Часть I

1

Пишущая машинка перевернула всю мою жизнь. Это была «Испано-Оливетти», несколько недель дожидавшаяся меня за стеклом витрины. Сейчас, глядя на прошлое с высоты прожитых лет, трудно поверить, что самая обычная пишущая машинка сумела так круто изменить мою судьбу и в считанные дни бесследно уничтожить планы на будущее. Однако все произошло именно так, и я не смогла этому воспротивиться.

Впрочем, мои планы на жизнь вряд ли можно назвать грандиозными. Все мои притязания были более чем скромными и не выходили за рамки ограниченного пространства, являвшегося моим миром: вполне естественно для моего положения и для того времени, когда мне довелось жить. В те годы мой мир держался на нескольких прочных и незыблемых истинах, и мать была для меня их живым воплощением. Она работала модисткой в ателье, шившем одежду для знатных особ. Несмотря на весь свой опыт и мастерство, она всю жизнь оставалась обычной наемной работницей и — как множество ей подобных — трудилась не покладая рук по десять часов в день, делая выкройки, строча, примеряя и подгоняя наряды, в которых ей никогда не суждено было покрасоваться самой. О моем отце я тогда знала совсем немного. То есть почти ничего. Он никогда с нами не жил, но я не слишком переживала из-за его отсутствия, не испытывая особого любопытства, но однажды, когда мне было лет восемь-девять, моя мать наконец решилась приоткрыть завесу тайны: он, имея другую семью, не мог жить с нами. Я проглотила эти сведения поспешно и неохотно, словно последние ложки стоявшего передо мной постного блюда из тушеных овощей: какое мне дело до жизни чужого человека, если так хочется скорее убежать на улицу?

Я родилась летом 1911 года. В тот год Пастора Империо вышла замуж за Эль Гальо, в Мексике появился на свет Хорхе Негрете, а в Европе начала клониться к закату так называемая Прекрасная эпоха. Где-то вдали уже маячили предвестники Первой мировой войны, в мадридских кафе читали газеты «Дебате» и «Эральдо», а в театрах-варьете певица Ла Челито сводила мужчин с ума, откровенно двигая бедрами в ритме своих куплетов. Король Альфонс XIII, славившийся любовными похождениями, не забывал и о своей семье: в тот год супруга родила ему пятого ребенка — дочь Марию Кристину. Во главе испанского правительства стоял тогда либерал Каналехас, не ведавший, разумеется, что всего через год погибнет от рук анархиста, который дважды выстрелит ему в голову, когда он будет рассматривать новинки в витрине книжного магазина «Сан-Мартин».

Детство мое было скорее счастливым, нежели несчастным: не избалованная излишествами, я не знала и настоящих лишений — мы жили скромно, однако нужда нам никогда не грозила. Я выросла на узенькой улочке в самом сердце Мадрида, неподалеку от Пласа-де-ла-Паха и в двух шагах от Королевского дворца. Это было место, куда долетал непрекращающийся гул центра города, где постоянно сушилось на веревках белье, пахло щелоком, слышались разговоры соседок и грелись на солнышке кошки. Я ходила в начальную школу, располагавшуюся в цокольном этаже одного из ближайших домов: за партами, рассчитанными на двоих, мы с горем пополам, толкаясь локтями, умещались по четверо и, рассевшись таким образом, декламировали во весь голос «Песню пирата» и повторяли таблицу умножения. Там я научилась читать и писать, выполнять основные арифметические действия и узнала названия рек, бороздивших пожелтевшую карту, висевшую на стене в классе. В двенадцать лет обучение в школе закончилось, и я поступила ученицей в ателье, где работала мать. Это была моя естественная судьба.

В том ателье, владела которым Мануэла Година, уже не один десяток лет шили превосходные наряды, отличавшиеся великолепным покроем и качеством и славившиеся на весь Мадрид. Эти элегантные повседневные костюмы, вечерние платья, пальто и плащи знатные дамы демонстрировали во время прогулок по бульвару Ла-Кастельяна, на ипподроме и в поло-клубе «Пуэрта де Йерро», в модном чайном салоне «Закуска» и в церкви с ее показным великолепием. Прошло, однако, некоторое время, прежде чем я начала постигать секреты швейного мастерства. Сначала же была на подхвате, и что только не входило в мои обязанности: перемешивать угли в жаровнях и подметать с пола обрезки, разогревать на огне утюги и во весь дух носиться за пуговицами и нитками на площадь Понтехос. Я также должна была отвозить в дома наших важных клиентов готовые вещи, упакованные в чехлы из сурового полотна, — моя любимая обязанность, лучшее развлечение в ранней трудовой жизни. Так я узнала швейцаров и шоферов, служанок, экономок и мажордомов, работавших в богатейших семействах. На меня там практически не обращали внимания, а я глядела во все глаза на изысканных дам — хозяек этих домов, на их дочерей и мужей. Словно невидимка, я проникала в жилища солидных буржуа, в аристократические особняки и роскошные квартиры, находившиеся в величественных городских зданиях. В одних домах меня не пускали в комнаты хозяев и доставленную одежду принимал кто-нибудь из прислуги; в других же приглашали пройти в гардеробную, и я шагала по коридорам, украдкой заглядывая в залы и пожирая глазами ковры, люстры, бархатные портьеры и концертные рояли, за которыми иногда кто-то музицировал. Глядя на все это, я думала об удивительной и необыкновенной жизни в этом чужом мире.

Я с легкостью переходила туда на время из того мира, к которому принадлежала, почти не ощущая существовавшего между ними диссонанса. Я чувствовала себя совершенно естественно и на широких проспектах с неприступными домами и экипажами, и на извилистых, причудливо переплетавшихся улочках моего квартала, где всегда стояли лужи, валялся мусор и раздавались крики торговцев, сопровождавшиеся пронзительным лаем голодных собак. По этим улочкам следовало передвигаться как можно поспешнее и, едва заслышав возглас «поберегись!», отскакивать в укромное место, чтобы не быть облитым помоями. Здесь обитали на съемных квартирах ремесленники-кустари и мелкие лавочники, наемные работники и поденщики, приехавшие на заработки в столицу: все они придавали нашему кварталу особый народный колорит. Многие из них крайне редко — лишь при исключительных обстоятельствах — покидали пределы квартала, мы же с матерью, напротив, каждый день рано утром уходили из дома и спешили на улицу Сурбано, чтобы поскорее взяться за работу в ателье доньи Мануэлы.

Через пару лет после того, как я начала там работать, было решено, что мне пора учиться швейному мастерству. В четырнадцать я стала осваивать самое простое: пришивать петли из шнурка, подрубать края ткани, сметывать раскроенные детали. Затем я научилась прорезать и обрабатывать петли для пуговиц, делать строчку и оформлять подолы. Мы работали, сидя на низких плетеных стульях и склонившись над лежавшими на коленях деревянными досками с шитьем. Донья Мануэла принимала клиенток, делала выкройки, занималась примеркой и подгонкой одежды. Моя мать снимала мерки и выполняла множество других обязанностей: шила наиболее сложные детали, распределяла работу, следила за ее выполнением и поддерживала дисциплину в нашей небольшой бригаде, состоявшей из полудюжины опытных пожилых швей, четырех-пяти молодых женщин и нескольких болтливых учениц, никогда не упускавших возможности посплетничать и посмеяться. Некоторые из них со временем становились хорошими швеями, другим мастерство не давалось, и их уделом навсегда оставался наименее квалифицированный и самый неблагодарный труд. Когда одна из работниц уходила из ателье, сразу же появлялся кто-то другой, желавший занять освободившееся место в этой мастерской, напоминавшей муравейник и не имевшей ничего общего с великолепием фасада и сдержанной элегантностью светлого зала, предназначенного исключительного для приема клиентов. Лишь клиентки ателье, донья Мануэла и моя мать имели возможность лицезреть красивые стены, обтянутые тканью шафранного цвета, пользоваться мебелью из красного дерева и ступать по дубовому полу, который мы, самые молодые из учениц, натирали до блеска мягкими тряпками. Только они могли время от времени наслаждаться лучами солнца, проникавшими в зал с четырех балконов, выходивших на улицу. Все же остальные ютились в унылом помещении с двумя крошечными окошками, смотревшими во внутренний дворик: зимой здесь не было спасения от холода, а летом — от духоты, и часы за работой пролетали стремительно и незаметно, под песенные напевы и скрежет ножниц.

Я быстро осваивалась. У меня были ловкие пальцы, легко управлявшиеся с иголкой и материей, и я шаг за шагом постигала азы швейного ремесла. Мерки, раскроенные детали, размеры. Расстояние от ворота до талии, обхват груди, длина юбки. Вырез, обшлаг, косая бейка. В шестнадцать я начала разбираться в тканях, в семнадцать — научилась оценивать их качество и определять предназначение. Крепдешин, шелковый муслин, жоржет, кружево шантильи. Работа в ателье крутилась как колесо: осенью мы шили пальто из лучшего сукна и демисезонные костюмы, весной — легкие воздушные платья, предназначенные для продолжительного отдыха где-нибудь в Кантабрии, на пляжах Ла-Конча и Эль-Сардинеро. Мне исполнилось восемнадцать, потом девятнадцать. Я постепенно осваивала кройку и изготовление наиболее сложных деталей. Научилась пришивать воротники и делать отвороты, выполнять отделку и предвидеть, как будет выглядеть готовая вещь. Мне нравилась моя работа, и я занималась ею с удовольствием. Донья Мануэла и мать даже спрашивали иногда мое мнение, начиная доверять мне.

— У девочки золотые руки, Долорес, ей сам Бог велел быть портнихой, — говорила донья Мануэла. — Все-то у нее получается, а если не отобьется от рук, то будет еще лучше. Смотри, она и тебя перещеголяет.

Мама никак не реагировала на такие слова, продолжая заниматься своим делом. Я тоже не поднимала голову от работы, делая вид, будто ничего не слышу. Однако, украдкой кидая на маму взгляд, я видела, что ее губы, с зажатыми в них булавками, трогала едва заметная улыбка.

Так проходили годы, жизнь шла своим чередом. Менялась мода, и наше ателье подстраивалось под новые веяния. После Первой мировой войны в моду вошли прямые линии, были забыты корсеты, и юбки стали укорачиваться, беззастенчиво открывая ноги. Однако когда закончились благополучные двадцатые, линия талии вернулась на свое естественное место, юбки удлинились, и стиль стал более сдержанным, отвергнув глубокие декольте и короткие рукава. Началось новое десятилетие, принесшее с собой множество изменений. Они свалились на нас как-то вдруг и все сразу. Мне исполнилось двадцать лет, была провозглашена республика, и я познакомилась с Игнасио. Это произошло воскресным сентябрьским днем, на шумных танцах в парке Бомбилья, где веселились девушки из ателье и мастерских, студенты-разгильдяи и солдаты в увольнении. Игнасио пригласил меня танцевать, и мне было весело с ним. Через две недели мы начали строить планы относительно нашей свадьбы.

Кем был для меня Игнасио, что он для меня значил? Мужчина всей моей жизни, как я тогда полагала. Скромный и порядочный молодой человек, который, несомненно, стал бы хорошим отцом для моих детей. Я уже достигла того возраста, когда для девушки в моем положении — без особых средств к существованию — лучшей альтернативой являлось замужество. Судьба матери, вырастившей меня в одиночку и работавшей для этого от зари до зари, была незавидна, и я не хотела ее повторить. Игнасио был тем человеком, с которым такая доля мне не грозила: он мог бы стать моим верным спутником до конца дней, и мне никогда не пришлось бы просыпаться по утрам с горьким осознанием своего одиночества. Он не пробудил во мне безумной страсти, но меня влекла к нему глубокая симпатия и уверенность, что моя жизнь рядом с ним будет спокойной, без невзгод и потрясений, как сон на мягкой и удобной подушке.

Игнасио Монтес, вне всякого сомнения, был сама надежность, и на его руку я могла бы опираться до конца своих дней. Он был на два года старше меня, мягкий, обходительный и заботливый. Довольно высокий и худощавый, с легким характером и хорошими манерами, и в его верном сердце любовь ко мне, казалось, росла день ото дня. Мать его была вдовой, бедной и прижимистой женщиной, и Игнасио жил скромно, переезжая с одной дешевой квартиры на другую. Он мечтал стать государственным служащим и уже давно безуспешно пытался устроиться хоть в какое-нибудь министерство с гарантированным заработком на всю оставшуюся жизнь: министерство обороны, министерство внутренних дел, министерство финансов… Мечта — три тысячи песет в год, двести сорок одна в месяц: стабильная зарплата до конца дней в обмен на жизнь в безмятежном мире отделов и приемных, в окружении стопок бумаги, печатей и чернильниц. Мы строили планы на будущее, когда Игнасио получит наконец место служащего и наша жизнь навсегда войдет в спокойное тихое русло. Он не пропускал ни одного объявленного конкурса на замещение вакантной должности, но все было безрезультатно — его никуда не брали. Тем не менее Игнасио не думал сдаваться. В феврале он пытался устроиться в министерство юстиции, в июне — в министерство сельского хозяйства, потом — еще куда-то, словно в заколдованном круге.

В то время Игнасио был крайне стеснен в средствах, но ему безумно хотелось чем-нибудь меня порадовать. Он преподносил мне все, что только могла позволить его бедность: картонную коробку, наполненную гусеницами тутового шелкопряда и листьями шелковицы, кулек жареных каштанов и клятвы в вечной любви, которые не уставал произносить, когда мы сидели с ним на траве под виадуком. Мы с Игнасио ходили слушать музыкантов, игравших в парке Оэсте, и катались на лодке в Ретиро по утрам в воскресенье, когда было солнечно. Мы не пропустили ни одного народного гулянья с качелями и шарманкой и могли без устали, как заведенные, танцевать чотис. Сколько вечеров мы провели в парке Вистильяс, сколько фильмов посмотрели в маленьких местных кинотеатрах, где билет стоил полторы песеты! Валенсийский оршад был для нас настоящей роскошью, а такси — вообще чем-то невероятным. Нежность Игнасио не была назойливой и в то же время не имела границ. Я стала для него небом и солнцем, самой прекрасной, лучшей на всем белом свете. Мои волосы, мое лицо, мои глаза. Мои руки, мои губы, мой голос. Все во мне казалось ему совершенным, и просто видеть меня являлось для него счастьем. Я слушала, что он мне говорил, смеялась, называя его дурачком, и благосклонно принимала все его изъявления любви.

В ателье в то время, к несчастью, все переменилось. Жизнь становилась трудной, непредсказуемой. Вторая республика поколебала безмятежное благоденствие наших клиенток. В Мадриде обстановка накалилась, политическая жизнь кипела и неистово выплескивалась через край на каждом шагу. Аристократы до бесконечности продлевали свой отдых на северном побережье, предпочитая находиться как можно дальше от неспокойной и бурлящей столицы, где на всех площадях распространяли коммунистическую газету «Мундо обреро» и оборванные пролетарии с окраин как ни в чем не бывало появлялись даже на Пуэрта-дель-Соль. На улицах все реже показывались роскошные личные автомобили, и пышных праздников становилось все меньше. Пожилые дамы, одетые в траур, усердно молились о свержении Асаньи, а по вечерам, когда на улицах зажигались газовые фонари, слышались звуки выстрелов. Анархисты жгли церкви, фалангисты без раздумий хватались за пистолеты. Аристократы и крупные буржуа все чаще закрывали чехлами мебель, распускали прислугу, запирали ставни в своих домах и поспешно уезжали за границу, увозя с собой драгоценности, деньги и страхи и оплакивая изгнанного короля и те времена, когда в Испании царил дух покорности. Кто бы мог подумать тогда, что покорность вернется и без монархии…

В ателье доньи Мануэлы тем временем появлялось все меньше клиентов, заказов было мало, и делать становилось практически нечего. В такой ситуации оставался только один — мучительный, но неизбежный — выход: сначала одну за другой уволили учениц, затем лишились работы швеи, и в конце концов в ателье остались только хозяйка и мы с матерью. Однако после того как мы закончили последнее платье, заказанное маркизой де Энтрелагос, и целую неделю просидели без работы, слушая радио и тщетно дожидаясь клиентов, донья Мануэла, тяжело вздыхая, объявила нам, что вынуждена закрыть ателье.

Впрочем, в те неспокойные времена, когда правительство то и дело сменялось, а яростные политические споры разгорались даже в театральных партерах, кто бы счел нашу беду значительной? После трех недель вынужденного бездействия Игнасио объявился у нас дома с букетом фиалок и новостью, что его наконец приняли на работу. Наметившаяся в связи с этим свадьба временно заслонила неопределенность нашей жизни, и, усевшись за стол с жаровней, мы принялись обсуждать предстоявшее событие. Хотя, в соответствии с новыми веяниями, принесенными республикой, церковный брак вышел из моды, мама настаивала, чтобы мы обвенчались в ближайшей церкви Сан-Андрес: хотя и родила меня вне брака, она была ревностной католичкой и хранила в душе верность свергнутой монархии. Мы с Игнасио согласились — иначе и быть не могло, ведь Игнасио выполнял все мои прихоти, а для меня непререкаемым авторитетом являлась мама. К тому же, в сущности, не было принципиальной разницы: ожидавший меня брачный ритуал не вызывал во мне особого душевного волнения, поэтому все равно, где заключать брак — в церкви, с алтарем и священником в сутане, или в учреждении, украшенном трехцветным флагом республики.

Итак, мы решили договориться о дате венчания с тем же приходским священником, который двадцать четыре года назад, в один прекрасный июньский день, руководствуясь святцами, нарек меня Сирой. Этому дню соответствовали также: Сабиниана, Викторина, Гауденсия, Эраклия и Фортуната.

«Сира, падре, пусть будет Сира — по крайней мере это имя короткое», — решила мама — решила одна, поскольку отца у меня не было. С тех пор я носила имя Сира.

На нашей свадьбе должны были присутствовать только родственники и несколько друзей. Мой дедушка, потерявший обе ноги и рассудок во время войны на Филиппинах и все время молча сидевший в своем кресле-качалке у балкона в столовой. Мать и сестры Игнасио, которые должны были приехать из деревни. Наши соседи — социалисты Энграсия и Норберто со своими тремя детьми: эти люди из квартиры напротив были нам так близки, словно общая лестничная клетка сделала нас родными. Донья Мануэла, намеревавшаяся вновь взяться за иголку с ниткой, чтобы сшить для меня, в качестве подарка, свадебное платье. Мы собирались угощать своих гостей меренгами, малагой и вермутом, а также планировали пригласить какого-нибудь местного музыканта, чтобы он сыграл для нас пасодобль. Также мы хотели позвать уличного фотографа: сделанная им фотокарточка должна была украсить наше семейное гнездышко — то есть пока дом моей мамы, поскольку собственного мы с Игнасио еще не имели.

Именно в те дни, когда нас закружил вихрь планов и хлопот, Игнасио пришла в голову идея, что я тоже могла бы стать служащей — следовало лишь подготовиться, чтобы выдержать конкурс. Его только что завоеванная должность открыла перед ним другой мир — мир новой республиканской власти, где женщина претендовала на нечто большее, чем позволяла ее традиционная ниша, предполагавшая готовку, мытье посуды и шитье. В этом мире женщина могла пробивать себе дорогу рядом с мужчинами и наравне с ними, ставя перед собой не менее амбициозные цели. В конгрессе уже заседали первые депутатки, было объявлено равноправие полов в общественной жизни, за женщинами признали полную дееспособность, им предоставили избирательные права и право на труд. И хотя мне больше нравилась работа швеи и я бы с удовольствием к ней вернулась, Игнасио не составило труда переубедить меня. Старая жизнь, наполненная тканями и стежками, рухнула, и перед нами открывал свои двери новый мир, в котором требовалось учиться жить. Игнасио сам собирался заняться моей подготовкой: у него имелись все необходимые для этого материалы и, главное, огромный опыт соискателя, проваливавшегося тысячу раз, но никогда не опускавшего руки. Мне же придавало сил сознание, что я обязана сделать все возможное, чтобы внести свой вклад в содержание нашей семьи, куда после свадьбы входили бы, помимо нас с Игнасио, мои мама и дедушка, а потом и дети. Итак, я согласилась. Когда решение было принято, нам не хватало всего одной вещи: пишущей машинки, на которой я могла бы учиться печатать и готовиться к обязательному испытанию по машинописи. Игнасио, вынужденный практиковаться в течение нескольких лет, пока искал работу, посещал курсы — унылые заведения, пропахшие затхлостью, чернилами и потом, — и не хотел, чтобы я тоже прошла через все это, а потому настоял на приобретении собственной машинки. Ее поискам мы посвятили несколько недель, словно речь шла о чрезвычайно перспективном для нас вложении средств.

Мы изучали варианты и делали бесконечные расчеты. Я ничего не понимала в технических характеристиках машинки, но мне казалось, что нам лучше всего подойдет небольшая и легкая. Игнасио не обращал внимания на размер, но учитывал цену, условия рассрочки и особенности механизма. Мы узнали все магазины в Мадриде, где продавались машинки, и, часами простаивая перед витринами, научились произносить иностранные названия, вызывавшие ассоциации с далекими городами и артистами кино: «Ремингтон», «Роял», «Ундервуд». Мы с одинаковой вероятностью могли выбрать как одну, так и другую марку, приобрести машинку и в американской, и в немецкой фирме, но в конце концов остановились на итальянской «Испано-Оливетти», магазин которой находился на улице Пи-и-Маргаль. Могло ли нам прийти тогда в голову, что этим решением мы подписали смертный приговор нашему совместному будущему и, едва переступив порог магазина, безвозвратно изменили ход нашей судьбы?

2

— Я не выйду замуж за Игнасио, мама.

В тот момент мать собиралась вдеть нитку в иголку, но, услышав эти слова, остолбенела, и ее рука так и застыла в воздухе.

— Что ты такое говоришь, дочка? — прошептала она. Голос прозвучал надтреснуто, в нем слышались смятение и недоверие.

— У нас с ним все кончено, мама. Я полюбила другого человека.

После этого мать обрушила на меня шквал таких сокрушительных упреков, какие только можно вообразить. Она взывала о помощи к небесам, моля о заступничестве всех святых, и приводила тысячи аргументов, пытаясь заставить меня одуматься. Поняв же, что все бесполезно, мама опустилась в кресло-качалку — в таком же постоянно сидел мой дед — и, закрыв лицо руками, заплакала.

Я выдержала эту сцену с напускной твердостью, стараясь скрыть волнение за категоричностью слов. Я боялась реакции матери: Игнасио за это время стал для нее почти сыном, он был мужчиной, которого так не хватало в нашей маленькой семье. Они с мамой быстро нашли общий язык и достигли полного взаимопонимания. Мама готовила для него любимые блюда, начищала до блеска ботинки и приводила в порядок его пиджаки, когда те начинали терять от длительной носки достойный вид. Он, в свою очередь, делал ей комплименты, увидев в нарядной одежде перед воскресной мессой, приносил сладости и — наполовину в шутку, наполовину всерьез — говорил, что она даже красивее меня.

Я понимала, что своим безумным поступком разрушу весь наш уютный мир и это затронет не только меня, но и других людей, однако по-иному быть уже не могло. Я все решила окончательно и бесповоротно: не будет ни свадьбы, ни устройства на службу, я не стану учиться печатать на машинке за столиком с жаровней и никогда не выйду замуж за Игнасио, не рожу ему детей и не разделю горе и радость. Мы должны расстаться, и никакая сила на земле не заставила бы меня изменить решение.

В магазине фирмы «Испано-Оливетти» были две большие витрины, где горделиво красовались выставленные на всеобщее обозрение товары, поражая прохожих своим великолепием. Между витринами располагалась стеклянная дверь с длинной отполированной бронзовой ручкой, пересекавшей ее по диагонали. Игнасио толкнул дверь, и мы вошли внутрь. Звон колокольчика возвестил о нашем появлении, но никто не поспешил нам навстречу. Чувствуя себя не в своей тарелке, мы пару минут почтительно разглядывали выставленные образцы, не осмеливаясь даже коснуться полированной деревянной мебели, где стояли эти чудесные устройства, одно из которых должно было стать нашим. В глубине просторного зала, служившего для демонстрации товара, судя по всему, находилось служебное помещение. Оттуда доносились мужские голоса.

Нас не заставили долго ждать: то, что в магазине появились клиенты, было прекрасно известно, и вскоре к нам вышел полноватый мужчина в темном костюме. Приветливо поздоровавшись, продавец спросил, что нас интересует. Игнасио принялся рассказывать, объяснять, описывать наши нужды и поинтересовался, какие варианты нам могли предложить. В ответ на это продавец принялся старательно демонстрировать свой профессионализм, засыпая нас сведениями, описывая характеристики каждой выставленной машинки — скрупулезно, во всех деталях, с многочисленными специальными терминами. Продавец выполнял свою работу столь добросовестно и монотонно, что через двадцать минут меня стало клонить в сон от скуки. Игнасио же тем временем жадно поглощал информацию, забыв и обо мне, и обо всем остальном, не имевшем отношения к машинкам. Меня совершенно не интересовали технические подробности, и я решила положиться на Игнасио: что он выберет, то и славно. А мне все эти слова — «литерные рычаги», «полеустановители», «клавиша обратного хода каретки» — ровным счетом ничего не говорили.

Я отправилась бродить по залу, чтобы немного развлечься. Мое внимание привлекли висевшие на стенах большие рекламные плакаты с цветными изображениями товаров фирмы и надписями на незнакомых мне языках. Потом я подошла к витрине, чтобы понаблюдать за спешившими по тротуару пешеходами, и через некоторое время с тоской вернулась в глубь зала.

У одной из стен стоял большой шкаф с зеркальными дверцами. Кинув взгляд на свое отражение, я заметила несколько выбившихся из прически прядей и заправила их обратно, а заодно слегка ущипнула себя за щеки, чтобы придать бледному лицу немного румянца. Потом принялась неспешно разглядывать в зеркале свой наряд: в тот день я надела все самое лучшее из своего гардероба — ведь покупка машинки являлась для нас настоящим событием. Я украдкой подтянула чулки, проведя ладонями по ногам от щиколоток, неторопливо поправила платье на бедрах, на талии и воротничок. Снова коснулась прически, осмотрела себя в фас и в профиль, внимательно изучая свое отражение в зеркальной дверце шкафа. Я даже сделала несколько танцевальных па и засмеялась. Когда это занятие мне надоело, я снова отправилась в бесцельное путешествие по залу, задумчиво петляя между стоявшей там мебелью и медленно проводя пальцами по ее поверхности. Я едва обращала внимание на то, что привело нас с Игнасио в этот магазин: для меня все эти машинки отличались друг от друга только своими размерами. Одни были большие и солидные, другие — поменьше, не такие громоздкие; некоторые казались легкими, другие — тяжелыми, но в моих глазах все они оставались непонятными и унылыми устройствами, не вызывавшими ничего, кроме скуки. Я равнодушно остановилась у одной из машинок и, протянув к ней руку, коснулась указательным пальцем клавиш с буквами, имевшими ко мне непосредственное отношение. «С», «и», «р», «а».

— Си-ра, — повторила я шепотом.

— Чудесное имя.

Мужской голос прозвучал прямо за моей спиной — так близко, что я почувствовала на коже дыхание его обладателя. По позвоночнику пробежала стремительная волна, и я, вздрогнув от неожиданности, обернулась.

— Рамиро Аррибас, — представился мужчина, протянув мне руку.

Я не сразу отреагировала: то ли растерялась, поскольку со мной никто раньше не здоровался так официально, то ли еще не пришла в себя после столь неожиданного появления незнакомца.

Кто этот человек, откуда он взялся? Незнакомец сам не замедлил прояснить это, по-прежнему глядя мне прямо в глаза.

— Я управляющий этим магазином. Прошу прощения, что не смог выйти к вам сразу: пытался дозвониться по телефону в другой город.

Он предпочел умолчать, что наблюдал за мной через жалюзи, скрывавшие служебное помещение от торгового зала. Не произнес этого вслух, однако все в нем об этом свидетельствовало: внимательный взгляд, уверенный голос, то, как он задержал мою руку в своей, когда мы здоровались. И неспроста он подошел сначала ко мне, а не к Игнасио. Я поняла, что он наблюдал за мной, когда я, не зная, чем себя занять, слонялась по магазину. Он видел, как я прихорашивалась перед шкафом с зеркальными дверцами: поправляла прическу, платье, подтягивала чулки, проводя ладонями по ногам. Из своего надежного укрытия он следил за всеми движениями моего тела, за каждым неторопливым шагом. Разглядывал мою фигуру, изучал черты лица. Он оценивал меня наметанным глазом человека, точно знающего, что ему нравится, и привыкшего добиваться цели так же быстро, как возникали желания. И не собирался скрывать от меня своих намерений. Мне никогда не доводилось замечать ничего подобного в других мужчинах, я и не думала, что могу вызывать столь безумное вожделение. Однако как животное чует еду или опасность, так и я инстинктивно почувствовала, что Рамиро Аррибас, словно волк, начал на меня охоту.

— Это ваш муж? — спросил он, указав на Игнасио.

— Жених, — с трудом произнесла я.

Возможно, мне показалось, но уголки его губ в тот момент тронула легкая улыбка удовлетворения.

— Отлично. Пройдемте, пожалуйста.

Рамиро Аррибас пропустил меня вперед и, уступая дорогу, как ни в чем не бывало коснулся ладонью моей талии. Он любезно поздоровался с Игнасио, отправил продавца в служебное помещение и сам взялся за дело — с той же легкостью, с какой, хлопнув в ладоши, заставляют взлететь голубей. Похожий на иллюзиониста, с приглаженными бриллиантином волосами, с резко очерченными чертами лица, широкой улыбкой и мощной шеей, он выглядел так мужественно и вел себя столь уверенно, что мой бедный Игнасио рядом с ним казался совсем мальчишкой.

Узнав, что мы собирались приобрести машинку для обучения машинописи, Рамиро Аррибас высказал горячее одобрение, словно это в высшей степени гениальная идея. Игнасио остался доволен: управляющий предоставил исчерпывающую информацию о технических характеристиках своего товара и предложил выгодные условия оплаты. Я же была в смятении: этот человек, вихрем ворвавшийся в мою жизнь, притягивал меня точно магнит.

Мы потратили еще какое-то время, чтобы сделать окончательный выбор. Рамиро Аррибас воспользовался моментом, без конца посылая мне сигналы. Легкие прикосновения, будто бы невзначай, шутки, улыбки, неясные полунамеки и взгляды, пронзавшие меня, как копья, до самого сердца. Игнасио, увлеченный серьезным делом и не замечавший происходящего прямо перед его носом, остановился наконец на портативной модели «Леттера-35» — машинке с белыми круглыми клавишами, на которых красовались элегантные — словно вырезанные рукой искусного гравера — буквы.

— Замечательный выбор, — заключил управляющий, восхищенный практичностью и хорошим вкусом Игнасио, словно этот выбор не был результатом ловкой манипуляции самого продавца. — Это самая подходящая машинка для таких изящных пальцев, как у вашей невесты. Позвольте мне взглянуть на них, сеньорита.

Я нерешительно протянула руку, предварительно кинув быстрый взгляд на Игнасио, чтобы узнать, не возражает ли он. Однако Игнасио не смотрел на меня: его внимание вновь полностью сосредоточилось на изучении машинки. Рамиро Аррибас тем временем принялся гладить мою руку — неторопливо и дерзко, не таясь моего ничего не подозревавшего жениха. Он гладил каждый палец, касаясь их с такой чувственностью, что по коже у меня побежали мурашки и колени задрожали, словно листья, колеблющиеся от дуновения летнего ветра. Он отпустил мою руку, только когда Игнасио оторвался наконец от машинки, чтобы поинтересоваться условиями оплаты. Они договорились с управляющим, что мы внесем пятьдесят процентов стоимости сразу, а оставшуюся часть заплатим на следующий день.

— Когда мы можем ее забрать? — спросил Игнасио.

Рамиро Аррибас посмотрел на часы.

— Наш работник склада сейчас занимается доставкой, и сегодня его уже не будет. Так что, увы, такая машинка появится у нас в магазине только завтра.

— А эта? Мы можем взять эту машинку? — настаивал Игнасио, желавший поскорее покончить с проблемой. Главный выбор был сделан, и все остальное казалось ему незначительными формальностями, с которыми требовалось разделаться как можно быстрее.

— Ну что вы, об этом не может быть и речи. Я не допущу, чтобы сеньорита Сира пользовалась машинкой, захватанной руками других покупателей. Завтра утром в нашем распоряжении будет абсолютно новая машинка, с футляром и всей упаковкой. Если вы оставите мне свой адрес, — обратился он ко мне, — я лично позабочусь, чтобы покупку доставили вам до полудня.

— Мы сами за ней придем, — поспешила сказать я.

Я чувствовала, что этот человек способен на что угодно, и содрогнулась от ужаса, представив, как он явится к нам домой.

— Я освобожусь только вечером, у меня работа, — заметил Игнасио.

Произнеся эти слова, он сам накинул на себя невидимую веревку, которая медленно обвилась вокруг его шеи и превратилась в удавку. Рамиро оставалось лишь слегка ее затянуть.

— А вы сеньорита?

— Я не работаю, — сказала я, стараясь не смотреть ему в глаза.

— В таком случае вы могли бы прийти за машинкой и заодно внести оставшуюся сумму, — непринужденно предложил он.

Я не нашла предлога отказаться, а Игнасио даже не догадывался, что таило в себе столь невинное предложение. Рамиро Аррибас проводил нас до двери и попрощался с такой сердечностью, словно мы были лучшими покупателями за все время существования этого магазина. Левой рукой он похлопал по спине Игнасио, а правой снова пожал мою руку и сказал на прощание, обращаясь сначала к моему жениху, а потом ко мне:

— Вы поступили правильно, Игнасио, выбрав фирму «Испано-Оливетти». Я уверен, эта покупка станет для вас по-настоящему памятной… А вы, Сира, приходите в магазин около одиннадцати. Я буду вас ждать.

Я всю ночь не спала, беспокойно ворочаясь в постели. Это было безумие, и пока еще оставалась возможность спастись от него. Все, что следовало для этого сделать, — не ходить больше в тот магазин. Я могла остаться дома с мамой, помочь ей перетряхивать матрасы и натирать полы льняным маслом, поболтать с соседками на площади и отправиться потом на рынок Себада, чтобы купить четверть фунта турецкого гороха или кусок трески. Я могла дождаться возвращения Игнасио со службы и придумать какое-нибудь оправдание тому, что не пошла в магазин за машинкой: сказать, например, что у меня разболелась голова или мне показалось, будто собирается дождь. Можно было прилечь после обеда, сославшись на недомогание, а потом до конца дня не вставать с постели, притворяясь больной. В таком случае Игнасио отправился бы в магазин один, расплатился с управляющим и забрал машинку — на этом бы все и закончилось. Рамиро Аррибас навсегда исчез бы из нашей жизни, и наши дороги никогда бы больше не пересеклись. Его имя постепенно стерлось бы из моей памяти, а наше тихое существование продолжало бы свой размеренный ход. Как будто ничего не было — он не гладил мои пальцы, источая страсть каждым миллиметром своей кожи, не пожирал меня взглядом, наблюдая через жалюзи. Предотвратить все было так легко, так просто. И я это знала.

Да, я все прекрасно знала, но предпочла закрыть на это глаза. На следующий день я дождалась, пока мама уйдет по своим делам, чтобы собраться в ее отсутствие: она сразу заподозрила бы неладное, увидев, как я прихорашиваюсь. Едва дверь за ней закрылась, я бросилась торопливо собираться. Тщательно умылась из таза, побрызгалась лавандовой водой, нагрела на огне щипцы для завивки, погладила свою единственную шелковую блузку и сняла с проволоки за окном чулки, сушившиеся там ночью, — те же самые, что надевала накануне, поскольку других у меня не было. Я заставила себя успокоиться и натянула их с особой осторожностью, чтобы впопыхах не сделать зацепку. Все эти действия, которые раньше я выполняла автоматически, ни о чем не задумываясь, в тот день впервые обрели для меня значение: я знала, что стараюсь для одного человека — Рамиро Аррибаса. Для него я оделась во все лучшее и надушилась — чтобы он смотрел на меня, вдыхал мой запах, снова прикасался ко мне и рассыпался в комплиментах. Для него я решила распустить свои блестящие волосы, доходившие до середины спины. Для него затянула поясом талию до такой степени, что едва могла дышать. Для него — все было только для него.

Я решительно шла по улицам, не обращая внимания на нескромные взгляды и непристойные комплименты. Я заставила себя ни о чем не думать, не оценивать свои поступки и не гадать, чем все закончится — радостью или слезами.

Я прошла по улице Сан-Андрес, пересекла площадь Каррос и по Кава Баха направилась к Пласа Майор. Через двадцать минут я была уже на Пуэрта-дель-Соль, а меньше чем через полчаса достигла конечной цели.

Рамиро меня уже ждал. Едва заметив мой силуэт у двери, он прервал разговор с продавцом и направился к выходу, подхватив шляпу и плащ. Когда он приблизился ко мне, я хотела сказать ему, что принесла деньги, Игнасио передавал ему привет и, вероятно, я этим же вечером возьмусь за освоение машинописи. Однако Рамиро не дал мне раскрыть рта. Мы даже не поздоровались. Он просто улыбнулся, не выпуская изо рта сигареты, коснулся моей талии и произнес:

— Пойдем.

И я пошла с ним.

Место, куда он меня привел, не внушало никаких опасений: это было кафе «Суисо». Осмотревшись и вздохнув с облегчением, я подумала, что, возможно, еще есть шанс спастись. Когда Рамиро искал столик и помогал мне усесться, у меня даже появилась мысль, что все происходящее не более чем проявление внимания к покупательнице. Я даже начала подозревать, что вчерашние откровенные ухаживания на самом деле всего лишь плод моего воображения. Однако это было не так. Несмотря на невинность обстановки, я очень скоро убедилась, что снова оказалась на краю пропасти.

— Я ни на минуту не переставал думать о тебе, с тех пор как мы вчера попрощались, — прошептал он мне на ухо, как только мы сели за столик.

Я не смогла ответить, слова не шли с языка, ускользая и рассеиваясь где-то в мозгу, словно растворяющийся в воде сахар. Рамиро снова взял меня за руку и принялся гладить, как в прошлый раз, не отрывая от нее взгляда.

— У тебя мозоли на пальцах… Скажи, какой работой занимались твои руки до того, как я их узнал?

Его голос — такой близкий и чувственный — отдалял и приглушал остальные звуки: стук хрустальной и фаянсовой посуды о мраморные столешницы, гул утренних разговоров и возгласы официантов, передававших у барной стойки заказы.

— Шитьем, — не поднимая глаз, прошептала я.

— Так, значит, ты модистка.

— Была, — наконец взглянула на него я и добавила: — В последнее время совсем нет заказов.

— И поэтому ты решила учиться машинописи.

Он разговаривал со мной как очень близкий человек, словно мы познакомились не вчера, а наши души ждали друг друга давным-давно.

— Моему жениху пришло в голову, что я могла бы подготовиться к конкурсу на вакансию и стать служащей, как он сам, — с некоторым смущением произнесла я.

Появление официанта прервало наш разговор. Передо мной возникла чашка шоколада. А перед Рамиро — черный как ночь кофе. Я воспользовалась паузой, чтобы рассмотреть его, пока он перекидывался несколькими фразами с официантом. На нем был другой, не тот, что накануне, костюм и другая, столь же безупречная, рубашка. Изысканные манеры разительно отличали его от мужчин из моей среды, и в то же время от него исходила необыкновенная мужественность, которая чувствовалась во всем — в том, как он курил или поправлял галстук, как вытаскивал бумажник из кармана и подносил чашку к губам.

— А позволь полюбопытствовать: почему такая женщина, как ты, хочет провести свою жизнь на службе в министерстве? — спросил Рамиро, отхлебнув первый глоток кофе.

Я пожала плечами.

— Наверное, для того чтобы мы жили лучше.

Он снова медленно придвинулся, и его горячий голос вновь опалил мне ухо.

— Ты правда хочешь жить лучше, Сира?

Я уткнулась в чашку с шоколадом, чтобы не отвечать.

— Ты запачкалась, позволь я вытру, — сказал Рамиро.

Он протянул руку и, коснувшись моей щеки, задержал на ней свою ладонь, повторяя контуры моего лица, словно скульптор, наслаждающийся своим любимым творением. Потом дотронулся большим пальцем до уголка моего рта, где будто бы остался след от шоколада, и погладил это место нежно, неторопливо. Я не помешала ему в этом, испытывая смешанное чувство страха и удовольствия.

— И здесь ты тоже запачкалась, — хрипло прошептал Рамиро.

На этот раз он коснулся края моей верхней губы. Провел по ней пальцем — еще нежнее, еще неспешнее. По спине у меня побежали мурашки, и я вцепилась в бархатное сиденье стула.

— И здесь тоже, — повторил Рамиро. — И здесь.

Он гладил мои губы миллиметр за миллиметром, от одного уголка до другого, плавно и медленно, невероятно медленно. Я чувствовала, как меня затягивает в омут, и не понимала, что со мной происходит. Мне не было дела до того, что все это просто игра и на моих губах нет никаких следов шоколада. И мне было все равно, что трое почтенных стариков за соседним столиком прервали свою беседу и наблюдали за нами с завистливым возмущением, втайне желая стать лет на тридцать моложе.

В этот момент в кафе ввалилась шумная компания студентов, и их громкий смех разрушил действовавшие на меня чары. Когда очарование исчезло, как лопнувший мыльный пузырь, и пол перестал уплывать из-под ног, я, словно внезапно очнувшись, в смятении обнаружила, что моих губ касались пальцы едва знакомого человека, на моем бедре лежала его рука и до края пропасти оставался всего один шаг. Вернувшаяся ясность мыслей заставила меня подскочить со стула, и, торопливо схватив сумку, я нечаянно опрокинула стакан с водой, который официант принес вместе с шоколадом.

— Вот деньги за машинку. Сегодня вечером мой жених придет за ней в магазин, — произнесла я, кладя пачку на стол перед Рамиро.

Он схватил меня за запястье.

— Не уходи, Сира, не сердись на меня.

Я резко вырвала руку. Не взглянув на него и даже не попрощавшись, я повернулась и, стараясь держаться с достоинством, направилась к выходу. Только тогда я заметила, что вода из опрокинутого стакана хлюпает в моей левой туфле.

Рамиро не стал меня догонять: наверное, почувствовал, что это бесполезно. Он даже не поднялся с места, но, когда я уходила, мне в спину полетела его последняя стрела.

— Приходи ко мне, когда захочешь. Ты знаешь, где меня найти.

Сделав вид, будто не слышу, я торопливо прошла мимо шумных студентов и вскоре растворилась среди прохожих на спасительной многолюдной улице.

Восемь дней подряд я ложилась спать с надеждой, что все пройдет и будет как прежде, и каждое утро просыпалась с единственной мыслью: Рамиро Аррибас. Воспоминание о нем преследовало меня весь день, и я ни на секунду не могла избавиться от него: что бы я ни делала — стелила постель или утиралась носовым платком, чистила апельсин или спускалась по лестнице, — перед глазами стоял его образ.

Игнасио и мама в это время с воодушевлением обсуждали свадебные планы, но я уже не разделяла их энтузиазм. Меня ничто не радовало, не вызывало ни малейшего интереса. «Все это нервы», — думали они. Я же тем временем изо всех сил старалась забыть Рамиро — забыть, как его пальцы касались моих губ, а рука скользила по бедру, не вспоминать его голос, его прикосновения и те последние слова, долетевшие до моих ушей, когда я бросилась прочь из кафе, считая, будто мой уход поставит точку в этой истории. «Приходи ко мне, когда захочешь. Приходи, Сира».

Я отчаянно боролась с соблазном. Боролась, но проиграла. Я ничего не сумела с этим поделать: доводы разума не могли противостоять необузданной страсти, которую этот мужчина зажег в моем сердце. Я упорно пыталась выбраться из водоворота этого чувства, но все было тщетно. Ничто уже не могло меня удержать: ни жених и предстоящая менее чем через месяц свадьба, ни мать, положившая всю жизнь, чтобы вырастить дочь достойной и честной девушкой. Меня не остановило даже то обстоятельство, что я практически ничего не знала о человеке, которого полюбила, и понятия не имела, какая судьба ждала меня рядом с ним.

Через девять дней после первого визита в магазин «Испано-Оливетти» я снова туда пришла. Как и в прошлые два раза, меня вновь поприветствовал звон колокольчика у двери. Однако в магазине не было ни толстого продавца, ни работника склада, ни покупателей. Только Рамиро Аррибас.

Я направилась к нему, стараясь, чтобы мой шаг был твердым. Я приготовила для него слова, но они не понадобились. Рамиро не дал мне ничего сказать. Как только я приблизилась, он притянул меня к себе и, обхватив ладонью затылок, запечатлел на губах такой сильный, страстный и долгий поцелуй, что мое тело перестало мне подчиняться, превращаясь в нечто мягкое и вязкое, словно патока.

Рамиро Аррибасу исполнилось тридцать четыре года, он был опытен и так владел искусством обольщения, что перед ним не устояла бы даже бетонная стена. Сначала родилось притяжение, за ним — сомнения и тоска. И наконец, нахлынула страсть и разверзлась бездна. Без него мне нечем было дышать, а рядом с ним я не шла, а словно летела, едва чувствуя под ногами землю. Если бы реки вышли из берегов и от городов не осталось и камня на камне, если бы весь мир вдруг перевернулся и кругом воцарился хаос, меня по-прежнему волновало бы только одно — чтобы Рамиро был рядом.

Тем временем Игнасио и мать заподозрили, что со мной творится что-то неладное — нечто такое, чего нельзя объяснить простым волнением, связанным с надвигающимся замужеством. Однако они не могли проникнуть в тайну моего странного поведения — постоянного молчания, внезапных исчезновений из дома и нервного смеха, вырывавшегося иногда из груди. Я вела двойную жизнь всего несколько дней, но этого оказалось достаточно, чтобы чаша весов, неуклонно склонявшаяся в пользу Рамиро, окончательно перевесила. Не прошло и недели, как я поняла, что выход только один — порвать с прежней жизнью и броситься навстречу неизвестности. Настало время раз и навсегда покончить с прошлым и начать все с чистого листа.

Игнасио пришел к нам домой вечером.

— Жди меня на площади, — шепнула я ему, приоткрыв дверь всего на несколько сантиметров.

Маме я все рассказала еще за обедом, и Игнасио тоже не могла больше оставлять в неведении. Накрасив губы, я спустилась к нему через пять минут, держа в одной руке новую сумку, а в другой — пишущую машинку «Леттера-35». Он ждал меня на нашем обычном месте — холодной каменной скамейке, где мы провели столько часов, планируя совместное будущее, которому не суждено было осуществиться.

— У тебя появился другой? — спросил Игнасио, когда я села рядом с ним на скамейку. Он не смотрел на меня, его взгляд был устремлен в землю, где он сосредоточенно перемешивал пыль носком ботинка.

Я молча кивнула. Это был безмолвный, но красноречивый ответ. Игнасио спросил, кто он. Я сказала. Все вокруг нас оставалось таким же, как прежде: крики детей, лай собак, звонки велосипедов; колокола церкви Сан-Андрес, как всегда, призывали на вечернюю мессу, колеса повозок грохотали по брусчатке, и мулы уныло плелись, уставшие от дневной работы. Игнасио некоторое время сидел молча. Почувствовав, должно быть, мою решимость и уверенность, он постарался скрыть охватившие его чувства. Не стал устраивать сцен и не потребовал объяснений. Я не услышала от него ни слова упрека, и он не просил меня передумать. Всего одна фраза была произнесена им на прощание — медленно, словно по каплям выдавленная из самого сердца:

— Он никогда не будет любить тебя так, как я.

Потом Игнасио поднялся, взял машинку и пошел прочь. Я смотрела ему вслед, на его спину, удалявшуюся под тусклым светом фонарей, и мне казалось, что он с трудом удерживается, чтобы не разбить злополучный аппарат о мостовую.

Я провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду, пока его фигура не растаяла в ранней темноте осеннего вечера. Наверное, мне следовало всплакнуть по поводу нашего расставания — такого быстрого и печального; я должна была испытать чувство вины за то, что так безжалостно разрушила наши радужные планы о совместной жизни. Однако ничего подобного со мной не произошло. Я не пролила ни слезинки и ни в чем себя не упрекнула. Едва Игнасио исчез из поля зрения, я поднялась со скамейки, чтобы тоже уйти в темноту. Я навсегда покинула родной квартал и его обитателей, свой маленький мир. Я оставила позади прошлое и устремилась навстречу новой необыкновенной жизни, неясно рисовавшейся в воображении и сулившей неземное блаженство в объятиях Рамиро.

3

С ним я узнала другую жизнь. Я научилась существовать независимо от матери, жить с мужчиной, и у меня появилась служанка. Рамиро стал смыслом моего существования, и все, что я делала, было только для него. С ним я узнала другой Мадрид — город, где кипела ночная жизнь, со множеством модных и изысканных заведений, театров и ресторанов. Коктейли в «Негреско», «Гранха-дель-Энар» и «Баканик». Премьеры фильмов в «Реал-Синема», где звучал орган и на экране красовалась Мэри Пикфорд, где Рамиро кормил меня конфетами, а я сходила с ума от одного прикосновения его пальцев к моим губам. Кармен Амайя в театре «Фонтальба», Ракель Меллер в «Маравильяс». Фламенко в кафе «Вилья Роса», кабаре в «Паласио-дель-Йело». Мы с Рамиро кружились в этом вихре, не думая ни о вчерашнем дне, ни о грядущем, словно хотели вместить свою жизнь в каждый момент настоящего, не рассчитывая, что наступит завтра.

Что в Рамиро было такого, из-за чего моя судьба перевернулась с ног на голову всего за пару недель? Даже сейчас, столько лет спустя, память хранит все, чем он меня покорил, и я уверена: будь у меня возможность прожить свою жизнь еще сотню раз, я вновь и вновь бы в него влюблялась. Рамиро Аррибас: обаятельный, неотразимый, чертовски красивый, с каштановыми, зачесанными назад волосами, с необыкновенной, очень мужественной манерой держаться. Он излучал жизнерадостность и уверенность двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Остроумный и чувственный, равнодушный к политическим перипетиям, словно был выше этого. Общительный, но ни с кем не сходившийся близко, непринужденный и раскованный в любой ситуации, всегда полный грандиозных идей и планов. Динамичный и стремительный, никогда не сидевший на одном месте. Сегодня — управляющий итальянским магазином печатных машинок, вчера — представитель фирмы, продающей немецкие автомобили; кто позавчера — уже и не важно, а кто послезавтра — одному Богу известно.

Что нашел Рамиро во мне, чем привлекла его бедная модистка, собиравшаяся выйти замуж за скромного служащего? Это настоящая любовь, впервые поразившая его сердце, — так он клялся мне тысячу раз. Конечно, до этого были другие женщины.

— Сколько? — спрашивала я.

— Несколько, но такая, как ты, — первая.

Потом он начинал меня целовать, и у меня кружилась голова от его поцелуев. Я до сих пор помню все, что говорил мне Рамиро, каждое его слово. Он называл меня неограненным алмазом, обворожительным созданием, поражавшим детским простодушием и внешностью богини. Иногда он обращался со мной совсем как с ребенком, словно нас разделяли не десять лет, а огромная разница в возрасте. Рамиро предвосхищал мои желания и не переставал удивлять самыми неожиданными сюрпризами. Он покупал мне чулки в «Седериас Лион», кремы и духи, кубинское мороженое из черимойи, кокоса и манго. Он был моим наставником: учил правильно обращаться со столовыми приборами, водить его «моррис», разбираться в меню ресторанов и затягиваться сигаретой. Рамиро рассказывал мне о своих старых друзьях, среди которых были даже артисты, и рисовал волшебные картины нашего будущего в каком-нибудь далеком уголке земного шара. Рядом с ним передо мной открывался весь мир, и я должна была готовиться к этому. В другие моменты, однако, он видел во мне не наивного ребенка, а настоящую женщину, свою достойную спутницу: я была для него восхитительной и желанной, и он держался за меня как за единственный спасительный островок в бурном и непредсказуемом океане его жизни.

Я поселилась вместе с Рамиро в его квартире, где он до этого обитал один, недалеко от площади Лас-Салесас. Я почти ничего не взяла из своего прежнего дома — ведь моя жизнь должна была начаться с чистого листа, словно я родилась заново. Свое пылающее сердце и немного одежды — вот все, что принесла в дом Рамиро. Иногда я навещала маму: в то время она шила на дому, выполняя немногочисленные заказы, едва позволявшие ей сводить концы с концами. Рамиро пришелся ей не по душе, ей не нравилось, как он вел себя со мной. Она обвиняла его в том, что он вскружил мне голову, обольстил меня, воспользовавшись моей неопытностью, и заставил отказаться от прошлого. Маме не нравилось, что мы стали жить вместе не поженившись, что я бросила Игнасио и очень изменилась. Как я ни старалась, мне так и не удалось убедить ее, что это мое собственное решение и Рамиро ни к чему меня не принуждал, — единственной силой, которая мной руководила, была всепоглощающая любовь. Наши ссоры с каждым разом становились все ожесточеннее: мы обменивались чудовищными упреками и безжалостно терзали друг другу сердце. На каждый ее укор я отвечала какой-нибудь дерзостью, каждое неодобрительное замечание встречала вызывающим пренебрежением. Редкий наш разговор не заканчивался слезами, криками и хлопаньем дверью, и я стала избегать этих встреч, все больше и больше отдаляясь от матери. День ото дня пропасть между нами лишь увеличивалась.

Но однажды мама все-таки сделала шаг мне навстречу. Правда, это произошло не совсем по ее инициативе, поскольку она выступила в той ситуации просто посредником, но, как бы то ни было, благодаря неожиданному событию наши отношения вновь потеплели. В тот день она сама пришла к нам домой. Было часов одиннадцать, Рамиро уже ушел, а я еще спала. Прошедшая ночь выдалась насыщенной: мы ходили на спектакль в Театр комедии, где играла Маргарита Ксиргу, а потом сидели в кафе «Ле Кок». Спать легли около четырех, и я так устала, что даже не смыла с лица косметику, которой начала пользоваться в последнее время. Сквозь сон я слышала, как Рамиро ушел около десяти и пришла Пруденсия, девушка, убиравшая у нас в квартире. Потом она отправилась купить хлеба и молока, и через некоторое время до моего слуха донесся звонок в дверь. Сначала позвонили осторожно, потом — решительно и настойчиво. Я подумала, что Пруденсия опять забыла ключи, поднялась, все еще сонная, и недовольно отправилась открывать, крикнув:

— Иду, иду!

Мне даже не пришло в голову накинуть что-нибудь поверх ночной сорочки: растяпа Пруденсия не заслуживала того, чтобы соблюдать перед ней приличия. Я открыла дверь, но обнаружила перед собой не служанку, а мать. При виде ее я лишилась дара речи. И она, очевидно, тоже. Мама смерила меня неодобрительным взглядом — спутанные волосы, следы растекшейся туши под глазами, остатки помады на губах и фривольная ночная сорочка, едва прикрывавшая мое тело и абсолютно не соответствующая ее представлениям о благопристойности. Я отвела глаза, не в силах вынести немого укора. Возможно, я еще не пришла в себя после бессонной ночи. Или же меня обезоружила сдержанная суровость во взгляде матери.

— Проходи, не будем стоять в дверях, — произнесла я, стараясь скрыть волнение, вызванное ее неожиданным появлением.

— Нет, это ни к чему, я всего на пару минут. Мне нужно только кое-что тебе передать по поручению одного человека.

Эта сцена была такой странной и натянутой, что я с трудом верила в ее реальность, хотя, несомненно, все действительно происходило со мной. Мы с мамой, столько всего пережившие вместе, такие некогда близкие, разговаривали теперь как совершенно чужие люди, скованные недоверием, словно бродячие собаки, подозрительно оглядывающие друг друга издалека.

Она осталась стоять в дверях, строгая, с гордо поднятой головой и собранными в тугой узел волосами, в которых виднелись первые проблески седины. Высокая и полная достоинства, с резко изогнутыми бровями, подчеркивавшими укор в ее взгляде. Элегантная, несмотря на простоту одежды. Закончив пристально изучать меня, мама наконец заговорила. Однако, вопреки моим опасениям, в ее словах не было и намека на порицание.

— Я должна передать тебе одну просьбу. Это просьба о встрече, и исходит она не от меня, я простой посредник. Ты можешь согласиться или отказаться — делай как знаешь. Но мне кажется, тебе следует пойти. Подумай об этом хорошенько… лучше поздно, чем никогда, верно?

Мама так и не переступила порог нашей квартиры и задержалась еще на минуту лишь для того, чтобы сообщить мне время и адрес, куда я должна была явиться в тот же день. После этого она безо всяких церемоний в качестве прощального жеста повернулась ко мне спиной. Меня удивило, что на сей раз я не получила от нее свою порцию нравоучений, однако, как оказалось, они были припасены напоследок.

— И вот что я тебе скажу, — услышала я, когда мама начала уже спускаться по лестнице, — иди умойся и причешись, да надень на себя что-нибудь, а то в таком виде ты похожа не знаю на кого, прости Господи.

За обедом я рассказала Рамиро о взволновавшем меня визите мамы. Просьба, которую она мне передала, была столь неожиданной и странной, что я пребывала в полной растерянности. Я стала умолять Рамиро пойти вместе со мной.

— Куда?

— На встречу с моим отцом.

— Почему ты должна туда идти?

— Потому что он попросил об этом.

— Зачем?

На этот вопрос я не могла найти ответа, как ни ломала голову.

Мы с мамой договорились встретиться в четыре часа по адресу: Эрмосилья, 19. Прекрасная улица, превосходный дом — подобный тем, куда я некогда доставляла сшитые в нашем ателье вещи. Я тщательно готовилась к встрече, желая выглядеть как можно лучше, и в конце концов выбрала синее шерстяное платье, гармонировавшее с ним пальто и изящную шляпку с тремя перьями, которую я кокетливо носила слегка набок. Все это купил мне, конечно же, Рамиро — мои первые наряды, не сшитые мамой или мной самой. Я надела туфли на высоком каблуке, привела в порядок распущенные волосы, падавшие мне на спину, и лишь слегка накрасилась, чтобы не вызвать на этот раз недовольства мамы. Перед выходом из дома я встала перед зеркалом, чтобы рассмотреть себя в полный рост. За моей спиной в зеркале отражался Рамиро — засунув руки в карманы, он восхищенно улыбался.

— Ты великолепна. Он будет впечатлен.

Я попыталась улыбнуться в ответ на комплимент, но мне это не удалось. Да, я действительно выглядела великолепно: красивая, преобразившаяся, непохожая на ту, какой была всего несколько месяцев назад. Сама себя не узнававшая и в то же время напуганная как мышь, я умирала от страха и уже жалела, что согласилась на эту странную встречу. Когда мы явились в назначенное место, я сразу же прочитала в мамином взгляде, что присутствие Рамиро ей вовсе не по душе. Увидев, что он собирается сопровождать меня и дальше, она, не церемонясь, остановила его:

— Это наше семейное дело; я полагаю, вам не стоит с нами идти.

И, не дожидаясь ответа, мама повернулась и вошла в величественную дверь из вороненого железа и стекла. Мне очень хотелось, чтобы Рамиро пошел со мной, я так нуждалась в его поддержке, но не осмелилась спорить с мамой. Я шепнула Рамиро на ухо, что ему лучше уйти, и отправилась вслед за ней.

— Мы к сеньору Альварадо, он нас ждет, — сказала она консьержу.

Тот кивнул и, не проронив ни слова, собрался проводить нас к лифту.

— Не нужно, спасибо.

Пройдя по просторному холлу, мы стали подниматься по лестнице: мама уверенно шагала впереди, едва касаясь полированных деревянных перил. Она была в новом костюме, которого я никогда прежде не видела. Я, оробев, следовала за ней, крепко держась за перила как за спасательный круг в бушующем ночном море. В гробовом молчании мы преодолевали ступеньки, и мысли все беспокойнее роились в моей голове. Промежуточная лестничная площадка. Почему мама с такой легкостью ориентировалась в этом незнакомом месте? Антресольный этаж. Каков он, этот человек, с которым мне предстояло познакомиться, и почему вдруг пожелал увидеть меня через столько лет? Площадка второго этажа. Остальные мысли так и не успели оформиться, потому что мы уже пришли. Большая дверь направо. Мама уверенно, без малейшей робости, нажала на звонок. Дверь незамедлительно отворилась, и перед нами предстала старая служанка в черной униформе и белоснежном чепчике.

— Добрый день, Серванда. Мы к сеньору Альварадо. Наверное, он ждет нас в библиотеке.

Серванда замерла с приоткрытым ртом, так и не выдавив из себя приветствие, словно перед ней стояли два привидения. Когда она наконец пришла в себя и, очевидно, собиралась что-то сказать, откуда-то из глубины квартиры донесся голос, мужской, хриплый и сильный:

— Пригласи их войти.

Служанка, пропуская нас, немного посторонилась, все еще охваченная смятением. Ей не пришлось показывать дорогу: мама, как оказалось, прекрасно знала, куда идти. Мы прошли по широкому коридору, мимо залов с обтянутыми тканью стенами, на которых красовались гобелены и семейные портреты. Дойдя до двустворчатой двери, левая половина которой была открыта, мама остановилась. Заглянув внутрь, мы увидели высокого крупного человека, ждавшего нас посередине комнаты. И снова прозвучал мощный голос:

— Входите.

Здесь все было большое, как и сам человек. Большой кабинет, большой письменный стол, заваленный бумагами, большой книжный шкаф, полный книг. Большой человек посмотрел мне в глаза, потом оглядел с головы до ног и еще раз — с ног до головы. Его взгляд внимательно меня изучал. Он сглотнул слюну, и я сглотнула тоже. Сеньор Альварадо приблизился к нам, протянул ко мне руку и слегка стиснул мое плечо, словно желая убедиться в моей реальности. Потом он сдержанно улыбнулся уголком рта, и по его лицу скользнула едва уловимая тень горечи.

— Ты такая же, как твоя мать двадцать четыре года назад.

Он смотрел мне прямо в глаза, стискивая мое плечо: это продолжалось секунду, две, три, десять. Потом, все еще не отпуская меня, перевел взгляд на маму. Его губы вновь тронула легкая печальная улыбка.

— Сколько лет, сколько зим, Долорес.

Она ничего не ответила и не отвела глаза. Тогда он наконец отпустил мое плечо и протянул свою руку к маме, надеясь, должно быть, получить в ответ хотя бы мимолетное прикосновение ее пальцев. Однако она даже не шевельнулась, проигнорировав его жест, и, после некоторой заминки, сеньор Альварадо, словно очнувшись, слегка откашлялся и любезным, но в то же время натянуто нейтральным тоном предложил нам присесть.

Он провел нас не к большому рабочему столу с бумагами, а в другую часть библиотеки. Мама устроилась в кресле, а он — напротив нее. Я же уселась на диване, стоявшем посередине, между двумя креслами. Мы все чувствовали себя скованно и неловко. Сеньор Альварадо принялся зажигать сигару. Мама сидела, сдвинув колени и напряженно выпрямив спину. Я же тем временем сосредоточенно царапала указательным пальцем обивку дивана из темно-бордового камчатного полотна, словно желая проделать дырку и ускользнуть в нее, как мелкая ящерица. Комната наполнилась дымом, и снова раздалось покашливание, возвещавшее о готовящейся речи, однако мама заговорила первой. Она обращалась ко мне, но ее взгляд был прикован к нему. Мамин голос заставил меня в конце концов поднять глаза и посмотреть на обоих.

— Вот, Сира, это твой отец, наконец ты с ним познакомилась. Его зовут Гонсало Альварадо, он инженер, владелец литейного завода, и в этом доме прожил всю свою жизнь. Сначала он был сыном хозяев, а теперь и сам стал хозяином. Как летит время… Много лет назад я приходила сюда, чтобы шить для его матери, так мы и познакомились, а потом, через три года, родилась ты. Не представляй себе банальную мелодраму, в которой беспринципный юноша из богатой семьи обманывает бедную молодую модистку, все было совсем не так. Когда начались наши отношения, мне исполнилось двадцать два, а ему двадцать четыре: мы оба знали, на что идем, и прекрасно понимали, сколь многое против нашей любви. Он не обманывал меня, и у меня не оставалось никаких иллюзий, я просто его любила. Наши отношения закончились, потому что не должны были начинаться; мы расстались, ибо другого выхода не имелось. Это не он бросил нас с тобой, я сама решила разорвать нашу связь. И это я всегда противилась тому, чтобы вы виделись. Сначала твой отец не хотел исчезать из нашей жизни, но постепенно смирился. Он женился, и у него родились два сына. Я уже давно не имела о нем никаких известий, и вот позавчера мне принесли от него письмо. Он не объяснил, почему все же решил познакомиться с тобой через столько лет, и сейчас, надеюсь, мы это узнаем.

Отец смотрел на маму серьезно и внимательно. Когда она замолчала, он выдержал несколько секунд, прежде чем заговорить. Должно быть, он тщательно обдумывал и взвешивал свои слова, чтобы они как можно точнее передавали все то, что он хотел нам сказать. Я между тем, разглядывая отца, пришла к заключению, что он совсем не такой, каким его себе представляла. Я была смуглой и темноволосой, мама тоже, и в те редкие минуты, когда мне доводилось задумываться о нем, мое воображение рисовало его таким же, как мы, — смуглым, темноволосым и худощавым. Он представлялся мне похожим на людей, принадлежавших к моей среде: на нашего соседа Норберто, на отцов моих подруг, на мужчин, заполнявших кафе и улицы моего квартала. Это были самые обычные люди: почтальоны и продавцы, мелкие служащие и официанты, торговцы овощами с рынка Себада или, самое большее, владельцы какого-нибудь киоска или галантерейного магазинчика. Мужчины, которых я видела, доставляя в роскошные кварталы Мадрида вещи из ателье доньи Мануэлы, были для меня существами из совершенно другого мира, и образ отца, рисовавшийся в воображении, не имел с ними ничего общего. И вот теперь передо мной сидел один из них. Мужчина, не утративший еще привлекательности, несмотря на свою полноту, с седыми — должно быть, некогда светлыми — волосами, с глазами медового цвета и чуть покрасневшими веками, одетый в темно-серый костюм, — хозяин большого дома и глава незримо присутствовавшей семьи. В конце концов мой непохожий на других отец начал свою речь, обращаясь попеременно то к маме, то ко мне, то к нам обеим, а то просто в пространство.

— Что ж, начнем, хоть это нелегко, — в качестве вступления произнес он.

Глубоко вздохнул, затянулся сигарой, выпустил дым. Поднял глаза на меня. Перевел взгляд на маму. Потом опять на меня. После этого он продолжил свою речь и говорил так долго и увлеченно, практически не прерываясь, что за это время в комнате наступил полумрак и мы превратились в темные силуэты, слабо освещенные далеким тусклым светом от стоявшей на письменном столе лампы с зеленым абажуром.

— Я решил увидеться с вами, поскольку боюсь, что в наше неспокойное время меня в любой момент могут убить. Или я вдруг прикончу кого-нибудь и меня посадят в тюрьму, что в общем-то равносильно смерти. В подобной политической ситуации взрыв может произойти в любую минуту, а когда это случится, одному Богу известно, что будет со всеми нами.

Он кинул взгляд на маму, желая увидеть реакцию, однако на ее лице не отразилось ни тени тревоги, как будто она слышала не предсказания неминуемой гибели, а прогноз, обещавший пасмурный день. Между тем отец продолжал говорить о надвигавшейся катастрофе, извергая потоки горечи:

— И зная, что дни мои сочтены, я решил подвести итог своей жизни. И вот я задумался: что же, в конце концов, у меня есть? Деньги, да, деньги. Движимое и недвижимое имущество. А еще завод с двумя сотнями рабочих — завод, которому я тридцать лет отдавал все свои силы и где теперь меня ни во что ни ставят, плюют мне в лицо и изводят забастовками. И еще у меня есть жена, которая, как только начали жечь церкви, уехала со своей матерью и сестрами молиться Деве Марии в Сен-Жан-де-Лю. И два сына, которых я не понимаю, два оболтуса, превратившихся в настоящих фанатиков — из тех, что стреляют с крыш и преклоняются перед неистовым отпрыском Примо де Риверы: это он свел с ума всю мадридскую молодежь из богатых кварталов своими романтическими идеями о возрождении национального духа. Вот бы всех их собрать на мой литейный завод и заставить работать по двенадцать часов в день: глядишь, удары молота о наковальню и возродили бы в них национальный дух.

Мир сильно изменился, Долорес, ты не находишь? Рабочим для счастья уже недостаточно ходить, как поется в сарсуэле, на гулянья в Сан-Кайетано и на корриду в Карабанчель. Сейчас они меняют осла на велосипед, вступают в профсоюз и, едва почувствовав свою силу, грозятся всадить хозяину пулю в лоб. Этих людей, разумеется, можно понять: жить в нищете и работать с юности от зари до зари — незавидная доля. Однако на самом деле все очень непросто: можно сколько угодно потрясать кулаками, ненавидеть своих «эксплуататоров» и петь «Интернационал», только это ни к чему хорошему не приведет — нельзя изменить страну одними лозунгами и гимнами. Конечно, оснований для бунта у них имеется предостаточно: эти люди веками страдали от голода и несправедливостей, — но верно и то, что жизнь не станет лучше, если кусать руку, дающую тебе есть. Чтобы успешно преобразовать Испанию, нам нужны энергичные предприниматели и квалифицированные работники, хорошее образование и стабильное правительство, которое не будет постоянно сменяться. Но у нас сейчас происходит настоящая катастрофа, каждый думает только о себе, и никто не хочет серьезно работать, чтобы действительно спасти нашу страну. Политики всех мастей только и делают, что произносят гневные речи и демонстрируют свое ораторское искусство в парламенте. То, что король покинул Испанию, конечно же, хорошо — ему давно следовало так поступить. И то, что социалисты, анархисты и коммунисты борются за свои идеи, вполне естественно. Плохо то, что они делают это не разумными и законными способами, а сеют раздор и ненависть. Богачи и монархисты тем временем в страхе бегут за границу. И похоже, все идет к тому, что в конце концов военные поднимут мятеж и превратят страну в казарменное государство — вот тогда нам останется лишь горько оплакивать непоправимое. Или завяжется гражданская война, все поднимутся друг против друга, и братья станут убивать братьев.

Отец говорил страстно, не прерываясь. Однако в итоге, должно быть, вернулся к реальности и заметил, что мы с мамой, несмотря на внешнюю сдержанность, абсолютно растеряны и решительно не понимаем, зачем он произносил перед нами эту полную безысходности речь.

— Простите, что столько обрушил на вас, но я долго размышлял обо всем этом и, думаю, пора переходить наконец к делу. Да, наша страна неуклонно идет ко дну. Все перевернулось с ног на голову, и для меня, как я вам уже говорил, любой день может стать последним. В нашей жизни сейчас поднялся такой ураган, что держаться на плаву становится все труднее. Я больше тридцати лет отдал своему заводу, работал, не жалея сил, и всегда старался исполнять свой долг. Однако либо новое время не хочет меня принимать, либо я действительно в чем-то виноват, поскольку жизнь вдруг отвернулась от меня, словно сводя со мной счеты. Для сыновей я стал чужим, жена уехала, а каждый день на заводе превратился в ад. Я остался совсем один, без какой бы то ни было опоры, и дальше, уверен, будет лишь хуже. Я должен быть готов ко всему и поэтому привожу в порядок свои дела, бумаги, счета. Я отдаю последние распоряжения и стараюсь довести все до конца — на тот случай если однажды мне не суждено вернуться домой. И наряду с делами я решил разобраться с воспоминаниями и чувствами, все еще живущими в моем сердце, хотя их осталось не много. Чем мрачнее представляется мне настоящее, тем больше я обращаюсь к прошлому, выискивая в нем то хорошее, что было в моей жизни. И сейчас, когда дни мои подходят к концу, я понял, что единственный дар судьбы, имеющий для меня настоящую ценность, — это… Знаешь что, Долорес? Ты. Ты и наша дочь — твоя точная копия, какой я знал тебя много лет назад. Поэтому я захотел вас увидеть.

Гонсало Альварадо — мой отец, наконец переставший быть для меня призраком без лица и имени, — говорил теперь гораздо спокойнее и увереннее. Чем дольше длилась его речь, тем больше в нем чувствовался другой человек, каким он, несомненно, был в прежние времена: уверенный в себе, решительный в словах и поступках, привыкший распоряжаться и никогда не сомневавшийся в своей правоте. Начало этой речи далось ему с трудом: нелегко встретиться со старой любовью и взрослой дочерью после разлуки в долгие четверть века. Однако постепенно он избавлялся от неловкости, и уверенность вернулась к нему. Он говорил решительно, искренне и прямолинейно, как человек, которому уже нечего терять.

— Знаешь что, Сира? Я действительно любил твою маму, любил безумно, по-настоящему, и если бы только все было по-другому и мы никогда бы не расставались… Но увы, наша жизнь сложилась иначе.

Отец отвел взгляд от меня и перевел его на маму, чтобы посмотреть в ее большие ореховые глаза, накопившие усталость за долгие годы, проведенные над шитьем. На ее зрелую красоту, не нуждавшуюся ни в косметике, ни в украшениях.

— Я недостаточно боролся за тебя, правда, Долорес? Не смог пойти против своей семьи и поступил с тобой недостойно. Ну а дальше — ты знаешь: я стал жить той жизнью, какую предписывало мне мое положение, привык к другой женщине и завел другую семью.

Мама слушала молча, сохраняя внешнюю невозмутимость. Нельзя было угадать, скрывала ли она свои чувства или просто эти слова не вызывали в ней никаких эмоций. Невозможно было понять, о чем она думала — такая неподвижная, с безупречной осанкой, в новом костюме, которого я никогда на ней не видела, — должно быть, сшитом из обрезков материала какой-то более богатой и счастливой женщины. Отец, ничуть не обескураженный ее упорным молчанием, продолжал говорить:

— Не знаю, поверите вы мне или нет, но сейчас, когда любой день может оказаться для меня последним, я безумно жалею, что столько лет лишал вас своей заботы и даже не познакомился с тобой, Сира. Я должен был проявить больше настойчивости, чтобы не потерять вас, но все складывалось против нас, и ты, Долорес, была слишком гордой: не хотела довольствоваться теми крохами моей жизни, которые я мог вам уделять. Я не в силах был принадлежать вам целиком, но ты соглашалась принять только все или ничего. Твоя мама очень упрямая — да, дочка, — очень упрямая и непреклонная. А я, наверное, повел себя как малодушный кретин, но, впрочем, сейчас уже не время оплакивать прошлое.

Отец несколько секунд хранил молчание, размышляя и не глядя на нас. Потом глубоко втянул носом воздух, с силой выдохнул и, оторвавшись от спинки кресла, подался всем телом вперед, словно собираясь перейти от долгого предисловия к самой сути своей речи. Казалось, он решился наконец отогнать от себя горькие ностальгические воспоминания, чтобы сосредоточиться на более насущных вопросах настоящего.

— Простите меня, я не хочу отнимать у вас лишнее время своими запоздалыми сетованиями. Давайте перейдем к делу. Я позвал вас, чтобы довести до вашего сведения свою последнюю волю. И очень прошу понять меня правильно и не истолковывать мои действия превратно. Я не пытаюсь компенсировать вам свое многолетнее отсутствие или продемонстрировать раскаяние и тем более не надеюсь купить таким образом вашу любовь через столько лет. Единственное мое желание — расставить все по законным местам, чтобы быть спокойным, когда пробьет мой час.

В первый раз с начала нашего разговора отец поднялся с кресла и направился к письменному столу. Я проводила его взглядом: широкая спина, великолепный покрой пиджака, легкая походка, несмотря на грузность комплекции. Потом я обратила внимание на картину, висевшую на стене в глубине комнаты: этот огромный портрет невозможно было не заметить. Элегантная дама заурядной внешности, одетая по моде начала века, с тиарой на коротких завитых волосах, неприветливо смотрела с полотна, заключенного в золоченую раму. Обернувшись, отец кивнул на полотно.

— Моя мать, донья Карлота, твоя бабушка. Помнишь ее, Долорес? Вот уже семь лет, как ее не стало; случись это четверть века назад, и ты, Сира, наверное, родилась бы в этом доме. Впрочем, не стоить тревожить покой мертвых.

Отец говорил, уже не глядя на нас, занятый своими делами за письменным столом. Он выдвинул несколько ящиков, что-то оттуда вынул, перебрал какие-то бумаги и, собрав все в один ворох, направился к нам. Он приближался, не отрывая взгляда от мамы.

— Ты все такая же красивая, Долорес, — заметил отец, усевшись в кресло. В нем уже не чувствовалось напряжения, и от первоначальной скованности не осталось и следа. — Простите, я ведь ничего вам не предложил: хотите чего-нибудь выпить? Сейчас я позову Серванду…

Он сделал движение, собираясь подняться, но мама остановила его.

— Мы ничего не хотим, Гонсало, спасибо. Давай поскорее закончим с этим делом, пожалуйста.

— Помнишь Серванду, Долорес? Как она следила за нами, подслушивала и подсматривала, а потом бежала докладывать обо всем матери? — Из груди отца внезапно вырвался короткий, хриплый, горький смешок. — Помнишь, как она застукала нас, когда мы закрылись в комнате для глажки белья? И подумать только — какая ирония судьбы: моя мать давно гниет на кладбище, а я остался здесь с Сервандой, и рядом со мной нет сейчас никого, кроме нее. Наверное, следовало уволить ее после смерти матери, но куда бы пошла эта бедная женщина — старая, глухая и одинокая? Да и, в сущности, я не винил Серванду — она просто выполняла приказания моей матери, и у нее не было выхода: как-никак она не хотела потерять работу — даже при том что у доньи Карлоты был невыносимый характер и прислуге в нашем доме жилось несладко… Однако не будем больше отвлекаться.

Отец сидел на краю кресла, не откидываясь на спинку, и держал свои большие руки поверх принесенного им вороха. Это были какие-то бумаги, свертки, футляры. Из внутреннего кармана пиджака он вытащил очки в металлической оправе и надел их на нос.

— Что ж, давайте перейдем к практическим вопросам. Итак, по порядку.

Он взял первый сверток — два больших пухлых конверта, перетянутых посередине эластичной лентой.

— Это тебе, Сира, чтобы ты могла устроить свою жизнь. Это не треть моего состояния, которая по справедливости должна стать твоей как одной из троих моих детей, но это все, что я могу дать в настоящий момент наличными. Мне практически ничего не удалось продать — сейчас не лучшие времена для каких бы то ни было сделок. Однако не хотелось бы завещать тебе что-либо из имущества: официально ты не являешься моей дочерью, так что твои права на наследство было бы несложно оспорить, и в результате ты оказалась бы втянутой в бесконечные судебные тяжбы с двумя другими моими детьми. Так что вот: я собрал для тебя почти сто пятьдесят тысяч песет. Я вижу, ты умна, как твоя мама, и, уверен, сможешь правильно распорядиться этими средствами. И еще мне бы хотелось, чтобы, получив в свое распоряжение эти деньги, ты заботилась о своей маме и помогала бы ей, дабы она ни в чем не нуждалась. Конечно, я предпочел бы разделить деньги поровну между вами, но, зная, что Долорес не согласится ничего принять, поручаю все тебе одной.

Отец протянул мне сверток, и я, не решаясь взять его, в замешательстве посмотрела на маму. Лаконичным и сдержанным кивком она выразила свое согласие. Лишь после этого я приняла подарок и смущенно пробормотала:

— Большое спасибо.

Он горько улыбнулся, прежде чем произнести:

— Не за что, дочка, не за что. Что ж, продолжим.

Отец взял футляр, обтянутый синим бархатом, и открыл его. Затем проделал то же самое с другой коробочкой, поменьше, гранатового цвета. Таким образом, один за другим, он открыл все пять футляров и расставил их на столе. Лежавшие внутри украшения не сверкали, поскольку было слишком темно, однако это не могло скрыть их истинную ценность.

— Все они принадлежали моей матери. Украшений было больше, но Мария Луиса, моя жена, забрала их в свое благочестивое изгнание, оставив, однако, наиболее ценное — должно быть, потому, что эти украшения годятся лишь для особых случаев. Я дарю их тебе, Сира; скорее всего ты никогда не сможешь это надеть: как видишь, их роскошь слишком бросается в глаза, — но в любом случае при необходимости ты сумеешь продать или заложить драгоценности, получив за них более чем солидную сумму.

Я не знала, что ответить, и в разговор вступила мама:

— Это исключено, Гонсало. Все это принадлежит твоей жене.

— Ничего подобного, — возразил он. — Все это, дорогая Долорес, не имеет к моей жене никакого отношения: эти украшения принадлежат мне, и я хочу, чтобы они перешли от меня к моей дочери.

— Не стоит этого делать, Гонсало, не стоит.

— А я думаю, стоит.

— Нет.

— Да.

На этом спор закончился. Мама замолчала, признав свое поражение. Отец один за другим закрыл футляры и сложил их друг на друга: самый большой — внизу, самый маленький — наверху. Он передвинул эту пирамиду по вощеной поверхности стола ко мне, а сам взялся за бумаги, развернул их и показал мне.

— Это сертификаты на украшения с их полным описанием и экспертными заключениями. И вот еще заверенная нотариусом бумага, удостоверяющая, что драгоценности принадлежат мне и я передаю их тебе по собственной воле. Все это может пригодиться в том случае, если когда-нибудь тебе потребуется подтвердить свои права на эти украшения. Надеюсь, тебе не придется никому ничего доказывать, но на всякий случай предусмотреть это не помешает.

Отец свернул бумаги, убрал их в папку, ловко завязал ее красной лентой и положил передо мной. Затем он взял конверт и извлек из него пару листов пергаментной бумаги с печатями, подписями и прочими атрибутами серьезных документов.

— А теперь еще кое-что. — Он вдохнул, выдохнул и снова заговорил: — Эту бумагу я составил вместе со своим адвокатом, а потом заверил ее у нотариуса. В общем, этим документом я подтверждаю, что я твой отец, а ты моя дочь. Для чего это тебе нужно? Возможно, ни для чего, потому что если однажды ты попытаешься претендовать на мое наследство, то это ни к чему не приведет, поскольку все было при жизни отписано мной твоим сводным братьям. Так что тебе никогда не удастся ничего получить сверх того, что ты унесешь сегодня из моего дома. Однако для меня самого эта бумага очень важна: я признаю в ней то, что должен был признать много лет назад. Этот документ — подтверждение моей связи с тобой, и теперь ты можешь распоряжаться им на свое усмотрение: показывать кому угодно или порвать на мелкие клочки и бросить в огонь. Поступай, как считаешь нужным.

