Часы тикали, и стрелки, чётко фиксируясь на каждом делении, продолжали свой монотонный путь. Это было замечательно, потому что Анна Павловна не представляла, как сможет влезть на стул, поменять батарейку, а потом повесить часы обратно – у неё кружилась голова, даже когда она просто лежала в постели, а подняться на такую страшную высоту!..

…Тогда-то жизнь и закончится…Эта мысль давно превратилась в навязчивую идею, с которой она засыпала и просыпалась, но часы шли, то ли всем назло, то ли на радость.

…Так, назло или на радость?.. По значимости это была вторая проблема, занимавшая Анну Павловну. Ей очень хотелось жить, и в то же время, она прекрасно понимала, что, кроме неё, это не нужно никому, даже Надежде. А она ведь специально нарекла её именно так – только, вот, дочь не оправдала высокого предназначения. Надежды не было.

Тогда для чего же ей так хотелось жить? Чтоб раз в три дня спускаться в магазин? Или раз в неделю стирать пыль с комода, и раз в две недели мыться, держась дрожащей рукой за край ванны? Или чтоб смотреть в окно и видеть серое полотно, нарисованное художником со странным именем – катаракта?..

Ещё Анна Павловна слушала радио, где молодые и рьяные кандидаты боролись за право управлять страной, но она не представляла этой страны, и для неё казалось диким, что за власть можно бороться. В той стране, которую она помнила, боролись за повышение производительности труда, за улучшение качества продукции, за мир во всём мире, но за власть?.. Власть всегда являлась уделом избранных, и никто не задумывался, каким образом она переходит от одного полубога к другому.

Но почему же так хотелось жить, если даже не понимаешь, где живёшь? Ясного ответа не было, хотя и имелась одна пустяковая, сугубо личная мыслишка…

Анна Павловна встала с дивана и переместилась к столу, на котором со вчерашнего дня остался раскрытым толстый фотоальбом. В ожидании своей очереди, рядом лежали ещё три, точно таких же. Впрочем, «очередь» – понятие относительное, потому что первый сразу становился последним, едва закрывался его толстый бархатный переплёт.

Жизнь, заключённую в альбомах, Анна Павловна помнила фрагментами, соответствовавшими предусмотрительно сделанным на фотографиях надписям. Благодаря ним, она, например, знала, что замечательные пальмы росли в 1955 году не где-нибудь, а именно в Гурзуфе. Но вот кто эти глупо улыбающиеся люди, картинно устроившиеся на ступенях белого дворца с колоннами, история умалчивала. Лишь улыбающуюся девушку с длинными косами она узнавала безошибочно, потому что это была она сама.

Кажется, именно в Гурзуфе у неё случился роман. Кажется, с лётчиком, и, кажется, звали его Василий. Кажется, вот он – справа от девушки с косами… или нет, вон тот, крайний во втором ряду… Всё кажется, кажется – и с каждым днём уверенности в этом слове становилось всё меньше.

Анна Павловна отвернула пару страниц назад. Контраст с предыдущим снимком оказался разительным – мрачные бараки, за ними бескрайняя степь, и ни одного живого человека вокруг. На обороте значилось – «Чкаловская область. 1941 год». Да, в сорок первом их эвакуировали, только она не записала название самого городка в этой Чкаловской области. Может, этот снимок и не её вовсе – у них же, кажется, не было фотоаппарата. Но бараки, кажется, были, и степь, кажется, была, а, вот, как назывался городок?..

С другой стороны, её давно перестало интересовать, в каком конкретно населённом пункте маленькая девочка Аня разбирала окровавленную красноармейскую форму, приходившую с фронта вагонами, чтоб потом в неё, отстиранную взрослыми женщинами, облачить новые дивизии, просеивая сквозь сито войны оставшееся мужское население.

