Январь — февраль 1726. Константин Берёзов, гуляет по городу цугом. Романов удивляет всех. Победа разума не только над сарсапариллой, но и над здравым смыслом. Ярослав, Явный Могол Внутреннего Храма, внушает. Мыш всех удивляет втройне.
«Но вместо плода и действа в Москве у мануфактуре бывши, Бурновиль близь года гулял по городу цугом и только возмущал мастеровыми людьми и заказывал (запрещал) французам русских учеников учить и самим по данному им регламенту работать; да он-же бунтовал знатно хотя всю мануфактуру остановить: купленные во Франции к вышеозначенному делу ремензы (ремизки) и ниченки (нитчёнки), без которых никаких парчей делать не можно, незнамо куда девал, хотя оные в его щете… компанейщикам в поданных книгах имянно были написаны в покупке из их денег.Цитируется по книге Лаппо-Данилевского.
И мы усмотря то его непотребство и напомня прежде от него учиненные нам вышеозначенные убытки, разсудили за благо и велели, выдав ему на Москве жалованье, которое надлежало, хотя он того и не заслужил, отпустить сюда, а здесь дали ему паспорт для проезду до отечества его».
«Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владетелем его во вред ему».(Экклезиаст)
— Прекрасные времена, прекрасный город! — восклицал Костя, лёжа на кровати.
Мыш в это время на столе чистил и смазывал винтовку, а Слава пришивал пуговицу к камзолу.
— Я бы за полгода, при таких райских условиях, стал бы лучшим другом всей русской аристократии, разбогател бы и не мучился. Славка, вот скажи мне, на кой ляд мы вообще с этими заводами закружились? Тут же, в столице, рай земной и все условия для работы. Честному предпринимателю, вроде меня, развернуться — раз плюнуть.
Слава зыркнул на него недобро, но Костя продолжал:
— Прикинь, во дворец к императрице зайти — никаких проблем. Главное — нужная одежда и морда кирпичом. Потом оказать пару-тройку мелких услуг — и мы в дамках! А придворные? Это же край непуганых идиотов. Все заняты своими мелкими проблемами, по сторонам не смотрят, что хошь бери — не хочу. Вот, к примеру, бывший граф Ракоци…
— Костя, — едва скрывая раздражение, ответил Ярослав, — не ты ли первый за Генеральную Линию голосовал?
Его больше всего возмущало то, что никогда не поймёшь, что Костя говорит всерьёз, а что — его дурацкие шутки. И где, в конце концов, кончаются его шутки, которые потом на поверку оказываются правдой.
— Ты зачем устроил этот цирк с конями? — спросил он Костю, — с золотом и с бесплатной раздачей карт?
— Поджёг муравейник. А то здесь скучно, просто болото какое-то. Застой, трясина и ряска. А так хоть какое-то развлечение. — Помолчал, а потом добавил уже серьёзно, — по двум причинам. Первая причина — дискредитировать Демидова. А во-вторых, нам, Слава, того золота сейчас не взять. Чтоб им пользоваться, надо выполнить четыре простых арифметических действия — доехать туда, накопать там, выбраться обратно, желательно живыми и вместе с золотом, и потом его продать. И при этом не попасться. Пока у нас нет на это ни сил, не возможностей.
— Ты хоть какие карты раздавал?
— Разные, в основном Колыму пропагандировал, — весело рассмеялся Костя, и тут же фальшиво пропел, — люди гибнут за металл, Сатана там правит бал! Туру-рум, ту-у-у-рурум! Те, которые поедут туда, нам протопчут тропинку. Главное, создать ажиотаж, запустить вирус золотой лихорадки, а потом уже и самим поучаствовать в мутной воде. Когда всех горячих, алчных и тупых перебьют, но, может, тракт в сторону будущего Магадана появится. Да и не очень-то оно нужно, то золото, его навалом в другом месте.
— Ни черта они не найдут, и я думаю, что они и с картой будут вокруг золота ходить и не замечать его, — ответил Ярослав.
— Это почему же? — привстал на кровати Костя, — я же им на блюдечке с золотой каёмочкой!
— Это нам, расиянам, тяжкое наследие европейской геологии. Про россыпное золото почти никто не знает. Ищут поэтому только рудное. По тому же миасскому золоту пешком ходили, пока не обнаружили чисто случайно, и только в 1797 году.
— А нам не один хрен? — спросил Костя, — наше дело совсем в другом состоит.
— И то верно, — ответил Ярослав.
— Вообще-то у меня первая мысля была припасть к ногам императрицы, преподнести русское золото, вместе с картой, и получить дворянство. За такое точно дворянство дала бы, если б в настроении была.
— Без волосатой лапы ничё ты не получишь. Обвинят в краже у уважаемых людей, и на дыбу. Демидов-то Никита сначала просил у Петра, потом Акинфий просил, и сколько он на лапу всем давал, счёту не поддаётся. И Баташевы хлопотали, да только к концу жизни и получили. Так что побудем пока так. У нас столько денег нет, всем давать.
— Поломается кровать, — одобрил его Костя, — как, кстати о баранах, твои дела с документами?
— По-всякому. Но контора пишет, шуршит, Брюс не даёт застояться. Он рядом живёт, семьи нет, так отрывается на подчинённых. И в бинокль смотрит, — хихикнул Слава, — только его окна на восток выходят, Европу нифига не видать.
— А Григорич где?
— К Апраксину поехал. Вызвали его нарочным в Адмиралтейство.
— Похоже, наши дела худо-бедно идут. Ладно, я схожу, проветрюсь, навещу нашего друга библиотекаря. Похмелье заодно растрясу.
— Ты как с ним разговаривать собираешься? Ты что, уже шпрехаешь, что ли?
— Не-а. У меня приятель есть, он толмачом за поллитру поработает.
Слава не удивился. У Кости в любом месте, стоит им только на день задержаться, непременно образовывались кореша, дружбаны и прочие подозрительные ребята в неимоверном количестве, причём не всегда из благопристойных семей.