Отец сложил бумаги, убрал их в конверт и, протянув его мне, взял со стола последнее из лежавшего перед ним. Предыдущий конверт был большой, из хорошей бумаги, с элегантной надписью и штампом нотариуса. Последний же был маленький, буроватый, потрепанный, словно прошел через тысячи рук, прежде чем попасть к нам.

— Это последнее, — не поднимая головы, произнес отец.

Он открыл конверт, вынул его содержимое и быстро просмотрел его. Потом, не сказав ни слова, передал все — на этот раз уже не мне, а маме. Затем отец поднялся и направился к одному из балконов. Он стоял там молча, повернувшись к нам спиной, держа руки в карманах и глядя на сгущающиеся сумерки или, может быть, в пустоту. То, что отец передал маме, оказалось небольшой стопкой фотографий. Старых, пожелтевших, плохого качества, сделанных, должно быть, уличным фотографом за несколько мелких монет — когда-то давно, весенним утром, больше двадцати лет назад. На них были юноша и девушка — красивые, стройные, улыбающиеся. Влюбленные и вынужденные скрывать свою любовь ото всех, попавшиеся в тонкие сети чувства — непобедимого, но заранее обреченного. Тогда, позируя для фотографии, они едва ли могли представить, что через столько лет перед этим свидетельством их прошлой любви он отвернется к окну, избегая смотреть ей в лицо, а она стиснет зубы, чтобы не расплакаться перед ним.

Долорес медленно, одну за другой, просмотрела все снимки. Потом не глядя протянула их мне. Я неторопливо изучила фото и сложила обратно в конверт. Отец вернулся к нам, сел в кресло и снова заговорил:

— Итак, мы закончили с материальными вопросами. Теперь мне хотелось бы дать несколько советов. Я не пытаюсь оставить тебе в наследство духовные наставления: едва ли имею на это право, и вряд ли моя жизнь может служить достойным примером, — однако мне кажется, что если ты послушаешь меня несколько минут, это не принесет тебе вреда, не так ли?

Я молча кивнула в знак согласия.

— Ну что ж, хорошо, и вот мой совет: уезжайте отсюда обе, как можно скорее. И чем дальше от Мадрида, тем лучше. По возможности вообще покиньте Испанию. Но поскольку в Европе ситуация тоже не слишком благополучная, отправляйтесь в Америку или, если не хотите так далеко, в Африку. В Марокко, в испанский протекторат, это вполне подходящее место. После того как закончилась война с марокканцами, там теперь тихо и спокойно. В общем, постарайтесь начать новую жизнь где-нибудь подальше от нашей безумной страны, потому что однажды здесь разразится нечто ужасное, и тогда каждому придется хлебнуть горя.

Я не смогла сдержаться.

— А почему вы сами не уедете?

Отец опять горько улыбнулся, протянул свою большую руку и крепко сжал мою ладонь. Рука была теплая, и он заговорил, не убирая ее:

— Потому что у меня нет будущего, дочка: я сжег за собой все мосты. И прошу тебя, не говори мне «вы». Для меня все кончено, я уже прошел свой жизненный путь — возможно, конечно, несколько раньше срока, но не имею уже ни желания, ни сил бороться за новую жизнь. Решаясь на такой поворот, человек должен мечтать и надеяться, верить в будущее. Иначе это просто бегство, а я не собираюсь никуда убегать — лучше уж останусь здесь и встречу все, чему суждено произойти. Но у тебя, Сира, все по-другому, ты молода, должна завести семью и жить счастливо. Только в Испании сейчас становится все хуже и хуже. Так что советую тебе — как отец и как друг: уезжай. Возьми с собой маму, чтобы могла порадоваться внукам. И заботься о ней, как должен был заботиться я. Обещай мне, что сделаешь это, Сира.

Он пристально смотрел мне в глаза до тех пор, пока не увидел в них согласие. Я не совсем понимала, что именно должна делать, но не осмелилась спросить.

— Ну что ж, думаю, это все, — объявил отец.

Он поднялся, и мы сделали то же самое.

— Возьми все, что я тебе передал, — обратился он ко мне.

Я повиновалась. Все уместилось в моей сумке за исключением самого большого футляра и конвертов с деньгами.

— А теперь позволь мне обнять тебя — в первый и, наверное, в последний раз. Вряд ли мы когда-нибудь еще увидимся.

Отец, казавшийся необъятным по сравнению с моей хрупкой фигурой, заключил меня в крепкие объятия и, взяв мое лицо в свои большие ладони, поцеловал в лоб.

— Ты такая же очаровательная, как твоя мама. Счастья тебе в жизни, дочка. Да поможет тебе Бог.

Я хотела сказать что-нибудь в ответ, но не смогла. Слова застряли в горле, глаза наполнились слезами, и мне хватило сил только на то, чтобы повернуться и выйти в коридор: я шла, спотыкаясь, с затуманенным взглядом, и все внутри меня сжималось от нахлынувших чувств.

Я ждала маму на лестничной площадке. Входная дверь в квартиру осталась приоткрытой, и я видела, как она идет к выходу, сопровождаемая недобрым взглядом стоявшей в отдалении Серванды. Ее щеки пылали, в глазах блестели слезы, а лицо уже не было непроницаемой маской. Я не присутствовала при расставании моих родителей и не знаю, о чем они говорили, но, думаю, за те пять минут, что им довелось побыть наедине, они тоже обнялись и попрощались друг с другом навсегда.

Мы спустились по лестнице так же, как поднимались: мама впереди, я за ней. В полном молчании. Под аккомпанемент каблуков, стучавших о мраморные ступени. С драгоценностями, документами и фотографиями в сумке и тридцатью тысячами дуро в свертке под мышкой. Наконец я не выдержала и, взяв маму за локоть, заставила ее остановиться и повернуться ко мне. Мы стояли лицом к лицу, и я спросила испуганным шепотом:

— Его правда убьют, мама?

— Не знаю, дочка, откуда я могу знать…

4

Мы вышли из дома и зашагали по улице, снова храня молчание. Мама шла быстро, и я старалась не отставать от нее, хотя в новых, недавно купленных туфлях на высоком каблуке это было непросто. Через несколько минут я решилась заговорить, все еще находясь в некотором замешательстве.

— Что мне теперь делать со всем этим, мама?

Она даже не замедлила шаг, чтобы ответить, и кратко сказала:

— Храни все в надежном месте.

— Все? А разве ты ничего себе не возьмешь?

— Нет, все это принадлежит тебе; это твое наследство, и к тому же ты уже достаточно взрослая, чтобы самостоятельно распоряжаться средствами, которые выделил тебе отец, мне не стоит в это вмешиваться.

— Ты уверена, мама?

— Да, дочка, абсолютно. Мне ничего не нужно, дай мне только одну фотографию — какую угодно из них, просто на память. Все остальное принадлежит тебе, но я прошу тебя лишь об одном, послушай меня, Сира, ради всего святого…

Мама наконец остановилась и посмотрела мне в глаза под тусклым светом уличного фонаря. Мы были до сих пор взволнованы состоявшейся встречей и не обращали внимания на проходивших мимо людей, которым тоже не было до нас никакого дела.

— Будь осторожна, Сира. Будь осторожна и ответственна, — тихим голосом быстро заговорила мама. — Не теряй головы. В твои руки попало огромное состояние — ты о таком и мечтать не могла. Так что будь благоразумна, дочка, ради Бога, будь благоразумна и рассудительна.

Дальше мы шли молча, пока наконец не распрощались, чтобы идти каждая своей дорогой. Мама отправилась в опустевший без меня дом, где ее ожидало лишь молчаливое присутствие моего дедушки, так никогда и не узнавшего, кто был отцом его внучки, потому что Долорес, упрямая и гордая, всегда держала это в тайне. Я между тем вернулась к Рамиро. Он сидел в полумраке гостиной, курил, слушал радио и ждал меня, чтобы пойти куда-нибудь вместе поужинать. Ему не терпелось узнать, как прошла моя встреча с отцом.

Я рассказала ему все, в мельчайших деталях: что видела в доме отца, услышала от него, как чувствовала себя и какие он дал мне советы. И конечно же, я показала ему все принесенное из того дома, куда мне едва ли когда-нибудь суждено было вернуться.

— Это стоит целое состояние, детка, — прошептал он, разглядывая драгоценности.

— И это еще не все, — сказала я, протягивая ему конверты с деньгами.

При виде их Рамиро лишь изумленно присвистнул.

— Что мы будем делать теперь со всем этим? — спросила я с беспокойством.

— Это тебе решать, любовь моя: все это только твое. Конечно, если ты хочешь, я могу позаботиться о том, как лучше сохранить это богатство. Наверное, самый разумный вариант — положить все в сейф у меня в офисе.

— А почему не в банк? — спросила я.

— Боюсь, это не слишком надежно, учитывая нынешние времена.

Крах Нью-Йоркской биржи несколько лет назад, политическая нестабильность и еще множество других доводов, приведенных Рамиро, должны были убедить меня в правильности его предложения. Однако все это было ни к чему: любое его решение и так казалось мне верным, — мне хотелось лишь поскорее определить в надежное место свалившееся на меня состояние.

На следующий день Рамиро вернулся с работы с ворохом каких-то брошюр и буклетов.

— Я все думал и думал, как тебе поступить с деньгами, и, кажется, нашел правильное решение. Тебе нужно создать коммерческую фирму, — едва появившись, объявил он.

В тот день я еще не выходила из дома. Я по-прежнему находилась под сильным впечатлением от всего произошедшего накануне, и меня не покидало странное волнение при мысли о том, что у меня теперь есть настоящий отец, со своим именем, судьбой и чувствами. Неожиданное предложение Рамиро повергло меня в еще большее смятение.

— А зачем мне нужна фирма? — с тревогой спросила я.

— Для надежного вложения денег. Да и вообще…

И Рамиро начал рассказывать, что дела у него в последнее время шли не слишком гладко, и отношения с итальянцами — управляющими фирмой — были не очень, и положение иностранных компаний в бурлящей Испании становилось довольно шатким. И еще он поделился со мной своими идеями — множеством разнообразных проектов, в которых действующим лицом впервые стала я. Это были смелые и блестящие замыслы, звучавшие очень заманчиво: модернизация, внедрение иностранных новинок, вместе с которыми в нашу страну должна была прийти новая жизнь. Английские хлебоуборочные машины для полей Кастилии, американские пылесосы, обеспечивающие идеальную чистоту в доме, и кабаре в берлинском стиле, для которого он уже присмотрел подходящее место на улице Вальверде. Проектов было множество, но наиболее грандиозным казался один: курсы Питмана.

— Я уже несколько месяцев обдумываю эту идею, с тех пор как к нам — через наших давних клиентов — попала брошюра этой компании. Как управляющему магазином мне было не очень удобно обращаться к ним с деловым предложением, но если мы создадим фирму на твое имя, то все станет намного проще, — объяснил Рамиро. — Курсы Питмана сейчас просто процветают в Аргентине: у них больше двадцати филиалов и тысячи учащихся, которых они готовят для работы в фирмах, банках и государственных учреждениях. На курсах обучают машинописи, стенографии и бухгалтерскому учету — и все это по специальной, революционной методике, так что через каких-то одиннадцать месяцев из стен их заведений выходят готовые клерки. А между тем компания все время расширяется, открывает новые филиалы, нанимает персонал и подсчитывает растущую прибыль. В общем, мы с тобой могли бы организовать нечто подобное — филиал курсов Питмана по эту сторону океана. Если мы обратимся к ним с таким предложением от имени официально зарегистрированной фирмы, располагающей приличным капиталом и все такое, то наши шансы на успех будут гораздо больше, чем если бы мы попытались связаться с ними как частные лица.

Я не представляла, разумным или безрассудным был этот проект, но Рамиро говорил с такой убежденностью, с таким энтузиазмом и знанием дела, что мне ни на секунду не пришло в голову усомниться в гениальности этой идеи. А он тем временем продолжал рассуждать, заходя в своих планах все дальше и каждым словом удивляя меня еще больше.

— К тому же, по-моему, было бы разумно последовать совету твоего отца и покинуть Испанию. Ведь он прав: ситуация сейчас неспокойная, в любой момент может произойти что угодно, и начинать здесь какое-либо дело очень рискованно. Поэтому, думаю, лучше послушаться твоего отца и отправиться в Африку. Если у нас все получится, то, как только в Испании станет потише, мы вернемся и начнем расширяться по всей стране. Нам потребуется некоторое время, чтобы связаться с владельцами курсов Питмана в Буэнос-Айресе и заинтересовать их своей идеей об открытии большого филиала в Марокко (правда, не знаю пока, что лучше выбрать — Танжер или испанский протекторат). Ответ придет самое большее через месяц. А когда мы его получим, то arrivederci, «Испано-Оливетти»: мы уедем отсюда и начнем свое дело.

— Вот только захотят ли марокканцы учиться машинописи — зачем им все это?

Рамиро сначала громко расхохотался, а затем принялся просвещать меня:

— Ну о чем ты говоришь, любимая? Наши курсы будут ориентированы на европейское население Марокко: Танжер — это свободный порт, интернациональный город, где живут люди со всей Европы. Там множество иностранных фирм, дипломатических представительств, банков и различных финансовых организаций, так что работы там предостаточно и везде требуется квалифицированный персонал со знанием машинописи, стенографии и бухгалтерского учета. В Тетуане ситуация несколько иная, но это не значит, что возможностей там меньше: население города не столь интернациональное, поскольку это столица испанского протектората, но там полно служащих и людей, желающих ими стать, а всем им, как ты прекрасно знаешь, нужна соответствующая подготовка, которую они и смогут получить на курсах Питмана.

— А если аргентинцы не согласятся на открытие филиала?

— Сомневаюсь. У меня есть в Буэнос-Айресе друзья со связями. У нас все получится, вот увидишь. Они предоставят нам свою методику и пришлют представителей для обучения наших сотрудников.

— А ты что будешь делать?

— Я один — ничего. Мы с тобой — все. Мы будем руководить фирмой. Ты и я, вместе.

Я нервно засмеялась, прежде чем смогла заговорить. Рамиро предлагал мне нечто невероятное: бедная безработная модистка, которая всего несколько месяцев назад хотела научиться печатать на машинке, чтобы зарабатывать на хлеб, вдруг, словно по волшебству, должна превратиться в хозяйку бизнеса, сулившего заманчивые перспективы.

— Ты хочешь, чтобы я руководила фирмой? Но я ни о чем не имею ни малейшего понятия, Рамиро.

— Как это ни о чем? Да тебе по силам любое дело. Просто у тебя не было возможности проявить себя: ты всю молодость просидела в четырех стенах и шила для других, потому что не имела выбора. Но подожди, Сира, твой звездный час еще впереди.

— А что скажут в «Испано-Оливетти», когда узнают, что ты уходишь?

Рамиро хитро улыбнулся и поцеловал меня в кончик носа.

— А что мне «Испано-Оливетти»? Обойдутся как-нибудь без меня.

Хоть курсы Питмана, хоть воздушные замки — я была согласна на что угодно, если предложение исходило из уст Рамиро: он говорил о своих планах с лихорадочным энтузиазмом, сжимая мои руки и заглядывая в самую глубину моих глаз; он повторял, что мне нет равных и все будет прекрасно, если мы поставим на наше будущее. Курсы Питмана или котлы в преисподней — что бы нас ни ждало впереди, я была готова следовать за ним повсюду.

На следующий день Рамиро принес домой рекламную брошюру, произведшую на него столь неизгладимое впечатление. Сначала — несколько абзацев об истории фирмы: основана в 1919 году тремя компаньонами — Аллуа, Шмигелоном и Жаном. За основу обучения взята система стенографии, разработанная англичанином Исааком Питманом. Надежная методика, опытные преподаватели, высокое качество подготовки, индивидуальный подход, блестящее будущее после окончания курсов. Фотографии молодых людей, улыбающихся в предвкушении ожидавшей их превосходной карьеры, служили доказательством серьезности даваемых обещаний. Брошюра была наполнена оптимизмом, способным поколебать даже самого недоверчивого читателя: «Жизненный путь долог и тернист. Не каждому удается дойти до заветной цели, где ждут успех и преуспевание. Многие останавливаются на полпути — неуверенные, слабохарактерные, нерадивые, невежественные, надеющиеся только на удачу и забывающие о том, что главные составляющие успеха — это знания, упорство и воля. Человек сам выбирает свою судьбу. Сделайте наконец свой выбор!»

В тот вечер я отправилась домой к маме. Она сварила кофе, и, когда мы пили его в компании безмолвного и слепого дедушки, я рассказала обо всех наших планах, упомянув также, что, как только мы устроимся в Африке, она могла бы приехать к нам. Как я и предполагала, ей не понравилась наша идея и она не имела ни малейшего желания жить с нами.

— Тебе незачем следовать совету отца и верить всему, что он говорил. Его проблемы на заводе вовсе не означают, что и нас подстерегают какие-то опасности. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что он все преувеличил.

— Если он боится, на это должны быть причины, мама. Это возникло не на пустом месте…

— Он боится, потому что привык распоряжаться, привык к беспрекословному подчинению, а сейчас, когда рабочие впервые заявили о себе и отстаивают свои права, он видит в этом нечто опасное. Если честно, я до сих пор сомневаюсь, правильно ли мы поступили, приняв от него эти безумные деньги и особенно драгоценности.

Правильно это было или нет, но с тех пор деньги, драгоценности и порожденные ими планы стали неотъемлемой частью нашей жизни: они вписались в нее легко и органично и присутствовали теперь во всех наших мыслях и разговорах. Как мы и планировали, Рамиро взял на себя хлопоты по выполнению формальностей для создания фирмы, а я ограничилась лишь подписанием бумаг, которые он мне приносил. В остальном же моя жизнь не изменилась, полная впечатлений, любви, развлечений и наивного безрассудства.

После встречи с Гонсало Альварадо острые углы в отношениях с мамой значительно сгладились, однако наши пути уже никогда не могли пойти в одном направлении. Долорес шила порой для соседок, пуская в ход обрезки тканей, принесенные от доньи Мануэлы, но чаще всего сидела без работы. Мой мир, напротив, стал теперь совершенно другим: в нем не осталось места ни выкройкам, ни лоскутам, — и от той юной модистки, какой я была совсем недавно, тоже почти ничего не осталось.

Наш отъезд в Марокко задержался на несколько месяцев. Все это время мы с Рамиро жили полной жизнью, ходили повсюду, веселились, курили, занимались любовью и танцевали до рассвета кариоку. Политическая обстановка между тем продолжала накаляться, забастовки, протесты рабочих и беспорядки на улицах стали привычным делом. В феврале на выборах победила коалиция левых Народный фронт, и Фаланга в ответ стала еще агрессивнее. Пистолеты и кулаки пришли на смену словам в политических спорах, и накал в обществе достиг своего предела. Однако мы оставались далеки от всего этого, потому что совсем скоро у нас должна была начаться новая жизнь.

5

Мы покинули Мадрид в конце марта 1936 года. Однажды утром я вышла купить чулки и по возвращении обнаружила в доме полный беспорядок — Рамиро собирал вещи, окруженный чемоданами и дорожными сумками.

— Мы уезжаем. Прямо сегодня.

— Нам пришел ответ из Аргентины? — с замиранием сердца спросила я.

Рамиро ответил, не глядя на меня и не переставая торопливо снимать с вешалок в шкафу рубашки и брюки:

— Пока нет, но я узнал, что они со всей серьезностью рассматривают наше предложение. Так что, думаю, сейчас самое время действовать.

— А как же твоя работа?

— Я уволился. Только что. Я уже давно был сыт по горло этой работой, и они знали, что я скоро уйду. Короче говоря, все, прощай, «Испано-Оливетти»! Нас ждет новая жизнь, любовь моя; смелым помогает судьба, так что собирайся, пора ехать.

Я не ответила, и мое молчание заставило его оторваться от лихорадочных сборов. Рамиро остановился, посмотрел на меня и улыбнулся, заметив мое смятение. Он подошел, обнял меня за талию и одним поцелуем рассеял все мои страхи, вселив такую энергию, что я готова была лететь в Марокко как птица, расправив крылья.

Мы уезжали в большой спешке, и я едва успела попрощаться с мамой: быстрые объятия почти на пороге и торопливые заверения:

— Не переживай, я обязательно напишу.

Я была рада, что у меня нет времени для длительного прощания: такое расставание слишком болезненно. Сбегая по лестнице, я даже не обернулась: знала, что мама, несмотря на суровую сдержанность, не могла сдержать слез, но мне было бы невыносимо видеть в тот момент, как она плачет. Я не отдавала себе отчета в происходящем, и у меня было ощущение, что мы расстаемся ненадолго, словно Африка находилась совсем рядом и можно вернуться в любой момент.

Мы прибыли в порт Танжера ветреным днем ранней весны. Далеко позади остался серый и хмурый Мадрид, а перед нами лежал незнакомый и ослепительный, полный красок и контрастов город, где смуглые марокканцы в джеллабах и тюрбанах перемежались с европейцами, прочно обосновавшимися здесь или недавно приехавшими, бегущими куда-то от своего прошлого с наспех собранными чемоданами и неясными надеждами. Танжер, со своим морем, дюжиной флагов разных государств и буйной зеленью пальм и эвкалиптов; с мавританскими улочками и современными проспектами, по которым разъезжали роскошные автомобили с буквами CD: corps diplomatique. Танжер, где минареты мечетей и запахи специй мирно сосуществовали с консульствами, банками, развязными иностранками в кабриолетах, ароматами светлого табака и беспошлинных парижских духов. На портовой набережной навесы колыхались под порывами морского ветра, и вдалеке можно было разглядеть мыс Малабата и побережье Испании. Европейцы, в легкой светлой одежде, темных очках и мягких шляпах, потягивали аперитив и листали газеты на разных языках, закинув ногу на ногу с ленивой беззаботностью. Одни из них занимались бизнесом, другие служили в администрации, большинство же предавались праздной и демонстративно-беспечной жизни, и царившая вокруг атмосфера вызывала неясное чувство, что на этой сцене должно что-то произойти — нечто такое, о чем никто еще даже не догадывался.

В ожидании новостей от курсов Питмана мы поселились в гостинице «Континенталь» с видом на порт и рядом со Старым городом. Рамиро отправил аргентинцам телеграмму, сообщая наш новый адрес, и я ежедневно справлялась у портье насчет письма, которое должно было возвестить о начале нашей новой жизни. После его получения мы собирались решить — остаться ли в Танжере или обосноваться в испанском протекторате. Тем временем, пока судьбоносное письмо не спешило к нам через Атлантику, мы стали осваиваться в городе среди себе подобных — людей с неясным прошлым и непредсказуемым будущим, готовых неутомимо, душой и телом, предаваться развлечениям — болтать, пить, танцевать, ходить на спектакли в театр «Сервантес» и играть в карты в полном безрассудстве, не задумываясь о завтрашнем дне. Мы, как и все эти люди, не имели ни малейшего понятия о том, куда нас забросит судьба и что ждет впереди — успех или полный крах.

Нас целиком захватил водоворот этой жизни, в которой было все, что угодно, кроме покоя. Были часы неистовой любви в номере «Континенталя», где белые занавески колыхались от дуновения морского бриза; всепоглощающая страсть под монотонный аккомпанемент крутящегося вентилятора и нашего прерывистого дыхания; соленый пот, катящийся по коже, и смятые простыни, падающие с кровати на пол. Были бесчисленные развлечения, не дававшие нам сидеть дома ни днем, ни ночью. Сначала мы проводили время только вдвоем, поскольку еще не обзавелись знакомыми. Порой, когда восточный ветер дул не слишком сильно, мы ходили на пляж у Дипломатического леса, а по вечерам гуляли по недавно проложенному бульвару Пастера, смотрели американские фильмы в кинотеатрах «Флорида Курсааль» и «Капитоль» или сидели в каком-нибудь кафе в Пти-Сокко — бурлящем центре города, где европейское и арабское переплетались с необыкновенной изящностью и гармоничностью.

Однако наша изолированность продолжалась всего несколько недель: город Танжер невелик, Рамиро легко сходился с людьми, а все в то время, казалось, горели жаждой общения. Очень скоро мы стали со многими здороваться, заводить знакомства и присоединяться к компаниям везде, где бывали. Мы обедали и ужинали в ресторанах «Бретань», «Рома-Парк» и «Брассери-де-ла-Плаж», а по вечерам отправлялись в «Бар Руссо», «Чатем» или «Ле-Детруа» на площади Франции, посещали «Сентраль», замечательный венгерскими танцовщицами, или мюзик-холл «М’Саллах», собиравший в своем огромном стеклянном зале множество людей — французов, англичан, испанцев, евреев из разных стран, марокканцев, немцев и русских, — и все они танцевали, пили и спорили о политике, создавая разноязычный гул, под звуки великолепного оркестра. Иногда мы встречали рассвет в «Хаффе», кафе под навесом на берегу моря. Пол там был устлан циновками, и полулежавшие на них люди курили киф и пили чай. Материальное положение этих богатых арабов и европейцев казалось довольно туманным — возможно, они тоже были некогда состоятельны, а возможно, и нет. Мы редко ложились спать до рассвета в то время, полное неизвестности, когда, в ожидании ответа из Аргентины, были обречены на вынужденное бездействие. Постепенно мы начинали привыкать к городу: и к его новой, европейской, части, и к мавританским улочкам, и к населению, пестрой смеси из местных жителей и европейцев. Здесь можно было увидеть дам с белой как воск кожей, в широких соломенных шляпах, жемчужных украшениях и с пуделями; и тут же находились почерневшие от солнца цирюльники, работавшие под открытым небом своими допотопными инструментами. Здесь уличные торговцы продавали мази и благовония, прогуливались безупречно одетые дипломаты, бродили стада коз и мелькали быстрые безликие силуэты мусульманских женщин в кафтанах и покрывалах-хаиках.

Каждый день до нас доходили новости из Мадрида. Мы читали их в местных испанских газетах «Демокрасиа», «Эль Диарио де Африка» и в республиканской «Эль Порвенир». Известия долетали до наших ушей и на улице, когда продавцы газет в Пти-Сокко выкрикивали заголовки на разных языках, рекламируя свой товар: «La Vedetta di Tangeri» на итальянском, «Le Journal de Tangier» на французском. Иногда я получала письма от мамы — короткие, скупые, сдержанные. Так я узнала о смерти дедушки — он умер безмолвно и незаметно в своем кресле-качалке, и между строк в этих письмах чувствовалось, что жилось маме с каждым днем все труднее.

Для меня жизнь в Танжере была временем открытий. Я немного узнала арабский, выучив несколько полезных фраз. Моему слуху стали привычны многие языки: французский, английский и даже хакетия — диалект марокканских евреев-сефардов, основой которого был староиспанский с заимствованиями из арабского и иврита. Я открыла существование одурманивающих веществ, которые можно курить, вдыхать или колоть в вену, и людей, способных проиграть родную мать за столом баккара. Оказалось, что, помимо традиционной любви мужчины и женщины, имеются и другие комбинации. Я получила также некоторое представление о событиях, происходящих в мире, о которых прежде не подозревала в силу своего довольно скудного образования. Я узнала, что в Европе некоторое время назад была большая война, а в Германии у власти стоял некий Гитлер, которого одни превозносили, а другие ненавидели; ход истории порой вынуждает людей, некогда живших благополучно и безмятежно, бежать куда глаза глядят, спасая свою жизнь.

И еще я с горечью обнаружила, что в любой момент и без видимых причин все кажущееся нам незыблемым может внезапно пошатнуться, лишиться устойчивости и разрушиться. В отличие от остальных сведений — об окружавших нас людях и их нравах, о европейской политике и истории — эти знания пришли ко мне не из чужих рассказов: я приобрела их сама, на собственном опыте. Не помню, в какой момент это произошло и с чего именно началось, однако постепенно я стала осознавать, что отношения между мной и Рамиро меняются.

Сначала это были лишь незначительные перемены в нашем образе жизни. Мы сходились с другими людьми, и у нас появились определенные привычки и предпочтения; мы уже не бродили неспешно по улицам, наслаждаясь бесцельной прогулкой, как в первые дни. Мне больше нравилось то время, когда мы были только вдвоем, отдельно от окружавшего нас мира, но я понимала, что Рамиро, с его фантастическим обаянием, не мог оставаться без внимания и уже завоевывал симпатии окружающих. Я согласилась со всеми его действиями и безропотно проводила бесконечные часы в компании совершенно чужих мне людей, в чьих разговорах мало что понимала, поскольку они велись на незнакомых мне языках или затрагивали непонятные для меня темы: концессии, нацизм, Польша, большевики, визы, экстрадиции. Рамиро сносно изъяснялся по-французски и по-итальянски, говорил на ломаном английском и знал некоторые фразы по-немецки. Он работал в международных компаниях, и ему приходилось много общаться с иностранцами, и если не хватало слов, он умел выразить свою мысль какими-нибудь другими средствами. Рамиро легко заводил знакомства и очень скоро стал популярной фигурой среди обитавших в Танжере европейцев. Войдя в ресторан, мы здоровались практически со всеми сидевшими за столиками, а когда появлялись в баре гостиницы «Эль Минзах» или на террасе кафе «Тингис», нас тут же звали в какую-нибудь оживленную компанию. И Рамиро всегда охотно принимал приглашение, словно знал этих людей всю жизнь, а я покорно следовала за ним, как безмолвная тень, равнодушная ко всему, кроме него самого, потому что единственным счастьем для меня было каждую минуту находиться рядом с ним, чувствуя себя его частью.

Первое время, примерно до конца весны, нам еще удавалось сохранять равновесие между нашей личной жизнью и внешним миром. Мы по-прежнему проводили долгие часы наедине, когда для нас не существовало никого больше. Наша страсть оставалась такой же, как в Мадриде, и в то же время мы заводили новые знакомства и постепенно становились частью местного общества. Однако в какой-то момент баланс нарушился. Этот процесс происходил медленно, постепенно и незаметно, но и необратимо. Внешний мир все больше вторгался в наше личное пространство. Новые знакомые перестали быть для нас просто мимолетными собеседниками, становясь реальными людьми — со своим прошлым, планами на будущее и собственной жизнью. Они уже не являлись безымянными и безликими тенями, и их личности вырисовывались все отчетливее, вызывая интерес и притягивая. Я до сих пор не забыла имена и фамилии многих из них, в моей памяти все еще хранятся лица людей, должно быть, уже сошедших в могилу; я помню, откуда они родом, хотя в те времена едва ли могла с уверенностью сказать, где находятся эти далекие страны. Иван, элегантный и молчаливый русский, худой как тростинка, с неуловимым взглядом и всегда выглядывавшим из нагрудного кармана платком, похожим на цветок портулака. Польский барон — не помню уже его имени, — трезвонивший повсюду о своем богатстве и не имевший ничего, кроме трости с серебряным набалдашником и двух рубашек с потрепанным от старости воротом. Исаак Спрингер, австрийский еврей, с большим носом и золотым портсигаром. Двое хорватов по фамилии Йовович — такие красивые, такие похожие и загадочные, что иногда казались мужем и женой, а иногда — братом и сестрой. Итальянец, все время потный и смотревший на меня замутненным взглядом, — Марио или Маурицио, точно не помню. И Рамиро все ближе сходился с этими людьми, разделяя их стремления, заботы и планы. Я видела, как день за днем, шаг за шагом он сближался с ними и отдалялся от меня.

Известия от курсов Питмана, казалось, не придут никогда, но Рамиро, к моему удивлению, это вовсе не беспокоило. Мы все меньше времени проводили вдвоем в нашем гостиничном номере. С каждым днем он все реже шептал мне на ухо ласковые слова и говорил комплименты. Словно перестало существовать все то, что недавно сводило его с ума, о чем он не уставал говорить: нежность моей кожи, божественный изгиб бедер, чудесная шелковистость волос. Рамиро уже не восхищался прелестью моего смеха и свежестью моей молодости. Его не смешила моя — как он ее называл — очаровательная наивность, и я замечала, что он теряет ко мне интерес, испытывая меньше душевного расположения и нежности. Именно в то время, в те горькие дни, полные тревожной неопределенности, я почувствовала недомогание. Это касалось не только моего душевного состояния, но и физического. Мне было плохо, очень плохо, ужасно, и с каждым днем становилось все хуже. Должно быть, мой желудок не мог привыкнуть к новой еде, так непохожей на кушанья, которые готовила моя мама, и на традиционные блюда мадридских ресторанов. Кроме того, возможно, на моем самочувствии плохо сказывалась жаркая и влажная погода начала лета. Дневной свет был для меня слишком ярким, а уличные запахи вызывали отвращение и тошноту. Я с большим трудом заставляла себя подняться с постели, приступы дурноты подступали в самый неподходящий момент, сопровождаемые сонливостью и упадком сил. Иногда — очень редко — Рамиро проявлял ко мне некоторое участие: садился рядом, клал мне на лоб руку и говорил нежные слова, — однако чаще просто не обращал на меня внимания. Он жил своей жизнью, и я чувствовала растущее между нами отчуждение.

Я перестала сопровождать его в ночных увеселениях, не имея для этого ни сил, ни настроения. И проводила в гостиничном номере долгие часы в тяжелой и липкой духоте, без глотка свежего воздуха, словно в склепе. Рамиро же, как я считала, вел прежнюю жизнь: алкоголь, бильярд, бесконечные разговоры, расчеты и наброски географических карт, сделанные на клочках бумаги за белым мраморным столиком кафе. Я думала, что без меня он проводил время так же, как и со мной, и даже не догадывалась, что все зашло намного дальше и Рамиро уже не ограничивался обычными развлечениями в компании своих новых знакомых, а свернул на другую дорогу, тоже, как оказалось, вполне для него привычную. В его голове рождались планы, один безумнее другого. Игорные дома, бесконечные партии в покер и разгульный угар до утра. Пари, хвастовство, темные делишки и сомнительные проекты. И постепенно, сквозь ложь, стала проступать другая сторона его личности, столько времени остававшаяся скрытой. Рамиро Аррибас, человек с тысячью лиц, демонстрировал мне лишь одно. Но вскоре мне предстояло узнать и все остальные.

Каждый день он возвращался домой все позже и в совершенно возмутительном состоянии. В рубашке, наполовину выбившейся из брюк, и с галстуком, болтающимся на животе, почти невменяемый, пахнущий табаком и виски. Если я не спала, он бормотал заплетающимся языком какие-то извинения. Нередко он, вообще не замечая меня, валился на кровать как бревно и, мгновенно засыпая, начинал громко храпеть, отчего я уже не могла сомкнуть глаз в последние часы, еще оставшиеся до наступления дня. Иногда он, безо всяких церемоний, лез ко мне и, обдавая шею влажным дыханием, делал все, что ему было нужно. Я терпела без единого упрека, не понимая, что происходит с нашими отношениями и откуда взялось это леденящее безразличие.

Случалось, Рамиро не приходил домой даже под утро. Это было ужаснее всего: встречать рассвет в одиночестве, глядя на желтые огни пристани, отражавшиеся в черной воде залива, утирая ладонями слезы и безуспешно отгоняя горькие мысли о том, что все было ошибкой, очень большой ошибкой, исправить которую уже невозможно.

Развязка, однако, не заставила себя ждать. Решившись окончательно выяснить причину своего недомогания, но не желая беспокоить Рамиро, я отправилась ранним утром к врачу на улицу Эстатуто. «Доктор Бевилаква, врач общей практики» — гласила позолоченная табличка на двери. Он выслушал меня, осмотрел, задал несколько вопросов. И не потребовалось никаких обследований, чтобы подтвердить то, о чем я уже догадывалась, и Рамиро, как выяснилось чуть позже, тоже. Я вернулась в гостиницу, полная смешанных чувств. Радость, страх, надежда, тревога. Я думала, что найду Рамиро еще спящим и разбужу его поцелуями, чтобы сообщить новость. Однако мне не суждено было этого сделать. Я не смогла рассказать ему о будущем ребенке, потому что, придя в гостиницу, его не застала, а в комнате все было перевернуто вверх дном: дверцы шкафов распахнуты настежь, выдвижные ящики сорваны с полозьев, чемоданы раскиданы по полу.

«Нас обокрали», — была первая моя мысль.

У меня перехватило дыхание, и пришлось присесть на кровать. Я закрыла глаза и несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула: раз, два, три. Открыв глаза, я вновь окинула взглядом номер. Единственная мысль стучала в моей голове: «Рамиро, Рамиро, где же Рамиро?» И вдруг мой взгляд, беспорядочно блуждавший по комнате, наткнулся на конверт, стоявший у лампы на тумбочке с моей стороны кровати. На нем большими буквами было написано мое имя, и этот решительный почерк я узнала бы из сотен тысяч других.

«Сира, любовь моя!

Прежде чем ты станешь читать это письмо, я хочу, чтобы ты знала: я обожаю тебя, и воспоминания от тебе останутся со мной до конца моих дней. Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет рядом с тобой, я вынужден начать новую жизнь и, несмотря на все мое желание, не могу взять с собой тебя и малыша, которого, как я догадываюсь, ты ждешь.

Я хочу попросить у тебя прощения за свое поведение в последнее время, за то, что уделял тебе так мало внимания, но, надеюсь, ты сможешь меня понять: отсутствие вестей от курсов Питмана заставило меня искать другие пути, для того чтобы двигаться вперед. На моем горизонте появилось несколько вариантов, и я выбрал один из них: это блестящий и многообещающий проект, но он требует, чтобы я целиком посвятил себя делу, так что, к сожалению, мы с тобой больше не можем быть вместе.

Мой проект, я уверен, увенчается грандиозным успехом, однако сейчас, на начальном этапе, нужны определенные денежные вложения, которые, увы, превышают мои финансовые возможности, поэтому я позволил себе одолжить у тебя деньги и драгоценности, доставшиеся тебе от отца. Надеюсь, когда-нибудь сумею вернуть тебе все, что беру сегодня взаймы, и ты, в свое время, передашь это детям, как поступил твой отец. И еще мне бы хотелось, чтобы пример твоей матери, так самоотверженно и мужественно тебя растившей, придавал тебе сил в твоей последующей жизни.

Прощай, любовь моя. Твой навеки,

Рамиро.

P.S. Уходя из гостиницы, постарайся не привлекать к себе внимания, не бери с собой много вещей: боюсь, ввиду срочности отъезда, у меня не будет возможности оплатить счет за проживание, но я никогда не простил бы себе, если бы у тебя возникли из-за этого неприятности».

Я не помню, о чем думала в тот момент. В моей памяти навсегда отпечаталась эта сцена: комната в полном беспорядке, опустошенный шкаф, ослепительно яркий свет, проникающий через распахнутое окно, и я на неубранной постели — крупные капли пота, катящиеся по вискам, в одной руке — письмо, другая — на животе, где, как только что подтвердилось, зрела новая жизнь. А мысли… — их либо не было вовсе, либо они не оставили никакого следа, потому что впоследствии мне так и не удалось вспомнить, о чем я тогда думала. Однако я не забыла, как бросилась собираться, будто заведенная, в лихорадочной спешке, не оставлявшей времени для раздумий и чувств. Несмотря на содержание письма и то, что Рамиро был уже далеко, я последовала привычке во всем ему подчиняться. Открыла чемодан и принялась обеими руками складывать в него первое попавшееся, не задумываясь о том, что действительно стоило взять с собой, а что можно оставить. Несколько платьев, щетка для волос, пара блузок и старых журналов, что-то из нижнего белья, по туфле от разных пар, два пиджака без юбок, три юбки без пиджака, какие-то бумаги, лежавшие на столе, флаконы из ванной и полотенце. Когда этот беспорядочный ворох вещей заполнил чемодан, я закрыла его и, хлопнув дверью, вышла из номера.

В полуденное время, когда в ресторан входили и выходили люди, служащие гостиницы сновали туда-сюда и кругом говорили на разных, непонятных мне языках — среди всей этой суматохи едва ли кто-то мог обратить на меня внимание. Только Хамид, маленький посыльный — ростом с ребенка, но на самом деле взрослый, — услужливо приблизился ко мне, чтобы поднести чемодан. Я знаками отказалась от его услуг и, выйдя из гостиницы, зашагала вперед, в каком-то отрешенном состоянии, не зная, куда идти, и не беспокоясь об этом. Помню, что прошла по улице Португалии, потом в моей памяти всплывает Гран-Сокко: оживленные торговые ряды, животные, люди в джеллабах, гул голосов. Я бродила по городу, не разбирая дороги, и несколько раз прижималась к стене, когда позади раздавались гудки автомобиля или крики «balak, balak!» какого-нибудь марокканца, торопливо катящего свой товар. Беспорядочно слоняясь, я прошла мимо английского кладбища, католической церкви и Большой мечети. Не знаю, сколько времени это длилось: мне казалось, целую вечность, — я не чувствовала усталости и вообще ничего не чувствовала, движимая какой-то силой, подчиняясь которой мои ноги шли сами собой, словно мое тело уже мне не принадлежало. Я могла шагать еще и еще: часы, сутки, а возможно, недели и годы, до конца своих дней. Однако этого не произошло, потому что на улице Куэста-де-ла. — Плайя, когда я, словно призрак, проходила мимо Испанской школы, рядом со мной остановилось такси.

— Отвезти вас, мадемуазель? — спросил водитель на смеси испанского и французского.

Я, должно быть, кивнула. По чемодану в моей руке он, очевидно, заключил, что я намеревалась куда-то ехать.

— В порт, на вокзал или на автобус?

— Да.

— Так куда?

— Туда.

— На автобус?

Я снова кивнула: поезд или автобус, корабль или морская бездна — какая разница? Рамиро бросил меня, и мне некуда было идти, так что везде, куда бы ни отправилась, я чувствовала бы себя одинаково плохо.

6

До моего слуха долетел мягкий голос: кто-то пытался меня разбудить, — и с невероятным усилием мне удалось приоткрыть глаза. Перед моим взглядом предстали две фигуры — сначала расплывчатые, но потом принявшие более четкие очертания. Одна из них принадлежала седому мужчине, чье лицо, все еще довольно размытое, показалось мне смутно знакомым. В другом силуэте я разглядела монахиню в безукоризненно белой токе. Я попыталась понять, где нахожусь, и осмотрелась: высокие потолки над головой, кровати повсюду, запах лекарств, яркий солнечный свет, проникающий через окна. Несомненно, больница. Я до сих пор помню первые слова, слетевшие тогда с моих губ:

— Я хочу домой.

— Где твой дом, дочь моя?

— В Мадриде.

Мне показалось, что фигуры быстро переглянулись. Монахиня взяла мою руку и сжала ее с нежным участием.

— Боюсь, сейчас ты не сможешь вернуться домой.

— Почему? — спросила я.

Мне ответил мужчина:

— Движение через пролив прервано. Объявлено военное положение.

Смысла этих слов я не поняла, потому что в тот же момент почувствовала слабость и вновь провалилась в бездну бесконечного сна, откуда мне не удавалось выбраться еще несколько дней. Когда я наконец снова пришла в себя, пришлось провести на больничной койке еще немало времени. В долгие недели моего заточения в городской больнице Тетуана я пыталась привести в относительный порядок мысли и чувства и обдумать свое положение, логически завершившее все то, что происходило в моей жизни последние месяцы. Однако я занялась этим лишь по прошествии некоторого времени, поскольку сначала целыми днями только и делала, что плакала — и по утрам, и в часы посещений, наполненные для меня одиночеством, и когда мне приносили обед, к которому я была не в силах притронуться. Я не думала, не размышляла и даже не вспоминала. Просто плакала.

Через некоторое время у меня не осталось больше слез, я перестала плакать, меня стали посещать воспоминания, проплывая передо мной медленной вереницей. Мне казалось, будто они проникают через дверь, находившуюся в глубине этой огромной, залитой светом больничной палаты. Это были ожившие призраки, большие и маленькие, существовавшие сами по себе, независимо от моей воли: они тихо подкрадывались, забирались ко мне на кровать и, проникая в уши, под ногти, в кожные поры, добирались до мозга, чтобы безжалостно мучить его образами, которые мне бы хотелось вычеркнуть из памяти навсегда. Потом, когда воспоминания все еще продолжали являться ко мне, но их присутствие было уже не столь болезненным, во мне проснулась неодолимая потребность анализировать: объяснить и осмыслить все события, произошедшие со мной в последние восемь месяцев. Этот период раздумий был самым трудным, самым мучительным. Я не могла бы с уверенностью сказать, сколько он длился, однако мне точно известно, когда он закончился: ему положил конец один неожиданный визит.

До того момента я видела вокруг себя только рожениц, сестер милосердия и металлические кровати, выкрашенные белой краской. Время от времени появлялся доктор в белом халате, и в определенные часы приходили родственники лежавших в палате женщин: они разговаривали вполголоса и умиленно ворковали над новорожденными; иногда слышались вздохи и слова утешения, обращенные к тем, кто, так же как и я, потерял своего ребенка. В этом чужом городе меня ни разу никто не навестил, да я и не ждала визитов. Я не совсем понимала, каким образом оказалась в совершенно незнакомом месте: в памяти всплывали лишь смутные обрывочные воспоминания, касавшиеся обстоятельств моего приезда. Вместо ясной картины, которая объяснила бы мне причины этого поступка, в голове было лишь расплывчатое темное пятно. Все эти дни я провела в кругу реминистенций, спутанных мыслей и незаметных монахинь, и моим единственным желанием было как можно скорее снова оказаться в Мадриде: я хотела этого и в то же время боялась.

Однажды утром мое уже привычное одиночество внезапно нарушили. Сначала появилась белая округлая фигура сестры Виртудес, а за ней следовал мужчина, лицо которого мне было уже знакомо: это он, когда я впервые пришла в себя, говорил что-то неясное о войне.

— К тебе пришли, дочь моя, — сообщила монахиня.

В ее певучем голосе, как мне показалось, слышались беспокойные нотки. Посетитель представился, и я поняла, что было тому причиной.

— Комиссар Клаудио Васкес, сеньора, — в качестве приветствия объявил он. — Или вы сеньорита?

Он был почти весь седой и в то же время стройный и очень подвижный, в светлом летнем костюме, а на сильно загорелом лице блестели темные проницательные глаза. Я была все еще очень слаба, перед глазами стояла пелена, и мне не удавалось понять, моложавый ли это старик или преждевременно поседевший молодой человек. Впрочем, в тот момент это было не столь уж важно: меня больше волновала цель его визита ко мне. Сестра Виртудес указала комиссару на стоявший у ближайшей стены стул, и тот проворно переставил его к кровати. Положив шляпу в изножье постели, он уселся и с вежливой улыбкой, не терпящей возражений, дал монахине понять, что желает поговорить со мной наедине.

Палату заливал яркий солнечный свет, проникавший через большие окна. За ними слегка колыхались от ветра пальмы и эвкалипты под ослепительно синим небом — восхитительный летний день, которым могли наслаждаться все, кроме тех, кто вынужден был лежать в больничной палате и беседовать с комиссаром полиции. Кровати по обе стороны от меня — как и почти все остальные — стояли свободные, и белоснежные простыни на них были идеально разглажены. Когда сестра Виртудес ушла, не очень довольная тем, что не удастся стать свидетелем нашего разговора, мы с комиссаром остались одни, если не считать двух-трех женщин, лежавших в отделении, и молодой монахини, молча мывшей пол в другом конце палаты. Я полусидела в постели, натянув простыню до груди — так что открытыми оставались лишь мои голые исхудавшие руки, костлявые плечи и голова. Мои темные волосы заплели в косу, и лицо у меня было худое, пепельно-серое и изможденное после болезни.

— Сестра Виртудес сказала мне, что вам уже несколько лучше, так что, думаю, нам не стоит больше откладывать разговор. Вы согласны?

Я молча кивнула, не имея ни малейшего понятия, о чем этот человек собирался со мной говорить. Комиссар достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и просмотрел какие-то записи. Должно быть, он уже обращался к ним совсем недавно, поскольку не листал блокнот, чтобы их найти, а сразу открыл его в нужном месте.

— Итак, сейчас я буду задавать вам вопросы, а вы просто отвечайте «да» или «нет». Вы — Сира Кирога Мартин, родившаяся в Мадриде двадцать пятого июня тысяча девятьсот одиннадцатого года, верно?

Комиссар говорил вежливо, но его голос звучал строго и требовательно. Проявляя снисхождение к моему положению, он несколько смягчал официальность своего тона, однако было ясно, что основания для визита ко мне более чем серьезные. Я подтвердила кивком, что все перечисленные данные верны.

— И вы прибыли в Тетуан пятнадцатого июля, на автобусе из Танжера.

Я вновь утвердительно склонила голову.

— В Танжере вы проживали с двадцать третьего марта в гостинице «Континенталь».

Снова кивок.

— Вместе с… — Комиссар заглянул в блокнот. — Рамиро Аррибасом Керолем, уроженцем Витории, дата рождения — двадцать третье октября тысяча девятьсот первого года.

Я опять кивнула, на этот раз опустив глаза. Впервые за последнее время мне снова довелось услышать это имя. Комиссар Васкес, казалось, не заметил, что я начала терять самообладание, или, возможно, мое смущение не ускользнуло от его внимания, но он предпочел не показывать этого и как ни в чем не бывало продолжил допрос:

— В гостинице «Континенталь» вы оставили неоплаченный счет на сумму три тысячи семьсот восемьдесят девять французских франков.

Я ничего не ответила и отвернулась, избегая его взгляда.

— Посмотрите на меня, — сказал он.

Я проигнорировала его слова.

— Посмотрите на меня, — повторил комиссар.

Его тон оставался нейтральным: ни настойчивым, любезным или требовательным. Он ничуть не изменился. Комиссар терпеливо ждал, пока я не подчинилась и не обратила на него свой взгляд. Однако я по-прежнему хранила молчание, и он, не теряя спокойствия, повторил свой вопрос:

— Вы осознаете, что в гостинице «Континенталь» у вас остался неоплаченный счет на сумму три тысячи семьсот восемьдесят девять франков?

— Кажется, да, — наконец произнесла я чуть слышно.

Я опять отвела глаза, отвернулась, и по моим щекам покатились слезы.

— Посмотрите на меня, — в третий раз потребовал комиссар.

Он подождал некоторое время и, очевидно, понял, что у меня нет ни сил, ни желания, ни смелости выносить этот разговор лицом к лицу. Я услышала, как он поднялся со стула и, обойдя кровать, подошел с другой стороны, куда была повернута моя голова. Он уселся на соседнюю койку, нарушив идеальную гладкость покрывавшей ее простыни, и пристально посмотрел мне в глаза.

— Я пытаюсь помочь вам, сеньора… или сеньорита — не имеет значения, — решительно заговорил комиссар. — Вы попали в пренеприятную историю, хотя и, насколько могу судить, не по своей воле. Мне известно все, что с вами произошло, но вы должны сотрудничать со мной, это необходимо. Если вы не поможете мне, я не смогу помочь вам, понимаете?

Я с трудом произнесла:

— Да.

— Что ж, хорошо, в таком случае не нужно больше плакать, и давайте перейдем к делу.

Я принялась утирать слезы краешком простыни. Комиссар дал мне минуту, чтобы прийти в себя. Как только я начала успокаиваться, он тотчас приступил к добросовестному выполнению своих профессиональных обязанностей.

— Вы готовы?

— Готова, — прошептала я.

— Итак, администрация гостиницы «Континенталь» обвиняет вас в том, что вы не оплатили счет на довольно внушительную сумму, однако это еще не все. Нам стало известно, что, по заявлению фирмы «Испано-Оливетти», вы разыскиваетесь за мошенничество, ущерб от которого составил двадцать четыре тысячи восемьсот девяносто песет.

— Но я, ведь я…

Комиссар остановил меня знаком, не пожелав слушать мои оправдания: это были еще не все новости.

— И, кроме того, вас разыскивают за похищение дорогих украшений из одного богатого дома в Мадриде.

— Нет-нет, это не я, то есть не так, то есть…

Из-за всего услышанного мои мысли начали путаться, и я не могла говорить связно. Комиссар, заметив мое полное замешательство, попытался меня успокоить.

— Знаю, знаю. Не волнуйтесь, не нужно ничего говорить. Я изучил все бумаги, обнаруженные у вас в чемодане, и это позволило мне в общих чертах восстановить картину событий. Я нашел письмо, написанное вашим мужем, или женихом, или любовником — короче говоря, человеком по фамилии Аррибас, кем бы он вам ни приходился, — и, кроме того, ознакомился с документами, подтверждающими, что драгоценности вам подарены и их бывший владелец является вашим отцом.

Я не помнила, что брала эти бумаги с собой; с тех пор как Рамиро взял их себе на хранение, я больше ни разу не видела их, однако, если они оказались в моем чемодане, значит, я сама их бессознательно туда положила, собирая вещи, перед тем как покинуть гостиницу. Я вздохнула с некоторым облегчением, подумав, что, возможно, в этих документах мое спасение.

— Поговорите с ним, пожалуйста, поговорите с моим отцом, — стала умолять я. — Он в Мадриде, его зовут Гонсало Альварадо, он живет на улице Эрмосилья, девятнадцать.

— В настоящий момент нам не удается его разыскать. Связь с Мадридом очень плохая. В столице творится бог знает что, и многих людей сейчас нелегко найти: кто-то арестован, скрывается или сбежал за границу, кто-то еще в пути, а то и вовсе умер. К тому же ваше дело осложняется еще и тем, что заявление на вас поступило не от кого-нибудь, а непосредственно от сына господина Альварадо — Энрике, если мне не изменяет память, — то есть, так сказать, вашего сводного брата. Да, Энрике Альварадо, все верно, — подтвердил свои слова комиссар, заглянув в записи. — Насколько мне известно, несколько месяцев назад служанка сообщила ему, что видела, как вы выходили из их квартиры очень взволнованная и с какими-то свертками: в них, как предположил Альварадо-младший, и были те самые драгоценности, и он считает, что его отец стал жертвой шантажа или какой-то аферы. Короче говоря, это довольно скверная история, но, думаю, документы, которыми вы располагаете, помогут вам оправдаться.

С этими словами комиссар достал из внутреннего кармана пиджака бумаги, полученные мной от отца во время нашей встречи несколько месяцев назад.

— К счастью для вас, Аррибас не забрал их с собой вместе с деньгами и драгоценностями — возможно, потому, что лично для него они вряд ли могли быть полезны, скорее наоборот. Наверное, ему следовало уничтожить эти документы, чтобы обезопасить себя, однако, вероятно, в спешке он просто не успел этого сделать. Так что вы должны быть ему благодарны, поскольку именно это спасло вас сейчас от тюрьмы, — с иронией заметил комиссар, прикрыл на несколько секунд глаза, словно взвешивая последние слова, и добавил: — Простите, я не хотел вас обидеть, я понимаю, что вам не за что благодарить человека, поступившего с вами подобным образом.

Я никак не отреагировала на его извинение и лишь слабым голосом спросила:

— А где он сейчас?

— Аррибас? Мы точно не знаем. Возможно, в Бразилии… или в Буэнос-Айресе. Или, быть может, в Монтевидео. Он сел на трансатлантический корабль с аргентинским флагом, но ничто не помешало бы ему сойти в каком угодно порту по пути следования. Также известно, что вместе с ним были еще три типа — русский, поляк и итальянец.

— И что — его никто не будет искать? Его не попытаются выследить и задержать?

— Боюсь, что нет. У нас почти ничего не имеется против него: всего-навсего неоплаченный счет из гостиницы — при том что ответственность за это лежит в равной степени на вас обоих. Ну разве только вы сами захотите заявить на него в полицию, сообщив о похищенных деньгах и украшениях, хотя, если честно, я не советовал бы вам этого делать. Да, все это принадлежало вам, однако происхождение этого состояния довольно туманно и вы сами обвиняетесь в незаконном завладении драгоценностями. В общем, думаю, нам едва ли когда-нибудь удастся обнаружить Аррибаса: такие типы, как он, очень хитры, эти прожженные бестии умеют испаряться в мгновение ока и потом как ни в чем не бывало появляться в другом месте, где до них никто не сможет добраться.

— Но мы собирались начать новую жизнь, хотели открыть свое дело и только ждали письма с разрешением, — забормотала я.

— Это вы о курсах машинописи? — спросил комиссар, доставая из кармана какой-то конверт. — Так вы совершенно напрасно надеялись. Владельцы курсов Питмана в Аргентине не собирались расширяться по другую сторону Атлантики, о чем и сообщили в письме еще в апреле. Аррибас не говорил вам об этом, не так ли? — уточнил он, заметив растерянность на моем лице.

Я вспомнила, с какой надеждой, с каким замирающим сердцем ежедневно справлялась у портье о письме, с получением которого, как я считала, у нас должна была начаться новая жизнь, а оказывается, оно уже давно было в руках у Рамиро и он не сказал мне об этом ни слова. Чем больше я узнавала о нем, тем меньше пыталась оправдать. В конце концов я ухватилась за последнюю соломинку:

— Но он меня любил…

Комиссар горько улыбнулся, и в его улыбке промелькнуло некое подобие сочувствия.

— Так говорят все ему подобные. Послушайте, сеньорита, не нужно больше питать иллюзий: такие, как Аррибас, любят только самих себя. Они могут влюбляться и казаться благородными, и обаяния им, конечно, не занимать, но в действительности по-настоящему дорожат лишь собственной шкурой, так что, едва над ними начинают сгущаться тучи, предпочитают как можно скорее смыться и готовы переступить через что угодно, лишь бы выйти сухими из воды. На этот раз пострадали вы — что ж, не повезло. Не сомневаюсь, что он действительно питал к вам некие чувства, но в один прекрасный день появился другой, более заманчивый проект, и вы стали для него бесполезным грузом, которым ему не хотелось себя обременять. Потому он вас и бросил, не думайте об этом. Вы ни в чем не виноваты, но случившегося уже не исправить.

Я не хотела больше размышлять об искренности любви Рамиро — это было слишком мучительно — и предпочла вернуться к насущным проблемам:

— А что это за история с «Испано-Оливетти»? Какое я имею к ней отношение?

Комиссар вдохнул и с шумом выпустил воздух, словно готовясь заговорить о чем-то крайне неприятном.

— Это дело еще более запутанное. На данный момент нет убедительных доказательств, подтверждающих вашу невиновность, но лично я полагаю, что это еще одна злая шутка, которую сыграл с вами ваш муж или жених — ну, в общем, Аррибас. Согласно официальным сведениям, вы являетесь владелицей фирмы, получившей от «Испано-Оливетти» крупную партию пишущих машинок и не расплатившейся за них.

— Это Рамиро пришла в голову идея создать фирму на мое имя, но я ничего не знала, даже не подозревала… я…

— Вот и я считаю, что вы и не догадывались, какие делишки он проворачивал от вашего имени. Давайте я расскажу вам, как все, вероятно, было; официальную версию вы уже знаете. Поправьте меня, если я в чем-то ошибусь. Итак, вы получили от своего отца крупную сумму денег и драгоценности, верно?

Я кивнула.

— Затем Аррибас предложил зарегистрировать фирму на ваше имя, а деньги и украшения положить в сейф в офисе компании, где он работал. Правильно?

Я снова кивнула.

— Что ж, на самом деле он этого не сделал. Вернее, сделал, но не совсем так. От имени импортно-экспортной фирмы «Меканографикас Кирога», хозяйкой которой, согласно документам, являлись вы, он заказал у своей компании партию пишущих машинок и расплатился за них вашими же деньгами. Заказ был оплачен четко и в срок, и в «Испано-Оливетти» ровным счетом ничего не заподозрили: это была обычная сделка, одна из многих — крупная и довольно выгодная, но ничем другим не примечательная. Аррибас, в свою очередь, продал пишущие машинки — уж не знаю, кому и каким образом. На этом этапе никаких финансовых претензий у «Испано-Оливетти» к вам не было, хотя Аррибас между тем уже получил определенную выгоду, не вложив ни одного своего сентимо и провернув при этом отличное дельце. Потом, по прошествии нескольких недель, он вновь сделал от вашего имени заказ, который, как и предыдущий, был своевременно выполнен. Только на сей раз поставленный товар не был оплачен сразу — за него поступила лишь часть положенной суммы, но, поскольку вы уже зарекомендовали себя надежным партнером, эта заминка ни у кого не вызвала подозрений: в «Испано-Оливетти» не сомневались, что все деньги будут выплачены, в полном соответствии с договором. Однако этот долг так и не был погашен: Аррибас снова перепродал товар, получил таким образом прибыль и поспешил скрыться, вместе с вами и вашим капиталом, который к тому времени не только не уменьшился, а даже увеличился за счет перепродажи машинок, приобретенных мошенническим путем. Ловкая махинация, что и говорить, хотя, должно быть, у кого-то в «Испано-Оливетти» все же появились подозрения, потому что, насколько я понимаю, ваш отъезд из Мадрида был очень поспешным, не так ли?

В моей голове мгновенной вспышкой промелькнуло воспоминание: мартовское утро, я возвращаюсь в нашу квартиру на площади Лас-Салесас, Рамиро, лихорадочно вытаскивая из шкафов вещи, торопливо складывает их в чемоданы — оказывается, мы уезжаем и я тоже, не теряя ни минуты, должна собираться. Вспомнив все это, я подтвердила предположение комиссара, и он продолжил свой рассказ:

— Таким образом, Аррибас не только завладел вашими деньгами, но и использовал их в своей афере для получения еще большей прибыли. Короче говоря, ушлый тип, это уж точно.

Мои глаза снова наполнились слезами.

— Хватит. Не нужно больше слез, прошу вас: что толку плакать над пролитым молоком. Сейчас вам всего нужнее твердость: вы попали в очень сложную ситуацию, да еще в такое неподходящее время.

Я проглотила слезы и постаралась успокоиться, чтобы продолжить разговор с комиссаром.

— Вы имеете в виду войну? Ведь об этом вы говорили, когда приходили ко мне в первый раз?

— Да. Пока непонятно, чем все закончится, но положение сейчас очень серьезное. Пол-Испании на данный момент находится в руках восставших военных, другая половина сохранила верность правительству. Там полный хаос, неразбериха и неизвестность — в общем, настоящая катастрофа.

— А здесь? Что происходит здесь?

— Сейчас все относительно спокойно, а вот несколько недель назад было довольно жарко. Именно тут все и началось — вы об этом не слышали? Поднялось восстание, и отсюда, из Марокко, вышли мятежные войска во главе с генералом Франко. В первые дни были бомбардировки: республиканская авиация для подавления восстания наносила удары по Верховному комиссариату, но в результате ошибки одного из «фоккеров» пострадало мирное население, погибло несколько марокканских детей и разрушили мечеть. Из-за этого мусульмане сочли республиканцев своими врагами и автоматически приняли сторону восставших. С другой стороны, арестовали и расстреляли множество сторонников республики: тюрьма для европейцев переполнена, и многих арестованных держат в концентрационном лагере в Эль-Моготе. В конце концов, когда в руках восставших оказался аэродром Сания-Рамель (это неподалеку отсюда, от этой больницы), правительство лишилось своего последнего бастиона в протекторате, так что теперь вся Северная Африка находится под властью антиреспубликанских военных и ситуация более или менее стабилизировалась. События сейчас разворачиваются в самой Испании.

Комиссар потер глаза, медленно провел ладонью по бровям, по лбу и пригладил волосы. Его голос прозвучал тихо, словно он говорил сам с собой:

— Когда же все это наконец закончится…

Я вывела его из состояния задумчивости, не в силах больше выносить неизвестность:

— Так я смогу уехать отсюда или нет?

Мой нетерпеливый вопрос вернул его к реальности.

— Нет. Это исключено. Вы не можете никуда уехать, тем более в Мадрид. Столица сейчас по-прежнему в руках республиканцев: многие там их поддерживают, так что они собираются бороться и настроены на победу.

— Но мне необходимо вернуться туда, — неуверенно настаивала я. — Там моя мама, мой дом.

Комиссар снова заговорил, стараясь сохранять невозмутимость. Мое упрямство начинало его раздражать, хотя он пытался проявлять терпение, сочувствуя моему положению. При других обстоятельствах он скорее всего не стал бы со мной церемониться.

— Послушайте, я не знаю, на чьей вы стороне: за правительство или против него. — Его голос вновь обрел уверенность, и показавшаяся на минуту усталость, копившаяся, должно быть, все эти напряженные дни, опять стала незаметна. — Откровенно говоря, после всего, что довелось увидеть в последние недели, ваши политические взгляды мне абсолютно безразличны — меня это вообще не волнует. Я предпочитаю просто нести свою службу, держась от политики подальше — ею и так, к сожалению, занимается слишком много людей, — однако все, что сейчас происходит, в некотором смысле играет вам на руку: хоть в чем-то повезло, если можно так выразиться. Здесь, в Тетуане, центре восстания, до вас никому нет дела, и никто, кроме меня, не заинтересуется вашими отношениями с законом, которые, уж поверьте, выглядят весьма небезупречными. Настолько небезупречными, что в другие, более спокойные времена этого хватило бы, чтобы надолго упрятать вас за решетку.

Я попыталась возразить, не на шутку встревоженная, но комиссар не дал мне заговорить — поднял руку, прося не прерывать его, и продолжил свою речь:

— Полагаю, в Мадриде расследование большинства уголовных дел, кроме самых значительных, будет приостановлено — сейчас там все сконцентрировано исключительно на политике, и вряд ли кому-то захочется искать в Марокко предполагаемую мошенницу, завладевшую пишущими машинками фирмы «Испано-Оливетти» и драгоценностями своего отца. Несколько недель назад это были довольно серьезные преступления, но сейчас они ничего не значат по сравнению с тем, что надвигается на столицу.

— И что теперь? — растерянно спросила я.

— Прежде всего вам следует оставаться на месте, не предпринимать попыток уехать из Тетуана и постараться не доставлять мне проблем. Моя обязанность — следить за соблюдением порядка во вверенной мне части протектората, и я не думаю, что вы представляете для него угрозу. Однако на всякий случай не хочу терять вас из виду. Так что вы пока останетесь здесь и будете жить тихо и незаметно, не ввязываясь ни в какие истории. Учтите, это не просьба и не совет, а распоряжение — и прошу вас отнестись к нему со всей серьезностью. Это своего рода надзор: я не стану запирать вас в камере или сажать под домашний арест, так что вы будете пользоваться относительной свободой передвижения. Но при этом не должны покидать город без моего предварительного разрешения. Это ясно?

— И сколько это продлится? — спросила я, не ответив на вопрос комиссара. Перспектива остаться в чужом городе — в полном одиночестве и без средств к существованию — казалась мне просто ужасной.

— До тех пор, пока в Испании все не уляжется и не появится какая-то определенность. Тогда я решу, как с вами поступить, а сейчас у меня нет ни времени, ни возможности заниматься вашими делами. В ближайшее время вам следует разобраться только с одной проблемой — погасить долг, оставшийся в гостинице Танжера.

— Но я не в силах заплатить такую сумму, — чуть не плача, попыталась объяснить я.

— Мне это известно: я осмотрел ваши вещи и нашел лишь ворох одежды и несколько бумаг. Однако в настоящий момент вы единственная, кого мы можем привлечь к ответственности, а формально вы виновны не менее Аррибаса. Так что, ввиду его отсутствия, расплачиваться придется вам. И боюсь, я не могу избавить вас от этого, поскольку администрация гостиницы прекрасно осведомлена, что вы находитесь здесь, под моим наблюдением.

— Но он увез с собой все мои деньги, — всхлипнула я.

— Я знаю, но перестаньте же наконец плакать — сделайте одолжение. В своем письме Аррибас сам все объясняет: он не скрывает, что собирается поступить с вами самым бессовестным образом, присвоив все ваши деньги и оставив вас без гроша, бросив на произвол судьбы. Да еще и с ребенком, которого вы в результате потеряли, едва сойдя с автобуса в Тетуане.

Увидев смятение на моем лице, залитом слезами боли, горечи и разочарования, комиссар спросил:

— Вы не помните этого? Я встречал вас на станции. Из жандармерии Танжера нам сообщили, что вы должны объявиться у нас в городе. Насколько мне известно, носильщик из «Континенталя» рассказал администратору, что видел, как вы уходили из гостиницы в большой спешке и выглядели притом как-то странно. Администратор сразу забил тревогу, и вскоре выяснилось, что вы покинули номер, не собираясь больше туда возвращаться. Поскольку долг в гостинице у вас остался внушительный, администратор тут же обратился в полицию; они нашли таксиста, отвезшего вас к автобусу «Ла-Валенсьяна», направлявшемуся в Тетуан. В обычное время я послал бы кого-то из своих людей задержать вас на станции, но сейчас, в эти трудные и неспокойные дни, стараюсь контролировать все лично, поэтому решил сам отправиться на встречу. Едва выйдя из автобуса, вы потеряли сознание, и я доставил вас в эту больницу.

В моей памяти всплыли смутные воспоминания. Удушающая жара в автобусе, который все действительно называли «Ла-Валенсьяна». Крик, шум, живые куры в корзинках, пассажиры с тюками — испанцы и марокканцы, запах пота. Ощущение чего-то липкого в паху. Невероятная слабость при выходе из автобуса в Тетуане, страх, что-то горячее, текущее по ногам, черное и густое, оставшееся после меня на асфальте, и голос человека с наполовину скрытым полями шляпы лицом:

— Сира Кирога? Полиция. Прошу вас следовать за мной.

В этот момент меня охватила неодолимая слабость, в голове помутилось, колени подогнулись. Я потеряла сознание, и сейчас, несколько недель спустя, передо мной вновь было это лицо, принадлежавшее то ли моему палачу, то ли спасителю.

— Сестра Виртудес регулярно сообщала мне о состоянии вашего здоровья. Я уже давно собирался с вами поговорить, но меня не пускали. Сказали, что у вас злокачественная анемия и что-то там еще. Только сегодня мне разрешили наконец с вами пообщаться: как я понял, вы почти выздоровели и в ближайшие дни вас выпишут.

— Но куда я пойду? — Меня охватило неописуемое беспокойство, перешедшее в ужас. Я не в силах была встретиться один на один с незнакомой реальностью. Я никогда ничего не делала без чьей-либо помощи, рядом всегда находился кто-то, на кого я могла опереться: мама, Игнасио, Рамиро. Я чувствовала себя совершенно беспомощной, неспособной в одиночку противостоять жизни и ее трудностям. Я не могла жить без руки, ведущей меня за собой, без чужой головы, принимающей за меня решения. Без близкого человека, которому я бы верила и подчинялась.

— Именно этим я и занимаюсь, — сказал комиссар, — ищу для вас какое-нибудь пристанище — сейчас это, поверьте, нелегко. А пока хотелось бы узнать от вас некоторые подробности, до сих пор мне неизвестные. Так что, если не возражаете, я снова приду к вам завтра, чтобы вы рассказали мне свою историю, — возможно, соединив все детали, мы сумеем найти для вас выход из ситуации, в которую впутал вас ваш муж или жених…

— …В общем, кем бы там ни приходился мне этот бессовестный человек, — закончила я его мысль со слабой усмешкой — ироничной, но полной горечи.

— Вы были женаты? — спросил комиссар.

Я отрицательно покачала головой.

— Тем лучше для вас, — коротко заключил он и посмотрел на часы. — Что ж, не стану больше вас утомлять, — сказал он, поднимаясь, — думаю, на сегодня достаточно. Я вернусь завтра — не знаю, правда, в котором часу: как только появится свободное время, поскольку дел у нас сейчас невпроворот.

Я смотрела, как он идет к выходу из палаты, пружинистым и решительным шагом человека, не привыкшего терять время. Мне было интересно, действительно ли он верит в мою невиновность или просто хочет избавиться от меня как от обременительного груза, свалившегося на него в самый неподходящий момент. Однако размышлять об этом не осталось сил: я была истощена и напугана и жаждала лишь одного — погрузиться в глубокий сон и забыться.

Комиссар Васкес вернулся на следующий день — в семь или, быть может, в восемь, когда жара спала и лучи солнца уже не были такими палящими. Едва увидев его в дверях палаты, я оперлась на локти и, сделав невероятное усилие, поднялась. Приблизившись, комиссар уселся на тот же стул, на котором сидел накануне. Я даже не поздоровалась с ним, а лишь откашлялась и приготовилась рассказать все, что он хотел от меня услышать.

7

Эта вторая встреча с доном Клаудио произошла в пятницу, в конце августа. А в понедельник, часов в десять утра, комиссар снова пришел ко мне: он нашел, куда меня поселить, и собирался сопроводить меня в мое новое пристанище. При других обстоятельствах столь рыцарское поведение можно было бы истолковать как угодно, однако в сложившейся ситуации его интерес ко мне являлся исключительно профессиональным и он помогал мне, избегая лишних осложнений.

К его приходу я была уже готова. В разрозненной одежде, ставшей для меня слишком большой, с уложенными в строгий узел волосами сидела на краешке убранной постели. У моих ног стоял чемодан, наполненный тем немногим, что осталось от прежней счастливой жизни; я держала на коленях сцепленные в замок руки, безуспешно пытаясь собраться с силами. При виде комиссара я хотела подняться, но он жестом велел мне сидеть. Сам же устроился на краю стоявшей рядом кровати и сказал:

— Подождите. Нам нужно сначала поговорить.

Комиссар несколько секунд смотрел на меня своими темными глазами, способными пронзить стену. К тому времени я уже обнаружила, что он не седой юноша и не моложавый старик, а мужчина средних лет — между сорока и пятьюдесятью, — приятной внешности, с хорошими манерами, но очень суровый, по долгу службы вынужденный иметь дело с преступниками всех мастей. «И с этим человеком, — подумала я, — мне ни в коем случае не следует портить отношения».

— Должен вам сказать, что подобная практика не является обычной: просто для вас, учитывая сложившиеся обстоятельства, я делаю исключение, но мне бы хотелось, чтобы вы отдавали себе отчет о своем истинном положении. Хотя лично я считаю, что вы всего лишь невинная жертва проходимца, на самом деле это должен решать судья, а не я. Однако сейчас, когда кругом такая неразбериха, суд, боюсь, невозможен. И в то же время держать вас в камере бог знает сколько нет никакого смысла. Так что, как я вам уже говорил, вы останетесь на свободе, но под контролем и без права покидать город. А чтобы у вас не возникло такого соблазна, я не верну вам пока паспорт. Кроме того, я оставляю вас на свободе лишь с тем условием, что, как только ваше здоровье окончательно восстановится, вы найдете благопристойную работу и начнете откладывать деньги, чтобы оплатить счет, оставшийся у вас в «Континентале». Я попросил, чтобы они дали вам год на погашение долга, так что теперь вы должны взять себя в руки и сделать все возможное, чтобы раздобыть деньги, притом честным и законным способом. Вам все ясно?

— Да, да, конечно, — пробормотала я.

— И не злоупотребляйте моим доверием, не пытайтесь меня обмануть. Не заставляйте взяться за вас всерьез, потому что, если мое терпение лопнет, я дам делу ход, и тогда вы при первой же возможности будете высланы в Испанию и оглянуться не успеете, как отправитесь лет на семь в женскую тюрьму — ту самую, что на улице Киньонес в Мадриде. Надеюсь, мы с вами договорились?

В ответ на столь зловещие угрозы я не смогла произнести ничего членораздельного и только кивнула. После этого комиссар поднялся, и я, с запозданием на несколько секунд, последовала его примеру. Он сделал это легко и быстро, мне же пришлось приложить серьезные усилия, чтобы заставить свое тело подчиниться.

— Ну что ж, нам пора, — заключил комиссар. — И оставьте чемодан, я сам его понесу, сейчас вам даже свою тень тяжело за собой тащить. Мы поедем на машине, я припарковался у дверей. Так что попрощайтесь с монахинями, поблагодарите их за все, что они для вас сделали, и пойдемте.

Мы проехали по Тетуану на автомобиле, и для меня это было первое знакомство с городом, в котором мне предстояло провести неизвестно сколько времени. Городская больница находилась на самой окраине, и мы постепенно удалялись от нее, приближаясь к центру. По мере нашего продвижения вокруг становилось все оживленнее. Время приблизилось к полудню, и на улицах было полно народу. Автомобили здесь почти не ездили, и комиссару приходилось постоянно сигналить, чтобы пробираться между пешеходами, неторопливо шагавшими в разных направлениях. Среди них были мужчины в белых льняных костюмах и панамах, мальчишки в коротких брючках, сновавшие туда-сюда, женщины-испанки с корзинками для покупок, полными овощей. Мусульмане в тюрбанах и джеллабах и марокканки, закутанные в бесформенные одеяния, оставлявшие открытыми только глаза и ступни. Солдаты в форме, девушки в летних цветастых платьях и босые марокканские дети, игравшие на улице среди гуляющих кур. Слышались возгласы, фразы и отдельные слова на арабском и испанском; многие прохожие приветствовали комиссара, узнавая его автомобиль. Трудно было поверить, что несколько недель назад среди всех этих декораций могли произойти события, перераставшие сейчас в настоящую гражданскую войну.

Мы молчали во время пути, что вполне естественно: ведь комиссар вовсе не собирался развлекать меня приятной прогулкой, а просто исполнял взятые на себя обязательства, перевозя из одного места в другое. Как бы то ни было, время от времени, когда перед нашими глазами появлялось что-либо, по мнению комиссара, заслуживающее внимания и любопытное, он указывал мне на это движением подбородка и, продолжая смотреть перед собой, бросал несколько сухих слов в качестве комментария.

— Женщины из племени рифов, — кивнул он в сторону группы марокканок в полосатых балахонах и больших соломенных шляпах, с которых свисали цветные кисточки.

Те недолгие десять — пятнадцать минут, что длился наш путь, позволили мне получить представление о городе, узнать его запахи и запомнить некоторые названия того нового и незнакомого, что должно было с этого момента стать частью моей жизни на неопределенный срок. Верховный комиссариат, дворец халифа, водовозы на ослах, мавританский квартал, горы Дерса и Горгес, марокканские магазинчики — мятный чай и плоды опунции.

Мы вышли из автомобиля на площади Испании; двое марокканских мальчишек тотчас подскочили к нам, предлагая отнести чемодан, и комиссар не отказался от их услуг. Так мы оказались на улице Ла-Лунета, находившейся рядом с еврейским кварталом и мединой. Ла-Лунета, моя первая улица в Тетуане: узкая, извилистая, шумная и неспокойная, — здесь было полно народу, забегаловок, кафе и оживленных базарчиков, где продавали и покупали все, что угодно. Мы остановились у одного из домов, вошли и поднялись по лестнице. Комиссар позвонил в дверь на втором этаже.

— Добрый день, Канделария. Я пришел к вам с поручением, как и обещал, — сказал он пышнотелой женщине в красном платье, открывшей нам дверь, и коротким кивком указал на меня.

— Что еще за поручение, мой комиссар? — спросила она, уперев руки в бока и громко хохотнув. Затем посторонилась, давая нам войти внутрь. Жилище было очень солнечное, и в ярком свете бросалась в глаза скромность и одновременно некоторая безвкусность обстановки. Хозяйка вела себя развязно и непринужденно, однако, несмотря на это, чувствовалось, что визит полицейского вызывал у нее немалое беспокойство.

— У меня для вас есть особое поручение, — пояснил комиссар, ставя чемодан на пол в маленькой прихожей, под настенным календарем с изображением Иисуса. — Вы должны приютить эту девушку, и пока абсолютно бесплатно: когда она найдет работу, тогда и поговорите с ней об оплате.

— Но у меня сейчас нет ни одного свободного угла, клянусь, вот вам крест! Приходится отказывать каждый день по меньшей мере полудюжине человек, потому что мне уже просто некуда их селить!

Смуглая толстуха явно лукавила, и комиссар это знал.

— Не стоит плакаться передо мной, Канделария, вам в любом случае придется поселить у себя эту девушку.

— Но что же делать, дон Клаудио, если после восстания ко мне без конца идут люди в поисках пристанища? В конце концов мне пришлось разложить матрасы прямо на полу!

— Не рассказывайте мне сказки: переправа через пролив закрыта уже несколько недель, и ни одна живая душа не попадет к нам сейчас с того берега, — откуда же тут взяться новым постояльцам? Так что нравится вам это или нет, но придется выполнить мое поручение. Будем считать, что за это я прощу вам какой-нибудь ваш грешок, которых на вашем счету накопилось уже немало. И вы должны не только поселить эту девушку в своем доме, но и помочь ей. У нее нет знакомых в Тетуане, а ей нужно выпутаться из одной крайне скверной истории, так что уж найдите какой-нибудь угол, поскольку она остается у вас прямо сейчас. Вам все понятно?

— Ну конечно, господин комиссар, — безо всякого энтузиазма ответила женщина. — Чего уж тут непонятного.

— Вот и договорились: оставляю ее на ваше попечение. Если возникнут проблемы, вы знаете, где меня найти. Честно говоря, мне вовсе не нравится, что она будет жить здесь: боюсь, как бы совсем не сбилась с пути, глядя на вас, — да только уж…

— О чем вы говорите, дон Клаудио? — перебила хозяйка дома с видом оскорбленной невинности и плутовскими нотками в голосе. — Неужели вы даже сейчас меня в чем-то подозреваете?

Комиссар отреагировал на театральное возмущение андалусийки со свойственным ему хладнокровием:

— Я всегда всех подозреваю. Это моя работа.

— А раз вы столь плохого обо мне мнения, мой комиссар, зачем даете такое ответственное поручение?

— Потому что, как я уже говорил, в сложившейся ситуации у меня просто нет другого выхода; не думайте, будто мне все это нравится. В общем, девушка остается на вашем попечении, и попытайтесь как-нибудь помочь ей с работой: боюсь, она не сможет вернуться в Испанию еще довольно долго, а ей нужны деньги для решения одной неприятной проблемы. Так что постарайтесь что-нибудь придумать: может, ее возьмут в магазин продавщицей, или в парикмахерскую, или в какое-то другое приличное место. И перестаньте называть меня «мой комиссар», я уже тысячу раз вам об этом говорил.

И тут хозяйка дома впервые обратила на меня взгляд. Оглядела с головы до ног, быстро и без любопытства, словно оценивая тяжесть бесполезного груза, который ей предстояло взвалить на свои плечи. После этого перевела взгляд на комиссара и с насмешливым смирением произнесла:

— Можете быть спокойны, дон Клаудио, Канделария обо всем позаботится. Не знаю, правда, пока, где ее разместить, но вы не переживайте, у меня она будет как у Христа за пазухой.

Смиренные заверения хозяйки не показались комиссару достаточно убедительными, и он решил еще немного закрутить гайки, чтобы все окончательно прояснить. Подняв указательный палец, он посуровевшим голосом изрек последнее предупреждение, на которое уже нельзя было ответить шуткой:

— Будьте осторожны, Канделария, и не играйте с огнем: эта история и так доставила мне много хлопот, и я не хочу, чтобы возникли новые проблемы. Не вздумайте впутать эту девушку в свои сомнительные делишки. Вы обе не слишком благонадежны, так что я буду следить за вашим поведением очень пристально. И если хоть что-нибудь покажется мне подозрительным, быстро упрячу вас в камеру, и тогда уже никто вас оттуда не вытащит. Вы все уяснили?