Задумавшись, Анна Павловна перевела невидящий взгляд в угол, где стоял пакет с большими снимками, не помещавшимися в альбомы. Когда зрение было получше, она рассматривала их часами, но теперь крошечные детские лица, заключённые в замысловатые виньетки, сделались совсем одинаковыми. Она лишь точно помнила, что сделала двадцать шесть выпусков. Примерно, по тридцать пять человек в классе – это ж почти батальон! …Причём тут батальон? Тогда ведь война уже закончилась… Мысли смешались, и Анна Павловна подняла голову к иконке, висевшей на стене. Лик терялся в пелене, клубившейся перед глазами, но прямоугольник оклада подсказывал, что Бог ещё с ней.

– И зачем всё это было?.. – в тысячный раз спросила Анна Павловна, и в тысячный раз не получив ответа, вздохнула. Смотреть альбомы расхотелось, потому что, если бессмысленно само бытие, то воспоминания о нём, бессмысленны вдвойне.

Она отодвинула альбом и на его место положила листок, куда ежедневно записывала текущие дела. Этого можно было и не делать, так как записи повторялись с жутким однообразием и годились на всю оставшуюся жизнь.

«Заканчивается колбаса, – прочитала Анна Павловна, – купить. Купить творог – полезно». Запись она сделала вечером, а, значит, сегодня наступило время реализации намеченного. Всё-таки хорошо, когда есть план – вроде, осуществляется преемственность дня вчерашнего и дня сегодняшнего; вроде, происходит движение к какой-то цели.

Анна Павловна давно не переодевалась, выходя на улицу, потому что разделять на «домашнее» и «выходное» было нечего – просто два относительно приличных платья, через равные промежутки сменяли друг друга. Пока одно было на хозяйке, другое, всегда сохло в ванной – сохло долго, так как отжать его сил уже не хватало.

Анна Павловна надела кофту с неопрятной дыркой на правом локте. Она прекрасно знала, что выходить в таком виде неприлично, но поскольку ничего не могла изменить, старалась об этом и не думать – главное, что она ещё способна самостоятельно добраться до магазина. Это ведь тоже подвиг – спуститься с четвёртого этажа, а потом вернуться обратно!

Заперев дверь, Анна Павловна нащупала перила и осторожно двинулась вниз. Она всегда смотрела под ноги, но сейчас что-то заставило её поднять взгляд, и вместо привычного серого марева, увидела поднимавшуюся навстречу женщину в чёрных одеждах. Расстояние между ними составляло целый лестничный марш, но, к своему ужасу, Анна Павловна отчётливо разглядела лицо – к ужасу, потому что это было её собственное лицо. Она почувствовала, что теряет силы, и, скорее всего, покатится прямо женщине под ноги (как в своё время случилось с её матерью), но человек не хочет верить в неизбежное, и Анна Павловна судорожно вытащила из сумки ключ. Пятясь, упёрлась спиной в дверь. Оставалось вставить ключ в скважину, но для этого требовалось оторвать взгляд от лица женщины, и это оказалось самым сложным. Среди многолетнего сумрака она впервые увидела что-то ясно и отчётливо, совсем как раньше. Как же лишать себя такого счастья?.. Правда, глупое чувство самосохранения говорило, что счастье это мгновенно, что оно последний подарок судьбы, от которого лучше отказаться, и тогда, может быть…

Ключ с первого раза скользнул в скважину и повернулся на удивление легко. Анна Павловна захлопнула за собой дверь и только тут сообразила, что ключ остался снаружи. Хотя, какая разница, если чёрная женщина могла проникать даже сквозь стены (по крайней мере, так рассказывала её прабабка её бабке, бабка – матери, мать – ей, а она – Надежде…) Анна Павловна неожиданно вспомнила про дочь …надо же сообщить ей, иначе придётся лежать в тесном коридорчике, пока соседи не почувствуют трупный запах. И очень правильно, что дверь останется открытой – зачем же потом ломать её?..

Анна Павловна протянула руку к телефону (последний раз она пользовалась им, когда вызывала себе «Скорую»). Подняла трубку и с радостью услышала гудок, мгновенно связавший её с огромным миром – это давало безумный шанс, что чёрная женщина способна заблудиться в нём…

– Кого надо? – спросил мужской голос. Анна Павловна не знала, кому он принадлежит, но не удивилась – они ж и поссорились с Надеждой, двадцать лет назад, как раз из-за того, что голоса эти менялись слишком часто. Правда, тогда они звонили сюда, в их ещё общую квартиру.

