ссорятся, а я придумаю что-нибудь, чтобы подлить масла в огонь. Хотя это и гнусно с моей стороны…»

Мария говорила жалобно, просяще:

— Антон, сделай же что-нибудь! Помоги ему!

Ответ прозвучал холодно:

— Я пришел не для этого.

— А для чего?

— Получить должок.

«Неужели она задолжала ему деньги? — изумился Иоанн. — А мне показалось, что она вполне обеспеченна. Обычно владельцы таких дач не нуждаются в деньгах».

Маша тоже не сразу поняла, о чем речь:

— Какой должок?

— Вот что называется «девичья память». Разве ты не обещала посидеть у меня на коленках? Да-да, вот на этих самых.

— Ты что, серьезно?

— Естественно. Мы ведь заключили сделку. Я осматриваю твоего ненаглядного, а ты взамен…

— Перестань! — В голосе девушки слышались и неприязнь, и презрение, и даже страх.

А в сердце Иоанна Соколова, по мере осознания ситуации, расцветало ликование. Как большой белый цветок под щедрым солнцем.

Они заключили сделку? Ради гостя, которого Антон назвал Машиным «ненаглядным»?

Значит, чудесная русоволосая женщина вовсе не желает сидеть у Кощея на коленях? Ну конечно! Противно даже представить себе его тощие, острые, мосластые колени. Фу, мерзость!

Как вообще могло прийти в голову, что Мария испытывает к этому подонку какие-то чувства?

Да эта тварь просто домогается ее! Вот, заскрипел, как несмазанная дверь:

— Иди же сюда, Мери, девочка! Ты дала слово чести! И придется его сдержать.

Такой молодой, а голос старческий, дребезжащий.

И, как колокольчик, другой голосок, юный и мелодичный, только слышна в нем брезгливость:

— Не тронь меня!

— Не сдержишь — заставлю. Никто мне не помешает…

«Ты так считаешь, мразь? — едва не выпалил вслух Иоанн. — Эх, просчитаешься!»

— Я ведь много не прошу, — продолжал Белецкий. — Ну, только на секундочку.

Иоанн услышал легкие, нерешительные женские шаги. Один… другой… Она шла медленно, точно приближаясь к эшафоту. Рывок. Ее резко дернули за руку? Затем раздался короткий, отчаянный всхлип. И — сразу же довольный полушепот Антона:

— Вот та-ак… Видишь — ничего страшного. А ну-ка…

— Ай! Что ты делаешь! — вскрикнула девушка.

— То, что давно хотел сделать! А ты все не дава-ала…

— Пусти!

Тут Иоанн напрягся и, превозмогая острую боль в боку, со стоном перевалился с диванчика на пол.

Белецкий от неожиданности выпустил Марию. Та отпрыгнула в сторону и, переступив через тело летчика, присела позади него на корточки, как будто полумертвый человек мог быть надежным барьером.

«Держись, Иона! — приказал себе Соколов. — Не смей потерять сознание! Ты взял верный курс, так не выпусти ситуацию из-под контроля!»

А похолодевшие нежные пальчики вдруг крепко схватились за его мускулистую руку. Непонятно было, чего хочет Маша: не то проверить у больного пульс, не то заручиться его поддержкой. Похоже, подсознательно желала того и другого сразу.

— Антон, что это с ним было? — почти истерично выкрикнула девушка. — Судорога? Да? Я видела — его всего изогнуло. А потом так и подкинуло.

— Сучка, — процедил в ответ Белецкий, тяжело дыша. — Мне плевать, что с ним было. И что будет — тоже. А до тебя я все равно доберусь.

«Только через мой труп, — подумал Иоанн. — Вот ведь ирония судьбы: от состояния трупа я и впрямь недалек. Ну что ж, попробуй перешагни через меня, гад!»

Антон именно это и попытался сделать. Иоанн почувствовал его движение, даже не поднимая век.

И тут же изобразил новую судорогу, более продолжительную, чем первая. И более результативную. У него вдруг «свело» руку с той стороны, где ребра были целы, и тощая щиколотка Белецкого оказалась намертво зажата у Соколова под мышкой.

— Черт! — Биолог прыгал на одной ноге, пытаясь высвободить вторую, но тщетно. Уже десять лет миновало с тех пор, как Иоанн отслужил в десантных войсках, однако полученные там навыки не забылись. Тем более что он время от времени обновлял их.

Элементарный зажим. Самый простой. Но тонкие, астенические Кощеевы косточки вполне могут хрустнуть и от такого.

— Он нарочно, — заверещал Белецкий. — Сговорились? Спелись? А еще недотрогу из себя корчила!

Маша пока не понимала, что происходит и на чьей стороне сила. Она испугалась за раненого:

— Идиот! Ты ему второе ребро сломаешь!

— С наслаждением! — огрызнулся Белецкий и поставил свободную ногу на грудную клетку летчику. Сильно притопнул, больно, со смаком! Наивный. Он тут же получил несильный удар под колено, даже не удар, а так, легкое касание кончиком пальца. Пришлось оно, однако, в нужную точку — туда, где выходят нервные окончания.

Ноги у Антона подогнулись, точно его дернуло током, и Кощей рухнул ничком на крепкое, хоть и покалеченное тело своего противника.