Мы обе невнятно пробормотали нечто вроде «да, господин комиссар».

— В таком случае оставляю вас, и следуйте моим указаниям; как только здоровье позволит, обязательно найдите работу — и чем скорее, тем лучше.

Комиссар посмотрел на меня, и мне показалось, что он несколько секунд колебался, не протянуть ли на прощание руку. Но очевидно, решил этого не делать и закончил нашу встречу единственной скупой фразой, содержавшей одновременно и совет, и обещание:

— Берегите себя, потом поговорим.

После этих слов дон Клаудио вышел из прихожей и легко сбежал по лестнице, поправляя на голове шляпу. Мы молча наблюдали за ним с порога, пока он не скрылся из виду, и только собирались вернуться в прихожую, как снизу, где стихли последние шаги комиссара, донесся его голос, раскатисто прогремевший в лестничном пролете:

— Смотрите у меня, обеих посажу за решетку, и никакие высшие силы вам тогда не помогут!

— Чтоб тебя, паразит, — произнесла Канделария, захлопнув дверь ловким движением своего внушительного зада. Потом посмотрела на меня и нехотя улыбнулась, пытаясь приободрить. — Невыносимый человек, он у меня уже в печенках сидит: везде сует свой нос, все про всех знает, никакого спасения от него нет.

Канделария так глубоко вздохнула, что ее пышный бюст сначала невероятно надулся, а потом вернулся к прежним размерам, словно у нее под платьем находилась пара воздушных шаров.

— А ты давай проходи, дорогая, — пожалуй, поселю тебя в одну из дальних комнат. Ох, проклятое восстание, из-за него все перевернулось у нас с ног на голову — ужас, кровь, война, черт бы ее побрал! Скорей бы это закончилось и мы бы зажили как прежде! Да, вот что, сейчас мне придется тебя покинуть, у меня кое-какие дела, ты пока здесь располагайся, устраивайся, а когда я вернусь к обеду, ты мне все не спеша про себя расскажешь.

Канделария выкрикнула несколько слов по-арабски, и на ее зов из кухни, вытирая руки о тряпку, появилась марокканская девушка лет пятнадцати. Они принялись вдвоем наводить порядок и менять постель в крошечной душной каморке, которая с этого дня должна была стать моей спальней. И вскоре я уже устраивалась в этой комнате, не имея ни малейшего понятия о том, сколько времени мне предстояло там провести и по какому руслу суждено теперь пойти моей жизни.

Канделария Бальестерос, более известная в Тетуане как Канделария-контрабандистка, была, по ее собственному выражению, стреляным воробьем и прошла огонь и воду. Ей исполнилось сорок семь, и она считалась вдовой, хотя и не была уверена, что ее муж действительно скончался от пневмонии во время одной из своих частых поездок в Испанию, как сообщалось в письме, пришедшем из Малаги семь лет назад. Кто мог поручиться, что это не липа, состряпанная ее бесстыжим благоверным, пожелавшим исчезнуть так, чтобы его никто не искал? Когда-то они, бедные поденщики, работали на оливковых плантациях Андалусии, а потом, уехав оттуда в поисках лучшей доли, поселились в протекторате после Рифской войны, в двадцать шестом году. С тех пор оба пытались зарабатывать на жизнь самыми разными способами, правда, не очень успешно, и все скудные заработки муж Канделарии без зазрения совести тратил на выпивку и публичных женщин. Детей у них не было, и когда Франсиско исчез, оставив ее одну и без связи с Испанией, откуда шел контрабандный товар, Канделария решила снять дом и сдавать недорогие комнаты с полным пансионом. Однако это не означало отказ от привычного занятия: она по-прежнему покупала и продавала, перекупала и перепродавала, выторговывала и обменивала все каким-либо образом попадавшее ей в руки: монеты, портсигары, марки, авторучки, чулки, часы и зажигалки сомнительного происхождения и туманной судьбы.

В своем доме на улице Ла-Лунета, между мавританской мединой и новым испанским кварталом, она принимала всех стучавших в ее дверь в поисках крова — небогатых и достаточно непритязательных. И с каждым из них старалась провернуть какую-нибудь сделку, продавая и покупая все подряд: я у тебя куплю это, а ты у меня купи то — отдам почти даром; ты мне должен столько-то, я тебе столько-то, уступи мне в цене. Однако это делалось всегда очень осторожно, чтобы все оставалось шито-крыто, поскольку Канделария-контрабандистка, эта отчаянная бой-баба, собаку съевшая на темных делишках и не пасовавшая ни перед кем, была далеко не дура и прекрасно понимала, что с комиссаром Васкесом нужно держать ухо востро. Невинные шуточки и немного иронии — максимум, что можно себе позволить. И главное — ни в коем случае не попадаться с поличным на чем-то неблаговидном, выходящем за рамки законного, ибо тогда он не только конфисковал бы у нее все имущество, но и, по ее собственным словам, «не выпускал бы из участка, пока не вынул бы всю душу».

Приветливая марокканская девушка-служанка помогла мне устроиться. Мы разобрали мои немногочисленные вещи и повесили их на проволочных плечиках в некое подобие шкафа — деревянный ящик с матерчатой занавеской вместо дверцы. Помимо этого ящика-шкафа, в комнате имелась лампочка без абажура и ветхая кровать с матрасом, набитым козьей шерстью. Старый календарь с соловьями — подарок из парикмахерской «Эль-Сигло» — был единственным украшением голых побеленных стен, покрытых бесчисленными подтеками. В углу, на сундуке, теснился разнообразный хлам: соломенная корзинка, умывальный таз с отбитым краем, два-три ночных горшка с облупившейся эмалью и пара заржавевших клеток. Условия аскетичные и даже убогие, однако в комнате было чисто, и черноглазая девушка, помогавшая мне развешивать на плечики мои скомканные вещи, певучим голосом повторяла:

— Сеньорита, ты не переживать, Джамиля стирает, Джамиля гладит одежду для сеньориты.

Я была все еще очень слаба, и небольшое напряжение сил, потребовавшееся для того, чтобы донести до комнаты чемодан и разобрать его содержимое, оказалось чрезмерным: я почувствовала головокружение и с трудом удержалась на ногах. Присев на краешек кровати, я закрыла глаза и, опершись локтями о колени, прижала к лицу ладони. Головокружение прошло через пару минут, я открыла глаза и обнаружила рядом с собой юную Джамилю, смотревшую на меня с большим беспокойством. Я медленно огляделась. Вокруг было все то же самое: темная и унылая, похожая на конуру комната, моя измятая одежда, развешанная на плечиках, и пустой чемодан на полу. И хотя впереди меня по-прежнему ждала неизвестность, я с некоторым облегчением подумала, что, как бы плохо ни обстояли мои дела, в данный момент у меня по крайней мере есть крыша над головой.

Канделария вернулась через час. Примерно в то же время в доме начали собираться постояльцы, снимавшие здесь комнаты с пансионом. Среди них были: коммивояжер, торговавший средствами для волос; служащий «Почты и телеграфа»; учитель на пенсии; две пожилые сестры, сухие, как копченый тунец, и тучная вдова с сыном, которого она называла Пакито, несмотря на его уже недетский басок и пробивающуюся на лице растительность. Все вежливо меня поприветствовали и молча уселись за стол, каждый на свое место: Канделария — во главе, остальные — по бокам; женщины и Пакито с одной стороны, мужчины — с противоположной.

— А ты садись на другом конце, — обратилась ко мне хозяйка и принялась раскладывать по тарелкам тушеное мясо, без умолку треща о подорожавших в последнее время говядине и баранине и хорошо уродившихся в этом году дынях. Она не обращалась ни к кому конкретно и, судя по всему, не собиралась закрывать рот, хотя ее пустую болтовню никто не слушал. Все в полном безмолвии принялись за еду, ритмично перемещая столовые приборы от тарелок ко рту. За столом слышался лишь стук ложек о фаянс, звуки проглатываемой пищи и голос хозяйки. Причина этого безумолчного разглагольствования открылась мне немного спустя, когда Канделария имела неосторожность на несколько секунд прервать свою речь, чтобы вызвать в столовую Джамилю, и этой заминкой не замедлила воспользоваться одна из сестер: тогда-то я и поняла, почему хозяйка так упорно стремилась играть за столом роль единственного оратора.

— Говорят, уже пал Бадахос. — Слова младшей из пожилых сестер также не были обращены ни к кому конкретно: возможно, к кувшину с водой, к солонке, уксусницам или «Тайной вечере», чуть криво висевшей на стене. Тон ее голоса тоже был нейтральным, словно она говорила о погоде или высказывала свое мнение о блюде. Однако я тут же убедилась, что брошенная фраза не менее безопасна, чем остро заточенный нож.

— Ах, какая жалость! Столько славных юношей жертвуют сейчас собой, защищая законное республиканское правительство, столько молодых, полных сил мужчин пропадают зря, вместо того чтобы применять свою мужественность на другом фронте — например, с такой интересной женщиной, как вы, Саграрио.

Эта язвительная реплика прозвучала из уст коммивояжера и была поддержана хохотом мужской части присутствующих. Заметив, что Пакито тоже насмешили слова торговца средствами от облысения, донья Эрминия влепила сыну такую затрещину, что у того покраснел загривок. Тогда свой вклад в разговор решил внести и старый учитель. Не поднимая глаз от тарелки, он наставительным тоном изрек:

— Не смейся, Пакито. Говорят, от смеха усыхают мозги.

Едва он закончил фразу, как вмешалась мать паренька:

— Вот потому и случилось восстание — чтобы покончить со всем вашим бесстыдством, весельем и распущенностью, которое вело Испанию к гибели!

И тут началось нечто невообразимое, словно прозвучал сигнал к бою. Поднялся ужасный гвалт, в котором уже никто никого не слушал: трое мужчин с одной стороны и три женщины — с другой, закричали все разом, изрыгая ругательства и поливая друг друга оскорблениями. «Революционер-кровопийца», «старая святоша», «сын Люцифера», «безбожник», «грымза», «безмозглый кретин» и десятки других нелестных эпитетов были брошены в этой яростной перепалке в лицо противнику, сидевшему на противоположной стороне стола. Лишь мы с Пакито хранили молчание: я — поскольку была новенькой и сути спора не понимала, а Пакито, очевидно, опасался гнева своей неистовой матушки, которая в тот момент, с набитым картошкой ртом и текущим по подбородку маслом, вела словесную баталию с учителем, называя его мерзким масоном и поклонником сатаны. Между тем на другом конце стола Канделария с каждой секундой становилась все пасмурнее: от гнева ее огромное тело раздулось еще сильнее, а лицо, недавно вполне благодушное, стало наливаться краской, и, в конце концов не выдержав, она ударила кулаком по столу с такой силой, что вино выплеснулось из стаканов, тарелки зазвенели, а подливка из тушеного мяса оказалась на скатерти. Ее голос громом прогремел над головами присутствующих:

— Если еще раз в этом добропорядочном доме вы заговорите о войне, я выставлю вас на улицу и вышвырну ваши вещи с балкона!

С большой неохотой, испепеляя друг друга взглядами, все смолкли и принялись доедать первое блюдо, с трудом сдерживая взаимное раздражение. Второе блюдо — ставрида — было поглощено почти в полном молчании; когда дело дошло до десерта — арбуза, — его красный цвет вполне мог снова раздуть тлеющий огонь, но на сей раз все обошлось. Обед закончился без каких-либо происшествий, однако в тот же день за ужином история повторилась. Сначала были колкости и двусмысленные подшучивания, потом пошли ядовитые замечания, богохульства и крестные знамения, и, наконец, посыпались безудержные оскорбления и полетели хлебные корки, которыми участники спора метили своим недругам в глаз. Финалом же стали гневные крики Канделарии и ее угрозы выкинуть всех на улицу, если хоть еще раз за столом повторится подобное безобразие. Вскоре я обнаружила, что по такому сценарию проходил изо дня в день каждый прием пищи. Однако хозяйка не выгоняла ни одного из своих жильцов, хотя все они были настроены очень воинственно, всегда готовые вступить в ожесточенную схватку с противником, используя не только словесное оружие, но и любые снаряды, оказавшиеся под рукой. В эти времена дела у Канделарии-контрабандистки шли неважно, и она не стала бы добровольно отказываться от денег, которые беспокойные постояльцы, застрявшие у нее по воле судьбы, платили за кров, еду и возможность раз в неделю помыться. Так что, несмотря на угрозы, редкий день в доме обходился без того, чтобы через стол, после взаимных оскорблений, не летели оливковые косточки, скомканные политические листовки, шкурки бананов и иногда, в моменты наибольшего накала, даже плевки и вилки. Это была настоящая война, только в домашнем масштабе.

8

Так проходили мои первые дни в пансионе на улице Ла-Лунета, среди людей, о которых мне было известно совсем немного — лишь их имена и, в самых общих чертах, причины, державшие в этом гостеприимном доме. Учитель и служащий почты, оба пожилые и неженатые, были давними постояльцами пансиона; сестры приехали из Сории в середине июля, чтобы похоронить родственника, а потом закрылась переправа через пролив и они не успели вернуться на родину; нечто подобное произошло и с коммивояжером — продавцом средств для волос, также помимо воли застрявшим в протекторате из-за восстания. История матери с сыном была более туманная, однако все поговаривали, что они разыскивают своего мужа и отца, вышедшего в одно прекрасное утро за табаком на площадь Сокодовер в их родном Толедо и решившего больше не возвращаться. В этой накаленной атмосфере, когда где-то шла настоящая война, за каждым событием которой с жадностью следили все постояльцы, я начала постепенно обживаться в доме и даже немного сдружилась с хозяйкой пансиона, едва ли приносившего ей большой доход, судя по составу жильцов.

В те дни я почти не выходила на улицу: у меня не было знакомых, и мне некуда было пойти. Обычно я оставалась одна, или с Джамилей, или — изредка — с Канделарией, если она вопреки обыкновению никуда не уходила. Иной раз, когда у нее выдавалось свободное от беготни время, она звала меня на поиски работы, а заодно и прогуляться по солнышку, поскольку без солнца — говорила она — можно совсем зачахнуть. Иногда, если у меня совсем не было сил, я отказывалась от ее предложения, в другой раз соглашалась, и тогда Канделария водила меня повсюду — и по головокружительному лабиринту мавританских улочек, и по современным, четко спроектированным улицам испанского квартала, где стояли красивые дома и ходили хорошо одетые люди. Всех своих знакомых она спрашивала, не могут ли они взять меня на работу и не знают ли кого-нибудь, кто нашел бы место для такой трудолюбивой девушки, готовой работать весь день напролет, как я. Однако времена были непростые, и хотя война шла далеко, все испытывали страх и неуверенность, беспокоясь за своих близких в Испании, не зная, где они, живы ли, чем все закончится и что будет с ними самими. При таких обстоятельствах никто не собирался расширять свой бизнес или нанимать новых работников. Мы заканчивали наш поход порцией мяса на шпажках и чашкой марокканского чая в каком-нибудь небольшом кафе на площади Испании, но каждая неудавшаяся попытка добавляла в мое сердце новую каплю уныния, а в Канделарию вселяла все большее беспокойство, хотя она никогда не говорила об этом.

Мое здоровье улучшалось с той же скоростью, что и состояние души — то есть черепашьим шагом. Я по-прежнему была очень худой, и мое лицо выделялось своей мертвенной бледностью среди других лиц, обласканных летним солнцем. Моя душа была измучена, а чувства словно сжаты тисками; я до сих пор, почти как в первый день, ощущала пустоту, поселившуюся в сердце после предательства Рамиро. И не переставала оплакивать своего ребенка, о существовании которого знала лишь несколько часов, и умирала от беспокойства, думая о маме, находившейся в осажденном Мадриде. Меня страшили выдвинутые против меня обвинения в преступлениях и зловещие предупреждения дона Клаудио, я панически боялась, что не смогу выплатить долг и в конце концов сяду в тюрьму. Страх теперь постоянно сопутствовал мне, не покидая никогда — так же как и боль от еще не заживших ран.

Один из эффектов любовного ослепления состоит в том, что ты перестаешь замечать, что происходит вокруг. Для тебя больше ничего не существует. Любовь заставляет концентрироваться лишь на одном-единственном человеке, который заслоняет собой весь остальной мир, и ты живешь словно внутри скорлупы и не видишь, что происходит совсем рядом, перед твоими глазами. Когда сказочный мир моей любви разбился вдребезги, я обнаружила, что восемь месяцев, проведенные рядом с Рамиро, были чрезвычайно насыщенными, и я, в сущности, не общалась близко ни с кем, кроме него одного. Только тогда я наконец поняла, сколь велико мое одиночество. В Танжере я не заводила знакомств: меня интересовал лишь Рамиро, и вся моя жизнь вертелась вокруг него. В Тетуане, однако, его уже не было рядом, и мне следовало научиться жить одной, думать о себе и постараться сделать все возможное, чтобы его отсутствие перестало вызывать у меня отчаяние. Ведь, как говорилось в брошюре курсов Питмана, жизненный путь долог и тернист…

Так закончился август и начался сентябрь, темнеть стало раньше, и по утрам было прохладно. Дни проходили медленно, а за окном на улице Ла-Лунета шла одна и та же однообразная суета. Люди входили и выходили из магазинчиков и кафе, слонялись по торговым рядам, пересекали улицу, останавливались у витрин и разговаривали со знакомыми на углу. Глядя со своего наблюдательного пункта на это бесконечное движение, продолжавшееся с утра до вечера, я думала, что и мне нужно не сидеть на месте, а что-то делать, предпринимать, перестать жить нахлебницей у Канделарии, а зарабатывать деньги для погашения долга. Однако пока все оставалось без изменений: ни работы, ни возможности платить за свое проживание в пансионе, — поэтому, стараясь приносить хоть какую-то пользу, я усердно помогала по хозяйству, чтобы не быть обузой как ненужная, занимающая место мебель, которую не решаются выкинуть. Чистила картошку, накрывала на стол и развешивала постиранное белье на крыше. Помогала Джамиле протирать пыль и мыть окна, узнавала от нее некоторые арабские слова, а она дарила мне свои бесконечные улыбки. Я поливала цветы в горшках, выбивала ковры и участвовала в других хлопотах, вызванных переменой сезона. Осень заставляла готовиться к надвигавшемуся похолоданию. Мы с Джамилей заменили постели во всех комнатах, постелили новые простыни, а вместо летних покрывал достали с антресолей зимние одеяла. Большая часть постельного белья нуждалась в срочной починке, и я, сложив все в огромную корзину возле балкона, села латать дыры, восстанавливать распустившуюся строчку и обметывать обтрепавшиеся края.

И произошло неожиданное. Я не могла и представить, что так приятно вновь держать иглу в своих пальцах. Жесткие одеяла и простыни из грубого полотна не имели ничего общего с шелками и муслином из ателье доньи Мануэлы, и починка этих вещей была далека от того искусства, которое мы вкладывали в изготовление нарядов для дам из мадридского высшего света. Убогая столовая Канделарии мало походила на ателье, где я раньше работала, и вместо старательных швей и изысканных клиенток я видела лишь девушку-марокканку и склочных постояльцев. Однако движение моей руки оставалось прежним, и иголка быстро летала перед глазами, делая ровную строчку, как происходило в течение многих лет, день за днем, в другом месте и среди других людей. Удовольствие от шитья было таким огромным, что на несколько часов это занятие вернуло меня в прежние времена и заставило забыть обо всех бедах, тяжелым грузом лежавших на сердце. Я чувствовала себя так, будто внезапно оказалась дома.

Когда вернулась Канделария, уже совсем смеркалось, и я сидела среди кучи отремонтированного белья, починяя последнее полотенце.

— Боже мой, неужели ты умеешь шить, детка?

В ответ на это восклицание я, впервые за последнее время, широко и почти торжествующе улыбнулась. И хозяйка, радуясь, что наконец нашла мне применение, потащила меня к себе и вывалила передо мной на кровать содержимое своего шкафа.

— На этом платье уменьшишь подгиб подола, на этом пальто перешьешь воротник. На этой блузке приведешь в порядок швы, а эту юбку расставишь на пару сантиметров на бедрах, а то я в последнее время набрала несколько килограммов и она на меня не лезет.

И Канделария вручила мне целый ворох вещей, едва уместившийся в моих руках. Чтобы подновить весь этот потрепанный гардероб, потребовалось лишь одно утро. Канделария осталась очень довольна и, желая в полной мере оценить мой потенциал, принесла мне после обеда шевиот для жакета.

— Вот, английская шерсть высшего качества. Мы возили ее из Гибралтара, до того как началась вся эта заваруха. Сейчас такой материал днем с огнем не сыскать. Ну как, возьмешься?

— Мне нужны хорошие ножницы, два метра подкладочной ткани, шесть роговых пуговиц и катушка коричневых ниток. Сейчас я сниму с вас мерку, а завтра утром все будет готово.

Разложив материалы на обеденном столе, я принялась за работу, и к ужину жакет был сметан и готов к примерке. Утром, еще до завтрака, работа была завершена. Едва открыв глаза, даже не умывшись и не сняв сеточку для волос, Канделария надела жакет прямо на ночную рубашку и, не веря своим глазам, принялась разглядывать себя в зеркало. Накладные плечики сидели безупречно, а идеально симметричные лацканы образовывали изящный вырез, скрывавший излишний объем груди. Талия была искусно подчеркнута широким поясом, а свободный покрой нижней части жакета прекрасно маскировал слишком пышные бедра. Широкие элегантные отвороты на рукавах стали последним штрихом. Я была довольна своей работой, и Канделария тоже. Она посмотрела на себя в фас и в профиль, со спины и вполоборота. Один раз, другой; сначала застегнувшись, потом расстегнувшись, подняв воротник и опять опустив. Канделария так увлеклась разглядыванием своей обновы, что даже ее обычная говорливость куда-то исчезла. И снова в фас, и опять в профиль. И наконец вердикт:

— Ну, ты даешь, детка! Чего же ты раньше молчала, что у тебя золотые руки?

Вскоре все новые вещи — две юбки, три блузки, платье на пуговицах, два костюма, пальто и теплый халат — стали появляться на вешалках в шкафу Канделарии, по мере того как она добывала где-нибудь, по сходной цене, материал.

— Вот, китайский шелк, да ты потрогай, потрогай! Две американские зажигалки отдала за него на базаре индийцу, чтоб ему провалиться. Хорошо еще, что приберегла на всякий случай две штуки с прошлого года, потому что этот подлец согласен брать только марокканские монеты; говорят, скоро отменят республиканские деньги и поменяют их на новые — представляешь, какая ерунда, детка, — взволнованно тараторила Канделария, разворачивая сверток и раскладывая передо мной два метра ткани золотисто-огненного цвета.

В другой раз она притащила внушительный отрез габардина.

— Какой материал, детка, ты только посмотри!

На следующий день появился кусок перламутрового атласа, вместе с волнительной историей его приобретения и нелестными высказываниями в адрес еврея, у которого пришлось выторговывать этот товар. Небольшой отрез твида карамельного цвета, полотно из альпака, полтора метра набивного атласа… Так, путем всевозможных обменов, в нашем распоряжении оказалась почти дюжина разнообразных тканей, из которых я шила для Канделарии новые вещи, а она без устали примеряла их и нахваливала. Однако в конце концов она, вероятно, истощила свои возможности для приобретения новых материалов или рассудила, что ее гардероб уже достаточно пополнен, а может, решила переключиться на нечто более важное.

— Ты мне больше ничего не должна за проживание, мы с тобой в расчете, — объявила хозяйка и, не дав мне времени порадоваться этому известию, продолжила: — Но теперь пора поговорить о будущем. У тебя настоящий талант, детка, и его нельзя зарывать в землю — тем более сейчас, когда тебе так нужны деньги, чтобы выбраться из той передряги, в которую ты попала. Ты уже видела, как трудно сейчас найти работу, и, мне кажется, самый лучший для тебя вариант — начать шить на заказ. Конечно, тут тоже не все так просто: ты же не можешь ходить по домам и предлагать свои услуги. Тебе нужно где-то обосноваться, открыть свою мастерскую, хотя и тогда нелегко будет заполучить клиентов. Но ничего, мы что-нибудь придумаем.

Хотя Канделария-контрабандистка была в курсе всего происходящего в Тетуане, ей потребовалось некоторое время, чтобы разузнать, как обстояли в городе дела с пошивом одежды. Через пару дней в моем распоряжении была уже самая полная и достоверная информация. Так я узнала, что здесь есть две-три модные портнихи, у которых шили себе платья супруги и дочери крупных военных чинов, известных врачей и богатых предпринимателей. Ступенькой ниже находились несколько более скромных модисток, шивших повседневные костюмы и пальто на выход для почтенных матрон, чьи мужья являлись солидными служащими и получали неплохую зарплату. И наконец, некоторое количество третьесортных портних ходили по домам и брались за любую работу — строчили ситцевые халаты, переделывали старые платья, подшивали одежду и штопали дыры на чулках. Картина складывалась не слишком обнадеживающая: конкуренция была велика, и требовалось каким-то образом ее преодолеть. По словам Канделарии, ни одна из портних Тетуана не имела славы непревзойденной мастерицы, однако это вовсе не означало, что соперничество с ними обещало быть легким: все они работали добросовестно, а многие клиентки настолько привыкают к своим постоянным модисткам, что не желают расставаться с ними ни при каких обстоятельствах.

Перспектива вновь начать активную жизнь вызывала у меня двоякие чувства. С одной стороны, в душе загоралась надежда на что-то лучшее, уже давно меня не посещавшая. Заниматься тем, что мне по душе и хорошо получается, и зарабатывать этим деньги, чтобы обеспечивать себя и выплатить наконец долг, — разве это не самое лучшее в сложившейся ситуации? Но обратная сторона монеты рождала во мне неуверенность и беспокойство. Чтобы открыть свое дело, каким бы мелким и скромным оно ни было, требовался начальный капитал, связи и намного больше везения, чем в последнее время дарила мне жизнь, — и это при том что и первое, и второе у меня тоже отсутствовало. Кроме того, я не могла найти клиентов, будучи одной из многих, такой же, как все: мне следовало как-то заявить о себе, проявить изобретательность, предложить что-то исключительное.

Пока мы с Канделарией ломали голову над тем, как все устроить, к нам в пансион стали приходить ее подруги и знакомые, делавшие мне небольшие заказы: «Не сошьешь блузочку на меня, детка?» Или: «Вот детям пальтишки нужно пошить, пока не похолодало». В основном это были простые и небогатые женщины и, естественно, не могли заплатить мне много. Они приходили в дом с оравой ребятишек и жалкими обрезками тканей и, пока я шила, садились потолковать с Канделарией. Они тяжело вздыхали, говоря о войне, плакали, переживая за родных в Испании, и вытирали глаза краешком скомканного платка, вытащенного из рукава. Женщины жаловались на дороговизну и не представляли, как будут растить детей, если война затянется или, не дай Бог, что-то случится с мужем. Они платили мало и с опозданием, иногда вообще могли ничего не заплатить. Тем не менее, несмотря на то что жалкие заказы моих скромных клиенток не приносили почти никакой прибыли, я с удовольствием снова взялась за шитье: работа стала моим спасением от уныния, и в стене окружавшей меня безысходности наконец образовалась трещина, через которую пробился тонкий луч света.

9

В конце месяца зарядили дожди, лившие почти без остановки. За три дня ни разу не выглянуло солнце, зато был гром, молния, неистовый ветер и облетевшая листва на мокрой земле. Я продолжала шить вещи, которые заказывали мне женщины, жившие по соседству, — простую и безыскусную одежду из толстых и грубых тканей, предназначенную для защиты от непогоды, а не для украшения. И вот, когда я заканчивала пиджак для внука одной из соседок, собираясь взяться за плиссированную юбку для дочери консьержки, в комнату ворвалась торжествующая и полная энтузиазма Канделария.

— Дело в шляпе, детка, я все устроила!

Она только что вернулась с улицы в своем новом жакете из шевиота, сильно затянутом на талии, с платком на голове и в старых туфлях с кривыми, заляпанными грязью каблуками. И принялась стаскивать с себя одежду, не переставая при этом сбивчиво излагать подробности судьбоносного происшествия. Ее огромный бюст вздымался и опускался в такт прерывистому дыханию, и она сыпала словами, одновременно освобождаясь от верхних слоев своего облачения, как луковица.

— Я пошла в парикмахерскую, к своей куме Ремедиос — нужно было обсудить с ней кое-какие дела, так вот я прихожу, а она делает там перманент какой-то мадаме…

— Кому? — переспросила я.

— Мадаме одной — француженке, жеманной такой фифе, — торопливо пояснила Канделария и продолжила: — То есть это я подумала, что она француженка, а оказалась она вовсе не француженкой, а немкой, но я ее здесь еще ни разу не видела, поскольку всех остальных знаю — и жену консула, и фрау Гумперт, и Бернхардт, и Лангенхайм тоже, хотя она не немка, а итальянка… Да, их-то я всех прекрасно знаю, еще бы мне их не знать! Ну так вот, в общем, Реме делает этой немке завивку и спрашивает меня: «Где это ты раздобыла такой потрясающий жакет?» А я, естественно, ей отвечаю: «Это мне сшила одна подруга», — и тут француженка — которая потом, как я тебе уже говорила, оказалась немкой, а не француженкой — смотрит на меня так, смотрит и начинает трещать с этим своим акцентом, что кажется, будто она ругается, а не говорит. Короче, она сказала, что ищет портниху, только очень хорошую и такую, чтобы разбиралась в моде, но в настоящей моде, а сама она в Тетуане совсем недавно и собирается остаться здесь на некоторое время, и, в общем, ей обязательно нужен кто-нибудь, кто станет для нее шить. И тогда я ей сказала…

— Чтобы она приходила к нам сюда, — предположила я.

— Да что ты говоришь, детка, ты в своем уме? Разве можно в этом доме принимать такую важную птицу? Она разве к такому привыкла? Да у нее в знакомых, наверное, одни полковничихи и генеральши! Ты бы видела, как она себя держит! А уж денег у нее точно куры не клюют.

— И что же тогда?

— Уж не знаю, как я до этого додумалась, но я ей сказала, что скоро, как мне стало известно, в нашем городе открывается ателье высокой моды.

Я с трудом проглотила слюну.

— И предполагается, что этим должна заняться я?

— Ну конечно, дорогуша, кто же еще?

Я попыталась вновь сглотнуть, но мне это не удалось. В горле вдруг пересохло, будто оно забилось песком.

— А каким образом я открою ателье высокой моды, Канделария? — испуганно выдавила я.

Первым ее ответом на мой вопрос был взрыв хохота. А вторым — три слова, произнесенные с такой небрежной уверенностью, что никаких сомнений просто не должно было остаться.

— Все продумано, детка.

За ужином я сидела как на иголках, не находя себе места от беспокойства. Хозяйка не успела мне ничего объяснить, потому что в тот момент в столовую вошли две сестры, торжествующе обсуждавшие новость об освобождении крепости Алькасар-де-Толедо. Вскоре к ужину собрались и остальные постояльцы: половина — ликующие и радостные, половина — мрачнее тучи. Джамиля принялась накрывать на стол, и Канделарии пришлось отправиться на кухню, чтобы организовать ужин: нас ожидала тушеная цветная капуста и омлет из одного яйца на брата — все максимально экономно и безопасно, никаких отбивных на косточке, которыми жильцы могли бы кидаться друг в друга под впечатлением известия о разыгравшемся в тот день сражении.

Когда ужин, обильно приправленный колкостями, наконец подошел к концу, все поспешили разойтись. Женщины и увалень Пакито пошли в комнату сестер слушать вечернее выступление Кейпо де Льяно по радио из Севильи. Мужчины же отправились в «Торговый союз», чтобы выпить последнюю чашку кофе и обсудить военные новости. Джамиля стала убирать со стола, и я собиралась помочь ей мыть посуду, однако Канделария, с непреклонным выражением на смуглом лице, распорядилась:

— Иди в свою комнату и жди меня, я сейчас приду.

Хозяйка действительно появилась всего через пару минут: за это время она успела переодеться в сорочку, накинуть сверху халат, удостовериться с балкона, что все трое ее жильцов-мужчин отошли уже далеко, а женщины с упоением слушают по радио неистовую речь мятежного генерала. Я ждала Канделарию, сидя в темноте на краешке кровати, с трудом подавляя нервозность. Услышав ее шаги в коридоре, я немного успокоилась.

— Нам нужно поговорить, детка. Очень серьезно поговорить, — тихим голосом произнесла Канделария, садясь рядом со мной. — Итак: ты хочешь открыть свое ателье? Хочешь стать лучшей портнихой в Тетуане и шить такую одежду, какую никогда здесь никто не шил?

— Конечно, хочу, Канделария, но…

— Никаких «но» не должно быть. А теперь послушай, что я тебе скажу, и не перебивай. Так вот: после встречи с той немкой в парикмахерской у моей кумы я решила кое-что разузнать, и действительно, оказалось, что в последнее время у нас в Тетуане появилось немало новых людей. Здесь многие застряли, так же как ты, например, или эти сестры, старые перечницы, или Пакито со своей матерью-толстухой, или Матиас с его чудо-средствами для волос: из-за восстания все вы сидите теперь, как крысы в ловушке, и не можете вернуться домой, потому что закрыта переправа через пролив. Есть и другие люди, с которыми произошло нечто подобное, но в отличие от этой кучки несчастных, свалившихся на мою голову, те, другие, совсем не бедные. Раньше их здесь не было, а теперь они есть. Понимаешь, что это значит, детка? Среди них известная актриса, приехавшая сюда со своей труппой и вынужденная остаться. Появились также новые иностранки, в основном немки — наверное, жены тех, которые, как говорят, помогали Франко переправлять войска в Испанию. Конечно, их не так много, но, думаю, вполне достаточно, чтобы обеспечить тебя работой, если тебе удастся заполучить их в свои клиентки, — ведь они никогда здесь раньше не жили и не имеют постоянной модистки. К тому же — и это самое главное — у них куча денег, и они иностранки, им плевать на войну, и они вряд ли намерены отказать себе в удовольствии красиво одеваться из-за каких-то чужих неурядиц. Ну, ты улавливаешь, о чем я тебе толкую?

— Да, улавливаю, конечно, улавливаю, но…

— Ш-ш-ш! Я предупреждала, что не хочу слышать никаких «но», пока ты все не выслушаешь! Так вот: тебе нужно срочно, как можно скорее, буквально на днях, арендовать хорошее помещение, где ты смогла бы принимать клиентов и демонстрировать свое мастерство. Клянусь, я в жизни не встречала ни одной портнихи, которая могла бы с тобой сравниться, так что сейчас нам нужно немедленно браться за дело, чтобы все устроить. Я знаю, у тебя за душой ни гроша, но зато у тебя есть Канделария.

— Но ведь и у вас ничего нет — вы постоянно жалуетесь, что вам не на что нас даже кормить.

— Да, в последнее время дела идут совсем плохо — никакого товара сейчас не достать. На границе поставили отряды, вооруженные до зубов, и их никак не миновать, чтобы пробраться в Танжер за тканью, — для этого нужно пятьдесят тысяч пропусков, которые мне, конечно, никто не даст. А добраться до Гибралтара и того сложнее — переправа закрыта, и военные самолеты постоянно летают над проливом, чтобы бомбить все, что движется. Но все-таки у меня есть кое-что, благодаря чему мы сможем раздобыть деньги на ателье: это, единственное за мою тяжкую жизнь, само попало мне в руки, не пришлось для этого даже выходить из дома. Давай иди сюда, я тебе покажу.

С этими словами Канделария направилась в угол комнаты, где была свалена куча хлама.

— Только прогуляйся сначала по коридору и проверь, включено ли у сестер радио, — велела она шепотом.

Когда я вернулась, чтобы сообщить, что все в полном порядке, Канделария стояла перед сундуком, с которого уже убрала клетки, корзинку, тазы и ночные горшки.

— Закрой хорошенько дверь на задвижку, включи свет и иди сюда, — приказала она, не повышая голоса.

Свисавшая с потолка лампочка без абажура наполнила комнату тусклым светом. Я приблизилась, и Канделария подняла крышку сундука, на дне которого лежал лишь кусок скомканного грязного одеяла. Она приподняла его очень осторожно.

— Ну, смотри.

То, что я увидела, лишило дара речи, и сердце мое оборвалось. Это была груда черных пистолетов — десять, двенадцать, а возможно, пятнадцать или даже двадцать: они лежали на дне ящика в беспорядке, и их дула смотрели в разные стороны, словно это куча спавших вповалку разбойников.

— Видела? — сквозь зубы произнесла Канделария. — Тогда закрываю. Подай мне весь этот хлам, я положу его сверху, и выключай свет.

Ее голос, по-прежнему приглушенный, ничуть не изменился; я же, потрясенная увиденным, еще долго не могла произнести ни звука. Мы снова уселись на кровать, и она зашептала:

— Может, кто-то еще и верит, что восстание произошло неожиданно, только это полная чушь. Все были в курсе, что затевается что-то серьезное. Это давно готовилось — и не только в казармах и Льяно-Амарильо. Говорят, даже в клубе «Касино Эспаньоль» был спрятан за барной стойкой целый арсенал — и кто его знает, правда это или нет. В первые недели июля у меня в этой комнате жил один служащий с таможни — ну, по крайней мере он таковым назвался. Чего уж скрывать, он мне сразу показался странным и ни на какого таможенника вовсе не походил… Только мне-то что? Я в чужие дела не лезу и сама терпеть не могу любопытных: поселить, накормить — это пожалуйста, а уж остальное меня не касается. После восемнадцатого июля я его больше не видела. Кто его знает, куда он подевался: может, присоединился к восстанию, может, сбежал во французский протекторат, или его увезли в крепость на горе Ачо и расстреляли на рассвете, — все, что угодно, могло с ним произойти, и я решила не выяснять. Потом, через четыре-пять дней, ко мне прислали лейтенантика за его вещами. Я отдала ему пожитки, оставшиеся в шкафу, и проводила с богом — на том и закончилась, как я думала, эта история с таможенником. Однако когда Джамиля стала готовить эту комнату для другого жильца и принялась мести под кроватью, я вдруг услышала ее крик: она так кричала, будто увидела настоящего черта с трезубцем — или с чем там у мусульман должен быть черт. Как оказалось, она задела шваброй кучу пистолетов, лежавших в углу под кроватью.

— И вы решили оставить их себе? — дрожащим голосом произнесла я.

— А что, по-твоему, я должна была сделать? Отправиться на поиски того лейтенанта, разыскивая его по всему фронту?

— Вы могли отдать их комиссару.

— Дону Клаудио? Ты с ума сошла, деточка!

На этот раз уже мне пришлось произнести звучное «ш-ш-ш», чтобы напомнить Канделарии о необходимости говорить тише.

— Как я могу отдать пистолеты дону Клаудио? Ты что — хочешь, чтобы он упрятал меня за решетку до конца моих дней? Я и так уже давно у него на заметке. Раз я нашла оружие в своем доме, логично оставить его себе — тем более что таможенник исчез, не заплатив мне за пятнадцать дней, а значит, можно считать это в некотором роде платой натурой. Все это стоит больших денег — особенно сейчас, детка, — так что пистолеты мои и я могу делать с ними все, что угодно.

— И вы хотите продать их? Но ведь это опасно.

— Черт возьми, конечно, опасно, но нам нужны денежки, чтобы открыть твое ателье.

— Только не говорите, что собираетесь ввязаться в это дело ради меня…

— Разумеется, нет, детка, — прервала меня Канделария. — Давай все проясним. В это дело ввязываюсь не я одна, а мы вместе. Я беру на себя поиски покупателя на свой товар, а на вырученные деньги мы откроем твое ателье и будем с тобой компаньонами.

— А зачем вам помогать мне открывать свое дело, почему вы не хотите оставить деньги себе?

— Потому что деньги сегодня есть, а завтра их нет, так что мне хочется вложить их с умом. Ну продам я товар, а выручка за него за два-три месяца уйдет на еду — и тогда на что я буду жить потом, если война затянется?

— А если вы попадетесь при попытке продать пистолеты?

— Что ж, в таком случае я скажу дону Клаудио, что это дельце мы проворачивали вдвоем, и тогда уж мы с тобой разделим одну судьбу на двоих.

— Нас отправят в тюрьму?

— Или на кладбище, это уж как повезет.

Хотя, произнося эту зловещую фразу, Канделария насмешливо мне подмигнула, я почувствовала, что с каждой секундой меня охватывает все большая паника. Стальной взгляд комиссара Васкеса и его суровые предупреждения до сих пор были свежи в моей памяти. «Не впутывайтесь ни в какие делишки, не шутите со мной, живите тихо и благопристойно». Каких только ужасных слов я от него не услышала. Комиссариат, женская тюрьма. Кража, мошенничество, долг, уголовное преследование, суд. И вот теперь я могла оказаться замешанной еще и в торговлю оружием.

— Не связывайтесь с этим, Канделария, это очень опасно, — взмолилась я, умирая от страха.

— А что нам тогда делать? — быстрым шепотом спросила она. — Питаться воздухом? На что мы будем жить? Ты свалилась на мою голову без гроша, да и мне уже неоткуда взять деньги. Из всех жильцов платят лишь мать Пакито, учитель и телеграфист — неизвестно, сколько мы сможем так протянуть. Остальные трое несчастных и ты оказались здесь безо всего, но я не могу выгнать вас на улицу — просто из жалости, а тебя еще и потому, что мне совсем не нужны проблемы с доном Клаудио. Ну и как, по-твоему, мне выкручиваться?

— Я продолжу шить для ваших знакомых и буду работать больше, хоть целыми ночами, если потребуется. А выручку мы станем делить пополам…

— Выручку? Не смеши меня. Сколько ты сможешь заработать пошивом дешевых тряпок для наших соседок? Какие-нибудь жалкие крохи! А ты уже забыла, какой у тебя долг в Танжере? Или собираешься остаться в этой каморке до конца своих дней? — Ее слова, произнесенные взволнованным шепотом, обрушивались на меня водопадом. — Послушай, деточка, твои руки — настоящий клад, и грех не использовать то, что дано тебе Богом. Я знаю, сколько всего пришлось тебе пережить, твой жених поступил с тобой как последний подлец, ты оказалась одна в этом чужом городе и не можешь вернуться домой, но ты должна принять это как данность: что было — то было, прошлое уже не изменишь. Тебе нужно жить дальше, Сира. Ты должна быть смелой, бороться за себя и ничего не бояться. В твоем теперешнем положении вряд ли какой-то прекрасный принц вдруг постучит в твою дверь, да и сомневаюсь, что после всех твоих злоключений ты снова захочешь слепо довериться какому-нибудь мужчине. Ты очень молода и еще можешь изменить свою жизнь, а не растрачивать лучшие годы, подшивая чужую одежду и оплакивая то, чего уже не вернуть.

— Но пистолеты, Канделария… связаться с продажей пистолетов… — в страхе пробормотала я.

— Ну что поделаешь, детка, ничего другого у нас нет. А раз так, значит, мы должны и из этого получить навар — уж я постараюсь не продешевить… Думаешь, я не хотела бы, чтобы вместо пистолетов мне досталось что-нибудь поинтереснее — партия швейцарских часов, например, или шерстяных чулок? Конечно, хотела бы! Но так уж получилось, что у нас есть только пистолеты, а сейчас война, и, наверное, найдутся люди, желающие их купить.

— Но если вы попадетесь? — снова с сомнением спросила я.

— Опять ты заладила! Если я попадусь, то мы с тобой будем молить небеса, чтобы дон Клаудио проявил к нам чуточку милосердия, а потом посидим какое-то время в тюрьме — вот и все дела. И не забывай, что у тебя остается меньше десяти месяцев, чтобы погасить долг, а учитывая, сколько ты сейчас зарабатываешь, тебе не расплатиться даже за двадцать лет. Так что, с твоей честностью, от тюрьмы тебя потом не спасет даже ангел-хранитель. В конце концов у тебя останется только два пути — за решетку или в бордель, развлекать солдат, отдыхающих от тягот войны. А что? Смотри, жизнь заставит, некуда будет деваться…

— Но, Канделария, эта затея с пистолетами очень рискованная. Я боюсь…

— А я, думаешь, нет? Меня начинает трясти от одной только мысли об этом. Толкнуть двадцать револьверов, да еще и в военное время, — это тебе не мелочевкой какой-нибудь приторговывать. Но у нас нет другого выхода, детка.

— Но как вы найдете покупателя?

— За это не переживай: уж я знаю, где искать. Думаю, за несколько дней мне удастся пристроить товар. И тогда мы снимем помещение в самом лучшем месте Тетуана, устроим там все, и ты примешься за работу.

— Что значит «примешься»? А вы? Разве вы не будете работать со мной в ателье?

Канделария тихонько рассмеялась и помотала головой:

— Нет, деточка, нет. Мое дело — достать для тебя деньги, чтобы оплатить аренду за несколько первых месяцев и купить все необходимое. А потом, когда все будет готово, ты возьмешься за работу, а я останусь здесь, в этом доме, дожидаясь конца месяца, чтобы разделить нашу прибыль. Да и не нужно афишировать наше с тобой знакомство: репутация у меня так себе, и я явно не принадлежу к кругу тех дамочек, которых мы хотим заполучить в клиентки. Так что с меня — стартовый капитал, с тебя — мастерство. А выручку делим на двоих. Вот это называется «вложение денег».

Я вдруг почувствовала, что в этой темной комнате начинал витать легкий аромат чего-то до боли знакомого: курсы Питмана, прожекты Рамиро… Эти призраки замаячили передо мной, увлекая в прошлое, которое мне так хотелось забыть. Отогнав эти видения и вернувшись к реальности, я продолжила расспрашивать Канделарию:

— А если я ничего не заработаю? Если мне не удастся найти клиентов?

— Ну, тогда придется признать, что мы облажались. Только не нужно раньше времени думать о плохом, глупая. Нельзя настраиваться на худшее: мы должны держать хвост трубой и верить, что у нас все получится. Никто не решит за нас наши проблемы: или мы будем бороться за себя, или положим зубы на полку.

— Но ведь я дала комиссару слово, что не стану впутываться ни в какие сомнительные дела.

Канделария с трудом удержалась от смеха.

— Мой Франсиско тоже обещал священнику нашей деревни любить и уважать меня до конца дней, а сам, сволочь такая, колотил всю жизнь, как циновку, будь он проклят! И как ты только умудрилась остаться такой наивной, после всех затрещин, которые надавала тебе судьба? Думай о себе, Сира, думай о себе и забудь обо всем остальном: в наши трудные времена или ты съешь, или тебя съедят. Да и нет в этом деле ничего ужасного: мы же не собираемся в кого-то стрелять, просто продадим товар, оказавшийся в нашем распоряжении, ну а уж кому Бог его пошлет — не наше дело. Если все пройдет хорошо, дон Клаудио обнаружит уже готовое ателье — чистенькое и безупречное, а если он вдруг спросит, откуда взялись деньги, скажешь, что я тебе одолжила из своих сбережений. А если он тебе не поверит или ему это не понравится, то это его проблемы: ведь это он сам привел тебя ко мне, вместо того чтобы оставить на попечении сестер милосердия. Комиссар всегда по горло в делах, лишняя головная боль ему не нужна, и, коли мы сделаем все по-тихому, он не станет глубоко копать. Уж поверь мне, я-то его знаю, не первый год мы с ним силами меряемся, так что не трусь, все будет нормально.

Я понимала, что Канделария, с ее дерзостью и особой жизненной философией, права. Как ни крути, но, наверное, этот сомнительный план — единственный возможный выход для двух бедных, одиноких и неприкаянных женщин, придавленных в эти сложные времена еще и тяжелым грузом прошлого. Честность и порядочность, несомненно, похвальные добродетели, однако они не могут ни накормить, ни помочь расплатиться с долгами, ни согреть в холодную зимнюю ночь. Безупречность поступков и соблюдение нравственных принципов способен позволить себе кто угодно, только не мы — две несчастные женщины, измученные невзгодами и неуверенностью в завтрашнем дне. Мое молчание Канделария истолковала как согласие.

— Ну так что? С завтрашнего дня начинаю искать покупателя?

У меня возникло ощущение, будто я танцую с завязанными глазами на краю пропасти. Издалека доносились звуки радио, передававшего с помехами хриплую речь Кейпо де Льяно из Севильи. Я глубоко вздохнула. Мой голос прозвучал тихо и уверенно. Или почти уверенно.

— Я согласна.

Удовлетворенная этим ответом, моя будущая компаньонка ласково ущипнула меня за щеку, улыбнулась и собралась уходить. Она поправила халат и подняла свое грузное тело, сунув ноги в видавшие виды парусиновые тапки, должно быть, не первый год служившие ей в ее полной превратностей жизни. Канделария-контрабандистка, пронырливая, отчаянная, дерзкая и непосредственная, стояла уже у двери, собираясь выйти в коридор, когда я вполголоса бросила ей вдогонку свой последний вопрос. Он, конечно, не имел отношения к тому, о чем мы говорили с ней в тот вечер, но мне любопытно было услышать ее ответ.

— Канделария, а вы сами за кого в этой войне?

Она обернулась, удивленная, но тут же не раздумывая ответила звучным шепотом:

— Я? Ну конечно же, за тех, кто победит, детка.

10

Несколько дней после того вечера, когда я узнала про пистолеты, были полны неизвестности. Канделария куда-то уходила, возвращалась и снова уходила — и так без конца, с утра и до темна. Дома она тоже ни минуты не сидела на месте и постоянно сновала туда и сюда, шурша, словно большой уж. Она торопливо перемещалась из одной комнаты в другую, из кухни в столовую и обратно, погруженная в свои мысли, не говоря мне ни слова и сосредоточенно бормоча себе под нос что-то нечленораздельное. Я не вмешивалась в ее хлопоты и не спрашивала, как обстоят дела с поисками покупателя: знала, что, когда все будет готово, она сама поставит меня в известность.

Новостей пришлось ждать почти неделю. В тот день Канделария вернулась домой после девяти вечера, когда все мы уже сидели за столом перед пустыми тарелками, дожидаясь ее прихода. Ужин прошел как обычно — с шумом и перепалкой. По окончании трапезы жильцы разошлись по своим делам, а мы с Канделарией принялись убирать со стола. Пока мы собирали столовые приборы, грязную посуду и салфетки, она бросала вполголоса короткие фразы, по которым можно было понять, что ее план близок к завершению:

— Этой ночью все должно решиться, детка… На наши безделушки нашелся наконец покупатель… Завтра с утра мы с тобой займемся твоим делом… Боже, как же мне хочется поскорее со всем этим покончить!..

Убрав посуду, мы разошлись по своим комнатам, больше не сказав друг другу ни слова. Остальные постояльцы между тем совершали обычный вечерний ритуал: женщины полоскали горло эвкалиптом, слушали радио и накручивали перед зеркалом волосы на бигуди, а мужчины отправились в кафе. Стараясь вести себя как обычно, я пожелала всем спокойной ночи и улеглась спать. Я лежала, прислушиваясь, и все звуки в доме постепенно стихали. Наконец я услышала, как Канделария вышла из своей комнаты, а потом, почти бесшумно, заперла входную дверь.

Через несколько минут после ее ухода я заснула. Впервые за несколько последних дней я не ворочалась в постели до бесконечности и меня не преследовали мрачные предчувствия, как в предыдущие ночи: комиссар, арест, суд, тюрьма. Мои нервы словно взяли передышку, когда мне стало известно, что это опасное дело скоро закончится. Я свернулась под одеялом и погрузилась в сон с успокоительной мыслью о том, что на следующее утро мы с Канделарией приступим к осуществлению второй части нашего плана и продажа пистолетов уже не будет висеть над нами зловещей тенью.

Однако мне не пришлось поспать в свое удовольствие. Посреди ночи я вдруг почувствовала, как чья-то рука схватила меня за плечо и принялась энергично трясти.

— Вставай, детка, вставай!

Я приподнялась, еще не до конца проснувшись и не понимая, что происходит.

— Что случилось, Канделария? Что вы здесь делаете? Вы уже вернулись? — запинаясь, спросила я.

— Катастрофа, детка, настоящая катастрофа! — прошептала она.

Канделария стояла рядом с моей кроватью, и спросонья мне показалось, что ее фигура, возвышавшаяся надо мной, намного массивнее, чем обычно. На ней был незнакомый мне плащ — широкий и длинный, застегнутый до самого горла. Она принялась расстегивать его, сбивчиво рассказывая, что случилось.

— Все дороги к городу охраняются военными, и люди, которые должны были приехать за товаром из Лараче, не рискнули сюда сунуться. Я ждала их почти до трех утра, и в конце концов они прислали ко мне мальчишку-бербера, чтобы передать, что у них нет возможности проникнуть в город и выбраться потом живыми.

— А где ты должна была с ними встретиться? — спросила я, стараясь вникнуть в то, о чем рассказывала Канделария.

— В квартале Суика, за угольной лавкой.

Я не знала, что это за место, но уточнять не стала. В моей все еще сонной голове вдруг ясно обозначились последствия нашего провала: прощай, собственное дело, прощай, ателье! А впереди — снова жизнь, полная тревоги и неизвестности.

— Значит, все пропало, — произнесла я, потирая глаза, чтобы окончательно прогнать сон.

— Ничего подобного, детка, — решительно заявила хозяйка, стащив наконец плащ. — Все пошло не совсем по плану, но в любом случае этой ночью пистолеты должны исчезнуть из моего дома. Так что давай, красавица, шевелись: поднимайся скорее, нам нельзя терять время.

Смысл этих слов дошел до меня не сразу, потому что в тот момент мое внимание было приковано к самой Канделарии, которая расстегивала оказавшийся под плащом бесформенный шерстяной балахон, практически полностью скрывавший очертания ее роскошной фигуры. Я с изумлением смотрела на нее, не понимая, с чем связано это торопливое раздевание. Только когда она сняла балахон и принялась доставать оружие, спрятанное на ее пышном, как тесто, теле, мне наконец все стало ясно. Четыре пистолета были закреплены под резинками чулок, шесть — за поясом, два — за бретелями бюстгальтера, и еще пара — под мышками. Остальные пять лежали прямо в сумке, завернутые в кусок ткани. Всего девятнадцать штук. Эти стволы покидали свое теплое укрытие, и я уже начала смутно догадываться почему.

— Что вы хотите мне поручить? — спросила я, холодея от страха.

— Ты отнесешь оружие на железнодорожный вокзал, передашь его до шести утра и вернешься сюда с деньгами: согласно уговору, тебе должны заплатить тысячу девятьсот дуро. Ты же знаешь, где находится вокзал, да? За шоссе Тетуан-Сеута, у горы Горгес. Там наши покупатели смогут забрать товар, не входя в город. Они спустятся с горы и уйдут тем же путем, пока не рассвело.

— Но почему пистолеты должна нести я? — Меня так пугала эта перспектива, что от сонливости не осталось и следа.

— Потому что, когда я возвращалась из Суики, обдумывая, каким образом провернуть встречу на вокзале, меня заметил сукин сын Паломарес, выходивший из бара «Эль-Андалус»: он остановил меня возле комендатуры и объявил, что этой ночью, возможно, пожелает заглянуть с обыском в мой пансион.

— Кто такой Паломарес?

— Самый мерзкий полицейский во всем испанском Марокко.

— Он из комиссариата дона Клаудио?

— Ну да. Перед комиссаром всегда прямо-таки шелковый, но с простыми людьми ведет себя как настоящая сволочь. Этот гад держит в страхе пол-Тетуана и только и мечтает посадить всех пожизненно.

— А почему он остановил вас этой ночью?

— Да просто потому, что захотелось над кем-то поиздеваться: ему нравится пугать беззащитных людей, особенно женщин. На протяжении многих лет он только этим и занимается, а нынче для него вообще полное раздолье.

— Но он ничего не заподозрил насчет пистолетов?

— Нет, детка, нет. К счастью, он не потребовал показать сумку и ему не взбрело в голову меня обыскать. Он только спросил своим противным голосом: «Куда это ты направляешься среди ночи, контрабандистка, опять взялась за свои делишки, такая-сякая?» А я ему отвечаю: «Нет, что вы, дон Альфредо, я ходила к куме, она что-то совсем расхворалась со своими камнями в почках». А он мне: «Как будто я тебя не знаю, мерзавка, ты пройдоха, каких свет не видывал». Вот паскуда, уж я бы ему сказала все, что о нем думаю, но пришлось прикусить язык; я только сжала покрепче сумку под мышкой и прибавила шаг, молясь Деве Марии, чтобы пистолеты не шевелились у меня под одеждой. И только я отошла от него немного, вдруг снова слышу за спиной его мерзкое хрюканье. «Наведаюсь, — говорит, — пожалуй, сегодня к тебе с обыском, надо бы посмотреть, что ты там у себя прячешь».

— И вы думаете, он на самом деле придет?

— Может, да, а может, и нет, — пожала плечами Канделария. — Если ему попадется сейчас какая-нибудь бедолага — из тех, что шляются по ночам, — то он, глядишь, и забудет обо мне. Ну а если не найдет чем занять остаток ночи, то почему бы ему не заявиться в мой дом, не выставить жильцов на лестницу и не перевернуть все вверх дном безо всякого зазрения совести? Такое уже случалось, и не раз.

— Значит, вам нельзя выходить из пансиона до утра, — медленно прошептала я.

— Именно так, дорогая, — подтвердила Канделария.

— А пистолеты должны отсюда срочно исчезнуть, чтобы их не нашел Паломарес.

— Абсолютно верно.

— И передать их нужно непременно сегодня, поскольку покупатели уже пришли за ними, но не могут войти в город, опасаясь за свою жизнь.

— Да, красавица моя, ты все правильно уловила.

Мы несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза, напряженные и взволнованные. Она стояла передо мной полуголая, с выпирающими из-под пояса и бюстгальтера жировыми складками, а я, поджав ноги, все еще сидела на постели, в ночной сорочке, с растрепанными волосами и обмирающим от страха сердцем. И довершала эту картину лежавшая перед нами гора черных пистолетов.

В конце концов Канделария твердо произнесла:

— Ты должна взять это на себя, Сира. У нас нет другого выхода.

— Но… я не могу, я не смогу… — заикаясь, пробормотала я.

— Ты должна это сделать, детка, — глухо повторила она. — Иначе все пропало.

— Но, Канделария, на мне и так уже столько всего висит: неоплаченный счет из гостиницы, обвинения в мошенничестве и воровстве. Если я попадусь в этот раз, то все — мне конец.

— Нам конец, если сейчас нагрянет Паломарес и обнаружит все это, — кивнула Канделария на оружие.

— Но подождите, послушайте, — упиралась я.

— Нет, это ты послушай меня, детка, послушай внимательно, — не терпящим возражений тоном произнесла она. Канделария говорила громким шепотом, и ее глаза были широко раскрыты. Она наклонилась ко мне, крепко взяла за плечи и заставила посмотреть ей в лицо. — Я сделала все, что могла, — сказала она. — Разбилась в лепешку, чтобы все получилось, но удача от меня отвернулась. Вот так всегда: то судьба на твоей стороне, то против тебя, и ты ничего не можешь с этим поделать. Этой ночью все у меня пошло хуже некуда. Я засветилась и теперь связана по рукам и ногам. Так что вся надежда на тебя, Сира, только ты можешь сейчас спасти ситуацию — передать товар и забрать деньги. Если бы положение не было критическим, видит Бог, я бы не просила тебя об этом. Но у нас нет другого выхода, детка. От этого зависит наше будущее — и твое, и мое. Если мы не достанем деньги, нам не удастся выбиться из нищеты. Сейчас все в твоих руках. Ты должна сделать это. Ради себя и ради меня, Сира. Ради нас обеих.

Я хотела в очередной раз сказать «нет», у меня имелось для этого более чем достаточно оснований: так рисковать в моей ситуации — настоящее безумие, — однако в то же время понимала, что Канделария права. Я сама согласилась вступить в эту сомнительную игру, меня никто не принуждал. Наши роли в ней были распределены: Канделария продает товар, а я потом занимаюсь шитьем. Но мы обе не могли не понимать, что в жизни всегда слишком много непредсказуемого: то, что в планах являлось вполне определенным, в реальности могло оказаться неясным и расплывчатым, не имеющим четких границ, как капля чернил, попавшая в воду. Канделария сделала со своей стороны все, что смогла, но обстоятельства не позволили ей дойти до конца. Между тем не все еще потеряно, и, по справедливости, теперь обязана рискнуть я.

Я не сразу сумела ответить, сначала пришлось прогнать страшившие меня образы: комиссар, тюрьма, некий незнакомый Паломарес.

— Но вы уже придумали, как это сделать? — чуть слышно спросила я.

Канделария облегченно засопела, снова воспрянув духом.

— Все очень просто, солнце мое. Подожди секундочку, сейчас я тебе объясню.

Она вышла из комнаты в чем была, полуголая, и вскоре вернулась, неся в руках что-то большое и белое.

— Вот покрывало, мы оденем тебя марокканкой, — сказала Канделария, закрывая за собой дверь. — Под этой одеждой вообще ничего не видно.

Да, это правда. Я каждый день видела на улице арабских женщин, закутанных с ног до головы в огромные покрывала-хаики. Под ними действительно можно спрятать все, что угодно. Ткань надежно скрывала лицо и фигуру, оставляя на виду только глаза и ступни. Трудно придумать более подходящий способ, чтобы пройти по городу с целым арсеналом оружия.

— Но сначала нам нужно сделать еще кое-что. Давай поднимайся скорее, детка, пора приниматься за дело.

Я молча повиновалась, предоставив Канделарии возможность распоряжаться. Она без колебаний сорвала с моей кровати простыню, которой я укрывалась, и яростно вцепилась в нее зубами. Оторвав верхнюю часть, она принялась раздирать ткань вдоль на длинные полосы.

— Делай то же самое с нижней простыней, — велела мне Канделария. Так, работая руками и зубами, мы за несколько минут превратили мое постельное белье в две дюжины длинных полос ткани. — А теперь привяжем пистолеты. Давай поднимай руки.

И Канделария принялась крепить на мне оружие прямо поверх ночной сорочки. Она заворачивала каждый револьвер в кусок ткани, после чего обматывала ее два-три раза вокруг моего тела и крепко связывала концы.

— Ты такая худая, детка, на тебе уже не осталось свободного места, — сказала Канделария, покрыв все мое туловище спереди и сзади пистолетами. — Куда же еще их привязать?

— Может быть, на ноги? — предложила я.

Канделария так и сделала, и в конце концов все пистолеты оказались на мне — под грудью и на животе, на спине и боках, на бедрах и верхней части ног. Обмотанная кусками белой ткани, я походила на мумию. Спрятанное на теле оружие затрудняло мои движения, но я должна была срочно научиться нормально ходить, несмотря на тяжесть моего зловещего груза.

— Надень эти бабуши, я взяла их у Джамили, — сказала Канделария, поставив у моих ног поношенные кожаные туфли буроватого цвета. — А теперь самое главное, — добавила она, протягивая мне большое белое покрывало. — Давай-давай, заворачивайся хорошенько, а я посмотрю, как ты в нем выглядишь.

Потом она оглядела меня с легкой улыбкой на губах.

— Отлично, прямо настоящая марокканка. И не забудь закрыть лицо, прежде чем выйдешь на улицу. Ну пойдем, я объясню тебе дорогу.

Я с трудом зашагала вперед, словно ко мне привязали гири. Из-за покрывавших тело пистолетов мне приходилось идти, расставив ноги и растопырив руки. Мы вышли в коридор: Канделария впереди, я — сзади, неуклюжая, как большой белый куль. Я шла, натыкаясь на стены, мебель и дверные косяки, и в конце концов, неловким движением задев полку, уронила на пол все, что на ней находилось: тарелку «Талавера», потушенную керосиновую лампу и пожелтевшую фотографию какого-то родственника хозяйки. Керамика, стекло рамки и абажур керосиновой лампы разбились вдребезги о каменную плитку на полу, и вслед за этим грохотом в комнатах заскрипели матрасы, свидетельствуя, что жильцы проснулись.

— Что случилось? — крикнула из своей постели толстая мать Пакито.

— Ничего, это я уронила стакан с водой. Всем спать! — непререкаемым тоном произнесла хозяйка.

Я попыталась нагнуться, чтобы собрать осколки, но не смогла этого сделать.

— Оставь, оставь, детка, я потом сама все уберу, — сказала Канделария, отодвигая ногой несколько стекол.

В этот момент, всего в трех метрах от нас, неожиданно открылась дверь, и оттуда высунулась голова в бигуди, принадлежавшая Фернанде — младшей из пожилых сестер. Прежде чем она успела спросить, что произошло и как здесь оказалась в этот час марокканка в покрывале, Канделария страшно на нее зашипела — та опешила и лишилась дара речи.

— Если вы сию минуту не отправитесь спать, то завтра утром я первым делом расскажу Саграрио, что вы тайком встречаетесь по пятницам с помощником аптекаря.

Опасение, что благочестивая сестра узнает о ее любовных похождениях, оказалось сильнее любопытства, и Фернанда как угорь ускользнула обратно в комнату.

— Вперед, детка, время поджимает, — повелительным шепотом произнесла Канделария. — Никто не должен видеть, как ты выходишь из дома, — Паломарес вполне может оказаться где-то поблизости, и тогда уж точно нас ничто не спасет. Так что идем скорее.

Мы вышли в маленький дворик, находившийся за домом. Там было еще темно, но мне удалось разглядеть причудливо изгибающуюся виноградную лозу, что-то из хозяйственной утвари и старый велосипед телеграфиста. Мы притаились в углу двора и снова заговорили вполголоса.

— И что я теперь должна делать? — прошептала я.

Канделария, должно быть, давно уже все продумала, поскольку тотчас произнесла тихим и решительным голосом:

— Тебе нужно забраться на скамейку у стены и перелезть через нее, только делай это осторожно, чтобы не запутаться в покрывале и не шлепнуться вниз.

Я посмотрела на двухметровую глинобитную стену и пристроенную к ней скамейку, с помощью которой мне предстояло вскарабкаться наверх и перелезть на другую сторону. Мне не хотелось задумываться, смогу ли я это сделать, обремененная столь тяжелым грузом и закутанная в несколько метров ткани, поэтому пришлось ограничиться дальнейшими инструкциями.

— И что дальше?

— Когда спрыгнешь на ту сторону, окажешься во дворе магазинчика дона Леандро, а оттуда, забравшись на ящики или бочки, которых там полно, легко переберешься в соседний дворик за булочной еврея Менахена. Там, в глубине, есть маленькая деревянная дверь, через которую ты попадешь на боковую улочку — этим путем в пекарню доставляют мешки с мукой. Как только окажешься на улице, забудь, кто ты на самом деле: завернись хорошенько в покрывало, опусти голову и иди в еврейский квартал, а оттуда — в медину. И не забывай об осторожности, детка, двигайся не спеша, держась возле стен и немного волоча ноги, как старуха: если по походке будет заметна твоя молодость, это может привлечь к тебе нежелательное внимание — здесь многих испанцев сводит с ума загадочность марокканок.

— А потом?

— Когда попадешь в мавританский квартал, покружи немного по улицам и убедись, что за тобой никто не следит. Постарайся не сталкиваться ни с кем по дороге: если увидишь кого-то впереди, сверни куда-нибудь или быстро проходи мимо, держась как можно дальше. Через некоторое время выходи к воротам Пуэрта-де-ла-Лунета, а потом спускайся к парку — ты представляешь, как нужно идти?

— Думаю, да, — ответила я, пытаясь нарисовать в воображении этот маршрут.

— Так ты выйдешь к шоссе на Сеуту, а на другой стороне прямо перед собой увидишь вокзал. Тебе нужно зайти внутрь — только не торопись, кутайся в покрывало и старайся быть как можно незаметнее. Скорее всего там будет лишь пара сонных солдат, которые не обратят на тебя никакого внимания, и, возможно, несколько марокканцев, дожидающихся поезда в Сеуту; европейцы появятся позже.

— А во сколько отправляется поезд?

— В половине восьмого. Но у марокканцев свое представление о времени и расписаниях, так что вряд ли кого-то удивит, если ты объявишься там еще до шести.

— А я тоже должна сесть в поезд? Или что мне нужно делать?

Канделария помолчала несколько секунд, прежде чем ответить, и я почувствовала, что наш разговор близится к концу.

— Нет, тебе вовсе не нужно садиться в поезд. На вокзале ты сядешь на скамейку под расписанием: для них это знак, что товар у тебя.

— Кто должен меня увидеть?

— Это не важно: кто должен — тот увидит. Через двадцать минут ты встанешь со скамейки, пойдешь в буфет и узнаешь у буфетчика, где передать оружие.

— Вот как? — встревожилась я. — А если его не окажется на месте или у меня не будет возможности с ним поговорить? Что мне делать тогда?

— Ш-ш-ш. Не повышай голос, а то нас услышат. Ты, главное, не переживай, как-нибудь разберешься, что нужно делать, — нетерпеливо произнесла Канделария, не в силах уже придавать голосу непоколебимую уверенность, которой у нее явно не было. — Послушай, детка, — начала оправдываться она, — этой ночью все планы пошли кувырком, и мне сообщили лишь то, что я тебе рассказала: пистолеты нужно доставить на вокзал к шести утра; человек, который их принесет, должен двадцать минут сидеть на скамейке под расписанием, а потом узнать у буфетчика, где произойдет встреча с покупателем. Больше ничего не известно, детка, и мне самой вся эта ситуация не нравится. Но ты не беспокойся, солнце мое: вот увидишь, все пройдет как по маслу.

Я хотела сказать, что сильно в этом сомневаюсь, но, взглянув на ее лицо, полное тревоги, предпочла воздержаться. Впервые за все время нашего знакомства я увидела, что ее решительность небезгранична и дерзкая уверенность, помогавшая ей выкручиваться из любых передряг, тоже имеет предел. Однако я знала, что, если бы Канделария имела возможность действовать, ее бы ничто не испугало: она отправилась бы на вокзал и провернула сделку, чего бы это ни стоило. Проблема заключалась в том, что на этот раз Канделария была связана по рукам и ногам и не смела уйти из дома, поскольку в любой момент могла нагрянуть полиция с обыском. Я понимала: если не буду бороться и не сделаю все от меня зависящее, для нас обеих наступит конец. Поэтому собрала неизвестно откуда взявшиеся силы и заставила себя забыть о страхе.

— Вы правы, Канделария, я справлюсь, не беспокойтесь. Но сначала мне бы хотелось узнать у вас кое-что.

— Спрашивай, детка, спрашивай, только скорее — до шести уже меньше двух часов, — поторопила она, стараясь скрыть облегчение.

— К кому попадет это оружие? Кто эти люди из Лараче?

— Тебя это не должно волновать, детка. Самое главное, чтобы пистолеты вовремя дошли до покупателя: ты оставишь их, где тебе скажут, и заберешь то, что нам причитается — тысячу девятьсот дуро, — запомни хорошенько и обязательно пересчитай деньги. А потом, как можно скорее, вернешься сюда, а я буду ждать тебя не смыкая глаз.

— Мы сильно рискуем, Канделария, — настаивала я. — Скажи мне по крайней мере, с кем мы имеем дело.

Она тяжело вздохнула, и ее бюст, едва прикрытый халатом, накинутым в последний момент перед выходом, поднялся и опустился, будто накачанный на несколько секунд насосом.

— Они масоны, — сказала мне Канделария на ухо, словно произнося какое-то страшное слово. — Приехали ночью из Лараче, так что сейчас скорее всего прячутся где-нибудь у источников Бусельмаль или в садах у реки Мартин. Они пробирались через территорию берберов, по шоссе слишком опасно. Так что, забрав у тебя оружие, вряд ли сядут на поезд, а доберутся обратно тем же путем, не заходя в Тетуан, — если, конечно, их, не дай Бог, не поймают раньше. Но вообще-то все это мои предположения, на самом деле я и понятия не имею, что на уме у этих людей.

Канделария вздохнула, глядя в пустоту, и опять зашептала:

— Единственное, что я знаю, детка — поскольку это вообще всем известно, — восставшие военные жестоко расправлялись со всеми причастными к масонству. Некоторых расстреляли прямо там, где они собирались; наиболее удачливые сбежали в Танжер или во французский протекторат. Других держат сейчас в Эль-Моготе и в любой день могут поставить к стенке. И возможно, кто-то прячется еще по подвалам и чердакам, трясясь от страха, что их выдадут. Поэтому мне не удалось найти покупателей в городе, но в конце концов я вышла на людей из Лараче, так что, думаю, именно туда попадут наши пистолеты.

Канделария посмотрела мне в глаза, серьезная и мрачная — такой я ее еще никогда не видела.

— Сейчас здесь творятся ужасные вещи, детка, — сквозь зубы произнесла она. — За любую неосторожность можно поплатиться жизнью. Много людей в последнее время погибло ни за что ни про что — бедолаги, которые в своей жизни никому не сделали ничего плохого. Так что будь осторожна, деточка, береги себя.

Я снова набралась мужества, пытаясь утвердиться в том, во что не очень-то верила:

— Не беспокойтесь, Канделария, у нас все получится.

Не сказав больше ни слова, я направилась к стене и, забравшись на скамейку, принялась карабкаться наверх с тяжелым и опасным грузом, крепко примотанным к моему телу. Канделария осталась внизу — стояла под виноградной лозой, не сводя с меня глаз и шепча молитвы.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, храни тебя Пресвятая Дева Мария.

Потом я услышала, как она звучно поцеловала пальцы, перекрестившись, — и это было последнее, что долетело до моего слуха. Через секунду я, как тюк, плюхнулась по другую сторону стены и оказалась во дворе магазинчика.

11

Не прошло и пяти минут, как я была у двери, ведущей на улицу от булочной Менахена. Пробираясь через дворы, я несколько раз зацепилась в темноте за гвозди и щепки, поцарапала запястье, наступила на свое покрывало, поскользнулась и чуть не упала, забираясь на ящики с товаром, беспорядочно стоявшие у стены. Оказавшись у двери, я поправила покрывало и закрыла лицо, после чего отодвинула ржавую щеколду, глубоко вдохнула и вышла на улицу.

В переулке не было ни души, ни тени, ни звука. Только луна сопровождала меня, то появляясь, то исчезая за облаками. Я медленно двинулась вперед, держась у домов по левой стороне, и вскоре вышла на Ла-Лунета. Прежде чем отправиться дальше, я остановилась на углу, чтобы окинуть взглядом ночной город. Вдоль улицы тянулись провода, с которых свисали желтоватые лампочки, заменявшие уличные фонари. Я посмотрела по сторонам: и справа, и слева стояли спящие здания, в которых днем кипела бурная жизнь. Гостиница «Виктория», аптека «Сурита», бар «Леванте», где часто пели фламенко, табачный магазин и соляная лавка. Театр «Насьональ», индийские базарчики, несколько таверн, названия которых я не знала, ювелирный магазин «Ла-Перла», принадлежавший братьям Коэн, и булочная «Золотой колосок», где мы каждое утро покупали хлеб. Все было закрыто, кругом царила мертвая тишина.

Я пошла по улице Ла-Лунета, стараясь привыкнуть к тяжести своей ноши, будто этот груз был частью моего тела. Пройдя немного по прямой, я свернула и направилась в меллах — еврейский квартал. Там мне стало немного спокойнее: я знала, что на этих узеньких улочках, пересекавшихся под прямым углом, невозможно заблудиться. В конце концов я попала в медину, и сначала все было хорошо. Я брела по улицам, видя знакомые места — Хлебный рынок, Мясной рынок. По дороге мне не попалось ни собаки, ни слепого нищего, просящего милостыню. В мертвой тишине слышалось лишь тихое шарканье моих бабушей и далекое журчание источника. Мне становилось все легче идти с грузом, я постепенно привыкала к новому весу своего тела. Время от времени я украдкой ощупывала себя — то бока, то плечи, то бедра, — чтобы убедиться, все ли пистолеты на месте. Я была по-прежнему напряжена, но все же шла довольно спокойно по темным извилистым улицам, глядя на побеленные стены и деревянные двери, обитые гвоздями с толстыми шляпками.

Чтобы избавиться от волнения, я стала представлять, каковы арабские дома внутри. Я слышала, что красивые и прохладные, с внутренними двориками, фонтанами и галереями, отделанными мозаикой и изразцами, с деревянными потолками, украшенными резным орнаментом, и залитыми солнцем плоскими крышами. Однако все это было скрыто от посторонних глаз, и наружу выходили лишь побеленные внешние стены. Я побродила по улицам некоторое время, погруженная в эти мысли, и, убедившись, что за мной никто не следит, направилась наконец к воротам Пуэрта-де-ла-Лунета. И именно в тот момент в переулке, по которому я шла, появились две фигуры, двигавшиеся мне навстречу. Это были военные, офицеры — в бриджах, поясах-фахинах и красных шапках туземной регулярной армии, — они энергично шагали, стуча ботинками по брусчатке, и негромко переговаривались между собой напряженными голосами. Я затаила дыхание, и множество зловещих картин промелькнуло в моем воображении как вспышки залпов. Мне показалось, что пистолеты вот-вот отвяжутся и с грохотом упадут на землю, а один из офицеров сорвет с моей головы покрывало и откроет лицо. Потом они заставят меня говорить и обнаружат, что я испанка, несущая на продажу оружие, а вовсе не какая-то марокканка, бредущая неизвестно куда.

Военные прошли совсем рядом: я, насколько возможно, прижалась к стене, но улочка была такая узкая, что мы почти соприкоснулись. Как бы то ни было, они не обратили на меня никакого внимания, словно я невидимка, и торопливо продолжили путь, не прерывая беседы. Они говорили об отрядах и боеприпасах и о чем-то еще, чего я не понимала и не хотела понимать.

— Двести, самое большее — двести пятьдесят, — сказал один из них, проходя мимо меня.

— Да нет же, нет, говорю тебе — нет, — горячо возразил другой.

Я не видела их лиц, поскольку не осмеливалась поднять глаза, и, едва звук их шагов затих вдалеке, вздохнула с облегчением.

Однако уже через несколько секунд оказалось, что радоваться рано: вглядевшись, я обнаружила, что нахожусь в незнакомом месте. Мне давно следовало свернуть направо, на одну из боковых улиц, но неожиданное появление военных так меня напугало, что я обо всем забыла. Я почувствовала, что заблудилась, и дрожь пробежала по моему телу. Мне не раз приходилось бывать в медине, но я не знала всех ее закоулков. Без дневного света, среди сонных и безликих домов, я совершенно не понимала, где нахожусь.

Я решила вернуться назад, на улицы, где могла ориентироваться, но мне это не удалось. Думая, что выйду на знакомую маленькую площадь, я очутилась перед аркой; рассчитывая найти проход между домами, я наткнулась на ступени мечети. Я беспорядочно бродила по извилистым улочкам, пытаясь узнать места, где бывала днем. Однако чем больше ходила, тем сильнее запутывалась в причудливом переплетении улиц, расположение которых не подчинялось никакой разумной системе. Ремесленники спали, и их лавки были закрыты, поэтому я не могла понять, нахожусь ли возле рядов медников и жестянщиков или у мастерских прядильщиков, ткачей и портных. Там, где днем лежали медовые сладости, золотистые лепешки, горы специй и веточек базилика, виднелись лишь запертые двери и наглухо закрытые ставни. Казалось, будто время остановилось, и кругом было пустынно и непривычно тихо без возгласов продавцов и покупателей, без верениц осликов, груженных плетеными корзинами, и берберских женщин, сидевших на земле среди груды овощей и апельсинов, которые им редко удавалось продать. Меня начала охватывать паника: я не знала, который час, но понимала, что до шести оставалось все меньше времени. Я прибавила шагу, свернула на другую улицу, затем еще раз и еще; вернулась обратно и пошла в другом направлении. Все было бесполезно. Ничто не помогало мне сориентироваться, и у меня возникло ощущение, что я никогда уже не выберусь из этого дьявольского лабиринта.

В своих беспорядочных метаниях я вышла к дому с большим фонарем над дверью. Оттуда доносились крики, смех и нестройный хор голосов, распевавших песню «Mi jaca» под аккомпанемент расстроенного пианино. Я решила подойти поближе, пытаясь понять, где нахожусь. Я была уже в нескольких метрах от дома, как оттуда вышла парочка, разговаривавшая между собой по-испански: изрядно пьяный мужчина в обнимку с немолодой, крашенной в блондинку женщиной, хохотавшей без остановки. Тут только до меня дошло, что это публичный дом, но было уже поздно притворяться старой марокканкой, поскольку парочка оказалась в нескольких шагах от меня.

— Мавританочка, пойдем со мной, мавританочка, я тебе кое-что покажу, красавица, смотри, смотри, — пьяным голосом говорил мужчина, протягивая одну руку ко мне, а другой держась за ширинку.

Женщина с хохотом принялась его унимать, а я, отскочив в сторону, бросилась бежать сломя голову, изо всех сил прижимая покрывало к телу.

Вскоре я оставила далеко позади этот публичный дом, полный военных, которые играли в карты, горланили испанские песни и жадно тискали женщин, стараясь не думать о том, что в любой день их могут переправить через пролив и бросить в самое пекло войны. Я бежала со всех ног от притона, стараясь не потерять бабуши, и судьба в конце концов сжалилась надо мной — завернув за угол, я увидела прямо перед собой Сокко-эль-Фоки.

Я вздохнула с облегчением, поняв, что наконец смогу выбраться из этой ловушки, в которую превратилась для меня медина. Время не собиралось ждать, и мне следовало торопиться. Я поспешила вперед, двигаясь максимально быстро, насколько позволяло мне мое облачение, и через несколько минут оказалась у ворот Пуэрта-де-ла-Лунета. Однако там меня ожидало новое препятствие — один из устрашающих военных постов, из-за которых покупатели из Лараче не рискнули проникнуть в Тетуан. Несколько солдат, заграждения и пара автомобилей — достаточно, чтобы напугать человека, желающего пробраться в город с не совсем чистыми замыслами. В горле пересохло, но я знала, что в любом случае должна миновать пост и времени на размышления нет, поэтому, опустив взгляд в землю, поплелась вперед, прикидываясь старухой, как советовала Канделария. Я прошла через ворота затаив дыхание и с бешено стучавшей в висках кровью, каждую секунду ожидая, что меня вот-вот остановят и спросят, куда я иду, кто я такая и что несу под своим покрывалом. К счастью, этого не произошло. Караульные не обратили на меня никакого внимания — так же как офицеры, с которыми я столкнулась на узкой улочке. Какую опасность могла представлять для славного восстания старая марокканка, с трудом волочащая ноги и бредущая словно тень по утренним улицам?