– Мне Надю, – сказала Анна Павловна тихо, словно боясь, что её услышит чёрная женщина, уже, наверное, добравшаяся до лестничной площадки.

– Надюх! Тебя! – крикнул голос. Возникла пауза, в которой слышался женский смех.

– Слушаю.

– Надь, – Анна Павловна не узнала голос дочери, но почему-то была уверена, что не ошиблась номером, – это я – твоя мать.

– Твою мать! – со смехом воскликнула трубка, – чего ты хочешь? А то я тут занята.

– Надь, я встретила её. Совсем как твоя бабушка – она поднималась мне навстречу…

– Кого ты встретила?.. Коль, ты кильку-то всю не жри!.. Так, кого ты встретила?

– Чёрную женщину.

– Хватит мозги пудрить! Тебе чего там, скучно?

– Мне не скучно. Я сегодня умру.

– Ну… – голос замолчал. Видимо, слово «умру» внесло диссонанс в застолье, – от меня-то ты чего хочешь? Вызови врача, если тебе плохо. Я ж не врач.

– От тебя я ничего не хочу, – Анна Павловна вздохнула, – мне надо, чтоб ты знала…

– Теперь я знаю, – перебила дочь, – завтра могу заехать, но сегодня, никак. Всё, пока.

Надежда положила трубку и вернулась к столу, на котором стояли пустые бутылки, кастрюля с макаронами, пепельница и банка кильки. Причём в пепельнице содержимого уже было больше, чем в банке.

Ещё в комнате находились двое мужчин. Один из них спал, растянувшись на полу и выставив на всеобщее обозрение огромную дыру в грязном носке. При дыхании его щёки надувались, и на губах появлялись прозрачные пузыри. Звали мужчину Петя, и Надежда ненавидела его. Ненависть эта была тихой и выражалась лишь в том, с каким откровенным равнодушием она ложилась на скрипучий диван, задирала юбку и отворачивала лицо. Впрочем, лицо можно было и не отворачивать, потому что желания целоваться у Пети никогда не возникало. А если б оно вдруг возникло, Надежде всё равно пришлось его исполнять, ведь квартира принадлежала Пете и за неё требовалось платить. Только чем, если самой хватает лишь на макароны?.. Оставалась единственная валюта – та, которую нельзя, ни истратить до конца, ни потерять по пьяни.

А сегодня случился праздник. Во-первых, Коля, молодой и симпатичный (такие мужчины давно уже не обращали на Надежду внимания) сидел и разговаривал с ней!.. Да ещё принёс четыре бутылки вина!.. Прям, добрый волшебник какой-то!..

Во-вторых, Петя скопытился очень быстро, и Надежда чувствовала себя свободной. В её нетрезвом сознании даже возникали сумасшедшие мысли, что этот день – начало чего-то нового и хорошего; того, чего ещё никогда не было в её сорокалетней жизни.

А, в-третьих, этот звонок. Если мать, действительно, умрёт, это будет настоящий подарок, который и должен венчать настоящий праздник! Это будет лучшее, что она способна сделать для дочери, ведь тогда можно уйти от Пети и начать всё заново. …Нет, конечно начать всё, не получится – возраст не тот, да и вообще… но, по крайней мере, никто не станет принуждать меня… разве только, голод, и то не сразу, ведь у матери должны быть сбережения, которых хватит на первое время… Надежда мечтательно улыбнулась.

– Кто это у тебя там заболел? – спросил Коля.

– Да мать, карга старая… Наливай, – Надежда, в сердцах, махнула рукой.

– Наливаю.

Глядя, как щедрая рука наполняет стакан, Надежда вдруг подумала – …всё она врёт! Специально ведь дразнит. Сколько вызывала «Скорую» и говорила, что умирает, а ни разу, тварь, не померла!.. А теперь ещё чёрную женщину приплела… Дуру из меня делает!..