Костя вернулся часа через три, в компании с молодым человеком. Одет был тот в какой-то мундир, Слава плохо разбирался в нынешней амуниции. От ребят за версту разило перегаром, но удальцы были возбуждены, веселы и бодры. Костя в руках держал кувшин с какой-то жидкостью.
— Тяжёлый случай, Слава, я бы даже сказал, безнадёжный. Клиника, в чистом виде. Кстати, познакомьтесь, это Яков, иногда бывает грозен, — и весело рассмеялся, — а это Ярослав Ханссен, обрусевший викинг. Смирный. Гы-гы-гы…
— Чего это вы такие весёлые?
— Мы не весёлые, мы злые. Этот сучий потрох, прикинь, продержал нас на улице, пока изволил писать ответ своему родственнику. Нам пришлось коротать время в соседнем шинке. Но ради поиска истины… не той, которая в вине, а истины высшего порядка… Э-э-э… в общем, ну её на хрен.
Костя взял нож и безо всяких церемоний вскрыл письмо от Шумахера Шумахеру.
— Яша, напряги остатки мозгов, прочитай нам депешу. На вот тебе, для сугреву. Мыш, дай стаканы.
Костя разлил из кувшина красное вино.
— Говорят, портвейн. Но по мне — так больше похоже на домашнее вино. Но дерут, как за портвейн. Ну, чтоб не в последний раз!
Выпили, занюхали калачом. Слава едва пригубил, Мышу не было положено по возрасту.
— Константин, ты уверен, что не будет бесчестным читать это письмо? — спросил Яков.
— Уверен. У меня есть подозрение, что господин библиотекарь — мошенник и враг России. И сейчас мы либо развеем его, или мы получим подтверждение.
— Хорошо. Я тебе верю. Ну тут написано вот что. Здравствуй, мой мальчик!
— Всякую муть пропускай, — сказал Костя, — давай по сути.
— Вот пишет, чтобы деньги вернул. Потом вот что: мне кажется, что тебя обманули эти русские. Я тебе сразу говорю, что никакой инвенциум не может быть придуман в этой варварской стране. Русские к этому неспособны без руководства высшими нациями, к коим, несомненно, относится и германская.
Яков от этих слов аж поперхнулся.
— Как же так-то, а? Нешто мы звери дикие? — растерянно спросил он.
— Ты читай, читай. Ещё, мне сдаётся, и не такое увидишь.
— Но я, мой мальчик, видел много разных механизмов, читал много книг, и скажу прямо — челнок не может летать. Если бы он мог это делать, то немецкие учёные давно бы уже построили такой механизм. А что, челнок разве может летать? — недоумённо спросил Яков.
— И левретка, если её хорошо пнуть, может летать. Вот, кстати, идёт однажды поручик Ржевский по бульвару…
Дико заржали, видимо шутка им казалась верхом остроумия. Слава поморщился, Костя, как всегда, со своим казарменным юмором…
— Константин, ой, не могу… — сказал Яков, всхлипывая и утирая слёзы, — к дождю! Константин! Ты мне уже третий этот… анекдот, про Ржевского, сильно смешно. Только, я тебя умоляю, не надо их больше рассказывать в трактирах. Ржевский — сын Нижегородского губернатора, зело чванлив, спесив и злопамятен. Однако на язык остёр. Я не думаю, что вам нужен такой враг.
— А меня непотребно обзывать, это что? Моя-то родословная длиннее Ржевских будет. Мой род идёт от самого Великого Маниту, собирателя земель Американских. Когда Ржевские сопли рукавом подтирали, мои предки Тлеткаучитатлан раком ставили! Давай-ка, поручик, ещё по маленькой. Нервы береги, они не восстанавливаются.
Выпили ещё по одной. Яков продолжил переводить.
— Хочу тебя сразу предупредить, русские — все пьяницы, воры и мошенники. Они, наверное, украли этот секрет у настоящего немецкого учёного, и твой долг, как всякого честного человека, вернуть этот инвенциум родине. Даже если этот механизм и работает, то русским он всё равно ни к чему. Они не смогут им распорядиться так, как бы это сделал настоящий немец. Так, дальше… Не связываться с этим… этими э-э-э… Gesindel… С этим нищим сбродом, оборванцами, забирать чертежи и образец станка, и ехать в наш родной Кольмар. Там ты получишь за них достойное вознаграждение. Я тебе даже дам рекомендательное письмо господину… неразборчиво… Но по своей молодости ты, наверняка, испортишь и это дело. Так что, не мешкая, вези их ко мне, а я распоряжусь ими самым наилучшим образом. Я потом прощу тебе за это твой долг. Твой дядя Иоанн.
Слава аж опешил от такой дикой спеси и откровенного, ничем не прикрытого желания присвоить результаты чужих трудов.
— Мне кажется, господа, в России Шумахеров на одного больше, чем необходимо, — сказал он и нервно поправил очки на переносице.
Берёзов недоверчиво посмотрел на него, ведь за интеллигентом в четвёртом поколении раньше такой кровожадности не замечалось. Хотя, вообще-то Слава думал совсем о другом — как бы сделать так, чтобы Шумахер просто покинул Россию.
— Ты это серьёзно?
— Протестанты они такие. Что полезно мне — то полезно богу, их девиз. А каким способом — неважно, если ты украл — это хорошо, если у тебя украли — это плохо. Вот такие истоки двойных стандартов. Только нам от того не легче, это же паразит в чистом виде.
— Хорошо, позже поговорим.
Якову налили ещё, для восстановления душевного равновесия.
— Ну вот, а ты боялась, даже платье не помялось. Пойдём, Яша, я тебя домой отвезу, а то друзья волноваться будут.
Костя вернулся минут через сорок.
— Это кто был? — спросил у него Ярослав.