Оказавшись на открытом пространстве парка, я заставила себя успокоиться. Подавляя волнение, шагала по спящим темным аллеям, казавшимся странными без шумных детей, супружеских пар и стариков, гуляющих здесь днем под пальмами, наслаждаясь свежестью от фонтанов. Чем дальше я шла, тем яснее вырисовывалось передо мной здание вокзала. По сравнению с низенькими домами медины это строение показалось мне величественным и волнующим: полумавританское, полуандалусийское по своему стилю, с башенками на углах, с зелеными изразцами и огромными арками на входах. Несколько тусклых фонарей освещало фасад, выделяя его на фоне горы Горгес — этой скалистой громады, откуда должны были появиться люди из Лараче. До этого мне всего раз довелось проезжать мимо вокзала — когда комиссар вез меня на своей машине из больницы в пансион Канделарии. Я видела это здание только издалека, с улицы Ла-Лунета, и оттуда оно, конечно, казалось мне иным. Теперь же меня привели в замешательство его угрожающие размеры: на узких улочках мавританского квартала я чувствовала себя гораздо уютнее.

Однако поддаваться страху было нельзя, и я, набравшись храбрости, пересекла шоссе, на котором в этот час не было ни малейшего движения. Я попыталась взбодриться, сказав себе, что осталось не так много времени до развязки и значительная часть этого рискованного предприятия уже позади. Мне придала новых сил мысль о том, что очень скоро я освобожусь от своих тугих повязок, пистолетов, впивавшихся в мое тело, и странного одеяния, которое я вынуждена была на себя нацепить. Скоро все закончится, осталось совсем немного.

Я вошла в здание вокзала через главную дверь, открытую настежь. Меня встретил холодный свет, разливавшийся в пустоте и казавшийся необычным после ночной тьмы. Первыми на глаза мне попались большие часы, показывавшие без четверти шесть. Я вздохнула под покрывалом, скрывавшим мое лицо, радуясь, что не опоздала. Неторопливым шагом я прошла по вестибюлю, бросая быстрые взгляды по сторонам, чтобы изучить обстановку. Кассы были закрыты, и единственный пассажир — старый марокканец — лежал на лавке со своим скарбом в ногах. В глубине зала находились две большие двери, ведущие на перрон. Слева виднелась другая дверь, над которой располагалась вывеска с четкой надписью «Буфет». Поискав глазами щиты с расписанием, я обнаружила их справа. Я не стала их изучать, просто опустилась на скамейку под ними и принялась ждать. Едва усевшись, я вдруг почувствовала, что мое тело давно уже нуждалось в отдыхе. До этого момента я просто не замечала, насколько устала и каких трудов мне стоило идти так долго без остановки в тяжелом металлическом панцире.

Хотя за все время, пока я неподвижно сидела на скамейке, в вестибюле никто так и не появился, до меня долетали звуки, свидетельствовавшие, что я здесь не одна. Некоторые доносились снаружи, с перрона. Шаги и голоса людей, звучавшие то совсем тихо, то громче. Голоса были молодые — очевидно, принадлежали дежурившим на вокзале солдатам, — и я постаралась не думать о том, что, возможно, у них имелись четкие указания стрелять без колебаний в любого вызвавшего обоснованные подозрения. Из буфета тоже периодически доносились какие-то звуки. Они действовали на меня успокаивающе, по крайней мере давая знать, что буфетчик на своем месте. Я подождала десять минут, тянувшихся невыносимо медленно: сидеть все двадцать, как наказывала Канделария, было уже некогда. Когда стрелки часов показали без пяти шесть, я собрала все свои силы, с трудом поднялась со скамейки и направилась в буфет.

Это оказалось довольно просторное помещение с дюжиной столиков: все они были не заняты, за исключением одного, за которым, перед пустым кувшином из-под вина, дремал человек, опустив голову на руки. Шаркая бабушами, я направилась к прилавку, не имея ни малейшего понятия, что нужно сказать и услышать в ответ. Буфетчик — смуглый сухощавый мужчина с чуть тлевшей сигаретой в зубах — старательно расставлял тарелки и чашки, не обращая внимания на приближавшуюся к нему женщину с закрытым лицом. Когда я подошла к прилавку, буфетчик, не вынимая изо рта окурок, громко произнес:

— В семь тридцать, поезд будет в семь тридцать. — Потом, понизив голос, добавил несколько слов по-арабски, которые я не поняла.

— Я испанка, я вас не понимаю — прошептала я из-под своего покрывала.

Он открыл рот, не в силах подавить изумления, и его окурок, не удержавшись на губе, упал на пол. После этого буфетчик торопливо сообщил мне следующее:

— Идите в туалет на перроне и закройте за собой дверь, вас там уже ждут.

Я вернулась в вестибюль и оттуда опять вышла в темноту, хорошенько закутавшись в покрывало и подняв ткань, закрывавшую лицо, почти до самых ресниц. На широком перроне было пусто, а напротив него возвышался скалистый массив горы Горгес — темный и огромный. Четверо солдат курили и разговаривали под одной из арок, через которые можно было попасть к путям. Они вздрогнули, увидев неожиданно появившуюся тень, и, как я заметила, напряглись, поправляя на плечах винтовки.

— Стоять! — крикнул один из них при виде меня, и я почти перестала дышать из-за сжимавшей меня брони.

— Отстань от нее, Чуррука, не видишь, что это мавританка? — сказал тут же другой.

Я замерла, не решаясь сделать ни шагу. Солдаты тоже не сдвинулись с места и остались в двадцати — тридцати метрах от меня, споря между собой.

— А мне все равно, кто она, — мавританка или христианка. Сержант нам велел проверять всех подряд.

— Черт возьми, Чуррука, ну ты и дубина. Мы тебе уже десять раз объясняли, что «всех подряд» — значит, испанцев, а не мусульман, а до тебя не доходит, — произнес один из солдат.

— Нет, это до вас что-то не доходит. А ну-ка, сеньора, документы.

Казалось, ноги мои вот-вот подкосятся и я без чувств рухну на землю. Неминуемый конец приближался. Я задержала дыхание и почувствовала, что холодный пот градом катится по моей коже.

— Чуррука, ты бы хоть чуть-чуть шевелил мозгами, — бросил ему вслед один из товарищей. — Местные не носят с собой удостоверение личности — когда же ты наконец поймешь, что это Африка, а не центральная площадь твоего городка.

Все было бесполезно: неугомонный солдат находился уже в двух шагах от меня, протягивая руку за документами и пытаясь заглянуть мне в глаза. Однако ему это не удалось: я не поднимала взгляд, сосредоточенно рассматривая его заляпанные грязью ботинки, мои старые бабуши и полметра земли, отделявшие меня от него.

— Смотри, дружище, не схлопотать бы тебе трехдневный арест в крепости, если сержант узнает, что ты безо всяких оснований досаждал марокканке.

При упоминании об этой неприятной перспективе дотошный и упрямый солдат по имени Чуррука наконец сдался: поразмыслив несколько секунд, он убрал свою руку, протянутую за документами, развернулся и отошел от меня. Я не видела лица его рассудительного товарища, ставшего моим избавителем, поскольку все это время продолжала стоять, устремив глаза в землю, однако мысленно поблагодарила его за оказанную помощь.

Когда все четверо солдат вновь расположились под аркой, я повернулась и отправилась медленно бродить по перрону, стараясь вновь обрести спокойствие. Как только мне это удалось, я принялась осторожно осматриваться в поисках туалетов. Я заметила двух арабов, дремавших на земле у стены, и тощую собаку, бежавшую через пути, и вскоре мой взгляд наткнулся на искомое: к счастью, туалеты находились в самом конце перрона, далеко от того места, где стояли солдаты. Задержав дыхание, я толкнула дверь из непрозрачного стекла и вошла внутрь. Там царил полумрак, но я не стала искать выключатель, поскольку мои глаза уже привыкли к темноте. Судя по знакам, которые мне удалось различить, слева находился мужской туалет, а справа — женский. И в глубине, у стены, я заметила нечто похожее на тюк ткани, неожиданно зашевелившийся. Оттуда осторожно поднялась голова в капюшоне, и сверкнувшие из-под него глаза остановились на мне.

— Вы принесли товар? — донеслись до меня тихие и торопливые испанские слова.

Я утвердительно кивнула, после чего тюк начал распрямляться и превратился в человека, одетого, как и я, по-мароккански.

— Где он?

Я открыла лицо, чтобы легче было говорить, и, распахнув покрывало, продемонстрировала пистолеты, привязанные к моему телу.

— Вот.

— Боже мой, — пробормотал человек, и в этих двух словах заключалось и удивление, и беспокойство, и нетерпение. Голос у него был глухой и вежливый. — Вы можете снять их сами? — спросил он.

— Мне потребуется время, — прошептала я.

Человек указал на женский туалет, и мы вошли туда вдвоем. Там было тесно, и через маленькое окошко проникал тусклый лунный свет, позволявший хоть что-то видеть.

— Нельзя терять ни минуты. Скоро появится новая смена и начнет проверять каждый угол вокзала до отхода первого поезда. Так что мне придется вам помочь, — заявил он, закрывая за собой дверь.

Я сбросила покрывало на пол и развела руки в стороны, предоставив незнакомцу развязывать узлы на моем теле, освобождая меня от зловещего груза, спрятанного под тесными повязками.

Прежде чем взяться за дело, человек скинул с головы капюшон, и я увидела лицо испанца средних лет — серьезное и приятное, покрытое небольшой щетиной. Каштановые вьющиеся волосы были примяты капюшоном, с помощью которого ему, должно быть, довольно долго приходилось маскироваться. Его пальцы принялись бороться с узлами, но это оказалось непросто. Канделария постаралась на славу, и ни один из пистолетов не сдвинулся с места: длинные куски ткани, обмотанные вокруг моего тела, были завязаны так крепко, что незнакомцу пришлось провозиться с ними намного дольше, чем нам бы хотелось. Мы оба молчали, и в этом узком пространстве, выложенном белым кафелем, с клозетной чашей на полу, слышалось только наше дыхание и, время от времени, короткие фразы, произнесенные отрывистым шепотом:

— Готово… Теперь вот здесь, повернитесь немного… Хорошо, поднимите повыше руку… Так, осторожно.

Несмотря на спешку, человек из Лараче действовал очень деликатно, почти стыдливо, избегая, насколько это возможно, касаться интимных участков моего тела и обнаженной кожи. Он словно боялся оскорбить меня своим прикосновением, как будто я несла на себе изысканную шелковую бумагу, а не черный панцирь из орудий убийства. Я не испытывала неловкости от близости этого человека, и его невольные прикосновения не вызывали во мне смущения. Напротив, это был самый приятный момент за последние несколько часов, и не потому, что впервые за столько месяцев ко мне снова прикасался мужчина, — я предвкушала скорый конец.

Мы не останавливались ни на секунду, и на полу росла куча отвязанных от меня пистолетов. На моем теле их оставалось всего три или четыре, и я подумала, что через пять — максимум десять — минут все закончится. Однако наше относительное спокойствие неожиданно было нарушено, и нам пришлось прервать свое занятие и затаить дыхание. Снаружи и пока еще издалека долетели звуки, свидетельствовавшие о начавшемся на вокзале оживлении.

Человек глубоко вдохнул и вынул из кармана часы.

— Это новая смена, они пришли раньше, — сказал он, и я уловила в его хриплом голосе волнение и тревогу, которые он постарался от меня скрыть.

— Что нам делать? — прошептала я.

— Убираться отсюда, как можно скорее, — не раздумывая ответил он. — Одевайтесь, быстро.

— А пистолеты, которые на мне?

— Сейчас уже не до них. Нужно бежать: скоро солдаты явятся сюда, чтобы проверить, все ли в порядке.

Пока я дрожащими руками заворачивалась в покрывало, мужчина отвязал от своего пояса засаленный мешок и торопливо сложил туда пистолеты.

— Как мы выйдем? — пробормотала я.

— Через окно, — подняв голову, указал он подбородком наверх. — Сначала спрыгнете вы, потом я сброшу мешок с пистолетами и вылезу сам. И запомните: если я не появлюсь, хватайте мешок и бегите с ним вдоль путей. Оставите пистолеты у ближайшей станции под табличкой — за ними придет кто-нибудь из наших людей. Ни в коем случае не останавливайтесь и не ждите меня, бегите изо всех сил. А сейчас пора выбираться; давайте, я вам помогу.

Я посмотрела на узенькое окно, находившееся довольно высоко. Я сильно сомневалась, что нам удастся пролезть через него, но не высказала этого вслух. Я была так напугана, что могла только подчиняться, слепо доверившись этому незнакомцу-масону, чье имя мне вряд ли когда-нибудь суждено узнать.

— Подождите секунду, — внезапно сказал он, словно что-то вспомнив.

Рывком расстегнув рубашку, он снял с шеи небольшой полотняный мешочек на веревке.

— Вот, это деньги, как договаривались. На тот случай, если у нас не будет времени рассчитаться.

— Но я отдала еще не все пистолеты… — пробормотала я, ощупывая оружие, оставшееся на моем теле.

— Ничего. Вы сделали все, что от вас требовалось, и я должен расплатиться. — Пока он вешал мешочек мне на шею, я стояла как вкопанная. — А теперь пойдемте, нам больше нельзя терять ни секунды.

Я наконец вышла из ступора. Опершись ногой о его скрещенные руки, вскарабкалась наверх и схватилась за подоконник.

— Открывайте окно, скорее. Выгляньте наружу. Что там?

Окно выходило на темное поле, а звуки доносились с другой, невидимой стороны. Шум моторов, шорох шин по гравию, громкие шаги, приветствия и команды, властный голос, отдававший распоряжения. Казалось, будто все вдруг пришло в движение, хотя было еще раннее утро.

— Писарро и Гарсия — в буфет. Руис и Альбадалехо — к кассам. Вы — в служебные помещения, а вы двое — проверьте туалеты. Быстро, быстро, пошевеливайтесь, — неистово командовал кто-то.

— Пока никого не видно, но сюда идут, — сообщила я, выглядывая в окно.

— Прыгайте, — велел мужчина.

Я колебалась. Там было достаточно высоко, и мне требовалось сначала протиснуться в проем всем телом. К тому же я боялась вновь остаться одна, мне хотелось, чтобы этот человек из Лараче пошел со мной и указал, куда идти дальше.

Шум снаружи все приближался. Топот ботинок, громкие голоса слышались все отчетливее.

— Кинтеро — в женский туалет, Вильярта — в мужской.

Явно не те сонные солдатики, с которыми я встретилась на перроне, а новый патруль, пришедший со свежими силами и жаждавший хорошенько размяться в начале своего дежурства.

— Прыгайте и бегите! — решительно повторил мужчина, схватив меня за ноги и подталкивая в окно.

И я прыгнула. Прыгнула, упала, и сверху на меня свалился мешок с пистолетами. Едва приземлившись, я услышала грохот открытой пинком двери и долетевшие до моего слуха хриплые крики:

— Эй, что ты делаешь в женском туалете, мавр? Что ты кинул в окно? Вильярта, живо посмотри, что он туда выбросил.

Я бросилась бежать. Вслепую, изо всех сил. Темнота принимала меня в свои объятия, и я неслась, ничего не слыша и не чувствуя, не зная, была ли за мной погоня, и боясь даже думать о том, что стало с человеком из Лараче, после того как его обнаружил солдат. С ноги слетела бабуша, и один из пистолетов отвязался от тела, но я не остановилась, чтобы подобрать ни то ни другое. Я бежала в темноте вдоль путей, ни о чем не думая. Миновала поле, сады, заросли сахарного тростника и маленькие плантации. Споткнулась, упала, поднялась и снова полетела, не переводя дыхания и не представляя, какое расстояние осталось позади. Ни одна живая душа не встретилась мне по дороге, и ничто не могло удержать стремительное движение моих ног, до тех пор пока я не увидела в темноте табличку с надписью «Полустанок Малальен». Я наконец достигла цели.

Станция, освещенная желтоватым фонарем, находилась чуть дальше, метрах в ста, но я, не доходя до нее, остановилась возле таблички и быстро огляделась по сторонам, чтобы узнать, не пришел ли кто за оружием. Сердце готово было выскочить из груди, а рот забило песком и угольной пылью, и я едва сумела унять свое прерывистое дыхание. Никто не вышел ко мне. Никто не ждал здесь товар. Вероятно, они придут за оружием позже или не придут никогда.

Я приняла решение меньше чем за минуту. Положив мешок на землю под табличкой, разровняла его, чтобы сделать как можно менее заметным, и принялась лихорадочно заваливать камнями, землей и вырванными с корнем растениями. Когда мне показалось, что мешок достаточно замаскирован, я развернулась и бросилась прочь.

Не задержавшись ни на секунду, чтобы перевести дыхание, я помчалась в ту сторону, где виднелись огни Тетуана. Освободившись наконец от своего груза, я решила избавиться и от балласта, остававшегося еще на моем теле. Продолжая идти вперед, я распахнула покрывало и с большим трудом развязала последние узлы. Три пистолета один за другим упали на дорогу. Когда я вышла к городу, на мне уже не было никакого груза, за исключением мешочка с деньгами, висевшего на шее, и невероятной усталости, завладевшей всем телом.

Достигнув обочины шоссе, ведшего в Сеуту, я наконец зашагала спокойно. Шла босиком, потому что по дороге потеряла вторую бабушу, и, завернувшись в покрывало, вновь превратилась в марокканку, устало ковылявшую к воротам Пуэрта-де-ла-Лунета. Мне уже не требовалось притворяться: я так устала, что и в самом деле с трудом волочила ноги. Мои ступни покрылись волдырями, я была в грязи и чувствовала слабость и боль во всем теле, которое уже едва мне подчинялось.

Когда я вошла в город, начинало светать. От ближайшей мечети доносился голос муэдзина, призывавший мусульман на первую молитву, а в казарме комендатуры трубили подъем. Из типографии выносили только что отпечатанные экземпляры «Ла-Гасета-де-Африка», и по улице Ла-Лунета бродили, зевая, чистильщики обуви. В пекарне еврея Менахена уже кипела работа, а дон Леандро, надев фартук, раскладывал на прилавке свой товар.

Все эти сцены мелькали перед моими глазами как нечто далекое, не вызывавшее никаких чувств. Я знала, что Канделария будет довольна, получив деньги, и восхитится моим подвигом. Однако сама я не испытывала ничего похожего на удовлетворение. Напротив, меня переполняло какое-то тяжелое чувство.

Когда я бежала сломя голову вдоль путей, когда впивалась ногтями в землю, засыпая мешок с оружием, и шла затем по шоссе, в моем воображении рисовались лишь картины того, что могло произойти с человеком из Лараче. Возможно, не найдя ничего под окном, солдаты сочли это ложной тревогой, а пойманного ими типа просто сонным арабом, перепутавшим туалеты: в этом случае они, должно быть, его отпустили, поскольку имели приказ не беспокоить местное население без достаточных на то оснований. Однако все могло пойти совсем иначе: едва открыв дверь, солдат понял, что перед ним переодетый испанец, загнал его в угол, угрожая винтовкой, и вызвал подмогу. Его допросили, узнали имя и отправили под конвоем в казарму, но он попытался бежать, и его убили выстрелом в спину, когда он прыгнул на пути. Помимо этих двух сценариев, в голове мелькало еще множество картин, но я понимала, что никогда не узнаю, как все случилось на самом деле.

Я достигла дома, измученная страхами и совершенно обессиленная. Над Марокко поднималось солнце нового дня.

12

Когда я вошла в пансион, дверь была открыта и все жильцы толпились в столовой. За столом, где каждый день разворачивались ожесточенные баталии, сидели сестры в халатах и бигуди: они плакали и сморкались, а учитель дон Ансельмо успокаивал их тихим голосом. Пакито и коммивояжер, подняв с пола картину с изображением Тайной вечери, собирались водворить ее на прежнее место на стене. Телеграфист, в пижамных брюках и футболке, нервно курил в углу. Толстая мать Пакито дула на липовый чай, пытаясь его остудить. Кругом царил разгром, на полу валялись осколки стекла и глиняные черепки, и даже занавески были сорваны с карнизов.

Никого не удивило появление в этот час марокканки — должно быть, все решили, что это Джамиля. Все еще завернутая в покрывало, я несколько секунд неподвижно глядела на происходящее в столовой, пока мое внимание не привлекло доносившееся из коридора громкое цоканье. Я обернулась и увидела Канделарию, которая как сумасшедшая размахивала руками, держа в одной веник, а в другой — совок.

— Пойдем, пойдем, детка, — взволнованно заговорила она. — Рассказывай скорее, как все прошло, а то я места себе не находила.

Я решила не вдаваться в подробности и не описывать всего, что довелось пережить, а сообщить только, чем все закончилось: я передала пистолеты и получила деньги — вот что хотела услышать Канделария, и именно это я собиралась ей рассказать. Остальное лучше было оставить при себе.

— Все прошло хорошо, — прошептала я, снимая с головы покрывало.

— Ай, солнце мое, дай я тебя обниму! Я всегда знала, что моя Сира просто золото! — воскликнула Канделария-контрабандистка. Бросив веник и совок на пол, она прижала меня к груди и с оглушительным чмоканьем покрыла мое лицо поцелуями.

— Тише, Канделария, ради Бога, тише, вас услышат, — попыталась образумить ее я, все еще не избавившись от страхов, преследовавших меня последние несколько часов. Мои слова не возымели никакого действия, и, переполненная ликованием, она разразилась потоком ругательств в адрес полицейского, перевернувшего этой ночью вверх дном весь ее дом.

— А пускай все слышат, сейчас уже нечего бояться! Проклятый Паломарес, чтоб тебе пусто было! Что, поймал меня за руку? Нет, как бы не так!

Предчувствуя, что этот взрыв эмоций, вырвавшихся наружу после длинной и беспокойной ночи, получит продолжение, я схватила Канделарию под руку и потащила в свою комнату, в то время как она не переставала сыпать проклятиями.

— Чтоб тебя черти взяли, сукин сын Паломарес! Ох, как же ты облажался! Перевернул всю мебель, распотрошил матрасы! Все в доме перерыл — и ничего не нашел!

— Хватит, Канделария, хватит, — уговаривала я. — Забудьте про этого Паломареса, успокойтесь, и давайте я вам все расскажу.

— Да, детка, да, расскажи, — произнесла Канделария, пытаясь сдержать бившие через край эмоции. Она шумно дышала, на ней был едва застегнутый халат, и из-под сеточки на голове выбивались всклокоченные волосы. Вид у нее был жалкий, но, несмотря на это, она излучала энтузиазм. — Нет, ну ты представляешь — этот гад явился к нам в пять утра и выгнал всех на улицу, сволочь… Нет, ну ты представляешь?.. Ну да ладно, черт с ним, не буду больше об этом думать. Давай, солнце мое, расскажи мне все по порядку.

Я в общих чертах описала ей свои приключения и достала мешочек с деньгами, который человек из Лараче повесил мне на шею. Однако не упомянула ни о своем бегстве через окно, ни об угрожающих криках солдата, ни о том, что мне пришлось в конце концов оставить пистолеты под одинокой табличкой на полустанке Малальен. Я вручила ей деньги и наконец освободилась от покрывала и находившейся под ним ночной сорочки.

— Ты остался в дураках, Паломарес! — хохотала Канделария, подбрасывая в воздух банкноты. — Чтоб тебе провалиться, ни дна тебе ни покрышки!

Внезапно она прекратила свое шумное ликование, однако вовсе не из соображений благоразумия — ее взгляд вдруг остановился на мне.

— Боже мой, детка! Да на тебе живого места нет! — воскликнула она, взглянув на мое обнаженное тело. — Сильно болит?

— Немного, — пробормотала я, в изнеможении падая на кровать. Конечно, это была неправда. На самом деле мое тело измучилось до предела.

— И ты такая грязная, словно барахталась в мусорной яме, — сказала Канделария, к которой наконец вернулась рассудительность. — Пойду нагрею для тебя несколько котелков воды, чтобы ты могла хорошенько помыться. Потом сделаем тебе компрессы с мазью на твои раны, а потом…

Больше я ничего не слышала, провалившись в сон, прежде чем Канделария успела закончить фразу.

13

Когда дом был приведен в порядок и все вернулись к нормальной жизни, Канделария принялась искать в европейском квартале помещение для моего ателье.

Новый район Тетуана совсем не походил на мавританский: спроектированный по-европейски, он должен был удовлетворять нужды испанского протектората — там находились гражданские и военные учреждения, жили и вели свой бизнес испанцы, пожелавшие обосноваться в Марокко. Новые здания, белые фасады, балконы, украшенные орнаментами: современные строения с примесью марокканского колорита заполняли широкие улицы и просторные площади этого четко спроектированного, гармоничного европейского квартала. Там ходили элегантно причесанные дамы, мужчины в шляпах и военные в форме, дети, одетые по-европейски, и помолвленные пары, гулявшие по улицам под руку. Там были троллейбусы и автомобили, кондитерские, сверкающие кафе и изысканные современные магазины. Там царили порядок и тишина, контрастировавшие с шумом, гвалтом и запахами на рынках медины — этого островка прошлого, окруженного стеной с семью воротами. И два этих мира — арабский и испанский — разграничивала улица Ла-Лунета, которую мне скоро предстояло покинуть.

Я понимала, что, как только Канделария найдет место для ателье, моя жизнь круто изменится и придется вновь к ней приспосабливаться. Предвосхищая новый поворот в своей судьбе, я решила измениться сама: мне нужно было стать другой, избавиться от старого балласта и все начать с нуля. В последнее время мне уже не раз приходилось рвать со своим прошлым: из скромной модистки довелось превратиться в нескольких разных женщин, примерить на себя — поочередно или параллельно — самые различные роли. Будущая машинистка; дочь богатого промышленника, получившая целое состояние; любовница бессовестного проходимца, готовая следовать за ним на край света; несостоявшийся директор филиала аргентинских курсов; мать неродившегося ребенка; преступница, подозреваемая в мошенничестве и воровстве; несчастная, оставшаяся без сентимо и по уши в долгах; и наконец — авантюристка, торгующая оружием в наряде безобидной марокканки. Однако очень скоро мне предстояло стать другим человеком, потому что в моей новой жизни не было места для меня прежней. Мой старый мир был охвачен войной, а любовь сыграла со мной злую шутку, оставив ни с чем и лишив иллюзий. Мой неродившийся ребенок превратился в кровавую лужу, заявления на меня путешествовали по полицейским комиссариатам двух стран и трех городов, а пистолеты, которые я перенесла на своем теле, вероятно, вскоре могли где-нибудь выстрелить. Чтобы оставить позади свое невеселое прошлое, я должна была шагать в будущее в маске уверенного и ничего не боящегося человека — в маске, скрывавшей мои страхи, страдания и боль, все еще жившую в моем сердце.

Для начала я решила измениться внешне, чтобы выглядеть изысканной и независимой женщиной, в которой никто не смог бы увидеть девчонку, обманутую проходимцем, и догадаться, каким образом мне удалось раздобыть деньги для открытия своего ателье. Для этого мне требовалось заретушировать прошлое, выдумать настоящее и возводить ослепительное будущее, в котором уже нельзя расстаться с новой маской. И я должна была торопиться, начинать действовать. Ни слезинки больше, ни вздоха. Ни одного горестного взгляда назад. Только настоящее, только сегодняшний день. Мне следовало преобразиться — причем с той же быстротой, с какой фокусник достает из рукава червонного туза или связанные платки. Все должны были видеть перед собой женщину, никогда не теряющую самообладания, знающую жизнь и не нуждающуюся в деньгах. Мое невежество можно было скрыть сдержанностью, а неуверенность — томной неторопливостью. Никто не должен подозревать о моих страхах, глядя на уверенную походку на высоких каблуках и невозмутимое лицо. Никто не должен догадаться, каких усилий мне стоило преодолевать каждый день свою тоску.

В первую очередь нужно было поработать над стилем. После всего случившегося со мной в последнее время — выкидыш, больница, долгий период выздоровления — я потеряла по меньшей мере шесть-семь килограммов. Болезнь и страдания сделали мою фигуру менее округлой: бедра и грудь уменьшились, а на талии не осталось ни малейшего намека на жир. Однако я не хотела возвращать себе прежнюю фигуру, мой новый силуэт нравился мне гораздо больше — это был первый шаг к будущей жизни. Я вспомнила, как одевались иностранки в Танжере, и решила модифицировать в соответствии с этим стилем свой скудный гардероб. Моей одежде следовало стать менее строгой, чем наряды соотечественниц, более соблазнительной и в то же время не переходящей границы дозволенного. Более яркие тона, более легкие ткани. Менее закрытые блузки и чуть укороченные юбки. Перед треснувшим зеркалом в комнате Канделарии я без устали копировала движения тех женщин, которые, с небрежным изяществом положив ногу на ногу, потягивали аперитив на террасах кафе, прогуливались легкой походкой по широким тротуарам бульвара Пастера и грациозно держали в своих наманикюренных пальцах модный французский журнал, коктейль «джин-физз» или турецкую сигарету с мундштуком из слоновой кости.

В первый раз за три с лишним месяца я обратила внимание на свою внешность и поняла, что срочно должна за нее взяться. Одна соседка привела мне в порядок брови, другая сделала маникюр. Я снова, после столь длительного перерыва, начала пользоваться косметикой: обзавелась контурными карандашами и помадой для губ, тенями для век и румянами, тушью для ресниц и подводкой для глаз. Джамиля подстригла мне волосы портновскими ножницами, взяв за образец фотографию из старого журнала «Вог», оказавшегося в моем чемодане. Срезанная густая копна темных волос, доходивших до середины спины, безжизненно распласталась на полу кухни, как мертвый ворон, раскинувший крылья, а я обзавелась новой прической — гладкая шевелюра до подбородка с косым пробором и своенравно падавшими на правый глаз прядями. Я без сожаления рассталась с этой жаркой шалью, так завораживавшей Рамиро. Я не могла сказать, к лицу ли мне новая стрижка, но, несомненно, она помогла мне почувствовать себя более современной и свободной. У меня начиналась новая жизнь, в которой не было места воспоминаниям о днях, проведенных в номере гостиницы «Континенталь» под вращающимися лопастями вентилятора; о бесконечных часах, когда наши переплетавшиеся тела служили друг другу единственным покрывалом, а мои длинные волосы рассыпались темной шалью поверх простыней.

План Канделарии начал реализовываться спустя всего несколько дней. Сначала она нашла в европейском квартале три помещения, готовых для сдачи в аренду. Она подробно описала мне все варианты, и мы, тщательно изучив преимущества и недостатки каждого из них, в конце концов приняли решение.

Первое помещение, о котором рассказала мне Канделария, казалось вполне подходящим: просторное, современное, в только что построенном доме, находившемся рядом с почтой и Испанским театром.

— Там есть даже душ с гибким шлангом — представляешь, детка: с виду совсем как телефон, только из трубки не звучит голос, а льется вода, и ты поливаешься из него как захочется, — не переставала Канделария удивляться этому чуду. Однако нам пришлось отказаться от этого варианта, поскольку дом граничил с еще не застроенным участком, где бродили тощие бездомные кошки и валялся мусор. Европейский квартал постоянно рос, но на его территории еще имелись места, нуждавшиеся в благоустройстве. Мы решили, что соседство с пустырем не придется по вкусу изысканным дамам, которых мы хотели видеть своими клиентками, так что помещение для ателье с душем-телефоном был отвергнуто.

Второй вариант находился на главной улице Тетуана, тогда еще носившей название Калье Република: это был красивый дом с башенками на углах, располагавшийся рядом с площадью Мулей-эль-Мехди, вскоре переименованной в Примо-де-Ривера. На первый взгляд это помещение было замечательно во всех отношениях — просторное, солидное, и поблизости никаких пустырей: это был угловой дом, смотревший на две центральные оживленные улицы. Однако от него нас отпугнуло другое невыгодное соседство: неподалеку находилось одно из лучших ателье города, пользовавшееся большим престижем. Взвесив ситуацию, мы решили отбросить и этот вариант, грозивший нам крайне нежелательной конкуренцией.

Таким образом, мы остановились на третьем помещении. Место, призванное стать моим ателье и домом, находилось на улице Сиди-Мандри, возле «Касино Эспаньоль», прохода Пасахе-Бенарроч и гостиницы «Насьональ», а также неподалеку от площади Испании, Верховного комиссариата и дворца халифа, охранявшегося величественной экзотической стражей в тюрбанах и великолепных плащах, развевавшихся на ветру.

В конце концов Канделария заключила сделку с евреем Хакобом Бенчимолем, который, не болтая лишнего, должен был сдать мне в аренду помещение с ежемесячной платой в триста семьдесят пять песет. Через три дня, преобразившись внешне и надеясь когда-нибудь преобразиться и внутренне, я переступила порог своего будущего ателье и распахнула двери в новую жизнь.

— Иди одна, — сказала Канделария, вручая мне ключ. — Лучше, чтобы нас теперь не видели вместе. Я потом сама к тебе загляну.

Я шла по оживленной улице Ла-Лунета, то и дело ловя на себе мужские взгляды. Мне не доводилось получать и малой доли такого внимания в последние месяцы, когда я ходила неуверенной походкой, одетая кое-как, с собранными в узел волосами и придавленная грузом воспоминаний, от которых не удавалось избавиться. Сейчас я двигалась с притворной непринужденностью, с таким уверенным и независимым видом, какой мне и в голову не пришло бы напустить на себя несколько недель назад.

Хотя я старалась идти неторопливо, дорога до нового дома заняла всего десять минут. Я никогда раньше не обращала внимания на это здание, находившееся в нескольких метрах от главной улицы испанского квартала, но сразу же убедилась, что оно полностью соответствует моим ожиданиям: прекрасное расположение и замечательный вид снаружи, легкий арабский колорит в отделке фасада, покрытого изразцами, и европейская строгость внутренней планировки. Интерьер подъезда отличался продуманностью и элегантностью, лестница была неширокая, но с красивыми коваными перилами, изящно изгибавшимися при переходе с одного лестничного марша на другой.

Подъезд был открыт, как и все в те времена. В доме, вероятно, имелась консьержка, но в тот момент ее не оказалось на месте. Я нерешительно, почти на цыпочках, поднималась по лестнице, стараясь, чтобы шаги звучали как можно тише. Мне удалось держаться уверенно, но я не могла побороть внутреннюю робость и хотела пройти незамеченной, насколько это возможно. Ни с кем не встретившись по пути, я поднялась на второй этаж и оказалась на площадке с двумя одинаковыми дверями. Одна располагалась слева, другая справа, и обе были закрыты. За первой из них находилась квартира еще не знакомых мне соседей, а за второй — мое будущее жилище. Я вытащила из сумки ключ, дрожащими пальцами вставила его в замочную скважину и повернула. Робко толкнув дверь, я несколько секунд не решалась войти и лишь окидывала взглядом открывшееся пространство. Просторная прихожая с голыми стенами, пол, выложенный белой и гранатовой плиткой. Коридор в глубине. Справа — большой зал.

В последнее время судьба не раз испытывала меня сюрпризами и неожиданными поворотами, заставляя преодолевать все новые и новые трудности. Порой я была к ним готова, чаще же — нет. Однако никогда еще я с такой ясностью не осознавала начало нового этапа, как в тот октябрьский день, решившись наконец переступить порог, и мои шаги гулко зазвучали в пустой квартире. Позади осталось сложное прошлое, а впереди открывалась огромная пустыня, которую время постепенно должно было заполнить. Чем? Вещами и привязанностями. Мгновениями и чувствами. Людьми. Жизнью.

В зале царил полумрак. Все три балкона были закрыты деревянными зелеными ставнями, не пропускавшими дневной свет. Я открыла их один за другим, и осеннее марокканское солнце залило комнату мягкими лучами, прогнав мрачные тени.

Несколько минут я наслаждалась тишиной и одиночеством, не думая о ждавшей меня работе, — стояла посреди пустоты, привыкая к новому месту. Потом я наконец заставила себя выйти из оцепенения и, набравшись решимости, принялась за дело. Взяв за образец хорошо знакомое мне ателье доньи Мануэлы, я обошла квартиру, мысленно разбивая ее на зоны. Зал следовало использовать для приема клиенток: здесь они могли смотреть модные журналы, выбирать ткани и фасоны и делать заказы. Соседняя комната с угловой лоджией — очевидно, прежде служившая столовой — должна была превратиться в примерочную. Посередине коридора следовало повесить занавеску, которая отделила бы внешнюю часть ателье от внутренней. Там, по другую сторону занавески, должна была разместиться рабочая зона — мастерская, склад материалов, гладильная и гардероб для готовых вещей. В самой глубине квартиры, в наиболее темной и скромной ее части, я решила поселиться сама. Только тут отныне могла существовать такая женщина, как я, — с разбитым сердцем, вынужденная жить на чужбине под гнетом огромного долга и обвинений в нескольких преступлениях, безо всякой уверенности в завтрашнем дне. Не имевшая ничего, кроме полупустого чемодана, и никого, кроме матери, неизвестно как выживавшей в далеком городе. Бедная модистка, открывшая ателье на деньги, вырученные от продажи пистолетов. Только там, в этом убежище, я могла оставаться самой собой. Для остального мира — если судьбе не угодно было нарушить мои планы — я являлась мадридской портнихой, решившей открыть в протекторате роскошное ателье высокой моды, какого здесь еще не видели.

Вернувшись в прихожую, я услышала, что кто-то стучит в дверь. И тотчас открыла, не сомневаясь, кто бы это мог быть. Канделария, словно толстый червяк, быстро проскользнула в квартиру.

— Ну, что скажешь, детка? Тебе понравилось? — спросила она, сгорая от нетерпения. Для визита ко мне она навела марафет: надела один из сшитых мной костюмов и доставшиеся от меня туфли, явно ей маловатые, а на голове красовалась пышная прическа, сделанная впопыхах кумой Ремедиос. От неумело нанесенных на веки теней ее темные глаза горели нездоровым блеском. Для Канделарии-контрабандистки этот день тоже стал особенным — началом чего-то нового и многообещающего. Затеяв это дело, она решила сыграть по-крупному — в первый и единственный раз в своей бурной жизни. Возможно, ей наконец суждено было получить от судьбы компенсацию за голодное детство, за побои мужа и постоянные угрозы полиции, которые ей приходилось сносить на протяжении многих лет. Она прожила три четверти жизни, вынужденная ловчить и изворачиваться, бороться за свое существование и сносить любые удары судьбы; может, и ей наконец пришла пора отдохнуть.

Я не ответила сразу на ее вопрос, понравилась ли мне квартира; несколько секунд молча смотрела ей в глаза, размышляя, кем стала для меня эта женщина за все то время, что мы провели вместе — после того как комиссар оставил меня на ее попечении.

Я молча глядела на нее, и неожиданно перед моими глазами мелькнула тень матери. У них было мало общего. Мама являлась образцом строгости и сдержанности, а Канделария по сравнению с ней казалась настоящим динамитом. Их нравственные принципы и способы борьбы с превратностями судьбы кардинально различались, однако в тот раз мне впервые удалось разглядеть то, что их объединяло. Они были разные, и жизни их не походили друг на друга, но обе принадлежали к типу смелых и сильных женщин, готовых бороться при любых обстоятельствах и никогда не отчаивавшихся. И я дала себе слово, что тоже буду бороться за успех нашего дела — ради себя, ради них, ради всех нас.

— Мне очень понравилось, Канделария, — наконец улыбнулась я. — Квартира просто великолепная, лучше даже представить невозможно.

Она расплылась от удовольствия и ущипнула меня за щеку — нежно и покровительственно, как умудренная опытом женщина, которой я казалась совсем ребенком. Мы обе чувствовали, что с этого момента нам предстоит жить по-другому. Отныне мы не могли видеться часто и у всех на виду. Мы уже не будем жить под одной крышей и присутствовать при ежедневных ссорах в столовой, не будем вместе убирать со стола после ужина и секретничать вполголоса в темноте моей убогой комнаты. Однако мы знали, что до конца жизни нас объединит то, о чем мы никогда больше не заговорим вслух.

14

Меньше чем через неделю мое ателье было готово к открытию. Подгоняемая Канделарией, я занималась оформлением интерьера, заказывала мебель, инструменты и все необходимое для работы. Моя преисполненная энтузиазма компаньонка была готова на все ради нашего дела, хотя будущее его казалось довольно туманным.

— Командуй, детка, потому что я в этих вещах ничего не понимаю — за всю свою жизнь не видела ни одного роскошного ателье, так что понятия не имею, как оно должно выглядеть. Если бы не эта проклятая война, мы с тобой поехали бы в Танжер и накупили там всего в Ле-Палэ-дю-Мобильер, но поскольку вынуждены безвылазно сидеть в Тетуане и нежелательно, чтобы нас видели здесь вместе, сделаем так: ты скажешь мне, что надо купить, а уж я по своим каналам как-нибудь все устрою. Так что давай, детка, говори, что искать и с чего мы начнем.

— Сначала обставим зал для приема клиентов. Там все нужно сделать на высшем уровне, элегантно и с хорошим вкусом, — сказала я, вспоминая ателье доньи Мануэлы и те дома, где мне приходилось бывать, доставляя заказы. Конечно, маленькому Тетуану далеко до великолепия Мадрида, но и здесь, в этой квартире на улице Сиди Мандри, можно было воплотить то лучшее, что мне доводилось видеть.

— Ну так что нам нужно?

— Изысканная софа, две пары хороших кресел, большой стол в центр зала и два-три маленьких, дополнительных. Шторы из камчатной ткани для балконов и большая лампа. На первое время этого достаточно. Пусть вещей будет немного, но они должны быть элегантными и самого лучшего качества.

— Да, детка, все это раздобыть непросто — в Тетуане нет магазинов такого уровня. Что ж, нужно подумать… у меня есть знакомый, который работает с одним перевозчиком, — может, через него мне удастся что-то достать. В общем, ты не переживай, я что-нибудь придумаю, ну а если какие-то вещи окажутся не совсем новыми, так сказать, подержанными, но при этом отличного качества, то, наверное, это не так страшно, да? Возможно, это произведет даже лучшее впечатление: старая мебель — она как выдержанное вино… Ну ладно, что еще, детка?

— Иностранные журналы мод. У доньи Мануэлы их всегда было полно: устаревшие она дарила нам, я уносила их домой и смотрела с огромным удовольствием.

— С журналами тоже непросто: ты же знаешь, после восстания все границы закрыты и сейчас к нам мало что попадает извне. Правда, я знакома с одним человеком, у которого есть пропуск в Танжер, может, он согласится привезти для меня журналы. Конечно, потом он немало за это потребует, ну да ладно, чего уж там, как-нибудь разберемся…

— Будем надеяться, что нам повезет. Но не забывайте, что нужно только самое лучшее. — Я припомнила названия некоторых журналов, которые покупала в Танжере в те времена, когда Рамиро стал от меня отдаляться. Их красивые рисунки и фотографии помогали мне коротать ночи. — Американские «Харперс базар», «Вог» и «Вэнити фейр», французский «Мадам Фигаро»… все, какие удастся раздобыть.

— Понятно. Идем дальше.

— Для примерочной нужно трехстворчатое зеркало. Еще пара кресел. И банкетка — чтобы складывать одежду.

— Дальше.

— Материалы. Отрезы лучших тканей — каждый не больше метра, только как образцы: нет смысла покупать целые рулоны, пока мы еще не встали на ноги.

— Лучшие ткани, конечно, в магазине «Ла-Каракэнья», а те, которыми торгуют у рынка марокканцы, никуда не годятся — об этом даже говорить нечего. Еще можно попробовать достать что-нибудь у индийцев с Ла-Лунеты — они люди пронырливые, и у них всегда припрятаны интересные вещицы. К тому же они связаны с французским Марокко, так что через них вполне можно раздобыть что-то действительно стоящее. Так, красавица, продолжай.

— Швейная машинка — желательно американская «Зингер». Хотя я привыкла работать вручную, машинка тоже не помешает. Еще — хороший утюг и гладильная доска. Парочка манекенов. Остальное я куплю сама — только скажите, где найти хороший галантерейный магазин.

Так продвигались наши дела. Я заказывала Канделарии необходимые вещи, а она, пуская в ход все свое мастерство, раздобывала их всеми правдами и неправдами. Иногда вещи прибывали под покровом сумерек, завернутые в одеяла, и доставляли их какие-то люди с мрачными лицами. В другой раз заказы приходили среди бела дня, на виду у всех. Ко мне являлись маляры и электрики, я получала мебель, рабочие инструменты и пакеты с самым разнообразным содержимым. Все это время я ни на мгновение не переставала играть свою новую роль успешной деловой женщины, демонстрируя непринужденность и шик. Соседи видели, как я отдаю распоряжения и выхожу встречать свои заказы — уверенная в себе, на высоких каблуках, с безупречным макияжем и стрижкой, которую уже привыкла поправлять изысканным небрежным жестом. Все почтительно здоровались со мной, встречая в подъезде или на лестнице. На первом этаже находились шляпная мастерская и табачный магазинчик; на втором, напротив меня, жили пожилая дама в трауре и ее сын — полноватый молодой человек в очках. Этажом выше обитали два семейства с многочисленными детьми, которые везде совали свой нос, пытаясь узнать, кто стал их новой соседкой.

Через несколько дней у нас все было готово: оставалось только открыть ателье и начать работать. Я до сих пор помню свою первую ночь в той квартире, словно это было вчера: я осталась совершенно одна, наедине со своими страхами, и ни на минуту не сомкнула глаз. До наступления глубокой ночи я слышала звуки, доносившиеся из соседних квартир: плач ребенка, бормотание радио, громкий спор матери с сыном — моих соседей по лестничной клетке, шум воды, текущей из крана, — должно быть, кто-то заканчивал мыть посуду после позднего ужина. Когда же ночь полностью вступила в свои права, звуки постепенно затихли и им на смену пришли другие, возможно, рожденные лишь моим воображением: мне казалось, будто мебель как-то странно скрипит, в коридоре раздаются шаги, а со свежеокрашенных стен на меня смотрят какие-то тени. Еще до того как на небе появился первый луч солнца, я поднялась с постели, не в силах больше выносить мучительное беспокойство. Я направилась в зал, открыла ставни и, выйдя на балкон, принялась ждать рассвета. С минарета мечети прозвучал призыв на первую молитву. На улицах еще не было ни души, а вершины горы Горгес, сначала едва различимые в темноте, стали величественно вырисовываться на горизонте с первыми лучами солнца. Постепенно и неторопливо город начал приходить в движение. На улицах появились марокканские служанки в покрывалах. Мужчины шли на работу, а женщины в черных вуалях — по двое, по трое — спешили к утренней службе. Однако я не дождалась того момента, когда дети зашагают в школу, откроются конторы и магазины, служанки пойдут за горячими пончиками, а матери семейств отправятся на рынок выбирать продукты, которые потом марокканские мальчишки понесут им до дома, таща на спине корзинку. Вернувшись с балкона в зал, я уселась на свою новенькую софу, обитую гранатовой тафтой, и стала ждать. Чего? Перемен в моей новой жизни.

Рано утром ко мне пришла Джамиля. Мы обменялись с ней взволнованными улыбками — мы обе стояли на пороге неизведанного будущего. Канделария отпустила Джамилю работать в моем ателье, за что я была ей чрезвычайно благодарна: мы очень сдружились с этой юной марокканкой, и я надеялась найти в ней добрую помощницу, младшую сестру.

— Я возьму себе Фатиму, а ты забирай Джамилю, она хорошая девушка, будет во всем тебе помогать.

Юная марокканка с радостью избавилась от непомерно тяжелого труда в пансионе и горела желанием поскорее взяться за новую работу вместе со своей «сеньоритой».

Однако, кроме Джамили, в ателье никто больше не появился. Ни в первый день, ни во второй, ни в третий. Каждое утро я открывала глаза еще до рассвета и наводила идеальный порядок. Одежда и прическа — безупречны, дом — без единой пылинки; модные журналы с элегантными женщинами, улыбающимися с обложек; инструменты, разложенные в мастерской: все было готово к тому, чтобы начать работу в любой момент. Однако пока никто не изъявлял желания воспользоваться моими услугами.

Иногда с лестницы доносился шум, звук шагов, голоса. И тогда я на цыпочках бежала к двери и с надеждой смотрела в глазок, но каждый раз меня ждало разочарование. Приникнув к круглому отверстию, я видела, как мимо пробегают шумные дети, торопливо проходят женщины и мужчины в шляпах, служанки с корзинками, курьеры-доставщики, консьержка в фартуке, кашляющий почтальон и множество других людей. Но не один из них не направлялся в мое ателье, чтобы сделать заказ.

Я стала размышлять, как быть дальше: обратиться к Канделарии или продолжать терпеливо ждать? Я сомневалась один день, два, три, а потом почти сбилась со счета. И наконец решение было принято: нужно сходить к Канделарии и попросить ее сделать все возможное, чтобы наши потенциальные клиентки узнали, что ателье открылось и ждет их. Я понимала: если ей не удастся добиться этого и все останется по-прежнему, то наше совместное дело обречено на гибель в самом зачатке. Однако я не успела обратиться к контрабандистке за помощью, потому что именно в то утро в ателье наконец объявилась клиентка.

— Guten Morgen. Мое имя фрау Хайнц, я недавно в Тетуане, и мне нужны некоторые вещи.

Я встретила ее в новом свинцово-синем костюме, который сшила себе за несколько дней до этого. Узкая облегающая юбка-карандаш, приталенный жакет, надетый без рубашки: верхняя пуговица находилась точно на той линии, ниже которой декольте приобрело бы излишнюю откровенность. Несмотря на некоторую смелость, мой костюм выглядел очень элегантно. В качестве аксессуара мою шею украшала длинная серебряная цепочка со старинными ножницами из того же металла: они уже не годились для работы, но, наткнувшись на них в антикварной лавке, где искала лампу, я решила, что они неплохо подойдут для моего нового имиджа.

Моя первая клиентка едва удостоила меня взглядом, представляясь, зато с большим интересом осмотрела само ателье — очевидно, желая убедиться, соответствует ли оно ее уровню. Я нисколько не стушевалась перед ней: чтобы вести себя как подобает, достаточно было представить себя доньей Мануэлой. Мы расположились на креслах в зале: она уселась очень уверенно, несколько по-мужски, а я — положив ногу на ногу и приняв позу, много раз отрепетированную перед зеркалом. На ломаном испанском немка объяснила мне, что ей нужно. Два костюма с жакетом, два вечерних платья. И костюм для игры в теннис.

— Все будет сделано, — заверила я.

Я абсолютно не представляла, как должен выглядеть подобный костюм, но не призналась бы в своем невежестве даже под угрозой расстрела. Мы полистали журналы и посмотрели различные фасоны. Для вечерних платьев она выбрала модели величайших кутюрье тех лет — Марселя Роша и Нины Риччи — среди всего великолепия, представленного на страницах французского журнала, где были собраны новинки высокой моды сезона осень-зима 1936 года. Образцы для повседневных костюмов немка нашла в американском «Харперс базар»: две модели Гарри Анджело, чье имя до этого момента мне было незнакомо, о чем я, впрочем, предпочла благоразумно умолчать. Немка пришла в восторг от обилия модных журналов, имевшихся в моем распоряжении, и, с трудом подбирая испанские слова, попыталась выяснить, где мне удалось их достать. Я сделала вид, будто не понимаю, о чем она спрашивает: узнай она, как ко мне попали эти журналы и что для этого пришлось предпринять моей компаньонке контрабандистке, и моя первая клиентка с негодованием покинула бы это ателье, а я никогда ее больше не увидела. Затем мы перешли к выбору тканей. Я представила ей образцы, приобретенные в различных магазинах, комментируя цвет и качество каждого.

Немка довольно быстро определилась с выбором. Шифон, бархат и органза для вечерних платьев; фланель и кашемир — для повседневных костюмов. Выбор модели и материала для теннисного костюма она оставила на мое усмотрение. Пока я занималась клиенткой, в зале появилась Джамиля, в бирюзовом кафтане и с подведенными сурьмой глазами: она беззвучно подошла и поставила перед нами отполированный поднос с песочным печеньем и сладким мятным чаем. Немка была приятно удивлена, а я едва заметно подмигнула помощнице, выражая свою благодарность. В конце концов осталось только снять мерки. Я непринужденно записала все данные в тетрадь в кожаном переплете, не выходя из образа хозяйки модного ателье. Мы договорились о первой примерке через пять дней, после чего распрощались с чрезвычайной учтивостью.

— Всего хорошего, фрау Хайнц, очень рада, что вы посетили наше ателье.

— Благодарю, фрейлейн Кирога, до свидания.

Едва закрыв за немкой дверь, я зажала рот рукой, подавляя крик, и с трудом удержалась от того, чтобы не запрыгать по квартире, как дикая лошадь. Меня просто распирало от радостного осознания, что у меня наконец появилась клиентка.

Я взялась за работу и трудилась с утра и до вечера, день за днем. Впервые в своей жизни я выполняла самый настоящий, серьезный заказ без контроля и помощи мамы или доньи Мануэлы. Я мобилизовала для этого все свои силы, опыт и мастерство, но меня все равно ни на секунду не покидал страх, что что-то может не получиться. Я мысленно разложила модели из журналов на составные части, а там, где этого нельзя было сделать, призвала на помощь свое воображение. Начертив кусочком мыла контуры деталей на ткани, я вырезала их с тщательностью и волнением. Затем соединила, обметала края, примерила на манекен, после чего несколько раз распускала и снова сметывала то тут, то там, пока не удовлетворилась результатом. Мода успела порядком измениться с тех пор, как я впервые приобщилась к миру ниток и тканей. Когда я начала работать в ателье доньи Мануэлы в середине двадцатых, в моде была одежда прямого покроя, заниженная талия и укороченные подолы, а вечерние наряды отличались воздушностью и изысканной простотой. В тридцатые годы подолы вновь удлинились, линия талия переместилась выше, и в моду вошли большие подплечники, асимметричный крой и подчеркнуто женственный силуэт. Менялись времена — менялась мода, а вместе с ней — желания клиентов и искусство портних. Однако это не стало для меня проблемой: если бы ко всему в жизни можно было приспособиться так же легко, как к модным веяниям из Парижа!

15

Первые дни работы пролетели как вихрь. Я трудилась не покладая рук и выходила из дома только под вечер, чтобы немного прогуляться. По дороге мне обычно попадался кто-нибудь из соседей — мать с сыном из квартиры напротив, шедшие под руку, дети с третьего этажа, сбегавшие галопом по лестнице, или сеньора, спешившая домой, чтобы приготовить ужин для своего семейства. Только одна тень омрачала хлопоты моей первой рабочей недели: проклятый костюм для игры в теннис. В конце концов я отправила Джамилю с запиской на улицу Ла-Лунета. «Срочно нужны журналы с моделями теннисных костюмов. Хотя бы старые».

— Сеньора Канделария говорить: «Джамиля опять приходить завтра».

На следующий день Джамиля вернулась из пансиона с кипой журналов, едва умещавшихся в ее руках.

— Сеньора Канделария говорить, что сеньорита Сира смотреть сначала эти журналы, — певучим голосом сообщила она на своем ломаном испанском.

Джамиля раскраснелась от быстрой ходьбы — энергия и жизнерадостность били в ней через край. Чем-то она напомнила мне меня саму в первые годы работы в ателье на улице Сурбано, когда в мои обязанности входило лишь бегать туда и сюда, выполняя поручения и доставляя заказы. В те времена я ходила по улицам проворно и беззаботно, как молодой уличный кот, и всегда искала предлог, чтобы продлить мгновения свободы и как можно дольше не возвращаться в ателье, к заточению в четырех стенах. Ностальгия уже занесла надо мной свою руку, но я, ловко увернувшись, избежала ее удара: в последнее время я научилась уклоняться от подступающих приступов меланхолии.

Я с жадностью набросилась на принесенные Джамилей журналы. Все они были старые и мятые, некоторые даже без обложек. Лишь немногие из них посвящались моде, большинство же были самыми обычными. Несколько французских, но в основном — испанские или местные, выпускаемые в протекторате: «Ла Эсфера», «Бланко-и-Негро», «Нуэво Мундо», «Марруэкос графико», «Кетама». На некоторых страницах был загнут уголок — вероятно, Канделария просматривала журналы, прежде чем отослать их мне, и таким образом отмечала то, что, по ее мнению, могло подойти. Я принялась открывать загнутые страницы, но обнаружила там не совсем то, что нужно. На одной фотографии двое мужчин, одетых во все белое и с намазанными бриллиантином волосами, обменивались рукопожатием над сеткой, держа в левой руке ракетку. На другом снимке группа элегантных дам аплодировала теннисисту, получавшему кубок. Тогда я поняла, что в своей короткой записке, посланной Канделарии, не уточнила, что теннисный костюм должен быть женским. Я уже хотела вновь отправить Джамилю на улицу Ла-Лунета, как вдруг из моей груди вырвался ликующий крик. В третьем журнале с загнутыми страницами я обнаружила именно то, что искала. Там оказался большой репортаж с несколькими фотографиями, на которых была запечатлена теннисистка в футболке и юбке-штанах: мне никогда раньше не приходилось видеть столь странный предмет одежды, и, вероятно, для большинства читателей этого журнала он тоже являлся в диковину — судя по тому, сколько внимания уделялось на снимках этому костюму.

Текст был написан по-французски, и я почти ничего не поняла, кроме упоминавшихся имен теннисистки Лили Альварес и модельера Эльзы Скиапарелли, а также какого-то места под названием «Уимблдон». Хотя я очень обрадовалась, наконец обнаружив что-то, от чего можно оттолкнуться, вскоре мою радость поколебало смутное беспокойство. Я закрыла журнал и критически его осмотрела. Это был старый, пожелтевший экземпляр. Я взглянула на дату: 1931 год. Задняя сторона обложки отсутствовала, края покрылись пятнами от сырости, а некоторые страницы были надорваны. Мной овладевало все большее беспокойство. Я не могла продемонстрировать немке такое старье, чтобы узнать ее мнение о представленном там теннисном костюме: это нанесло бы непоправимый урон моему имиджу изысканной и современной модистки. Я взволнованно ходила по квартире, пытаясь найти выход из сложившейся ситуации. После того как я измерила коридор шагами несколько десятков раз, мне пришло в голову только одно: срисовать модель собственноручно и попытаться выдать ее за свою идею, однако я ничего не смыслила в рисовании, и результат мог оказаться столь плачевным, что я непременно потеряла бы весь свой лоск в глазах клиентки. Так и не найдя выхода, я решила вновь обратиться за помощью к Канделарии.

Джамили в тот момент в ателье не было: по сравнению с пансионом, где она трудилась как проклятая, в моем доме ей приходилось не так много работать, и она устраивала себе перерывы. Словно наверстывая упущенное, юная марокканка пользовалась любым свободным моментом, чтобы выйти на улицу под каким-либо предлогом.

— Сеньорита хотеть Джамиля идет покупать семечки, да?

И, не дожидаясь ответа, уже бежала вниз по лестнице — за семечками, хлебом или фруктами, а на самом деле — за воздухом и свободой. Вырвав нужные страницы из журнала, я сложила их в сумочку и отправилась на улицу Ла-Лунета, однако не застала Канделарию дома: лишь новая служанка усердно трудилась на кухне да простуженный учитель скучал у окна. Его очень обрадовало мое появление.

— Ну и ну, как хорошо у некоторых пошли дела, с тех пор как они покинули нашу берлогу! — иронично прокомментировал он мое преображение.

Я оставила его слова без внимания, поскольку все мои мысли были поглощены другим.

— Вы не знаете, куда отправилась Канделария, дон Ансельмо?

— Понятия не имею, деточка, она же все время где-то бегает — туда-сюда, туда-сюда, как ящерица.

Я нервно заломила пальцы. Мне обязательно нужно было ее найти, только она могла мне помочь. Учитель почувствовал, что я чем-то взволнована.

— Что-то случилась, деточка?

— Вы, случайно, не умеете рисовать? — в порыве отчаяния обратилась я к нему.

— Я? Ну как тебе сказать… Разве что равносторонний треугольник или нечто вроде того.

Я была далека от мира равносторонних треугольников, но поняла, что дон Ансельмо ничем не может мне помочь. Я снова заломила пальцы и вышла на балкон, чтобы посмотреть, не возвращается ли Канделария. Взглянув на улицу, полную народа, я нетерпеливо постучала каблуком по полу. За моей спиной раздался голос старого республиканца:

— Может, все-таки расскажешь, что ищешь, — а вдруг я смогу тебе чем-то помочь?

Я обернулась.

— Мне нужен человек, умеющий хорошо рисовать, чтобы скопировать несколько моделей из журнала.

— Сходи в школу Бертучи.

— Кого?

— Бертучи, художника. — По выражению моего лица дон Ансельмо догадался, что я слышу это имя впервые. — Да ты что, деточка? Ты уже три месяца живешь в Тетуане и не знаешь, кто такой маэстро Бертучи? Мариано Бертучи, известный в Марокко художник!

Да, я понятия не имела, кто такой Бертучи, и меня это нисколько не волновало. Единственное, чего я хотела, — поскорее разрешить свою проблему.

— И он сможет нарисовать то, что мне нужно? — нетерпеливо спросила я.

Дон Ансельмо расхохотался, после чего зашелся хриплым кашлем. Ежедневно выкуриваемые три пачки сигарет «Толедо» давали о себе знать.

— О чем ты говоришь, Сира, деточка! Чтобы Бертучи делал для тебя рисунки? Дон Мариано — настоящий художник, он пишет картины и поддерживает традиционное местное искусство — в общем, делает все, чтобы красоты Марокко стали известны всему миру. Так что даже не рассчитывай: он не станет рисовать для тебя на заказ. Но вот кто-нибудь из его учеников вполне может тебе пригодиться — в его школе полно молодых начинающих художников, которые с радостью возьмутся за эту работу.

— А где находится школа? — спросила я, надевая шляпу и торопливо хватая сумку.

— Возле Пуэрта-де-ла-Рейна.

Растерянность на моем лице, должно быть, снова вызвала у учителя сочувствие, и он, после очередного приступа хриплого смеха и кашля, с трудом поднялся с кресла и произнес:

— Ладно, пойдем, я тебя провожу.

Покинув улицу Ла-Лунета, мы углубились в меллах — еврейский квартал. Шагая по его узким правильным улочкам, я не могла избавиться от воспоминаний о той ночи, когда бродила здесь в темноте, нагруженная оружием. В то же время все в этом месте казалось другим при дневном свете, со множеством открытых магазинчиков и меняльных лавок. Потом мы вошли в медину, в запутанном лабиринте которой я до сих пор с трудом ориентировалась. Несмотря на узкую юбку и высокие каблуки, я старалась шагать по мостовой как можно быстрее. Возраст и кашель мешали дону Ансельмо идти столь же проворно. К тому же он без умолку говорил, распространяясь об игре цвета и света в картинах Бертучи, о его масляной живописи, акварели и графике, о стараниях художника продвинуть местные искусства и воспитать учеников.

— Тебе приходилось посылать письма в Испанию из Тетуана? — спросил меня дон Ансельмо.

Конечно, я посылала маме письма. Хотя очень сомневалась, что в эти смутные времена они дойдут до своего адресата в Мадриде.

— Ну так знай: почти все марки протектората отпечатаны на основе его рисунков. Города Алусемас, Алькасаркивир, Чауэн, Лараче, Тетуан. Пейзажи, люди, сцены из повседневной жизни — все выходит из-под его кисти.

Мы шли не останавливаясь: учитель говорил не закрывая рта, а я слушала и старалась не замедлять шаг.

— И еще он создает различные плакаты для привлечения туристов — неужели ты их не видела? Конечно, сейчас, в эти ужасные времена, вряд ли кто-то захочет отдыхать в Марокко, но искусство Бертучи много лет манило людей в эти прекрасные края.

Я знала, о каких плакатах говорил учитель — они висели повсюду и попадались мне на глаза каждый день. Там были виды Тетуана, Кетамы, Арсилы и других мест. Под изображениями тогда еще стояла подпись: «Протекторат Испанской республики в Марокко».

Мы шли довольно долго, и вокруг были торговые ряды, люди в пиджаках и джеллабах, козы, дети, женщины в покрывалах, собаки, лужи, куры, крики продавцов и покупателей, запах кориандра и мяты, пекущегося хлеба и маринованных оливок — в общем, жизнь била ключом. Школа находилась на окраине города, в старинной крепости, нависавшей над городской стеной. Вокруг было довольно спокойно: молодые люди входили и выходили — поодиночке и компаниями, некоторые — с большими папками под мышкой.

— Вот мы и пришли. Дальше иди сама, а я, пожалуй, воспользуюсь этой прогулкой, чтобы выпить стаканчик вина с друзьями, которые живут в Суике, а то в последнее время совсем не выхожу из дома.

— Но как я вернусь? — неуверенно спросила я, поскольку полагала, что пойду с учителем, и не запоминала дорогу.

— Не беспокойся, любой из этих молодых людей с удовольствием тебе поможет. Удачи тебе с рисунками; расскажешь потом, как все прошло.

Поблагодарив дона Ансельмо, я поднялась по лестнице и вошла в школу. И сразу почувствовала на себе любопытные взгляды — должно быть, здесь не привыкли видеть таких женщин. Отойдя немного от входа, я остановилась в растерянности, не зная, что делать и к кому обратиться, как вдруг за моей спиной раздался голос:

— Вот это встреча, моя прекрасная соседка!

Я обернулась, теряясь в догадках, кто мог произнести эти слова, и увидела перед собой молодого человека, моего соседа по лестничной клетке. На этот раз он был один. Ему явно не стукнуло еще и тридцати, хотя он был полноват и лысоват для своего возраста. Молодой человек продолжил разговор, за что я была ему благодарна, поскольку не знала, что сказать.

— Я вижу, вы немного растеряны. Могу я вам чем-то помочь?

Мы никогда не разговаривали с ним прежде. С тех пор как я поселилась в их доме, несколько раз сталкивались на лестнице или у подъезда, и он постоянно был со своей матерью. При встрече мы обменивались лишь вежливыми приветствиями, не более того. Однако каждый вечер я слышала их голоса — мать с сыном допоздна шумно ссорились. Я решила рассказать соседу правду, поскольку в любом случае не могла придумать ничего лучше.

— Я ищу кого-нибудь, кто смог бы сделать для меня несколько рисунков.

— Можно узнать, каких именно?

Его тон не был дерзким — просто любопытным. Любопытным, откровенным и немного манерным. Молодой человек держался гораздо увереннее, чем в присутствии матери.

— У меня есть несколько старых фотографий, и мне нужно, чтобы на их основе мне сделали рисунки. Как вы, наверное, знаете, я портниха. И мне требуются нарисованные образцы, чтобы продемонстрировать модель клиентке.

— У вас с собой фотографии?

Я коротко кивнула.

— Не покажете их мне? Может, я смогу вам помочь.

Я огляделась. Людей вокруг было не много, но все же не очень удобно показывать при всех вырезки из журнала. Мой сосед понял меня без слов.

— Выйдем отсюда?

Едва оказавшись на улице, я вытащила из сумки старые мятые страницы и молча протянула молодому человеку. Он внимательно их рассмотрел.

— Скиапарелли, муза сюрреалистов, как интересно. Я обожаю сюрреализм, а вы?

Я понятия не имела, о чем он спрашивал, и хотела только одного — решить поскорее проблему, поэтому проигнорировала вопрос и вернула разговор в деловое русло:

— Вы знаете кого-нибудь, кто может сделать рисунки?

Он посмотрел на меня сквозь очки своими близорукими глазами и улыбнулся, не разжимая губ.

— Может, я сам для этого сгожусь?

Сосед принес мне рисунки тем же вечером — я и не ожидала, что он сделает их так быстро. Я уже готовилась лечь спать, на мне была ночная сорочка и длинный бархатный халат, сшитый в один из тех дней, когда я сидела без работы в ожидании клиентов. Я недавно поужинала, и на столике в зале еще стоял поднос с остатками моей скромной трапезы, состоявшей из грозди винограда, кусочка сыра, стакана молока и нескольких сухих печений. В квартире было тихо и темно, и лишь в углу зала горел торшер. Звонок в дверь раздался почти в одиннадцать вечера, и я торопливо прильнула к глазку, удивленная и напуганная одновременно. Увидев, кто это, я отодвинула задвижку.

— Добрый вечер, дорогая. Надеюсь, я не побеспокоил вас?

— Нет-нет, я еще не спала.

— Я кое-что принес, — объявил сосед, продемонстрировав мне краешки листов, которые держал за спиной.

Он не отдал их мне, дожидаясь моей реакции. Я поколебалась несколько секунд, сомневаясь, стоит ли приглашать его в дом в столь неподходящий час. Молодой человек тем временем с невозмутимым видом застыл на пороге, пряча рисунки за спиной и изображая самую безобидную улыбку.

Я поняла, что он не собирается показывать мне свои работы, пока я не приглашу его войти, и наконец сдалась:

— Проходите, пожалуйста.

— Благодарю, — тихо произнес он, не скрывая своего удовлетворения от того, что удалось добиться своей цели. Он был, как всегда, в очочках. Немного манерный и претенциозный. В рубашке и брюках, поверх которых надел короткий войлочный халат.

Молодой человек беззастенчиво оглядел прихожую и направился в зал, не дожидаясь приглашения.

— У вас замечательная квартира. Очень изысканная, очень элегантная.

— Спасибо, я все еще занимаюсь ее обустройством. Что ж, можно мне посмотреть рисунки, которые вы принесли?

Этими словами я предельно ясно дала понять соседу, что приняла его в столь поздний час вовсе не для того, чтобы слушать восторги по поводу интерьера моей квартиры.

— Вот ваш заказ, — произнес он, наконец протягивая мне листы картона, которые все это время прятал за спиной.

На рисунках, выполненных карандашом и пастелью, в разных ракурсах была изображена ирреально воздушная модель в экстравагантном теннисном костюме. Я пришла в восторг от результата, и, должно быть, это отразилось на моем лице.

— Я вижу, вам понравилось, — заметил молодой человек, не скрывая гордости.

— Они великолепны.

— Значит, вы их берете?

— Разумеется. Вы оказали мне большую услугу. Скажите, сколько я вам должна?

— Ничего, кроме «спасибо»: считайте это моим небольшим подарком. Мама говорит, что нужно быть любезным с соседями, хотя к вам относится несколько настороженно. По-моему, вы кажетесь ей слишком самоуверенной и немного нескромной, — усмехнулся он.

Я улыбнулась и вдруг почувствовала, что между нами возникло какое-то заговорщицкое взаимопонимание, однако ощущение исчезло в следующую же секунду, когда тишину нарушил крик, донесшийся из приоткрытой двери в соседнюю квартиру. Это был голос матери, звавшей своего сына.

— Фееееее-ликс! — Она растягивала звук «е» как резинку рогатки, и когда первый слог был натянут до предела, выстрелила вторым. — Фееееее-ликс! — повторился крик. Молодой человек закатил глаза и в отчаянии махнул рукой.

— Бедная мама, она не может жить без меня. Я пойду.

Настойчивый и протяжный голос матери прозвучал в третий раз.

— Обращайтесь ко мне когда захотите: с удовольствием выполню любой ваш заказ — я большой поклонник всего, что приходит из Парижа. Ну а сейчас мне пора в свой застенок. Спокойной ночи, дорогая.

Закрыв за соседом дверь, я довольно долго разглядывала рисунки. Они оказались действительно превосходными, трудно вообразить что-то лучшее. И хотя все это было создано не моими руками, я заснула в ту ночь с чувством глубокого удовлетворения.

* * *

На следующее утро я поднялась рано: моя клиентка собиралась прийти на первую примерку к одиннадцати, но я хотела приготовить к ее приходу все до мельчайших деталей. Джамиля еще не вернулась с рынка, но скоро должна была появиться. Без двадцати одиннадцать раздался звонок в дверь, и я подумала, что, вероятно, немка пришла пораньше. На мне был тот же темно-синий костюм, что и в прошлый раз: я решила снова его надеть, словно он являлся моей рабочей униформой, превосходно сочетавшей в себе элегантность и простоту. Таким образом я могла подчеркнуть свой профессионализм, а заодно и скрыть тот факт, что в моем гардеробе практически нет осенней одежды. Я была уже с прической, безупречным макияжем и старинными серебряными ножницами, висевшими на шее. Не хватало лишь небольшого штриха — невидимой маски уверенной и успешной женщины. Моментально надев ее, я легким и непринужденным движением распахнула дверь. И в следующее же мгновение сердце мое оборвалось.

— Доброе утро, сеньорита, — сказал комиссар, снимая шляпу. — Я могу войти?

Я сглотнула слюну.

— Доброе утро, дон Клаудио. Конечно, прошу вас.

Я пригласила его в зал и предложила присесть. Он неторопливо направился к креслу, внимательно осматриваясь в комнате. Его взгляд скользнул по потолку с лепниной, по шторам из камчатной ткани и большому столу из красного дерева, заваленному иностранными журналами. Не ускользнула от его внимания и роскошная старинная люстра, которую Канделария достала бог знает где, за сколько и путем неизвестно каких сомнительных махинаций. Я почувствовала, что пульс мой участился, а желудок сжался от волнения.

Комиссар наконец устроился в кресле, и я молча села напротив, дожидаясь, пока он сам заговорит, и стараясь скрыть свое беспокойство, вызванное его неожиданным визитом.

— Что ж, я вижу, дела у вас идут замечательно.

— Я делаю для этого все, что возможно. Я начала работать, и сейчас ко мне как раз должна прийти клиентка.

— А чем именно вы занимаетесь? — спросил комиссар. Несомненно, он прекрасно знал ответ на этот вопрос, однако по какой-то причине хотел услышать его от меня.

Я постаралась говорить нейтральным тоном. Не желала, чтобы комиссар видел меня испуганной и виноватой, но в то же время не было никакого смысла изображать перед ним уверенную и невозмутимую даму, поскольку ему, лучше чем кому-либо, было известно, какова я на самом деле.

— Я занимаюсь шитьем, я модистка, — сказала я.

Комиссар никак не отреагировал. Просто смотрел на меня своими проницательными глазами, ожидая продолжения. И я принялась рассказывать, сидя на краешке софы и держа спину прямо: все изысканные позы, столько раз отрепетированные, были в этой ситуации неуместны. Нельзя было и подумать о том, чтобы эффектно положить ногу на ногу, изящно поправить прическу или слегка поморгать глазами. Сдержанность и спокойствие — вот единственное, что я могла демонстрировать комиссару.

— В Мадриде я тоже шила, я занимаюсь этим полжизни. Я работала в ателье очень известной портнихи, вместе с мамой, и многому там научилась: это было ателье высшего разряда, мы шили для очень важных клиенток.

— Понимаю. Достойная профессия. А на кого вы сейчас работаете, позвольте полюбопытствовать?

Я вновь сглотнула слюну.

— Ни на кого. На себя.

Дон Клаудио приподнял брови, изображая удивление.

— А могу я поинтересоваться, каким образом вам удалось открыть это дело?

Комиссар Васкес мог быть невыносимо дотошным и непреклонным, но в то же время являлся настоящим джентльменом и потому формулировал свои вопросы с безграничной вежливостью. С вежливостью, приправленной некоторой долей иронии, которую он не слишком старался скрыть. Комиссар выглядел не столь напряженным, как во время визитов в больницу. Более расслабленным, спокойным. Жаль, что я не могла отвечать на его элегантные фразы с той же легкостью.

— Я взяла деньги в долг, — просто сказала я.

— Ну надо же, как вам повезло, — насмешливо произнес комиссар. — А не будете ли вы так любезны, чтобы сообщить мне имя столь щедрого человека?

Я думала, что не смогу ничего вымолвить, но ответ вырвался сам собой. Быстро и уверенно.

— Канделария.

— Канделария-контрабандистка? — спросил комиссар с усмешкой, полной сарказма и недоверия.

— Да, она самая.

— Ну и ну, как интересно. А я и не знал, что мелкие пройдохи сейчас такие зажиточные.

Комиссар сверлил меня взглядом, и я поняла, что в этот момент решалась моя судьба — монета уже подброшена в воздух, но никто еще не знает, какой стороной она приземлится. Так неопытный канатоходец, качнувшись на проволоке, может шлепнуться вниз или удержаться на высоте. А мяч, посланный грациозной теннисисткой в костюме от Скиапарелли, задев за сетку, колеблется на ней несколько бесконечных секунд, готовый упасть с одинаковой вероятностью и в одну и в другую сторону. Победа или поражение, спасение или гибель. Но пока — полная неизвестность. Вот что чувствовала я перед комиссаром Васкесом в то осеннее утро, когда с его неожиданным появлением стали сбываться мои самые худшие опасения. Я закрыла глаза и глубоко вдохнула. Потом вновь посмотрела на комиссара и заговорила:

— Послушайте, дон Клаудио: вы сказали, что мне нужно работать, и именно этим я сейчас занимаюсь. Это приличное дело, не временное занятие и не прикрытие чего-то темного. Вы многое обо мне знаете: вам известно, почему я здесь, какие несчастья со мной приключились и что мешает мне уехать. Но вам ничего не известно о том, как я жила до всей этой истории, и сейчас, если вы позволите, я вам расскажу. Я родилась в бедной семье, мама растила меня одна. Своего отца, от которого получила деньги и драгоценности, сыгравшие для меня роковую роль, я узнала лишь несколько месяцев назад. В ситуации, которая сложилась в стране, он понял, что его могут убить, и захотел исправить ошибки прошлого: решил признать меня своей дочерью и выделить долю. До того дня я не знала даже его имени и не видела от него ни сентимо. Поэтому начала работать совсем ребенком — выполняла мелкие поручения, подметала пол, получая, конечно, жалкие крохи. Я была тогда не старше девочек из школы Вирхен Милагроса, которые недавно прошли по улице. Может, среди них и ваша дочь отправилась в школу — в этот мир монахинь, чистописания и латинских склонений, в котором мне не довелось побывать, потому что я должна была учиться ремеслу и зарабатывать себе на жизнь. Но вы не думайте, я не жалуюсь на свою судьбу: мне нравилось шить, у меня это хорошо получалось, я много трудилась, чтобы освоить мастерство, и со временем стала хорошей швеей. И то, что я оставила это занятие, произошло не по моей прихоти, просто так сложились обстоятельства: из-за неспокойной ситуации в Мадриде многие наши клиентки уехали за границу, ателье закрылось, и найти другую работу оказалось невозможно.

Я никогда ни во что не впутывалась, комиссар; вы же знаете: все, что произошло со мной в этот год, все эти преступления, в которых меня обвиняют, — злая ирония судьбы, последствия одного злополучного знакомства. Вы не представляете, сколько бы я отдала, чтобы этой встречи никогда не было, чтобы мне не довелось познакомиться с тем мерзавцем, но, увы, теперь уже ничего нельзя изменить, и мне придется расхлебывать все самой. Я знаю, что должна нести ответственность, и не собираюсь от нее уклоняться. Но поймите, я сумею решить свои проблемы, только если буду работать, и единственное, что я умею делать, — это шить. Закрыв мое ателье, вы подрежете мне крылья, потому что я не смогу заниматься ничем другим. Я уже пыталась найти какую-то работу, но из этого ничего не вышло. Потому я прошу вас только об одном: позвольте мне трудиться в моем ателье, не считайте меня преступницей. Поверьте, за аренду квартиры и мебель заплачено все до последней песеты, я никого не обманула и никому ничего не должна. На мое ателье деньги не посыплются с неба, но я готова работать не покладая рук, от зари до зари. Только позвольте мне делать это спокойно, я не доставлю вам никаких проблем, клянусь своей матерью, кроме которой у меня на всем свете никого нет. Когда закончится война и я заработаю достаточно денег, чтобы выплатить долг гостинице, я вернусь домой к маме, и вы никогда обо мне больше не услышите. Но сейчас, умоляю вас, комиссар, не требуйте от меня других объяснений и разрешите продолжать свое дело. Это моя единственная просьба: не душите меня, не губите мое ателье, которое только-только начинает вставать на ноги, потому что, сделав это, вы ничего не выиграете, а я потеряю все.

Комиссар молчал, и я больше ничего не добавила — мы просто смотрели друг другу в глаза. Я даже не ожидала, что смогу закончить свою речь спокойным и твердым голосом, не утратив невозмутимости. Наконец-то мне удалось освободиться от всего терзавшего меня столько времени. Внезапно я почувствовала полное изнеможение. Я устала от того, что мне пришлось вынести по вине бессовестного негодяя; от жизни в постоянном страхе. Устала от гнетущей меня вины, заставлявшей склоняться под тяжестью этого груза подобно бедным марокканским женщинам, которые, медленно волоча ноги, согнувшись и закутавшись в покрывала, тащили на спинах хворост, финики, детишек, глиняные кувшины и мешки с известкой. Я устала от страха, унижений и мытарств в чужой стране. Я была измучена, обессилена, истощена, но готова бороться, чтобы выбраться из затянувшей меня трясины.

В конце концов комиссар нарушил молчание. Он поднялся с кресла, я последовала его примеру и поправила юбку, тщательно разгладив образовавшиеся складки. Дон Клаудио взял свою шляпу и повертел ее в руках, сосредоточенно разглядывая. Это была уже не та мягкая летняя шляпа, которую я видела на нем несколько месяцев назад, а осенняя фетровая темно-шоколадного цвета, и он крутил ее с таким видом, будто хотел получить какой-то ответ. Перестав теребить шляпу, комиссар наконец заговорил:

— Хорошо. Я согласен. Если против вас не всплывут явные улики, я не стану раскапывать, каким образом вам удалось раздобыть деньги на все это. Так что можете работать спокойно и заниматься делами своего ателье. Я не стану вас беспокоить. Может быть, все действительно наладится, и это избавит от проблем нас обоих.

Дон Клаудио больше ничего не сказал и не стал ждать моего ответа. Произнеся последнее слово своей краткой речи, он кивнул мне на прощание и направился к двери. Через пять минут в ателье пришла фрау Хайнц. Я потом так и не вспомнила, какие мысли роились в моей голове в тот промежуток времени, отделивший один визит от другого. Мне запомнилось лишь, что, когда немка позвонила в дверь, я пошла ей открывать с ощущением, будто с моей души свалился огромный камень.

 

Часть II

16

Этой осенью у меня появились и другие клиентки — в основном богатые иностранки: расчет Канделарии оказался верным. Немки. Несколько итальянок. Были и испанки — главным образом жены предпринимателей, поскольку для чиновников и военных времена стояли слишком неспокойные. Богатые красивые еврейки из сефардов, говорившие на своем мелодичном языке хакетия, произнося странные и непривычно звучащие испанские слова.