А на лице Иоанна даже ни один мускул не дрогнул, глаза так и оставались закрытыми, будто он был в глубоком обмороке. Соколов входил в азарт, схватка начинала захватывать его. До сих пор не приходилось биться зажмурившись и притворяясь мертвецом.

Он бы с удовольствием продолжал эту игру, если б его вдруг не пронзило острое чувство отвращения. Антон корчился на нем, пытаясь высвободиться, и Иоанн неожиданно ощутил на животе прикосновение его голого мужского естества. Халат-то у Кощея был без застежки, а под ним — ничего.

Содрогнувшись теперь уже по-настоящему, летчик ослабил зажим, позволив биологу высвободиться. Тот, чертыхаясь, стал отползать, и тогда Соколов, выбрав момент, резко согнул колено. Удар пришелся Белецкому в пах.

«Вот так. Долго теперь не сможешь приставать к девушкам, — удовлетворенно подумал пилот. — А к этой девушке не подойдешь больше никогда. Я уж постараюсь за этим проследить. Ишь ты, пришел должок потребовать! Кредитор».

Белецкий, стуча костями по полу, с воплями откатился к выходу. Да, не отошел, а именно откатился.

— Открой, — прохрипел он.

Маша, подбежав, толкнула резную дверь, и посрамленный Кощей выполз за порог терема сказочной Царевны-лягушки. Щелкнул замок: обратно его уже не впустят.

Лишь теперь победитель открыл глаза.

Царевна почему-то не радовалась. Приблизившись к летчику, она строго глянула на него и сказала с упреком:

— Зачем вы так? Это было уж слишком жестоко.

А он ответил невинным взглядом ребенка-паиньки:

— О чем вы, Мария? Что-то случилось? Тут кто-то был? Я ничего не помню.

Забавлялся ее сомнением, ее растерянностью. Для пущей убедительности добавил:

— Признайтесь, зачем перетащили меня на пол? На диване было удобнее.

Он не жаждал изъявлений благодарности, этот странный человек со странным именем, свалившийся с неба…

 

Глава 8

Сцена на балконе

С какого возраста человек начинает помнить себя?

До нынешнего дня самые ранние Машины воспоминания относились, пожалуй, примерно к старшей группе детского сада. А в эту нервную, напряженную ночь вдруг всплыло, точно вспышка, совсем младенческое…

Кошачья морда почти на уровне лица, значит, Машенька еще передвигается на четвереньках. Это не теперешняя их трехцветка Пуська, та забытая кошка была белой. Как ее звали? Снегурка? Снежинка? Она обнюхивает ребенку лицо, и ее розовый нос холоден и влажен.

Рядом, как фонарный столб, толстая ножка стола — высокого-превысокого. Маша хватается за эту деревянную опору, делает усилие и — встает на ноги! Торжественный и значительный миг: впервые она видит Белоснежку сверху! Да, так кошку и звали, как диснеевскую героиню.

А крышка стола все равно остается высоко над головой. Поднимаешь подбородок, чтобы разглядеть ее получше, и, потеряв равновесие, шлепаешься на холодный кухонный линолеум.

Это обидно, однако не трагедия. Потому что путь уже проторен и теперь известно, как надо поступать. Пункт первый — поставить подошвы на пол плашмя. Пункт второй — обхватить руками столб. И наконец, пункт третий — резко выпрямить колени.

Ура! Маша стоит! Сама! Маша большая!

— Ма!

Но где же мама? Почему не хвалит свою Машеньку?

Обычно мама в это время тут, рядом, возится у плиты. Но сейчас, в миг триумфа, в кухне пусто и тихо. Нет зрителей.

Один шаг… другой… совсем самостоятельно. Маша найдет маму и покажет, на что она способна.

Какой длинный и темный коридор. Далеко-далеко — просвет комнатной двери. Обычно Машенька вплывала туда по воздуху — на маминых руках или, еще выше, на папиной шее. А сейчас шагает сама, и путь кажется незнакомым и жутковатым.

Свет медленно, рывками, приближается, а в комнате кто-то плачет. Так отрывисто постанывает… Очень странно: до сих пор плакать позволялось только маленькой Машеньке, Манечке, Марусеньке. Ведь она в семье главная. Непорядок! Кто это воспользовался ее законным правом?

Вот и комната.

Где мамины ноги, которые обычно быстро движутся перед лицом, так что за ними не уследишь? Только ее пушистые шлепанцы с помпонами одиноко стоят на паркете, испуганно ткнувшись друг в друга носами.

И опять эти стоны! Кто-то расшиб коленку? Или у кого-то отобрали любимую игрушку? Короче, у кого-то беда!

Плачут наверху, на кровати.

Надо задрать подбородок и посмотреть. Ну-ка…

Мамина нога свесилась с матраса! Капроновый чулок съехал к самой пятке, собравшись неопрятными складочками. Нога подергивается в такт стонам!

Почему-то закричать не получается. Как будто тебя схватили за шею.

Маму украли, оставив Машеньке только эту плачущую ногу!

А, вот он, вор! Это другая нога, чужая. Большая, похожая на папину, но не его: слишком лохматая. И на ногте большого пальца — синяк.

Шлеп! Стоять прямо больше невмоготу.

