Сидя за столом, обитым железом (в описи он значился как «верстак слесарный»), Петрович лениво разглядывал противоположную стену, пока его взгляд не остановился на яркой картинке. Ему было безразлично, что перед ним сам Генеральный Секретарь ЦК КПСС – он думал; думал, о чём бы таком ему подумать. Это было очень знакомое состояние, когда пытаешься впихнуть в голову хоть какую-то мысль, но не можешь продавить вакуум.

Иногда подобная беспомощность пугала Петровича. Он вдруг с ужасом представлял, как утратит все желания, забудет всё, что знает, и, может быть, даже разучится говорить. Кстати, последнее уже случалось, и вместо нужных слов приходилось глупо размахивать руками, надеясь на догадливость окружающих. Но потом страх превратиться в дебила или идиота (он не знал, какая разница между этими понятиями) проходил, ведь уже много лет назад найден способ заполнять вакуум, и требуется для этого совсем немного.

Петрович наклонился и извлёк из ящика початую бутылку.

…Насколько винтовые пробки удобнее «бескозырок», – подумал он, – раньше надо было искать затычку, а теперь повернул, и хоть на бок её клади, хоть в кармане носи… Всё-таки технический прогресс – великая вещь!.. Есть ещё на земле светлые головы…

Петрович налил полстакана и вновь спрятал бутылку подальше от всевидящего ока начальства. Аккуратно отрезал четвертинку луковицы, понюхал её, словно проверяя, не испортился ли продукт со вчерашнего дня, и отсалютовав Генсеку, выпил.

– Ну, и что ты смотришь? – спросил Петрович, ставя пустой стакан, – тебе тоже налить? Могу. Мне не жалко, только принёс бы сам хоть раз, а то только лыбишься целыми днями.

Брежнев не ответил, зато сознание вышло из оцепенения …До конца смены, пожалуй, хватит… Минут пять Петрович наслаждался этой мыслью и даже заглянул в ящик, убеждаясь, что правильно оценил ситуацию. А следующая мысль была ещё радостней: …Завтра получка! А получки обмываем у Дуськи!..

Петрович мечтательно поднял взгляд с пёстрого маршальского мундира к грязному потолку и закурил, предварительно размяв «беломорину» и дунув в неё так, что табачная крошка повисла на его щеке, но это было не важно.

…Да, у Дуськи хорошо!.. Он представил зелёный металлический ларёк, превративший узкую улочку в тупик. Нет, конечно, если захотеть, по ней можно было пройти и дальше, но из тех, кто сюда попадал, никому этого не хотелось. Зачем куда-то идти, если можно уютно устроиться на пустых ящиках, выставить прямо на землю выпивку, закуску и кружки с пивом, в которых почему-то изначально не бывало пены? Со стороны мясокомбината, как всегда, будет долетать запах чего-то…

…Гошка говорил, что «так мерзко воняют» горящие кости… Сам он мерзко воняет!.. Значит, мясокомбинат работает, и, значит, будет, чем закусить. Глупый он ещё, этот Гошка, а тут собираются умные люди, способные вмиг решить любые мировые проблемы! Только такие, вот, козлы… – Петрович криво усмехнулся, глядя на самодовольного Генсека, – да, козлы!.. Они всё равно сделают по-своему – потому мы никак и не догоним Америку!..

Петрович посмотрел на часы с лопнувшим стеклом.

…Думаешь, они хреновые? – мысленно спросил он Генсека, и сам же ответил, – зато как идут! Современные никогда так ходить не будут!.. Ни черта ты в жизни не смыслишь. Ты ж небось не знаешь, сколько стоят новые? Да за эти деньги можно у Дуськи взять… Несложные вычисления повергли Петровича в такой шок, что в эмоциональном порыве он даже ласково погладил свою старенькую «Ракету» и ногтем мизинца попытался очистить трещинку от солидола.

Теперь Петрович знал, что до конца смены осталось каких-то пара часов.

…Нужно поработать, – решил он. Идея была неожиданной и не имела разумного объяснения, но Петрович давно привык, что такие вот неожиданные идеи всегда приходили ему вовремя и никогда им не противился. Тяжело поднявшись, он открыл находившуюся за спиной дверь и привычно щёлкнул выключателем. Тусклый свет сразу обозначил деревянные стеллажи, разделённые на ячейки, в которых хранился запас инструмента целого цеха. Если напрячь память, Петрович мог бы вспомнить каждую из этих нужных кому-то вещей.