— Что, не узнал? Шаховской Яша. Добрейший человек, и, главное, без того комплекта клопов в голове, который меня в бешенство приводит.
— И что, вот так вот князь с тобой вино пил?
— На халяву и уксус сладкий. Гвардейцы — парни, в своей массе, недалёкие и небрезгливые. Этот-то хоть облик человеческий не теряет, а так господа офицеры мимо дармовщинки не пройдут. Навязываться не будут, но угощаются охотно.
Он разделся и сел за стол. Побултыхал кувшин, и, видимо удовлетворившись, продолжил:
— Я всякого тут насмотрелся, и даже на наше будущее посмотрел. Нью дженерейшн, — зло, как будто выплюнул, сказал Костя. — Живут во дворцах, в город выбираются, как в тыл врага, острых ощущений ищут.
— Страшно далеки они от народа? — спросил Слава.
— Типтаво. Я Шувалова Ивана подловил как-то, с компанией. Я этим братам-акробатам показал кое-что, чтоб связь с реальностью не теряли.
Костя отхлебнул прямо из кувшина, кинул в печку письмо и сказал:
— Насчёт Шумахера у меня сомнение есть. Ой томулия далада, ага. Может дождёмся, когда он Ломоносова благословит в заграницы на учение?
— Он до этого, — возразил Саня, — Эйлера и Бернулли из Академии выживет! А Ломоносов? Что Ломоносов? Буйный характером, невоздержанный на язык. Разбрасывался, ни одного дела до ума не довёл и помер. Лисавет Петровне зато знатные оды писал, на сорок листов. Виноградов-то хоть одно дело сделал, но до конца. Так что Ломоносова постараемся сами перехватить, чтоб под нашим чутким руководством химией занимался. А оды — в свободное от работы время.
Грохнула входная дверь и в комнату ввалился Ефим Григорьевич. Мыш мухой подлетел к нему, помог снять шубу. Романов стянул в головы парик и бросил его на кровать. Принюхался к кувшину, молча допил остатки. Тяжело выдохнул, утёр пот со лба и сказал:
— По мне так лучше целый день в атаку ходить, чем во дворцах всякие разговоры с подходцем разговаривать. Ох, и тугой, этот Фёдор Матвеевич, да скользкий. Сорок бочек арестантов наговорил. И всё кругами, кругами. Тьфу. Всё про тебя, Коська, пытал. Откель, да отчего. Князь Мещерский проговорился, и вишь, слухи до Апраксина дошли. А чего хочет, так я и не понял. К себе в гости зовёт. Готовься и ты, зятёк, завтре будешь словеса мудрёные рассыпать. Как бисер по паркету. Мне уж не с руки переучиваться, а ты вроде гладко говоришь.
— Если к себе зовёт, значит ему что-то из-под нас надо. Конечно, не с нашим рылом к генерал-адмиральскому крыльцу соваться, но раз приглашают, то конечно, — рассудил Костя.
На следующий день и поехали. Подъехали к воротам, ливрейный лакей открыл им двери, а другой повёл вглубь дома. Пустота в доме была подозрительная, обычно у хлебосольного Фёдора Матвеевича, как было известно Ярославу, полно народу.
Костя шёпотом спросил у Славы:
— Когда Апраксин помрёт?
— В ноябре двадцать восьмого, — ответил он, и тут же испуганно спросил, — ты что затеял, Костя?
— Тс-с-с-с. Так, на всякий случай, — и негромко добавил, — учись, Мыш. Век живи — век учись. Смотри, запоминай, привыкай. Даст бог, в люди выбьешься, так хоть знать будешь в какой руке вилку держать. Ножик, слава богу, Микеша тебя держать научил, чтоб ему пусто было.
Мыша, однако, до взрослых разговоров не допустили, посадили в коридор, выдали тарелку со сластями и орехами. Начались светские приседания, ещё допетровской эпохи — как бы не потерять лицо перед другими. Однако и это пережили. Фёдор Матвеевич пригласил позавтракать, чем бог послал, а бог к Апраксину, видимо, был милостив, и послал ему изрядно.
За столом Генерал-адмирал продолжал свои ненавязчивые расспросы. Из раздела, не будет ли урона его чести общаться с низкородными. Но Костя его так же ненавязчиво успокоил:
— Из апачских князей, временно терплю лишения.
Апраксину, вообще-то было все равно, из бурятских, тунгусских или апачских был Костя, но на всякий случай спросил:
— А насколько древен ваш род?
— Не могу сказать точно. Ярослав, когда наши взяли Китчиганский плацдарм?
— В тридцать третьем году. До рождения Христова, — не моргнув глазом, ответил Ярослав.
— Ну вот, именно с этого года и идёт моя родословная. Извините, не могу показать, кипу с семейными записями висит у моего отца в вигваме.
— А что такое кипу? — поинтересовался Фёдор Матвеевич.
— Древнее узелковое письмо аненербе, сиречь Наследие Предков. Передаётся из поколения в поколение, от отца к сыну. Нескорые семьи хранят записи по две тысячи лет. Так что мы не самые знатные, но не из последних.
— Хорошо. А что ж вы бега ударились? Неужто сотворили что непотребное?
— По деликатным причинам. Смею вас заверить, ничего, роняющего честь, я не совершал. Разве что бежал из-под венца, но, простите… мало ли таких примеров? На крокодилицах жениться… это выше моей сыновней покорности. А друзья детства — за компанию.
— Гордые, значит, — резюмировал Апраксин, — эх, молодёжь, молодёжь. А что ж по приезду ко двору не пожаловал? Бухнулся бы к императрице в ножки, глядишь, она бы в несказанной милости своей и российским дворянством пожаловала. Деревенек бы отписала. Она ведь о вас спрашивала, велела к ея императорскому престолу доставить апачских и ламутских князцов, чтоб народ ваш под свою руку взять.