Скорее ползком убраться отсюда, пока тебя тоже не украли. И, главное, молчать! Это даже хорошо, что голос пропал.

Позади — длинный страшноватый коридор. Слишком длинный, чтобы его удалось повторно преодолеть. А ведь надо спешить…

Впереди — стеклянная приоткрытая дверь, ведущая куда-то. Когда мама ее открывает, Марусеньку всегда выносят прочь. Говорят — чтобы не продуло. И по всей квартире волнами начинает распространяться прохладный свежий воздух — такой же, как на прогулке.

Значит, через этот ход тоже можно выйти погулять. Туда, где, наверное, качели и деревянная горка.

А главное — это близко! Там другие ребята с мамами и бабушками, там соседский дог Лордик, который сможет защитить хорошую девочку Машу от жуткой волосатой ноги.

За спиной раздается низкий, чужой, угрожающий голос. Он рычит пострашнее Лорда. И Машенька торопливо перекидывает свое тельце через порожек в холодный воздух.

Следом за ней выпрыгивает любопытная кошка Белоснежка.

Горькое разочарование… Никаких качелей, никакой горки! И Лорда нет, и ребят, и даже их бабушек. Неприятный, скользкий кафельный пол — на нем чередуются желтые и коричневые клеточки. Похоже на папину шахматную доску, только гораздо крупнее.

А кругом — прутья железной ограды. Только этот черный забор огораживает слишком маленькое пространство, даже меньше кухни. Сквозь прутья видно, как ездят маленькие-маленькие автомобильчики. Они куда лучше, чем у Машиного закадычного друга Леньки. И еще там ходят игрушечные человечки — такие хорошенькие, совсем как живые. Только с пальчик величиной.

Нужно дотянуться до них и взять.

Жаль, ограда слишком частая: ручонка пролезает, а плечо уже нет. Белоснежка бы проскользнула туда, а Маша слишком большая.

Что ж, это не так страшно! Можно попробовать пробраться через верх забора. Ведь Манечка уже знает, как подняться на ножки и стать высокой!

Пункт первый. Подошвы.

Пункт второй. Ухватиться за эти железки.

Пункт третий, последний. Выпрямить коленки.

Да! Как раз на уровне груди, там, где на кофточке вышит утенок, в ограде большая поперечная щель. Даже не щель, а целое окошко, в которое можно просунуть голову… и плечи, и руки…

Идите сюда, заводные человечки! И вы, автомобильчики, тоже сворачивайте ко мне!

Сейчас я вас… Только еще немножко подтянусь на прутьях, а затем оттолкнусь слегка… Вот так, подставь мне свою спинку, верная Белоснежка!

Все идет хорошо…

Все шло бы хорошо, если бы не раздался чей-то истошный, звериный вопль. Не может быть, чтобы мамин:

— А-а-а! Балкон! Восьмой этаж!

Мамины руки вцепляются в Машу крепко и больно. Мамин запах совсем близко, мамино искаженное лицо: рот страшно открыт, как будто она хочет проглотить свою доченьку…

Девочка чувствует, как податливая спинка Белоснежки выскальзывает из-под ног.

Видно: кошка уже по ту сторону ограды и летит, летит прямо к заводным машинкам.

Визжат тормоза, у автомобильчиков разом кончается завод, и они резко останавливаются возле белой киски, которая тоже вдруг стала совсем маленькой и неподвижной, а вокруг нее почему-то растекся красный клюквенный кисель…

Однако все это больше не имеет значения, потому что Манечка на руках у мамы. Мама рядом! Она нашлась! Ей удалось улизнуть от кровожадной волосатой ноги.

Но почему она опять плачет? Теперь уже по-настоящему, навзрыд, а не теми короткими стонами. Непорядок: в доме разрешено реветь одной лишь Маше.

Откуда ни возьмись появился папа. Он не смеется, как обычно. Он молча укладывает в чемодан свою шахматную доску. Похожую на кафельный пол той зарешеченной площадки, которую называют «балконом».

Больше Маша не видела ни папы, ни балкона, ни кошки Белоснежки, названной в честь диснеевской героини.

Они стали жить с мамой совсем в другой квартире, на втором этаже.

К счастью, в этом спокойном жилище страшная волосатая нога с синяком на большом пальце не объявилась ни разу. И вообще, Маша не помнит, чтобы сюда хоть раз приходили мужчины…

Позже, уже спустя годы, они завели новую киску, трехцветную Пуську. Так и коротали дни втроем.

Мама невесело шутила:

— Бабье царство. Три девицы под окном…

 

Глава 9

Не стать пешке королевой

— Почему вы плачете?

— Машеньке разрешено.

Бездумно произнесла эту фразу — и опомнилась.

Детское видение растворилось, как дымок, оставив после себя лишь тяжесть в груди да мокрые дорожки слез на щеках. Остальное — по-прежнему.

Дача. Электрический свет. Летчик. Он улыбается так, будто у него совсем ничего не болит. А ведь падал-то небось с большей высоты, чем балкон восьмого этажа! Крепкий народ мужчины.

А вот ей — больно. Правда, непонятно где. Везде. И хочется, чтобы кто-нибудь пожалел.

Нет, не кто-нибудь. А именно он, Иоанн Соколов. Или… папа.

Откуда Иоанн догадался о Машином желании?