Надежда чувствовала, что должна с кем-то поделиться своими мыслями, иначе они, либо сведут её с ума, либо заставят бросить шикарный стол и нестись на другой конец города, чтоб выяснить, есть у неё теперь собственная квартира или всё ещё нет. А с кем поделиться, как не с самым добрым, самым лучшим человеком?..

– Слышь, Коль, – Надежда присела рядом с гостем, – а ты знаешь, как выглядит смерть?

– Какая смерть? – Колина рука дрогнула, и поток жидкости иссяк, чуть-чуть не поднявшись до заветного рубчика.

– Я чего хочу сказать… только не надо ржать, ладно?.. Говорят, женщины в нашей семье перед смертью видят саму себя, только одетую во всё чёрное…

– Не понял, – Коля отставил бутылку, – ещё раз.

– Чего ты не понял? Идёшь ты, а навстречу – тоже ты, только весь в чёрном. И в тот же день, бах!.. Ты помираешь.

– Скажешь тоже, – Коля испуганно оглянулся, но никого не обнаружив, усмехнулся, – дура ты, Надька. Ты сама подумай, чего несёшь!..

– Тогда плохо, – Надежда вздохнула, – а я уж губы раскатала… Мать сейчас звонила, так сказала, что видела чёрную женщину… ну, себя, короче.

– А ты хочешь, чтоб она умерла? Это ж мать! Ты думаешь, чего говоришь?..

Надежда взяла стакан и по-мужски выдохнув, осушила его до дна. Она знала, что после этого станет сама собой, и будет говорить то, что думает, и делать то, что считает нужным. В такие замечательные мгновения она обычно заявляла Пете, что он – мразь и подонок. Правда, потом приходилось неделю отсиживаться дома, пока не пройдут синяки, но зато он знал, что она о нём думает!

…И Коля пусть знает, что я думаю о матери!..

– Она хотела, чтоб я была такой, как она, – сказала Надежда, закуривая, – пошла в пединститут и всю жизнь объясняла дебилам, что дважды два, четыре! Мне кажется, её трахнули-то всего раз в жизни, и сразу я родилась. Так, ей стыдно даже признаться, кто это! Нет, говорит, у тебя отца, и всё тут! Вроде, дух небесный меня зачал!.. А я красивая была, весёлая… как отец. Я не хотела так жить, и, знаешь, что она делала? Она не давала мне денег! Вообще!..

– И ты стала зарабатывать сама? – догадался Коля.

– А как ты думаешь? Конечно! И неплохо зарабатывала, пока молодая была! Теперь, конечно… – Надежда вздохнула, – так она сейчас живёт в нашей квартире, а я с этим уродом! – она брезгливо посмотрела на ничего не подозревавшего Петю, – это справедливо?..

– Нет, – Коля тоже выпил и его «пробило» на философию, – насилие над личностью запрещено Конституцией, – сказал он, – а не давать денег – это и есть самое главное насилие.

– Так и я о том же, – Надежда кивнула, – налей ещё, а?

– Последняя, – Коля достал из-под стола бутылку.

– Вижу. А ещё возьмёшь? Ну, вроде, за упокой души… Слушай, завтра съездишь со мной? Глянем, как она там…

– На фиг оно мне надо? Я с детства покойников не люблю. За пузырём сгонять, то без вопросов – пока бабки есть, – Коля встал и нетвёрдой походкой направился в коридор.

– Не забудь вернуться! – крикнула Надежда, но в ответ только хлопнула дверь.

Она закрыла глаза, и сразу всё поплыло. Лишь через минуту Надежда сообразила, что память неожиданно подбросила ей картинку не ненавистной Петиной берлоги, а совсем другой квартиры, где она не была много лет. Может, поэтому изображение и получилось таким неясным и расплывчатым, а вовсе не от выпитого вина.