— Так езжайте и доставляйте, — пожал плечами Костя, — я-то здесь при чём? Я не князец, а сын евойный, предложить ея величеству ничего не могу.
Этот заход Костя расценил, как некий тест, ибо Апраксин этой темы больше не касался.
После завтрака, когда слуги убрали всё со стола, добрались и до дел.
— А скажите-ка, — осторожно спросил Апраксин, — правда ли князь Пётр Фёдорович писал, что вы знаете дорогу в Америку?
— Э-э-э… это было бы слишком смелым утверждением, — так же осторожно ответил Костя, — но, безусловно, кое-что знаем. Только вот мы в Санкт-Петербург приехали совсем по другому поводу.
Это Костя намекнул Апраксину, что разговор будет только при удовлетворении их интересов.
— А, пустое, — ответил тот, — это мы решим. Чуть позже, но решим. Ко взаимному удовольствию.
Начиналось прощупывание. Апраксин хотел убедиться, что рассказы о пути в Америку — не досужий вымысел, Костя, хотел понять, что же Апраксин хочет на самом деле. Судорожно вспоминал, что же такого он наплёл Мещерскому, в нетрезвом экстатическом воодушевлении, что может вызвать неподдельный интерес у графа. Засадить бы сейчас сто пятьдесят, чтобы язык развязался. Напряжение Костю так и не отпускало, было ощущение тонкого льда. «Ланна, — подумал он, — пройдёмся по ключевым словам». И начал монотонно рассказывать про трудности пути через Тихий океан, про золото и дикого зверя.
— И что, — перебил его граф, — вот так вот, тысячами лежат на берегу?
— Десятками тысяч, — подтвердил Костя, — счёту не поддаётся, — а сам подумал, «хапуга, вот ты и попался».
— Вы позволите карту, чернила и бумагу? Так сподручнее будет объяснять.
Брякнул колокольчик, из-под земли неслышно появился халдей. Доставил потребное.
— Сейчас вам Слава объяснит, он у нас это дело лучше знает.
— По Нерчинскому договору 1689 года Россия, — Ярослав начал водить пальцем по карте, — потеряла не только самые плодородные земли вдоль реки Амур, но и единственный удобный путь к Тихому Океану. Россию прижали чуть ли не к Алдану и Олёкме.
Апраксин нервно дёрнул щекой, это, дескать, и без тебя известно.
— И нет никаких причин, по крайней мере, в ближайшее время, что это положение изменится. Империя Цин сильна, как никогда, и потеснить её пока не удастся. Разве что поддержать Джунгар в их войне с Цин, но это не моё дело. Так что до берегов Камчатского, или иначе называемого Охотского моря, можно добраться кораблём, вокруг Индии. А поскольку у России сейчас таких кораблей нет, то остаётся только идти туда пешком.
Это был вообще булыжник в огород руководителя Адмиралтейства. «Зря он так, — подумал Костя, — нельзя так по его самолюбию топтаться».
— Но мы знаем, что это вызвано объективными причинами, война со Швецией и на Азове забрала все силы. Кораблём, значит, будет полгода, пешком — год. Поэтому, если конечно, всё делать по уму…
Тут у Кости закрались какие-то смутные подозрения. Слава начал что-то долдонить, вроде бы не относящееся к делу, бубнить какие-то лозунги, и стихотворные примеры, что-то чёркал на бумажке, а Апраксин молча кивал головой, вроде бы соглашаясь.
— …и таким образом, Сахалин в нашем случае является второй ключевой точкой на пути к Алеутским островам, к Японии и южным портам Китая, а также золоту Америки. Третьей точкой — собственно, сами Гавайи…
Костя очнулся от своих мыслей. Атмосфера в кабинете разительным образом переменилась. Апраксин как-то обмяк, куда-то делась его каменная надменность. На верхнем листе бумаги нарисована весьма условная карта западных берегов Америки с жирным крестом на островах Хайда-Гуаи, более известном в будущем, как Королевы Шарлотты, и отметкой в устье реки Фрейзер.
— Хорошо, Ярослав Карлович, — сказал Фёдор Матвеевич.
Замолчал, пожевал губу, потом произнёс:
— Я вот что скажу… То тайна велика есть. Но, раз уж вы и так больше меня всё знаете, так скажу. Вечныя и блаженныя памяти государь Пётр Алексеевич посылал экспедиции на Камчатку и в Охотск не письменным указом, а устным распоряжением. Иван Евреинов и Фёдор Лужин в девятнадцатом годе ходили чертежи не пролива меж Азией и Америкой рисовать, как в указе написано было, а брега Камчатки и устье Амура, как указано было государём изустно. И Берингу по указу было написано одно, а должен был делать, что государь укажет. Но не успел указать, преставился, царствие ему небесное.
Апраксин перекрестился, и добавил:
— Вы наливайте, наливайте себе. Прислугу-то я отослал, чтоб не наушничали кому попало.
Костя разлил по бокалам венгерского, которое было на порядок лучше того шмурдяка, что продавали в трактире.
— И если голланцы уже пронюхали про те места, то это плохо. Зело секретно всё делалось, как раз из-за того, чтобы ни англичане, ни испанцы раньше времени не прознали про те берега. Я отпишу Берингу письмо, как государыня приказать изволила, но это не всё. Хочу всё-таки и государеву волю исполнить, и себя не обидеть.
«Есссть! — мысленно воскликнул Костя. — Цель поражена».
— Хочу послать туда две роты морских солдатиков, да мастеров корабельных, чтобы готовились отплыть, куда укажу. Своей волей пошлю, без решения Сената, благо императрица такой приказ отдать соизволила. Но никак ума не приложу, надобно человека верного над ними поставить, а таковых нет. Те, что верные — стары уже, а новым веры у меня нет, — и пристально посмотрел на Костю.
— Не желаешь ли, Константин, перейти на государеву службу, на флот? Дам маеорский чин, сразу же, у государыни дворянство выхлопочу?