…Правда, ключи и плашки с метчиками, как китайцы, на одно лицо, зато молотки!.. У каждого своя ручка, со своими трещинками… Как ни крути, дерево, есть дерево!.. Так зачем я зашёл сюда? Но ведь зачем-то же зашёл!.. С обеда не заходил. А о чём это говорит? О том, что никому ничего не требуется, то есть, я работаю хорошо и в цехе всё есть…

Понятие «цех» мгновенно снесло тонкую перегородку, отделявшую его кладовую от плотных рядов станков, гудевших на разные голоса. Петрович будто видел лёгкий дымок, поднимавшийся над резцами, и тонкую лиловую змейку, завивавшуюся кольцами, обрывавшуюся, падавшую на пол; видел обезличенного токаря, который, держа папиросу в грязных пальцах, равнодушно наблюдал за рождением новой, точно такой же змейки. Ещё Петрович ощущал запах эмульсии и горящего металла – он даже знал, почему тот горит, так как в свое время сам, гонясь за планом, почти всегда работал на повышенных оборотах. Впрочем, разве теперь это важно?

Теперь он привык не слышать гула станков, успешно прировняв его к тишине. Только когда он выходил из цеха, тишина становилась оглушающей, но, в любом случае, это просто были две разные тишины.

Стена вернулась на место, вновь разделив мир на огромный, враждебный и крошечный, но очень спокойный …Зачем-то ведь я зашёл сюда… Не ключи же пересчитывать в самом деле… И в это время распахнулась дверь, через которую огромный и крошечный миры соединялись вполне реально.

– А это, Олег Борисович, наша инструментальная, – услышал Петрович бодрый голос старшего мастера Володи.

– А почему всё открыто и никого нет? – второй голос Петрович не узнал, но тот показался ему строгим – таким разговаривают большие начальники, – вы понимаете, сколько здесь нашего народного имущества?

– Олег Борисович, всё мы понимаем… – засуетился Володя и громко позвал, – Петрович!

– Что случилось? – кладовщик высунулся из-за стеллажа и увидел, как Володя облегчённо вздохнул, – я тут ревизию провожу, пока время есть.

– Вот это правильно, это по-хозяйски, – кивнул незнакомец.

– Олег Борисович, Петрович был одним из лучших токарей, а потом пальцы потерял. Несчастный случай. Но с завода не ушёл. Вообще, знаете, какой у нас на участке коллектив!..

– Похвально, – незнакомец снова кивнул, – а что ж вы такого специалиста в кладовке держите? Он бы мог передавать мастерство молодым. Может, перевести его в наше ПТУ?

И тут испугался Петрович, потому что никаким «специалистом» он не был, а, тем более, «одним из лучших», да и пальцы потерял, потому что перед тем пил три дня. Он, вообще, не понимал, зачем Володя нёс всю эту чушь, но он – старший мастер, без пяти минут зам. начальника цеха, так что ему видней.

– Знаете, – Петрович исподлобья взглянул на Володю, – работать одно, а учить – другое. Нет у меня к этому таланта.

– Нет, так нет, – незнакомец равнодушно пожал плечами, – спасибо, Владимир Иванович, дальше я сам пройдусь, посмотрю свежим взглядом, – он вышел и закрыл дверь, оставив Володю наедине с Петровичем.

– Это что за хрен? – спросил Петрович, но Володя испуганно прижал палец к губам.

– Новый директор завода. Ходит, знакомится, – прошептал он, и подойдя ближе, учуял запах, исходивший от кладовщика, – а ты знаешь, – Володя прищурился, сделав, как ему казалось, грозное лицо, – он сказал, первое, с чем надо бороться – это пьянство на производстве! – уверенно выдвинул ящик стола, – а у тебя здесь что?

– Что надо, то и у меня, – проворчал Петрович.

– Моё дело, предупредить, – Володя вышел, хлопнув дверью, а Петрович уселся за стол.

– Вот ведь, хрен моржовый, – запросто обратился он к Генеральному Секретарю, – учить меня ещё будет!