Надежда тщетно пыталась «навести резкость», чтоб вновь обрести чувство дома, и вдруг испугалась, что ничего её там больше нет – ни уютного дивана, заботливо спрятанного за шкафом от яркого света настольной лампы, под которой до поздней ночи проверялись целые стопы тетрадок; ни полки с игрушками и книжками…

…Кстати, а куда эта сволочь дела мою Машку? Неужто выбросила?!.. (Надежде стало безумно жаль тряпичную куклу, которую она всегда укладывала спать вместе с собой) …Я её саму выброшу на помойку, если она тронула Машку!.. Что ещё там моё?.. Чашка и тарелка с медвежатами – это фигня… а теперь там всё моё!.. Мысль была такой уверенной, что не оставляла сомнений в своей истинности, а сладостное ощущение внезапного богатства требовало подтверждения – оно не хотело дожидаться завтрашнего дня!

Надежда поднялась. …Это ж быстро; я успею, пока вернётся Колька… с ним и обмоем… Заглянула в кошелёк, заведомо зная, что он пуст …А, пошёл ты!.. Сунула руку за шкаф, где Петя обычно хранил деньги …Вот, ведь, сука!.. Достала две сотенные бумажки …как я вчера просила похмелиться, так ничего у тебя нет!.. Ну, так и не будет!.. Всё равно я их зарабатываю, а не ты… Сунула деньги в карман, даже не взглянув на спящего сожителя.

В автобусе она дремала, чудом не проехав нужную остановку. Вошла во двор и растерянно остановилась. На месте песочницы, где она когда-то потеряла красный совочек, выросла площадка с качелями и горками; деревья срубили, устроив автостоянку, и вообще, всё сделалось маленьким и тесным… или просто она стала слишком большой?..

Поспешно зашла в подъезд (…хоть тут всё осталось по-прежнему!..) и успокоилась, окунувшись в убожество старой пятиэтажки. …Это, точно, мой подъезд, и я снова буду здесь жить!.. Она даже вспомнила, как звали соседку с третьего этажа.

В скважине торчал ключ …А как иначе? Иначе я просто не попаду домой – за двадцать-то лет эта тварь, небось, сменила замок… Толкнула дверь и ощутила до боли знакомый запах. Остановилась, мгновенно протрезвев, словно ей опять шестнадцать, и она опять вернулась под утро; опять затаилась в коридоре, ожидая, когда из кухни на неё обрушится поток брани… но в тишине лишь тикали часы.

На цыпочках Надежда прошла в комнату. Она не знала, как будет выглядеть её заветная мечта, поэтому вид матери, лежавшей на диване, в первую секунду вызвал жуткое разочарование. Наверное, она надеялась, что та просто исчезнет …а как объясняться с ней, если она ещё жива?.. Или не жива?.. Руки матери были сложены на груди, а восковое лицо смотрело в потолок широко открытыми глазами.

– Ау! – Надежда негромко хлопнула в ладоши, но мать не шевелилась. Подойдя к дивану, заглянула в остекленевшие глаза и наконец-то поверила, что чудо свершилось. Она ждала его долгие годы и дождалась!

Больше тело её не интересовало. С ним она разберётся завтра, а сегодня – праздник! Всем пить, гулять!.. Повернулась к шкафу, помня, что деньги всегда хранились среди книг …ведь что главное для праздника – деньги! Да и не только для праздника – они, вообще, главное!..

Надежда аккуратно вынимала книги, по нескольку раз пролистывая страницы, но на пол сыпались лишь пожелтевшие закладки. Поймав одну из них, Надежда прочла бессмысленную фразу – «образ Онегина», и вдруг поняла, что денег здесь нет.

– Где бабки, сука?.. – она повернулась к телу, – молчишь? Ну, я устрою тебе поминки…

Если денег не было в книгах, значит, они могли находиться в любом месте, а чтоб перетряхнуть всю квартиру, потребуется ни один час. Такого бездарного праздника Надежда не могла себе позволить. …У меня ж есть деньги, – вспомнила она, – на три пузыря хватит, и если ещё Колька принесёт!.. А завтра всё найду и кину Петьке в рожу его две сотни! Пусть подавится!..

Заглянула в холодильник, но обнаружила лишь кастрюльку с несколькими ложками гречневой каши. В качестве закуски она не годилась, и Надежда съела её тут же. Бросила на стол грязную ложку. Всё, больше ей здесь пока делать нечего.