— Машеньке разрешено, — ласково подтвердил он. — Хорошей девочке все разрешено. Ничего, поплачь!

Слезы от этого полились пуще прежнего. А ведь это стыдно! И потом… нос покраснеет и распухнет. И глаза станут как у кролика.

И вообще: с ума она, что ли, сошла? Больной все еще на полу, а она тут разнюнилась.

— Давайте-ка на диван, я вам помогу. Спать пора, вам нужен покой.

— Кто это сказал?

— Ну… он, — кивнула Мария на дверь, за которой скрылся побитый Белецкий.

— А! Ему, конечно, виднее.

— Все-таки биолог. Понимает.

— Да, понимает. У него, как я видел, вообще губа не дура. Красивую девушку, к примеру, на коленках подержать…

— То есть… вы, значит, видели? А сказали — ничего не помните!

— Да так… мельком… будто сквозь туман!

— Туман, — укоризненно покачала головой Мария. — Сами же и напускаете туману! Не морочьте мне голову. Я не совсем еще идиотка.

— Не совсем, — насмешливо согласился он.

— Ладно. — Как ни старалась Маша, но рассердиться на него не смогла. — Сверху вниз вы хорошо умеете скакать — что с неба, что с кровати. А обратно взобраться я вам все-таки помогу.

— А я помогу мне помогать. Ноги-то у меня в порядке.

— Я заметила. Каратист. Ну, раз-два — взяли!

— Спасибо. А ты спишь наверху? Спальня там, на втором этаже?

— Н-нет…

До Иоанна наконец дошло:

— Боже мой! Так я занял единственное в доме ложе! Дама — на полу! Дудки, так не пойдет.

— Пойдет. Не вздумайте опять спрыгнуть! Для одного дня это уже слишком. Будете лежать как миленький где вам велено.

— Ты за кого меня принимаешь, Машенька?

— А мы что, уже на «ты»?

— Я — да. И ты, кстати, не возражала.

— Разве? Я не заметила.

— Ты плакала.

— Теперь успокоилась, как видите. Так что давайте…

— Давай.

— Ну хорошо. Давай не спорь. Я пока что тут хозяйка.

— Знаешь поговорку: «Хозяин — раб гостя»? Обожаю спать на полу. Это мое любимое занятие.

— Тогда я вовсе не лягу.

— Тогда я тоже.

— Ты уже лежишь.

— Но не сплю. И не усну. Буду бдеть. Итак, чем займемся? Порешаем задачки по аэродинамике?

— Я в физике полный ноль. Как говорила наша учительница — «торричеллиева пустота».

— Зачем же тут все эти книжки?

— Отцовские.

— Вот как… А мне показалось — мы родственные души.

— Родственные? Уволь! Порхать где-то там? — Она подняла пальчик к потолку.

Опять — вспышка памяти. Балкон. Восьмой этаж. Неподвижная Белоснежка в луже крови. Теперь-то Маша отлично понимала, что то был не клюквенный кисель…

Отец укладывает в чемодан шахматную доску… Он уходит навсегда. Дочь так и не успела по-настоящему узнать его, а ведь он любил маленькую Марию… Он построил для нее этот пряничный домик.

Взгляд упал на голые ноги летчика. Гладкие, не волосатые. Не страшные. Но разглядывать их неприлично.

— Накройся. Простудишься.

А он не сводит глаз с ее плеч. И это тоже неприлично. Маша поднимает с пола брезентовую ветровку, но Иоанн останавливает ее:

— А ты не накрывайся. По крайней мере, этим бронежилетом.

— Почему?

— Это кощунство. Брезент и ты — две вещи несовместимые.

— Комплимент?

— Вот еще! Святая правда!

— А если мне холодно?

— Найди что-нибудь другое.

Легко сказать! Маша обвела взглядом дощатые стены с вбитыми гвоздиками, на которых был развешан весь ее скудный гардероб. Она и вообще-то не могла похвастаться большим количеством туалетов, а сюда, на дачу, привезла все самое старенькое. Не красоваться здесь собиралась, а возиться в земле. Вот этот цветастый сарафанчик, что сейчас на ней, — самый изысканный из всех нарядов. Остальное — либо изношено, либо вышло из моды.

— Что же ты? — напомнил Иоанн. — Накинь шаль какую-нибудь. Тебе пойдет кружевная шаль.

— У меня нет… здесь. Не взяла из Москвы.

Будут лишние деньги — она обязательно приобретет себе такую: огромную, с кистями. Только где их взять, лишние-то? И так они с мамой едва сводят концы с концами.

Кружевная шаль… Какое баловство… В голову почему-то лезли строчки дурацкого романса, где-то случайно услышанного:

Однако действительно становилось зябко.

По простоте душевной, совершенно без задней мысли, Мария нашла такой выход из положения, которому позавидовала бы самая искусная кокетка.

Она распустила косу!

Золотистые волосы, густые и длинные, окутали тело, точно сверкающий водопад. Они струились почти до колен, согревая и укрывая. И они делали Машу прекрасной и загадочной, только сама она этого не понимала.

Иоанн был потрясен.

— Святая Инесса! — невольно прошептал он.

— Что? — испугалась девушка. Неужели он опять бредит, перечисляя имена отсутствующих женщин? Сначала была Ева, теперь — Инесса. Одна из них точно его жена… и это ужасно.