Тем не менее, мысли продолжали крутиться вокруг нового директора, и вдруг он понял, что совсем не случайно зашёл в свой склад. Если б он не спрятался, а сидел за столом со стаканом в руке!.. Такой стресс требовалось снять немедленно.

Петрович выглянул в цех, и убедившись, что начальства нет, торопливо налил полстакана и торопливо выпил. Волнение, действительно, тут же прошло. Он закурил, довольно глядя на Брежнева, который тоже не испугался нового директора.

…А ничего б и не случилось, – подумал Петрович злорадно, – не зря все говорят, что я везунчик. Ведь если вспомнить…

Вообще, Петрович любил вспоминать (а, собственно, чем ему ещё заниматься, если ни настоящее, ни будущее не сулили ничего нового?) Странно только, что воспоминания начинались не с детства, а с Любы. То ли в его детстве не было ничего примечательного, то ли просто ничего не отложилось в памяти – зато потом события вспыхивали на дороге жизни, словно фонари вдоль ночной трассы. Тьма, тьма – свет, тьма, тьма – свет… И пусть они не всегда хорошо начинались, но непременно имели удачный конец.

Он тогда как раз уходил в армию. И кто б мог подумать, что красивая девчонка, только поступившая в институт, станет ждать его? Он даже не отвечал на её письма, чтоб не разочароваться потом, но она, глупенькая, дождалась.

Естественно, он женился на ней. А какой дурак откажется от такого счастья, если даже бабки, вечно сидевшие у подъезда и невзлюбившие его с детства, твердили лишь о том, как ему повезло – «охмурить такую девку»?

Потом Люба заставила его поступить в институт – только какой из него студент?.. Зато когда устраиваясь на работу, Петрович гордо написал в графе «образование» – «незаконченное высшее», его планка сразу поднималась над теми, кто писал «среднее» и даже «среднее специальное». Наверное, поэтому ему предложили должность мастера…

…Эх!.. – Петрович вздохнул, – был бы сейчас на Володькином месте… А оно мне надо? Это Любка мечтала, чтоб я шёл в начальники, карьеру делал… Тогда б я, точно, не оставил пальцы на этом грёбаном станке, – он посмотрел на изуродованную руку, но её вид давно уже не вызывал никаких эмоций, – я ж хотел идти грузчиком, в мебельный – там тогда такие деньжищи заколачивали!.. Только, вот, посадили их потом всех, и Витьку-дружбана тоже… Хотя сесть я мог и здесь, если б не Любка… Петрович совершенно не помнил той драки, и не помнил, как в руке оказалась пустая бутылка – ощущать себя он начал с жуткого похмелья уже в камере.

По закону ему должны были б дать три реальных года, а получил он год условно, и только вернувшись домой, понял, что это не суд у нас самый гуманный, а просто в квартире не осталось, ни телевизора, ни магнитофона, ни мебельной стенки…

Петрович с вызовом посмотрел на Генсека и для убедительности пояснил вслух:

– Вот, Леонид Ильич, Любка – это не Светка, и не Галка, и не Ирка! Эти б, сучки, меня сразу бросили – сиди, мол. Они и так меня бросали, когда кончались деньги… – тема была не самой приятной, и Петрович, завершая её, погрозил Генсеку пальцем, – а с Любкой я живу до сих пор. О, какую жену я себе выбрал!.. – отвернулся, вглядываясь в прошлую жизнь.

…А рожать она взялась, прям, как кошка, – Петрович усмехнулся, – две штуки подряд!.. Он попытался представить лица детей, теперь уже выросших и разъехавшихся по разным городам, но в памяти возникали, то сохнущие на тесной кухне пелёнки, в которые всё время приходилось тыкаться лицом, то очереди за молоком, то визг и плач младшей, когда старший отбирал у неё игрушки.

Иногда Петровичу казалось, что он готов убить этих чёртовых ублюдков, но ведь не убил же! А почему? Петрович вспомнил, как, разъярённый, стоял посреди комнаты, а жена прижимала к себе сына, ласково повторяя: – Смотри, Игрёк-то – вылитый ты… Потому, наверное, и не убил.