Костя совсем не собирался ни в какие Америки ехать, и начал со скоростью света соображать, как от этого дела отбояриться.
— Э-э-э… Ваше сиятельство, чрезвычайно вам благодарен за доверие, — «мля, угораздило же вляпаться, и отказаться нельзя, и служба та нахрен не впёрлась…» — но мне никак немочно в тех краях появляться. Никак, под страхом самой лютой смерти. Зело отец невесты яр в обиде своей, а мой папенька его поддержит. Ибо нарушил вековые правила.
— И как у вас казнят? Колесуют? — спросил Апраксин, полагая, что супротив цивилизованных казней, у варваров вряд ли что жуткое найдётся.
— К столбу привяжут.
— И всё? — удивился граф.
— Над муравейником, и пятки кровью измажут. И через седмицу от человека остаются одни кости.
Апраксин мысленно представил, как это происходит и содрогнулся. Он-то всяких казней насмотрелся, но вот так…
— М-да… действительно, — пробормотал, — что ж там за муравьи такие…
Положение спас, и совершенно неожиданно, Ефим Григорьевич.
— А не будет ли мне позволено, ваше сиятельство, просить вас о назначении меня начальником экспедиции?
Все с неимоверным удивлением посмотрели на деда.
— Я ещё бодр, раны мои затянулись, а вот Славка говорит, что мне будет полезен морской воздух. Вернусь на службу, послужу ещё во славу отечества.
— Ты чё, дед, рехнулся на старость лет? — не выдержал Костя.
— Константин! — упрекнул его граф.
— Виноват, ваше графское сиятельство, простите меня Ефим Григорьевич, не со зла брякнул, — сдал назад Берёзов, — а токмо беспокойством за ваше здоровье.
— Я ещё тебя переживу, — озлился Романов, лицо его пошло красными пятнами, — говорить много начал!
— Всё, всё, всё… — стал успокаивать деда Славка, — ну в самом-то деле… Негоже при чужих людях лай устраивать. Только вы хорошо подумали?
— Подумал, — как отрезал, сказал Ефим Григорьевич, — силы есть ещё, что дома на печи сидеть?
— Хорошо, — удовлетворённо сказал Апраксин, — и это очень хорошо. Господин поручик смелостью и рассудительностью своей в своё время благоволение государя имел. Напишешь мне напрямую, минуя Воинскую коллегию, я сам все документы сделаю, — распорядился он.
— Ну раз мы, — осторожно начал Ярослав, — это решили, не соизволит ли ваше графское сиятельство помочь нам в нашей челобитной? По поводу гимназии.
— Ну да, разъясните мне, к чему вам нужно те школы.
— Ну, для начала я осмелюсь напомнить вашему графскому сиятельству печальную историю с де Бурновилем.
Апраксин потемнел лицом. Не сказать, что это была какая-то тайна, но кому приятно, когда тебя тычут носом в твои провальные ошибки? Тридцать тысяч ефимков коту под хвост!
— Но это я вам не в упрёк, — успокоил его Ярослав, — а о трудностях поиска достойных мастеров в иных странах. И как среди них много жуликов и мошенников. Надо только надеяться на наших, русских. Самим учить и самим воспитывать.
Нет, они не проходимцы какие-то, вот, к примеру, ходатайство от попечительского совета будущей гимназии. Уважаемые, достойные люди, все, как один, удивительной честности и полного самопожертвования. На алтарь отечества, да. И, главное, бронзовая доска с именами на фасаде здания. Вот проект. Вот программа обучения.
Слава говорил ровно и складно, умело играл интонациями и модуляциями. Вовремя делал паузы и вовремя восклицал. Плавно жестикулировал и, если надо, смело рубил ладонью воздух. «Оратор! Ритор высшего класса!» — начал было гордиться Славкой Костя, но тут ему показалось, что Фёдор Матвеевич как-то временами выпадает из реальности. И что он, Константин, снова теряет нить Славкиных рассуждений. «Под вашим сиятельнейшим патронажем… первоприсутствующий попечительского совета… птенцы гнезда Апраксина… под сенью крыл русской Минервы расцветёт и воссияет… "
Он потряс головой. Союз Меча и Орала, не иначе! Что он несёт? Что за сиротский дом? Мы же договаривались!
— …вашей милостью не будут оставлены. А мы, со своей стороны, опираясь на уездное дворянство… На лучших представителей…
Апраксин лучился самодовольством, с лёгкой тенью сомнения, но внимал, в целом, благосклонно. Тут что-то за дверями стукнуло, послышался звук падающего тела. Костя мигом сорвался, уронив стул, распахнул дверь. За ним, пыхтя отдышкой, примчался граф.
Мыш прижал коленом к полу какого-то человека, накинув тому на шею кожаный шнурок. Фёдор Матвеевич остолбенел на мгновение. Спросил:
— Что тут такое?
— Подслуха поймал, — пояснил графу Мыш, — к двери ухом стоял. Прикажете удавить?
На Фёдора Матвеевича ясными синими глазами смотрел малец с чистым ангельским личиком.
— Какой, однако, резвый, живенкай мальчонка, — восхитился Апраксин, — чей будешь?
— Сирота, ваше сиятельство, Степаном величают, — доложил вместо него Костя, стягивая за спиной у лакея руки, — подобрал, обогрел. Обучен чтению, письму и счёту. Разрешите негодяя допросить, в тихом месте?
— Иди, — кратко бросил граф, — на конюшню.
Потрепал Мыша по густым белокурым вьющимся волосам, тяжело вздохнул. И тут Мыш совершил совершенно, с точки здравого смысла, бессмысленное действие.
— Деда, дедушка, — бросился он в Апраксину, вцепился ему в камзол, — неужто ты меня забыл? Я скитался, голодал, добрые люди из милости кормили… — подвывал Мыш, размазывая сопли и слёзы по лицу, — а ты меня бро-о-о-сил… Я тебя звал, искал, а ты куда-то исчез…
Фёдор Матвеевич отшатнулся, попытался отстраниться от Мыша. Но тот настолько жалостливо и настойчиво называл его дедушкой, что пришлось графу внимательно всмотреться.