Соколов однако же был в полном порядке. Разве что выглядел немного взъерошенным.

— Есть такая легенда, — объяснил он. — Хочешь расскажу, раз уж не спим и не изучаем аэродинамику?

— Хочу, — обрадовалась она.

— Жила-была девушка по имени Инесса. Она была праведницей. Однажды в их город ворвались враги. Они убили стариков и детей и надругались над женщинами. Схватили они Инессу и повели на казнь.

— А где это было?

— Не знаю. Наверное, в Иерусалиме. Или в Древнем Риме.

— Ее убили?

— Сначала они сорвали с нее всю одежду, и она осталась обнаженной.

— Бедная! Лучше сразу умереть.

— Вот и она так считала. Но эти сволочи все медлили, разглядывая ее со всех сторон. Глаз не могли оторвать, потому что она превосходила красотою всех своих подруг. И вообще всех женщин на земле.

— Выгоднее быть уродиной, — задумчиво проговорила Маша. — Или просто незаметной серенькой мышкой.

Хотела добавить: «Как я», но только грустно поджала губы.

— И тогда Инесса воззвала к Богу: «Господи, спаси меня от этой муки, от этого унижения!» И Господь ответил: «Хорошо, дочь моя!»

Иоанн примолк, заглядевшись на отблески света, играющие в Машиных волосах.

— И что произошло?

Он очнулся:

— А произошло вот что. В тот же миг у Инессы начали отрастать волосы. Густые, длинные… как твои. Они заменили девушке одежду и укрыли ее от похотливых взглядов. Есть даже такая картина. Не помню чья, кажется, Мурильо.

— Красивая история, — вздохнула Маша. — Ну а потом?

— На этом легенда заканчивается.

— Наверное, ее все-таки убили. Сочинитель этой сказки просто вовремя сумел поставить точку.

— Ты хочешь сказать, что Бог спас ее от позора, но не от смерти?

— Позор страшнее смерти, — твердо произнесла девушка.

Иоанн не ответил. Он был согласен. Только до сих пор считал, что думать подобным образом — удел мужчин.

Потому что женщины, с которыми ему довелось сталкиваться, были совсем, совсем другими.

А в том, что Мария говорит искренне, он не усомнился ни на секунду.

Она была иная, из иного мира… в этом он видел что-то странное… и отчего-то пугающее. Иоанн не мог бы выразить свои чувства словами, а только смутно ощущал, что Мария — из мира… не совсем женского, что ли.

Но разумеется, и не из мужского.

Однако ведь люди бывают только двух полов. Не считая, конечно, всяких генетических отклонений, которые относятся к области патологии. Но уж о чем, о чем, а об уродстве тут речи быть не может.

Тогда — кто же она?

Неужели, несмотря на свою материальность, лишь его мечта? Пригрезившаяся легенда? Вроде святой Инессы, вот так же спрятавшейся от внешнего мира за стеной золотистых волос? Существовала ли в реальности та праведница? Или ее просто выдумали?

Как Маша сказала: «Сочинитель той сказки сумел вовремя поставить точку»?

«Клянусь, — сказал сам себе Иоанн, — что в сказке, которая начала складываться сегодня, точку ставить еще рано».

Он не допустит этого!

Ни за что!

Кто же он? Загадка.

Говорят, что люди, родившиеся под знаком Девы, любят разгадывать головоломки, решать кроссворды, продвигаясь к решению шаг за шагом, клеточка за клеточкой. И достигают в этом успеха.

Однако для начала нужна хоть какая-то зацепка. С чего начинается ребус по имени Иоанн Соколов?

На Машин взгляд, лучше всего в качестве отправной точки было бы избрать самолет. Весьма приметная деталь.

Самолетик маленький и старенький, чуть ли не фанерный, а может, и в самом деле фанерный. Значит, не транспортный и не военный. Выходит, подтверждается мелькнувшая ранее догадка о сельхозавиации. Тем более что и курсировал-то он над сельской местностью, над полями. Люпины, наверное, нуждаются в опылении химикатами, чтобы летом зацвести пышнее. А впрочем, дальше, за ручьем, есть еще посадки и капусты, и пшеницы…

Маша сейчас упрекала себя за то, что так мало общалась с соседями по даче. От них наверняка можно было бы что-нибудь узнать. Белецкий, разумеется, не в счет, у него на уме всегда лишь одно.

Ей иногда случалось видеть издалека кружащиеся над ними самолеты. Однако они, современные и скоростные, не были похожи на страшилище, которое сегодня разбилось, и вряд ли имели к нему отношение…

Значит, «кукурузник»?

Логично, да не слишком. Где это видано, чтобы работник сельского хозяйства интересовался картинами Мурильо?

И вообще. Весь облик Иоанна совершенно не вяжется с ядохимикатами. Пусть это всего лишь ощущение, ни на чем не основанное, однако оно разрушает целостность картины.

Почему бы, собственно говоря, не расспросить гостя обо всем напрямую? Да потому… посмотри же правде в лицо, Мария Колосова, будь честна с самой собой! И станут очевидны причины твоей робости. Ты ведь с детства привыкла раскладывать все по полочкам. Решайся же! Итак…

Пункт первый. Гораздо приятней видеть в новом знакомом спустившегося с небес романтического рыцаря вроде героев книг Экзюпери, нежели поденщика, который профессионально травит червяков и гусениц.