Ателье постепенно завоевывало популярность, о нем стали говорить в городе. Клиенты приносили мне деньги: новые песеты, французские и марокканские франки, монеты «хасани». Все это я хранила в небольшом сейфе, спрятанном под замком во втором ящике моей прикроватной тумбочки. В последний день каждого месяца я относила деньги Канделарии. Она откладывала стопку песет на повседневные расходы, а остальное, компактно свернув, ловко прятала на груди. Неся выручку за месяц на своем пышном теле, Канделария мчалась в еврейский квартал в поисках менялы, у которого можно было выгодно обменять деньги. Через некоторое время, тяжело дыша, она возвращалась в пансион и вытаскивала из того же тайника на груди скрученные в трубочку британские фунты.

— Это надежнее всего, детка, надежнее всего; эти англичане — самые хитрые. Песеты Франко мы не будем копить, потому что, когда он со своей армией проиграет войну, эти бумажки не сгодятся даже на то, чтобы ими подтереться. — Потом она делила деньги согласно уговору: половина — мне, половина — ей. — Дай нам Бог никогда не бедствовать, детка.

Я привыкла жить одна, спокойно, без страхов. Заниматься своим ателье и рассчитывать только на себя. Я много работала и мало отдыхала. Объем заказов не требовал дополнительных рук, я справлялась сама. Но для этого ни минуты не сидела без дела: постоянно что-нибудь придумывала, кроила, шила или гладила. Иногда я выходила из дому, чтобы выбрать ткани, заказать обтяжку пуговиц или купить катушки с нитками и застежки. Больше всего мне нравилась пятница: в этот день я ходила на площадь Испании — марокканцы называли ее «Федан», — чтобы полюбоваться великолепным зрелищем, когда халиф, направляясь в мечеть, выезжал на белом коне из своего дворца, под зеленым зонтом, в окружении мавританских солдат в удивительной форме. Потом я прогуливалась по улице, уже переименованной в честь генералиссимуса, доходила до площади Мулай-эль-Мехди и проходила мимо церкви Нуэстра-Сеньора-де-лас-Викториас, которую война наполнила трауром и молитвами.

Война… такая далекая — и в то же время такая близкая. Известия с другой стороны пролива доходили до нас благодаря радио и газетам, передавались из уст в уста. Люди в своих домах отмечали продвижение войск цветными булавками на висевших на стене картах. Я тоже внимательно следила за происходившим на моей родине. Единственным капризом, который я себе позволила в эти месяцы, было приобретение радиоприемника: благодаря ему мне стало известно, что республиканское правительство перебралось в Валенсию, предоставив жителям Мадрида самим защищать свой город. На помощь республиканцам прибыли интернациональные бригады; Гитлер и Муссолини признали легитимность Франко; в тюрьме Аликанте расстреляли Хосе Антонио; я скопила сто восемьдесят фунтов стерлингов, и наступило Рождество.

Свое первое марокканское Рождество я встретила в пансионе. Хотя я пыталась отказаться от приглашения, мне, как всегда, не удалось устоять под мощным натиском Канделарии.

— Ты будешь ужинать у меня в пансионе, и даже не думай отказываться: пока за моим столом есть свободное место, я никому не позволю остаться на праздник в одиночестве.

Мне пришлось согласиться, хотя это было нелегко. С приближением праздников мое сердце наполнялось меланхолией, и меня постоянно преследовали тревожные мысли. Что с моей мамой, как она живет в полной неизвестности, не имея никаких сведений обо мне? На что существует в эти тяжелые времена? Вопросы не оставляли меня в покое, и с каждым днем груз на сердце становился все тяжелее. Атмосфера вокруг тоже не способствовала оптимизму: никакой предпраздничной радости не было и в помине, хотя магазины украсили, люди обменивались поздравлениями, а соседские ребятишки напевали рождественские песни, спускаясь по лестнице. Горькое осознание того, что происходит в Испании, отравляло всем душу, лишая настроения праздновать.

Я пришла в пансион после восьми вечера, улицы в это время почти опустели. Канделария зажарила двух индеек: благодаря доходам от нашего нового бизнеса ее стол стал более изобилен. Я принесла две бутылки шипучего вина и круг голландского сыра, привезенного из Танжера за бешеные деньги. Жильцы пансиона сидели грустные и подавленные, а хозяйка, засучив рукава, заканчивала приготовление ужина и распевала во весь голос песни, стараясь поддержать дух своих постояльцев.

— А вот и я, Канделария, — объявила я, заходя на кухню.

Она прервала пение и перестала помешивать содержимое кастрюли.

— А скажи мне на милость, что с тобой происходит, почему у тебя такое лицо, будто ты явилась на похороны?

— Ничего не происходит, со мной все в порядке, — ответила я, ища, куда поставить бутылки, и отводя глаза.

Канделария вытерла руки тряпкой, взяла меня за локоть и заставила повернуться.

— Меня не обманешь, детка. Это из-за твоей мамы, да?

Я молчала, не глядя ей в глаза.

— Понимаю, первое Рождество не в родном гнезде — чертовски тяжело, но нужно с этим справиться, детка. Я до сих пор помню, как мне впервые пришлось это пережить — да, мне было горько, хотя дома у нас всегда хоть шаром покати и на Рождество оставалось только петь, танцевать и хлопать в ладоши, потому что мы не могли устроить себе праздничный ужин. Да, по родным людям всегда тоскуешь, даже если делил с ними лишь труды и лишения.

Я продолжала прятать глаза, сосредоточенно отыскивая место для принесенных бутылок среди стоявшего на столе. Ступка, супница, чаша с кремом натильяс. Миска, полная оливок, три головки чеснока, лавровый лист на ветке. Канделария, не отходя от меня, продолжала уверенно говорить:

— Но постепенно все это пройдет, вот увидишь. Я не сомневаюсь, что с твоей мамой все в порядке; сегодня она встретит Рождество со своими соседями и, хотя ей будет тебя не хватать, порадуется, что тебе по крайней мере посчастливилось в эти дни уехать из Мадрида, подальше от войны.

Возможно, Канделария была права и мое отсутствие скорее радовало, чем огорчало маму. Может, она думала, что я все еще вместе с Рамиро в Танжере и этот вечер нам предстояло провести в роскошном отеле, среди беззаботных иностранцев, весело танцующих в перерывах между блюдами и равнодушных к происходящему по другую сторону пролива. Разумеется, я писала ей о своем действительном положении дел, однако, как всем было известно, почта из Марокко не доходила до Мадрида, так что мои письма, возможно, так и не покинули Тетуан.

— Наверное, вы правы, — с трудом пробормотала я, все еще держа бутылки в руках и сосредоточенно глядя на стол в безуспешных поисках места. Мне не хватало смелости посмотреть в лицо Канделарии, потому что я боялась не сдержать слез.

— Ну конечно, детка, и не думай больше об этом. Как ни тяжело без тебя твоей маме, но все равно на душе у нее спокойнее от того, что ты сейчас далеко от тех мест, где падают бомбы и стреляют пулеметы. Так что давай, сегодня нужно праздновать, радоваться! — воскликнула Канделария и, вырвав у меня из рук бутылку, откупорила ее и подняла вверх: — За твою маму, которая произвела тебя на свет!

И прежде чем я успела что-то произнести, она жадно отхлебнула шипучку из горлышка.

— А теперь ты, — сказала Канделария, вытирая рот тыльной стороной ладони.

Мне совсем не хотелось вина, но я подчинилась. Исключительно потому, что мы пили за здоровье Долорес.

Наконец все уселись за праздничный стол, но, несмотря на старания Канделарии, ни у кого не было желания разговаривать. Никто даже не хотел ссориться. Учитель зашелся в кашле, хватаясь за грудь; сестры, еще сильнее исхудавшие за последнее время, потихоньку начали всхлипывать. Толстая мать Пакито вздохнула и шмыгнула носом. Ее сын, опьянев от вина, принялся нести какую-то чепуху, телеграфист ему ответил, и мы в конце концов засмеялись. И тогда хозяйка встала и подняла свой бокал.

— За всех присутствующих и за всех отсутствующих, за тех, кто нам дорог!

Мы обнялись и расплакались, и на один вечер два противоборствующих лагеря в этой квартире превратились в дружное сборище товарищей по несчастью.

* * *

Первые месяцы нового года протекали размеренно, полные непрерывной работы. Со своим соседом Феликсом Арандой я с каждым днем общалась все чаще. И не только потому, что наши квартиры находились рядом: нас сближало нечто большее, чем просто соседство. Он был интересным и необычным человеком, а я порой нуждалась в его помощи, что и способствовало нашей дружбе, продолжавшейся долгие годы. После первых эскизов, так выручивших меня в случае с теннисным костюмом, сын доньи Энкарны не раз помогал мне справляться с самыми затруднительными ситуациями. Вскоре после нашего знакомства мне вновь пришлось прибегнуть к его помощи — на этот раз из-за моей неосведомленности в денежных вопросах. Для человека, получившего некоторое образование, решение этой проблемы не составило бы никакого труда. Однако, к сожалению, за моими плечами было всего несколько лет начальной школы. Поэтому, когда пришла пора составлять счет для первой клиентки, я вдруг поняла, что понятия не имею, как это сделать.

Был ноябрь. С утра небо заволокло серыми тучами, а к вечеру пошел сильный дождь, предвещавший грозу, надвигавшуюся со Средиземного моря, — одну из тех, когда ветер вырывал с корнем деревья и обрывал линии электропередачи, а люди ежились под одеялами, горячо бормоча молитвы святой Барбаре. За пару часов до дождя Джамиля отнесла выполненные заказы в дом фрау Хайнц. Два вечерних платья, два повседневных костюма и комплект одежды для игры в теннис — пять моих первых работ — покинули свои места на вешалках в мастерской, где дожидались последней глажки, и, облаченные в чехлы, отправились к своей хозяйке. Джамиля отнесла их в три приема и в последний раз вернулась из дома немки с сообщением:

— Фрау Хайнц говорить, Джамиля приносить завтра счет в немецкие марки.

Для полной ясности немка передала мне через Джамилю конверт с запиской того же содержания. Это повергло меня в замешательство: я принялась размышлять, каким образом составить счет, однако на сей раз память, всегда меня выручавшая, ничем не смогла мне помочь. В период создания ателье и выполнения первых заказов воспоминания о работе у доньи Мануэлы были моими верными помощниками. Все, что я тысячи раз видела и делала в ее мастерской, служило мне надежной опорой. Я знала изнутри работу модного ателье, умела снимать мерки, кроить, плиссировать юбки, пришивать рукава и делать лацканы, но, как ни рылась в запасниках своих умений и воспоминаний, не нашла ничего, что помогло бы составить счет. Мне не раз приходилось держать их в руках, разнося по домам клиенток; иногда доводилось возвращаться в ателье с полученными деньгами в кармане. Однако ни разу не пришло в голову открыть один из этих конвертов и изучить его содержимое.

Я, как всегда, решила обратиться за советом к Канделарии, но за окном уже стемнело, ветер неистовствовал, дождь становился все сильнее, а небо прорезали угрожающие вспышки молний. В такую погоду путь до пансиона был подобен дороге в ад. Пришлось решать проблему самостоятельно: взяв карандаш и бумагу, я уселась за стол на кухне и принялась за дело. Через полтора часа я сидела все там же, в окружении скомканных листов, в пятый раз точа карандаш и по-прежнему ломая голову над тем, сколько будет в немецких марках пятьдесят пять дуро, которые я намеревалась получить с немки за свою работу. И в этот момент, посреди ночи, вдруг что-то сильно стукнуло в стекло кухонного окна. Я подскочила так резко, что уронила стул. В следующее мгновение я увидела, что в кухне напротив горит свет, и, несмотря на дождь и темноту, различила полную фигуру моего соседа Феликса, с его редкой вьющейся шевелюрой и, как всегда, в очках. Он поднял руку, собираясь бросить еще одну горсть миндальных орехов. Я открыла окно, собираясь потребовать объяснений за подобное поведение, но, прежде чем успела заговорить, раздался голос соседа. Его заглушал шум дождя, стучавшего о плиты внутреннего дворика, но брошенные им слова все же долетели до моего слуха.

— Можно мне к вам? Я не люблю грозу.

Я могла крикнуть, что он сошел с ума. Могла возмутиться тем, что он так меня напугал, назвать его дураком и закрыть окно. Однако ничего этого не сделала, поскольку вдруг подумала, что из этого сумасбродного поступка соседа можно извлечь пользу.

— Я пущу тебя, если ты мне поможешь, — сказала я, невольно перейдя на «ты».

— Тогда иди открывай дверь, я сейчас буду.

Разумеется, Феликсу было известно, что двести двадцать пять песет составляют при пересчете двенадцать с половиной рейхсмарок. Знал он также и то, что счет солидного ателье не может быть написан огрызком карандаша на дешевой бумаге. Поэтому сбегал домой и принес большие листы английской бумаги цвета слоновой кости и ручку «Ватерман», изящно писавшую фиолетовыми чернилами. Феликс проявил всю свою изобретательность и талант, и всего через полчаса, под раскаты грома, был создан самый элегантный счет, какой только можно себе представить, и родилось название моего ателье — «У Сирах».

Феликс Аранда был необычным человеком. Остроумным, находчивым и изысканным. Любопытным и насмешливым. Эксцентричным и несколько бесцеремонным. Феликс стал моим постоянным гостем и являлся если не каждую ночь, то, во всяком случае, очень часто. Иногда мы не виделись по три-четыре дня, иногда он приходил пять раз в неделю. Или шесть. Или даже семь. Частота визитов зависела от одного обстоятельства — насколько пьяна его мать. Взаимоотношения между ними были в высшей степени странными. После смерти мужа и отца много лет назад Феликс и донья Энкарна вели себя как образцовые мать с сыном. Они вместе гуляли каждый вечер с шести до семи, вместе ходили на мессу, покупали лекарства в аптеке «Бенатар», вежливо здоровались со знакомыми и ели на полдник слоеные пирожные в «Ла-Кампана». Феликс всегда шел рядом с матерью, заботливо ее поддерживая: «Осторожно, мама, не оступись… Вот здесь, мама, аккуратненько, аккуратненько».

И донья Энкарна, переполненная гордостью, хвалилась своим сыном направо и налево: «Мой Феликс говорит… Мой Феликс считает… Мой Феликс сделал… Ах, мой Феликс, как бы я без него обходилась!»

Однако заботливый птенец и курица-наседка превращались в двух маленьких монстров вдали от посторонних глаз. Едва переступив порог, старуха сбрасывала благопристойную маску и становилась настоящим домашним тираном, ни на минуту не оставляя в покое сына: «Феликс, почеши мне ногу, вот здесь, нет-нет, не здесь, выше, выше, ну какой же ты бестолковый, и как только я могла породить такого тупицу… Феликс, поправь скатерть, ты что — не видишь, она съехала набок; да нет же, не так, так еще хуже — сделай как было; откуда у тебя руки растут, ты ничего не умеешь, и почему я не оставила тебя в приюте, когда ты родился? Посмотри, что у меня с гнойником во рту, накапай „воды Кармен“, у меня опять вздутие… натри спину камфорным спиртом… срежь мне эту мозоль, подстриги мне ногти на ногах, да осторожнее, неуклюжая свинья, не откромсай мне палец… Дай платок… мне нужно высморкаться… принеси пластырь „Сор Вирджиния“ для поясницы… помой мне голову, накрути волосы на бигуди, да аккуратнее, идиот, ты что — хочешь сделать меня лысой?»

Так жил Феликс, вынужденный играть две жалкие роли, отведенные ему матерью. Со смертью отца любимый и балованный ребенок вдруг перестал радовать мать: на людях он продолжал быть для нее обожаемым сыном, но дома она отыгрывалась на нем за все неудачи и разочарования своей жизни. Ему пришлось похоронить свои мечты уехать из Тетуана, учиться живописи в Севилье или Мадриде, разобраться в себе и узнать людей, таких же как он, тяготившихся общепринятыми нормами. Вместо этого Феликс вынужден был жить под неусыпным контролем доньи Энкарны. Он блестяще закончил Колехио-дель-Пилар, что, увы, совсем ему не пригодилось, поскольку мать, используя свое положение несчастной вдовы, выхлопотала для него место серого служащего. Ставить печати на бланки в отделе снабжения в Управлении коммунального хозяйства — идеальная возможность убить творчество даже в самом талантливом человеке и держать его на привязи как собаку: захочу — брошу тебе кусок сочного мяса, захочу — пну со всей силы под брюхо.

Феликс сносил все с францисканским терпением. И так продолжалось долгие годы: мать мучила сына, а он покорно принимал это, терпел и мирился. Трудно было понять, почему мать Феликса так с ним поступала, чего добивалась. Любви, уважения, сочувствия? Нет. Для этого ей не требовалось прилагать ни малейших усилий, потому что Феликс действительно был хорошим сыном. Донья Энкарна жаждала чего-то большего. Бесконечной преданности, безусловного подчинения, выполнения ее самых абсурдных капризов. Послушания, покорности. Всего того, чего требовал от нее покойный муж. Потому-то, наверное, она и избавилась от него. Феликс никогда не рассказывал мне об этом, но, собрав воедино все брошенные им намеки, я пришла именно к такому выводу. Дона Никасио, вероятно, убила собственная жена, и, возможно, Феликсу суждено было, в одну недобрую ночь, совершить то же самое со своей матерью.

Неизвестно, сколько еще времени он смог бы выносить такую жизнь, если бы в один прекрасный момент ему не пришло в голову неожиданное решение. Однажды он принес с работы копченую колбасу и пару бутылок анисовой водки, преподнесенные в качестве подарка: «Давай попробуем, мама, всего рюмочку, одну капельку, просто пригуби».

Однако донья Энкарна не только пригубила эту приторно-сладкую жидкость, но и настолько ее распробовала, что винные пары ударили ей в голову. И в ту ночь, когда она спала как убитая под действием водки, Феликс понял, в чем его спасение. С тех пор бутылка анисовой стала его верной союзницей — чудесной палочкой-выручалочкой и ключом к свободе. Теперь он был не только образцовым сыном на публике и презренной тряпкой дома, но стал еще и лунатиком, убегавшим по ночам из дома, где ему не хватало кислорода.

— Еще чуточку «Моно», мама? — непременно спрашивал он после ужина.

— Ладно, давай, налей мне капельку. Нужно подлечить горло: по-моему, я простудилась сегодня вечером в церкви.

Рюмка водки исчезала в глотке доньи Энкарны с невероятной скоростью.

— А я всегда тебе говорю, мама, чтобы ты одевалась теплее, — заботливо бормотал Феликс, наполняя до краев вторую рюмку. — Ну давай, выпей скорее — вот увидишь, ты сразу согреешься.

Через десять минут, осушив еще три рюмки, донья Энкарна уже храпела, забывшись сном, а ее сын, как вырвавшийся на свободу воробей, мчался в какой-нибудь притон, где собирались люди, с которыми днем, в присутствии матери, он никогда не осмелился бы даже поздороваться.

После моего появления на Сиди-Мандри и ночной грозы мой дом тоже превратился для Феликса в постоянное убежище. Он листал журналы, предлагал новые идеи, рисовал эскизы и весело рассказывал мне о моих клиентках и других людях, о которых я ничего не знала, хотя встречала их ежедневно. Так, день за днем, я постепенно знакомилась с Тетуаном и его жителями: откуда и для чего приехали сюда все эти семьи, кем были те дамы, для которых я шила, кто в городе имел власть и деньги, чем занимался, как, когда и почему.

Однако пристрастие доньи Энкарны к бутылке не всегда обеспечивало снотворный эффект, и тогда происходило нечто ужасное. Формула «я даю тебе выпить, а ты оставляешь меня в покое» порой подводила. Если после водки донья Энкарна не засыпала, то превращалась в настоящую фурию, и тогда с ее языка начинал литься бесконечный поток разнообразных ругательств. Выродок, чучело, неудачник и педераст — самые легкие из них. Феликс, зная, что наутро мать ничего не вспомнит, бросал ей в ответ не меньше оскорблений — старая ведьма, гадина ползучая, тварь, сволочь. Если бы только все это слышали их знакомые, с которыми они встречались в кондитерской, аптеке и церкви! Впрочем, на следующий день все вставало на свои места, о скандале ничто не напоминало, и во время вечерней прогулки мать с сыном выглядели так, будто никогда в жизни не сказали друг другу дурного слова.

— Что хочешь на полдник, мама: сдобную булочку или рулетик с мясом?

— На твое усмотрение, Феликс, дорогой, я всегда полагаюсь на твой выбор; а еще нам нужно пойти к Марии Ангустиас, чтобы выразить ей соболезнования — я слышала, ее племянник погиб в сражении у Харамы; Боже мой, какой ужас, хорошо еще, что ты, как сын вдовы, освобожден от призыва в армию; я не знаю, что было бы со мной, если бы мой ребенок оказался на фронте!

Феликс понимал, что его отношения с матерью болезненно-ненормальные, но ему не хватало смелости разорвать их раз и навсегда. Он предпочитал опаивать ее, чтобы получать временную передышку и убегать из дома по ночам, как вампир. Он смеялся над своим жалким существованием и, высказывая самые нелепые предположения о причинах безумного поведения матери, рассматривал разнообразные методы ее лечения. Это было любимым его развлечением: пока я заканчивала свой трудовой день, пришивая манжеты или обметывая предпоследнюю прорезь для пуговицы, Феликс лежал на моей софе, выискивая в газетах объявления о различных чудодейственных снадобьях.

И говорил нечто вроде:

— Слушай, может, у моей матери с нервами не в порядке? Не попробовать ли это средство? Вот послушай, что пишут: «„Нервионал“ — повышает аппетит, нормализует пищеварение, регулирует работу кишечника. Улучшает настроение, избавляет от раздражительности. Принимайте нервионал, это решит ваши проблемы».

Или вот еще:

— А может, это все из-за грыжи? Я собирался подарить маме ортопедический пояс — думал, с ним она станет спокойнее, — но послушай, что тут написано: «Если у вас грыжа, вам поможет инновационный автоматический компрессор: вы забудете о своем недуге без всяких корсетов и поясов». А вдруг и в самом деле поможет? Как ты думаешь, стоит купить?

И еще:

— А если это что-то с кровью? Смотри, что здесь говорится: «Кровоочистительное средство ричелел. Нарушения кровоснабжения. Варикозное расширение вен и трофические язвы. Прекрасно очищает кровь, выводит вредные вещества».

И множество других подобных глупостей:

— А может, все дело в геморрое? Или ее просто сглазили? Не попытаться ли найти среди мавров кого-то способного снять с нее сглаз? Хотя, если честно, мне вообще не стоит из-за всего этого беспокоиться, поскольку мама стала такой поклонницей дарвиновской обезьяны, что скоро у нее не выдержит печень — ей уже не хватает бутылки даже на пару дней. Бедный мой кошелек. — Феликс прервал свою речь, ожидая моей реакции, но я молчала. — Ну чего ты так на меня смотришь, солнце мое? — спросил он.

— Я просто не понимаю, о чем ты говоришь, Феликс.

— Чего ты не понимаешь? Что такое «дарвиновская обезьяна»? И даже не знаешь, кто такой Дарвин? Он создал теорию о том, что мы, люди, происходим от приматов. Боже мой, детка, у тебя безупречный вкус, и шьешь ты просто великолепно, но что касается общей культуры, к сожалению, не все так замечательно.

Это была правда. Я легко усваивала новые знания и обладала хорошей памятью, но понимала, что мое образование действительно оставляет желать лучшего. Из всех многочисленных знаний, которые можно почерпнуть из энциклопедий, в моей голове хранились лишь крохи: мне были известны имена нескольких королей и то, что на севере Испанию омывает Бискайский залив, а от Франции ее отделяют Пиренейские горы. Я могла без запинки рассказать таблицу умножения и легко совершала арифметические вычисления, но за всю свою жизнь не прочитала ни одной книги и в области истории, географии, искусства и политики имела лишь те скудные познания, которые почерпнула во время жизни с Рамиро и из жарких споров за столом в пансионе Канделарии. Мне удавалось пускать пыль в глаза, играя роль изысканной и утонченной модистки, но я прекрасно понимала, насколько просто вывести меня на чистую воду. Поэтому той зимой в Тетуане я приняла от Феликса необычный подарок: он занялся моим образованием.

В этом была польза для нас обоих. Я узнавала новое и совершенствовалась. А он получил дружеское общение, заполнившее его одиночество. Однако, несмотря на благие намерения, мой сосед оказался не самым образцовым преподавателем. Феликс Аранда, чья душа жаждала свободы и творчества, вынужден был большую часть своей жизни проводить под гнетом деспотичной матери и в тисках бюрократической работы, поэтому в те недолгие часы, когда ему удавалось вырваться на волю, от него меньше всего можно было ожидать порядка, серьезности и терпения. Чтобы получить все это, мне следовало бы обратиться к учителю дону Ансельмо, который, несомненно, сумел бы составить четкий и эффективный учебный план для ликвидации пробелов в моем образовании. Впрочем, хотя Феликс и не был методичным и организованным преподавателем, ему все же удалось дать мне некоторые разрозненные знания, впоследствии, так или иначе, мне пригодившиеся. Благодаря ему я открыла такие имена как Модильяни, Скотт Фицджеральд и Жозефина Бейкер, научилась отличать кубизм от дадаизма, находить на карте европейские столицы и считать до ста на английском, французском и немецком. Я узнала, что такое джаз, и выучила наизусть названия лучших европейских отелей и кабаре.

И, также благодаря Феликсу, мне стало известно, что делают мои соотечественники на этой чужой земле: Испания установила протекторат над Марокко в 1912 году — через несколько лет после подписания с Францией соглашения в Альхесирасе, — и в соответствии с ним испанцы как бедные родственники, получили худшую, маленькую и наименее выгодную часть страны. Потеряв к тому времени последние колонии — Кубу и Филиппины — и ностальгируя о своем имперском величии, Испания непременно желала участвовать в колониальном разделе Африки и довольствовалась теми крохами, которые оставляли ей другие европейские державы.

Удержать контроль над Марокко оказалось нелегко, хотя участок, доставшийся Испании по соглашению в Альхесирасе, был небольшим, население немногочисленным, а земля — неблагодатной и бедной. Имелись и внутренние разногласия, и кровопролитная Рифская война, унесшая тысячи жизней испанцев и марокканцев. Однако в конце концов Испании удалось утвердить свою власть над этим кусочком Африки, и спустя почти двадцать пять лет после официального провозглашения протектората это была неоспоримая территория испанского Марокко, столица которого — Тетуан — не переставала расти. Сюда прибывали все новые и новые люди: военные различного уровня, служащие почты, таможни и других учреждений, финансовые инспекторы и банковские клерки, предприниматели и их жены, учителя, аптекари, юристы и продавцы, лавочники и каменщики, врачи и монахини, чистильщики обуви и буфетчики. Целые семейства, примеру которых следовали другие семьи, привлеченные высокими заработками и надеявшиеся устроить свою жизнь на новом месте, в стране с другой культурой и религией. И среди всех этих людей оказалась я. В обмен за навязанный протекторат Испания принесла в Марокко современные технические достижения, развитие здравоохранения и некоторые улучшения в ведении сельского хозяйства. И еще — школу традиционных искусств и ремесел. Все созданное испанцами для удовлетворения своих нужд служило также и местному населению: электричество, питьевая вода, школы, магазины, общественный транспорт, аптеки, больницы и железная дорога, соединившая Тетуан с Сеутой. В материальном плане Испания едва ли получила большую выгоду от Марокко, поскольку там практически отсутствовали ресурсы. Однако восставшие военные сумели использовать мавров в своих интересах, и тысячи солдат марокканской армии яростно сражались за них по другую сторону Гибралтарского пролива, на чужой гражданской войне.

Кроме этих и других сведений я получила от Феликса и нечто не менее важное — дружбу, общение и множество разнообразных идей. Некоторые из них были великолепны, другие — слишком эксцентричны, но зато благодаря им я могла от души посмеяться в конце рабочего дня. Ему не удалось убедить меня превратить ателье в экспериментальную сюрреалистическую студию, и я отказалась от его предложения нарисовать для меня эскизы моделей в шляпках в виде ботинка или телефона. Не согласилась я использовать и подвески из морских раковин, и пояски из эспарто. Однако во многом другом действительно прислушалась к Феликсу.

По его совету я изменила, например, свою речь: избавилась от вульгаризмов и простонародных выражений и старалась отныне говорить правильно и изысканно. Я начала использовать французские слова и фразы, запомнившиеся мне в Танжере, где присутствовала при долгих разговорах, в которых практически не принимала участия. Этих выражений было совсем немного, едва полдюжины, но Феликс помог мне отточить произношение и подсказал, в какой ситуации следует употреблять каждое из них. Прежде чем заколоть ткань булавками — «vous permettez?», закончив примерку — «voila tout», чтобы выразить восхищение — «tres chic». Можно было упомянуть «maisons de haute couture», будто мне довелось познакомиться с их владельцами, и с видом знающего человека говорить о «gens du monde». Все, что я предлагала своим клиенткам, было «а la francaise», и ко всем ним мне следовало обращаться «madame». С испанскими клиентками я могла упоминать мадридские дома, где мне приходилось бывать, доставляя заказы, — называть имена и титулы, легко и непринужденно, будто невзначай. Мол, этот костюм основан на той модели, которую я пару лет назад сшила маркизе де Пуга для праздника в поло-клубе Пуэрто-де-Йерро, а из точно такой ткани был сшит наряд для первого выхода в свет старшей дочери графов дель Энсинар.

По указанию Феликса я также заказала себе на дверь позолоченную табличку с надписью «У Сирах. Ателье высокой моды», а также целую коробку карточек цвета слоновой кости с названием и адресом моего салона. Это название придумал Феликс: именно так, по его словам, назывались лучшие современные дома моды. Букву «х» на конце моего имени тоже добавил он, заявив, что это придаст ателье аромат космополитизма. Я согласилась на эту игру — в конце концов, эта маленькая folie de grandeur не приносила вреда. Я начала следовать советам Феликса и вскоре почувствовала, что наконец освобождаюсь от прошлого. Для этого не требовалось даже прилагать особых усилий: продуманный образ, хорошо отрепетированные слова и движения, несколько искусных штрихов — и моя новая биография стала создаваться сама собой.

Для своих изысканных клиенток я была дочерью разорившегося миллионера и невестой аристократа — красавца и искателя приключений. Нам довелось пожить в разных странах, а в последнее время пришлось закрыть наши ателье в Мадриде из-за неспокойной политической обстановки. Мой жених временно перебрался в Аргентину, где руководил преуспевающей компанией, а я решила дожидаться его возвращения в столице протектората, поскольку здешний климат благоприятен для моего слабого здоровья. Я привыкла к активной и насыщенной жизни, и мне было невыносимо сидеть без дела, потому я и решила открыть небольшое ателье в Тетуане. Главным образом для развлечения. Именно поэтому я не выставляла за свою работу астрономические счета и бралась за любые заказы.

Я никогда не опровергала представления, сложившиеся обо мне благодаря загадочному образу, созданному с помощью моего друга Феликса. Однако в то же время избегала говорить о себе что-то конкретное, ограничиваясь намеками и туманными фразами, которые и порождали домыслы, вызывая интерес к моей персоне и привлекая новых клиенток. Видели бы меня модистки, работавшие со мной в ателье доньи Мануэлы! И мои соседки с Пласа-де-ла-Паха! Видела бы меня мама! Мама. Я старалась думать о ней как можно меньше, но мысли все равно не оставляли меня в покое. Я знала, что она сильная, решительная и умеет бороться. Но все равно очень беспокоилась за нее, не представляя, что с ней и как удается выживать в эти времена без поддержки и средств к существованию. Мне безумно хотелось передать ей весточку, сообщить, что я осталась одна и снова занимаюсь шитьем. Я узнавала новости по радио, и каждое утро Джамиля покупала мне в киоске «Алькарас» местную газету «Гасета-де-Африка». «Второй триумфальный год под эгидой Франко» — гласили заголовки. Хотя все доходившие до нас известия тщательно просеивались новой властью, я была более или менее в курсе происходившего в Мадриде. Но связь с мамой установить не удавалось. Как я скучала, сколько бы отдала за то, чтобы жить с ней в этом чужом солнечном городе, работать вместе в ателье, есть приготовленные ею блюда и слушать ее всегда меткие суждения! Но Долорес не было рядом со мной, я оставалась одна, вынужденная находиться среди незнакомых людей, не имея возможности вернуться домой и борясь за свое существование, скрывая под маской прошлое, чтобы никто не догадался о моем разбитом сердце и сомнительном происхождении денег, на которые было открыто мое ателье.

Я часто вспоминала Игнасио, хотя и не скучала по нему: на фоне бурного романа с Рамиро мои отношения с первым женихом поблекли, и его образ в моей памяти стал тусклым и расплывчатым, как тающая вдалеке тень. Но, несмотря на это, я не могла без грусти думать о его надежности и нежности, некогда дававших мне уверенность, что рядом с ним со мной не произойдет ничего плохого. Однако чаще, намного чаще, чем мне бы хотелось, меня преследовали воспоминания о Рамиро — они набрасывались исподтишка и неистово терзали душу. Мне было больно, очень больно. Эту боль невозможно измерить, но я научилась жить с ней, как человек, вынужденный тащить на себе тяжелую ношу: это нелегко, приходится двигаться медленно и прилагать невероятные усилия, но даже так, несмотря ни на что, можно идти вперед.

Рамиро, Игнасио, мама, мое прошлое, утраты и разочарования — все они незримо находились рядом со мной, и я научилась с этим мириться. Вспоминания подбирались ко мне в тишине одиноких вечеров, когда я шила в мастерской, окруженная выкройками и сметанными деталями, ложилась спать или сидела в полумраке зала без Феликса, сбежавшего из дому в поисках ночных приключений. Днем они оставляли меня в покое, должно быть, чувствуя, что в это время я слишком занята, чтобы обращать на них внимание. Днем было не до них: мне следовало безупречно играть роль изысканной хозяйки великолепного ателье.

17

С приходом весны заказов стало гораздо больше. Погода менялась, и моим клиенткам требовалась легкая одежда для солнечных дней и теплых вечеров приближающегося марокканского лета. В ателье появились новые лица — пара немок, несколько евреек. Благодаря Феликсу я располагала сведениями обо всех своих клиентках. Он встречался с ними в подъезде или на улице, когда они входили или выходили из ателье. В общих чертах ему всегда было известно, кто они такие, но Феликс, не довольствуясь этим, разузнавал о них все возможное: что они собой представляют, какие у них семьи, куда они ходят, чем занимаются. По вечерам, когда его мать, напившись анисовой водки, благополучно засыпала в кресле, он приходил ко мне и рассказывал все, что удалось выяснить.

Так, например, я много узнала о фрау Лангенхайм — одной из немок, ставших моими постоянными клиентками. Ее отец работал итальянским послом в Танжере, мать была англичанкой, но сама она носила фамилию мужа — горного инженера, немолодого, высокого, лысого и уважаемого человека, принадлежавшего к немногочисленному, но очень влиятельному в испанском Марокко кругу немцев. По рассказам Феликса, он был одним из тех нацистов, благодаря которым восставшие военные, к ужасу республиканцев, получили поддержку от Гитлера в первые дни мятежа. Это сыграло решающую роль в развитии гражданской войны, потому что усилиями Лангенхайма и Бернхардта — еще одного немца, для чьей жены, наполовину аргентинки, я тоже выполняла некоторые заказы, — войска Франко, вследствие значительной военной помощи, смогли в короткий срок переправиться в Испанию. После чего моя клиентка получила из рук халифа почетную награду в знак благодарности и признания заслуг ее мужа.

Задолго до того торжественного события, апрельским утром, фрау Лангенхайм явилась ко мне в ателье с еще незнакомой мне дамой. В дверь позвонили, и Джамиля пошла открывать, а я стояла в зале у балкона, с притворной тщательностью оценивая на свету качество ткани. На самом деле я ничего не разглядывала, а просто приняла позу, наиболее подходящую для встречи клиентки.

— Я привела к вам свою английскую подругу, чтобы она тоже познакомилась с вашим искусством, — сказала фрау Лангенхайм, уверенным шагом входя в зал.

Вместе с ней появилась светловолосая стройная женщина, по внешности которой можно было безошибочно догадаться, что она не испанка. На вид она была моей ровесницей, но удивительная непринужденность манер свидетельствовала, что жизненного опыта у нее в тысячу раз больше, чем у меня. Она поражала своей естественной раскованностью, уверенностью и элегантностью, и я отметила ее жест, с которым она, здороваясь, коснулась моей руки, одновременно грациозно откинув упавший на лицо локон. Ее звали Розалинда Фокс, у нее была невероятно светлая и тонкая, почти прозрачная, кожа и экстравагантная манера говорить вперемежку на разных языках, отчего ее иногда трудно было понять.

— Мне срочно нужно обновить гардероб, so… I believe, что мы с вами должны… э-э-э… to understand each other. Понять друг друга, I mean, — сказала она, закончив фразу легким смешком.

Фрау Лангенхайм отказалась от предложения присесть:

— Я спешу, милочка, мне нужно идти. — Несмотря на фамилию и смешанное происхождение, она свободно говорила по-испански. — Розалинда, дорогая, увидимся сегодня вечером на коктейле у консула Леонини, — сказала она на прощание своей подруге. — Bye, sweetie, bye, пока, пока!

Мы расположились с новой клиенткой в зале, и я принялась действовать по уже сложившемуся сценарию, пуская в ход отрепетированные движения и фразы. Мы полистали журналы и посмотрели ткани. Я посоветовала ей несколько моделей, и она сделала выбор, потом подумала, еще раз пересмотрела образцы и выбрала другое. Англичанка держалась с такой элегантной естественностью, что с ней рядом я чувствовала себя комфортно. Бывали случаи, когда мое постоянное притворство начинало меня тяготить, особенно если приходилось общаться со слишком требовательной клиенткой. Однако на этот раз все было иначе: наш разговор протекал легко и непринужденно.

Мы прошли в примерочную, и я сняла мерки с ее худого как тростинка тела — самые маленькие, какие мне когда-либо доводилось встречать. Мы продолжили обсуждать ткани и фасоны, рукава и вырезы на груди; потом вернулись к выбранным моделям, все уточнили, и я записала заказ. Платье на пуговицах из набивного шелка; костюм из тонкой шерсти кораллово-розового цвета и вечернее платье по образцу одной из моделей последней коллекции Ланвин. Я назначила англичанке примерку через десять дней и думала, что на этом наша встреча закончится, однако моя новая клиентка не собиралась уходить: поудобнее устроившись на диване, она достала черепаховый портсигар и предложила мне сигарету. Мы не торопясь закурили и вернулись к разговору о моде; англичанка на ломаном испанском рассказала мне о своих вкусах. Разглядывая эскизы моделей, она спрашивала, как будет по-испански «вышивка», «подплечники», «пряжка». Я отвечала, и мы вместе смеялись над ее забавным произношением. Мы выкурили еще по одной сигарете, и наконец она собралась уходить — неторопливо, словно у нее не было никаких дел и никто ее нигде не ждал. Сначала англичанка освежила макияж, без особого интереса взглянув на свое отражение в крошечном зеркале пудреницы. Потом поправила волны золотистой шевелюры и взяла шляпу, сумочку и перчатки — все очень элегантное, высшего качества и — как бросилось мне в глаза — абсолютно новое. Я проводила ее до двери, послушала стук каблуков по лестнице и потеряла из вида на много дней. Мне ни разу не довелось встретить ее во время вечерних прогулок, она нигде не появлялась, о ней никто не говорил, и сама я не пыталась выяснить, кем была эта англичанка, имеющая столько свободного времени.

В те дни у меня появилось много новых клиенток, и я была просто завалена работой: приходилось трудиться не покладая рук день и ночь, — но я распланировала все с такой тщательностью, что каждый заказ удавалось выполнить в срок. Через десять дней после визита в мое ателье Розалинды Фокс все три заказанные ею вещи были готовы к первой примерке. Однако она так и не появилась. Ни через день, ни через два. И даже не позвонила, чтобы предупредить, не прислала записку с просьбой перенести примерку. Подобное случалось в моем ателье впервые. Я решила, что англичанка, вероятно, уже никогда не объявится: очевидно, она была одной из тех привилегированных иностранок, для которых не существовало границ и которые в отличие от меня могли свободно выехать из протектората в любой момент, когда им заблагорассудится. Не находя объяснения такому поведению своей клиентки, я решила больше об этом не думать и целиком погрузилась в работу над другими заказами. Англичанка появилась на пять дней позже назначенного, свалившись на меня как снег на голову. Я заканчивала обед — работала без отдыха с самого утра и лишь после трех смогла выкроить время, чтобы перекусить. Раздался звонок в дверь, Джамиля пошла открывать, а я доедала на кухне банан. Услышав голос англичанки в другом конце коридора, я торопливо вымыла руки, надела туфли на каблуках и поспешила встречать клиентку, проводя языком по зубам, поправляя одной рукой прическу, а другой — юбку и лацканы жакета. Ее приветствие было таким же долгим, как и отсутствие.

— Я должна попросить у вас тысячу извинений за то, что не смогла прийти раньше и появилась сейчас таким… таким… неожидаемым образом. Я правильно выразилась?

— Неожиданным образом, — поправила я.

— Ах, ну да, неожиданным, sorry. Меня не было в Тетуане a few days, требовалось разобраться с кое-какими делами в Гибралтаре, хотя, боюсь, мне это не удалось. Anyway, надеюсь, я вас не потревожила своим внезапным визитом.

— Нисколько, — солгала я. — Проходите, прошу вас.

Я провела англичанку в примерочную и продемонстрировала три вещи, сшитые по ее заказу. Она похвалила мою работу и принялась раздеваться, пока не осталась в нижнем белье. На ней была атласная комбинация — несомненно, некогда роскошная, но уже довольно поношенная и потому утратившая отчасти свой шик. Шелковые чулки тоже были не совсем новые, однако явно очень изысканные и дорогие. Англичанка примерила все сшитые мною вещи на свое хрупкое и костлявое тело. Кожа у нее была такая прозрачная, что просвечивали вены, выделяясь голубоватыми прожилками. Держа булавки во рту, я стала подгонять одежду к ее изящной фигуре. Англичанка осталась довольна, охотно согласилась со всеми моими предложениями и не внесла никаких изменений. Мы закончили примерку, и я заверила ее, что все будет на высшем уровне. Пока англичанка одевалась, я вышла, чтобы подождать ее в зале, и она присоединилась ко мне через пару минут. Несмотря на неожиданность ее визита в ателье, она определенно никуда не торопилась. И я предложила ей чай.

— Я с удовольствием выпила бы сейчас «дарджилинга» с капелькой молока, но, полагаю, здесь пьют зеленый чай с мятой, right?

Я не имела ни малейшего понятия, о каком напитке говорит англичанка, но не подала виду.

— Да, марокканский чай, — невозмутимо произнесла я и, предложив ей присесть, позвала Джамилю.

— Я англичанка, — начала объяснять Розалинда Фокс, — однако значительная часть моей жизни прошла в Индии, и хотя скорее всего никогда больше туда не вернусь, я до сих пор скучаю по разным вещам. Например, по нашему чаю.

— Как я вас понимаю. Мне тоже трудно привыкнуть ко многому в этих краях и нелегко обходиться без того, что пришлось оставить.

— А где вы жили раньше? — заинтересовалась англичанка.

— В Мадриде.

— А до Мадрида?

Я готова была рассмеяться в ответ, чуть не забыв обо всем своем придуманном прошлом и едва не проболтавшись, что на самом деле ни разу не покидала родной город, пока один подлец не сманил меня за собой, чтобы потом бросить, как выкуренную сигарету. Однако вовремя спохватилась и, как всегда, постаралась ответить уклончиво:

— Знаете, в разных местах, то тут, то там, но в общем-то дольше всего я жила в Мадриде. А вы?

— Let’s see, сейчас попробую перечислить, — улыбнулась она. — Я родилась в Англии, но вскоре после этого наша семья перебралась в Калькутту. В десять лет родители отправили меня учиться назад в Англию, э-э-э… в шестнадцать я вернулась в Индию, а в двадцать снова уехала в Европу. Там я жила некоторое время в Лондоне, потом — довольно долгий период в Швейцарии. Э-э-э… Затем — год в Португалии, поэтому я иногда путаю эти языки — испанский и португальский. И вот теперь наконец поселилась в Африке: сначала в Танжере, а с недавнего времени — здесь, в Тетуане.

— Какая интересная у вас жизнь, — заметила я, пытаясь упорядочить в голове ворох перечисленных англичанкой географических названий.

— Well, как посмотреть, — пожала она плечами и осторожно отпила из чашки горячего чая, поданного Джамилей. — Я с удовольствием осталась бы жить в Индии, но обстоятельства сложились так, что мне пришлось уехать. Иногда судьба сама принимает за нас решения, right? After all, err… that’s life. Такова жизнь, не так ли?

Англичанка говорила очень странно, и мы с ней принадлежали к разным мирам, но смысл ее слов был мне хорошо понятен. Допивая чай, мы обсудили, каким образом отделать рукава шелкового платья, и договорились о следующей примерке. Англичанка посмотрела на часы и вдруг что-то вспомнила.

— Мне нужно идти, — сказала она, поднимаясь. — Я совсем забыла, что должна сделать еще some shopping, некоторые покупки, а потом приготовиться к выходу. Я приглашена сегодня на коктейль в доме бельгийского консула.

Она говорила, не глядя на меня, надевая перчатки и шляпу. Я наблюдала за ней с любопытством, спрашивая себя, с кем ходила эта женщина на приемы и праздники, с кем делила свою свободу и беззаботность, с кем странствовала по миру, легко переносясь с одного континента на другой, чтобы разговаривать на смеси множества языков и пить чай, благоухающий тысячью ароматов? Сравнивая ее праздную жизнь с моим существованием, полным беспрестанных трудов, я вдруг почувствовала легкий укол зависти.

— Вы не знаете, где можно купить купальный костюм? — внезапно спросила она.

— Для вас?

— Нет. Para el meu filho.

— Простите?

— Му son. No, that’s English, sorry. Как же это по-испански? Ах да, для моего сына.

— Для вашего сына? — удивленно спросила я.

— Да, для моего сына, that’s the word. Его зовут Джонни, ему пять лет and he’s so sweet… Я его обожаю.

— Я тоже не так давно в Тетуане, поэтому, боюсь, не смогу вам ничего подсказать, — произнесла я, стараясь не показывать замешательства. В той идиллической жизни, которую несколько секунд назад мое воображение приписало этой по-детски беззаботной женщине, было все, что угодно: друзья и поклонники, шампанское, шелковые комбинации, путешествия по миру, праздники до рассвета, вечерние платья haute couture и, возможно, молодой муж — красивый и легкомысленный, как она сама. Между тем мне никогда бы не пришло в голову, что у нее есть сын, поскольку ее меньше всего можно было представить матерью семейства. Однако, как оказалось, это именно так.

— Ладно, ничего страшного, я сама попытаюсь что-нибудь найти, — сказала на прощание англичанка.

— Удачи вам. И не забудьте, что я жду вас через пять дней.

— Конечно, я приду, как договаривались, I promise.

Она ушла, но не сдержала обещания. Вместо пятого дня она объявилась на четвертый — и опять без предупреждения. Джамиля сообщила мне о ее приходе около полудня, когда я занималась примеркой с Эльвиритой Коэн, дочерью владельца театра «Насьональ», находившегося на улице Ла-Лунета. Это была одна из красивейших женщин, которых мне доводилось встречать в своей жизни.

— Синьора Розалинда говорить, нужно видеть синьориту Сиру.

— Попроси ее подождать, я подойду через минуту.

Однако прошла не одна минута, а, вероятно, больше двадцати, прежде чем я довела до совершенства наряд, в котором эта удивительно красивая еврейка собиралась появиться на каком-то светском мероприятии. Она тем временем неторопливо говорила со мной на своем мелодичном хакетия:

— Sube un poco aqui, mi reina, que lindo queda, mi weno, si.

Феликс, как всегда, просветил меня насчет евреев-сефардов Тетуана. Одни из них были состоятельны, другие — бедны, но все вели спокойную и размеренную жизнь, занимаясь в основном торговлей. Эти евреи, поселившиеся в Северной Африке после изгнания с Пиренейского полуострова много веков назад, лишь недавно получили испанское гражданство и все права, когда республиканское правительство официально признало их происхождение. Сефардская община составляла десятую часть населения Тетуана, но в их руках была сосредоточена значительная доля экономики города. Они построили большинство новых зданий европейского квартала, и им принадлежали лучшие ювелирные лавки и сапожные мастерские, магазины тканей и готовой одежды. В городе находился Еврейский союз, клуб и несколько синагог, где они собирались для молитв и праздников. Вероятно, на одном из них Эльвирит Коэн и собиралась продемонстрировать свое новое платье из грогрена, примеркой которого мы занимались в тот момент, когда Розалинда Фокс нанесла мне свой третий неожиданный визит.

Она нетерпеливо ожидала меня в зале, стоя у одного из балконов. Обе мои клиентки сдержанно поздоровались друг с другом издалека: англичанка — с некоторой рассеянностью, еврейка — с удивлением и любопытством.

— У меня проблема, — сказала Розалинда, торопливо бросаясь ко мне, как только послышался звук закрывающейся двери, сообщивший, что мы остались одни.

— Расскажите, в чем дело. Не хотите присесть?

— Я предпочла бы что-нибудь выпить. A drink, please.

— Боюсь, могу предложить вам только чай, кофе или стакан воды.

— «Эвиан»?

Я отрицательно покачала головой, размышляя, что было бы неплохо завести в ателье небольшой бар, чтобы при необходимости поднимать настроение клиенткам.

— Never mind, — прошептала англичанка, обессиленно опускаясь на диван. Я тем временем устроилась в кресле напротив, с выработанной непринужденностью положив ногу на ногу, и приготовилась узнать причину очередного внезапного появления Розалинды. Прежде чем заговорить, она достала портсигар, закурила и небрежно бросила его на софу. Глубоко затянувшись, она вдруг спохватилась, что забыла предложить мне сигарету, и, извинившись, снова протянула руку за портсигаром. Я остановила ее, поблагодарив и вежливо отказавшись. Скоро ко мне должна была прийти другая клиентка, и я не хотела, чтобы в тесном пространстве примерочной от моих пальцев исходил запах табака. Англичанка закрыла портсигар и наконец заговорила:

— Мне нужен an evening gown, err… красивое платье к сегодняшнему вечеру. Так получилось, что приглашение застало меня врасплох, но я непременно должна выглядеть like a princess.

— Как принцесса?

— Right. Как принцесса. Obviously, конечно, фигурально выражаясь. Но в общем, мне нужно нечто muito, muito elegante.

— Ваше вечернее платье готово ко второй примерке.

— Вы сумеете закончить его сегодня?

— Нет, это совершенно невозможно.

— А какое-нибудь другое?

— Боюсь, я не смогу вам помочь. К сожалению, мне нечего вам предложить: я не продаю готовую одежду, а шью только на заказ.

Англичанка опять глубоко затянулась сигаретой, но на этот раз не с рассеянным видом, а пристально глядя на меня сквозь облачко дыма. С ее лица исчезло выражение беззаботной девочки, а ее нервный взгляд говорил, что она не собирается легко сдаваться.

— Мне нужно найти какой-то выход из этой ситуации. Дело в том, что, переезжая из Танжера в Тетуан, я приготовила несколько trunks — дорожных сундуков — с ненужными вещами, чтобы отправить их маме в Англию. Но по ошибке сундук с моими evening gowns, со всеми los meus trajes de noite, тоже попал туда, и теперь я жду, чтобы мне прислали его back, назад. Я только что узнала, что приглашена на прием, который дает the German consul, немецкий консул. Э-э-э… It’s the first time, это мой первый выход в свет с человеком, с которым у меня… una liason muito especial… с которым меня связывают некоторые отношения.

Розалинда говорила быстро и взволнованно, изо всех сил стараясь донести до меня смысл того, что излагала на своем причудливом испанском, временами переходящем в португальский и еще больше приправленном английскими словами, чем в две наши предыдущие встречи.

— Well, it is… гм… It’s muito importante for… for… for him, для того человека и для меня, чтобы я произвела una buona impressao на немецкое общество Тетуана. So far, миссис Лангенхайм помогала мне и знакомила с некоторыми из них individually, потому что сама она half English, наполовину англичанка, э-э-э… но этим вечером мне впервые предстоит появиться в свете с этим человеком, openly together, вместе на людях, и поэтому мне нужно быть extremely well dressed, особенно хорошо одетой, и… и…

Я прервала ее речь, поскольку не видела смысла заставлять клиентку тратить слова понапрасну.

— Поверьте, мне очень жаль. Я была бы рада вам помочь, но, к сожалению, это невозможно. Как я вам уже сказала, в моем ателье нет готовой одежды, а ваше платье я не смогу закончить за несколько часов — для этого нужно по меньшей мере три или четыре дня.

Англичанка потушила сигарету и задумалась. Она закусила губу и через несколько секунд снова подняла на меня взгляд, чтобы обратиться с крайне неудобной просьбой:

— В таком случае, может быть, вы одолжите мне одно из своих вечерних платьев?

Я покачала головой, пытаясь придумать правдоподобное оправдание, чтобы скрыть тот прискорбный факт, что не имею ни одного вечернего туалета.

— К сожалению, нет. Вся моя одежда осталась в Мадриде, когда началась война, и теперь я не могу получить ее оттуда. Здесь у меня есть несколько повседневных костюмов, но ничего вечернего. Если честно, то я почти нигде не бываю. Понимаете, мой жених сейчас в Аргентине, так что я…

К моему огромному облегчению, англичанка наконец меня перебила:

— I see, понятно.

Мы молча сидели несколько долгих секунд, не глядя друг на друга и с притворной сосредоточенностью уставившись в противоположные стороны: она — на балконы, я — на арку, ведущую из зала в прихожую. Розалинда первой нарушила неловкое молчание:

— I think I must leave now. Пожалуй, я пойду.

— Мне действительно очень жаль. Если бы у нас было чуть больше времени…

Я не закончила фразу, поняв, что нет никакого смысла говорить о том, чего нельзя изменить. Мне захотелось как-то отвлечь клиентку, чтобы она хоть на минуту забыла о невозможности блистать в этот вечер, когда рядом с ней будет мужчина, в которого она, несомненно, влюблена. Меня продолжала интриговать жизнь этой женщины, прежде такой решительной и беззаботной, а теперь молча направлявшейся к двери.

— Завтра все будет готово ко второй примерке, договорились? — сказала я в качестве бесполезного утешения.

Розалинда ответила неясной улыбкой и, не сказав ни слова, покинула ателье. Я некоторое время стояла неподвижно, огорченная тем, что не смогла помочь своей клиентке. Все, что становилось мне известно о жизни Розалинды Фокс — этой молодой матери, без конца путешествующей по свету и теряющей дорожные сундуки с вечерними платьями с такой же легкостью, с какой некоторые люди, убегая от начавшегося дождя, забывают бумажник на столике в кафе или на скамейке в парке, — возбуждало мой интерес.

Я подошла к балкону и, укрывшись за ставнем, принялась наблюдать. Англичанка вышла на улицу и неторопливо направилась к ярко-красному автомобилю, припаркованному у подъезда. Я предположила, что кто-то там ее дожидался — возможно, тот самый мужчина, рядом с которым ей так хотелось блистать в этот вечер. Меня распирало от любопытства, и я старательно всматривалась, надеясь разглядеть лицо этого человека. Возможно, это был немец, и именно потому она так хотела произвести впечатление на его соотечественников. Я представляла его молодым и привлекательным, светским и раскованным, как сама Розалинда Фокс. Однако мне не пришлось долго теряться в догадках, поскольку, когда англичанка дошла до автомобиля и открыла правую дверь — чтобы, как я предполагала, сесть рядом с водителем, — я с изумлением обнаружила, что там находится руль и она сама собирается вести машину. Ее никто не ждал в этом английском автомобиле с правым рулем: она завела мотор и уехала одна, так же как и приехала. Без мужчины, без вечернего платья и, должно быть, без малейшей надежды найти какой-нибудь выход.

Пытаясь избавиться от неприятного чувства, оставшегося у меня после этой встречи, я принялась наводить в зале порядок, несколько нарушенный появлением Розалинды. Убрала пепельницу, сдула со стола остатки пепла, поправила кончиком туфли загнувшийся угол ковра, взбила диванные подушки и стала аккуратно складывать журналы, которые англичанка листала, пока я занималась примеркой с Эльвиритой Коэн. Я закрыла «Харперс базар», открытый на странице с рекламой губной помады от Хелены Рубинштейн, и собиралась сделать то же самое с весенним номером «Мадам Фигаро», как вдруг в глаза бросилась фотография модели, показавшейся смутно знакомой. В тот же момент в моей голове, словно стая птиц, пронеслась тысяча воспоминаний. Не успев даже подумать, я громко позвала Джамилю. Та вихрем примчалась в зал.

— Беги скорее к фрау Лангенхайм и попроси ее найти сеньору Фокс. Она должна срочно приехать ко мне; скажи, это касается очень важного дела.

18

— Эту модель, дорогая моя невежда, создал Мариано Фортуни-и-Мадрасо, сын великого Мариано Фортуни, наверное, самого известного испанского художника девятнадцатого века после Гойи. Это был выдающийся мастер, и его творчество, кстати, тесно связано с Марокко. Он приехал в Африку во время войны, и здешний экзотический колорит произвел на него неизгладимое впечатление; он написал множество картин на марокканскую тему, и одна из самых значимых его работ — «Битва при Тетуане». Мариано Фортуни-младший оказался не менее гениальным. В своей венецианской мастерской он создает театральные декорации, занимается живописью и фотографией, изучает классические техники и изобретает новые, но больше всего он известен как дизайнер одежды и тканей, и одно из лучших его творений — легендарная модель «дельфос», которую ты, маленькая плутовка, так ловко у него позаимствовала.

Феликс разглагольствовал, лежа на софе и держа в руках журнал с той самой фотографией, благодаря которой моя память подсказала мне решение. Я слушала его, неподвижно сидя в кресле, совершенно обессиленная дневной работой, не в состоянии держать в этот вечер иголку. Я только что пересказала ему события последних часов, начиная с того момента, когда вернувшаяся Розалинда Фокс шумно затормозила у моего подъезда, заставив жильцов высунуться из окон. Она взлетела по лестнице, торопливо стуча каблучками по ступенькам. Я ждала ее с открытой дверью и, не тратя времени на приветствия, тотчас изложила свою идею.

— Мы попытаемся сшить для вас «дельфос». Вы понимаете, о чем я говорю?

— «Дельфос» Фортуни? — недоверчиво спросила она.

— Имитацию «дельфос».

— Вы думаете, это возможно?

Мы несколько секунд смотрели друг другу в глаза. В ее взгляде я прочитала внезапно воскреснувшую надежду. А что читалось в моем, не знала. Наверное — решимость и дерзость, желание справиться с трудностями и выйти победительницей. Возможно, в глубине моих глаз таился страх неудачи, но я изо всех сил постаралась его скрыть.

— Мне уже доводилось шить такое платье, так что, думаю, все получится.

Я продемонстрировала Розалинде ткань — большой отрез серовато-голубого шелкового атласа, добытого где-то пронырливой Канделарией. Разумеется, я ни словом не обмолвилась о происхождении ткани.

— В котором часу вы должны быть на приеме?

— В восемь.

Я посмотрела на часы.

— Что ж, поступим следующим образом. Сейчас почти час. Мне нужно замочить ткань, а потом особым образом ее высушить: на это уйдет от четырех до пяти часов — значит, примерно к шести материал будет готов. Потом мне потребуется по крайней мере полтора часа, чтобы сшить платье: покрой его очень простой, и все ваши параметры мне уже известны, так что, думаю, обойдемся без примерки. Но в любом случае работа займет некоторое время, и еще сколько-то минут придется уделить отделке. Таким образом, я едва успею все закончить. Скажите, где вы живете? Простите, что спрашиваю, но делаю это не из простого любопытства…

— На бульваре Пальмерас.

Я могла догадаться об этом: многие представители высшего общества Тетуана жили именно там. Это был удаленный и тихий район в южной части города, рядом с парком, почти у подножия величественной горы Горгес, с великолепными, окруженными садами особняками.

— В таком случае мы не сможем доставить платье вам домой.

Розалинда вопросительно на меня посмотрела.

— Вам придется приехать прямо сюда, — пояснила я. — Приезжайте около половины восьмого, уже с макияжем и прической, в туфлях и с украшениями. Только они не должны быть многочисленными и слишком броскими: это платье предполагает сдержанную элегантность, — вы меня понимаете?

Она меня поняла. Поняла, поблагодарила и снова ушла, окрыленная. Через полчаса, призвав на помощь Джамилю, я взялась за самое непредвиденное и отчаянное предприятие в своей недолгой самостоятельной карьере модистки. Однако я хорошо знала, что нужно делать, поскольку в ателье доньи Мануэлы мне однажды довелось участвовать в изготовлении точно такого платья. Это был заказ одной нашей клиентки по имени Элена Бареа. В лучшие времена мы шили для нее роскошные наряды из самых изысканных тканей. А когда благополучие и процветание вдруг закончились и другие дамы из высшего света стали под любым предлогом избегать новых заказов, она не пряталась. Как бы ни обстояли дела в шатком бизнесе ее мужа, Элена Бареа не прекращала посещать наше ателье. Она приходила, смеялась над превратностями судьбы и вместе с доньей Мануэлой придумывала, как превратить свои старые наряды в новые, переделав некоторые детали, изменив покрой или добавив какую-нибудь отделку. Кроме того, она выбирала красивые, но недорогие ткани и самые простые фасоны: это позволяло ей максимально уменьшить траты, не жертвуя своей элегантностью.

— Голь на выдумки хитра, — с усмешкой заключала она.

Однажды мы получили от этой клиентки необычный заказ.

— Мне нужна копия вот этого, — сказала Элена Бареа, доставая из небольшой коробки кусок свернутой в рулон ткани кроваво-красного цвета. Она засмеялась, увидев наши изумленные лица. — Это «дельфос», дорогие мои, эксклюзивное платье. Творение известного дизайнера Фортуни: их шьют в Венеции и продают только в самых изысканных магазинах Европы. Посмотрите, какой удивительный цвет, какая прекрасная плиссировка. Техника изготовления такой ткани — изобретение самого дизайнера и держится в строжайшем секрете. Это платье сидит как влитое. И я, дорогая донья Мануэла, хочу себе такое же. Ну разумеется, копию.

Она взяла ткань за края, и словно по волшебству перед нами появилось великолепное платье из красного атласного шелка — роскошное и ослепительное, элегантно ниспадавшее до самого пола. Это было нечто вроде туники, покрытой мелкой вертикальной плиссировкой. Простая и изысканная классика. С того дня прошло четыре или пять лет, но в моей памяти сохранился процесс изготовления платья, поскольку я принимала в этом самое активное участие. На сей раз мне просто требовалось все повторить, и единственная проблема состояла в отсутствии времени. Мы с Джамилей нагрели воды и наполнили кипятком ванну. Обжигая руки, я замочила ткань. Ванная комната наполнилась паром, и мы взволнованно наблюдали за экспериментом, вытирая со лба лившийся градом пот и уже не видя своего отражения в запотевшем зеркале. Через некоторое время мы слили из ванны воду и, взяв ткань с разных концов, изо всех сил стали скручивать ее в противоположные стороны — точь-в-точь как отжимали простыни в пансионе, стараясь выдавить из них все до последней капли. Только на этот раз ткань следовало не развесить на солнце, а, наоборот, высушить в скрученном состоянии, чтобы на шелке образовалось множество складок. Мы сложили материал в глиняный таз и поднялись на крышу. Там мы еще раз скрутили ткань в противоположные стороны, пока она не стала похожа на большую пружину или свернувшуюся в клубок змею. Подстелив на крышу полотенце, мы положили на него будущее платье Розалинды Фокс, в котором ей предстояло выйти этим вечером в свет под руку с загадочным человеком, завоевавшим ее сердце.

Мы оставили материал сохнуть на солнце, а сами вернулись в квартиру и растопили печку — так что на кухне стало жарко, словно в котельной. Когда солнце стало греть слабее, мы принесли скрученную ткань с крыши и положили на чугунную печку, накрытую полотенцем. Я каждые десять минут переворачивала ткань, чтобы жар от горящих углей высушил ее равномерно. Используя остатки шелка, не подвергнутого плиссировке, и три слоя прокладочной ленты, я сшила широкий простой пояс. В пять часов я сняла скрученную ткань с печки и перенесла в мастерскую. Она походила на горячую кровяную колбасу, и, глядя на нее, никто бы не поверил, во что я собиралась превратить ее всего за час с небольшим.

Положив ткань на раскройный стол, я стала медленно и осторожно ее разворачивать, и в конце концов мы с Джамилей увидели удивительно красивый, блестящий плиссированный шелк. Конечно, мы не смогли создать стойкую плиссировку, как в подлинной модели Фортуни, потому что не имели ни соответствующих средств, ни знания технологии, но в любом случае нам удалось добиться довольно хорошего результата, способного продержаться по крайней мере вечер. Этого было вполне достаточно, чтобы наша клиентка успела блеснуть на приеме. Я полностью развернула ткань и дала ей остыть, после чего выкроила четыре детали и сшила из них узкий цилиндрический футляр, который должен был облегать тело как вторая кожа. Затем обработала проймы и неглубокий круглый вырез горловины. Пришлось обойтись без декоративной отделки, и мне потребовалось чуть больше часа, чтобы довести до конца изготовление фальшивого «дельфоса»: это была домашняя версия революционной модели из мира haute couture; ловкая подделка, способная, однако, произвести впечатление на любого, кому предстояло остановить взгляд на обладательнице этого платья тридцать минут спустя.

Я примеривала на него пояс, когда раздался звонок в дверь. Только в тот момент я обнаружила, какой неприглядный у меня вид. Макияж растекся от пота, прическа растрепалась; после беготни и безостановочной работы я выглядела так, словно по мне пронеслась конница туземной регулярной армии. Пока Джамиля открывала дверь, я бросилась в свою комнату, где торопливо переоделась, причесалась и привела себя в порядок. Я отлично справилась со своей работой, и мне хотелось, чтобы внешний вид тоже был на высоте.

Я вышла к Розалинде, думая, что она ждет меня в зале, но, проходя мимо открытой двери в мастерскую, заметила ее перед манекеном, на котором было надето новое платье. Она стояла спиной ко мне, и я не видела выражения ее лица.

— Вам нравится? — спросила я от двери.

Англичанка тотчас повернулась и ничего не ответила. Приблизившись, она взяла меня за руку и горячо ее сжала.

— Спасибо, спасибо, миллион раз спасибо.

Волосы у Розалинды были собраны в низкий узел, подчеркивавший их естественную волнистость. Глаза и скулы были чуть тронуты макияжем, но губы покрывала яркая помада. Туфли на шпильках делали ее выше сантиметров на пятнадцать, в ушах блестели длинные роскошные серьги из белого золота с бриллиантами — единственное ее украшение. Распространяя тончайший аромат изысканных духов, Розалинда сняла одежду, и я помогла ей надеть платье. Голубая плиссированная ткань облекла ее тело, великолепно подчеркнув хрупкую фигуру. Я завязала у нее на спине пояс, и мы обе посмотрели в зеркало, не говоря ни слова.

— Подождите секундочку, — произнесла я.

Я вышла в коридор и позвала Джамилю. Увидев Розалинду в новом платье, марокканка зажала рот рукой, чтобы сдержать крик удивления и восторга.

— Покрутитесь немного, чтобы она на вас полюбовалась. Без ее помощи я не смогла бы ничего сделать.

Англичанка благодарно улыбнулась Джамиле и сделала несколько грациозных оборотов. Марокканка взирала на нее, смущенная и счастливая.

— Что ж, вам пора. До восьми остается всего десять минут.

Мы с Джамилей молча вышли на балкон и притаились в углу, чтобы понаблюдать за выходом нашей клиентки. Было уже довольно темно. Я посмотрела вниз, ожидая снова увидеть маленькую красную машину Розалинды, но вместо нее обнаружила роскошный блестящий черный автомобиль с флажками, цвета которых мне не удалось различить в темноте. Как только фигура в голубом шелке показалась из подъезда, фары зажглись и из машины вышел человек в форме. Он быстро распахнул заднюю дверцу, а Розалинда неторопливо и величественно прошествовала к автомобилю, словно демонстрируя свой великолепный наряд. Я не разглядела, был ли еще кто-нибудь на пассажирском сиденье, потому что, как только англичанка уселась, человек в форме захлопнул дверцу и поспешно вернулся на свое место. Машина тронулась и исчезла в темноте, увозя прекрасную женщину, облаченную в самую необычную подделку за всю историю высокой моды.

19

На следующий день жизнь потекла своим чередом. Часа в три раздался звонок в дверь; я удивилась, никого не ожидая в это время. Феликс вошел, не сказав ни слова. Его поведение показалось мне странным: он всегда приходил ко мне поздним вечером. Скрывшись от любопытных взглядов матери, подсматривавшей в глазок, он наконец заговорил:

— Я вижу, дорогая, дела у тебя идут в гору.

— Что ты имеешь в виду? — удивилась я.

— Воздушную даму, с которой только что столкнулся в подъезде.

— А, Розалинда Фокс? Она приходила ко мне на примерку. И кроме того, утром прислала букет в знак благодарности. Это для нее я вчера выполняла срочный заказ.

— Хочешь сказать, что сшила «дельфос» для этой тощей блондинки, которую я только что видел?

— Именно так.

Феликс помолчал несколько секунд, словно наслаждаясь услышанным, и продолжил с некоторым ехидством:

— Ну и ну. Ты хоть знаешь, кто эта дама, которой ты помогла выйти из столь затруднительной ситуации?

— И кто же?

— В настоящий момент, дорогая, это, наверное, одна из самых влиятельных женщин протектората, и нет такого дела, которого она не могла бы решить в наших краях. Ну за исключением разве что срочного пополнения своего гардероба — но для этого у нее есть ты, несравненная королева подделок.

— Я не совсем понимаю тебя, Феликс.

— Ты действительно не знаешь, кто такая Розалинда Фокс, для которой вчера за несколько часов сшила шикарное платье?

— Мне известно, что она англичанка, прожившая большую часть своей жизни в Индии, и у нее есть пятилетний сын.

— И еще любовник.

— Немец.

— Холодно, холодно.

— Он не немец?

— Нет, дорогая. Твои догадки далеки от истины.

— А ты откуда знаешь?

Феликс усмехнулся:

— Потому что это известно всему Тетуану. Все знают ее любовника.

— Кто он?

— Один очень важный человек.

— Кто? — повторила я, дергая Феликса за рукав и сгорая от любопытства.

Он опять хитро улыбнулся и театрально прикрыл рот рукой, словно собираясь сообщить мне большой секрет.

— Твоя клиентка — любовница верховного комиссара, — медленно прошептал он.

— Комиссара Васкеса? — изумленно воскликнула я.

Феликс встретил мое предположение взрывом смеха, а потом принялся объяснять:

— Нет, конечно, какие глупости ты говоришь. Комиссар Васкес занимается только делами полиции: держит в узде местную преступность и безмозглых служак, работающих под его началом. Я сильно сомневаюсь, что у него остается время для любовных интрижек, и вряд ли есть возможность содержать постоянную любовницу, поселив ее в вилле с бассейном на бульваре Пальмерас. Твоя клиентка, солнце мое, — любовница полковника Хуана Луиса Бейгбедера-и-Атиенса, верховного комиссара Испании в Марокко и наместника на суверенных территориях. Это наивысший военный и административный пост во всем протекторате, если ты не в курсе.

— Ты уверен, Феликс? — пробормотала я.

— Да чтоб моя матушка жила до ста лет, если я вру. Так вот. Никому не известно, когда начались их отношения: сама Розалинда в Тетуане чуть больше месяца, и за это время все узнали об их связи. Бейгбедер совсем недавно стал верховным комиссаром, получив официальное назначение из Бургоса, хотя был исполняющим обязанности на этом посту практически с начала войны. И, как говорят, Франко им очень доволен, поскольку он набирает все новых воинственных мавров для отправки на фронт.

Даже дав волю своей фантазии, я никогда бы не подумала, что Розалинда Фокс влюблена в полковника — сторонника Франко.

— А какой он из себя?

Почувствовав мою заинтригованность, Феликс снова от души рассмеялся.

— Бейгбедер? Неужели ты ни разу его не видела? Впрочем, сейчас его действительно не часто увидишь: он проводит почти все время в Верховном комиссариате, — но раньше, когда был заместителем уполномоченного по делам коренных жителей, его можно было встретить на улице когда угодно. Тогда, конечно, на него никто не обращал внимания — обычный, ничем не примечательный чиновник, почти не принимавший участия в светских увеселениях. Он вел довольно замкнутый образ жизни, не появлялся ни в конном клубе, ни на вечеринках в гостинице «Насьональ», ни в салоне «Марфиль», не играл в карты, как, например, полковник Саенс де Буруага, который даже в день восстания отдавал первые распоряжения с веранды казино. В общем, этот Бейгбедер — сдержанный и малообщительный тип.

— Привлекательной внешности?

— Лично для меня — абсолютно нет, но вы, женщины, довольно странные существа, и вам такие мужчины, возможно, нравятся.

— Опиши мне его.

— Высокий, худой, угрюмый. Смуглый и безупречно причесанный. В круглых очках, с усами и лицом интеллектуала. Несмотря на свой пост и наступившие времена, ходит обычно в гражданской одежде, в скучнейших темных костюмах.

— Он женат?

— Возможно, но здесь, насколько мне известно, всегда жил один. Хотя военные нередко так поступают, предпочитая не брать семью на место своей службы.

— Сколько ему лет?

— Достаточно, чтобы годиться ей в отцы.

— Не могу во все это поверить.

Феликс в очередной раз засмеялся.

— Если бы ты меньше работала и больше выходила из дома, то, возможно, когда-нибудь увидела бы его собственными глазами и сама во всем убедилась. Он по-прежнему иногда ходит по улицам, но всегда в сопровождении охраны. Говорят, он очень образованный человек, знает несколько языков и жил много лет за границей; Бейгбедер ничуть не похож на тех солдафонов, к которым мы привыкли в этих краях, но, судя по занимаемому посту, он на их стороне. Вероятно, они с Розалиндой познакомились за границей; посмотрим, может, она сама тебе все расскажет, а ты потом передашь мне — ты же знаешь, как я обожаю все эти романтические истории. Ну ладно, мне пора, должен вести свою старушенцию в кино. Двойная программа: «Сестра Сан-Сульписио» и «Дон Кинтин-горемыка»; представляю, какие незабываемые впечатления меня ожидают. Из-за этой ужасной войны к нам уже почти год не попадает ни одного приличного фильма. А я бы с удовольствием посмотрел сейчас какую-нибудь американскую музыкальную комедию. Ты помнишь Фреда Астера и Джинджер Роджерс в фильме «Цилиндр»? «I just got an invitation through the mails. Your presence is requested this evening. Its formal: top hat, white tie and tails…».

Феликс вышел, напевая, и я, закрыв за ним дверь, прильнула к глазку, как обычно делала его мать. Все еще мурлыкая песенку, он вытащил из кармана брелок с ключами и вставил один из них в замочную скважину. Когда мой сосед скрылся в своей квартире, я вернулась в мастерскую и снова взялась за работу, не переставая думать об услышанном. Я собиралась поработать еще некоторое время, но вдруг почувствовала, что у меня нет ни сил, ни желания. Вспомнив трудовые подвиги, совершенные накануне, я решила дать себе немного отдыха. Мне пришло в голову последовать примеру Феликса и его матери и вознаградить себя походом в кино. С этим намерением я вышла из дома, но каким-то необъяснимым образом ноги понесли меня в другом направлении и привели на площадь Испании.

Там были клумбы с цветами и пальмы, мостовая из цветных булыжников и белые здания вокруг. Каменные скамейки, как всегда, занимали влюбленные пары и стайки девушек. Из ближайших кафе доносился приятный запах мяса на шпажках. Я пересекла площадь и направилась к Верховному комиссариату, раньше, за все время моего проживания в Тетуане, не вызывавшему у меня особого интереса. Именно здесь, рядом с дворцом халифа, в этом большом белом здании, построенном в колониальном стиле и окруженном пышными садами, располагалась главная власть протектората. За растительностью виднелись три его этажа, башни на углах, зеленые ставни и отделка, выложенная оранжевым кирпичом. Арабские солдаты — внушительные и невозмутимые, в тюрбанах и длинных плащах — стояли в карауле перед высокими железными воротами. Офицеры туземной регулярной армии, в безупречной форме песочного цвета, в бриджах и до блеска начищенных сапогах, входили и выходили через маленькую боковую дверь. Там можно было увидеть и марокканских солдат в европейских гимнастерках, широких штанах и с бурыми обмотками на голенях. Двухцветный национальный флаг развевался на фоне голубого неба, возвещавшего о наступлении лета. Я остановилась, наблюдая за непрекращающимся движением людей в форме, и опомнилась, только когда на меня со всех сторон стали бросать любопытные взгляды. Смутившись и растерявшись, я повернулась и возвратилась на площадь. Для чего я ходила к Верховному комиссариату, что надеялась там увидеть? Наверное, ничего — во всяком случае, ничего конкретного: мне просто хотелось посмотреть, где обитает предполагаемый любовник моей новой клиентки.

20

Весна постепенно переходила в раннее лето со светлыми вечерами, и я продолжала работать в своем ателье, выплачивая положенную часть Канделарии. Пачка английских фунтов в ящике моей тумбочки достигла уже внушительных размеров, и этих денег почти хватало, чтобы погасить долг: срок, назначенный мне гостиницей «Континенталь», скоро истекал, и я с облечением думала, что наконец смогу освободиться от этого бремени. Благодаря радио и газетам я следила за военными новостями. Погиб генерал Мола, началась битва при Брунете. Феликс по-прежнему являлся ко мне в гости по вечерам, и Джамиля все время была рядом со мной, понемногу совершенствуя свой испанский и начиная осваивать самые простые швейные работы — приметку, обметку, пришивание пуговиц. Иногда до нашей мастерской — через открытые окна, выходившие во внутренний дворик, — доносились звуки и обрывки разговоров из соседних квартир. И еще — топот детей с верхнего этажа, которые то гурьбой, то по одному выбегали играть на улицу, наслаждаясь каникулами. Все эти звуки не раздражали меня — напротив, помогали чувствовать себя не такой одинокой.

Однако однажды, в середине июля, топот и голоса зазвучали громче, чем когда-либо.

— Приехали! Приехали! — Послышались крики, хлопанье дверьми и громкие всхлипывания: — Конча, Конча! Кармела, сестренка! Наконец, Эсперанса, наконец!

Я слышала, как двигали мебель, как десятки раз поднимались и спускались по лестнице. Смех, плач, распоряжения:

— Наполни ванну, доставай еще полотенца, неси одежду, матрасы; ребенка, ребенка, накормите ребенка. — И опять плач, взволнованные возгласы, смех. Запах еды и стук посуды в неурочное время. И снова: — Кармела, Боже мой, Конча, Конча!

Лишь глубоко за полночь все наконец угомонились. Когда объявился Феликс, я поспешила его спросить:

— Что происходит в квартире Эррера? У них там какой-то переполох.

— Ты что — ничего не знаешь? Приехали сестры Хосефины. Им удалось выбраться с территории республиканцев.

На следующее утро радостная суета у соседей возобновилась, хотя доносившиеся звуки стали немного спокойнее. Как бы то ни было, оживление в их квартире не прекращалось весь день: кто-то постоянно входил и выходил, звонили в дверь, надрывался телефон, и дети шумно носились по коридору. И в перерывах — опять всхлипывания, плач и смех. В середине дня в мою дверь позвонили. Я решила, что кто-то из соседей пришел что-нибудь попросить — полдюжины яиц, покрывало или кувшинчик оливкового масла. Однако я ошиблась.

— Сеньора Канделария велела передать, чтобы вы пришли в пансион, как только сможете. Умер дон Ансельмо.

Известие принес мне, обливаясь потом, толстяк Пакито.

— Возвращайся и скажи, что я уже иду.

Я сообщила Джамиле печальную новость, и она горько заплакала. Я же не проронила ни слезинки, хотя на сердце было очень тяжело. Из всех беспокойных обитателей пансиона с доном Ансельмо у меня сложились теплые отношения. Я надела самый темный костюм из имевшихся в шкафу: в моем гардеробе еще не успела появиться траурная одежда. Мы с Джамилей быстро зашагали по улицам, подошли к подъезду пансиона и поднялись по лестнице до первой площадки. Дальше проход загораживала большая группа людей, и нам пришлось пробираться через толпу друзей и знакомых учителя, почтительно ожидавших своей очереди проститься с ним.

Дверь в пансион была открыта, и, еще не переступив порог, я почувствовала запах зажженной восковой свечи и услышала бормотание женских голосов, молившихся в унисон. Канделария вышла нам навстречу в черном, слишком тесном для нее наряде, на пышной груди раскачивался медальон с изображением Девы Марии. На столе в центре столовой в открытом гробу лежало пепельно-серое тело дона Ансельмо, обряженное в его лучший костюм. При виде покойного по моей спине пробежала дрожь, и я почувствовала, как Джамиля впилась ногтями мне в руку. Мы с Канделарией обменялись поцелуями, и она омочила мою щеку слезами.

— Вот он, бедняга, лежит прямо на поле боя.

Я вспомнила, какие баталии разыгрывались за этим столом на моих глазах. Летящие анчоусы и желтые корки африканской дыни. Ядовитые шутки и оскорбления, вилки, поднятые словно копья, рев с обеих сторон. Угрозы хозяйки выставить всех на улицу, чего она так ни разу и не сделала. Действительно, это было настоящее поле боя. Я с трудом сдержала горькую улыбку. Тощие сестры, толстая мать Пакито и несколько соседок, сидевшие у окна в трауре с головы до ног, продолжали произносить молитвы монотонными плаксивыми голосами. Я представила на секунду, как отреагировал бы на все это сам дон Ансельмо: несомненно, пришел бы в ярость и, сжимая в зубах «Толедо», надрываясь от кашля, закричал бы женщинам, чтобы они, черт возьми, прекратили за него молиться. Но учителя уже нет среди живых, а они живы. И перед его мертвым телом, пусть еще не остывшим, могут делать все, что заблагорассудится. Мы с Канделарией сели рядом с женщинами, и она, подстраиваясь под их голоса, вступила в общий хор. Я последовала ее примеру, но мои мысли были далеко в этот момент.

Я пододвинула свой плетеный стул к Канделарии — так что наши плечи соприкоснулись.

— Я хочу спросить вас кое о чем, — прошептала я ей на ухо.

— Говори, душа моя, — так же тихо ответила Канделария.

— Я узнала, что некоторым людям удается вывозить своих родственников с территории республиканцев.

— Да, так говорят…

— Вы можете узнать, как они это делают?

— Зачем тебе это?

— Я хочу помочь маме выбраться из Мадрида и привезти ее в Тетуан.

— Мне нужно поспрашивать людей…

— Завтра утром?