— Ну-ка, ну-ка… — Взял ладонями его лицо ладонями и повернул на свет, — где вы его нашли? — взволнованно спросил он.
— Недалече от Владимира, — не стал уточнять детали Костя.
— Да, так оно и есть, — бормотал, продолжая рассматривать лицо Мыша, — Аннушка, вылитая Аннушка… Господи, боже мой, это меня настигают грехи мои тяжкия… Внучек… — и начал заваливаться набок.
Костя подхватил Апраксина, аккуратно уложил на пол. Рванул лацканы тугого камзола, золотые пуговицы с глухим стуком разлетелись по полу. «Не хватало, чтобы старый пердун кони двинул прямо щас. Мыша прибью, сироту сраного», — мысли скакали с места на место.
— Лекаря, лекаря сюда, — зычно проорал Ефим Григорич.
Засуетилась дворня, откуда-то из-за угла, как чёрт из табакерки, выскочил лекарь, графа уложили на кушетку и пустили кровь.
Лекарь, судя по всему, немец, протокольным голосом начал вещать:
— Госсподин граф есть плёха чувствовать. Нада дать ему покой.
— Пшёл вон, — сообщил ему Апраксин, — где Романов? Константин? Ярослав?
— Все здесь, ваш сиясь, — отозвался Костя.
— Чей подсыл, узнал?
— Графа Толстого.
— Что с ним?
— Захлебнулся на конюшне. Криком захлебнулся, — тут же уточнил Берёзов, — я взял на себя смелость… Он всё слышал, самое важное…
— Тогда… — Фёдор Матвеевич сделал неопределённый жест рукой.
— Не извольте беспокоиться, всё чисто будет.
— Пусть Ефим останется, вы идите, — Апраксин говорил тихо, но властно, — помогите встать.
О чём толковали целый час граф и Романов, так и осталось неизвестным, Ефим Григорич оказался твёрд, как алмаз.
Костя, Слав и Мыш уселись в столовой, поближе к винцу.
— Душераздирающее зрелище, — прокомментировал Костя, — какое-то противоестественное. Ты чё творишь, урод? — обратился он к Мышу, — чуть фигуранта в ящик не отправил!
— А кто ж знал, — ответил Мыш, — что он такой больной.
Ни тени раскаяния, ни следа слёз и былого, совершенно искреннего, горя.
— Ты сам говорил, надо всякие шансы использовать, — рассудительно сообщил Косте юный мошенник, — а я разговор подслушал, что дядька Ярослав тёр графу… про сирот…
— А если б сорвалось? — продолжил допрос Костя.
— Ну и чё? Получил бы подзатыльник, да и все дела. Я ж у него не серебро из буфета тырил…
— Артист, блин, погорелого театра, — тяжело вздохнул Костя, — чуть всё дело не сорвал.
Но Мыш продолжал теребить Костю за рукав.
— Я как почувствовал, дядь Кось, будто кто толкнул… — начал взволнованно частить Мыш, — что надо именно так сделать… Я не знаю, дядь Кось… я боюсь, можа бесовское наваждение?
Слава заинтересованно слушал пацана.
— Ты это брось, — ответил Костя, — скажешь тоже, бесовское. Не иначе, волею твоего ангела-хранителя.
Хотя и сейчас Берёзов не имел никакой уверенности ни в чём. «Атас, полный аут… — растерянно думал Костя, нервно стуча пальцами по столешнице, — феерия какая-то, Босх, Брейгель и мексиканский сериал. Деда на подвиги тянет, Апраксин, Апраксин! — воспылал любовью к ближнему своему, сироток возлюбил… Мыша какие-то силы толкают на авантюры, должные провалиться ещё на стадии задумок, а они срабатывают. Чёрт знает что творится!»
Вся картина мира рушилась на глазах, все планы и заготовки летели псу под хвост. Планировали же тихо, не светясь, получить свои бумажки, и так же тихо свалить из Питера. Нет, в случае осложнений Костя допускал, что придётся придушить пару-тройку бюрократов-взяточников, но чтоб так вот… Мыш — графинчик, уссаться можно!
— А потом попустило, как старикан сказал «внучек», я боюсь, дядь Кось, что делать-та? Какой же из меня граф?
— Не сцы, малыш, прорвёмся. Старик к тебе гувернёров приставит, научит всякому, не только шнурком людей давить.
Он налил себе полный бокал вина и выпил.
— Блин, какая-то мыльная опера. Как бы не передумал граф, насчёт гимназий, — пробормотал Костя.
— К завтрему созреет, — уверенно отвечал Слава, — ночь помучается, день поразмыслит и согласится.
— Ну-ка давай, колись, что это было? Как ты клиента охмурял?
— Я сам толком не знаю. Я поначалу, ещё в Романово, испугался, потом привык. Главное, говорить то, что хотят услышать. С людьми надо говорить на том языке, который они понимают. Вот и я, проговариваю, подталкиваю, а потом все сами всё делают. Начинаю пробовать разными ключевыми понятиями — слава, богатство, удовольствия, или же на эмоциональную сферу. Как воздушный шарик нажимаю. Пока не почувствую, что в резонанс вошёл. А там уже проще, как на одной волне. Конечно, против базовых установок личности не попрёшь, если они есть. Но у некоторых и этого нет. Есть люди с сильной волей, сформировавшимися целями в жизни, с теми обычно туго. Это я чувствую.
— Ну вот, а ты говорил, когда я из Бахтино приехал, что у вас с Сашкой никаких изменений нет. Это же вообще! Не пробовал МММ организовать?