Пункт второй. А вдруг Соколов, назвав свой адрес и место работы, расскажет также и о своем семейном положении? И тебе, Мария, придется услышать короткое слово «женат»? А ведь ты страшишься этого!

Пункт третий. Возможно, на данный момент главный. Как только узнаешь, куда и кому нужно сообщить о пребывании Иоанна в твоем доме, ты должна будешь сразу это сделать. По крайней мере, когда закончится гроза. И тогда приедут люди, его родные или сослуживцы, и заберут его отсюда. В больницу ли, домой ли, не имеет значения. Важно лишь то, что у тебя, дорогая Мария Колосова, не останется ничего, кроме воспоминаний. Ведь ты-то не входишь в число его близких. Просто случайная знакомая. Более чем случайная. Авария могла бы произойти в любом другом месте или не произойти вовсе…

Ты боишься вновь остаться в одиночестве, Маша Колосова! Вот почему ты не задаешь вопросов!

Странная тишина зависла в горнице. Казалось, все тут дышало умиротворением, а в то же время было пронизано неизъяснимой тревогой.

Сверчок проснулся и застрекотал. Значит, уже ночь. А гроза все не унимается…

Глубокой ночью, когда земля и небо одинаково черны, горизонт можно увидеть только при вспышке молнии. Но два человека заперлись в доме, и им невдомек, как близко к ним придвинулась эта таинственная линия. Стоит протянуть руку — и можно коснуться.

Хотя умные книжки, в том числе и те, что высятся здесь стопками и заменяют мебель, утверждают, что линия горизонта — иллюзия, тем не менее ученые, в том числе и Машин отец Николай Константинович Колосов, вычисляют дальность горизонта по формуле, зависящей от параметров местности и расположения наблюдателя. Иоанн Соколов тоже с этой мудреной формулой знаком, ведь она применяется в воздушной навигации. Выглядит она таким образом: d = 3,83√h.

Женскому сердцу такая заумь ничего не может сказать, и даже непонятно: как можно вычислить то, что сам считаешь лишь плодом воображения? Нелогичные все же существа — мужчины!

Маша думала сейчас об отце и об Иоанне одновременно. Одного она потеряла, так и не успев узнать. Со вторым, видимо, будет так же. Обидные, болезненные повторы в судьбе. Проклятая цикличность. И это — навсегда?!

Взгляд упал на «кухонный стол». Шахматная доска. Вдруг лишь теперь пришло осознание: та самая! Именно ее отец укладывал в чемодан в тот день, когда исчез из жизни дочери, чтобы вернуться в нее лишь тихим отголоском, да радужным светом, проникающим сквозь фигурные рамы, да добрым уютом деревянного дома.

Однако как хочется верить, что на этом история не закончилась! Рано еще ставить в ней точку. Потому что именно в этот дом, с любовью выстроенный Николаем Константиновичем, внезапно явился другой мужчина. Он сумел защитить Машу, оградить ее от посягательств негодяя.

Что, если этот черноглазый силач — папин преемник? Что, если отец передал ему некую эстафету? Поручил взять под свое покровительство «маленькую Марию»? Не в буквальном смысле, конечно, но ведь кроме буквального должен быть в жизни и какой-то иной, высший смысл…

Глупые, ни на чем не основанные ночные мечтания. Но разве мечтать запрещается?

Девушка прервала затянувшееся молчание:

— Иван, ты играешь в шахматы?

— Предлагаешь партию?

— Просто увидела доску и подумала…

— Если честно, не слишком-то я силен в таких неподвижных играх. Характер у меня не тот, трудно усидеть на одном месте. Да и не умею комбинировать, просчитывать наперед.

Она ошиблась. Не передавали ему никакой эстафеты. К сожалению.

Похоже, Соколов заметил, что Маша огорчена:

— Но если тебе хочется… Я в общем-то знаю, кто как ходит. Конь — буквой «Г».

— Не надо. Я так. У меня и фигуры-то все растеряны.

На шахматном поле, давно утратившем свое истинное предназначение и ставшем предметом кухонной утвари, одиноко стояла белая фарфоровая чашка в горошек. Сиротливая, как пешка, которой никогда не пробраться в королевы.

А если все-таки попробовать…

Маша стала задумчиво передвигать чашку с одной клеточки на другую. Шаг за шагом, ход за ходом.

К дальнему краю доски… К горизонту!

Сильный взрыв грома за окном, неосторожное движение руки — и чашка-пешка соскользнула на пол. Но не раскололась, так и осталась лежать целехонькая.

Обидно. Лучше бы разбилась.

Посуда бьется к счастью…

 

Глава 10

Последний день весны

Гроза, как по команде, прекратилась с первыми рассветными лучами. Утро было ослепительно ярким. Дачники выползали на свои участки с лопатами, подставляя солнцу заспанные лица. Они радовались: ливень, хлынувший в выходной день, означал для них пустую потерю времени.

Лишь Марии Колосовой вчерашний каприз погоды принес неожиданный подарок. К добру или к беде, пока было непонятно, но какой-то след наверняка оставит в ее жизни новое знакомство.