Петрович допил бутылку и сунул пустую в пакет, чтоб не оставлять улик.

…Чёрт с ними! Выросли, и ладно. Пусть живут, – решил он, – жалко мне, что ли?.. Взглянул на часы и поразился тому, что просидел на рабочем месте лишних пятнадцать минут. Вскочил, на ходу снимая рваный халат, ведь если он не успеет перехватить Сашку, то вечер, можно сказать, пройдёт впустую. Что ж ему сразу идти домой или тащиться к Дуське одному?..

– Смотри, чтоб без меня не бузил тут, – напоследок Петрович погрозил пальцем безмятежно улыбавшемуся Генсеку, и заперев дверь, вышел в пролёт, где уже давно наступила та, вторая – мёртвая тишина.

…Так-то, сволочи, – злорадно подумал он, взирая на затихшие станки, – вот и стойте тут, а я пойду к Дуське…

Впереди маячила фигура Сашки Никитина – с ним они когда-то ещё работали на соседних станках. Петрович устремился следом, неловко скользя на блестящем от масла металлическом полу; устремился к распахнутым воротам, за которыми светило яркое солнце.

– Санёк! – крикнул он, и Сашка остановился на самой границе света и тьмы, – к Дуське-то идём? Червонец у меня есть, а завтра всё равно получка.

– Ты ж и мёртвого уговоришь, – засмеялся Сашка, пожимая протянутую руку, – только по кружечке и всё, а то футбол хочу посмотреть. «Спартак» играет.

– И нужен он тебе? – удивился Петрович, – вот скажи, если «Спартак» выиграет, тебе что, зарплату прибавят или Валька чаще давать будет?

Сашка задумался, продолжая медленно шагать к проходной, а Петрович и не торопил его, ведь другой темы для разговора всё равно не было.

– А чёрт его знает, – минут через десять произнёс Сашка, когда они уже сворачивали на улочку, ведшую к Дуськиному ларьку. Петрович к тому времени успел забыть, о чём спрашивал, но это было и не важно – фраза получилась такой всеобъемлющей, что могла относиться к чему угодно, даже к жизни вообще.

Возле ларька, на бессменных ящиках расположились несколько работяг, зашедших поправить здоровье перед длинной второй сменой, и живописная группа студентов, не так давно тоже разнюхавших об этом замечательном месте. Студенты весело смеялись, разливая по стаканам вино.

…А чего им не смеяться? – Петрович вспомнил свои недолгие студенческие годы, – дурак был… Любка ж уговаривала… Кончил бы тот институт…

Мысль возникла спонтанно и несла в себе жалость не по каким-то упущенным возможностям, а, скорее, по ушедшей молодости, и Петрович вздохнул.

– Чего вздыхаешь? – спросил Сашка, которому просто надоело молчать.

– Я не вздыхаю, я – дышу, – Петрович достал смятый червонец, – «по полкружечки»?

Впоследствии подобные выражения стали называть «сленгом», то есть языком общения узкого круга людей, связанных общими интересами. В этот круг, естественно, входила и толстая Дуська. Взяв деньги, она до половины наполнила кружки бесцветным пивом, а остальной объём долила водкой из припрятанной под прилавком бутылки. Цвет при этом почти не менялся, зато убойная сила вырастала многократно, что являлось главным, когда у тебя в кармане последний червонец.

Сашка попробовал на прочность свободные ящики и сел, изучая покосившиеся частные домишки. Петрович в это время осторожно нёс кружки, вожделенно глядя на колыхавшуюся в них жидкость. Жизнь продолжалась, и цель в ней присутствовала, и, вообще, всё прекрасно!.. Пока не покажется дно кружки…

Петрович опустился рядом с другом, и сделав первый жадный глоток, закурил.

– Слышь, Санёк, ты нового директора видел?

– Ходил там какой-то, – Сашка равнодушно пожал плечами.

– Говорят, суровый мужик. С пьяницами бороться собрался.

– Дурак он тогда. А работать кто будет? Разве по трезвому кто пойдёт на такую зарплату?

– Это да, – Петрович сразу успокоился, и за себя, и за коллектив, да и за судьбу всего завода, – так с кем «Спартак» – то играет? – вспомнил он, желая сделать приятное человеку, вмиг разрешившему все его сомнения.