— Как получится. А сейчас давай молиться за дона Ансельмо — может, нашими стараниями он попадет на небеса.

Ночное бдение над телом покойного продолжалось до рассвета. На следующий день мы похоронили учителя, с отпеванием в католической миссии и исполнением всех религиозных обрядов, словно он был самым набожным человеком. По дороге на кладбище дул сильный ветер, колыхавший траурные вуали, вздымавший юбки и носивший по земле листья эвкалиптов. Когда священник произносил последние латинские молитвы, я наклонилась к Канделарии и с недоумением прошептала:

— Сестры всегда называли учителя безбожником и сыном Люцифера. Зачем вы организовали ему такие похороны?

— Понятное дело зачем — вдруг он иначе попадет в ад и его дух станет являться к нам по ночам…

Я с трудом удержалась от смеха.

— Ради Бога, Канделария, не будьте такой суеверной.

— Не учи меня, деточка, я давно живу на этом свете и знаю, о чем говорю.

Она замолчала и больше не кинула на меня ни одного взгляда, до тех пор пока не прозвучал последний requiescat in расе. Гроб опустили в могилу, могильщики стали засыпать его землей, собравшиеся начади расходиться. Мы направились к кладбищенским воротам, но по дороге Канделария вдруг остановилась и, сделав вид, будто застегивает пряжку на туфле, дождалась, когда сестры, мать Пакито и соседки уйдут вперед. Мы смотрели, как они удаляются, похожие на ворон в своих длинных черных вуалях, доходивших до пояса.

— Ладно, пойдем чего-нибудь съедим, детка, а то я после таких печальных событий всегда умираю от голода…

Мы побродили по улицам и, купив в кондитерской «Эль Буэн Густо» пирожные, уселись на площади у церкви, среди пальм и цветников. И тогда я наконец задала Канделарии вопрос, вертевшийся у меня на языке с самого утра:

— Вам удалось узнать что-нибудь насчет того, о чем я вам вчера говорила?

Канделария кивнула с набитым меренгой ртом:

— Все это очень непросто. И стоит больших денег.

— Расскажите.

— Есть люди, которые организуют это из Тетуана. Мне не удалось выяснить детали, но, насколько я поняла, в Испании все проворачивается через Международный Красный Крест. Они находят людей на территории республиканцев и переправляют их в один из портов Леванта. Не спрашивай меня, как это делается, потому что я не имею ни малейшего понятия. Тайком, на грузовиках, пешком — бог их знает. Но суть в том, что потом их сажают на корабль, а оттуда уже все дороги открыты. Тех, кто хочет попасть на территорию националистов, перевозят во Францию, а оттуда — обратно в Испанию, через границу со Страной Басков. Желающих же перебраться в Марокко отправляют сначала в Гибралтар или какой-нибудь другой порт на Средиземном море, а оттуда уже в Танжер и, наконец, в Тетуан.

Я почувствовала, как забилось сердце.

— А вы знаете, к кому нужно обратиться?

Канделария грустно улыбнулась и ласково похлопала меня по колену, оставив на юбке след от сахарной пудры.

— Прежде чем к кому-то обращаться, нужно приготовить солидную сумму денег. Причем в фунтах стерлингов. Я же тебе говорила, что деньги англичан надежнее всего.

— У меня лежит нетронутым все, что я откладывала в последние месяцы, — сказала я.

— И еще на тебе висит долг гостинице «Континенталь».

— Может, мне хватит денег и на то и на другое.

— Сильно сомневаюсь, душа моя. Это дело обойдется тебе в двести пятьдесят фунтов.

В горле у меня пересохло, и кусок слоеного теста застрял в нем, как комок клейстера. Я закашлялась, и Канделария похлопала меня по спине. Когда мне наконец удалось сглотнуть, я высморкалась и спросила:

— А вы не могли бы мне одолжить?

— Да у меня ничего нет, детка.

— А деньги из ателье, которые я вам приношу?

— Они уже все потрачены.

— На что?

Канделария шумно вздохнула.

— На эти похороны, на лекарства в последнее время и на оплату счетов, которые остались у дона Ансельмо в нескольких местах. Хорошо еще, что доктор Мате был его другом и не взял с меня денег за свои визиты.

Я посмотрела на нее с недоверием.

— Но ведь у него должны были остаться сбережения от пенсии, которую он получал.

— От него не осталось ни гроша.

— Но это невозможно: учитель уже много месяцев почти никуда не выходил, ему не на что было тратить деньги…

Канделария улыбнулась, и в ее улыбке смешались сострадание, горечь и ирония.

— Не знаю, каким образом чертов старик это устроил, но ему удалось передать все свои сбережения «Красной помощи».

Хотя сумма, необходимая для того, чтобы привезти маму в Марокко и в то же время выплатить долг гостинице, была для меня нереальной, мысли об этом не выходили из головы. В ту ночь я почти не сомкнула глаз, не переставая лихорадочно размышлять. Я придумывала самые безумные варианты и тысячу раз пересчитала свои накопления, отчего они, конечно, не увеличились. Однако в конце концов почти на рассвете ко мне пришло неожиданное решение.

21

Разговоры, смех и ритмичный стук печатной машинки смолкли, и четыре пары глаз остановились на мне. Комната была серая, полная дыма, пропахшая табаком и испарениями человеческих тел. Когда все стихло, стало слышно только жужжание множества мух и монотонный шум деревянных лопастей вентилятора, крутившихся над нашими головами. И через несколько секунд кто-то проходивший по коридору восхищенно присвистнул, увидев меня в моем лучшем костюме стоящей перед четырьмя столами, за которыми, обливаясь потом, работали — или делали вид, что работают, — четверо полицейских.

— Мне нужно поговорить с комиссаром Васкесом, — сообщила я.

— Его нет, — ответил самый толстый.

— Но он скоро придет, — сказал самый молодой.

— Можете подождать его, — произнес самый тощий.

— Присаживайтесь, если хотите, — предложил самый старый из них.

Я уселась на стул с гуттаперчевым сиденьем и провела на нем в ожидании больше полутора часов. В течение этого времени полицейские притворялись, будто занимаются своими делами, однако работа интересовала их меньше всего. Они беззастенчиво поглядывали на меня, били мух сложенными газетами, делали друг другу многозначительные знаки и обменивались записками, в которых, должно быть, обсуждались мои ноги, грудь, бедра и то, как со мной можно провести время, не будь я такой недотрогой. В конце концов появился дон Клаудио: он стремительно шел по коридору, снимая шляпу и пиджак, отдавая распоряжения и одновременно пытаясь прочитать несколько бумаг, которые ему только что передали.

— Хуарес, срочно отправляйся на улицу Комерсио, там была поножовщина. Кортес, если сейчас же на моем столе не будет отчета о деле торговки спичками, я в два счета отправлю тебя куда-нибудь в Ифни. Баутиста, что там насчет кражи на Зерновом рынке? Каньете…

Внезапно он замолчал, увидев меня. И Каньете — самый тощий из полицейских — остался без задания.

— Проходите, — бросил комиссар, указывая на кабинет, находившийся в глубине комнаты, и снова надел пиджак, который почти уже снял. — Кортес, подожди со своим отчетом. А вы двое — выполняйте, что я сказал.

Он закрыл стеклянную дверь, отделявшую его кабинет от остального помещения, и предложил мне присесть. Комната комиссара была меньше размером, но намного приятнее той, где сидели другие полицейские. Дон Клаудио повесил шляпу на вешалку и уселся за стол, заваленный папками и бумагами. Он включил бакелитовый вентилятор, и я с наслаждением, словно путник в пустыне, ощутила на лице дуновение свежего воздуха.

— Итак, я вас слушаю. — Тон комиссара не был ни слишком любезным, ни резким. В нем чувствовалась нервность и озабоченность первых наших встреч и в то же время спокойствие того осеннего дня, когда мы заключили с ним взаимовыгодный договор. Как и прошлым летом, лицо его покрывал бронзовый загар — возможно, он, подобно многим другим жителям Тетуана, любил посещать ближайший пляж на реке Мартин. Или это просто следствие его службы, на которой ему приходилось целый день ходить по городу под палящими лучами солнца.

Я уже знала стиль работы комиссара и поэтому сразу изложила свою просьбу, приготовившись отвечать на целый шквал вопросов, которые должны были последовать.

— Мне нужен мой паспорт.

— Могу я узнать, для чего?

— Чтобы поехать в Танжер.

— Позвольте спросить, с какой целью?

— Чтобы поговорить с администрацией гостиницы насчет моего долга.

— В каком смысле «поговорить насчет долга»?

— Я хочу, чтобы мне продлили срок выплаты.

— Насколько мне известно, дела у вас в ателье идут превосходно, и, мне казалось, вы уже могли собрать нужную сумму. У вас отличные клиентки, я справлялся о вас и слышал хорошие отзывы.

— Да, в ателье у меня все в порядке, это правда. И мне удалось скопить некоторую сумму.

— Сколько?

— Достаточно, чтобы выплатить долг гостинице.

— Ну так что же тогда?

— Мне нужны сейчас эти деньги для другого дела.

— Для какого именно?

— Это связано с моей семьей.

Комиссар посмотрел на меня с притворным удивлением.

— Я полагал, ваша семья находится в Мадриде.

— В том-то все и дело.

— Объясните, пожалуйста.

— Из всей семьи у меня только мама. Она сейчас в Мадриде. И я хочу вывезти ее оттуда в Тетуан.

— А ваш отец?

— Как я вам уже говорила, мы почти незнакомы. Я хочу лишь привезти к себе маму.

— Понятно. И как вы собираетесь это сделать?

Я подробно рассказала комиссару все, что узнала от Канделарии, не упомянув, однако ее имени. Он слушал меня, как всегда, предельно сосредоточенно и пристально глядя мне в глаза, хотя я была уверена, что ему и так прекрасно известны все подробности этих перемещений с одной территории на другую.

— И когда вы собираетесь ехать в Танжер?

— Как можно скорее, если вы дадите мне разрешение.

Дон Клаудио откинулся на спинку кресла, внимательно на меня посмотрел и принялся барабанить по столу пальцами левой руки. Умей я читать мысли, то почувствовала бы, какая напряженная работа закипела сейчас в его голове: как он взвешивал мои слова, обдумывал их, размышлял, принимал решение. Через некоторое время — не очень долгое, но показавшееся мне бесконечным — комиссар вдруг перестал барабанить пальцами и энергично хлопнул по столу ладонью. Тогда я поняла, что решение принято, но, прежде чем сообщить его мне, дон Клаудио подошел к двери и, выглянув, крикнул:

— Каньете, приготовь пропуск для проезда через пост Борч на имя сеньориты Сиры Кироги. Срочно.

Я вздохнула с облегчением, услышав, какое задание получил Каньете, но не произнесла ни слова до тех пор, пока комиссар, вернувшись на свое место, не обратился ко мне сам.

— Я дам вам ваш паспорт, пропуск и двенадцать часов на то, чтобы вы съездили завтра в Танжер и сразу вернулись. Поговорите с администратором «Континенталя»: может быть, он согласится пойти вам навстречу. Хотя, если честно, я в этом сомневаюсь. Впрочем, попытка не пытка. Сообщите мне потом результат. И помните: со мной шутки плохи.

Дон Клаудио выдвинул ящик стола, порылся там и достал мой паспорт. Потом вошел тощий Каньете и, положив на стол бумагу, плотоядно на меня посмотрел. Комиссар подписал документ и, не поднимая головы, бросил «иди работай, Каньете», чтобы выпроводить своего нерадивого подчиненного. Не проронив больше ни слова, он сложил бумагу и протянул ее мне вместе с паспортом. Затем поднялся и взялся за ручку двери, показывая, что встреча закончена. Когда я вышла из кабинета, меня встретили не четыре пары глаз, как вначале, а уже семь. Семеро мужчин, отлынивая от работы, с нетерпением ждали моего появления, словно им никогда не доводилось видеть красивых женщин в стенах своего комиссариата.

— Ну и что здесь происходит, или мы все в отпуске? — спросил дон Клаудио, не обращаясь ни к кому конкретно.

Все немедленно бросились изображать бурную деятельность — доставать бумаги из папок, обсуждать какие-то важные дела и стучать по клавишам пишущей машинки, скорее всего печатая лишь бессмысленный набор букв, повторявшихся по нескольку раз.

Я вышла из комиссариата и зашагала по тротуару. Проходя мимо окна, я увидела комиссара, снова заглянувшего в комнату к своим подчиненным.

— Ну и ну, шеф, вот это цыпочка, — прозвучал незнакомый мне голос.

— Закрой рот, Паломарес, а то отправлю тебя стоять в карауле на Пико-де-лас-Монас.

22

Прежде, как мне было известно, между Тетуаном и Танжером, разделенными семьюдесятью километрами, существовало регулярное автобусное сообщение. Однако с началом войны автобусы стали ходить редко и не придерживались строгого расписания, поэтому мне так и не удалось узнать, когда можно будет уехать. На следующее утро я направилась в гараж «Ла-Валенсьяны», исполненная решимости ждать сколько потребуется — до тех пор пока один из этих больших красных автобусов не отправится в путь. Если накануне мне удалось выдержать полтора часа в обществе нахальных полицейских, то — решила я — дождаться отправления автобуса среди водителей и перепачканных машинным маслом механиков тоже вполне под силу. Я снова надела свой лучший костюм, повязала на голову шелковый платок и скрыла под темными очками глаза, чтобы они не выдавали мое волнение. Не было еще и девяти, а я уже подходила к находившемуся за городом автобусному гаражу. Я шагала торопливо, погруженная в свои мысли, представляя себе встречу с администратором «Континенталя» и продумывая, что буду ему говорить. К тому же к моим переживаниям из-за долга присоединялось другое, не менее неприятное чувство. Мне впервые предстояло вернуться в Танжер, где все пропитано воспоминаниями о Рамиро. Я знала, как больно мне будет вновь оказаться там, и понимала, что день выдается тяжелый.

По дороге мне почти никто не встретился: было еще рано, — поэтому меня очень удивило, когда рядом со мной неожиданно притормозил автомобиль — черный и блестящий «додж» среднего размера. Я понятия не имела, кому принадлежит эта машина, но донесшийся из нее голос оказался мне прекрасно знаком.

— Morning, dear. Какая неожиданная встреча! Может, тебя подвезти?

— Нет, спасибо. Я уже на месте, — сказала я, указывая на гараж «Ла-Валенсьяны».

Заглянув в машину, я увидела, что на англичанке один из костюмов, сшитых в моем ателье, а на голове, как и у меня, светлый платок.

— Ты собираешься сесть на автобус? — спросила она с нотками удивления в голосе.

— Да, я еду в Танжер. Но в любом случае спасибо вам за любезное предложение.

Словно услышав смешную шутку, Розалинда Фокс звонко расхохоталась.

— No way, sweetie. Никаких автобусов, дорогая. Я тоже еду в Танжер, так что прошу садиться. И пожалуйста, не обращайся больше ко мне на вы. Мы ведь теперь подруги, aren’t we?

Я быстро взвесила это предложение и, рассудив, что в нем нет ничего противоречащего наставлениям дона Клаудио, приняла его. Эта неожиданная удача избавила меня от утомительной поездки в автобусе, с которым связаны самые печальные воспоминания, и, кроме того, в компании с Розалиндой было намного легче преодолеть дорогу, отвлекшись от тревожных мыслей.

Оставив позади автобусный гараж, мы проехали вдоль бульвара Пальмерас, мимо огромных красивых особняков, утопавших в зелени садов. Англичанка указала мне на один из них:

— Вот мой дом, хотя, думаю, это ненадолго. Вероятнее всего, я скоро перееду.

— В другой город?

Розалинда рассмеялась, словно услышала самое нелепое предположение.

— Нет-нет, ничего подобного. Просто хочу найти себе более удобное жилье; эта вилла, конечно, великолепна, но в ней довольно долго никто не жил, и она нуждается в ремонте. Водопровод там в ужасном состоянии, и мне даже думать не хочется о том, что будет зимой. Я сказала об этом Хуану Луису, и он подыскивает для меня другое жилье, a bit more comfortable.

Она упомянула имя своего любовника просто и непринужденно, уже не таясь, как в тот день, когда я срочно шила ей платье для приема. Я, в свою очередь, никак на это не отреагировала, словно все было в порядке вещей и то, что моя клиентка так запросто упоминает имя верховного комиссара, не казалось мне чем-то необычным.

— Я в восторге от Тетуана, it’s so, so beautiful. Он чем-то напоминает европейскую зону Калькутты, с ее садами и домами в колониальном стиле. В общем, те места, где я провела немалую часть своей жизни.

— Ты не собираешься туда возвращаться?

— Нет, ни в коем случае. Все это уже в прошлом, и у меня с ним связаны не очень приятные воспоминания — кое-кто поступил там со мной довольно нехорошо. К тому же мне нравится узнавать новые места: недавно я жила в Португалии, теперь — здесь, в Марокко, а завтра — who knows — кто знает, где окажусь. В Португалии я прожила чуть больше года — сначала в Эшториле, затем в Кашкайше. Потом ситуация изменилась, и я решила уехать оттуда.

Розалинда говорила без остановки и в то же время внимательно следила за дорогой. Я заметила, что ее испанский значительно улучшился со времени нашей первой встречи — она уже не смешивала его с португальским, хотя по-прежнему то и дело вставляла слова на своем родном языке. Мы ехали с открытым верхом, и шум мотора был оглушительным. Англичанке приходилось почти кричать, чтобы я ее услышала.

— До недавнего времени там, в Эшториле и Кашкайше, было превосходное общество — дипломаты, европейские аристократы, английские виноторговцы, американцы из нефтяных компаний… Все было невероятно дешево: жилье, обслуживание, напитки. Мы жили, ни в чем себе не отказывая, развлекались, играли в бридж. Но неожиданно, как-то вдруг, все изменилось. Внезапно появилось огромное количество людей, желавших там поселиться. Британцы, прожившие всю жизнь в отдаленных уголках империи, решили наконец обосноваться в Европе — только не в дождливой Англии, а на португальском побережье с его мягким климатом. Испанцы-монархисты, почувствовавшие, что над ними сгущаются тучи. Немецкие евреи, которые уезжали из Германии и присматривались к Португалии, чтобы перевести туда свой бизнес. И вот, с началом этого нашествия, цены взлетели до небес. — Розалинда с детской непосредственностью пожала плечами и добавила: — И жизнь там потеряла свое очарование.

Однообразный желтоватый пейзаж вдоль дороги иногда оживляли заросли опунции и сахарного тростника. Миновав горную местность с ее соснами, мы снова спустились в сухую долину. Кончики шелковых платков, покрывавших наши головы, развевались на ветру и блестели на солнце, а Розалинда продолжала историю своего приезда в Марокко:

— В Португалии мне много рассказывали о Марокко, особенно о Тетуане. В те времена я дружила с генералом Санхурхо и его восхитительной Кармен — so sweet, знаешь, что она была танцовщицей? Мой Джонни и их маленький сын Пепито играли вместе. А потом — эта ужасная гибель Хосе Санхурхо в авиакатастрофе, такое горе… Он был неотразимым человеком — не очень привлекательным внешне, to tell you the truth, но необыкновенно веселым и обаятельным. Всегда обращался ко мне «красавица», и именно от него я узнала свои первые слова по-испански. Это он представил меня Хуану Луису в Берлине, во время зимних Олимпийских игр в феврале прошлого года, и я, конечно же, была сразу очарована. Я приехала туда из Португалии со своей подругой Нишей — на «мерседесе» через всю Европу до Берлина, can you imagine? Там мы остановились в отеле «Адлон», ты, наверное, его знаешь.

Я сделала неопределенный жест, не означавший ни «да», ни «нет», а Розалинда продолжала говорить, не обращая на меня особого внимания:

— Берлин, какой город, my goodness! Кабаре, праздники, ночные клубы — жизнь била ключом; почтенная матушка — директриса англиканского интерната, где я училась, — умерла бы от ужаса, увидев меня там. Однажды вечером я случайно встретила Санхурхо и Хуана Луиса в холле отеля, having a drink. Санхурхо приехал в Германию, чтобы посетить оружейные заводы, а Хуан Луис, проживший там несколько лет как военный атташе испанского посольства, его сопровождал. Мы немного поболтали. Сначала Хуан Луис старался быть сдержанным и не говорить при мне лишнего, но Хосе знал, что от меня можно ничего не скрывать. «Мы приехали на Олимпийские игры, а сами готовимся к военной игре», — со смехом сказал он мне.

My dear Хосе… Если бы не эта ужасная авиакатастрофа, возможно, сейчас он, а не Франко, стоял бы во главе армии националистов. So sad… Anyway, по возвращении в Португалию Санхурхо постоянно напоминал мне про эту встречу и говорил о своем друге Бейгбедере — о том, какое впечатление я произвела на него, и о его жизни в чудесном испанском Марокко. А знаешь, что Хосе тоже был верховным комиссаром в Тетуане в двадцатые годы? И король Альфонс XIII присвоил ему титул маркиза Рифского. Поэтому его прозвали Рифским Львом, poor dear Jose.

Розалинда вела машину и болтала без умолку, то и дело перескакивая с одного на другое и, казалось, не слишком заботясь, успеваю ли я улавливать нить ее повествования. Внезапно мы резко затормозили, подняв облако пыли. Через дорогу переходило стадо тощих коз, подгоняемых пастухом в засаленном тюрбане и бурой потрепанной джеллабе. Когда прошло последнее животное, он поднял посох, показывая, что мы можем ехать, и, открыв рот, в котором вместо многих зубов зияли черные пустоты, произнес что-то непонятное на своем языке. Мы продолжили путь, и англичанка снова заговорила:

— Через несколько месяцев грянули events — события июля прошлого года. Я к тому времени уехала из Португалии и находилась в Лондоне, готовясь к переезду в Марокко. Хуан Луис рассказывал мне потом, как происходило восстание: сначала все было a bit difficult — очаги сопротивления, взрывы, выстрелы, кровь. Однако восставшим удалось добиться своей цели, и Хуан Луис внес в это немалый вклад. Он сам разъяснил ситуацию халифу Мулай Хасану, великому визирю и другим мусульманским сановникам. Он в совершенстве владеет арабским, you know — он учился в Школе восточных языков в Париже и много лет прожил в Африке. Хуан Луис большой поклонник марокканской культуры, очень любит Марокко и марокканцев — называет их братьями и говорит, что вы, испанцы, сами все мавры, it’s so funny.

Я ничего не сказала на это, но в воображении тотчас возникли смутные образы голодных марокканцев, защищавших чужие интересы на чужой земле за убогое жалованье и сколько-то килограммов сахара и муки, которые, как говорили, выдавали их семьям, пока сами они сражались на фронте. И вербовку этих бедных мавров, как рассказывал мне Феликс, организовывал не кто иной, как Бейгбедер.

— Anyway, — продолжала Розалинда, — ему с самого начала удалось склонить верхушку мусульман на сторону восставших, что сыграло решающую роль для успеха военной операции. В награду за это Франко назначил его верховным комиссаром. Они уже были знакомы раньше, их пути где-то пересекались. Однако они не были друзьями, нет, вовсе нет. На самом деле, хотя он несколько месяцев назад сопровождал Санхурхо в Берлин, initially, изначально Хуан Луис не имел непосредственного отношения к заговору; не знаю почему, но его предпочли не посвящать в это. В те времена он занимал скорее административную должность, служа в Управлении по делам коренных жителей: он был тогда далек от военных казарм и заговоров и жил обособленно, в своем собственном мире. Хуан Луис необычный человек — интеллектуал, а не вояка, you know what I mean: ему нравится читать, разговаривать, спорить, изучать иностранные языки… Dear Хуан Луис, он такой, такой романтичный.

В моей голове никак не укладывалось, каким образом очаровательный и романтичный человек, которого описывала мне англичанка, мог в то же время быть решительным командующим восставшей армии, однако я не сказала об этом ни слова. В конце концов мы добрались до поста, охраняемого вооруженными до зубов марокканскими солдатами.

— Дай мне твой паспорт, please.

Достав его из сумки вместе с пропуском, полученным накануне от дона Клаудио, я протянула то и другое Розалинде. Она взяла мой паспорт, но на второй документ даже не посмотрела. В ее руках была какая-то сложенная бумага: вероятно, пропуск, дававший ей неограниченную свободу передвижения и возможность путешествовать куда угодно — хоть на край света, если бы ей вдруг захотелось его посетить. С чарующей улыбкой англичанка передала бумагу и наши паспорта одному из марокканских солдат. Он отнес ее в побеленную известкой будку, и оттуда тотчас вышел испанский военный, образцово вытянулся перед нами и, не проронив ни слова, знаком показал, что мы можем следовать дальше. Розалинда продолжила свой монолог, оставив то, о чем рассказывала несколько минут назад, и перескочив на другое. Я тем временем старалась вновь обрести спокойствие. Я знала, что волноваться нет причин — все документы у меня в порядке, — однако при проверке на посту мной все равно завладела тревога.

— So, в октябре прошлого года я села в Ливерпуле на кофейный корабль, направлявшийся в Вест-Индию и делавший остановку в порту Танжера. Там я и высадилась, как собиралась. Но это было absolutely crazy, какой-то кошмар, потому что порт Танжера просто awful, ужасен — ты его знаешь, не так ли?

На этот раз я кивнула, действительно понимая, о чем речь. Разве я могла забыть, как больше года назад мы прибыли туда вместе с Рамиро? Солнце, корабли, пляж, белые дома, спускавшиеся по склону зеленой горы до самого моря. Сигнальные гудки и запах соли и дегтя. Я постаралась не думать об этом и сконцентрироваться на рассказе Розалинды, чтобы не позволить меланхолии завладеть мной в самый неподходящий момент.

— Со мной был Джонни, мой сын, и Джокер, мой кокер-спаниель; кроме того, я везла свою машину и шестнадцать сундуков с вещами: одежда, ковры, фарфор, мои любимые книги Киплинга и Ивлина Во, альбомы с фотографиями, клюшки для гольфа и мой ХМВ, you know, портативный граммофон, со всеми дисками — оркестр Пола Уайтмена, Бинг Кросби, Луис Армстронг… И конечно же, я имела кучу рекомендательных писем. Это одна из самых важных вещей, которым научил меня отец, когда я была еще just a girl, совсем девчонкой, — помимо умения ездить на лошади и играть в бридж, of course. «Никогда не отправляйся в путешествие без рекомендательных писем», — говорил он. Poor daddy, он умер несколько лет назад от heart attack — как это сказать? — спросила Розалинда, приложив руку к левой стороне груди.

— От сердечного приступа?

— That’s it, от сердечного приступа. Так вот, благодаря этим письмам у меня сразу же появилось множество знакомых среди англичан: бывшие служащие из колоний, армейские офицеры, члены дипломатического корпуса, ну и так далее. Довольно скучные люди в своем большинстве, to tell you the truth, но через них мне удалось завести другие, более интересные знакомства. Я сняла чудесный дом рядом с голландской дипломатической миссией, нашла служанку и прожила там несколько месяцев.

На дороге стали попадаться маленькие белые строения, говорившие, что Танжер уже близок. Увеличилось и количество людей, шедших по обочине шоссе: группы мусульманских женщин с тюками, дети в коротких джеллабах, мужчины в плащах с капюшоном и тюрбанах, ведшие ослов, груженных кувшинами с водой, и небольшие отары овец. Наконец мы въехали в город: Розалинда ловко вела машину, не сбавляя скорости на поворотах и продолжая описывать восхитительный дом, где она до недавнего времени жила в Танжере. Я между тем начала узнавать знакомые места, стараясь не вспоминать о человеке, с которым была здесь в те времена, которые считала счастливыми. Розалинда остановила машину на площади Франции, затормозив так, что десятки прохожих удивленно обернулись на нас. Не обращая на них никакого внимания, она сняла с головы платок и подкрасила губы, глядя в зеркало заднего вида.

— Я с огромным удовольствием выпила бы morning cocktail в баре «Эль-Минзах». Но сначала нужно решить одно небольшое дело. Не хочешь пойти со мной?

— Куда?

— В «Банк Лондона и Южной Америки». Мне нужно узнать, прислал ли наконец деньги мой гадкий муж.

Я тоже сняла платок, спрашивая себя, когда англичанка перестанет меня удивлять, опровергая все мои догадки. Она не только оказалась любящей матерью, тогда как я считала ее сумасбродной и легкомысленной дамочкой. Не только просила меня выручить ее с вечерним платьем, хотя мое воображение рисовало ее обладательницей роскошного гардероба, сшитого известными европейскими портнихами. И ее любовником, вместо ветреного донжуана-иностранца, был высокопоставленный военный, годившийся ей в отцы. Но и это, как выяснилось, еще не все. Оказывается, у нее имелся еще и муж — далекий, но живой, — не слишком охотно выплачивавший ей содержание.

— К сожалению, я не могу составить тебе компанию, у меня тоже есть некоторые дела, — сказала я Розалинде в ответ на ее предложение. — Но если ты не против, мы встретимся позже.

— All right. — Она посмотрела на часы. — Тогда в час?

Я согласилась. Еще не было одиннадцати, и в моем распоряжении оставалось достаточно времени, чтобы попытаться решить мою проблему. Трудно было сказать, улыбнется ли мне удача, но по крайней мере я знала, что время у меня есть.

23

Бар гостиницы «Эль-Минзах» был точно таким, как и год назад. Оживленные компании изысканно одетых мужчин и женщин сидели за столиками и у барной стойки, потягивали виски, херес и коктейли и без умолку говорили, с невероятной легкостью переходя с одного языка на другой. Пианист, игравший в центре зала, создавал своей музыкой приятную атмосферу. Никто никуда не спешил, и все вокруг напоминало лето тридцать шестого года — с той единственной разницей, что за барной стойкой меня ждал не мужчина, разговаривавший с барменом по-испански, а англичанка, болтавшая с ним по-английски, с бокалом в руке.

— Сира, dear! — позвала Розалинда, едва заметив мое присутствие. — Выпьешь pink gin? — спросила она, подняв свой коктейль.

В тот момент мне было все равно — розовый джин или глоток скипидара, поэтому я согласилась, изобразив улыбку.

— Ты знакома с Дином? Это мой старый приятель. Дин, познакомься, это Сира Кирога, my dressmaker, моя портниха.

Я взглянула на бармена и узнала его худощавую фигуру и зеленовато-желтое лицо с темными загадочными глазами. Я вспомнила, как в те времена, когда мы бывали здесь с Рамиро, бармен все время разговаривал то с одним, то с другим клиентом, словно за информацией или желая просто поболтать все обращались именно к нему. Я заметила, как он окинул меня взглядом и, несомненно, узнал, отметил произошедшие во мне изменения и связал меня с бесследно исчезнувшим Рамиро. Бармен заговорил первым:

— По-моему, вы уже бывали здесь раньше, не так ли?

— Да, некоторое время назад, — сказала я.

— Да-да, именно так. Сколько всего произошло с тех пор, правда? Сейчас тут намного больше испанцев, чем когда вы бывали у нас.

Да, произошло действительно многое. В Танжере появились тысячи испанцев, бежавших от гражданской войны, а наши пути с Рамиро навсегда разошлись. Я жила другой жизнью, в чужой стране, и сама стала другой; все изменилось настолько, что я предпочитала об этом не думать, поэтому притворилась, будто ищу что-то в сумочке, и ничего не ответила. Розалинда и бармен продолжили разговор на смеси английского и испанского, пытаясь время от времени вовлечь и меня в обсуждение различных сплетен, однако я не проявляла к ним ни малейшего интереса, поскольку голова была занята совершенно другим. Из бара выходили одни клиенты, входили другие — элегантные мужчины и женщины, с беззаботным и праздным видом. Розалинда многих приветствовала грациозным жестом или парой вежливых слов, стараясь не вступать в разговоры. В течение некоторого времени ей это удавалось — до тех пор пока не появились две ее знакомые, которым простого «привет, дорогая, как я рада тебя видеть» оказалось недостаточно. Это были две роскошные, стройные, светловолосые иностранки — из тех, чьи движения и позы я училась копировать перед потрескавшимся зеркалом в комнате Канделарии. Они обменялись поцелуями с Розалиндой, чмокнув воздух у напудренных щек, и уселись между нами за барную стойку безо всякого приглашения. Бармен приготовил для них аперитивы, и блондинки достали свои портсигары, мундштуки из слоновой кости и серебряные зажигалки. После этого они оживленно заговорили, словно вытряхивая из себя накопившиеся сплетни:

— Помнишь тот вечер на вилле Харрис?.. Ты не представляешь, что произошло у Люсиль Доусон с ее последним женихом… А кстати, ты знаешь, что Берти Стюарт разорилась?

Эта болтовня продолжалась до тех пор, пока одна из блондинок — та, что постарше и вся увешанная украшениями, — не задала Розалинде вопрос, очевидно, не дававший им обеим покоя с того самого момента, как они ее увидели.

— А как твои дела в Тетуане, дорогая? Если честно, все мы здесь очень удивились, узнав о твоем внезапном отъезде. Все это было так неожиданно…

Прежде чем ответить, Розалинда рассмеялась со светской непринужденностью.

— Моя жизнь в Тетуане великолепна. У меня превосходный дом и много прекрасных друзей — например, my dear Сира, хозяйка лучшего ателье высокой моды во всей Северной Африке.

Они посмотрели на меня с любопытством, и я, тряхнув волосами, одарила их самой фальшивой из своих улыбок.

— Что ж, если нам доведется однажды попасть в Тетуан, мы с удовольствием посетим это ателье. Мы обожаем моду, а портнихи Тетуана уже немного нам надоели, правда, Милдред?

Более молодая из блондинок горячо поддержала подругу и приняла эстафету разговора.

— Розалинда, дорогая, нам бы так хотелось навестить тебя в Тетуане, но с началом войны столько сложностей с пересечением границы…

— Но ведь ты, с твоими связями, могла бы достать для нас пропуска, и тогда мы навестили бы вас обеих. И к тому же с удовольствием познакомились с твоими новыми друзьями…

Блондинки говорили без остановки, вступая поочередно, а бармен Дин невозмутимо стоял за стойкой, не желая пропустить ни секунды из этой сцены. Розалинда тем временем сохраняла на лице ледяную улыбку. Блондинки же продолжали тараторить, перебивая друг друга:

— Это было бы здорово: tout le monde в Танжере жаждут познакомиться с твоими новыми друзьями.

— Да что там, давайте будем откровенны, ведь мы настоящие подруги, не правда ли? На самом деле нам ужас как хочется увидеть одного твоего хорошего знакомого. Говорят, это очень, очень важный человек.

— Возможно, ты пригласишь нас на один из его приемов и представишь своих старых друзей из Танжера. Мы были бы в восторге, правда, Оливия?

— О, это было бы великолепно. Нам надоели одни и те же лица, которые мы видим здесь, так что познакомиться с представителями новой испанской власти — это нечто.

— Да, феерично… Кроме того, фирма, где работает мой муж, выпускает сейчас новую продукцию, которая оказалась бы полезной для армии Франко; так что, возможно, ты могла бы как-нибудь поспособствовать, чтобы об этом узнали в испанском Марокко.

— А мой бедный Арнольд уже устал от своей работы в «Банке Британии и Западной Африки», и, может, в Тетуане, в твоем кругу, для него найдется что-то более достойное…

Улыбка постепенно исчезла с лица Розалинды, и она даже не подумала вернуть ее на место. Рассудив, что наслушалась уже достаточно чепухи, она просто перестала обращать на блондинок внимание и обратилась сначала ко мне, а потом к бармену:

— Сира, darling, как насчет того, чтобы пообедать в «Рома Парке»? Дин, please, be a love, запиши наши аперитивы на мой счет.

Бармен отрицательно покачал головой.

— Ваши напитки — за счет заведения.

— Наши тоже? — поспешила спросить Оливия. Или, возможно, это была Милдред.

Прежде чем Дин успел среагировать, Розалинда ответила за него:

— Ваши — нет.

— Почему? — удивилась Милдред. Или, возможно, это была Оливия.

— Потому что вы — две наглые bitches. Как это сказать, Сира, darling?

— Две наглые суки, — без малейшего колебания ответила я.

Мы покинули бар гостиницы «Эль-Минзах», провожаемые многочисленными взглядами: даже для космополитического и либерального общества Танжера любовная связь молодой замужней англичанки и влиятельного военного была лакомой темой для сплетен во время аперитива.

24

— Возможно, многих людей удивляет моя связь с Хуаном Луисом, но для меня это действительно любовь всей жизни.

Среди тех, кто не понимал этих отношений, была, конечно, и я. Мне было трудно представить, как эта обворожительная, светская и легкомысленная женщина могла быть любовницей угрюмого высокопоставленного военного, к тому же в два раза старше ее. Мы ели рыбу и пили белое вино на террасе, а морской ветер колыхал бело-голубые полосатые навесы над нашими головами, принося запах селитры и грустные воспоминания, от которых я старалась избавиться, сконцентрировав все свое внимание на рассказе Розалинды. Ей, казалось, очень хотелось с кем-то поделиться, поведать о своих отношениях с верховным комиссаром, породивших столько искаженных слухов в Танжере и Тетуане. Но почему именно мне — человеку, которого она едва знала? Несмотря на роль хозяйки шикарного ателье, по своему происхождению я была ей совсем не ровня. Да и в настоящем наши жизни являлись полной противоположностью. Англичанка принадлежала к миру роскоши и беззаботности, а я была простой портнихой, дочерью бедной матери-одиночки из простонародного квартала Мадрида. Розалинда наслаждалась своим бурным романом с влиятельным человеком — одним из тех, чья армия принесла кровопролитную войну на мою землю; я же тем временем работала день и ночь, вынужденная бороться за выживание. Тем не менее она решила мне довериться. Может быть, таким образом хотела отблагодарить за мой «дельфос». Возможно, ей пришло в голову, что, будучи независимой женщиной одного с ней возраста, я могла понять ее лучше, чем кто бы то ни было. Или она просто чувствовала себя одинокой и хотела открыть кому-то свою душу. И этим человеком в тот летний полдень, в городе на африканском побережье, оказалась я.

— До своей гибели в той трагической катастрофе Санхурхо не раз советовал мне, поселившись в Танжере, непременно навестить его друга Хуана Луиса Бейгбедера в Тетуане. Он часто напоминал о нашей встрече в берлинской гостинице «Адлон» и уверял, что Хуан Луис будет очень рад увидеть меня again. Я тоже, to tell you the truth, желала этой встречи: он показался мне интересным, тонким и образованным человеком, настоящим испанским кабальеро. Поэтому, прожив в Танжере несколько месяцев, я решила наконец отправиться в столицу протектората и нанести ему визит. В то время он уже не работал в Управлении по делам коренных жителей, а занимал высший пост в Верховном комиссариате. Именно туда я и направилась в тот день на своем «Остине-семь». Му God! Никогда этого не забуду. По прибытии в Тетуан я первым делом поехала к британскому консулу Монк-Мейсону — ну, ты, наверное, его знаешь. Я называю его «old monkey», «старая обезьяна», это жутко занудный тип, poor thing.

В тот момент я подносила к губам бокал и, воспользовавшись этим, ничего не ответила. Я не знала Монк-Мейсона, лишь слышала о нем от своих клиенток, однако не хотела признаваться в этом Розалинде.

— Когда я сообщила о своем намерении нанести визит Бейгбедеру, консул был немало удивлен. Как известно, в отличие от немцев и итальянцев His majesty’s government — наше правительство — не имеет практически никаких контактов с лидерами националистов, поскольку Великобритания до сих пор признает легитимным только республиканский режим. Поэтому Монк-Мейсон решил, что мой визит к Хуану Луису мог бы оказаться полезным для британских интересов. So, в то же утро я подъехала к Верховному комиссариату на своем автомобиле, вместе с моим псом Джокером. Я показала на входе рекомендательное письмо, полученное от Санхурхо, и меня провели к личному секретарю верховного комиссара — через длинные коридоры, где было полно военных и стояли плевательницы — how very disgusting — какая гадость! Хименес Моуро, секретарь, сразу же провел меня в кабинет Хуана Луиса. Я думала, что верховный комиссар, учитывая его пост, будет во внушительной форме, увешанной знаками отличия, однако как и в день нашего знакомства в Берлине, Хуан Луис оказался в простом темном костюме, в котором его можно было принять за кого угодно, но только не за мятежного военного. Он очень обрадовался моему появлению и был весьма любезен: мы мило поболтали, и он пригласил меня на обед, однако, поскольку я уже приняла приглашение Монк-Мейсона, мы договорились встретиться на следующий день.

Столики вокруг нас постепенно заполнялись людьми. Розалинда время от времени приветствовала кого-нибудь жестом или короткой улыбкой, не желая прерывать свой рассказ о том, как развивались их отношения с Бейгбедером. Я тоже увидела несколько знакомых лиц: с этими людьми мы общались вместе с Рамиро, — и предпочла сделать вид, будто не замечаю их. Мы с Розалиндой почти не обращали внимания на происходящее вокруг: она увлеченно рассказывала, а я внимательно слушала, мы ели рыбу и пили холодное вино.

— Я приехала на следующий день в Верховный комиссариат, полагая, что меня ожидает церемонный обед — за огромным столом, со всеми формальностями и в присутствии официантов… Однако по распоряжению Хуана Луиса для нас приготовили простой стол на двоих, рядом с окном, выходившим в сад. Это был незабываемый обед, во время которого он без остановки говорил, говорил и говорил о Марокко, о своем прекрасном Марокко, как он его называл. О его волшебном очаровании, тайнах, о завораживающей культуре. После обеда Хуан Луис решил показать мне окрестности Тетуана, so beautiful. Представляешь, мы выехали на его служебном автомобиле, с сопровождением на мотоциклах, so embarrassing! Потом мы сидели на пляже, на берегу моря, а наш эскорт ждал нас на шоссе, can you believe it?

Розалинда засмеялась, и я улыбнулась. Описанная ею ситуация действительно была довольно незаурядной: первое лицо в протекторате и неизвестно откуда взявшаяся иностранка, годившаяся ему в дочери, открыто флиртовали на берегу на виду у эскорта.

— Он взял два камня, один белый, другой черный, спрятал руки за спиной, а потом выставил перед собой сжатые кулаки. «Выбирай», — сказал он мне. «Что выбирать?» — спросила я. «Выбирай руку. Если там окажется черный камень, ты исчезнешь из моей жизни сегодня, и я никогда тебя больше не увижу. А если камень будет белый — значит, судьба хочет, чтобы ты осталась со мной».

— И камень был белый.

— Именно, — подтвердила Розалинда, ослепительно улыбнувшись. — Через пару дней он прислал в Танжер два автомобиля: «крайслер-ройал» — для того, чтобы перевезти мои вещи, а для меня — «додж-родстер», тот самый, на котором мы сегодня сюда приехали, — это был подарок директора банка «Хассан» в Тетуане, и Хуан Луис решил отдать его мне. С тех пор как я переехала из Танжера, мы все время вместе — за исключением тех случаев, когда ему приходится куда-то уезжать по долгу службы. Я живу с сыном в доме на бульваре Пальмерас — это роскошный особняк, с ванной комнатой, как во дворце, и унитазом, похожим на королевский трон, но при всем том там даже не работает водопровод, а со стен отваливаются куски штукатурки. Хуан Луис по-прежнему обитает в Верховном комиссариате, поскольку этого требует его пост. Мы не планируем жить вместе, но он не скрывает наших отношений, хотя это может, в некотором роде, его компрометировать.

— Потому что он женат? — предположила я.

Розалинда беззаботно усмехнулась и откинула с лица прядь.

— Да нет, у меня ведь тоже есть муж, так что это наше личное дело. Настоящая проблема в другом — так сказать, в реакции общества: некоторые считают, что англичанка может оказать на верховного комиссара нежелательное влияние, и открыто дают нам это понять.

— Что это за люди? — спросила я. Розалинда говорила со мной доверительно, и я почувствовала право просить пояснений, если не могла чего-то понять.

— Представители нацистской Германии в протекторате. Прежде всего Лангенхайм и Бернхардт. Они считают, что верховный комиссар должен быть на сто процентов прогерманским, поскольку именно немцы поддерживают испанских националистов и именно Германия предоставила восставшим военным самолеты и вооружение. Хуан Луис был в курсе того, что сразу же после восстания эти немцы отправились из Тетуана в Германию, чтобы встретиться с Гитлером, находившимся в то время на Вагнеровском фестивале в Байройте. Гитлер обратился к адмиралу Канарису, и тот посоветовал поддержать восставших, после чего фюрер отдал приказ отправить в испанское Марокко всю необходимую военную помощь. Если бы он этого не сделал, мятежные войска не смогли бы переправиться через пролив в Испанию, так что этот жест оказался решающим. С тех пор связи националистов с Германией упрочились. Однако немцы полагают, что отношения со мной могут повлиять на Хуана Луиса и настроить его пробритански.

Я вспомнила, что рассказывал мне Феликс о мужьях фрау Лангенхайм и Бернхардт и об их роли в получении от Германии военной помощи, которая, очевидно, до сих пор поступала. Розалинда не зря была обеспокоена тем, чтобы произвести хорошее впечатление на немцев во время приема, и я наконец уловила смысл всего того, что она мне рассказывала. Однако попыталась ее успокоить:

— Возможно, тебе не стоит из-за этого переживать. Отношения с тобой вовсе не должны отдалять его от немцев: личная жизнь — это одно, а политические интересы — другое. И считающие иначе сильно ошибаются.

— Нет, не ошибаются.

— Я не понимаю.

Розалинда быстро окинула взглядом полупустую террасу. Наш разговор продолжался так долго, что за это время остались занятыми всего несколько столиков. Ветер прекратился, и навесы почти не шевелились. Официанты в коротких белых пиджаках и тарбушах — мавританских шапочках из красного фетра — молча работали, встряхивая скатерти и салфетки. Розалинда перешла почти на шепот, однако в ее голосе слышалась непоколебимая решимость.

— Они правы в своих предположениях, потому что я, my dear, намерена сделать все возможное, чтобы Хуан Луис установил добрые отношения с британцами. Ужасно, если ваша война закончится победой националистов и Германия станет главной союзницей Испании, а Великобритания окажется враждебным государством. Я решила действовать по двум причинам. Во-первых, Испания — родина человека, которого я люблю, и мне бы хотелось, чтобы между нашими странами установились хорошие отношения. А вторая причина, however, намного более рациональная: британцы сейчас настороженно относятся к нацистам — ситуация в Германии становится все более опасной. Я бы не стала говорить о возможности новой мировой войны, но кто знает, чем все обернется? И если это все же произойдет, мне бы хотелось, чтобы ваша страна была на нашей стороне.

Я собралась было сказать ей, что моей несчастной стране совсем не до будущей мировой бойни — у нас и без того рекой лилась кровь. Англичанка слишком далека от нашей гражданской войны, хотя ее любовник — высокопоставленный человек, принадлежащий к одной из противоборствующих сторон. Однако я решила все же не затрагивать эту тему и предпочла просто поддержать разговор. В этот день у меня было уже достаточно огорчений, и я не хотела омрачать его еще больше.

— И как ты собираешься это сделать? — спросила я.

— Well, не думай, что у меня большие связи в Уайтхолле, not at all, — с усмешкой ответила Розалинда. Я тут же сделала себе заметку — узнать у Феликса, что такое «Уайтхолл», но при этом постаралась, чтобы выражение лица никоим образом не выдало моего невежества. — Ну, тебе же известно, как устраиваются такие дела, — продолжала англичанка, — через знакомых, по цепочке… Я решила, что, возможно, мне помогут мои друзья, живущие в Танжере: полковник Хэл Дюранд, генерал Норман Бейнон и его жена Мэри, — у них прекрасные связи в Foreign Office. Сейчас они на некоторое время уехали в Лондон, но когда вернутся, я планирую встретиться с ними и познакомить их с Хуаном Луисом.

— И ты думаешь, он согласится на твое вмешательство в его дела?

— But of course, dear, ну конечно, — без тени сомнения заявила Розалинда, изящным движением головы откидывая локон, упавший на лицо. — Хуан Луис умнейший человек. Он хорошо знает немцев, поскольку жил рядом с ними много лет, и прекрасно понимает, что Испании, возможно, придется слишком дорого заплатить за ту помощь, которую она сейчас получает. К тому же он очень уважает англичан, ведь мы не проиграли ни одной войны, а он человек военный и для него это много значит. Но прежде всего, my dear Сира — и это самое главное, — Хуан Луис меня обожает и не устает каждый день повторять, что ради своей Розалинды готов отправиться даже в ад.

Мы покинули ресторан, когда столики на террасе уже приготовили к ужину и начали подкрадываться сумерки. Розалинда настояла на том, чтобы оплатить наш обед.

— Муж наконец перевел мне деньги, так что позволь тебя угостить.

Мы неторопливо дошли до ее машины и отправились в обратный путь, едва успевая уложиться в двенадцать часов, отведенных мне на поездку комиссаром Васкесом. На обратном пути мы поменялись с Розалиндой ролями: если по дороге из Тетуана в Танжер и в течение всего дня говорила практически она одна, то на обратном пути пришел наконец мой черед.

— Ты, наверное, подумала, что я ужасная зануда — весь день сегодня болтаю и болтаю. Так что давай расскажи теперь о себе. Tell me now, как разрешилось дело, которое было у тебя этим утром.

— Плохо, — ответила я.

— Плохо?

— Да, плохо, очень плохо.

— I’m sorry, really. Мне очень жаль. Это что-то серьезное?

Я могла бы ответить «нет». По сравнению с ее собственными заботами в моих проблемах не было ничего для нее интересного: к ним не имели отношения высокопоставленные военные, консулы или министры; это не касалось большой политики, государственных интересов и возможной мировой войны и даже отдаленно не напоминало головокружительные перипетии ее жизни. Мои скромные горести можно было перечислить по пальцам одной руки: предательство любимого человека, неоплаченный долг гостинице с непреклонным администратором, работа в ателье с утра до вечера, залитая кровью родина, куда невозможно вернуться, и мать, о которой я столько времени не имела известий. Я могла сказать Розалинде, что все в порядке и мои маленькие трагедии не имеют никакого значения. Могла скрыть от нее свои проблемы, чтобы потом поделиться ими лишь с темнотой пустого дома. Могла промолчать. Но я этого не сделала.

— Если честно, это действительно очень важное для меня дело. Я хочу вывезти маму из Мадрида в Марокко, но для этого необходима крупная сумма денег, которой у меня нет, потому что все свои сбережения я вынуждена потратить на оплату одного счета. Этим утром я попыталась получить отсрочку, но ничего не получилось, так что пока я не могу помочь маме. И хуже всего то, что с каждым днем, как говорят, становится все труднее перевозить людей из одной зоны в другую.

— Твоя мама одна в Мадриде? — спросила Розалинда, и я заметила на ее лице беспокойство.

— Да, одна. Совершенно одна. У нее никого нет, кроме меня.

— А твой отец?

— Мой отец… ну, это долгая история; в общем, они не живут вместе.

— Мне очень жаль, Сира, дорогая. Я понимаю, как тяжело тебе знать, что мама сейчас там, где идет война, в постоянной опасности, среди всех этих людей…

Я посмотрела на англичанку с грустью. Как можно донести до нее то, от чего она так далека? Как можно заставить эту красивую головку, украшенную белокурыми локонами, понять трагедию, происходившую в моей стране?

— Эти люди — наши люди, Розалинда. Мама находится среди своих, в своем доме, в своем квартале, рядом с соседями. Это ее мир, и жители Мадрида такие же, как она. Я хочу привезти ее в Тетуан не потому, что боюсь возможных неприятностей, просто у меня, кроме нее, никого нет и с каждым днем мне невыносимее неизвестность. Я не получала от нее писем целый год и не знаю, на что она живет и как переносит все тяготы.

Словно лопнувший шарик, мое придуманное прошлое в одно мгновение разлетелось в клочья. Однако, как ни странно, мне было уже все равно.

— Но… Я слышала… что ваша семья…

Я не дала Розалинде закончить. Она была откровенна со мной и рассказала свою историю без утайки: пришла пора и мне сделать то же самое. Я знала, что ей, возможно, не понравится моя реальная жизнь: она могла показаться ей слишком серой и скучной по сравнению с теми приключениями, к которым она привыкла. Я понимала, что, узнав правду, она, вероятно, уже никогда не захочет пить со мной розовый джин в баре и подвозить в Танжер на своем автомобиле с открытым верхом. Как бы то ни было, я уже не могла удержаться, чтобы не рассказать ей все.

— Моя семья — это моя мама и я. Мы обе портнихи — простые портнихи, и у нас нет другого богатства, кроме собственных рук. Мой отец не поддерживал с нами отношений, с тех пор как я родилась. Он принадлежит к другому классу, к другому миру: у него есть деньги, бизнес, связи, нелюбимая жена и двое сыновей, с которыми они не понимают друг друга. Ну, по крайней мере все это было у него раньше. Что с ним сейчас, мне неизвестно: в первый и последний раз, когда я его видела — это было еще до войны, — он чувствовал, что его могут убить. А мой красавец жених, управляющий компанией в Аргентине, на самом деле не существует. У меня действительно были отношения с мужчиной, который сейчас, возможно, занимается какими-то делами в этой стране, но между нами все давно уже кончено. Этот человек поступил со мной подло, обокрал меня самым бессовестным образом — не хочется об этом даже и говорить… Вот такова моя жизнь, Розалинда: как видишь, она совсем не похожа на твою.

В ответ на это Розалинда разразилась тирадой на английском, из которой мне удалось уловить лишь одно слово — Morocco.

— Прости, но я ничего не поняла, — смущенно произнесла я.

Англичанка снова перешла на испанский:

— Я сказала: нет, черт возьми, разницы, какое у тебя прошлое, если ты лучшая модистка во всем Марокко. А насчет твоей мамы… Бог милостив, как говорят у вас в Испании. Вот увидишь, все обязательно разрешится.

25

Рано утром на следующий день я отправилась в комиссариат, чтобы сообщить дону Клаудио о постигшей меня неудаче. Из четверых полицейских на своих местах в этот раз были двое — самый старый и самый худой.

— Шефа еще нет, — объявили они в один голос.

— А когда он придет? — спросила я.

— В половине десятого, — сказал один.

— Или в половине одиннадцатого, — сказал другой.

— Или завтра.

— Или вообще никогда.

Оба гадко засмеялись, и я почувствовала, что больше ни минуты не смогу выносить этих двух нахалов.

— Передайте ему, пожалуйста, что я приходила. Что я съездила в Танжер, но не смогла ничего добиться.

— Как прикажешь, моя королева, — сказал старый полицейский.

Я направилась к двери не попрощавшись и уже собиралась выйти, когда за моей спиной раздался голос Каньете.

— Если будешь глядеть поласковее, я когда угодно сделаю тебе еще один пропуск.

Я не остановилась и, с силой сжав кулаки, чуть повернула голову, чтобы мой ответ долетел до его ушей.

— Оставь его себе, сукин сын.

С комиссаром я столкнулась на улице, что неудивительно, поскольку испанский квартал был небольшим и люди там постоянно встречали друг друга. К счастью, это произошло уже достаточно далеко от комиссариата, что избавило меня от возможного предложения дона Клаудио пройти с ним обратно. Как всегда в светлом льняном костюме, он был свежевыбрит и готов начать свой рабочий день.

— Я вижу, настроение у вас не очень, — сказал комиссар, едва завидев меня. — Надо полагать, с «Континенталем» договориться не удалось. — Он кинул взгляд на часы. — Ладно, пойдемте выпьем по чашечке кофе.

Дон Клаудио провел меня в «Касино Эспаньоль» — красивое здание на углу, с балконами из белого камня и огромными окнами, выходившими на главную улицу. Араб-официант устанавливал навес, скрипя металлическими опорами, а двое других расставляли на тротуаре под его тенью стулья и столики. Начинался новый день. В здании было свежо и безлюдно; в центре находилась широкая мраморная лестница, а по бокам — два зала. Мы с комиссаром прошли в располагавшийся по левую руку.

— Доброе утро, дон Клаудио.

— Доброе утро, Абдул. Два кофе с молоком, пожалуйста, — заказал он, взглянув на меня и убедившись, что я не против. — Ну что ж, рассказывайте.

— Мне не удалось ничего добиться. Администратор в гостинице новый — не тот, который был в прошлом году, — но ему все известно. И он даже слышать не захотел ни о какой отсрочке. Сказал, что мне и так во многом пошли навстречу и если я не выплачу долг в установленный срок, они заявят на меня в полицию.

— Понятно. Поверьте, мне очень жаль. Но боюсь, в этом случае я уже ничем не могу вам помочь.

— Да, я понимаю, вы и так достаточно для меня сделали, добившись отсрочки на целый год.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Немедленно погасить долг.

— А ваша мама?

Я пожала плечами:

— У меня нет особого выбора. Остается только работать и откладывать деньги, хотя, боюсь, когда мне удастся скопить нужную сумму, будет уже слишком поздно и вывезти маму не получится. Сейчас я должна поскорее выплатить долг. Деньги у меня есть, так что все в порядке. Именно поэтому я хотела вас снова увидеть. Мне нужен новый пропуск для проезда через границу и мой паспорт на пару дней.

— Ваш паспорт останется у вас, вы не должны мне его возвращать, а что касается пропуска… — Комиссар сунул руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда кожаный бумажник и авторучку. Вынув из бумажника карточку, он нацарапал на ней несколько слов, поставил подпись и вручил мне: — Вот возьмите.

Я спрятала карточку в сумку, не прочитав, что на ней написано.

— Вы поедете на «Ла-Валенсьяне»?

— Да, думаю, да.

— Так же, как и вчера?

Я несколько секунд смотрела в его проницательные глаза, прежде чем ответить.

— Нет, вчера я ехала не на автобусе.

— Как же вы добрались до Танжера в таком случае?

Я знала, что ему прекрасно это известно. И также знала, что он хотел услышать это от меня. Мы оба отпили по глотку кофе.

— Меня подвезла на машине хорошая знакомая.

— Какая знакомая?

— Розалинда Фокс. Моя клиентка, англичанка.

Еще один глоток кофе.

— Вы в курсе, кто она такая, не так ли? — спросил комиссар.

— Да, в курсе.

— Будьте осторожны.

— Почему?

— Потому что. Вы должны быть осторожны.

— Скажите мне почему, — настаивала я.

— Потому что есть люди, недовольные ее присутствием здесь и ее связью с одним человеком.

— Я это знаю.

— Что вы знаете?

— Что ее роман пришелся не по душе некоторым людям.

— Каким людям?

Комиссару не было равных в умении выжимать информацию до последней капли — эта его черта была хорошо мне знакома.

— Определенной группе людей. Не заставляйте меня рассказывать вам то, что вы и так знаете, дон Клаудио. Зачем мне произносить имена, которые и без того вам известны? Я не хочу обманывать доверие своей клиентки.

— Ну хорошо. Подтвердите мне только одно.

— Что?

— Фамилии этих людей испанские?

— Нет.

— Ладно, — просто сказал он и, допив кофе, посмотрел на часы. — Мне пора идти, меня ждет работа.

— Меня тоже.

— Да, я знаю, что вы работаете не покладая рук. Вам известно, что вы завоевали прекрасную репутацию в городе?

— У вас всегда самые надежные сведения, так что, наверное, мне стоит этому поверить.

Комиссар улыбнулся — впервые за все время нашего разговора, и эта улыбка сделала его года на четыре моложе.

— Я знаю только то, что обязан знать. Да и вы, думаю, тоже не обделены информацией: женщины обожают поговорить, и ваши клиентки наверняка не отказывают себе в удовольствии поболтать у вас в ателье о том о сем.

Да, мои клиентки действительно любили поговорить. Они рассказывали о своих мужьях и об их делах, о многочисленных знакомых и о том, что те или иные люди делают, думают и говорят. Однако я не подтвердила предположения комиссара, но в то же время не опровергла их. Просто поднялась со своего места, проигнорировав его реплику. Дон Клаудио позвал официанта и знаком попросил записать выпитый кофе на его счет. Абдул молча кивнул.

Погасив долг в Танжере, я словно освободилась от веревки, сдавившей мне горло. Разумеется, на мне еще висели обвинения, выдвинутые против меня в Мадриде, но эти проблемы казались из Африки очень далекими. Освобождение от долга помогло мне сбросить груз моего прошлого с Рамиро и позволило вздохнуть по-другому. Более свободно, более спокойно. Я почувствовала, что становлюсь наконец хозяйкой своей судьбы.

Летние дни летели, но мои клиентки пока не задумывались об осеннем гардеробе. Джамиля занималась домашними делами и выполняла простую работу в ателье; Феликс посещал меня почти каждый вечер, а я ходила иногда на улицу Ла-Лунета, чтобы навестить Канделарию. Жизнь текла тихо и спокойно, пока меня однажды не свалила простуда, из-за которой я не могла ни шить, ни выйти из дома. В первый день я пролежала без сил на софе. Во второй — не вставала с постели. И в третий сделала бы то же самое, если бы не один неожиданный визит. Неожиданный, как всегда.

— Синьора Розалинда говорить, чтобы синьорита Сира вставать с постели немедленно.

Я вышла к своей клиентке в халате — не надев постоянный костюм с жакетом, не повесив на шею серебряные ножницы и даже не приведя в порядок растрепанные волосы. Однако если ее и удивил мой неряшливый внешний вид, она не показала этого: ее привело ко мне куда более важное дело.

— Мы едем в Танжер.

— Кто? — спросила я, сморкаясь в платок.

— Мы с тобой.

— Зачем?

— Чтобы попытаться решить, как привезти сюда твою маму.

Я посмотрела на нее с удивлением и радостью и поспешила спросить:

— С помощью твоего…

Чихнув, я не закончила фразу, чему, впрочем, была очень рада, поскольку не совсем понимала, как следовало именовать верховного комиссара, которого сама Розалинда всегда называла только по имени.

— Нет, я не хочу просить об этом Хуана Луиса, у него и без того тысяча других забот. Попробую решить эту проблему своими силами.

— Каким образом?

— Через нашего консула в Тетуане я попыталась узнать, можно ли осуществить нечто подобное через наше дипломатическое представительство, но этот вариант оказался бесперспективным. По словам консула, наше посольство в Мадриде отказывается предоставлять убежище, и, кроме того, с тех пор как республиканское правительство перебралось в Валенсию, там же обосновались и все дипломатические учреждения, а в столице осталось только пустое здание и персонал низшего звена, поддерживающий порядок.

— Как же быть в таком случае?

— Я попробовала обратиться в англиканскую церковь Святого Андрея в Танжере, но там тоже ничем не смогли помочь. Потом я решила поспрашивать людей из разных частных организаций — кто-то ведь должен хоть что-нибудь знать — и в конце концов получила a tiny bit of information. Правда, мне не так много удалось выяснить, но, возможно, отталкиваясь от этого, мы узнаем нечто большее. Директор «Банка Лондона и Южной Америки» в Танжере — Лео Мартин — сказал мне, что во время своей последней поездки в Лондон слышал в центральном офисе банка, что кто-то из сотрудников филиала в Мадриде имеет контакты с каким-то человеком, помогающим людям выбираться из города. Больше мне ничего не известно — информация, конечно, скудная и очень туманная, но Лео Мартин обещал все разузнать.

— Когда?

— Right now. Прямо сейчас. Так что одевайся скорее, и поедем к нему в Танжер. Я была там пару дней назад, и он попросил приехать сегодня. Думаю, у него было достаточно времени, чтобы что-нибудь выяснить.

Я принялась благодарить Розалинду, не переставая чихать и кашлять, но она в ответ лишь небрежно махнула рукой и велела мне поскорей собираться. Дорога пролетела как быстрая смена картинок. Шоссе, сухая долина, сосны, стада коз. Женщины с поклажей, в полосатых балахонах, дорожных бабушах и больших соломенных шляпах. Овцы, опунции, снова сухая долина, босые детишки, улыбавшиеся и махавшие нам руками. Пыль, желтая равнина по обе стороны, пограничный пункт, снова шоссе, опунции, приземистые пальмы, плантации сахарного тростника, и через час с небольшим мы были уже в Танжере. Как и в прошлый раз, мы остановились на площади Франции, и нас опять встретили широкие проспекты и великолепные здания современной части города. В одном из них находился «Банк Лондона и Южной Америки» — странный сплав финансовых интересов.

— Сира, позволь представить тебе Лео Мартина. Лео, это моя подруга мисс Кирога.

Лео Мартин вполне мог бы стать Леонсио Мартинесом, если бы родился всего в паре километров от того места, где ему суждено было появиться на свет. Он был смуглый и низкорослый; с бородой и без галстука его запросто можно было бы принять за работящего испанского крестьянина. Однако лицо его было идеально выбрито, а на животе красовался сдержанный полосатый галстук. И был он не крестьянином, не испанцем, а настоящим подданным Великобритании — гибралтарцем, способным с одинаковой легкостью изъясняться как на английском, так и на испанском. Протянув нам волосатую руку, Лео Мартин предложил присесть. Он велел немолодой секретарше никого не впускать в кабинет и, словно мы были самыми важными клиентками банка, принялся старательно рассказывать все, что сумел выяснить. Мне ни разу в жизни не доводилось открывать счет в банке, и Розалинда скорее всего не откладывала ни фунта из присылаемых мужем денег, однако директор явно знал о ее связи с верховным комиссаром и не хотел упускать случая оказать услугу любовнице столь высокопоставленного человека.

— Что ж, дамы, думаю, у меня есть для вас некоторые новости. Мне удалось поговорить с Эриком Гордоном, моим старым знакомым, до недавнего времени работавшим в нашем мадридском филиале, — сейчас, правда, он переведен в Лондон. Он сказал, что лично знает человека, который занимается тем, что вас интересует: это британец, сотрудник испанской компании в Мадриде. К сожалению, мой знакомый не представляет, как с ним связаться, он потерял его из виду в последние месяцы. Однако подсказал, через кого можно это узнать — этот человек тоже жил в испанской столице до последнего времени. Он журналист, недавно вернулся в Англию — кажется, из-за ранения, подробности мне не известны. В общем, через него, возможно, вам удастся выяснить все, что необходимо: он готов помочь вам выйти на человека, который занимается эвакуацией. Но сначала вы должны выполнить одно его условие.

— Какое? — в один голос спросили мы с Розалиндой.

— Он хочет лично поговорить с вами, миссис Фокс, — сказал директор, обращаясь к англичанке. — И чем раньше, тем лучше. Не сочтите это бесцеремонностью, но, учитывая сложившиеся обстоятельства, я счел возможным сообщить ему ваше имя.

Розалинда ничего не ответила, лишь внимательно, подняв брови, на него посмотрела в ожидании продолжения. Лео Мартин смущенно покашлял: должно быть, рассчитывал получить более благосклонную реакцию в ответ на свои хлопоты.

— Ну вы же знаете, каковы журналисты. Настоящие стервятники: только и смотрят, из чего бы извлечь выгоду.

Розалинда помолчала несколько секунд, прежде чем ответить.

— Не они одни такие, Лео, дорогой, не они одни, — с легкой язвительностью произнесла она. — Ладно, я поговорю с ним: посмотрим, чего он хочет.

Я откинулась на спинку кресла, стараясь скрыть волнение, и опять высморкалась. Директор тем временем попросил телефонистку соединить его с нужным номером. Ждать пришлось довольно долго, и нам подали кофе; Розалинда постепенно вернулась в хорошее расположение духа, и Лео Мартин тоже повеселел. В конце концов разговор с журналистом состоялся. Он длился около трех минут, и я не поняла из него ни слова, потому что Розалинда говорила по-английски. Однако отметила серьезность и холодность ее тона.

— Все, — сказала она, положив трубку. Мы попрощались с директором, поблагодарили его за помощь и прошли к выходу через приемную, под горящим от любопытства взглядом секретарши.

— Чего он хотел? — нетерпеливо спросила я, едва мы вышли из банка.

— Это был a bit of blackmail. Не знаю, как сказать по-испански. Когда человек говорит, что сделает нужное тебе только в том случае, если ты выполнишь определенные условия.

— Шантаж, — подсказала я.

— Шантаж, — с сильнейшим акцентом произнесла англичанка новое для себя слово.

— И чего же он добивается?

— Хочет лично встретиться с Хуаном Луисом и еще получить на несколько недель возможность присутствовать на переговорах в высших официальных кругах. За это он обещает вывести нас на нужного человека в Мадриде.

Я молчала, не решаясь задать следующий вопрос. Боялась услышать от Розалинды, что она ни за что не станет впутывать в это дело первое лицо испанского Марокко, да и вообще никому не позволит ее шантажировать. Тем более неизвестному беспринципному журналисту, и всего лишь ради того, чтобы помочь какой-то несчастной модистке.

— И что ты ему сказала? — наконец осмелилась я.

Розалинда пожала плечами с видом смирившегося с неизбежностью человека.

— Чтобы он сообщил мне телеграммой дату своего приезда в Танжер.

26

Маркус Логан приволакивал ногу, почти ничего не слышал одним ухом, а рука висела на перевязи. Все эти увечья были у него с одной стороны, с левой, — рядом с ним разорвался снаряд, едва его не убивший, когда он готовил для своего информационного агентства репортаж об артиллерийских атаках националистов в Мадриде. Розалинда позаботилась, чтобы в порту Танжера журналиста забрал автомобиль и привез в гостиницу «Насьональ» в Тетуане.

Я ждала их во внутреннем дворике, сидя в плетеном кресле, в окружении цветочниц и выложенных кафелем арабесок. По стенам, покрытым решетками, поднимались вьющиеся растения, а с крыши свисали большие мавританские фонари; до моего слуха доносился лишь гул голосов и бульканье воды в маленьком фонтане.

Розалинда приехала, когда застекленную крышу над моей головой пронизывали последние лучи вечернего солнца; журналист появился десять минут спустя. Он представлялся мне резким, бесцеремонным и язвительным человеком, привыкшим идти напролом для достижения своих целей. Однако я ошиблась, как всегда можно ошибиться, пытаясь составить представление о человеке на основании какого-то одного поступка или нескольких слов. Я ошиблась и поняла это, едва наш журналист-шантажист прошел через арку во внутренний дворик. Он был в мятом льняном костюме, и на шее у него болтался небрежно повязанный галстук.

Ему не составило труда нас узнать: достаточно было окинуть взглядом дворик, чтобы заметить двух молодых женщин, сидевших в одиночестве, — блондинку, чья внешность явно выдавала в ней иностранку, и смуглую брюнетку, несомненно испанку. Мы ждали его, не поднимаясь и словно приготовившись к сражению. Однако нам не пришлось демонстрировать свой боевой дух, потому что Маркус Логан, появившийся перед нами в тот вечер, мог вызывать какие угодно чувства, но только не страх. Он был высокого роста, лет тридцати пяти, с каштановыми, немного растрепанными волосами, и, когда приблизился к нам, опираясь на бамбуковую трость, мы увидели, что левая сторона его лица покрыта свежими шрамами. Другая, не тронутая увечьями половина тела давала представление о том, каким был этот человек до трагического происшествия, едва не стоившего ему жизни, но при этом весь его вид не мог не вызывать сострадания. Он поздоровался с нами — со всей галантностью, какую только позволяло ему плачевное состояние, и поспешил опуститься в кресло, безуспешно пытаясь скрыть терзавшую его боль от ран и усталость после долгой поездки.

— Mrs. Fox and Miss Quiroga, I suppose? — были первые его слова.

— Yes, we are, indeed, — ответила ему Розалинда. — Nice meeting you, Mr. Logan. And now, if you don’t mind, I think we should proceed in Spanish; I’m afraid my friend won’t be able to join us otherwise.

— Разумеется, прошу меня извинить, — произнес он на безупречном испанском, обращаясь ко мне.

Маркус Логан вовсе не походил на беспринципного шантажиста: он был обычным человеком, который выполнял свою работу и не желал упускать подвернувшиеся возможности. Как Розалинда, как я. Как все люди в те времена. Прежде чем перейти к делу, которое привело его в Марокко, и получить подтверждение, что выдвинутые им условия будут выполнены, он предпочел сообщить нам некоторые сведения о себе. Он работал на британское информационное агентство, имел аккредитацию на освещение испанской гражданской войны с обеих сторон, и ему доводилось не только работать в столице, но и ездить повсюду, где шли боевые действия. После ранения его срочно прооперировали в Мадриде и с первой оказией эвакуировали в Лондон. Потом он провел несколько недель в Королевской лондонской больнице, прикованный к постели и мечтавший вернуться к активной жизни.

Узнав, что человек, близкий к верховному комиссару Испании в Марокко, хочет получить от него некую информацию, он решил не упускать случай. Он понимал, что физическое состояние не позволяет ему вернуться к работе военного корреспондента, а поездка в протекторат, напротив, оказалась очень кстати. Правда, пришлось долго воевать с врачами и начальством за разрешение отправиться в путешествие, и они немало потрепали ему из-за этого нервы. Он попросил у Розалинды прощения за свою резкость в телефонном разговоре, несколько раз согнул и разогнул ногу, морщась от боли, и наконец перешел к насущным вопросам.

— Я с самого утра ничего не ел; не возражаете, если я приглашу вас поужинать и мы в это время поговорим?

Мы с Розалиндой приняли приглашение. На самом деле я готова была на все, что угодно — хоть есть тараканов, — ради получения информации, которую ждала столько дней. Логан непринужденно позвал одного из арабов-официантов, сновавших по внутреннему дворику с заказами, и попросил приготовить для нас столик в ресторане гостиницы.

— Одну секундочку, сеньор, одну секундочку. — Официант вышел, и буквально через несколько секунд перед нами предстал подобострастный и почтительный метрдотель-испанец.

— Прошу вас, прошу вас, сеньоры, пойдемте, я вас провожу. Разве можно заставлять ждать госпожу Фокс и ее друзей?

Логан пропустил нас вперед, и метрдотель показал столик в самом центре зала, за которым мы были бы на виду у всех и где каждый присутствующий мог в свое удовольствие лицезреть английскую возлюбленную верховного комиссара Бейгбедера. Журналист вежливо отказался от этого предложения и указал на другой столик, находившийся в глубине зала. Все столы выглядели безупречно — с белоснежными скатертями, бокалами для воды и вина и белыми салфетками, сложенными на фарфоровых тарелках. Было еще довольно рано, и в зале сидели не более дюжины человек.

Мы сделали заказ, и, пока его готовили, нам подали херес. Розалинда приняла на себя в некотором роде роль хозяйки и завела разговор. Наша беседа во внутреннем дворике, в сущности, ничего не значила, но помогла избавиться от напряжения. Журналист рассказал о себе и о своем ранении, и мы, успокоенные тем, что он оказался вполне безобидным человеком, немного поговорили о жизни в испанском Марокко. Однако все мы понимали, что наша встреча состоялась не для дружеской болтовни о том о сем. Мы знали, что это своего рода сделка, и нам были прекрасно известны требования и условия, выдвинутые с обеих сторон. Так что пришло время перейти наконец к делу.

— Все вопросы, которые мы обсуждали с вами по телефону, уже решены, — объявила Розалинда, как только официант, принявший заказ, удалился от нашего столика.

— Отлично, — ответил журналист.

— Вы сможете лично встретиться с верховным комиссаром и взять у него интервью. Вам также предоставят разрешение на временное проживание в протекторате, — продолжила Розалинда, — и, кроме того, вы получите приглашение на все официальные встречи в ближайшие несколько недель. Некоторые из них, могу вас заверить, будут очень важными.

Маркус Логан вопросительно поднял правую бровь.

— В скором времени ожидается краткий визит дона Рамона Серрано Суньера, свояка Франко. Полагаю, вы знаете, о ком я говорю.

— Да, конечно, — подтвердил журналист.

— Он приезжает в Марокко на празднование годовщины восстания и проведет здесь три дня. По этому случаю готовится несколько мероприятий; вчера приехал Дионисио Ридруэхо, министр пропаганды. Он должен координировать приготовления с секретарем Верховного комиссариата. Так что добро пожаловать на все официальные встречи, открытые для гражданских лиц.

— Огромное вам спасибо. И пожалуйста, передайте мою благодарность верховному комиссару.

— Конечно, и мы вам очень рады, — ответила Розалинда с видом гостеприимной хозяйки. — Но я надеюсь, вы понимаете, что у нас тоже есть некоторые условия.

— Разумеется, — сказал Логан, отпив глоток хереса.

— Вся информация, уходящая за границу, должна предварительно просматриваться пресс-бюро Верховного комиссариата.

— Нет проблем.

В этот момент к нашему столику подошли официанты с подносами, и я испытала некоторое облегчение от того, что разговор прервался. Несмотря на элегантность, с которой общались Розалинда и журналист, я чувствовала себя не в своей тарелке, словно присутствовала там, куда меня не приглашали. Я была очень далека от всего того, о чем они говорили, и хотя их разговор не касался государственных секретов, мне казалось, что все это не могло быть предназначено для ушей обычной модистки. Я несколько раз мысленно повторила себе, что не должна чувствовать никакой неловкости: я была на своем месте, поскольку этот ужин состоялся именно из-за меня, ради того, чтобы вывезти из Испании мою маму, — и все же мне не удалось до конца себя убедить.

Появление еды прервало на некоторое время беседу.

— Камбала для дам, курица с гарниром — для сеньора, — объявили официанты.

Мы обменялись несколькими фразами о поданных кушаньях, похвалив свежесть средиземноморской рыбы и изысканность овощей, выращенных в плодородной долине реки Мартин. Как только официанты удалились, разговор возобновился — с того самого места, на котором замер несколькими минутами ранее.

— Какие-нибудь еще условия? — спросил Логан, прежде чем поднести ко рту вилку.

— Да, хотя я не назвала бы это условием. Скорее рекомендацией, которой стоит придерживаться в наших общих интересах.

— В таком случае я охотно ее приму, — произнес журналист, проглотив первый кусочек курицы.

— Надеюсь, — отозвалась Розалинда. — Так вот, Логан, мы с вами вращаемся в разных кругах, но мы соотечественники и нам обоим известно, что испанские националисты имеют тесные связи с немцами и итальянцами и не испытывают особой симпатии к англичанам.

— Да, это так, — подтвердил журналист.

— И именно поэтому мне кажется, что будет лучше, если здешнее общество сочтет вас моим другом. Разумеется, вам не нужно скрывать род вашей деятельности, но все должны знать вас как журналиста, близкого ко мне, а следовательно, и к верховному комиссару. Благодаря этому, надеюсь, вы будете приняты здесь не слишком враждебно.

— Кем?

— Всеми: местными испанскими и мусульманскими властями, иностранным консульским корпусом, прессой… Во всех этих кругах меня, честно говоря, не очень жалуют, но, по крайней мере формально, относятся с некоторым уважением благодаря моей близости к верховному комиссару. Так что, если мы представим вас моим другом, возможно, они отнесутся и к вам так же.

— А что думает об этом полковник Бейгбедер?

— Он полностью согласен.

— В таком случае не вижу никакой проблемы. Ваша идея кажется мне разумной, и, возможно, подобная тактика действительно выгодна для нас обоих. Что ж, какие-нибудь еще условия?

— С нашей стороны больше никаких, — подняв бокал, произнесла Розалинда, словно это был небольшой тост.

— Отлично. В этом плане мы все прояснили. Ну а теперь моя очередь ввести вас в курс интересующего вас дела.

Сердце мое обмерло: наконец-то все должно решиться. Еда и вино помогли Маркусу Логану восстановить силы, и он выглядел уже более энергичным. Хотя он вел разговор со сдержанной невозмутимостью, в нем чувствовалось дружелюбие и нежелание чересчур досаждать Розалинде и Бейгбедеру. Я подумала, что подобное хладнокровие, вероятно, является его профессиональным качеством, но не могла судить об этом с уверенностью, поскольку это был первый журналист, с которым мне довелось повстречаться.

— Прежде всего хочу вам сообщить, что мой знакомый уже в курсе всего и готов взяться за это дело.

Мне пришлось вцепиться в край стола, чтобы не вскочить с места и не броситься обнимать журналиста. Однако я заставила себя сдержаться: ресторан гостиницы «Насьональ» был полон, и благодаря присутствию Розалинды все смотрели на нас. Не хватало еще и мне в порыве безумной радости кинуться на шею иностранцу, чтобы привлечь к нам еще больше внимания и дать повод для сплетен. Поэтому я, сдержав свой порыв, ограничилась улыбкой и коротким «спасибо».

— Вы должны сообщить мне некоторые данные, я передам их телеграммой в свое агентство в Лондоне, а оттуда уже свяжутся с Кристофером Лансом — тем самым человеком, который займется этой операцией.

— Кто он? — поинтересовалась Розалинда.

— Английский инженер, ветеран Первой мировой войны, вот уже несколько лет живущий в Мадриде. До восстания он работал в испанской инжиниринговой компании, сотрудничавшей с британцами, — «Хинес Наварро и сыновья», с центральным офисом на Пасео-дель-Прадо и филиалами в Валенсии и Аликанте. Они занимались строительством шоссе и мостов, сооружением большого водохранилища в Сории и гидроэлектростанции возле Гранады. Когда началась война, семейство Наварро исчезло — неизвестно, по своей воле или нет. Сотрудники компании организовали тогда комитет и взяли управление в свои руки. Ланс мог в то время уехать, но не сделал этого.

— Почему? — спросили мы в один голос.

Журналист пожал плечами и отпил большой глоток вина.

— Это помогает от боли, — словно извиняясь, пояснил он, поднимая бокал, и продолжил: — На самом деле, я не знаю, почему Ланс не вернулся в Англию: он ни разу не дал мне вразумительного объяснения. До того как разразилась война, англичане, проживавшие в Мадриде, как и почти все иностранцы, оставались в стороне и наблюдали за ситуацией с равнодушием и даже некоторой иронией. Конечно, им было известно, что отношения между правыми и левыми накалены, но они воспринимали это как часть местного испанского колорита. Коррида, сиеста, чеснок, оливковое масло и вражда между братьями — все это казалось им таким живописным, таким истинно испанским. Однако в конце концов ситуация взорвалась. И тогда они наконец поняли, что дело приняло серьезный оборот, и стали поспешно уезжать из Мадрида. За немногими исключениями, как тот самый Ланс, который отправил жену домой, а сам остался в Испании.

— Не слишком благоразумно, не так ли? — произнесла я.

— Возможно, он действительно немного сумасшедший, — полушутя сказал журналист. — Но надежный человек и знает, что делает; не какой-нибудь безрассудный авантюрист или оппортунист, которых в эти времена развелось огромное множество.

— А что именно он делает? — спросила Розалинда.

— Оказывает помощь тем, кто в ней нуждается. Вывозит людей из Мадрида, доставляет в один из портов на Средиземном море и пристраивает на любые британские суда — военные, почтово-пассажирские и грузовые.

— Он имеет с этого какую-то выгоду? — поинтересовалась я.

— Нет. Никакой. Он ничего не зарабатывает. Есть люди, которые наживаются на этом, но он не из их числа.