Однако жители дачного поселка о бурных событиях Машиной жизни и не подозревали. Очень немногие из них были знакомы с нелюдимой, замкнутой дочерью академика Колосова. Знали только, что она мастерица варить варенье да что грядки у нее всегда в порядке.

Но в этот день, тридцать первого мая, тихой отшельнице суждено было стать героиней дня.

— Что такое? Господи помилуй!

— Прячьте детей!

— Война?

— Не болтайте ерунды!

— У вас есть подвал? Можно мы к вам?

— Да это какой-то воздушный праздник!

— Мама, смотри, какие красивые! Как в американском фильме! Помнишь, они там весь город разбомбили? Бдж! Бдж!

— Вернись, дрянь, выпорю!

Солнечное небо раскалывалось на куски от оглушительного треска. Черные тени то и дело накрывали дачи и огороды. Жители поселка метались в панике.

Над домами, над полями, над рощей кружили два вертолета. Они то взмывали высоко, под самые облака-барашки, то спускались к земле. Казалось, они прочесывают окрестности, выбирая себе цель. Уж не для нападения ли?

Наконец оба зависли рядышком над посадками люпинов. Как будто две огромные птицы — самец и самка — о чем-то совещаются. Да, они заметили на земле погибшую особь из своего семейства: разбитый самолет «детройт-паркс» П-2А модификации «спидстер».

Маша тревожно приникла к окну.

Иоанн улыбался:

— Не волнуйся, это свои. Вернее — мои.

— Тоже падают?!

— В хорошую погоду, средь бела дня? Обижаешь. И потом, эти машины — не чета бедняге «Детройту». Современные вертолеты, первоклассные.

— Там что, целая эскадрилья?

— Да нет, всего двое.

Мария покосилась на него с подозрением:

— Откуда ты знаешь?

— Слышу.

— Тут своего-то голоса не услышишь, не то что… — Действительно, им приходилось почти кричать, чтобы разобрать реплики друг друга.

— Ну что ты! Как можно их не различить! Они такие разные — как бас и сопрано. Вот этот, ворчливый, «Ми-2». Отечественный. А вторая — иностранка, «Алуэтта». Она реактивная, чудо техники, большая кокетка. Носит свой пропеллер, как бантик на шляпке.

Маше стало смешно.

— Может, еще и губы красит?

— А вот посмотришь сама. — Он прислушался. — Висят над местом аварии. Надо бы им чем-то посигналить. А то ребята сейчас начнут там мой труп искать.

— Хорошо, — убито сказала Маша. — Я посигналю.

Она так боялась наступления этого момента — и вот он настал. Они с Иоанном расстанутся. Вероятно, навсегда.

Может, это и к лучшему. К чему лелеять напрасные надежды…

Через несколько минут перепуганные обитатели поселка «Солнечный» с ужасом увидели: на красной черепичной крыше крайней дачи, ухватившись рукой за печную трубу, стоит девушка в цветастом сарафане.

— Сюда, сюда! — кричит она и размахивает, точно флагом, полиэтиленовым полотнищем для парников.

Дочь Николая Константиновича Колосова сошла с ума!

— Слезьте немедленно, — требуют у нее. — Что вы делаете?

Но она не унимается, все сигналит и сигналит, соседей же пытается успокоить:

— Не волнуйтесь! Это просто «Ми-2» и «Алуэтта»! Он ворчун, а она кокетка!

Постепенно все успокаиваются. Заинтригованные люди начинают стекаться к крайнему участку.

Только Антон Белецкий не высовывается из дома. Но и он следит изнутри за происходящим. Так приплюснул лицо к стеклу, что нос превратился в свиной пятачок.

Больше никто из дачников не боится, а страшно одной Маше. Пусть крыша отцовского дома — это не восьмой этаж, но все равно высоко! Перед глазами так и стоит несчастная кошка Белоснежка. Однако девушка не покинет своего поста, пока ее не заметят друзья Иоанна: ведь она ему обещала. Главное — крепче прижаться к кирпичной трубе и думать о чем-то другом.

«Алуэтта» — по-французски означает «жаворонок». Они это проходили в школе, во втором классе. Даже песенку разучивали про маленькую раннюю птичку — правда, нехитрые детские куплетики тогда поразили Машу своей кровожадностью.

«Жаворонок, милый жаворонок, — так переводились слова. — Жаворонок, я тебя ощиплю. Ощиплю тебе крылышки, ощиплю тебе крылышки!»

Сигналы были замечены. Вертолеты повернули к поселку.

«Я ощиплю тебе лапки, ощиплю тебе лапки. Лапки, лап-ки!» Просто ужас, чему во Франции учат детишек.

«Ми-2» был выкрашен традиционно, в защитный камуфляж. А вот «Алуэтта»… О, она действительно была кокеткой.

Фантазия какого-то изобретательного художника превратила маленький вертолет в женскую голову. Боковые окошки — как глаза, над которыми нарисованы длинные загнутые ресницы. Хвост — рыжая косичка. А впереди красуются хищные, развратные, алые губы, будто сложенные для поцелуя. Помаду такого оттенка используют разве что панельные девки.

«Я ощиплю твой клювик, ощиплю твой клювик!» Тьфу, бессовестная летучая путана! Какое это было бы удовольствие — ощипать твой наглый клювик! Нет, французы все-таки не дураки: понимают, как надо поступать со всякими жаворонками-алуэттами.