– А, – Сашка махнул рукой, – какая разница?.. Петрович, ты ведь в институте учился и постарше меня будешь, скажи вот – Танька моя… ну, дочка. Она в десятом классе, отличница, на медаль идёт… так им сочинение задали – «В чём вы видите смысл жизни?» Она уже неделю чего-то там шкрябает, рвёт, опять шкрябает… Я ей, дуре, говорю, пиши про Родину, про комсомол, а она мне – так все писать будут; я, говорит, хочу по-своему, как я понимаю. А кой хрен она понимает – я заглянул одним глазком, так она там чего-то про Бога сочиняет, представляешь? Я говорю ей – дура, тебе не то, что медаль, тебя вообще из школы попрут с таким сочинением, а она знаешь, что ответила?.. – Сашка сделал большой глоток, – а она отвечает – и пусть попрут. Я тогда, говорит, в монастырь уйду!

Петрович тоже отхлебнул «гремучей смеси», подумав, что под такую тему одной кружки, пожалуй, будет маловато, и неплохо б раздобыть ещё хотя бы трояк – только где?..

– Откуда чего берётся?.. – он сокрушённо покачал головой, – ты, вроде, нормальный, жена у тебя нормальная – партийные оба… Из школы, может, и не попрут, а из комсомола, точно. Всю жизнь себе девка испортит…

– Она ж не понимает, дура! – Сашка сделал ещё глоток, – я ей говорю, книжки почитай, что люди умные пишут – какой Бог?.. А она говорит, читала… не, она, правда, много читает…

– Слушай, – воодушевился Петрович, вспомнив, как решал свои семейные проблемы (конечно, таких серьёзных у него не было, но какие-то ж были!..), – а ты ремнём её учить не пробовал? Знаешь, как мозги прочищает! Я со своих обормотов, бывало, штаны сниму…

– Каким ремнём? – перебил Сашка, – она ж здоровая уже; выше меня вымахала! Вон, как эти, – он повернулся к хохотавшим на чем-то студентам

– Да, тогда ремнём поздно, – с сожалением согласился Петрович, делая очередной глоток, – значит, упустил ты момент. Тогда и не знаю… – он почувствовал, что напиток наконец-то дал долгожданный эффект – в голове всё поплыло и думать о чём-либо стало просто лень; захотелось лечь на траву, уставить лицо в безоблачное небо и… и… и всё – и просто ощущать себя живым существом.

Сашка посмотрел на часы.

– Пойду футбол смотреть, – он придвинул недопитую кружку, – на, если хочешь.

– Давай, – Петрович слил себе остатки. Кружка вновь сделалась полной, и вечер, вроде, начинался заново.

Сашка ушёл. Петрович долго смотрел ему вслед, потом перевёл бессмысленный взгляд на весёлых студентов, на мужиков, вспомнивших о производстве и гуськом потянувшихся к дырке в заборе, на деревья, на домики под ветхим шифером, на Дуськин ларёк, но увиденное не удовлетворило его. Он всё-таки сполз с ящика, и улегшись на землю, уставился в небо – огромное, голубое, будто обнимающее со всех сторон; такое доброе, способное укрыть тебя от всех невзгод…

Петрович бы так и уснул, если б рядом не раздался встревоженный голос.

– Мужик, ты чего? С тобой всё нормально?

Он нехотя повернулся и увидел двух студентов, отделившихся от уходящей группы.

– Мужик, – один из них наклонился, и видя, что Петрович не реагирует, повернулся к приятелю, – давай, поднимаем его, а то помрёт ещё.

Они подхватили Петровича и легко поставили на ноги.

– Помнишь, где живёшь? – спросил один студент.

– Тут рядом, – Петрович глупо улыбнулся, – в заводских домах, знаете?

– Знаем. Давай, отведём, пока менты тебя не оприходовали.

По узкой кривой улочке студенты потащили Петровича к серым пятиэтажкам, нависшим над садами, усыпанными яблоками, и чем ближе они подходили к цивилизации, тем бодрее чувствовал себя Петрович. Так происходило всегда, стоило ему подойти к дому – наверное, всё-таки жил в нём какой-то потаённый стыд перед женой, только просыпался он почему-то лишь когда заканчивалось спиртное.