Журналист собирался сказать что-то еще, но в этот момент к нашему столику подошел молодой военный в бриджах, начищенных ботинках и с шапкой под мышкой. Он поприветствовал нас с полной невозмутимостью и протянул Розалинде конверт. Она вытащила оттуда сложенный листочек бумаги, прочитала его и улыбнулась.

— I'm truly very sorry, прошу меня извинить, — произнесла англичанка, торопливо складывая свои вещи в сумку. Портсигар, перчатки, записку. — Возникло одно неожидаемое — простите, неожиданное — обстоятельство. — Она наклонилась к моему уху и порывисто прошептала: — Хуан Луис вернулся из Севильи раньше, чем собирался.

Несмотря на лопнувшую барабанную перепонку, журналист, вероятно, тоже ее услышал.

— Продолжайте разговор без меня, потом мне расскажете, — громко сказала Розалинда. — Сира, darling, до скорого. А вы, Логан, будьте завтра готовы. В час вас заберет из гостиницы машина. Мы пообедаем в моем доме вместе с верховным комиссаром, и потом в вашем распоряжении будет время до самого вечера, чтобы взять у него интервью.

Розалинда прошла к выходу с молодым военным, сопровождаемая множеством любопытных взглядов. Как только она скрылась из виду, я решила продолжить разговор с того момента, на котором мы остановились.

— Если Ланс не получает никакой выгоды и у него нет политических мотивов, почему он всем этим занимается?

Журналист снова пожал плечами.

— Такой уж он человек — да, непохожий на остальных. В каком-то смысле — рыцарь, сражающийся за то, до чего другим нет дела. По его словам, у него нет никакой политической заинтересованности, он действует исключительно из соображений гуманности: он вел бы себя точно так же, если бы оказался на территории националистов. В общем, обстоятельства сложились так, что в начале восстания посол сэр Генри Чилтон и почти все сотрудники посольства находились в Сан-Себастьяне, где всегда проводили лето. В Мадриде в это время оставался лишь консул, оказавшийся не на высоте в сложившейся ситуации. Поэтому Ланс, в некотором смысле, взял бразды правления в свои руки. Он убедил открыть посольство, чтобы обеспечить в его стенах защиту всем британским подданным — насколько мне известно, их насчитывалось тогда чуть больше трехсот. Эти люди не имели непосредственного отношения к политике, но большинство из них были консерваторами, симпатизировавшими правым, поэтому, едва узнав, что происходит, стали искать дипломатической защиты. Однако этим дело не ограничилось: в посольстве пожелали получить убежище еще несколько сотен людей. Они утверждали, что родились в Гибралтаре или на английском судне, имели родственников в Великобритании или сотрудничали с Британской торговой палатой — в общем, приводили любые доводы, лишь бы получить защиту под нашим государственным флагом.

— Почему именно в вашем посольстве?

— Не только в нашем, вовсе нет. В первые дни все дипломатические представительства делали практически то же самое: принимали своих граждан и некоторых испанцев, нуждающихся в убежище. К тому же наше посольство делало это неохотнее других.

— А потом?

— Некоторые представительства продолжали активно предоставлять убежище и принимать меры для эвакуации людей. Это посольства Франции, Аргентины, Норвегии и, особенно, Чили. Другие же, напротив, отказались от этого, лишь только прошел первый период неизвестности. Однако Ланс выступает не как представитель британского правительства: он действует сам по себе. Наше посольство, как вы уже поняли, перестало предоставлять убежище и заниматься эвакуацией. Должен вам также сказать, что Ланс вовсе не заинтересован в том, чтобы помогать националистам, он просто содействует людям, которым по каким-то личным причинам — идеологическим, семейным, не важно — необходимо выбраться из Мадрида. Ему удалось получить должность почетного атташе в посольстве, чтобы в первые дни войны организовать эвакуацию британцев, но сейчас он действует на свой страх и риск. При необходимости — в основном перед ополченцами и караульными на постах — в ход идет весь дипломатический арсенал, имеющийся в его распоряжении: красно-сине-белая повязка на рукаве, флажки на автомобиле и внушительный пропуск с печатями посольства, шести-семи профсоюзов и военного министерства. Вообще этот Ланс очень своеобразный человек: дружелюбный, словоохотливый, всегда эксцентрично одетый в кричащие пиджаки и галстуки. Иногда мне кажется, что он специально перебарщивает в одежде, чтобы никто не воспринимал его слишком серьезно и ни в чем не заподозрил.

— Как он перевозит людей на побережье?

— Точно не знаю, Ланс не любит вдаваться в подробности. Сначала он использовал автомобили посольства и грузовики своей компании, пока их у него не реквизировали. В последнее время он задействовал, по-моему, машину шотландского Красного Креста, поступившую в распоряжение республиканцев. С ним обычно ездит Мэрджери Хилл, медсестра из Англо-американского госпиталя, — вы его знаете?

— Кажется, нет.

— Он находится на улице Хуана Монтальво, возле Университетского городка, практически на самом фронте. Именно туда меня доставили сразу после ранения, а потом перевезли для операции в другой госпиталь, который развернули в отеле «Палас».

— Госпиталь в отеле «Палас»? — изумленно спросила я.

— Да, полевой госпиталь, вы разве не знали?

— Нет, я ничего об этом не слышала. В те времена, когда я уехала из Мадрида, «Палас», как и «Ритц», был просто одним из самых роскошных отелей.

— Ну а сейчас он используется по другому назначению — в последнее время очень многое изменилось. Так вот, я пробыл там несколько дней, и потом меня решили эвакуировать в Лондон. До того как попасть в Англо-американский госпиталь, я уже был знаком с Лансом: в Мадриде сейчас совсем немного британцев. Он навещал меня несколько раз в «Паласе» — взял на себя миссию помогать всем своим соотечественникам, которые в этом нуждаются. Поэтому я немного знаю, как он организует эвакуацию — однако только то, что он сам посчитал возможным мне сообщить. Сначала он привозит людей в госпиталь, и иногда их держат там несколько дней под видом больных, пока идет подготовка к эвакуации. Ланс обычно берет с собой в поездки медсестру Хилл — ей всегда удается заговорить проверяющих на постах, если возникают какие-то сложности. Кроме того, благодаря ее стараниям они никогда не возвращаются в Мадрид пустыми, а привозят все, что только можно достать на кораблях Королевского флота: медикаменты, бинты, мыло, консервы…

— Как проходят эти поездки?

Мне хотелось заранее представить, что предстояло пережить маме.

— Насколько мне известно, они выезжают на рассвете. Ланс знает уже все посты, хотя их более тридцати; иногда дорога занимает двенадцать часов. Кроме того, он уже отлично усвоил, как нужно вести себя с ополченцами: выходит из машины, разговаривает с солдатами, называет их товарищами, показывает свой впечатляющий пропуск, угощает табаком, шутит, прощается со словами «Да здравствует Россия!» или «Смерть фашистам!» — и спокойно следует дальше. Единственное, чего Ланс всегда избегает, — это взяток: он строго придерживается этого принципа и, насколько мне известно, ни разу его не нарушил. Он также старается во всем соблюдать законность и избегает любых инцидентов, способных повредить репутации нашего посольства. Хотя Ланс не является его штатным сотрудником, он строжайшим образом следует кодексу дипломатической этики.

Едва журналист замолчал, я приготовилась задать следующий вопрос: я оказалась хорошей ученицей комиссара Васкеса, умевшего мастерски выуживать информацию.

— В какие порты он привозит беженцев?

— В Валенсию, в Аликанте, в Дению — по-разному. Он изучает обстановку, разрабатывает план и, тем или иным способом, сажает людей на судно.

— Но у них имеются нужные документы, разрешения, пропуска?..

— Для перемещения внутри Испании, как правило, да. Но для выезда за границу, наверное, нет. Так что эта часть операции представляет наибольшую сложность: Лансу необходимо всеми правдами и неправдами миновать посты, проникнуть на пристань, договориться с капитаном, провести людей на борт и спрятать их где-нибудь на случай проверки. К тому же все это требует большой осторожности, чтобы не вызвать подозрений. Дела эти очень рискованные, и Ланс сам может оказаться в тюрьме. Однако до сих пор у него все проходило удачно.

Мы закончили ужин. Логану стоило больших трудов управляться с приборами, поскольку левая рука еще недостаточно хорошо двигалась. Как бы то ни было, он с аппетитом съел курицу, две большие тарелки натильяса и выпил несколько бокалов вина. Я же, увлеченная его рассказом, едва притронулась к камбале и ничего не заказала на десерт.

— Хотите кофе? — спросил журналист.

— Да, спасибо.

На самом деле я не пила кофе после ужина — за исключением тех случаев, когда мне требовалось работать допоздна. Но в тот вечер у меня имелись две веские причины согласиться на кофе: во-первых, я хотела как можно дольше продлить беседу, а во-вторых, мне нужно было сохранять бодрость, чтобы не упустить ни одной детали.

— Расскажите, как там сейчас в Мадриде, — попросила я журналиста. Мой голос прозвучал очень тихо в предчувствии того, что предстояло услышать.

Логан внимательно на меня посмотрел.

— Вы ничего не знаете?

Я опустила глаза и, уставившись на скатерть, отрицательно покачала головой. После того как журналист сообщил мне подробности эвакуации, я немного расслабилась и перестала нервничать. Маркус Логан, несмотря на незавидное состояние, сумел передать мне свое спокойствие и уверенность. Однако когда нервное напряжение спало, пришла не радость, а грусть и боль из-за всего услышанного. Из-за мамы, из-за Мадрида, из-за моей страны. Внезапно меня охватила непреодолимая слабость, и я почувствовала подступающие к глазам слезы.

— В городе дела обстоят очень плохо, не хватает элементарных продуктов. Ситуация тяжелая, но каждый выживает как может, — сказал журналист, в нескольких словах обобщив очевидное. — Вы позволите мне задать вам один вопрос? — добавил он.

— Разумеется, спрашивайте что угодно, — не поднимая глаз, ответила я. Как я могла не ответить человеку, в чьих руках находилось будущее моей мамы?

— Что ж, я обо всем договорился и могу вам гарантировать, что вашей маме помогут, об этом не беспокойтесь. — Логан говорил более тихим, доверительным голосом. — Однако, чтобы этого добиться, я вынужден был прибегнуть к одной небольшой уловке — уж не знаю, насколько при этом солгав. Мне пришлось сказать, что ваша мама находится в большой опасности и нуждается в срочной эвакуации — для Логана этого было достаточно. Но теперь мне хотелось бы знать, насколько это соответствует или не соответствует действительности. Ваш ответ никак не повлияет на дальнейшее развитие событий, но лично мне интересно узнать правду. Так что, если вас не затруднит, расскажите, как обстоят дела на самом деле и действительно ли вашей маме угрожает опасность в Мадриде.

Официант принес кофе, и мы принялись одновременно размешивать сахар, ритмично стуча ложечками о фарфоровые стенки чашек. Через несколько секунд я подняла глаза и посмотрела ему в лицо.

— Вы хотите знать правду? Что ж, если честно, не думаю, что моей маме грозит опасность, но у меня нет никого, кроме нее, а у нее — никого, кроме меня. Мы всегда жили вместе и вместе работали, преодолевали трудности: мы были одиноки и зарабатывали себе на жизнь своими руками. Но однажды я совершила ошибку и оставила маму. И теперь единственное мое желание — вернуть ее, чтобы она снова была рядом. Вы сказали, что ваш друг Ланс не руководствуется политическими мотивами и действует исключительно из соображений гуманности. Как по-вашему: помочь матери, находящейся без средств к существованию, воссоединиться с ее единственной дочерью — это гуманный поступок?

Я не смогла говорить дальше, чувствуя, что слезы готовы ручьем политься из моих глаз.

— Мне пора идти, завтра нужно рано вставать, у меня много работы, спасибо вам за ужин, спасибо за все…

Я произнесла это с трудом, прерывающимся голосом и, взяв сумку, торопливо поднялась. Я старалась спрятать лицо, чтобы журналист не заметил слез, катившихся по моим щекам.

— Я вас провожу, — сказал он и встал, преодолевая боль.

— Спасибо, в этом нет необходимости: я живу здесь неподалеку, за углом.

Я повернулась к журналисту спиной и направилась к выходу, но, едва сделав несколько шагов, почувствовала, как его рука коснулась моего локтя.

— Это хорошо, что вы живете недалеко, — в таком случае не придется долго идти пешком. Пойдемте.

Он знаком попросил метрдотеля записать ужин на его счет, и мы вышли из ресторана. Логан молчал и не пытался меня успокаивать; он не сказал ни слова по поводу услышанного от меня. Шагал рядом со мной, дожидаясь, пока ко мне вернется спокойствие. Когда мы вышли на улицу, журналист вдруг остановился и, опершись на свою трость, посмотрел на звездное небо и жадно вдохнул воздух.

— Какой удивительный запах в Марокко.

— Здесь рядом горы, и море тоже, — ответила я, уже несколько успокоившись. — Наверное, поэтому.

Мы шли медленно, и Логан спросил, сколько времени я уже нахожусь в Марокко и какая здесь жизнь.

— Что ж, увидимся, я буду держать вас в курсе, — сказал он, когда я сообщила, что мы пришли к моему дому. — И будьте спокойны, мой друг Ланс сделает все возможное, чтобы помочь.

— Спасибо вам большое, и простите меня за мою несдержанность. Иногда я ничего не могу с собой поделать. Сейчас непростые времена, понимаете? — прошептала я с некоторым смущением.

Журналист попытался улыбнуться, но сумел сделать это лишь половиной лица.

— Я прекрасно вас понимаю, не беспокойтесь.

К этому времени ко мне окончательно вернулось душевное равновесие. Мы посмотрели друг другу в глаза, пожелали спокойной ночи, и я поднялась по лестнице в свою квартиру, думая о том, насколько не похож Маркус Логан на того дерзкого и беспринципного журналиста, которого мы с Розалиндой рисовали в своем воображении.

27

Встреча Логана с Бейгбедером состоялась на следующий день, и все прошло безупречно. Как потом рассказала мне Розалинда, они сидели, потягивая бренди с содовой, на одной из террас ее старого особняка на бульваре Пальмерас, перед долиной реки Мартин и величественными склонами Горгес, откуда начинался горный хребет Риф. Перед этим они пообедали все вместе, втроем: Розалинда хотела еще раз убедиться, что журналист заслуживает доверия, прежде чем оставить его наедине со своим обожаемым Хуаном Луисом. Они ели тушеную баранину с овощами, приготовленную поваром-арабом Бедуи, и пили изысканное бургундское вино. После десерта и кофе Розалинда удалилась, а мужчины устроились в плетеных креслах, чтобы выкурить по сигаре и продолжить разговор.

Я узнала, что журналист вернулся в гостиницу почти в восемь вечера и не стал ужинать, а только попросил, чтобы ему принесли в номер фрукты. Мне стало известно, что на следующее утро, сразу после завтрака, он отправился в Верховный комиссариат. Я знала, по каким улицам он шел и в котором часу вернулся. Я знала все о том, куда он ходил в тот день, и на второй — тоже, и на третий. Мне было известно, что он ел и пил, какие газеты листал и какого цвета на нем был галстук. Сама я почти не выходила из дома, поскольку занималась работой, но меня держали в курсе два моих «агента». Джамиля следовала по пятам за журналистом весь день, а молодой посыльный из гостиницы, за вознаграждение в пять сентимо, сообщал мне, в котором часу Логан уходил к себе в номер по вечерам, и еще за десять сентимо вспоминал, что он заказал на ужин, какую одежду отдал в прачечную и когда погасил свет.

На протяжении трех дней я продолжала следить за всеми перемещениями журналиста и с нетерпением ждала от него каких-нибудь известий о продвижении интересовавшего меня дела. На четвертый день, по-прежнему оставаясь в полном неведении, я начала подозревать неладное. Мои подозрения зашли так далеко, что мне показалось, будто Маркус Логан, добившись интервью с Бейгбедером и собрав всю нужную информацию о протекторате, намеревался теперь уехать, даже не думая выполнять свою часть договора. Мне не хотелось дожидаться, пока мои опасения подтвердятся, и я решила действовать самостоятельно. Поэтому на следующее утро, как только рассвело и раздались призывы муэдзина на первую молитву, я поднялась и, приведя себя в порядок, отправилась в гостиницу «Насьональ», в новом бордовом костюме и с модным журналом в руках. Там я устроилась в кресле в углу внутреннего дворика и, положив ногу на ногу, принялась ждать.

Я понимала, что, возможно, поступаю глупо. Розалинда добилась для Логана разрешения на временное проживание в протекторате, и он дал слово, что мне помогут. Естественно, для этого требовалось определенное время. Трезво оценив ситуацию, можно было прийти к выводу, что бояться нечего: все мои страхи безосновательны, и мне не следовало им поддаваться. Я это понимала, но все же не отказалась от своего замысла.

Журналист появился в четверть десятого, когда утреннее солнце уже ярко светило сквозь стеклянную крышу. Во внутреннем дворике к этому времени царило оживление: недавно проснувшиеся жильцы гостиницы спустились завтракать, и повсюду сновали официанты и марокканцы-посыльные с чемоданами. Логан по-прежнему немного хромал, и его рука была подвязана синим платком, но в чистой одежде, хорошо выспавшийся и с только что причесанными влажными волосами он выглядел намного лучше, чем в день нашей первой встречи, когда был прямо с дороги. При виде журналиста я почувствовала беспокойство, но постаралась скрыть это, тряхнув волосами и положив ногу на ногу. Он тоже сразу меня заметил и подошел, чтобы поздороваться.

— Ну и ну, я не знал, что женщины в Марокко поднимаются ни свет ни заря.

— Вам же известна пословица: кто рано встает — тому Бог подает.

— И какой помощи вы ждете от Бога, позвольте полюбопытствовать? — спросил Логан, устраиваясь в кресле рядом со мной.

— Чтобы вы не уехали из Тетуана, не сказав мне, как обстоят дела с эвакуацией моей мамы.

— Я ничего вам не сообщил до сих пор, потому что пока нет никаких известий, — произнес он и подался ко мне. — Вы до сих пор не доверяете мне до конца, не так ли?

Его голос прозвучал очень близко и уверенно. Почти заговорщицки. Я помедлила несколько секунд, придумывая какую-нибудь уклончивую фразу, но, не найдя что сказать, предпочла откровенность.

— Простите, но в последнее время я не доверяю никому.

— Понимаю, — с трудом улыбнулся Логан. — Нынешние времена не располагают к доверию.

Я выразительно пожала плечами.

— Вы завтракали? — спросил он.

— Да, спасибо, — солгала я. Я не завтракала, и у меня совершенно не было аппетита. Единственное, чего я хотела, — удостовериться, что журналист не исчезнет из Тетуана, не выполнив своего обещания.

— Что ж, в таком случае мы могли бы…

В этот момент наш разговор прервало стремительное появление марокканки в покрывале: перед нами возникла Джамиля, едва переводившая дыхание.

— Фрау Лангенхайм ждет вас в ателье. Она едет в Танжер за тканями, и ей нужно, чтобы синьорита Сира сказать, сколько метров покупать.

— Попроси ее подождать немного, я буду через пару минут. Предложи ей присесть и посмотреть новые журналы, которые на днях принесла Канделария.

Джамиля убежала, а я повернулась к Логану, чтобы извиниться.

— Это моя служанка; мне пора идти, меня ждет клиентка.

— В таком случае не смею больше отнимать ваше время. И не беспокойтесь: дело уже начато, и рано или поздно мы получим известия. Только имейте в виду, что все это может занять дни или недели, возможно, даже больше месяца, — сказал журналист, поднимаясь. Он двигался уже с большей легкостью, чем несколько дней назад, и движения, казалось, причиняли ему меньше боли.

— Просто не знаю, как вас благодарить, — ответила я. — А сейчас простите, мне нужно идти: у меня очень много работы, редко выдается свободная минута. Через несколько дней ожидается несколько важных приемов, и моим клиенткам срочно нужны новые платья.

— А вы?

— Что — я? — спросила я с некоторым недоумением.

— Вы собираетесь где-нибудь появиться? Например, на приеме в честь Серрано Суньера?

— Я? — усмехнулась я, откинув с лица прядь волос. — Нет, я не бываю на приемах.

— Почему нет?

Я собиралась рассмеяться, но сдержалась, увидев, что Логан говорит серьезно и его любопытство искренне. Мы стояли близко друг к другу, и я хорошо видела текстуру светлой льняной ткани, из которой был сшит его пиджак, и полоски на галстуке; от него приятно пахло — хорошим мылом и чистым мужским телом. Я держала в руках журнал, а Логан опирался на трость. Я посмотрела на него и приоткрыла рот, чтобы ответить — можно было перечислить множество причин, по которым я не принимала участия в светских мероприятиях: меня никто не приглашал, я не принадлежала к этому кругу, не имела никакого отношения ко всем этим людям… однако в конце концов решила ничего не объяснять, а просто пожала плечами и сказала:

— Мне нужно идти.

— Подождите, — произнес Логан, мягко удержав меня за локоть. — Мне бы хотелось, чтобы вы были моей спутницей на приеме в честь Серрано Суньера.

Я была так ошарашена этим приглашением, что не смогла произнести ни слова, чтобы отказаться от него под каким-нибудь благовидным предлогом.

— Вы только что сказали, что не знаете, как меня благодарить. Что ж, с вашей стороны будет лучшей благодарностью, если вы пойдете со мной на прием. Вы могли бы помочь мне узнать, кто есть кто в этом городе, это очень пригодилось бы мне для работы.

— Но… я тоже почти никого не знаю, я не так давно здесь живу.

— Кроме того, вечер обещает быть интересным; думаю, мы хорошо проведем время, — настаивал журналист.

Это было настоящим абсурдом. Что мне делать на приеме в честь свояка Франко, среди высших военных чинов и влиятельных особ, богачей и представителей иностранных государств? Предложение журналиста было просто нелепым, но следовало что-то ответить этому человеку, помогавшему мне в столь важном для меня деле. В голове вихрем пронеслись противоположные мысли. С одной стороны, все это казалось безумием, но в то же время я не могла не вспомнить пословицу, которую часто повторяла мама: долг платежом красен.

— Хорошо, — сказала я, с усилием проглотив слюну. — Я пойду с вами.

В холле вновь показалась Джамиля, делавшая мне выразительные знаки, чтобы я поскорее закончила разговор и поспешила к ждавшей меня в ателье требовательной фрау Лангенхайм.

— Отлично. Я сообщу вам день и точное время, как только получу приглашение.

Я пожала ему руку, прошла через вестибюль, торопливо стуча каблуками и, лишь дойдя до двери, обернулась. Маркус Логан все еще стоял в глубине внутреннего дворика и смотрел на меня, опираясь на трость. Он не сдвинулся с того места, где я его оставила, и издалека, против света, его фигура казалась темным силуэтом. Однако его голос прозвучал очень отчетливо.

— Я очень рад, что вы приняли мое предложение. И будьте спокойны: я не собираюсь в ближайшее время уезжать из Марокко.

28

Едва я вышла на улицу, как меня одолели сомнения. Я подумала, что, вероятно, слишком поторопилась принять приглашение журналиста, не посоветовавшись предварительно с Розалиндой, — возможно, у нее были на его счет какие-то другие планы. Однако мои сомнения разрешились в тот же день, когда англичанка явилась ко мне на примерку — стремительная и полная энтузиазма.

— У меня всего полчаса, — сказала она, расстегивая шелковую блузку ловкими пальцами. — Хуан Луис меня ждет, нам нужно еще подготовиться к визиту Серрано Суньера.

Я собиралась рассказать ей обо всем неторопливо и взвешенно, но, поскольку времени в моем распоряжении было очень мало, пришлось сообщить новость сразу, без длительных предисловий.

— Маркус Логан попросил меня сопровождать его на прием.

Я говорила, не глядя на Розалинду и сосредоточенно снимая с манекена ее костюм.

— But that’s wonderful, darling!

Смысла этих слов я не поняла, но по тону сделала вывод, что известие приятно ее удивило.

— Тебе нравится эта идея? — все еще не слишком уверенно спросила я.

— Ну конечно! Очень хорошо, что ты будешь там, sweetie. Хуан Луис должен общаться с официальными лицами, так что, надеюсь, я на некоторое время составлю вам компанию. Кстати, что ты собираешься надеть?

— Пока не знаю, нужно подумать. Может, сошью себе что-нибудь из этого материала, — сказала я, указав на стоявший у стены рулон сырого шелка.

— Му God, ты будешь великолепна.

— Если, конечно, выживу, — пробормотала я, сжимая губами булавки.

В последнее время на меня действительно навалилось столько дел, что я с трудом с ними справлялась. После нескольких недель, проведенных почти без работы, вдруг появилось невероятное количество заказов. Их было столько, что приходилось каждое утро вставать чуть свет, а ложиться спать редко удавалось раньше трех часов ночи. В дверь постоянно звонили, и клиентки шли в ателье одна за другой. Однако отчасти я даже радовалась такой занятости. Благодаря этому мне некогда было думать о предстоящем приеме, до которого оставалось чуть больше недели.

Сообщив новость Розалинде, я решила, конечно же, посвятить в это и Феликса.

— Ну и ну, детка, как тебе повезло! Я завидую!

— С удовольствием поменялась бы с тобой местами, — ничуть не лукавя, сказала я. — Не имею ни малейшего желания присутствовать на этом приеме: знаю, что буду чувствовать себя не в своей тарелке с едва знакомым мне мужчиной и в окружении совершенно чужих людей, военных и политиков, по чьей вине мой родной город сейчас осажден и я не могу вернуться домой.

— Не глупи, детка. Тебе предстоит присутствовать на встрече, которая войдет в историю этого уголка Африки. И к тому же ты будешь в компании с весьма приятным мужчиной.

— Но ты же его не знаешь.

— Как это не знаю? А угадай, куда я водил сегодня свою старушенцию на полдник?

— В «Насьональ»? — удивилась я.

— Именно. Это обошлось мне в три раза дороже, чем сдобные булочки в «Ла-Кампана», потому что моя грымза до отвала наелась песочного печенья с чаем, но оно того стоило.

— Значит, тебе удалось увидеть там журналиста?

— Да, и поговорить с ним. И он даже дал мне прикурить.

— Ты нахал, — сказала я, не сдержав улыбку. — Ну и как он тебе?

— Будет неотразим, когда заживут раны. Несмотря на хромоту и поврежденную половину лица, в нем есть что-то чертовски привлекательное, и выглядит он настоящим джентльменом.

— Думаешь, ему можно доверять, Феликс? — с некоторым беспокойством спросила я. Логан просил меня ему верить, но в глубине души оставались сомнения. Феликс в ответ расхохотался.

— Думаю, нет, но не стоит из-за этого волноваться. Твой новый знакомый всего лишь обычный журналист, заключивший сделку с женщиной, имеющей огромное влияние на верховного комиссара. Так что в его же интересах вести себя хорошо и выполнить все, что от него требуется, если он не хочет вернуться домой покалеченным сильнее, чем сюда прибыл.

Слова Феликса помогли мне увидеть ситуацию в другом свете. Плачевный финал моей истории с Рамиро сделал меня недоверчивой и подозрительной, но в случае с Маркусом Логаном глупо было бояться обмана. Это обычная взаимовыгодная сделка: вы помогаете мне, я помогаю вам; в противном случае ничего не получится. Таковы простые правила, и бессмысленно изводить себя сомнениями в надежности журналиста. Он сам чрезвычайно заинтересован в хороших отношениях с верховным комиссаром, и ему совершенно ни к чему меня обманывать.

Этим же вечером Феликс просветил меня и насчет личности Серрано Суньера. Я часто слышала о нем по радио и читала в газетах, но имела довольно смутное представление о том, что за человек скрывается под этими двумя фамилиями. Феликс, как обычно, предоставил мне самую исчерпывающую информацию.

— Ты, наверное, уже знаешь, дорогая, что Серрано — свояк Франко: он женат на Сите, младшей сестре Кармен Поло; кстати, судя по фотографиям, она значительно моложе, красивее и не такая надменная, как жена Каудильо. Говорят, Серрано выдающийся человек и в интеллектуальном плане намного превосходит генералиссимуса, что последнему, очевидно, вовсе не по душе. До войны он был государственным адвокатом и депутатом от Сарагосы.

— От правых?

— Разумеется. Однако когда произошло восстание, он находился в Мадриде. Его арестовали и держали в тюрьме «Модело», пока ему не удалось добиться перевода в больницу — у него, кажется, язва. Рассказывают, что потом, благодаря помощи доктора Мараньона, он смог оттуда сбежать, переодевшись женщиной — в парике, шляпке и засученных под пальто брюках.

Мы засмеялись, представив себе это зрелище.

— Он сумел покинуть Мадрид, добрался до Аликанте, а оттуда, переодевшись аргентинским моряком, уплыл на миноносце.

— Он уехал из Испании? — спросила я.

— Нет. Высадился во Франции и вернулся в страну по суше, через территорию националистов, вместе с женой и кучей детей — кажется, у него их четверо или пятеро. Из Ируна они добрались в конце концов до Саламанки, где в то время находился штаб националистов.

— Наверное, им не так сложно было это сделать, они ведь родственники Франко.

Феликс усмехнулся.

— Ошибаешься, красавица. Говорят, Каудильо даже пальцем не пошевелил ради них. Он мог бы вызволить Серрано из тюрьмы, обменяв на кого-нибудь из республиканцев — это вполне обычная практика, — но не сделал этого. И когда они, после всех мытарств, прибыли в Саламанку, им оказали не самый теплый прием. Франко со своей семьей жил в епископском дворце, а семейство Серрано Поло, как говорят, разместили на чердаке с несколькими ветхими кроватями, хотя у дочери Каудильо была огромная спальня с собственной ванной комнатой. Вот, дорогая, помимо всех этих сплетен, передаваемых из уст в уста, мне, к сожалению, почти ничего не известно о жизни Серрано Суньера. Впрочем, в Мадриде были убиты двое его братьев, не имевших никакого отношения к политике; для него это явилось большим ударом, и он с особым рвением взялся за создание так называемой Новой Испании. Ему удалось стать правой рукой Франко, и он, как свояк генералиссимуса, получил прозвище Куньядисимо. Говорят также, что своей властью Серрано во многом обязан могущественной донье Кармен, очень недовольной, что ее сумасбродный деверь Николас Франко оказывает слишком большое влияние на Каудильо. Так что, как только объявился Серрано, она ясно дала понять своему мужу: «Отныне, Пако, держи поближе Рамона и подальше — Николаса».

Последнюю фразу Феликс произнес, подражая голосу жены Франко, и мы оба расхохотались.

— Серрано, по слухам, очень умный человек, — продолжал он, — очень проницательный. Он лучше образован и как политик компетентнее Франко. Кроме того, он чрезвычайно амбициозен и неутомим; говорят, сейчас он трудится не покладая рук, разрабатывая юридическую базу, для того чтобы сделать легитимными режим националистов и верховную власть своего родственника. Иными словами, пытается придать форму гражданского института чисто военной структуре, понимаешь?

— Это в том случае, если они выиграют войну, — заметила я.

— Да, если выиграют.

— А как вообще относятся к Серрано? Ему симпатизируют?

— Так себе. Надутые солдафоны — я имею в виду, высшие военные чины — не слишком к нему расположены. Для них он чужак, они говорят на разных языках и не понимают друг друга. Они были бы рады сделать Испанию казарменным государством, но Серрано, будучи гораздо умнее, пытается убедить их, что это безумие: таким образом никогда не удастся утвердить свою легитимность и добиться международного признания. И Франко, хотя сам не слишком сведущ в политике, полностью доверяет ему в этом вопросе. Так что всем остальным, хочешь не хочешь, приходится с этим мириться. Не жалуют его и старые фалангисты. Хотя его близким другом был Хосе Антонио Примо де Ривера, с которым они вместе учились в университете, Серрано не являлся до войны членом Фаланги. Теперь-то да, он стал ярым фалангистом, но другие — «старые рубашки», как их называют, — недолюбливают его, считая выскочкой и оппортунистом.

— В таком случае кто его поддерживает? Только Франко?

— И его многоуважаемая супруга, что уже немало. Впрочем, посмотрим, как долго продержится такое положение дел.

Феликс живо интересовался приготовлениями к приему. Услышав новость о предстоящем мне выходе в свет, он принялся театрально кусать кулаки от зависти и каждый вечер появлялся у меня дома, чтобы сообщить очередные подробности о готовящемся событии. Мы проводили время не в зале, как прежде, а в мастерской, поскольку у меня было слишком много заказов. Однако Феликсу это даже нравилось: он с интересом наблюдал за моей работой и даже давал советы. Иногда они оказывались дельными, но чаще всего он просто нес какую-нибудь чепуху.

— Значит, из этого чудесного бархата ты собираешься шить платье для жены председателя суда? Сделай там дырку на заднице — может, хоть тогда она привлечет к себе внимание. Боже, какая ткань пропадет зря на этой уродливой курице, — говорил Феликс, поглаживая пальцами раскроенный материал, висевший на манекене.

— Не трогай, — сердилась я, не отрываясь от работы.

— Прости, детка, но эта ткань просто великолепна…

— Именно поэтому не прикасайся к ней: не дай Бог, останутся следы от пальцев. Лучше расскажи, что тебе удалось сегодня узнать.

Визит Серрано Суньера был в эти дни в Тетуане самой обсуждаемой темой. На рынках и в магазинах, в парикмахерских и на приеме у врача, в кафе и на улицах только об этом и говорили. Однако я была так занята, что почти не выходила из дома, и все новости мне приносил мой разговорчивый сосед.

— На приеме в честь Куньядисимо будут все сливки здешнего общества: халиф со своей свитой, великий визирь и махзен, вся правящая элита. Верхушка испанской администрации, военные в орденах, адвокаты и магистраты, представители марокканских политических партий и еврейской диаспоры, весь консульский корпус, директора банков, высокопоставленные чиновники, видные предприниматели, врачи, все знатные испанцы, арабы и евреи, и, конечно же, не обойдется без таких, как ты, маленькая проныра, с твоим хромым журналистом.

Как сообщила мне Розалинда, прием должен пройти торжественно, но без лишней помпезности, поскольку в Испании все еще шла гражданская война. Никакого шумного празднества и танцев не предвиделось, так же как и музыки, кроме духового оркестра халифа. Однако, несмотря на всю сдержанность, это был самый роскошный прием, который организовывал Верховный комиссариат в последнее время, и поэтому столица протектората оживленно бурлила, готовясь к знаменательному событию.

Помимо всего прочего, Феликс инструктировал меня, как вести себя в обществе. Неизвестно, где он сам набрался этих знаний, ведь его опыт в этой сфере был нулевым, а круг общения почти столь же узким, как и мой собственный. Рутинная работа в Управлении коммунального хозяйства, невыносимая мать с ее капризами, ночные вылазки в сомнительные притоны и воспоминания о редких поездках в Танжер до начала войны — вот и все, что было у него в жизни. Ему ни разу не довелось даже побывать в Испании. Но он обожал кино и знал наизусть все американские фильмы, а кроме того, с жадностью читал иностранные журналы, был наблюдателен и любопытен и везде совал свой нос без малейшего зазрения совести. К тому же Феликс был умен и хитер как лис, и сведения, которые он усердно собирал повсюду, действительно помогали мне подготовиться к приему, чтобы не чувствовать себя там белой вороной.

Некоторые советы Феликса оказывались банальными и абсолютно бесполезными. В те времена, когда я была вместе с Рамиро, мне довелось познакомиться с людьми самого разного происхождения и положения. Мы посещали с ним лучшие заведения и рестораны Мадрида и Танжера; благодаря этому я узнала много маленьких секретов поведения в обществе. Однако Феликс решил начать мое просвещение с самых азов.

— Не разговаривай с набитым ртом, не чавкай и не утирайся рукавом, не засовывай в рот вилку, не пей вино залпом и не подзывай официанта, чтобы он снова наполнил тебе бокал. Когда нужно, говори «пожалуйста» и «большое спасибо», только произноси это сдержанно, без бурного проявления чувств. Если тебя кому-нибудь представят, скажи «очень приятно», не вздумай ляпнуть что-нибудь вроде «ах, как я рада знакомству». Если чего-то не знаешь или не понимаешь, изобрази лучшую из своих улыбок и, не раскрывая рта, время от времени кивай. Если же отделаться молчанием невозможно, постарайся как можно меньше прибегать к выдумкам: одно дело — ненавязчиво дать повод для слухов, чтобы создать себе имидж haute couturier, и совсем другое — открыто врать людям, способным легко вывести тебя на чистую воду. Когда что-то тебя впечатляет, говори «восхитительно», «потрясающе» или нечто в этом роде; не размахивай руками, выражая свой восторг, не хлопай себя по бедрам и не кричи «вот это да!», «с ума сойти!», «я сейчас упаду!». Если чья-нибудь фраза покажется тебе остроумной, не хохочи, показывая коренные зубы, складываясь пополам и держась за живот. Просто улыбнись, похлопай глазами и сдержанно промолчи. И еще: не высказывай своего мнения, коли тебя об этом не просят, и не лезь к людям с вопросами: «А вас как зовут, позвольте полюбопытствовать?» или «Насколько я понимаю, эта дородная дама — ваша жена?».

— Все это я знаю, дорогой Феликс, — улыбнулась я. — Я, конечно, простая модистка, но выросла не в пещерах. Расскажи мне что-нибудь поинтереснее, пожалуйста.

— Конечно, прелесть моя, как скажешь; я просто хотел изложить все по порядку, чтобы не упустить какую-нибудь деталь. Что ж, а теперь давай поговорим серьезно.

Так, на протяжении нескольких ночей, он рассказывал мне о наиболее выдающихся персонажах, приглашенных на прием, и я постепенно запоминала их имена, должности и чины, а во многих случаях и лица благодаря газетам, журналам, фотографиям и ежегодникам, которые Феликс мне приносил. Таким образом я узнала, где они жили, что делали и какое положение занимали в местном обществе. На самом деле все это не слишком меня интересовало, но Маркус Логан рассчитывал на мою помощь, и я должна была заранее подготовиться.

— Поскольку твой спутник — англичанин, полагаю, вы будете вращаться в основном среди иностранцев, — сказал Феликс. — Помимо местных, думаю, прибудут также и другие, из Танжера: Куньядисимо не собирается почтить их своим визитом, так что, как говорится, если гора не идет к Магомету…

Это меня несколько успокоило: среди незнакомых иностранцев я чувствовала бы себя намного увереннее, чем рядом с теми людьми, которых каждый день могла встречать на улицах Тетуана. Феликс также просветил меня, как будет проходить прием, шаг за шагом. Я слушала его, запоминая детали, и одновременно шила — с такой скоростью, с какой мне еще никогда не приходилось работать.

И вот великий день наступил. Все утро Джамиля выносила из ателье последние готовые платья, а к полудню, когда все заказы были доставлены, наконец наступило затишье. Дамы, приглашенные на прием, в это время, должно быть, уже заканчивали обед, отдыхали в спальнях с закрытыми ставнями или дожидались своей очереди в салоне-парикмахерской «Хусто и Мигель». Я могла им только завидовать, не успевая даже перекусить, ведь во время сиесты мне предстояло сшить себе вечерний костюм. Когда я взялась за работу, было без четверти три. Прием начинался в восемь, а Маркус Логан сообщил мне запиской, что заедет за мной в семь тридцать. Так что в моем распоряжении оставалось меньше пяти часов, и за это время предстояло сделать невероятно много.

29

Закончив глажку, я посмотрела на часы — двадцать минут седьмого. Платье было уже готово, и оставалось лишь привести себя в порядок.

Я погрузилась в ванну, стараясь ни о чем не думать. Волнения ждали меня впереди, а пока мне требовался отдых, который могли дать теплая вода и мыльная пена. Я почувствовала, как тело начинает расслабляться, онемевшие от шитья пальцы обретают подвижность, а затекшая шея перестает ныть. Меня одолевала дремота, и весь мир вокруг словно растворился в эмалированной ванне. Я давно уже не испытывала такого блаженного спокойствия, но мне не пришлось наслаждаться им долго, поскольку дверь в ванную комнату внезапно распахнулась.

— И о чем ты только думаешь, детка? — суматошно закричала Канделария. — Уже больше шести тридцати, а ты преспокойно разлеглась в ванне! Давай поторапливайся, а то не успеешь! Когда ты собираешься наводить марафет?

Контрабандистка привела с собой свою куму Ремедиос, парикмахершу, и соседку Анхелиту, умевшую делать маникюр. Незадолго до этого я отправила Джамилю на улицу Ла-Лунета купить мне шпильки для волос, и она, встретив по дороге Канделарию, рассказала ей, что я весь день работала как заведенная, не имея ни минуты свободного времени, чтобы подготовиться к выходу.

— Шевелись, детка, вылезай скорее из ванны, дел у нас по горло, а времени в обрез.

Я подчинилась, ибо противостоять этому натиску было решительно невозможно. И конечно, в душе радовалась столь своевременно подоспевшей помощи: оставалось всего сорок минут до появления журналиста, а я, по выражению Канделарии, выглядела словно взъерошенная метелка. Едва я завернулась в полотенце, как вокруг меня закипела бурная деятельность.

Соседка Анхелита взялась за мои руки, натирая их оливковым маслом для устранения шершавости, и подпиливая ногти. Кума Ремедиос тем временем занялась волосами. Из-за нехватки времени я вымыла голову еще утром, и теперь оставалось лишь сделать красивую прическу. Канделария ассистировала обеим, подавая щипцы и ножницы, бигуди и кусочки ваты. Одновременно с этим она без умолку говорила, рассказывая нам, что услышала о Серрано Суньере в последнее время. Он приехал в Тетуан два дня назад и, вместе с Бейгбедером, уже побывал повсюду — от Алькасаркивира до Чауэна и Дар-Риффиена, а также нанес визит всем важным персонам Северной Африки, в том числе халифу и великому визирю. Я не виделась с Розалиндой с прошлой недели, однако новости передавались из уст в уста.

— Рассказывают, что вчера у них был мавританский обед в Кетаме. И говорят, у Куньядисимо глаза на лоб полезли, когда он увидел, что все ели руками, — он не знал, как донести кускус до рта, не уронив при этом половину…

— …а верховный комиссар остался всем доволен, излучал гостеприимство и курил одну сигару за другой, — раздался от двери голос. Разумеется, это был Феликс.

— Что ты здесь делаешь в такое время? — удивилась я. Вечерняя прогулка с матерью была священным ритуалом, и странно, что они нарушили его в тот день, когда буквально весь город высыпал на улицу. Он указал большим пальцем на рот, и по этому выразительному жесту я поняла, что донья Эльвира благополучно напилась раньше обычного.

— Поскольку сегодня вечером ты собираешься предпочесть мне иностранного журналиста, я решил не пропустить хотя бы приготовления. Могу я вам чем-нибудь помочь, дамы?

— Случайно, не вы так здорово рисуете? — спросила Канделария. Она прекрасно знала, кто он такой, и ему тоже все было о ней известно, однако им прежде не доводилось общаться друг с другом.

— Тот самый, почти Мурильо.

— Тогда попробуйте-ка подкрасить нашей красавице глазки, — протянула она ему неизвестно откуда взявшийся набор косметики.

Феликса, ни разу в жизни не делавшего макияж, ничуть не смутило подобное предложение. Напротив: он воспринял его с огромным энтузиазмом и, посмотрев фотографии в нескольких журналах «Вэнити фэйр», взялся за работу, словно мое лицо было холстом, на котором он собрался писать картину.

В семь пятнадцать я все еще сидела в полотенце, вытянув руки, а Канделария и Анхелита изо всех сил дули на мои пальцы, чтобы высушить лак на ногтях. В семь двадцать Феликс закончил макияж. В семь двадцать пять Ремедиос воткнула мне в волосы последнюю шпильку, и буквально через несколько секунд Джамиля вихрем примчалась с балкона и сообщила, что журналист появился на углу улицы.

— Не хватает всего нескольких деталей, — объявила в этот момент моя компаньонка.

— Все отлично, Канделария, времени не осталось! — Полуголая я бросилась за своим костюмом.

— Возражения не принимаются, — заявила она за моей спиной.

— Канделария, честное слово, сейчас уже некогда… — нервно отмахнулась я.

— Да ты посмотри, посмотри, я тебе говорю! — Канделария, схватив меня за руку, остановила посреди коридора и протянула какой-то плоский пакет, завернутый в мятую бумагу.

Мне пришлось торопливо его развернуть, поскольку спорить было совершенно бессмысленно.

— Боже мой, Канделария, это невероятно! — воскликнула я, увидев шелковые чулки. — Как вам это удалось? Вы же говорили, что здесь их уже давно не найти?

— Ладно, ладно, взгляни еще и на это, — оборвала она, вручив другой сверток.

Под грубой оберточной бумагой я обнаружила чудесную вещицу в виде блестящей раковины с позолоченным краем.

— Это пудреница, — гордо пояснила Канделария. — Чтобы ты пудрила свой нос и была не хуже тех важных дам, с которыми сегодня будешь общаться.

— Какая прелесть, — прошептала я, открывая пудреницу: внутри находилась компактная пудра, маленькое зеркальце и белая ватная подушечка. — Большое спасибо, Канделария. Не стоило вам так беспокоиться, вы и так столько для меня сделали…

Горло перехватило, на глаза навернулись слезы, и в этот самый момент раздался звонок в дверь, заставивший меня вспомнить, что времени на сантименты не осталось.

— Джамиля, открывай скорее, — велела я. — Феликс, принеси комбинацию, она на кровати; Канделария, помогите мне с чулками, я боюсь сделать стрелку в спешке. Ремедиос, достаньте туфли; Анхелита, задерните занавеску в коридоре. И пойдемте все в мастерскую, там нас не будет слышно.

Из сырого шелка я сшила костюм с большими лацканами, подчеркнутой талией и расклешенной юбкой. Единственным украшением служил пришитый к плечу цветок из ткани табачного цвета; туфли на головокружительно высоком каблуке были обшиты таким же материалом — я носила их к сапожнику в мавританский квартал. Ремедиос уложила мои волосы в элегантный свободный узел — так, что волосы изящно обрамляли мое лицо с макияжем, над которым потрудился Феликс. И хотя это был его первый опыт, результат оказался превосходным: мои глаза сияли, губы стали более чувственными, а от усталости на лице не было и следа.

Все вместе они помогли мне одеться, обуться, поправили прическу и помаду на губах. Я не успела даже посмотреться в зеркало — выбежала из мастерской и на цыпочках помчалась по коридору. В конце его я остановилась и неторопливо вошла в зал. Маркус Логан стоял ко мне спиной возле одного из балконов и смотрел на улицу. Услышав стук моих каблуков, он обернулся.

С момента нашей последней встречи прошло девять дней, и за это время его раны почти зажили. Он ждал меня, держа руку в кармане своего темного костюма — перевязь, очевидно, уже не требовалась. Порезы на лице были уже едва заметны, и кожа благодаря марокканскому солнцу покрылась загаром, контрастировавшим с белоснежностью рубашки. Ему, казалось, уже не составляло труда держаться прямо, расправив плечи. Увидев меня, Логан улыбнулся, без усилия растянув губы.

— Куньядисимо не захочет возвращаться в Бургос, увидев вас сегодня вечером, — произнес он вместо приветствия.

Я собиралась придумать достойный ответ, но меня отвлек голос, раздавшийся за спиной.

— Настоящая конфетка, — прошептал Феликс из своего укрытия в коридоре.

— Что ж, пойдемте? — просто сказала я, сдержав улыбку.

Логан тоже не успел мне ответить, потому что в этот момент в зал, как ураган, ворвалась Канделария.

— Секундочку, дон Маркос, — произнесла она, подняв руку, словно прося слова. — Позвольте дать вам один маленький совет, прежде чем вы уйдете.

Логан посмотрел на меня с некоторым недоумением.

— Это моя подруга, — пояснила я.

— А, хорошо, я вас слушаю.

Канделария приблизилась к журналисту и, делая вид, будто собирает соринки с его пиджака, заговорила:

— Да, послушайте меня внимательно, дорогой борзописец. Вы не представляете, сколько злоключений пришлось пережить этой бедной девочке. И если вы, франт заграничный, вздумаете запудрить ей мозги и она от этого пострадает, мы уж с моим братом позаботимся, чтобы в один прекрасный вечер вас встретили с перышком в мавританском квартале и разукрасили вторую половину мурла, пока еще целую, — да так, чтобы на всю жизнь память осталась. Ну что, вам все ясно, дорогой?

Журналист не ответил: к счастью, несмотря на безупречный испанский, ему немногое удалось понять из угрожающей речи моей компаньонки.

— Что она сказала? — озадаченно повернулся он ко мне.

— Ничего важного. Пойдемте, иначе опоздаем.

Меня распирало от гордости, когда мы выходили. Не потому, что я великолепно выглядела, рядом со мной шел привлекательный мужчина и мы направлялись на важный прием — у меня были настоящие друзья, всегда готовые прийти на помощь.

Улицы украшали красно-желтые флаги, гирлянды и плакаты, приветствовавшие высокого гостя и прославлявшие его свояка. Сотни арабов и испанцев высыпали из домов. Балконы и крыши были полны народа. Молодые люди забирались на столбы, фонари и заборы, чтобы наблюдать за происходящим; девушки с накрашенными губами ходили, держась под руку. Стайки ребятишек бегали туда-сюда, крутясь под ногами. Испанские дети были тщательно причесаны и надушены, мальчики — в галстучках, девочки — с атласными бантами в косах; марокканские мальчишки были в джеллабах и тарбушах, многие босиком.

Чем ближе мы подходили к площади Испании, тем плотнее становилась толпа и громче — голоса. Было жарко, и солнце все еще сильно светило; стало слышно, как музыканты из оркестра настраивают свои инструменты. На площади амфитеатром установили деревянные скамейки, и на них уже не осталось свободного места. Маркусу Логану пришлось несколько раз показывать свое приглашение, чтобы нас пропустили через заграждения, отделявшие любопытных от того пространства, куда могли попасть только избранные. По пути мы почти не разговаривали, вынужденные с трудом пробираться через галдящую толпу. Время от времени мне приходилось хвататься за руку Логана, а иногда он сам брал меня за плечи, чтобы не потеряться в бурлящем человеческом море. В конце концов нам удалось достигнуть цели. Желудок мой сжался от волнения, когда мы прошли через решетчатые ворота на территорию Верховного комиссариата, и я постаралась ни о чем не думать.

Вход охраняли несколько арабских солдат в парадной форме, больших тюрбанах и развевавшихся на ветру плащах. Мы прошли по саду, украшенному флагами и штандартами, и встретивший нас человек провел нас к многочисленной группе гостей, ожидавших начала приема под специально установленными белыми навесами. Под их тенью скопились форменные фуражки, перчатки и жемчуга, галстуки, веера, синие рубашки под белыми пиджаками с вышитым на груди гербом Фаланги и довольно много платьев, каждый стежок на которых был выполнен моими руками. Я со сдержанной любезностью поприветствовала нескольких клиенток и сделала вид, будто не замечаю обращенные на нас взгляды и шушуканье, раздавшееся со всех сторон. «Кто она, кто он?» — прочитала я по движению губ. Я узнавала многих гостей: большинство из них я видела прежде только на фотографиях, которые показывал мне Феликс, но некоторых из приглашенных хорошо знала. Например, комиссара Васкеса, искусно скрывшего свое изумление при виде меня.

— Вот это да, какой приятный сюрприз! — произнес он, оставив компанию знакомых и направившись к нам.

— Добрый вечер, дон Клаудио. — Я старалась говорить как можно естественнее — не знаю, насколько мне это удалось. — Очень рада вас видеть.

— Правда? — с иронией спросил он.

Я не успела ничего ответить, на несколько секунд впав в ступор, а комиссар тем временем поприветствовал моего спутника:

— Добрый вечер, сеньор Логан. Вижу, вы прекрасно освоились в нашем городе.

— Комиссар вызывал меня к себе в участок, как только я приехал в Тетуан, — пояснил мне журналист, когда они обменивались рукопожатиями. — Небольшие формальности, связанные с регистрацией иностранцев.

— На данный момент господин журналист вне подозрений, но обязательно сообщите мне, если заметите что-нибудь сомнительное, — пошутил комиссар. — А вы, Логан, берегите сеньориту Кирогу, этот год для нее выдался тяжелым, ей пришлось слишком много работать.

Закончив разговор с комиссаром, мы двинулись дальше. Журналист держался любезно и непринужденно, и я изо всех сил старалась скрыть от него, что чувствую себя не в своей тарелке. Он тоже почти ни с кем из собравшихся не был знаком, но это, казалось, нисколько его не смущало: он вел себя спокойно и уверенно, чему, вероятно, научила его профессия журналиста. Вспомнив рассказы Феликса, я принялась потихоньку описывать Логану гостей: этот господин в темном костюме — Хосе Игнасио Толедано, богатый еврей, директор банка «Хассан»; та элегантная дама в шляпе с перьями и с сигаретой с мундштуком — герцогиня де Гиз, знатная француженка из Лараче; тучный мужчина, которому сейчас официант наполняет бокал, — это Мариано Бертучи, художник. Все шло в соответствии с протоколом. Появились новые гости, затем представители испанских гражданских властей и военные и, наконец, — марокканские вельможи в своих экзотических нарядах. Потом с улицы донеслись крики, приветственные возгласы и аплодисменты. «Приехал, приехал, он уже здесь!» — послышались голоса. Однако высокий гость еще какое-то время не появлялся, задержавшись перед толпой, приветствовавшей его словно тореадора или американскую кинозвезду — из тех, что сводили с ума моего соседа.

Наконец долгожданный свояк Каудильо появился. Вставай, Испания! Он был в черном костюме-тройке, серьезный и надменный, очень худой и красивый, выглядевший старше своих тридцати семи лет, с почти белыми, зачесанными назад волосами, невозмутимым лицом, как пелось в гимне Фаланги, и внимательными кошачьими глазами.

Я, наверное, одна из немногих не горела желанием увидеть этого человека вблизи и пожать ему руку, но тем не менее неотрывно глядела в его сторону. Однако меня интересовал не сам Серрано, а тот, кто находился рядом, — Хуан Луис Бейгбедер, которого я видела впервые. Любовник моей клиентки и подруги оказался высоким, подтянутым мужчиной лет пятидесяти. На нем была парадная форма с широким поясом-фахином, фуражка, а в руках — небольшая трость. У него был узкий, сильно выступающий нос: под ним — темные усы, на нем — очки в круглой оправе, за стеклами которых виднелись умные глаза, внимательно следившие за происходящим вокруг. Он показался мне довольно странным и необычным человеком. Несмотря на форму, он совсем не походил на военного: более того, в его поведении проглядывало нечто театральное, хотя и не казавшееся неестественным — его жесты были изысканны и в то же время выразительны, смех звучал искренне, а голос — живо и отчетливо. Бейгбедер обходил гостей, приветливо со всеми здоровался, обнимал, похлопывал по спине, жал руки; улыбался и разговаривал то с одними, то с другими — с марокканцами, европейцами, евреями — и так без конца. Возможно, когда-нибудь, в свободное время, он и был романтичным интеллектуалом, каким мне описывала его Розалинда, однако в тот момент в нем угадывался лишь опытный светский человек.

Серрано Суньера, казалось, привязали к нему невидимой веревкой: время от времени Бейгбедер позволял ему чуть отдалиться, давая некоторую свободу, чтобы он пообщался с гостями и послушал их льстивые речи. Однако через минуту верховный комиссар уже снова был рядом: что-то ему объяснял, кого-то представлял, обнимал за плечи, шептал на ухо, смеялся и вновь отпускал от себя.

Я все время искала глазами Розалинду, но ее нигде не было — ни рядом с обожаемым Хуаном Луисом, ни в другом месте.

— Вы не видели сеньору Фокс? — спросила я Логана, когда он закончил говорить по-английски с каким-то человеком из Танжера, которого он мне представил и чье имя и должность я забыла в ту же секунду.

— Нет, не видел, — ответил журналист, с интересом глядя на группу, в тот момент собиравшуюся вокруг Серрано. — Вы знаете, кто это? — спросил он, сдержанно кивнув в их сторону.

— Немцы, — ответила я.

Среди них была строгая фрау Лангенхайм в сшитом мной великолепном платье из фиолетового шантунга; фрау Хайнц, моя первая клиентка, похожая на арлекина в своем черно-белом костюме; говорившая с аргентинским акцентом фрау Бернхардт, на этот раз без обновы, и еще несколько незнакомых мне женщин. Все они были со своими мужьями и приветствовали Серрано Суньера, который отвечал им, одаривая улыбками окруживших его немцев. На этот раз, однако, Бейгбедер не прервал разговор и позволил ему продолжаться довольно долгое время.

30

Сумерки сгущались, и кругом зажглись огни, как во время народных гуляний. Среди гостей царило умеренное оживление, звучала негромкая музыка, и Розалинды все еще не было видно. Группа немцев, уже без женщин, по-прежнему не отпускала от себя высокого гостя. Они о чем-то увлеченно разговаривали, передавая что-то из рук в руки, жестикулируя и обмениваясь репликами. Я заметила, что мой спутник украдкой за ними наблюдает.

— Вижу, вас интересуют немцы.

— Еще как, — с иронией произнес журналист. — Но увы, я связан по рукам и ногам.

Я вопросительно подняла брови, не понимая, что он имеет в виду. Логан, однако, не стал мне ничего объяснять и предпочел перевести разговор на другую тему.

— Вы не сочтете слишком большой наглостью, если я попрошу вас об одном одолжении?

Он произнес это с той же непринужденностью, с какой несколько минут назад предлагал мне сигарету и спрашивал, не хочу ли я бокал крюшона.

— Смотря о чем идет речь, — ответила я, стараясь казаться невозмутимой, хотя это было далеко не так. Вечер протекал довольно спокойно, однако я по-прежнему чувствовала себя неуютно на этом чужом празднике. Кроме того, меня беспокоило отсутствие Розалинды — странно, что она до сих пор так и не появилась. Не хватало еще, чтобы журналист попросил меня о каком-то сомнительном одолжении: мне казалось, что я и так уже сделала достаточно, согласившись сопровождать его на прием.

— Я не прошу ничего экстраординарного, — пояснил Логан. — Просто мне хотелось бы узнать, что немцы показывают Серрано и что они разглядывают там с таким интересом.

— Личное или профессиональное любопытство?

— И то и другое. Но сам я не могу к ним подойти: как вы знаете, немцы сейчас не жалуют англичан.

— И вы предлагаете сделать это мне? — изумилась я.

— Да, и по возможности не слишком заметно.

— Надеюсь, вы шутите?

— Вовсе нет. Такова моя работа: я ищу информацию и различные способы ее получения.

— И сейчас, не в силах добыть информацию лично, решили использовать меня.

— О, я всего лишь высказал предложение, и вы не обязаны его принимать. Решение полностью зависит от вас.

Я молча смотрела на Логана. Он казался искренним и надежным, но, как предполагал Феликс, это могло быть обманчивым впечатлением и на самом деле журналист всегда преследовал лишь свои интересы.

— Хорошо, я это сделаю.

Логан хотел что-то сказать — может быть, заранее поблагодарить, но я его прервала:

— Но и вы тоже должны кое-что для меня сделать.

— Что именно? — удивился он, не ожидая, что я попрошу что-то в обмен на свою помощь.

— Выясните, где сейчас сеньора Фокс.

— Каким образом?

— Вам ли не знать — вы же журналист.

Не дожидаясь ответа, я повернулась к нему спиной и удалилась, ломая голову над тем, как приблизиться к группе немцев, не проявив при этом явной бесцеремонности.

В конце концов я нашла решение, вспомнив про вещицу, полученную в подарок от Канделарии за несколько минут до выхода. Вытащив из сумочки пудреницу, я открыла ее и зашагала вперед, глядя в зеркальце с видом женщины, направляющейся в дамскую комнату, чтобы поправить макияж. Однако, заглядевшись на свое отражение, я не заметила, куда иду, и неожиданно — какая оплошность! — наткнулась на спину немецкого консула.

Это столкновение, за которым последовало падение пудреницы, заставило немцев прервать разговор.

— Ах, какая я неловкая, простите меня… — изображая крайнее смущение, забормотала я.

Четверо мужчин собрались нагнуться, чтобы поднять пудреницу, но их опередил самый худой, с кошачьими глазами и почти белыми, зачесанными назад волосами. Единственный испанец.

— Похоже, зеркальце разбилось, — сообщил он, выпрямляясь. — Взгляните.

Я посмотрела. Однако прежде кинула взгляд на то, что он держал в своих длинных и тонких пальцах, помимо пудреницы.

— Да, действительно разбилось, — пробормотала я, осторожно проводя указательным пальцем по потрескавшейся поверхности, и мой ноготь со свежим лаком сто раз отразился в ней.

Мы стояли очень близко друг к другу, склонив головы над пудреницей. Я видела светлую кожу его лица в нескольких сантиметрах от моих глаз, тонкие черты и седые виски, темные брови и небольшие усики.

— Осторожно, не порежьтесь, — тихо произнес он.

Помедлив еще несколько секунд, я убедилась, что компактная пудра не пострадала от падения и подушечка на месте. Заодно я снова взглянула на то, что Серрано все еще держал в своих руках и что несколько минут назад они внимательно разглядывали, передавая друг другу. Это была небольшая пачка фотографий. Мне удалось увидеть лишь первую из них: какие-то люди с незнакомыми мне лицами.

— Да, ее нужно закрыть, — наконец сказала я.

— Тогда держите.

Я защелкнула пудреницу со звонким щелчком.

— Досадно — такая красивая вещица. Почти такая же, как ее хозяйка, — добавил он.

Я ответила на комплимент кокетливой гримаской и самой ослепительной из своих улыбок.

— Ничего страшного, бог с ней.

— Приятно было с вами пообщаться, сеньорита, — сказал Серрано, протягивая мне руку, почти невесомую.

— Мне тоже, сеньор Серрано, — взмахнула я ресницами. — Еще раз простите за вторжение. Всего доброго, сеньоры, — окинула я взглядом остальных, со свастикой в петлицах.

— Всего доброго, — хором ответили немцы.

Я отошла от них, стараясь двигаться как можно грациознее. А скрывшись из поля зрения, взяла бокал вина с подноса официанта и, осушив его залпом, выбросила в розовые кусты.

Я проклинала Маркуса Логана, втянувшего меня в эту глупую авантюру, и себя — за то, что согласилась. Пару минут я находилась невероятно близко к Серрано Суньеру, наши лица были совсем рядом, а пальцы соприкасались, и его голос звучал у самого моего уха. Мне пришлось разыгрывать перед ним легкомысленную дурочку, осчастливленную вниманием столь важной особы, хотя на самом деле я не питала к нему ни малейшего интереса. И ради чего? Чтобы выяснить, что они рассматривали пачку фотографий, на которых мне не удалось узнать ни одного человека.

Раздосадованная и недовольная, я прошла через весь сад, пока не оказалась у двери главного здания Верховного комиссариата. Я хотела найти туалет, чтобы привести себя в порядок, помыть руки, забыть обо всем хотя бы на несколько минут и успокоиться, прежде чем снова встретиться с журналистом. Спросив дорогу, я миновала холл, украшенный метопами и портретами военных в форме, повернула направо и двинулась по широкому коридору. Третья дверь налево — сказали мне. Однако прежде чем я успела ее отыскать, до моего слуха донесся странный шум, и через несколько секунд я увидела все собственными глазами. Пол в туалетной комнате был залит водой, вытекавшей, вероятно, из лопнувшего резервуара. Две дамы гневно высказывали свое негодование из-за испорченных туфель, а трое солдат ползали по полу с тряпками и полотенцами, пытаясь остановить непрекращающийся поток воды, уже начавшей заливать коридор. Я застыла, глядя на эту сцену, и вскоре прибыло подкрепление с огромным ворохом тряпок, среди которых, как мне показалось, были даже простыни. Дамы удалились, продолжая возмущаться, и один из солдат предложил проводить меня до другого туалета.

Мы направились в обратную сторону, снова пересекли главный холл и свернули в другой коридор, безмолвный и едва освещенный. По дороге мы несколько раз сворачивали — сначала налево, потом направо, затем снова налево. Что-то вроде того.

— Вас подождать, сеньора? — спросил солдат, когда мы пришли.

— Нет, спасибо, не стоит. Я сама найду дорогу обратно.

На самом деле я была не слишком в этом уверена, но посчитала крайне неудобным заставлять человека ждать, поэтому предпочла его отпустить. Оставшись одна, я занялась своими делами, привела себя в порядок, поправила прическу. Однако не нашла сил снова вернуться к реальности и решила подарить себе еще несколько минут, несколько мгновений одиночества. Я открыла окно и вдохнула ночной африканский воздух, пахнувший жасмином. Усевшись на подоконник, я смотрела на пальмы, а до моего слуха едва долетали приглушенные звуки из сада. Я сидела неподвижно, наслаждаясь покоем и гоня тревоги. Между тем в дальнем уголке моего сознания зазвучал призыв: «Тук-тук, пора возвращаться». Я вздохнула, поднялась и закрыла окно. Действительно пора. К людям, с которыми у меня нет ничего общего, к иностранцу, затащившему меня на этот абсурдный праздник и попросившему об экстравагантной услуге. В последний раз взглянув на свое отражение в зеркале, я погасила свет и вышла.

Я прошла по темному коридору, свернула один раз, потом другой, двигаясь, как мне казалось, в правильном направлении, и внезапно очутилась перед двустворчатой дверью, которую раньше не видела. Открыв ее, я заглянула внутрь и обнаружила темный пустой зал. Поняв, что ошиблась, я отправилась дальше, пытаясь сориентироваться. Свернула в другой коридор, налево, на сей раз, как мне казалось, правильно. Однако вскоре обнаружила, что вновь выбрала неверный путь: место было далеко не парадным, без фризов из полированного дерева и портретов генералов на стенах — вероятно, коридор, которым пользовалась прислуга. «Спокойно», — сказала я себе, правда, без особой уверенности, внезапно вспомнив ту ночь, когда, закутанная в покрывало, бродила по улочкам медины с привязанными к телу пистолетами. Отогнав воспоминание, я сосредоточилась на поисках выхода из лабиринта и в очередной раз куда-то свернула. И неожиданно вновь оказалась в исходном пункте — у туалетной комнаты. Значит, беспокоиться не о чем — я не заблудилась. Мне ясно представился путь, которым вел меня солдат, и, поняв, что найду дорогу обратно, я зашагала вперед. Все действительно было мне знакомо. Витрину со старинным оружием, фотографии в рамках, флаги я уже видела. И голоса, донесшиеся из-за угла, тоже оказались знакомыми: именно их я слышала в саду во время нелепейшей сцены с пудреницей.

— Здесь никого нет, дорогой Серрано, и мы сможем спокойно поговорить. В этом зале нас обычно принимает полковник Бейгбедер, — произнес кто-то с сильным немецким акцентом.

— Отлично, — коротко ответил его собеседник.

Дыхание перехватило, и я застыла как вкопанная. Серрано Суньер и немец были всего в нескольких метрах от меня, приближаясь по боковому ответвлению коридора, в котором я находилась. Совсем скоро нам предстояло столкнуться лицом к лицу, и у меня затряслись колени при одной только мысли об этом. Разумеется, мне нечего было скрывать и нечего бояться. Однако не осталось сил снова изображать из себя пустоголовую девицу и бормотать что-то про лопнувший резервуар и потоп, объясняя свои ночные странствия по коридорам Верховного комиссариата. Я взвесила варианты меньше чем за секунду. У меня не было ни времени вернуться обратно и скрыться в конце коридора, ни желания новой встречи, так что я не могла идти ни назад, ни вперед. В такой ситуации оставалось только срочно где-нибудь спрятаться. Рядом со мной находилась дверь, и, не раздумывая больше ни секунды, я открыла ее и скользнула внутрь.

Там было темно, но через окна проникал слабый ночной свет. Я прижалась спиной к двери и стала ждать, пока Серрано и его спутник пройдут мимо. Мне вдруг ужасно захотелось вновь оказаться в саду с зажженными фонарями, среди гула сотен голосов, рядом с невозмутимым Маркусом Логаном, но я понимала, что сделать это удастся еще не скоро. Я глубоко дышала, словно с каждым выдохом пыталась изгнать из себя хоть часть беспокойства. Окинув взглядом свое убежище, я различила в темноте стулья, кресла и книжный шкаф со стеклянными дверцами у стены. Там была еще какая-то мебель, но я не успела ее разглядеть, поскольку в этот момент раздававшиеся в коридоре шаги замерли совсем рядом.

— Вот мы и пришли, — прозвучал голос с немецким акцентом, и ручка повернулась.

Я отскочила к другой стене, когда дверь начала приоткрываться.

— Где же тут выключатель? — услышала я, прячась за диваном, и прижалась к полу как раз в то мгновение, когда комнату залил свет.

— Ну вот, здесь мы сможем поговорить. Давайте присядем.

Я лежала на полу лицом вниз, прижав левую щеку к холодной плитке, изо всех сил сдерживая дыхание и широко раскрыв от страха глаза. Я не осмеливалась даже вдохнуть, сглотнуть слюну или моргнуть. Застыла как мраморная статуя, как расстрелянный, но все еще живой человек.

Немец вел себя по-хозяйски, и собеседник у него был только один — я слышала лишь два голоса и из своего неожиданного укрытия за диваном видела две пары ног.

— Верховный комиссар знает, что мы здесь? — спросил Серрано.

— Он сейчас занят с гостями; мы поговорим с ним позже, если вы хотите, — уклончиво ответил немец.

Они сели, и под их телами заскрипели пружины. Испанец устроился в кресле: я видела нижнюю часть его брюк с тщательно отглаженной стрелкой, черные носки, облегавшие худые щиколотки, и до блеска начищенные туфли. Немец устроился напротив него, с правой стороны дивана, за которым я пряталась. Ноги у него были более толстыми, а обувь не столь безупречной. Он находился так близко, что, протяни я руку, и могла бы дотронуться до него.

Разговор длился довольно долго — не скажу с точностью, сколько именно, но, во всяком случае, достаточно, чтобы шея моя совершенно затекла, и я с трудом сдерживала желание почесаться, закричать, заплакать и броситься прочь. Послышались щелчки зажигалок, и комната наполнилась сигаретным дымом. Из-под дивана я видела, как Серрано то закидывал ногу на ногу, то возвращал на пол, немец же, напротив, почти не шевелился. Я старалась справиться со своим страхом и принять наиболее удобное положение, чтобы неосторожным движением не выдать себя.

Из своего укрытия мне почти ничего не было видно. Единственное, что оставалось в такой ситуации, — слушать их разговор. Раз уж мне ничего не удалось выяснить, проделав глупый трюк с пудреницей, то, возможно, хоть таким образом узнаю что-нибудь интересное для журналиста. В любом случае так мне было легче вынести мучительное ожидание.

Они говорили об установках и трансляциях, о кораблях и самолетах, о золоте, немецких марках, песетах и банковских счетах. О подписании документов, сроках, поставках и выполнении обязательств, о каких-то фирмах и портах, о союзничестве и противовесе. В разговоре с немцем, которого, как выяснилось, звали Йоханнес Бернхардт, Серрано то и дело ссылался на Франко, когда хотел настоять на чем-либо или отклонить какие-то условия. И хотя мне не хватало знаний для понимания подоплеки, я чувствовала, что собеседники одинаково заинтересованы в успешном завершении переговоров.

И в конце концов соглашение было достигнуто. Обо всем договорившись, они поднялись и скрепили свою сделку рукопожатием. Я увидела ноги, направившиеся к выходу: немец, играя роль хозяина, шел чуть позади, пропуская Серрано вперед. Уже почти у самой двери Бернхардт осведомился:

— Вы поговорите об этом с Бейгбедером или предпочитаете, чтобы это сделал я?

Серрано ответил не сразу, я слышала, как сначала он зажег сигарету — трудно сказать, какую по счету.

— Вы считаете, в этом есть необходимость? — спросил он, выдохнув дым после первой затяжки.

— Установки будут размещены в испанском протекторате, так что, полагаю, верховный комиссар должен об этом знать.

— В таком случае предоставьте это мне. Каудильо сам поставит его в известность. А что касается условий нашего договора, лучше не разглашать подробностей. Пусть это останется между нами, — добавил он, выключая свет.

Через несколько минут, решив, что прошло достаточно времени, чтобы они успели выйти из здания, я осторожно поднялась с пола. От их присутствия в комнате остался лишь сильный запах табака и полная окурков пепельница. Однако мне по-прежнему приходилось быть настороже. Поправив юбку и жакет, я на цыпочках подошла к двери, все еще боясь выйти в коридор. Но не успела я дотронуться до ручки, как вдруг заметила, что кто-то поворачивает ее с противоположной стороны. Я стремительно отскочила и изо всех сил прижалась к стене, словно пытаясь с ней слиться. Дверь резко распахнулась, едва не ударив меня по лицу, и в следующую же секунду зажегся свет. Я не могла видеть вошедшего, но слышала его голос.

— И где же растяпа оставил свой чертов портсигар? — сквозь зубы процедил этот человек.

И я поняла, что это всего лишь солдат, посланный за вещью, оставленной Серрано или Бернхардтом. Через несколько секунд в комнате вновь стало темно и тихо, но я уже не могла собрать достаточно смелости, чтобы заставить себя выйти в коридор. И предпочла выбраться через окно, как мне однажды уже приходилось делать.

Вернувшись в сад, я, к своему удивлению, застала Маркуса Логана за оживленной беседой с Бейгбедером и хотела ретироваться, но было уже поздно: верховный комиссар заметил меня и знаком попросил подойти. Я приблизилась, стараясь справиться с волнением, все еще не покидавшим меня после всего пережитого.

— Так, значит, вы и есть та прекрасная модистка, с которой дружит моя Розалинда, — произнес Бейгбедер, встретив меня улыбкой.

В одной руке он держал сигару, а другой приобнял меня за плечи, словно я была его старой приятельницей.

— Я рад, что наконец познакомился с вами, дорогая. К сожалению, наша Розалинда сегодня не очень хорошо себя чувствует и не смогла к нам присоединиться.

— Что с ней случилось?

Бейгбедер взмахнул в воздухе рукой с сигарой.

— Проблемы с кишечником. С ней бывает такое, когда она перенервничает, а в последнее время мы слишком много хлопотали в связи с приемом высокого гостя, так что у бедняжки не было ни минуты покоя.

Он жестом попросил нас с Маркусом приблизиться и доверительно произнес:

— Слава Богу, куньядисимо завтра уезжает — боюсь, дольше мы бы не выдержали.

После этого признания Бейгбедер звонко расхохотался, и мы последовали его примеру.

— Что ж, дорогие мои, мне нужно идти, — сказал он, посмотрев на часы. — Очень приятно с вами общаться, но, увы, долг зовет: сейчас начнутся гимны, речи и прочие протокольные формальности — в общем, самое скучное. Сира, когда сможете, навестите Розалинду: она будет вам рада. И вы, Логан, заходите к ней в гости, ее развлечет общение с соотечественником. Может, нам удастся поужинать вчетвером, когда все наконец успокоится. God save the king! — воскликнул Бейгбедер на прощание, театрально подняв руку, и, не сказав больше ни слова, зашагал прочь.

Мы несколько секунд молчали, глядя на его удалявшуюся спину и не переставая удивляться странностям этого человека.

— Я искал вас почти час — где вы пропадали? — спросил наконец журналист, все еще не отрывая взгляда от верховного комиссара.

— Занималась тем, о чем вы меня попросили.

— Значит, вам удалось выяснить, что немцы разглядывали вместе с Серрано Суньером?

— Ничего важного. Какие-то семейные фотографии.

— Что ж, не повезло.

Мы говорили, не глядя друг на друга, а продолжая наблюдать за уходящим Бейгбедером.

— Но мне удалось узнать кое-какую информацию, которая, возможно, вас заинтересует, — объявила я.

— Что вы имеете в виду?

— Некоторые соглашения.

— Насчет чего?

— Насчет антенн, — объяснила я. — Трех больших антенн. Высотой сто метров, системы «Электра-зонне». Немцы хотят разместить их в протекторате для обнаружения самолетов и кораблей в зоне Гибралтарского пролива, чтобы противостоять англичанам. Они договорились о строительстве станций у руин Тамуда, в нескольких километрах отсюда. В обмен на согласие Франко националисты получат крупный кредит от немецкого правительства. Все это планируют осуществить через компанию «Хисма», возглавляемую Йоханнесом Бернхардтом, который и договаривался с Серрано. Бейгбедера, однако, предпочитают держать в неведении и не посвящать в это дело.

— Му goodness, — пробормотал Логан. — Как вам удалось это выяснить?

Мы по-прежнему не смотрели друг на друга, следя взглядом за верховным комиссаром, который, отвечая на приветствия, направлялся к украшенной трибуне, где в тот момент устанавливали микрофон.

— Я случайно оказалась в комнате, где состоялись эти переговоры.

— Они говорили в вашем присутствии?! — изумленно воскликнул журналист.

— Они меня не видели. Это довольно длинная история, я расскажу ее как-нибудь в другой раз.

— Хорошо. И еще один вопрос: они называли какие-то даты?

Микрофон издал громкий и неприятный треск, и послышался голос: «Проверка, проверка».

— Все детали уже готовы и находятся в порту Гамбурга. Как только будет получено согласие Каудильо, их доставят в Сеуту и приступят к строительству.

В этот момент мы увидели, как полковник легко взобрался на подмостки и жестом пригласил Серрано присоединиться. Он держался уверенно и с улыбкой приветствовал гостей. Я, в свою очередь, тоже решила задать Логану пару вопросов:

— Как вы считаете, Бейгбедеру следует знать, что затевается за его спиной? Мне стоит рассказать обо всем Розалинде?

Журналист задумался, по-прежнему не отрывая взгляда от двух людей, которым бурно аплодировали собравшиеся.

— Думаю, да, ему следовало бы это узнать. Только, мне кажется, будет лучше, если он получит информацию не через вас и сеньору Фокс — это может вас скомпрометировать. Положитесь на меня и ничего не говорите своей подруге, я найду способ сообщить обо всем верховному комиссару.

Логан замолчал на несколько секунд, словно еще раз обдумывая все услышанное.

— Знаете что, Сира? — наконец повернулся он ко мне. — Не представляю, как вам это удалось, но вы раздобыли потрясающую информацию, я и не рассчитывал узнать нечто подобное на этом приеме. Даже не ведаю, как вас благодарить…

— Очень просто, — прервала его я.

— И как же?

В этот момент оркестр халифа торжественно заиграл «Лицом к солнцу», и десятки рук взмыли вверх, словно подброшенные пружиной. Я поднялась на цыпочки и прошептала Логану на ухо:

— Уведите меня отсюда.

Он молча протянул мне руку. Я стиснула ее, и мы стали пробираться в глубь сада. Поняв, что нас уже никто не видит, мы бросились бежать в темноте.

31

На следующее утро моя жизнь потекла в другом ритме. В первый раз за несколько недель я не поднялась на рассвете, не выпила торопливо кофе и не взялась за работу в мастерской, подгоняемая срочностью заказов. Лихорадочные хлопоты остались позади, и я начала день с длительного приема ванны, которым мне не удалось насладиться накануне. Потом я вышла на прогулку и отправилась к Розалинде.

Из слов Бейгбедера я сделала вывод, что ее недомогание временное и не очень серьезное — досадное расстройство, не более того. Поэтому ожидала встретить подругу в ее обычном расположении духа — жаждущей рассказа о пропущенном приеме и комментариев о продемонстрированных там нарядах: кто оказался элегантнее всех, а кто отличился безвкусием.

Служанка провела меня к Розалинде, все еще лежавшей в постели, среди подушек. Ставни в ее комнате были закрыты, в спертом воздухе пахло табаком и лекарствами. Дом был просторный и очень красивый: мавританская архитектура, английская мебель и царивший кругом экзотический хаос — на коврах и диванах валялись граммофонные пластинки без чехлов, конверты с надписью «Авиапочта», шелковые платки и чашки из стаффордширского фарфора с недопитым чаем.

Однако в то утро Розалинда совсем не соответствовала образу хозяйки роскошного особняка.

— Как у тебя дела? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал не слишком встревоженно. Между тем вид англичанки действительно внушал беспокойство: бледная, с кругами под глазами и грязными волосами, она лежала на измятой постели со свисавшими до пола простынями.

— Ужасно, — уныло ответила Розалинда. — Чувствую себя хуже некуда, но садись, — похлопала она ладонью по краю кровати. — Моя болезнь не заразна.

— Хуан Луис сказал вчера, что у тебя что-то с кишечником, — произнесла я, устраиваясь рядом с ней, предварительно убрав несколько смятых платков, пепельницу, полную недокуренных сигарет, недоеденную пачку сливочного печенья и множество крошек.

— That’s right, но есть новости и похуже. Хуан Луис еще не знает об этом. Я собираюсь рассказать ему сегодня вечером — не хотела беспокоить его в последний день визита Серрано.

— Что за новости?

— Вот! — воскликнула она, схватив своими длинными и цепкими пальцами какую-то телеграмму. — Это из-за нее я заболела, а вовсе не из-за приготовлений к визиту. Это ужасно, просто ужасно.

Я смотрела на Розалинду с недоумением, и она наконец пояснила:

— Я получила ее вчера. Питер приезжает через шесть недель.

— Кто такой Питер? — спросила я, не припоминая, чтобы она когда-нибудь рассказывала мне о знакомом с таким именем.

Розалинда взглянула на меня с таким выражением, будто я задала ей самый нелепый вопрос.

— Боже мой, Сира, ну кто же еще: Питер — мой муж!

Питер Фокс должен был прибыть в Танжер на пароходе компании «Пенд О», собираясь провести некоторое время с женой и сыном, после того как почти пять лет едва поддерживал с ними отношения. Он все еще жил в Калькутте, но решил время от времени наведываться на Запад — вероятно, собираясь рано или поздно покинуть Индию, где в последнее время все сильнее разворачивалась освободительная борьба. И конечно же, наиболее подходящим вариантом в этом случае ему казалось воссоединение с семьей.

— И он будет жить здесь, в этом доме? — недоверчиво спросила я.

Розалинда подожгла сигарету и, жадно втянув дым, кивнула:

— Or course he will. Ну конечно, он же мой муж и имеет на это полное право.

— Но я думала, вы с ним расстались…

— Фактически — да, но официально — нет.

— И тебе не приходило в голову с ним развестись?

Розалинда вновь с жадностью затянулась.

— Тысячу раз. Но он не дает мне развод.

И она поведала свою историю, заставившую взглянуть на нее по-другому. Как оказалось, жизнь Розалинды была далеко не безоблачной.