— Пробовал один раз, — смутился Ярослав, — ни черта не получается. Как в трясину попадаю, как-то фальшиво всё… какое-то косноязычие нападает, я сразу тупить начинаю со страшной силой, и народ просто шугается. А стоит по реальному делу поговорить, так что откуда берётся. И слова находятся, и красивые аллегории и привлекательные образы. И расстёгивает народ кошельки на раз-два. Мне иной раз аж стыдно бывает, что люди, может быть, последние деньги отдают.
— А Апраксина на чём взял?
— Перед последним порогом многие начинают смотреть на вещи иначе, чем при жизни. А он в сильных сомнениях. Жизнь, считай, прожита, богатств накоплено — дай бог каждому, а дальше что? Он, в общем-то, глубоко несчастный одинокий человек. Детей нет, помри — и всё по углам растащат. Положение неопределённое. Они-то, птенцы Петровы, при живом государе делали, что прикажут, а как его не стало, так кто в лес, кто по дрова. Нет, главное, чётких ориентиров, куда плыть. Они, как пишет Ключевский, служили Петру, а не России.
Он это пока не осознаёт, но нутром чует, что дела идут не так, а мысли трезвые, когда появляются, гонит. От страха гонит. Императрица плоха, это уже все понимают, а что дальше будет — не знает никто. Вот я и подыграл ему. Сначала возбудил сомнение и страх, потом обнадёжил, что не всё так плохо. И что к его бронзовому барельефу не зарастёт народная тропа. Тщеславен, что там говорить. Бессмертие в вечности, бессмертие в потомках — слишком сильный соблазн, чтоб ему сопротивляться. А там или ишак сдохнет, или султан помрёт.
Слава тоже не выдержал и выпил бокал вина.
— Хм. Хорошо винцо. Ты, кстати, не в курсе, почему во времена всякой нестабильности и государственных катаклизмов появляется какое-то неимоверное количество кликуш, юродивых, экстрасенсов и парапсихологов с провидцами?
— Не-а. Интересно, а что Саньку досталось? Или он не засёк ещё?
— Не знаю, а у тебя что?
Костя поделился своими наблюдениями.
— Но если с нами так, то и у него что-то должно быть. Если есть — значит это заказной квест, стопудова.
— Яйца бы оторвать тому заказчику. Хоть бы знаки какие это чудо-юдо нам давало, — с сомнением сказал Костя.
— Они есть. Должны быть. Может, ты их не замечаешь, но должны быть. Или же, я только могу предполагать, нам просто не будет удаваться ничего, что противоречит какой-то линии, или пути к какому-то решению. И наоборот, удаваться всё, что согласуется с какими-то условиями.
Костя вспомнил тот мерзкий металлический вкус во рту, когда он было размечтался побегать по Зимнему с дробовиками.
— М-да, пожалуй. Ты давай, работай, классифицируй. Ты же у нас систематик и аналитик, потом обобщим. Хоть какая-то ясность будет. А эта фигня, — Костя мотнул головой в сторону Мыша, — как объяснить? Кино и немцы же!
— Ты со стороны видел, хладным, так, сказать, разумом. А для участников всё, наверняка, было естественно. Тем, кто внутри системы, любая фантасмагория кажется естественной. Похоже, что каждый верит в то, во что хочет верить. Давай, не будем о непознанном. И так голова кругом идёт.
Пришел халдей, вызвал парней с Мышом к старому графу. Судя по всему, деды о чём-то договорились, или что-то, весьма серьёзное, обсудили.
— Константин, подойди, — потребовал Апраксин. — Отдай мне Степана.
— Не могу, ваше сиятельство. Степан — человек свободный, я ему не хозяин, не родственник и даже не опекун. Как скажет, так и будет.
Фёдору Матвеевичу, видать, концепция свободного человека была не по нутру, отчего он поморщился, но спросил Мыша:
— Хочешь к деду вернуться?
Мыш стоял, потупив глаза, ни дать, ни взять — примернейший мальчонка, на зависть окружающим, надёжа и опора родителей в старости, продолжатель дела всего рода, воспитанный в лучших традициях Домостроя. Апраксин что-то ему говорил, а тот примерно повторял:
— Да, дед. Конечно, дедусь. Как прикажете, дедушка.
Апраксин, казалось, ожил. Такая искренняя радость была в его глазах, вместо былой свинцовой беспросветности.
Приехали в снятый домик. Дед ещё сердился на Константина, всем видом показывая свой неудовольствие. Гремел стульями, бесцельно передвигал стаканы на столе, что-то бурчал. Костя выставил на стол четыре бутылки.
— Вот, с графской кухни, — с виноватым видом сообщил он, — ты прости меня, Ефим Григорич, прекрати дуться. Я ж не со зла, а только знаю о твоём слабом здоровье. Вот и ляпнул.
Дед оттаивал медленно. Только поле третьей кружки соизволил простить Константина.
— Далеко пойдёт твой мальчонка, — неодобрительно заметил он, — однако граф его признал. Не знаю, почему, — и с подозрением посмотрел на Ярослава и Костю, — но признал. Темны воды в облацех. Мне велено молчать было, — он ещё раз свирепо зыркнул на парней, — и вам тоже.
Те отвели глаза и деликатно промолчали.
На следующий день, с утра Костя упылил по делам. Выдумывать новых долгоиграющих ходов, с целью дискредитации Шумахера, было некогда, поэтому рабу божьему Иоганну, библиотекарю, пришлось срочно поскользнуться на обледенелой лестнице и сломать себе шею. Правда, Слава об этом так и не узнал.
Зато дела для Ханссена завертелись со страшной силой. Адмиралтейство, наконец, проснулось, и к обеду прислало нарочного. Ефим Григорич убыл к Брюсу, то ли вспоминать молодость, то ли квасить, что, впрочем, одно и то же.
Между тем Акинфия замели, на что Слава сказал:
— Ничего. Не тот Демидов человек, чтобы не выкрутиться. Нам-то что? Чтоб он дворянство не получил, а остальное — ерунда. Главное, осадочек-то останется.