– Сам дальше дойдёшь? – спросил студент, заметив произошедшую перемену.

– Дойду, – Петрович тряхнул головой и вдруг совсем не к месту вспомнил их с Сашкой беседу, – ты как думаешь, Бог есть?

– Бог?.. – студент опешил, – а ты чего, к Богу собрался? Так, может, зря мы тебя тащили?

Расхохотавшись, ребята пошли прочь.

– А ангелы?.. – крикнул вслед Петрович, – вы ж ангелы, да?..

– Ангелы, ангелы, – весело толкая друг друга, студенты скрылись за углом.

– Ангелы должны быть, – сказал Петрович уверенно, – а иначе как?.. – и пошатываясь, двинулся к подъезду.

Хорошо, что жил он на втором этаже – подняться выше сил ему б могло не хватить. Держась за косяк, он позвонил в дверь, и та распахнулась.

– Опять, ирод!.. – увидев мужа, Люба всплеснула руками, – да когда ж это кончится!..

Она втянула мужа в квартиру. Петрович облегчённо привалился к стене, но зная, что сначала надо разуться, попытался наклониться; правда, догадливая жена опередила его.

– Только не падай! – присев на корточки, она расстегнула туфли и помогла извлечь из них ноги. Возложив на плечо бессильную руку, довела мужа до дивана, – ложись, горе моё.

Петрович покорно повалился на бок и поджал ноги. Всё, он дома, и никто ему не страшен, ни милиция, ни новый директор, ни Бог в своём голубом небе; блаженно вздохнул и закрыл глаза, а Люба опустилась в кресло напротив и заплакала.

Подобные сцены повторялись с завидной регулярностью, словно поставленные по одному сценарию. Люба догадывалась, что ничего нового уже не будет – никакого хэппи-энда, и сама не могла понять, что же удерживает её здесь. Ведь запросто можно всё бросить и уехать, например, в Волгоград, куда дочь звала её уже целый год; еще там ждёт внучка Лизонька, а она тут… Люба смотрела на спящего мужа и не могла сформулировать, чем же она здесь занимается.

Один раз она всё-таки была в Волгограде, и явственно представив вид на Волгу, открывавшийся из окна; комнату, в которой может в любой момент поселиться, Люба успокоилась. Перестав плакать, она печально подумала – …он же совсем тут пропадёт… Она даже мысленно давно не произносила «я люблю его», хотя, скорее всего, так оно и было, не поддаваясь никакому разумному объяснению.

…Если вдуматься, разве такое можно любить?.. Люба снова вздохнула, и чтобы не отвечать на риторический вопрос, отправилась на кухню. Она знала, что скоро муж проснётся и его надо накормить, налить сто грамм (не больше!), и тогда он обнимет её, поцелует, скажет, что она самая лучшая на свете… Ну, разве можно уехать от всего этого?..

Петрович открыл глаза, когда уже стемнело. За стенкой тихонько бубнил телевизор, а за окном шептали свою колыбельную тополя, рождая благодатный покой, когда не хочется даже шевелиться – достаточно, то открывать глаза, чтоб не потеряться в пространстве, то снова закрывать их, обретая необъяснимое состояние лёгкости и какого-то кружения. Петрович облизнул губы и сразу понял, что сделал это зря – сразу во рту появилась противная сухость и горечь, напоминавшая о нездоровой печени. Состояние неуёмного блаженства исчезло, зато вернулась дрожь в руках и тяжесть в голове.

– Люб! – позвал он и прислушался к приближающимся шагам, – любовь моя, где ты?..

– Ну что, ирод? – Люба остановилась на пороге и улыбнулась тому, что муж всё-таки жив. Она каждый раз боялась, что тот заснёт и в угаре не заметит, как остановится сердце. Может, она б и не думала об этом, но доносившееся каждый день из-за соседской стенки «чтоб ты сдох, окаянный!..» невольно заставляло примеривать ситуацию к себе. Нет, она никогда не желала Петровичу смерти.

…Лучше мы умрём вместе, в один день. Дети большие, у них всё равно своя жизнь…Только, вот, ей было всегда очень жаль Лизоньку…

– Ну, прости, – Петрович неуверенно протянул руки, – оно как-то само получилось.