К Пете Надежда ввалилась с тяжёлым пакетом, который аккуратно опустила на пол. Всю дорогу она боялась, что тонкие ручки оборвутся, однако они выдержали …и, значит, праздник продолжается!.. Прислушалась – из комнаты доносился храп, будто никуда она и не уходила, но сама-то она знала, как всё изменилось за последние два часа. …Жаль, что Коля не вернулся… Но нельзя же праздновать в одиночку!.. Праздником всегда надо делиться, причём, неважно с кем, иначе он теряет смысл… – Вставай, урод! – Надежда пнула спящего сожителя, – я бухла принесла!Петя перестал храпеть и повернулся на спину. Видимо, информация с большим трудом проникала в его сознание, потому что только через минуту он открыл глаза, и ещё через минуту стёр слюну, засохшую в уголку рта.– Чего ты принесла?– Бухла, – Надежда выставила на стол бутылки.Петя удивлённо уставился на них, словно впервые видел этикетку «Портвейн № 33».– Это хорошо, – поднявшись, он стряхнул прилипшие к джинсам крошки, – так, наливай.– Так, открывай! Штопор-то ты утром сломал!Пока Петя ковырял ножом пробку, Надежда разглядывала его, стараясь запечатлеть в памяти, чтоб не повторить вдруг прежних ошибок. Ведь завтра она его уже не увидит. Никогда больше не увидит!..– Слышь, – сказала она, – завтра я сваливаю.– Сваливай, – Петя кивнул, наполняя стаканы, – только кому ж ты такая нужна?– А, вот, представь! И не вздумай искать меня!– Дура ты, Надька, – решив, что этим всё сказано, Петя вернулся к своему главному делу.Надежду всегда восхищало, как он пьёт – не глотками, а вливая жидкость, вроде, в воронку, легко и плавно. Это стоило видеть!.. Вытряхнув в рот последние капли, Петя перевёл дыхание (вино, определённо, просветляло мозги) и сунув в рот сигарету, спросил:– Откуда бабки на пойло? Неужто Кольке дала, пока я спал?– Я б, может, и дала, если б он взял, – благодушно засмеялась Надежда.– Ты ж вчера ползала тут на коленях… или… – осенённый догадкой, он кинулся к тайнику, долго шарил там и ничего не найдя, зловеще повернулся к сожительнице, – ах, ты, сука! Как ты посмела трогать их своими погаными лапами?!.. Шлюха подзаборная!Надежда не терпела таких слов даже от родной матери, а уж от какого-то Пети?..– Что ты сказал? А ну, подойди, тварь!.. – она схватила со стола вилку.Годами сложившаяся система взаимоотношений нарушилась, и Петя не понимал, отчего это произошло. Он тупо смотрел на нервно дрожавший в руке сожительницы всегда такой безопасный предмет сервировки, и думал… нет, ни о чём он не думал – для того чтоб думать, мозги его ещё недостаточно просветлели, поэтому он взял и второй налитый стакан. Эта наглость Надежду окончательно взбесила.– Ты, тварь, пропиваешь всё, что я заработаю! А сам принёс хоть копейку?!.. – она шагнула вперёд, неумело выставив вилку, – ну, иди сюда!.. Ты, трус позорный!..Истеричные крики разрушали благостность, наступавшую, когда вино доходило до самых глубин организма и приносило избавление от всех проблем.– Заткнись, шлюха подзаборная, – Петя взял нож, которым только что открывал бутылку, – или я заткну тебя… Я убью тебя, поняла?!.. Шлюха подзаборная!..Надежда помнила Петино довольное лицо, когда, услышав про «тварь и подонка», он мысленно выбирал, то ли засветить ей в глаз, то ли оттаскать за волосы, то ли отвесить пару смачных пинков – то был азарт неограниченной власти, свойственный всем тиранам, а сейчас Петя смотрел с тихой ненавистью. Насколько сильно это чувство Надежда знала, и испугалась. Она поняла, что есть только два выхода, либо ударить первой, либо бежать, пока путь к двери ещё свободен.