Но дело оказалось глубже, чем все предполагали. Дело об утаивании золотых рудников — смертная казнь, хотя и по ведомству Берг-коллегии. Пришлось Ушакову почесать затылок, знал, чья Демидов креатура. Ивана Долгорукого, Александра Нарышкина и Андрея Ушакова пугало всесилие Меншикова, но… С одной стороны, хотелось насыпать соли на хвост Светлейшему, но с другой стороны, можно было за это очень сильно пострадать.
Демидова Акинфия взяли под белы ручки и посадили. Пока со всем вежеством, но потом — кто знает? Ушаков ждал окрика от Светлейшего, но Меншиков молчал. Осторожно, с экивоками и готовностью отступить, Ушаков доложил императрице. Заметил, что Макаров ходит как побитая собака, поставил себе в голове галочку.
— Ты, Андрей Иваныч, драл ли его? Пытал о злоумышлениях? — спросила Ушакова Екатерина.
— Нет ещё, матушка. Никогда не поздно, и, ежели ваше величество приказать соизволят…
— Иди покамест… Я подумаю, потом скажу, пусть потомится в холодной. Не бывает дыма без огня, — резонно рассудила Екатерина, макнула сладкую булочку в вино, — Иди, не стой над душой.
У Меншикова она спросила:
— Что там, мин херц, какие-то разговоры Ушаков ведёт про Демидова?
— Вечныя и блаженныя памяти государь Пётр Алексеевич не зря им грамотку не выписывал, матушка. Государь после войны был зело недоволен Никитой. Нельзя на Урале единолично распоряжаться и казенных людей ни во что не ставить, как государю Татищев и де Геннин отписывали. И про то серебро не в первый раз доносят, только Акинфия за руку никак не удаётся схватить. Изворотлив, каналья.
При этом, конечно же, забыл упомянуть, что немалая доля Демидовской изворотливости была создана его же хлопотами и стараниями. Вызвали Брюса, потом накрутили хвоста де Геннину, и понеслась. Де Геннин спалил Демидова на раз, прислав в письме недоумение, оттого, что Степан Костылев, тобольский крестьянин, в 1724 году подавал заявку на медные и серебряные руда по реке Алей. Почему до сих пор от Берг-коллегии нет решения по этому вопросу, он не ведает. Пока длилась переписка, Акинфий парился на нарах, пытаясь хоть как-то повлиять на ситуацию, но тщетно. Разрешали только писать письма, но тщательно их перлюстрировали. Ничего, кроме как по управлению заводами, не пропускали.
Наконец, из Берг-коллегии доложили, что Демидовские заводы грозят остановиться из-за отсидки хозяина. Меншиков же побаивался, что на дыбе Акинфий расскажет слишком много, и Екатерина выпустила Акинфия. Но с наказом удалиться в Невьянск, и в столицах более не показываться. Подарок в сто тысяч рублей на рождение Петра Петровича не забылся, а пиетет государыни перед людьми, к которым благоволил Пётр Алексеевич, не позволил совсем разорить Демидова. Но дворянства не дали, как и Лапаевских заводов. Вдогонку, в качестве прощального пинка страдальцу, отписали Фокино и все нижегородские деревни в казну. Не по доказательству вины, а чтоб знал, кто в государстве хозяин. Но это станется только в конце апреля.
Тем временем Костя начал беспокоиться и жаловался Ярославу и Романову, что, дескать, время идёт. Что он обещался прибыть к своим отщепенцам в конце марта, а уже средина февраля.
Теперь Ефим Григорич зачастил в Адмиралтейство, а потом потребовал у Константина деньги на майорский мундир, хотя должность была полковничья. Костя, то к Апраксину, проведать Мыша и выдать ему новую порцию ценных указаний, то к Брюсу, обсудить кое-какие вопросы применения нарезного оружия и его место в современной войне. Слава мотался и туда и сюда. К Апраксину, поговорить о сиротских домах и проблемах народного образования, то к Брюсу — обсудить методы познания. Дела шли медленно, хотя накрученные своими начальниками три коллегии трудились, не разгибаясь.
Наконец, в течении недели всё решилось почти одновременно. Апраксин просто передал с Романовым пакет документов, а Брюс, почему-то, вызвал к себе Константина. Вручил упаковку, перетянутую бечевой.
— Не скажу, чего мне это стоило, — усмехнувшись, сказал Яков Вилимович, — но, слава богу, императрица пока ещё умеет расписаться, там, где ей покажут. Почему-то за вас, что мне вполне удачно помогло, стал хлопотать граф Апраксин. Будьте с ним осторожны, очень опасный человек. Но я хотел сказать совсем другое. Документы я вам выправил со всей возможной скоростью, только потому, что ты, Костя, сможешь сделать пушку. Если ты её не сделаешь, я тебя перед смертью прокляну. Помолчи, — добавил он, — я и так знаю, что ты хочешь сказать. Скажи, почему ты, бывая у Апраксина и у меня, не просил представить тебя императрице?
— Минуй нас пуще всех печалей и царский гнев, и царская любовь, — перефразировал Грибоедова Костя. — Я, Яков Вилимович, иногда бываю до крайности категоричен, боюсь, не сдержусь.
— Странно, мы, нерусские, боремся за процветание России. Горько на это всё смотреть, поэтому я подал прошение об отставке. Прости, но Ефим Григорьевич — драгун, и мысли у него драгунские. Хотя нет никаких резонов сомневаться в его верности Отечеству. Поэтому я отвечу на тот вопрос, который ты мне хотел задать. Не всё в России делается возле трона. Есть люди, которые радеют о России, и их много. Гораздо больше тех, кто думает только о себе. Вот тебе список первых. Они к тебе обратятся, и ты им можешь верить. Вот список людей, которые, возможно, к тебе обратятся, но ты им не верь никогда. Тогда ты сделаешь нужные пушки.