Реактивную кокетку Маша возненавидела с первой же секунды. Подлая разлучница с пропеллером вместо банта! Мало ей одного кавалера, пятнистого красавца «Ми», так еще и Иоанна Соколова подавай! Не стыдно ли уводить чужого мужчину?

Чужого? А чей он, собственно? Не возомнила ли Мария Колосова, что летчик принадлежит ей? Ей, серой, невзрачной мыши, очкастой старой деве?

Какие бредни. Синему чулку мужчины не полагаются. Синий чулок — предмет непарный…

Два вертолета, примолкнув и остановив свои пропеллеры, сидели прямо посреди огорода. Теперь они казались уже не птицами, а гигантскими диковинными овощами. «Алуэтта» выглядела обиженной оттого, что ей пришлось касаться подбородком раскисшей земли.

«Да, пташка, это тебе не французская косметика, — злорадно подумала Маша, как если бы перед ней была реальная соперница. — Прими-ка нашу русскую грязевую ванну!»

Соседские ребятишки атаковали калитку и штакетник, пытаясь прорваться к большим ярким игрушкам. Взрослые наблюдали с дороги, не теряя солидности, однако тоже сгорая от любопытства.

Вертолетчики выбрались наружу, направились к Маше, все еще дрожавшей от пережитого страха:

— Иоанн Алексеевич у вас?

— Заходите! — Хозяйка пригласила их в дом. — Он там.

— Живой?

— Да.

Коллеги Соколова, поднимаясь по ступенькам, переговаривались:

— Я ж говорил — Иона не может разбиться. Не тот человек.

— Все равно, береженого Бог бережет. А Сокол вечно лезет на рожон.

— Чья бы корова мычала. Ты сам, что ли, не такой?

— Все мы такие, правда. Но до Ионы нам далеко.

— Да уж…

Маша не стала указывать им путь, не вошла следом за ними. Осталась на крыльце. Мужики бывалые, разберутся сами.

Незачем устраивать душещипательную сцену прощания, выслушивать слова благодарности. Долгие проводы — лишние слезы.

Вертолетчики действовали быстро. Уже через пару минут раненого пронесли мимо Маши на легких матерчатых носилках. Иоанн только и успел, что протянуть здоровую руку и коснуться ее голого плеча. Девушка отвернулась, будто не почувствовала этого. Они не перемолвились и словечком.

И только один из друзей молча кивнул девушке в знак признательности.

Хищное жерло разлучницы «Алуэтты» поглотило носилки.

Любопытных ребятишек отогнали подальше, и пара вертолетов с торжествующим стрекотом оторвалась от земли. Описав прощальный круг над пряничным домиком с красной крышей, они набрали скорость и скрылись вдали.

Улетели в никуда, за линию горизонта, до которой простому смертному не добраться никогда. Ведь линия эта — воображаемая.

На стареньком диванчике, обтянутом выцветшим шелком, осталась вмятина от тяжелого мужского тела. Маша легла туда, приняв такую же позу, в которой лежал Иоанн. Обивка еще хранила запах керосина, крови и спирта, которым промывали рану. Но скоро все это выветрится…

Девушка протянула руку и взяла эмалированную кружку с остатками травяного отвара. Коснулась ее губами в том же месте, что Иоанн. Жидкость за ночь успела настояться, приобретя терпко-горький вкус. Маша допила ее медленно, маленькими глотками, до самого дна.

На полу валялись забытые защитные очки. Примерила их. Видно было сквозь них плохо. Этот предмет — для людей с острым зрением, а не для тех, кто страдает старческой болезнью — дальнозоркостью. Не для мышей, а для соколов. Друзья ведь называли Иоанна Соколом? Вполне естественное прозвище, производное от фамилии. Да нет, не только от фамилии, от характера тоже. И еще — от образа жизни.

Сокол… соколик ясный. Устойчивое фольклорное словосочетание. Народная мудрость.

А серая мышь… ее удел жить в норе. «Рожденный ползать летать не может». Это уже не фольклор, это сказал великий пролетарский писатель. Но тоже подметил мудро.

В летных очках не больно-то поплачешь: слезы не стекают по щекам, а скапливаются под плотно прилегающей резиной, разъедая глаза.

И свет, проникающий в дом сквозь разноцветные стекла, кажется тусклым и серым. А комната — пустой и холодной. Куда девался привычный уют?

Некому поплакаться в жилетку, никто не погладит по голове, не успокоит.

«Папа, папа, почему все так складывается? — Вслух жалуется «маленькая Мария». — Разве я виновата, что уродилась такою? Уродилась… уродина. Кому я такая нужна?»

Не дают ей ответа ни затейливый дом, ни поцарапанная шахматная доска, ни книги с непонятными формулами.

Здесь, в осиротевшей горнице, ей нечего больше делать. Надо уезжать, хотя впереди еще половина свободного дня. Но зачем Маше нужна свобода… без него? Это не свобода, а одиночество.

Девушка быстро собралась, заперла дачу и направилась к станции. А у стены дома остались стоять коробки с рассадой, так и не высаженной в грунт. Ну и Бог с ними, с помидорами редкого сорта «Миссисипи»!