– Оно у тебя всегда само получается, – Люба вздохнула, – есть будешь?

– А сто грамм найдётся? Муторно на душе, – Петрович беспомощно улыбнулся.

– Идём, ирод. Тебе б только сто грамм.

Люба уже гремела тарелками, когда Петрович только выбрался в коридор. Огляделся, словно вспоминая, где находится кухня, и, вроде, не связанные между собой детали соединились в его сознании – он увидел у двери полное мусорное ведро и Любину сумочку, лежавшую на трюмо. Дальше всё происходило помимо его воли. Мгновенно расстегнув замок, Петрович выхватил из кошелька трояк и сунул в карман. А больше ему и не надо – ему б только на «четвёрочку»!..

– Люб! – крикнул он, – я пока мусор вынесу!

– Чего это, на ночь глядя? – жена удивлённо появилась из кухни, – пойдёшь на работу…

– Воняет, – сходу ответил Петрович, удивляясь собственной находчивости.

– Я что-то не чувствую, – Люба пожала плечами, – ну, вынеси, если хочешь. Только не долго – я уже грею.

– Пять минут! – Петрович подхватил ведро и выскочил за дверь, пока жена не передумала.

Конечно, дойти до магазина было не пять минут …Минут десять, – прикинул он, – ещё десять – купить, минуту выпить… а эту дрянь куда? – он взглянул на ведро, – не с ним же идти?..

Замаскировав ведро в кустах, Петрович торопливо, насколько позволяла координация, направился в арку, через которую лежал путь к гастроному. С улицы доносился гул машин, где-то за спиной повизгивала собака, а в беседке громко смеялись парни и девчонки, у которых уже всё было припасено и не требовалось никуда спешить. И вдруг среди этого привычного набора звуков Петровичу послышался голос – такой отчётливый, словно раздавался над самым ухом.

– Неправильной дорогой идёшь. Вернись.

Петрович оглянулся, но никого не увидел. А впереди чернел проём арки, за которым призывно светились огромные аппетитные витрины, и было даже видно, что в штучный отдел нет никакой очереди!..

Петрович шагнул в темноту.

– Вернись! Погибнешь!

Он испуганно замер, и в этот момент сверху сорвался, то ли кирпич, то ли кусок штукатурки – Петрович не разобрал, что это было, но упало оно прямо перед ним, разлетевшись тысячей колючих брызг.

С такой скоростью Петрович не трезвел даже в вытрезвителе, когда однажды менты окунули его в ледяную ванну. Он смотрел на холмик, возникший на пути, и думал, что в следующую секунду должен был оказаться именно в этом месте.

– Ангел… – прошептал Петрович, озираясь по сторонам.

– Не ради тебя стараюсь, – ответил тот же голос, – ради жены твоей. Она б очень расстроилась, а я не могу этого допустить. Я всю жизнь тебя ради нее спасаю, но если ты не прекратишь над ней издеваться, больше спасать…

– Ты кто?..

Ответа не последовало. Впрочем, он и не требовался – Петрович знал, что никто, кроме ангела-хранителя, не мог совершить подобное чудо. Только, оказывается, это не его ангел!

– Как я сам не догадался за столько лет… – Петрович попятился выходя из тёмной арки на свет фонаря. Взглянул на часы и объявил кому-то, – ещё две минуты.

Конечно, он не успевал дойти до мусорки, поэтому вывалил ведро прямо за угол и побежал к подъезду. Запыхавшись, взлетел на второй этаж, позвонил в дверь.

– Уже? – обрадовалась Люба, – если честно, я думала, ты в магазин рванул, за добавкой.

– Да что ты!.. – Петрович обнял жену.

– Ты, прям, протрезвел…

– А как же? Прошёлся, вот, подышал.

– Давай-ка, поешь. За целый день голодный, небось, – она поставила рядом с тарелкой рюмку, достала из шкафчика початую бутылку.

– Знаешь, Люб, чего-то расхотелось, – Петрович присел за стол и увидев, как у жены от удивления приоткрылся рот, смущённо добавил, – мне тут явился ангел…

– Ладно заливать-то, – засмеялась Люба, – я – твой ангел, чертяка ты мой бестолковый…

КОНЕЦ