— Я вышла замуж в шестнадцать лет; ему было тридцать четыре. До этого я пять лет провела в интернате в Англии: уехала из Индии совсем ребенком, а вернулась почти девушкой на выданье и с жадностью окунулась в светскую жизнь колониальной Калькутты. Вскоре меня познакомили с Питером, другом моего отца. Он показался мне самым привлекательным мужчиной, которого я когда-либо встречала в своей жизни; правда, в то время среди моих знакомых и не было в общем-то никаких мужчин. Он был веселым и обаятельным и в любом обществе становился центром внимания. Зрелый, мужественный, из аристократической английской семьи, уже давно обосновавшейся в Индии. Я влюбилась в него как сумасшедшая или по крайней мере так мне тогда казалось. Пять месяцев спустя мы уже были женаты и поселились в великолепном поместье с конюшнями, теннисным кортом и четырнадцатью комнатами для прислуги. Мы держали к тому же четверых индийских мальчишек, которые должны были подносить мячи, если нам вздумается поиграть, представляешь? Мы жили невероятно насыщенной жизнью: я обожала танцевать и кататься на лошади, отлично стреляла и играла в гольф. Это был непрекращающийся круговорот праздников и приемов. Через некоторое время родился Джонни. Наше существование казалось идиллическим, нас окружал мир роскоши и великолепия, но очень скоро мне пришлось убедиться, насколько хрупка эта идиллия.

Розалинда прервала свой монолог и устремила взгляд в пустоту, охваченная воспоминаниями. Потом она затушила сигарету в пепельнице и продолжила:

— Через несколько месяцев после родов я стала замечать проблемы с животом. Меня обследовали и заверили, что оснований для беспокойства нет и мое недомогание всего лишь реакция организма на непривычный для европейцев тропический климат. Однако день ото дня мне становилось все хуже. Боли усиливались, не спадала высокая температура. Меня решили прооперировать, но ничего серьезного не обнаружили, а мне, несмотря ни на что, лучше не становилось. Мое состояние через четыре месяца сильно ухудшилось, и врачи, вновь проведя тщательное обследование, наконец поставили диагноз: бычий туберкулез в самой тяжелой форме. Я заразилась от больной коровы, которую мы купили после рождения Джонни, чтобы я могла пить свежее молоко для восстановления сил. Животное заболело и погибло, но ветеринар не нашел тогда ничего опасного — так же как и врачи не обнаружили потом мою болезнь, поскольку бычий туберкулез чрезвычайно трудно диагностировать. Однако от него образуются туберкулезные бугорки — такие узелки в кишечнике, из-за которых тот начинает сужаться.

— И?..

— И ты становишься хроническим больным.

— И?..

— И каждое утро, открывая глаза, благодаришь небеса за то, что они дали тебе возможность прожить еще один день.

Мне стало не по себе, но, справившись с замешательством, я спросила:

— А как отреагировал на все это твой муж?

— Oh, wonderfully! — саркастически произнесла Розалинда. — Врачи, обследовавшие меня, посоветовали вернуться в Англию: они высказывали надежду — правда, без особой уверенности, — что в английской клинике мне смогут помочь. И Питер, конечно же, охотно поддержал эту идею.

— Наверное, он хотел, как лучше для тебя…

Розалинда невесело расхохоталась, не дав мне закончить фразу.

— Питер, дорогая моя, никогда не думает ни о ком, кроме себя. Мой отъезд в Англию был нужен прежде всего ему, а не мне. Он просто хотел отделаться от меня, Сира. Я уже не была той красивой игрушкой, которую можно брать с собой повсюду — в клубы, на праздники, на охоту; перестала быть очаровательной молодой женой и превратилась в досадную обузу, от которой следовало избавиться как можно скорее. Поэтому, едва я вновь встала на ноги, Питер поспешил купить для меня и Джонни билеты в Англию. Он даже не счел нужным сопровождать нас. Прикрываясь благими намерениями, посадил на корабль тяжелобольную жену, которой к тому времени не исполнилось и двадцати, и ребенка, едва умевшего ходить. Он поступил с нами как с багажом. Bye-bye, скатертью дорога, дорогие мои.

Две большие слезы покатились по ее щекам, и она смахнула их тыльной стороной ладони.

— Он выкинул нас из своей жизни, Сира. Отказался от нас. Он отправил меня в Англию только для того, чтобы избавиться.

В комнате повисло грустное молчание, пока Розалинда, собравшись с силами, не продолжила свой рассказ.

— В дороге у Джонни начались приступы лихорадки — у него оказалась тяжелая форма малярии; потом ему пришлось целых два месяца пролежать в больнице. В Англии я поселилась со своими родителями: раньше они долго жили в Индии, но за год до того вернулись на родину. Первые несколько месяцев прошли довольно спокойно — перемена климата, казалось, благотворно на меня повлияла — но потом мое состояние снова ухудшилось: медицинское обследование показало, что кишечник сузился и может развиться кишечная непроходимость. Хирургическое вмешательство сочли нецелесообразным, и врачи заявили, что только полный покой обеспечит мне хотя бы небольшое улучшение. Предполагалось, что таким образом удастся остановить распространение бактерий внутри моего тела. И знаешь, в чем состоял первый этап этого лечения покоем?

Конечно, я не знала и не могла даже предположить.

— Я провела шесть месяцев, привязанная к доске кожаными ремнями на уровне плеч и бедер. Целых шесть месяцев без движения — и днем, и ночью.

— И были улучшения?

— Just a bit. Совсем немного. Тогда врачи настоятельно посоветовали мне отправиться в швейцарский Лейзин, в санаторий для туберкулезных больных. Как Ганс Касторп в «Волшебной горе» Томаса Манна.

Я поняла, что речь шла о какой-то книге, и, предвосхищая вопрос Розалинды: читала ли ее, — поспешила спросить:

— А что Питер?

— Он оплачивал счета из больницы и посылал мне тридцать фунтов стерлингов в качестве ежемесячного содержания. И не больше. Ровным счетом ничего. Ни письма, ни телеграммы, ни посылки через знакомых и, конечно же, ни малейших попыток навестить нас. Ничего, Сира, ничего. Все это время я не имела от него никаких известий. Вплоть до вчерашнего дня.

— А что было с Джонни, пока ты лечилась?

— Он все время был со мной в санатории. Родители хотели оставить его у себя, но я не согласилась. Наняла няню-немку, чтобы она развлекала его и водила гулять, но ел и спал он всегда в моей комнате. Наверное, для такого маленького ребенка это не слишком веселый опыт, но я ни за что не согласилась бы расстаться с сыном. Он уже потерял в некотором смысле своего отца, и было бы слишком жестоко лишить его возможности жить с матерью.

— Ну и как — лечение тебе помогло?

Из груди Розалинды вырвался короткий смешок.

— Мне советовали провести в санатории восемь лет, но я вынесла там лишь восемь месяцев. И попросила, чтобы меня выписали. Мне говорили, что я поступаю безрассудно и меня это убьет; пришлось подписать тысячу бумаг, которыми санаторий снимал с себя всю ответственность. В конце концов я отправилась домой, в Париже меня встретила мама, чтобы ехать вместе. И тогда, во время этой поездки, я приняла два решения. Первое — никогда больше не говорить о своей болезни. За последние годы я действительно рассказала об этом только Хуану Луису и тебе. Туберкулез разрушает мое тело, но я не позволю ему делать то же самое с душой, поэтому заставила себя не думать о болезни и не считать себя больной.

— А второе решение?

— Начать новую жизнь — так, словно я совершенно здорова. Где-нибудь подальше от Англии, от родных, друзей и знакомых, которые знали об истории с Питером и моей тяжелой болезни. Мне хотелось освободиться от своего прошлого и зажить новой жизнью, вместе с сыном.

— И тогда ты отправилась в Португалию…

— Врачи посоветовали мне поселиться где-нибудь в теплых краях: на юге Франции, Испании, Португалии, на севере Марокко, — там, где нет ни тропической индийской жары, ни унылого английского климата. Мне назначили специальную диету, порекомендовали есть рыбу и воздерживаться от мяса, побольше бывать на солнце, избегать физических усилий и душевных волнений. От кого-то я услышала тогда об Эшториле, и это место показалось мне вполне подходящим — почему бы и нет? Так я и оказалась там.

Все на тот момент известное мне о Розалинде стало складываться в отчетливую картину, словно мозаика, фрагменты которой в конце концов встали на свои места и обрели смысл. И тогда я окончательно поняла, что жизненный путь Розалинды вовсе не усеян лепестками роз: ей слишком много пришлось пережить, и она заслужила, чтобы судьба была к ней более благосклонна.

32

На следующий день мы с Маркусом Логаном отправились навестить Розалинду. Он зашел за мной домой, как и в день приема, и мы снова вместе пошли по улицам. Однако что-то между нами изменилось. Наше бегство с приема в Верховном комиссариате и спокойная прогулка по темному ночному городу помогли мне избавиться от одолевавших меня сомнений. Может быть, он заслуживал доверия, может быть — нет; возможно, мне никогда не суждено узнать, какой он на самом деле. Так или иначе, все это уже перестало меня волновать. Я знала: благодаря ему я снова смогу встретиться с мамой; он внимателен и любезен со мной, и ему нравится в Тетуане. Этого было для меня более чем достаточно, и я не хотела знать о нем ничего больше.

Мы нашли Розалинду все еще в постели, но выглядела она уже лучше. Комната была прибрана, ставни открыты, и из сада лился яркий солнечный свет. На третий день Розалинда переместилась с кровати на диван. На четвертый сменила шелковую ночную сорочку на цветастое платье, посетила парикмахерскую и вернулась к обычной жизни.

Хотя ее здоровье все еще оставляло желать лучшего, она решила по максимуму использовать время, оставшееся до приезда мужа, словно это последние недели ее жизни. Вновь приняв на себя роль гостеприимной хозяйки, Розалинда устраивала в своем доме многочисленные неофициальные встречи, пытаясь сблизить Бейгбедера с британцами.

Она приглашала друзей-англичан из Танжера, членов дипломатического корпуса, военных атташе, далеких от итало-германского союза, и представителей крупных международных компаний. Она также организовала прием для гибралтарцев и офицеров с военного британского корабля, пришвартованного у Гибралтарской скалы. И среди этих гостей вращались Хуан Луис Бейгбедер и Розалинда Фокс — любезные, гостеприимные и непринужденные, с бокалом в одной руке и сигаретой в другой. Все вели себя так, будто ничего особенного не происходит — в Испании не идет братоубийственная война, а в Европе не разгораются огни будущего пожара.

Мне еще несколько раз довелось пообщаться с Бейгбедером, и я не переставала удивляться его экстравагантности. Он часто появлялся в чем-нибудь мавританском — в бабушах, в джеллабе. Этот обаятельный, непосредственный и несколько эксцентричный человек просто обожал Розалинду, о чем безо всякого стеснения твердил всем подряд. Продолжала я видеться и с Маркусом Логаном, и хотя с каждым днем между нами возникала все большая симпатия, старалась не давать волю чувствам. Если бы я вела себя иначе, то наша дружба, вероятно, не замедлила бы перерасти в нечто более серьезное. Однако я прилагала все усилия, чтобы этого не произошло. Рана, оставшаяся в моем сердце после предательства Рамиро, все еще не зажила; я знала, что Маркус скоро уедет, и не хотела снова страдать. Мы были постоянными гостями в доме Розалинды на бульваре Пальмерас, иногда к нам присоединялся Феликс, безумно радовавшийся возможности попасть в этот чужой мир, так его чаровавший. Иногда мы все вместе выезжали из Тетуана: однажды Бейгбедер пригласил нас в Танжер на торжественное открытие газеты «Эспанья», созданной по его инициативе. Но чаще мы четверо — Маркус, Феликс, Розалинда и я — отправлялись куда-нибудь на автомобиле, чтобы просто развлечься: в «Саксон энд Спид» — за ирландской говядиной, беконом и джином; на виллу «Харрис» — чтобы потанцевать, в «Капитоль» — посмотреть американский фильм, или к Мариките-шляпнице за каким-нибудь сногсшибательным головным убором.

И еще мы гуляли по белой медине Тетуана, ели кускус, хариру и шебакию, забирались на горы Дерса и Горгес, ходили на пляж на реке Мартин и ездили в Кетаму, останавливаясь в гостинице среди сосен. Все это продолжалось до тех пор, пока время свободы не подошло к концу. И только тогда стало ясно, что действительность может оказаться хуже самых пессимистических ожиданий. Я узнала это от Розалинды — не прошло и недели после появления ее мужа.

— Все намного ужаснее, чем я себе представляла, — сказала она, бессильно опускаясь в кресло в моей мастерской.

На этот раз, однако, она не была возмущена и рассержена, как только что получив известие о приезде Питера. От нее исходили лишь грусть, усталость и разочарование. Вся эта ситуация повергала ее в глубокое уныние. Розалинда думала, что последние пять лет одиноких скитаний по миру закалили ее и накопленный за это время жизненный опыт поможет ей справиться с любыми невзгодами, но выносить Питера оказалось труднее, чем можно было предположить. Он по-прежнему играл роль покровительственного мужа-отца, словно они не жили порознь все эти годы и в жизни Розалинды ничего не изменилось со дня свадьбы, когда она была почти ребенком. Он критиковал ее за слишком мягкое, по его мнению, воспитание Джонни: ему не нравилось, что тот не посещал хорошую школу, играл с соседскими детьми без присмотра няньки и вместо занятий спортом швырял камни не хуже марокканских мальчишек. Питер был недоволен отсутствием интересовавших его радиопрограмм и клубов, где можно было бы встретиться с соотечественниками, его раздражало, что никто вокруг не говорит по-английски и трудно найти в этом городе британскую прессу.

Однако не все отвращало требовательного Питера. Ему по вкусу пришелся джин «Танкерей» и виски «Джонни Уокер блэк лейбл», которые все еще продавались в Танжере по совершенно смешной цене. Он каждый день выпивал бутылку виски, а также пару коктейлей с джином перед едой. Он пил невероятно много и, кроме того, отличался крайне хамским отношением к домашней прислуге. Питер презрительно обращался к ним по-английски, нисколько не заботясь о том, что они не понимают ни слова, а потом кричал на них на хиндустани, словно этот язык должны знать слуги не только в Калькутте, но и во всем мире. К его огромному удивлению, вскоре в доме перестали появляться абсолютно все — от друзей Розалинды до прислуги, — быстро поняв, что собой представляет Питер Фокс. Эгоистичный, непредсказуемый, своенравный, высокомерный, деспотичный и к тому же злоупотреблявший алкоголем — трудно найти человека, одновременно обладавшего столькими отрицательными качествами.

Бейгбедер, разумеется, перестал проводить большую часть времени в доме Розалинды, но они продолжали ежедневно встречаться в других местах — в Верховном комиссариате и за городом. К удивлению многих — и моему в том числе, — Бейгбедер оказал мужу своей любовницы самый роскошный прием. Он организовал для него рыбалку в устье реки Смир и охоту на кабанов в Хемис-де-Аньера. Кроме того, Питеру обеспечили возможность ездить в Гибралтар, где он мог пить английское пиво и разговаривать о поло и крикете со своими соотечественниками. В общем, Бейгбедер вел себя с ним как с уважаемым иностранным гостем, хотя невозможно представить себе двух более разных людей. И любопытно было наблюдать, сколь не похожи друг на друга эти мужчины, игравшие важную роль в жизни одной и той же женщины. Вероятно, именно поэтому им ни разу не довелось столкнуться.

— Питер считает Хуана Луиса старомодным и горделивым испанцем — рыцарем из прошлого, будто сошедшим с картины золотого века, — объяснила мне Розалинда. — А сам Питер в глазах Хуана Луиса — просто сноб, нелепый и недалекий. Они как две параллельные линии: между ними невозможен конфликт, потому что у них нет точки пересечения. Только при этом Питер не стоит и мизинца Хуана Луиса.

— А твоему мужу еще не рассказали о вас?

— О наших отношениях? — спросила Розалинда, зажигая сигарету и откидывая упавшую на глаза прядь. — Думаю, да, какие-нибудь ядовитые языки уже нашептали, но ему на это наплевать.

— Разве такое возможно?

Розалинда пожала плечами.

— Когда не нужно оплачивать дом и есть слуги, еда, много спиртного и развлечений, все остальное, мне кажется, его мало интересует. Вот если бы мы жили в Калькутте, тогда все было бы по-другому: там, наверное, он постарался бы соблюдать приличия. Но здесь его никто не знает, он не принадлежит к этому миру, и ему совершенно безразлично, что обо мне говорят.

— Все равно как-то в голове не укладывается.

— Все дело в том, darling, что на меня ему просто наплевать, — произнесла Розалинда со смесью сарказма и грусти. — Для него все, что угодно, имеет большую ценность, чем я: утренняя рыбалка, бутылка джина или партия в карты. Я никогда ничего для него не значила, так что было бы странно, если бы сейчас все изменилось.

Пока Розалинда преодолевала свалившиеся на нее испытания, в моей жизни тоже кое-что произошло. Был вторник, и погода стояла ветреная. Маркус Логан явился ко мне домой до полудня.

За последнее время мы с ним стали друзьями — хорошими друзьями, но не более того. Мы оба понимали, что в один прекрасный день ему придется уехать и его присутствие в моем мире не более чем временная случайность. Несмотря на желание избавиться от прошлого, раны, нанесенные мне Рамиро, оставили глубокие шрамы, и я была не готова к новому расставанию. Да, между мной и Маркусом возникло сильное притяжение, способное перерасти в нечто большее. Были доверительные беседы, прикосновения и взгляды, влечение и нежность. Но я изо всех сил сдерживала свои чувства, не позволяя нашим отношениям заходить дальше, и он это принял. Все это далось мне нелегко: меня преследовали сомнения, неуверенность, бессонные ночи. Однако я предпочла боли расставания запечатленное в сердце воспоминание о проведенных с ним приятных моментах. О шумных вечеринках, где постоянно звучал смех, звенели бокалы и в воздухе витал дымок от трубок с кифом. О поездках в Танжер, прогулках и разговорах. О тех необратимых мгновениях, которые должны были стать для меня концом одного этапа и началом нового.

Я поняла это в то утро, когда Маркус неожиданно появился в моем доме на улице Сиди-Мандри. Одна дверь за моей спиной закрывалась, но впереди уже открывалась другая. А я стояла между ними, жалея об оставленном позади и в то же время жадно стремясь вперед.

— Твоя мама уже в пути. Вчера вечером она села на британский торговый корабль, направляющийся из Аликанте в Оран. Через три дня будет уже в Гибралтаре. Ну а о том, чтобы ее переправили через пролив, позаботится Розалинда — она расскажет тебе, как это осуществить.

Я хотела от всей души поблагодарить Маркуса, но из глаз хлынул поток слез, не позволивший произнести ни слова. Я смогла лишь крепко обнять его, омочив слезами лацканы пиджака.

— А я скоро уеду, — добавил он через несколько секунд.

Я взглянула на него и шмыгнула носом. Он достал белый платок и протянул его мне.

— Мое агентство вызывает меня назад. Работа в Марокко закончилась, и мне пора возвращаться.

— В Мадрид?

Маркус пожал плечами:

— Пока в Лондон. А потом — куда отправят.

Я снова обняла его и расплакалась. И, сумев наконец справиться с бурей эмоций, среди которых безудержная радость смешивалась с безграничной грустью, произнесла дрогнувшим голосом:

— Не уезжай, Маркус.

— Если бы это зависело от моей воли… Но я не могу остаться, Сира, меня ждут другие дела.

Я вновь посмотрела в его лицо, ставшее таким дорогим. На нем еще виднелись шрамы, но он уже не походил на того израненного человека, каким я впервые увидела его летним вечером в «Насьонале». В тот день он был для меня не вызывающим доверия незнакомцем, а теперь мне предстояло расстаться с очень близким человеком — возможно, даже намного более близким, чем я осмеливалась признать.

Я снова шмыгнула носом.

— Когда захочешь подарить платье своей невесте, обращайся, ты знаешь, где меня найти.

— Когда придет время искать невесту, я приеду к тебе, — сказал Маркус, коснувшись моего лица. Он принялся вытирать мои слезы, и его прикосновения заставили меня вздрогнуть.

— Обманщик, — прошептала я.

— Красавица.

Его пальцы скользнули вверх по щекам, он запустил их в мои волосы, и его ладонь обхватила затылок. Наши лица медленно приблизились друг к другу, словно мы боялись развязки, которая уже столько времени висела в воздухе.

В этот момент неожиданный скрежет ключа в замке заставил нас отпрянуть друг от друга. В зал ворвалась Джамиля и, тяжело дыша, выпалила срочное сообщение:

— Сеньора Фокс говорит, сеньорита Сира скорее идти на Пальмерас.

Пришла пора расставаться, и отсрочить прощание было уже невозможно. Маркус взял свою шляпу, и я не смогла удержаться, чтобы вновь не обнять его. Мы не проронили больше ни слова, нам нечего было сказать. Через несколько мгновений от присутствия Маркуса остался лишь легкий поцелуй на моих волосах и мучительный звук закрывшейся за его спиной двери.

 

Часть III

33

После отъезда Маркуса и появления мамы у меня началась новая жизнь. Мама приехала в пасмурный день — худая, изможденная и измученная, с одной лишь старой сумкой и фальшивым паспортом, приколотым к лямке бюстгальтера английской булавкой, а из платьев — только то, что было на ней. Она постарела, казалось, лет на двадцать: из-за худобы глаза глубоко провалились, ключицы торчали, и вместо первых проблесков седины в волосах появились белые пряди. Мама вошла в мой дом как ребенок, поднятый из постели посреди ночи, — растерянная, смущенная, безучастная. Словно все еще не понимала, что это дом ее дочери и теперь ей тоже предстояло здесь жить.

Когда я представляла себе нашу долгожданную встречу, мне рисовались сцены безудержной радости. Однако действительность оказалась совсем иной. Если описать все одним словом, это была грусть. Мама почти постоянно молчала и не проявляла никаких признаков восторга. Она лишь крепко обняла меня и долго не отпускала мою руку, словно боясь, что я куда-нибудь ускользну. Ни смеха, ни слез и какие-то скупые слова — вот и все, что было в момент нашей встречи. Она едва попробовала кушанья, приготовленные Канделарией, Джамилей и мной: курицу, тортилью, помидоры в маринаде, анчоусы, мавританский хлеб — все это, как нам было известно, давно не ели в Мадриде. Мама ни слова не сказала о моем ателье и о комнате, которую я для нее приготовила, — с большой дубовой кроватью, накрытой сшитым мной покрывалом из кретона. Она не спросила про Рамиро и не полюбопытствовала, что заставило меня поселиться в Тетуане. И разумеется, я не услышала от нее ни слова о тяжелом пути в Африку, и она ни разу не упомянула обо всех тех ужасах, которые ей пришлось пережить.

Мама никак не могла освоиться на новом месте. Решительная и всегда уверенная в себе, Долорес превратилась в робкую и скованную женщину, в которой я едва узнавала свою мать. Я посвящала ей все время, почти оставив работу: никаких важных приемов в ближайшие дни не ожидалось, и мои клиентки могли подождать. Каждое утро я приносила ей завтрак в постель: сдобные булочки, чурро, тосты с оливковым маслом и сахаром — все, что могло помочь ей немного набрать вес. Я помогала ей принимать ванну, подстригла волосы и сшила новую одежду. Мне с трудом удавалось вытащить маму из дома, но со временем утренние прогулки превратились для нас в обязательный ритуал. Держась под руку, мы гуляли по улице Генералиссимуса и доходили до площади перед церковью; иногда я сопровождала ее на мессу. Я показывала маме город, заставляла ее помогать мне в выборе тканей, слушать песни по радио и решать, что приготовить на обед. И постепенно, шаг за шагом, она стала оживать.

Я никогда не спрашивала маму о ее дороге в Марокко, длившейся, казалось, целую вечность: ждала, что она сама когда-нибудь обо всем мне расскажет, — но она предпочитала не вспоминать об этом, и я не настаивала. Я интуитивно чувствовала, что такое поведение — всего лишь бессознательная попытка справиться с неуверенностью, оставшейся в ее душе после всего пережитого. Поэтому просто ждала, пока мама придет в себя, и находилась все время рядом, готовая поддержать ее и утереть слезы, которые она, однако, так ни разу и не пролила.

Я поняла, что ее состояние улучшилось, когда мама стала самостоятельно принимать некоторые решения: «Сегодня я, пожалуй, схожу на мессу в десять, и не пойти ли нам с Джамилей на рынок за продуктами?» Постепенно она перестала пугаться неожиданных звуков и шума пролетавшего над городом самолета; посещение церкви и рынка стало частью ее ежедневной жизни, которая вслед за этим начала наполняться и другими делами. Важнее всего было то, что мама наконец вернулась к работе. С момента приезда я изо всех сил пыталась увлечь ее шитьем, но она не проявляла ни малейшего интереса, словно это не составляло основу ее существования на протяжении тридцати с лишним лет. Я показывала ей модные журналы, которые в то время уже сама покупала в Танжере, рассказывала о своих клиентках и их капризах и пыталась воодушевить воспоминаниями о совместной работе в ателье доньи Мануэлы. Все было бесполезно. Я ничего не добилась, словно говорила на непонятном ей языке. Однако в одно прекрасное утро мама сама заглянула ко мне в мастерскую и спросила:

— Тебе помочь?

В тот момент я поняла, что она наконец вернулась.

Через три-четыре месяца после ее приезда наша жизнь вошла в спокойное русло. С тех пор как мама начала помогать мне в мастерской, справляться с заказами стало гораздо легче. Дела в ателье шли хорошо, я выплачивала положенную долю Канделарии, и у нас оставалось достаточно денег, чтобы мы ни в чем себе не отказывали. Между нами наладилось взаимопонимание, но мы обе знали, что уже не те, что прежде. Сильная Долорес стала ранимой, а маленькая Сира превратилась в независимую женщину. Как бы то ни было, мы приняли все изменения, признали свои новые роли, и между нами никогда не возникало никаких разногласий.

Мой первый бурный этап жизни в Тетуане казался далеким прошлым, словно все это происходило со мной сто лет назад. Быльем поросли сомнения и авантюры, вечеринки до утра и ничем не ограниченная свобода; все это осталось позади, уступив место спокойствию. А вместе с ним — и серой повседневности. Однако воспоминания о тех днях не покидали меня. Хотя горечь разлуки постепенно ослабевала, образ Маркуса не исчезал из памяти, и я всегда ощущала его невидимое присутствие. Сколько раз я сожалела, что не решилась пойти в наших отношениях чуть дальше, сколько раз ругала себя за непреклонность. Мне очень не хватало Маркуса. Тем не менее в глубине души я радовалась, что не позволила себе поддаться чувствам: если бы это произошло, то разлука причинила бы мне намного больше страданий.

Я по-прежнему общалась с Феликсом, но появление мамы положило конец его ночным визитам, экстравагантным лекциям для повышения моей культуры и нашей дружеской болтовне.

Мои отношения с Розалиндой тоже стали другими: пребывание ее мужа затянулось намного дольше предвиденного, и это поглощало все ее жизненные силы. К счастью, через семь месяцев Питер Фокс решил наконец вернуться в Индию. Неизвестно, каким образом при столь обильных возлияниях ему удалось сохранить проблески разума, но в одно прекрасное утро он принял это решение, когда его жена находилась уже на грани отчаяния. Впрочем, хотя его отъезд и принес огромное облегчение, многие проблемы так и остались нерешенными. Питер не дал себя убедить, что разумнее всего было бы развестись и раз и навсегда покончить с превратившимся в фарс браком. Напротив, он заявил, что собирается свернуть свой бизнес в Калькутте и окончательно поселиться вместе с супругой и сыном в тихом и благодатном испанском протекторате. А чтобы они не привыкали раньше времени к хорошей жизни, Питер решил не увеличивать им содержание ни на фунт, поскольку той суммы, которую он присылал все эти годы, вполне достаточно.

«В случае необходимости ты всегда можешь обратиться за помощью к своему хорошему другу Бейгбедеру», — сказал он жене на прощание.

К счастью для всех, Питер больше не вернулся в Марокко. Однако Розалинду так возмутило его пребывание, что потребовалось почти полгода для восстановления ее здоровья. Несколько месяцев после отъезда Питера она почти не вставала с постели и всего три-четыре раза за это время смогла выйти из дома. Верховный комиссар практически перенес свой рабочий кабинет в ее спальню, и они проводили там долгие часы вместе: Розалинда читала, лежа в кровати, а Бейгбедер работал над своими бумагами за маленьким столом у окна.

Необходимость соблюдать постельный режим во многом ограничила ее возможность вести активную жизнь, но Розалинда не желала полностью от нее отказываться. Как только появились первые признаки улучшения, она открыла свой дом для гостей, устраивая небольшие вечеринки. Я присутствовала почти на всех: мы по-прежнему дружили с Розалиндой. Однако многое в то время было уже не так, как прежде.

34

Первого апреля 1939 года была опубликована последняя военная сводка, после чего страну уже не разделяли враждующие лагеря, разные деньги и военная форма. По крайней мере так нам сообщили. Мы с мамой встретили это известие с замешательством, не зная, что принесет с собой наконец установившийся мир.

— А что теперь будет в Мадриде, мама? И что мы с тобой станем делать?

Мы были взволнованы и говорили почти шепотом, глядя с балкона на толпы людей, высыпавших на улицу. Отовсюду доносились радостные крики, всех вокруг охватила эйфория.

— Мне бы тоже хотелось это знать, — грустно ответила мама.

Между тем новости, вихрем врывавшиеся в нашу жизнь, передавались из уст в уста. Говорили, что скоро восстановят переправу через пролив и в Мадрид вновь пойдут поезда. Это означало, что перед нами откроется дорога назад и ничто больше не держит нас в Африке.

— Ты хочешь вернуться? — однажды спросила мама.

— Не знаю.

Я действительно не знала, хочу ли этого. От Мадрида у меня остался целый ворох ностальгических воспоминаний: картины детства и юности, ощущения, запахи, названия улиц и лица людей. Однако в уголке души шевелились сомнения — достаточно ли весомы эти основания, чтобы вернуться, бросив все с таким трудом созданное в Тетуане, где были мои новые друзья и кормившее меня ателье.

— Наверное, пока нам лучше остаться здесь, — не слишком уверенно произнесла я.

Мама ничего не ответила, а лишь кивнула и взялась за шитье, чтобы, погрузившись в работу, не думать об этом.

Рождалось новое государство — Новая Испания с иным порядком, как нам говорили. Для одних наступил мир и победа, но под ногами других разверзлась черная бездна. Большинство иностранных правительств без промедления признали легитимность одержавших верх националистов. Правительственные учреждения стали готовиться к переезду из Бургоса в столицу. Началось восстановление разрушенного, одни спешили в эмиграцию, другие надеялись получить свой кусок пирога. Правительство, оставшееся с военного времени, еще несколько месяцев выполняло свои функции, издавая указы и постановления, и лишь к концу лета началось его переформирование. Однако я узнала об этом еще в июле, едва новость достигла Марокко — задолго до того, как о переменах заговорили в Тетуане и в газетах появились фотографии, глядя на которые вся Испания принялась обсуждать, кто этот смуглый человек с темными усиками и в круглых очках. Задолго до всего этого мне уже было известно, кому предстояло сесть по правую руку от Каудильо на заседаниях первого Совета министров, сформированного в мирное время. Новым министром иностранных дел был назначен дон Хуан Луис Бейгбедер-и-Атиенса — единственный из военных, вошедших в состав кабинета, не имевший генеральского чина.

Розалинда встретила неожиданное известие с противоречивыми чувствами. С одной стороны, она понимала, насколько важно для Бейгбедера это повышение, но с другой — ей было очень грустно покидать Марокко. Верховный комиссар тем временем разрывался между Испанией и протекторатом, развивая бурную деятельность, чтобы покончить с неопределенностью, порожденной трехлетней войной, и заложить основы для развития будущих международных отношений.

Десятого августа официально объявили о назначениях, а одиннадцатого уже все газеты писали о сформированном кабинете министров, призванном выполнять свою историческую миссию под победоносным руководством генерала Франко. Я до сих пор храню пару пожелтевших и почти рассыпающихся листов, вырванных из газеты «АВС», с фотографиями и биографиями новых министров. В центре первого из них — как Солнце во Вселенной — красовался круглый портрет Франко. На почетных местах по обе стороны от него — в левом и правом углу — были размещены фотографии Бейгбедера и Серрано Суньера, занявших важнейшие посты — министра иностранных и министра внутренних дел. На втором листе подробно излагались биографии и со свойственным той эпохе красноречием восхвалялись достоинства новоиспеченных министров. Бейгбедера называли знатоком Африки и ислама, отмечали, что он блестяще знает арабский язык и великолепно образован, долго прожил среди мусульман и отлично проявил себя во время службы военным атташе в Берлине. «Война сделала широко известным имя полковника Бейгбедера, — говорилось в статье. — Он держал в своих руках протекторат, и его стараниями Марокко внесло свой вклад в нашу общую победу». Заслуги верховного комиссара не остались незамеченными, и высокий пост явился для него достойной наградой. Что касается Серрано Суньера, то среди его достоинств отмечались благоразумие, неутомимая энергия и заслуженный авторитет, которые и привели его на пост министра внутренних дел.

Как мы узнали позже, именно благодаря ему в состав правительства вошел мало кому известный Бейгбедер. Во время своего визита в Марокко Серрано впечатлили его необыкновенное умение ладить с мусульманским населением, великолепное знание местной культуры и языка и удачные кампании по вербовке мавров на фронт. Именно поэтому фигура Бейгбедера — полиглота и прирожденного дипломата — показалась наиболее подходящей для того, чтобы доверить ему сферу международных отношений. Когда до меня дошла эта новость, мне вспомнился прием в Верховном комиссариате и конец разговора, который я случайно подслушала, прячась за спинкой дивана. Я не интересовалась потом у Маркуса, передал ли он услышанное мной Бейгбедеру, но в любом случае верховному комиссару явно удалось завоевать полное доверие Серрано.

На следующий день после того, как его имя появилось в газетах и зазвучало на радио, Бейгбедер отправился в Бургос, вынужденный расстаться со своим любимым Марокко. Весь Тетуан пришел с ним прощаться — мавры, христиане, евреи. От имени марокканских политических партий Сиди Абу аль Халик Торрес произнес проникновенную речь и вручил новому министру пергамент в серебряной рамке, в котором он провозглашался братом мусульман. Бейгбедер, тронутый вниманием, высказал в ответ сердечные слова благодарности. Розалинда всплакнула, но ее слезы высохли, едва двухмоторный самолет взлетел с аэродрома Сания-Рамель, на прощание низко прошел над Тетуаном и исчез вдалеке, направляясь к Гибралтарскому проливу. Она была очень расстроена отъездом Хуана Луиса, но именно поэтому спешила как можно скорее воссоединиться со своим любимым.

Через несколько дней Бейгбедер получил в Бургосе министерский портфель от своего предшественника графа де Хорданы и приступил к своим обязанностям в правительстве. Розалинда тем временем тоже приехала в Мадрид и подыскивала дом, чтобы обосноваться на новом месте. Так прошли последние дни августа: Бейгбедер принимал поздравления от послов, архиепископов, военных атташе, алькальдов и генералов, а она тем временем искала новый дом и освобождала свой прекрасный особняк в Тетуане, откуда следовало перевезти пятерых марокканских слуг, дюжину кур-несушек и припасы, закупленные в Танжере, — мешки с рисом, сахаром, чаем и кофе.

Выбранный Розалиндой дом находился на улице Касадо-де-Алисаль, между парком Ретиро и музеем Прадо, в двух шагах от церкви Херонимос. Это был великолепный особняк, несомненно, достойный того, чтобы стать жилищем любовницы неожиданно назначенного министра: стоимость аренды — около тысячи песет — казалась Розалинде смешной, хотя в голодающем и опустошенном войной Мадриде многие люди за эти деньги согласились бы отрезать себе несколько пальцев.

Они решили жить так же, как в Тетуане: каждый в своем доме, — но большую часть времени проводить вместе. Прежде чем окончательно покинуть Марокко, Розалинда организовала в своем опустевшем особняке праздник, и в ее доме собрались европейцы и арабы, пожелавшие попрощаться с этой хрупкой и в то же время неукротимой, как ураган, женщиной. Несмотря на ожидавшую ее впереди неопределенность и тревожные известия, приходившие из Европы, Розалинда не хотела, чтобы ее расставание с Марокко было грустным. Мы поднимали бокалы и произносили тосты, а она приглашала нас навещать ее в Мадриде и обещала часто приезжать в Тетуан.

В тот вечер я ушла последней — мне хотелось наедине попрощаться с человеком, так много значившим для меня в тот период жизни в Марокко.

— Хочу подарить тебе кое-что на прощание, — сказала я, доставая маленькую серебряную шкатулку, наполненную швейными принадлежностями. — Чтобы ты вспоминала меня, когда тебе потребуется пришить пуговицу, а я буду далеко.

Розалинда с восторгом открыла шкатулку: она всегда обожала подарки, даже самые незначительные. Внутри находились крошечные катушки разноцветных ниток, миниатюрная коробочка для булавок, игольница, казавшиеся игрушечными ножницы и небольшой набор перламутровых, костяных и стеклянных пуговиц.

— Лучше бы ты всегда была рядом со мной, но спасибо тебе за подарок, — сказала она, обнимая меня. — Он заменит мне лампу Аладдина: когда я буду открывать эту шкатулку, передо мной появишься ты.

Мы рассмеялись: нам не хотелось отравлять прощание грустью — наша дружба не заслуживала горького расставания. И на следующий день, не переставая улыбаться, Розалинда села вместе с сыном в самолет, который должен был доставить ее в испанскую столицу, пока прислуга и имущество тряслись под оливково-зеленым брезентом военной машины, пересекавшей поля Южной Испании. Однако вскоре пришло время плохих новостей. На следующий день после ее отъезда, третьего сентября 1939 года, после вторжения немецких войск в Польшу, Великобритания объявила войну Германии, и родина Розалинды Фокс вступила в противостояние, ставшее самым кровавым конфликтом в истории — Второй мировой войной.

Испанское правительство наконец снова обосновалось в Мадриде; вернулись и дипломатические представительства, приведя в порядок свои заброшенные во время войны здания. И пока Бейгбедер осваивался в темных залах министерства, размещавшегося во дворце Санта-Крус, Розалинда не теряла времени, обживаясь в новом доме и заводя знакомства в мадридском высшем обществе — изысканном и космополитичном, единственном островке процветания и беззаботности в черном океане измученной войной столицы.

Возможно, другая женщина предпочла бы благоразумно подождать, пока ее высокопоставленный возлюбленный сам установит связи с влиятельными людьми, в кругу которых ему предстояло вращаться. Однако Розалинда была не из таких женщин и как бы ни обожала своего Хуана Луиса, не имела ни малейшего желания играть роль зависимой любовницы, не смеющей ни шагу ступить самостоятельно. Она с двадцати лет привыкла жить независимо, и хотя связи ее любовника могли открыть перед ней многие двери, предпочла добиваться всего сама. Для этого она использовала давно проверенную стратегию: сначала восстановила контакты со старыми знакомыми, а через них, их друзей и друзей друзей завела новые знакомства с иностранцами и испанцами, обремененными должностями, титулами и длинными аристократическими фамилиями. Вслед за этим не заставили себя ждать первые приглашения на приемы, обеды, коктейли и выезды на охоту. И пока Бейгбедер работал в своем сумрачном кабинете, Розалинда в полной мере наслаждалась светской жизнью испанской столицы.

Однако не все у Розалинды было на сто процентов успешно в те первые месяцы в Мадриде. Как ни странно, несмотря на светскую опытность, ей не удалось установить хорошие отношения именно с соотечественниками. Сэр Морис Питерсон, посол Великобритании, не пожелал принять ее, и его примеру последовали все члены британского дипломатического представительства. Они не только не видели или не хотели видеть в Розалинде Фокс потенциальный источник информации, получаемой из первых рук — от члена испанского правительства, но и не считали ее достойной приглашения на официальные приемы и праздники. Все они с крайним предубеждением относились к любовнице министра, представлявшего новый прогерманский режим, к которому правительство его величества не питало ни малейшей симпатии.

Это время не было легким и для самого Бейгбедера. На протяжении войны он был далек от политических интриг и потому сильно уступал другим фигурам — таким как, например, Серрано Суньер, могущественный свояк Франко, которого все опасались и мало кто любил. Тот самый Серрано, проникшийся симпатией к верховному комиссару после визита в Марокко, все яростнее выступал против него, по мере того как Испания и Германия все больше сближались и экспансионистские замыслы Гитлера начали реализовываться в Европе с невиданной скоростью. Перемена в отношении куньядисимо произошла очень быстро: едва Великобритания объявила войну Германии, Серрано понял, что сильно ошибся, посоветовав Франко назначить Бейгбедера министром иностранных дел. Этот пост с самого начала следовало занять ему самому, а не какому-то никому не известному человеку из протектората, пусть и знатоку чужих культур, свободно владевшему иностранными языками. Бейгбедер, по мнению Серрано, совершенно не подходил для этой должности. Он не понимал всей важности союза с немцами, упорно отстаивал нейтралитет Испании в разгоравшейся в Европе войне и не желал следовать указаниям, исходившим от министерства внутренних дел. К тому же у него любовница-англичанка — молодая и привлекательная блондинка, с которой Серрано познакомился в Тетуане. В общем, Бейгбедер совершенно не годился для своего поста. Поэтому, не прошло и месяца после формирования нового Совета министров, как наиболее привилегированный из них принялся бесцеремонно вторгаться в сферу министерства иностранных дел, не слишком считаясь с его главой и не упуская случая попрекнуть Бейгбедера тем, что его любовная связь могла повредить отношениям Испании с дружественными ей странами.

Бывший верховный комиссар оказался в весьма неоднозначном положении, когда все стороны не питали к нему особой приязни. Испанцы и немцы считали его пробритански настроенным, поскольку он довольно сдержанно относился к нацистам и не скрывал своей связи с англичанкой, имевшей на него большое влияние. В глазах британцев, которые его сторонились, Бейгбедер являлся союзником немцев, ибо принадлежал к правительству, безоговорочно поддерживавшему Третий рейх. Розалинда, как неисправимая идеалистка, продолжала верить, что он способен изменить ход политических событий и, приложив определенные усилия, направить свое правительство по другому пути. Сам Бейгбедер, не терявший чувства юмора, несмотря на плачевность своего положения, называл себя обычным торговцем и пытался убедить в этом Розалинду.

— Думаешь, я могу склонить наше правительство к сближению с твоей страной? Думаешь, имею для этого достаточно власти? Увы, это не так, любовь моя. Я всего лишь один из министров кабинета, в котором почти все симпатизируют немцам и выступают за военный союз с ними. Нынешний режим слишком многим обязан Германии, и наша внешняя политика была предопределена задолго до окончания гражданской войны и моего назначения. Ты считаешь, я могу каким-то образом переориентировать нашу политику? Нет, дорогая моя Розалинда, это абсолютно невозможно. На своем посту я не принимаю никаких политических решений; мое дело — договариваться о кредитах, заключать торговые соглашения, предлагать иностранным государствам оливковое масло, апельсины и виноград в обмен на пшеницу и нефть. И даже для этого мне приходится изо дня в день бороться с другими членами кабинета, отстаивающими безумные идеи автаркии. Единственное, чего, надеюсь, мне удастся добиться, — это уберечь наш народ нынешней зимой от голода и холода, но изменить отношение правительства к войне, увы, не в моих силах.

Так прошли для Бейгбедера его первые месяцы в Мадриде: он с головой погрузился в свои обязанности и в то же время все больше отдалялся от реальной политической власти, становясь чужим среди своих. Чтобы не впасть в уныние в эти нелегкие времена, он согревал душу воспоминаниями о любимом Марокко. Он так ностальгировал по оставленному в прошлом миру, что на его столе в кабинете министерства всегда лежал раскрытый Коран, строки из которого он время от времени читал вслух по-арабски, ошарашивая всех, кто в этот момент находился рядом. В официальной резиденции во дворце Виана у Бейгбедера был целый гардероб марокканской одежды, и, возвращаясь вечером со службы, он снимал скучную серую тройку и облачался в бархатную джеллабу. Он даже ел руками, по мавританскому обычаю, и не уставал повторять, что испанцы и марокканцы — братья. Когда, закончив свои бесчисленные дела, он наконец оставался один, за грохотом переполненных трамваев, проходивших по грязным улицам, ему слышались звуки мавританской гайты или бендира. А по утрам, когда в воздухе витал запах канализационных стоков, его воображение воскрешало аромат цветов апельсина, жасмина и мяты и он представлял, будто идет по улочкам медины Тетуана, где над головой переплетались дававшие тень вьющиеся растения и слышалось журчание воды в фонтанах.

Ностальгия была для него спасательным кругом, как для утопающего во время бури, но рядом всегда находился Серрано, чьи язвительные замечания заставляли его спускаться на землю.

— Ради Бога, Бейгбедер, перестаньте наконец говорить, что мы, испанцы, — те же мавры. Разве я, по-вашему, похож на мавра? Разве Каудильо похож? Так что хватит, черт возьми, изо дня в день повторять глупости, я уже сыт ими по горло.

Это были трудные дни и для Бейгбедера, и для Розалинды. Несмотря на ее упорные попытки снискать расположение посла Питерсона, ей так и не удалось в этом преуспеть за несколько последующих месяцев. Единственное, что она получила в конце года от своих соотечественников, — это приглашение вместе с сыном на рождественский детский праздник в посольстве. Резкий поворот произошел в мае 1940 года, когда Черчилль был назначен премьер-министром и решил сменить дипломатического представителя в Испании. С того момента ситуация изменилась — радикальным образом и для всех.

35

Сэр Самюэль Хоар, чрезвычайный и полномочный посол Великобритании, прибыл в Мадрид в конце мая 1940 года. Он никогда прежде не бывал в этой стране, не говорил на испанском языке, не питал особой симпатии к Франко и его режиму, но Черчилль счел его наиболее достойной для этой должности кандидатурой: Испания могла оказаться ключевой фигурой в европейской войне, и там требовался искусный дипломат, непреклонно отстаивающий британские интересы. Британцам было важно, чтобы испанское правительство придерживалось нейтралитета, не предъявляло претензий на Гибралтар и не допускало немцев в порты с выходом в Атлантику. Чтобы заставить голодную Испанию считаться со своими интересами, Великобритания использовала рычаги международной торговли, ограничивая поставки нефти и придерживаясь политики кнута и пряника. Однако по мере продвижения немецких войск в глубь Европы, этих мер оказалось недостаточно: возникла необходимость активно действовать изнутри, из самого Мадрида. С данной целью был направлен в испанскую столицу этот маленький и внешне ничем не примечательный человек: сэр Сэм — для ближайшего окружения, дон Самюэль — для немногих друзей, которых он приобрел в Испании.

Хоар без особого восторга принял свое назначение в эту совершенно ему неизвестную экзотическую и опустошенную войной страну, где у него не было ни одного знакомого. Он прекрасно знал, что не стоит надеяться на теплый прием, поскольку правительство Франко не скрывало своей антибританской настроенности, в чем ему пришлось убедиться в первый же день своего приезда — фалангисты встретили его у дверей посольства манифестацией с криками «Испанский Гибралтар!».

После вручения верительных грамот генералиссимусу для Хоара начался период тяжелых испытаний, которым ему предстояло противостоять на протяжении четырех лет. Он не раз пожалел, что согласился на эту должность: ему пришлось работать в атмосфере такой враждебности, с какой прежде не приходилось сталкиваться. Фалангисты не прекращали свои воинственные акции перед посольством — забрасывали окна камнями, срывали флажки с официальных автомобилей и оскорбляли сотрудников дипломатического представительства при абсолютном бездействии испанских властей. В прессе была развернута агрессивная кампания против Великобритании, которой вменяли в вину разразившийся в Испании голод. Британцы вызывали симпатию лишь у горстки монархистов-консерваторов, ностальгировавших по королеве Виктории Эухении, но не имевших никакого веса в политической жизни.

Хоар был одинок и чувствовал себя так, будто двигался в темноте на ощупь. Мадрид действовал на него удушающе: его угнетало невыносимо медленное функционирование административного аппарата, огромное количество полицейских и вооруженных до зубов фалангистов на улицах и уверенно-дерзкое поведение немцев. Скрепя сердце он приступил к исполнению своих обязанностей и установил отношения с членами испанского правительства — прежде всего с генералом Франко и министрами Серрано Суньером и Бейгбедером. Он встретился со всеми тремя, и эти трое произвели на него совершенно разное впечатление.

Генералиссимус дал ему аудиенцию во дворце Эль-Пардо солнечным летним днем. Несмотря на это, Франко принял его в кабинете с задернутыми шторами и зажженным электрическим светом, за письменным столом с красовавшимися на нем фотографиями Гитлера и Муссолини. Они разговаривали через переводчика, не имея возможности вести полноценный диалог, и Хоар отметил, насколько уверен в себе генералиссимус, ни на секунду не сомневавшийся, что избран провидением для спасения своей родины и создания нового мира.

Встреча с Серрано Суньером прошла еще хуже. Власть куньядисимо в то время достигла вершины, он держал в своих руках всю страну: Фалангу, прессу, полицию — и имел неограниченный доступ к самому Каудильо, к которому, как думали многие, испытывал пренебрежение. Франко, обитавший в Эль-Пардо, почти не появлялся на людях, зато Серрано казался вездесущим и уже мало походил на сдержанного человека, посетившего протекторат в самый разгар войны — не погнушавшегося наклониться за моей пудреницей и чьи лодыжки я долго лицезрела из-под дивана. Казалось, вместе с новым режимом родился и новый Рамон Серрано Суньер — высокомерный и стремительный в словах и поступках, с настороженным кошачьим взглядом, накрахмаленной фалангистской формой и почти белыми, зачесанными назад, как у кинозвезды, волосами. Он пренебрежительно относился ко всем, кого считал представителями «плутодемократии», и между Хоаром и Серрано за все время их знакомства не возникло и тени симпатии.

Единственным человеком, с которым послу удалось найти общий язык, был Бейгбедер. Министр внимательно слушал его и стремился наладить взаимопонимание. Он однозначно высказывался против вмешательства Испании в войну, признавал плачевное положение внутри страны и выступал за активное сотрудничество для достижения взаимовыгодных целей. Бейгбедер отрицательно относился к агрессивной политике немцев, фанфаронству фалангистов и деспотизму собственного правительства, и, очевидно, именно поэтому Хоар проникся к нему симпатией. Разумеется, порой возникали разногласия, и приходилось улаживать дипломатические конфликты — например, когда испанские войска вошли в июне в Танжер, покончив с его статусом международного города, или когда испанское правительство собиралось разрешить прохождение немецких войск по улицам Сан-Себастьяно. Было и множество других трений, но, несмотря на это, отношения между Бейгбедером и Хоаром становились все более теплыми, и для посла они являлись единственным прибежищем в бескрайнем море окружавших его проблем.

По мере знакомства с жизнью Испании Хоар все больше убеждался, насколько велико влияние немцев во всех сферах. Многие предприниматели и должностные лица, торговые агенты и кинопродюсеры имели связи с нацистами. Под их жестким контролем находились и средства массовой информации. Пресс-бюро посольства Германии, с безусловного разрешения Серрано Суньера, решало, какую информацию о Третьем рейхе публиковать в Испании и как ее преподносить: для нацистской пропаганды была открыта вся испанская пресса и прежде всего фалангистская «Арриба», на которую шла в те скудные времена большая часть имевшейся в наличии бумаги. Одновременно в прессе разворачивались яростные антибританские кампании, построенные на лжи, оскорблениях и различных манипуляциях. Черчилль был постоянным героем язвительных карикатур, а Британская империя — объектом насмешек. Любое происшествие на фабрике или авария почтового поезда в какой-нибудь испанской провинции приписывались козням коварных англичан. Все протесты посла по поводу этой клеветы неизменно игнорировались.

Пока сэр Самюэль Хоар с горем пополам осваивался на новом месте, противостояние между министерствами внутренних и иностранных дел становилось все более напряженным. Серрано, обладавший огромными возможностями, вел свою игру, очерняя Бейгбедера и внушая всем мысль, что только он сам может справиться с внешнеполитическими проблемами. И пока авторитет бывшего верховного комиссара неуклонно падал, Франко и Серрано, не имевшие никакого опыта в международной политике, пили в Эль-Пардо шоколад с гренками и обсуждали новый мировой порядок с самоуверенностью тщеславных и невежественных людей.

Бейгбедер понимал, что его дни в министерстве сочтены. В нем больше не нуждались и собирались вышвырнуть на улицу как совершенно бесполезного человека. После того как его вырвали из тихого Марокко и назначили на высокий пост, он оказался связан по рукам и ногам и с его мнением никто не считался. В правительстве ему отвели роль послушной и безмолвной марионетки. И тем не менее Бейгбедер делал на своем посту все возможное, несмотря на беспрестанное третирование со стороны Серрано. Ему приходилось выносить пренебрежение, уколы, тычки и насмешки, открытую враждебность и агрессивные выпады. С каждым днем ситуация становилась все более унизительной, и в конце концов Бейгбедер не выдержал.

Он устал от высокомерного самодурства куньядисимо и обскурантизма Франко, устал плыть против течения, везде чувствовать себя чужим и вести корабль, изначально взявший неверный курс, поэтому решил вырваться наконец из тисков, в которых оказался. Бейгбедер перестал скрывать свою дружбу с Хоаром, а, напротив, выставил ее напоказ. Они почти ежедневно обедали вместе — у всех на виду, в самых известных ресторанах, — а потом прогуливались вдвоем по улицам Мадрида — как арабы по медине Тетуана, — и Бейгбедер демонстративно поддерживал под руку своего «брата Самюэля». Он вел с британским послом доверительные беседы и не скрывал своей неприязни к немцам и германофилам. Они проходили мимо Генерального секретариата движения и редакции газеты «Арриба», перед посольством Германии на бульваре Ла-Кастельяна и отелями «Палас» и «Ритц», ставшими настоящими осиными гнездами нацистов. Так что все вокруг видели, насколько дружен один из министров Франко с послом враждебной страны. Тем временем взбешенный Серрано метался по своему кабинету, недоумевая, чего хочет добиться сумасбродный Бейгбедер столь безрассудным поведением.

Хотя Розалинде удалось пробудить в нем симпатию к Великобритании, не это способствовало его решительному сближению с британским послом. Для того чтобы сжечь все корабли, у него имелись другие, гораздо более глубокие причины. Возможно, будучи идеалистом, он разочаровался во всем происходившем в Новой Испании, и это была единственная возможность открыто выразить свой протест против вступления в войну на стороне стран Оси. Или же это явилось реакцией на пренебрежение со стороны людей, с которыми он собирался работать плечом к плечу над восстановлением лежавшей в руинах родной страны. Он чувствовал себя одиноким в этом враждебном окружении, и дружба с Хоаром стала для него единственной отдушиной.

Обо всем этом я узнавала от Розалинды — из ее длинных писем, которые она регулярно писала мне в Тетуан все эти месяцы. Несмотря на насыщенную светскую жизнь, болезнь часто заставляла ее соблюдать постельный режим, и она посвящала это время переписке с друзьями. Благодаря этому между нами не прерывалась невидимая связь, протянувшаяся с одного континента на другой. В конце августа 1940 года Розалинда сообщила, что мадридские газеты пишут о неизбежном уходе со своего поста министра иностранных дел. Однако в запасе оставалось еще шесть-семь недель, и за это время произошли события, навсегда изменившие курс моей жизни.

36

С тех пор как мама поселилась со мной в Тетуане, одним из моих постоянных развлечений стало чтение. Она имела привычку рано ложиться, сосед уже не заглядывал ко мне по вечерам, и у меня появилось слишком много свободного времени. Однако в один прекрасный день Феликс придумал, чем заполнить вынужденные часы скуки. Это был двухтомник с двумя женскими именами на обложке: «Фортуната и Хасинта». С того момента я все свободное время проводила за чтением романов, имевшихся в доме моего соседа. Когда они закончились, я принялась за книги из библиотеки протектората. К концу лета 1940 года запас книг в маленьком местном хранилище иссяк, и я не знала, чем скрашу свои вечера в дальнейшем. И тогда, совершенно неожиданно, получила телеграмму следующего любопытного содержания: «Приглашение на частную вечеринку в Танжере. Встреча с друзьями из Мадрида. Первое сентября. Семь часов вечера. Бар Дина».

Я невольно рассмеялась, получив это волнующее послание. Несмотря на отсутствие подписи, нетрудно было догадаться, кто его отправитель. На меня тотчас нахлынуло множество воспоминаний: музыка, смех, коктейли, причудливая смесь испанского и английского, маленькие авантюры, поездки на машине с опущенным верхом, жизнь, бьющая через край. Я сравнила те бурные дни со своим безмятежным настоящим — недели текли тихо и размеренно, наполненные шитьем и примерками, радиосериалами и вечерними прогулками с мамой. Мое монотонное существование оживляли лишь редкие походы в кино с Феликсом и любовные истории из романов, которые я, борясь со скукой, жадно поглощала по ночам. Известие, что Розалинда ждет меня в Танжере, вызвало в моей душе радостный подъем. Я была счастлива хотя бы ненадолго вернуться к прежней насыщенной жизни.

Однако в назначенный день и час никакой вечеринки в баре «Эль-Минзах» не оказалось: там сидели лишь четыре-пять незнакомых компаний и несколько человек, в одиночестве выпивавших за барной стойкой. Дина нигде не было видно. Пианист тоже еще не пришел, и атмосфера казалась довольно унылой — совсем не такой, как в те вечера, которые мы там проводили. Я устроилась за укромным столиком и ничего не стала заказывать у подошедшего официанта. Десять минут восьмого, семь пятнадцать, семь двадцать. И по-прежнему никакого намека на вечеринку. В половине восьмого я подошла к барной стойке и спросила Дина. Мне сказали, что он давно уже не работает — открыл свое собственное заведение, «Динз бар», на улице Южной Америки. Это находилось в нескольких сотнях метров от «Эль-Минзах», и через пару минут я была уже там. Дин, стоявший за барной стойкой — по-прежнему смуглый и сухощавый, — заметил меня, едва я переступила порог. В баре было оживленно, хотя и не очень многолюдно, посетители чувствовали себя непринужденно, слышались громкие разговоры и смех. Дин не поздоровался со мной, лишь взглядом указал на занавеску в глубине зала. Я направилась туда и, отодвинув плотный зеленый бархат, вошла.

— Что ж ты опаздываешь на мою вечеринку?

Грязные стены, тусклый свет единственной лампочки, горы ящиков с бутылками и мешков с кофе — даже в таком интерьере Розалинда, как всегда, была великолепна. Этот маленький склад временно превратили в комнату для дружеской встречи. Там стояли два стула и бочка, накрытая белой скатертью, а на ней — бокалы, шейкер для коктейля, пачка турецких сигарет и пепельница. В углу, на пирамиде из ящиков, примостился портативный граммофон, из которого доносился голос Билли Холидея, исполнявшего песню «Летняя пора».

Мы с Розалиндой не виделись целый год — с того времени, когда она переехала в Мадрид. Она по-прежнему была хрупкой как тростинка, с прозрачной кожей и белокурыми локонами, один из которых то и дело падал ей на глаза. Однако выражение лица было уже не таким, как в лучшие беззаботные времена и даже в худшие дни присутствия мужа и в период долгого выздоровления после его отъезда. Трудно было сказать, в чем именно произошла перемена, но все в ней стало немного другим. Розалинда выглядела старше, более зрелой. Может, немного уставшей. Из ее писем я знала обо всех трудностях, с которыми им с Бейгбедером пришлось столкнуться в столице. Но она ни разу не упомянула о своих планах посетить Марокко.

Мы обнялись, засмеялись, как школьницы, бурно восхитились нарядами друг друга и снова рассмеялись. Мне очень ее не хватало все это время. Конечно, рядом была мама. И Феликс. И Канделария. У меня было ателье и мое новое увлечение — книги. Но несмотря на все это, мне не хватало Розалинды — ее эксцентричности и непохожести на других, неожиданных визитов и неуемной говорливости. Я горела нетерпением узнать новости и обрушила на нее водопад вопросов: о ее жизни в Мадриде, о Джонни и Бейгбедере и причинах неожиданного появления в Африке. Она отвечала уклончиво и рассказывала какие-то незначительные забавные истории, избегая проблем. Когда я удовлетворила свое любопытство, Розалинда наполнила бокалы и наконец перешла к более деловому разговору.

— Я приехала, чтобы предложить тебе работу.

Я засмеялась.

— Но у меня уже есть работа.

— Я хочу предложить тебе другую.

Я отпила коктейль — любимый Розалиндой розовый джин — и опять засмеялась.

— И что мне придется делать?

— То же, что и сейчас, только в Мадриде.

Я поняла, что она вовсе не шутит, и перестала смеяться, тоже став серьезной.

— Но меня устраивает жизнь в Тетуане. У нас все хорошо, даже очень. И маме здесь нравится. Дела в ателье идут замечательно, и мы подумываем, не взять ли ученицу, которая будет нам помогать. Мы не планируем возвращаться в Мадрид.

— Речь не идет о твоей маме, Сира, только о тебе. Вовсе не нужно закрывать ателье в Тетуане: я предлагаю нечто временное. Ну, во всяком случае, надеюсь на это. Когда все закончится, ты сможешь вернуться обратно.

— Когда закончится что?

— Война.

— Война закончилась больше года назад.

— Ваша — да. Но сейчас уже идет другая.

Розалинда поднялась, поменяла пластинку в граммофоне и прибавила звук. Опять джаз, но теперь инструментальный. Она явно хотела, чтобы наш разговор не слышали по другую сторону занавески.

— Разразилась новая ужасная война. Моя страна уже вовлечена в нее, а твоя может вступить в любой момент. Хуан Луис сделал все возможное, чтобы Испания сохраняла нейтралитет, но события развиваются таким образом, что это становится невозможным. Поэтому мы хотим любыми способами ослабить давление Германии на Испанию. Если нам это удастся, ваша страна останется в стороне от конфликта и у Великобритании появится больше шансов одержать победу.

Я по-прежнему не понимала, каким образом моя работа связана со всем этим, но не стала перебивать Розалинду.

— Мы с Хуаном Луисом, — продолжала она, — пытаемся привлечь к этому делу некоторых наших друзей. Ему не удалось повлиять на правительство изнутри, но это не значит, что все потеряно, — можно действовать и другими методами.

— Какими? — чуть слышно спросила я, совершенно не понимая, что имеет в виду Розалинда. Выражение моего лица заставило ее рассмеяться.

— Don’t panic, darling. Не бойся. Речь не идет о том, чтобы закладывать бомбы в немецкое посольство или срывать военные операции. Нам следует действовать тихо и незаметно. Наблюдать. Заводить нужные знакомства. Получать информацию через малейшие бреши here and there, то здесь, то там. И мы с Хуаном Луисом не одиноки. Не думай, будто мы парочка идеалистов, решивших заманить друзей в свои безумные махинации.

Она вновь наполнила бокалы и сделала музыку еще громче. Мы закурили по второй сигарете. Розалинда снова уселась на стул и устремила на меня свои светлые глаза. Под ними залегли сероватые круги, чего я прежде не видела.

— Мы создаем в Мадриде сеть секретных агентов, связанных с британскими спецслужбами. Агентов, далеких от политических, дипломатических и военных кругов. Обычных и никому не известных людей, которые, ведя неприметный образ жизни, будут добывать информацию и передавать ее УСО.

— Что такое УСО?

— Управление специальных операций. Новая организация в составе спецслужб, недавно созданная Черчиллем: ее задача — заниматься разведывательной деятельностью во время войны. Сейчас они вербуют людей по всей Европе. Но это не обычная разведывательная служба. Не такая, какой является в традиционном представлении.

— Я что-то не очень тебя понимаю, — прошептала я.

Я и в самом деле ничего не понимала. Спецслужбы. Секретные агенты. Разведывательная деятельность. Мне никогда в жизни не приходилось слышать ничего подобного.

— Что ж, если честно, для меня тоже все это внове, я сама не так давно освоилась. Хуан Луис, как я рассказывала тебе в письме, в последнее время тесно общается с нашим послом Хоаром. И сейчас, когда дни его в министерстве сочтены, они решили работать вместе. Однако Хоар не контролирует непосредственно операции британских спецслужб в Мадриде. Скажем так, он в курсе, но лично не занимается их координацией.

— В таком случае кто этим занимается?

Я ждала, что она скажет «ну конечно же, я», и наконец станет ясно, что все это шутка. И тогда мы обе расхохочемся и отправимся ужинать и танцевать на виллу «Харрис», как в старые добрые времена. Однако я ошиблась.

— Всем занимается Алан Хиллгарт, наш военно-морской атташе. Его жена, принадлежащая к высшей аристократии, тоже вовлечена в эту деятельность. Он прибыл в Мадрид одновременно с Хоаром, чтобы под прикрытием своей официальной должности координировать работу УСО и СРС, секретной разведывательной службы.

Эти названия ровным счетом ничего мне не говорили, и я попросила Розалинду все объяснить.

— СРС, секретная разведывательная служба, также известная как МН-6 — Управление военной разведки, секция 6, — это организация, работающая за пределами Великобритании. В общем, занимающаяся разведывательной деятельностью на иностранной территории. Эта служба действует с Первой мировой войны, и ее сотрудники под дипломатическим или военным прикрытием осуществляют свои операции через официальные организации и влиятельных лиц в стране пребывания. А вот УСО — это нечто иное. Более рискованное, поскольку в эту организацию вовлечены не только профессионалы, но именно поэтому она гораздо гибче. Это управление создано специально для работы в условиях войны. Они готовы сотрудничать со всеми, кто способен принести пользу, и сейчас им срочно нужны агенты. Они ищут подходящие кандидатуры через своих знакомых, заслуживающих доверия. Вот и мы с Хуаном Луисом играем роль подобных посредников. Хоар не так долго живет в Испании и почти никого не знает. Хиллгарт всю гражданскую войну был вице-консулом на Майорке, но в Мадриде он тоже недавно и еще не совсем там освоился. Хуана Луиса и меня, как пробританского министра и гражданку Великобритании, конечно же, не стали привлекать к непосредственной работе, поскольку мы слишком известны и вызовем большие подозрения. Но с нашей помощью можно выйти на других людей. И тогда мы подумали о некоторых друзьях. В том числе и о тебе. Поэтому я и приехала сюда, чтобы с тобой встретиться.

Я предпочла не уточнять, чего именно Розалинда от меня хочет. Знала, что независимо от того, спрошу я или нет, она сама все расскажет, и, предчувствуя надвигающуюся панику, решила вновь наполнить бокалы. Однако шейкер уже опустел. Я поднялась и, порывшись в стоявших у стены ящиках, вытащила оттуда бутылку виски. Открутив крышку, я сделала большой глоток прямо из горлышка и протянула бутылку Розалинде. Она последовала моему примеру и вернула ее мне, после чего снова заговорила:

— Мы подумали, что ты могла бы открыть в Мадриде ателье и шить для жен высокопоставленных нацистов.

Я поперхнулась, и виски брызнуло из моего рта. Я вытерла лицо тыльной стороной ладони и смогла выдавить лишь одну фразу:

— Вы сошли с ума.

Розалинда сделала вид, будто ничего не услышала, и невозмутимо продолжила:

— Все они раньше одевались в Париже, но, с тех пор как немецкие войска вторглись в мае во Францию, большинство домов высокой моды закрылось — мало кто желает работать в оккупированном Париже. Дом Вионне, дом Шанель на улице Шамбон, магазин Скиапарелли на площади Вандом — почти все известные кутюрье закрыли свои ателье.

От выпитого и всего рассказанного Розалиндой у меня голова пошла кругом, а при упоминании о высокой парижской моде из груди вырвался хриплый смех.

— И ты хочешь, чтобы я заменила в Мадриде всех этих модельеров?

Мой смех не заразил Розалинду, и она продолжала говорить серьезно.

— Ты просто откроешь ателье и станешь делать то, что умеешь. Недостатка в клиентах не будет, у них нет особого выбора: в Париже сейчас не до моды, а Берлин слишком далеко. Так что или они начнут одеваться в Мадриде, или не смогут продемонстрировать обновы в новом сезоне, который вот-вот начнется, а для них это настоящая трагедия, поскольку весь смысл их существования в эти дни — бурная светская жизнь. Я собрала некоторую информацию и узнала, что некоторые из мадридских ателье снова заработали и готовятся к осеннему сезону. Ходили слухи, что Баленсиага вновь откроет свой дом моды в этом году, но этого так и не произошло. Вот имена тех, кто действительно возобновит работу, — сказала Розалинда, доставая из кармана жакета сложенный листочек бумаги. — Флора Вильярреаль; Брихида на Каррера-де-Сан-Херонимо, тридцать семь; Наталио на улице Лагаска, восемнадцать; мадам Рагетт на Барбара-де-Браганса, два; Педро Родригес на Алкала, шестьдесят два; Коттре на улице Фернандо Шестого, восемь.

Некоторые имена были мне знакомы, другие — нет. В этом списке не оказалось доньи Мануэлы — вероятно, она еще не открыла снова свое ателье. Закончив читать, Розалинда порвала листок на мелкие кусочки и бросила их в полную окурков пепельницу.

— Они во что бы то ни стало стремятся представить новые коллекции и продемонстрировать лучшие образцы дизайна, но у всех существует одна и та же проблема, связывающая руки. Так что им нелегко будет преуспеть.

— Что за проблема?

— Дефицит материалов. Тотальный дефицит материалов. Ни в Испании, ни во Франции сейчас не производятся ткани для пошива модной одежды: фабрики, которые не закрылись, выпускают самое необходимое для населения и выполняют военные заказы. Из тканей шьют форму, из хлопка изготавливают бинты — в общем, все идет на самые насущные нужды, а не модные излишества. Но ты могла бы решить эту проблему, привезя ткани из Танжера. Здесь торговля по-прежнему процветает, и нет таких проблем с импортом, как в Испании. Многое доставляют из Америки и Аргентины, и на складах до сих пор полно французских тканей и английской шерсти, индийского и китайского шелка — так что можешь взять с собой все, что угодно. Кроме того, мы договоримся и о дальнейших поставках. В общем, если у тебя не будет недостатка в идеях и тканях, а я использую свои знакомства, чтобы раструбить о тебе повсюду, ты быстро станешь самой модной портнихой в Мадриде. С тобой никто не сможет конкурировать, Сира: только ты сумеешь обеспечить своим клиенткам все, чего они хотят, — роскошь, блеск, беззаботность, как во время вечного праздника, а не в дни кровавой войны. И тогда немки слетятся к тебе как стервятники.

— Но они свяжут меня с тобой… — попыталась я уцепиться хоть за что-то, способное удержать меня от участия в этих безумных планах.

— Вовсе нет. Это исключено. Немки, живущие сейчас в Мадриде, приехали туда совсем недавно и не имеют контактов с обитателями Марокко — так что о нашей с тобой дружбе никому из них не известно. Ну а то, что среди твоих клиенток в Тетуане были немки, тебе здорово пригодится: ты хорошо знаешь их вкусы и требования.

Пока Розалинда все это говорила, я закрыла глаза, качая головой. За несколько секунд в мозгу пронеслись воспоминания о той ночи, когда Канделария показала мне пистолеты и предложила продать их, чтобы раздобыть деньги для открытия ателье. И вот теперь все повторилось — ситуация была очень похожей: две женщины секретничали в темной каморке, одна предлагала опасный и тщательно продуманный план, а другая в ужасе отказывалась его принимать. Однако имелись и отличия. Очень большие отличия. То, о чем говорила Розалинда, предполагало несравнимо больший размах.

Ее голос заставил меня вернуться из прошлого в настоящее — из убогой спальни в пансионе на улице Ла-Лунета в крошечный склад в подсобном помещении «Динз бара».

— Я позабочусь о твоей известности, у меня есть для этого возможности. У нас много знакомых в Мадриде, и я сделаю все, чтобы о тебе заговорили, но не связали со мной. УСО возьмет на себя начальные расходы — оплатит аренду помещения, закупку тканей и материалов. Хуан Луис поможет тебе с необходимыми документами для перевозки товаров из Танжера в Испанию: нужно сразу привезти как можно больше, поскольку, когда он уже не будет министром, все станет намного сложнее. Прибылью от ателье ты сможешь распоряжаться по своему усмотрению. Ты будешь делать то же, что и в Марокко, только придется внимательнее прислушиваться к разговорам твоих немецких клиенток, а также испанок, близких к власти и к нацистам, — из их болтовни тоже можно почерпнуть много информации. Немки абсолютно не стеснены в средствах и жаждут развлечений, а твое ателье станет для них излюбленным местом встреч. Твоя задача — просто запоминать, где бывают их мужья, с кем встречаются, какие планы обсуждают и кто приезжает к ним из Германии.

— Но ведь я почти не говорю по-немецки.

— Ты можешь более или менее объясняться, и этого достаточно, чтобы они чувствовали себя с тобой комфортно. Enough.

— Я знаю только числа, приветствия, цвета, дни недели и несколько обиходных фраз, — упиралась я.

— Это не имеет значения. Тебе нужно лишь собирать информацию и передавать ее куда следует.

— Куда и каким образом?

Розалинда пожала плечами.

— Узнаешь от Хиллгарта, если дашь согласие. Мне неизвестны все тонкости оперативной работы, но, думаю, они придумают для тебя какой-то способ выходить на связь, не вызывая подозрений.

Я опять покачала головой — на этот раз еще более решительно:

— Я никогда на это не соглашусь, Розалинда.

Она подожгла сигарету, глубоко затянулась и спросила, выдохнув облачко дыма:

— Почему?

— Потому что — нет, — категорично ответила я. У меня была тысяча причин не ввязываться в эту безумную авантюру, но я предпочла обобщить их одним словом: «нет». Ни за что. Нет — и точка. Я снова отпила виски из бутылки и поморщилась.

— Почему нет, darling? Ты боишься, right? — Розалинда говорила тихо и уверенно. Музыка уже перестала звучать, пластинка закончилась, и из-под иглы граммофона раздавался лишь треск; снаружи, с другой стороны занавески, доносились голоса и смех. — Нам всем страшно, действительно страшно, — прошептала она. — Но это не оправдание. Мы должны участвовать в этом деле, Сира. Нельзя бездействовать. Каждый должен внести свой посильный вклад, чтобы положить конец безумию, которое сейчас творится.

— Но я не могу вернуться в Мадрид. У меня там возникнут проблемы, и ты знаешь почему.

Мне до сих пор не удалось окончательно решить вопрос с выдвинутыми против меня обвинениями, о которых я узнала после бегства Рамиро. Когда окончилась война, я несколько раз говорила об этом с комиссаром Васкесом, и он пытался узнать, как обстоят дела в Мадриде, но не смог ничего выяснить.

— Жизнь еще не вошла в прежнее русло; нужно подождать, пока все вернется на свои места, — говорил он мне.

И я, уже не желая возвращаться, ждала. Розалинда была в курсе моей ситуации, я сама ей давно обо всем рассказала.

— Об этом мы тоже подумали. Об этом и о том, как защитить тебя от любых возможных неприятностей. Наше посольство не сумеет оказать тебе поддержку в случае каких-либо проблем, а учитывая нынешнюю обстановку, это довольно рискованно для человека с испанским гражданством. Поэтому Хуану Луису пришла в голову одна идея.

Я собиралась спросить — какая, но не смогла произнести ни звука. Правда, в этом и не было необходимости, поскольку разъяснения Розалинды не заставили себя долго ждать.

— Он поможет тебе получить марокканский паспорт.

— Фальшивый, — заметила я.

— Нет, sweetie, самый настоящий. У него по-прежнему имеются хорошие друзья в Марокко, и ты получишь марокканское гражданство в считанные часы. Под другим именем, obviously.

Я поднялась, с трудом сохраняя равновесие. В моем мозгу, в лужах джина и виски, шумно плескались непривычно звучавшие слова. Разведывательная служба, секретные агенты, оперативная работа. Чужое имя, марокканский паспорт. Я прислонилась к стене и постаралась взять себя в руки.

— Нет, Розалинда, нет. Пожалуйста, не продолжай. Я все равно на это не соглашусь.

— Не обязательно принимать решение прямо сейчас. У тебя есть время подумать.

— Тут не о чем думать. Кстати, который час?

Она посмотрела на часы; я попыталась сделать то же самое, но цифры расплывались перед глазами.

— Без четверти десять.

— Мне нужно вернуться в Тетуан.

— Я планировала, что в десять тебя заберет отсюда машина, но, боюсь, ты не в состоянии никуда ехать. Лучше переночевать в Танжере. Я позабочусь, чтобы тебе предоставили номер в «Эль-Минзах» и предупредили твою маму.

В тот момент мне действительно больше всего хотелось лечь в постель и уснуть, чтобы забыть весь этот злосчастный разговор. Уснуть в уютном номере, на огромной кровати с белоснежными простынями, а проснувшись наутро, обнаружить, что встреча с Розалиндой всего лишь ночной кошмар. Странный и нелепый кошмар. Внезапно мое замутненное сознание прояснилось.

— Но с мамой невозможно связаться. Ты же знаешь, у нас нет телефона.

— Я попрошу, чтобы позвонили Феликсу Аранде, а он передаст все твоей маме. Я позабочусь также, чтобы завтра утром за тобой заехали и отвезли в Тетуан.

— А где ты сама поселилась?

— В доме моих друзей-англичан, на улице Голландии. Не хочу, чтобы кто-нибудь знал о моем пребывании в Танжере. Из того дома меня привезли сюда на машине, и на улице я даже не появлялась.

Розалинда помолчала несколько секунд и снова заговорила, еще сильнее понизив голос. Он прозвучал совсем тихо и сдавленно:

— Для нас с Хуаном Луисом наступили трудные времена, Сира. За нами постоянно следят.

— Кто? — хрипло спросила я.

Розалинда ответила слабой и грустной улыбкой.

— Все. Полиция. Гестапо. Фаланга.

Мне стало не по себе, и я едва слышно прошептала:

— А за мной тоже будут следить?

— Не знаю, darling, не знаю.

Розалинда опять улыбнулась, на этот раз широко, но в уголках ее губ по-прежнему таилась тревога.

37

Кто-то постучал в дверь и вошел, не дожидаясь моего разрешения. Приоткрыв глаза, я разглядела в полумраке горничную в униформе и с подносом в руках. Она поставила его и отдернула шторы. Комнату тотчас залил утренний свет, и я накрыла голову подушкой. Хотя она несколько приглушала шум, до слуха долетели звуки, пояснившие мне, чем занимается горничная. Звяканье фарфоровой чашки о блюдце, бульканье наливаемого из кофейника горячего кофе, шорох ножа, намазывавшего масло на тост. Когда все было закончено, девушка подошла к моей кровати.

— Доброе утро, сеньорита. Завтрак готов. Поднимайтесь, через час вас будет ждать у входа машина.

Я пробормотала нечто нечленораздельное, что должно было означать: «Спасибо, я приняла к сведению, и дайте мне поспать». Горничная, однако, не обратила на это ни малейшего внимания.

— Мне велели не уходить, пока вы не подниметесь.

Она говорила на чистом испанском языке. После войны в Танжере поселилось множество республиканцев — вероятно, она была дочерью одного из них. Я опять заворчала и перевернулась на другой бок.

— Сеньорита, пожалуйста, поднимайтесь. У вас остынут кофе и тосты.

— Кто тебя прислал? — спросила я, не высовывая голову из своего укрытия. Мой голос прозвучал словно из пещеры — то ли рот был закрыт подушкой, то ли сказались последствия жуткого вечера накануне. Едва задав вопрос, я поняла его абсолютную нелепость. Откуда эта девушка могла знать, чьи указания выполняет? У меня же между тем не было на этот счет ни малейших сомнений.

— Мне дали такое распоряжение на кухне, сеньорита. Я горничная этого этажа.

— Хорошо, можешь идти.

— Только после того как вы встанете.

Молодая горничная оказалась упрямой и чрезвычайно добросовестно выполняла свои обязанности. В конце концов я отбросила подушку и убрала с лица волосы. Скинув простыню, я обнаружила, что на мне абрикосовая ночная сорочка. Горничная держала в руках халат такого же цвета, но я не стала спрашивать, откуда он взялся. Должно быть, эти вещи появились в моем номере стараниями Розалинды. Тапочек, однако, не оказалось, и я босиком направилась к маленькому круглому столику, на котором стоял приготовленный завтрак. Желудок сжался от голода, и я с жадностью набросилась на еду.

— Налить вам молока, сеньорита? — спросила горничная, когда я садилась за столик.

Я кивнула, не проронив ни слова, поскольку рот уже был набит тостом. Меня охватил зверский голод, и я вспомнила, что накануне вечером ничего не ела.

— С вашего позволения, я приготовлю для вас ванну.

Я опять ответила кивком, не переставая жевать, и через несколько секунд из ванной донесся шум льющейся из крана воды. Девушка вернулась в комнату.

— Можешь идти, спасибо. Передай, что я уже поднялась.

— Мне велели погладить ваш костюм, пока вы завтракаете.

Снова откусив кусочек тоста, я молча кивнула, и горничная собрала мою одежду, в беспорядке валявшуюся на маленьком кресле.

— Что-нибудь еще прикажете, сеньорита? — спросила она, прежде чем выйти из номера.

По-прежнему с набитым ртом, я поднесла указательный палец к виску, невольно изобразив пистолет. Горничная посмотрела на меня испуганными глазами, и в тот момент я заметила, что это совсем юная девушка.

— Таблетку от головной боли, — пояснила я, наконец проглотив тост.

Горничная закивала и молча выскользнула за дверь, торопясь покинуть номер сумасшедшей, которой я, должно быть, ей показалась.

Я выпила апельсиновый сок, съела тосты, пару круассанов и сдобную булочку. Затем налила себе вторую чашку кофе и, взяв кувшин с молоком, задела рукой конверт, прислоненный к маленькой керамической вазе с белыми розами. От прикосновения по коже побежали мурашки. На конверте не было ни единой надписи, но я не сомневалась, что послание предназначалось мне, и знала, кто его автор. Так и не решившись притронуться к письму, я допила кофе и отправилась в полную пара ванную. Я закрутила краны и попыталась разглядеть свое отражение в зеркале, настолько запотевшем, что мне пришлось вытереть его полотенцем.

— Ужас, — только и смогла произнести я, после чего разделась и погрузилась в воду.

Когда я вышла из ванной, остатки завтрака исчезли и балконная дверь была распахнута настежь. Пальмы в саду, море и ярко-голубое небо над Гибралтарским проливом приглашали полюбоваться открывавшимися с балкона красотами, но я, за неимением времени, удостоила их лишь беглым взглядом. На кровати я нашла свою отглаженную одежду: костюм, комбинацию, шелковые чулки. На прикроватной тумбочке стоял небольшой серебряный поднос с наполненным водой графином, стаканом и баночкой опталидона. Я приняла сразу две таблетки и, немного подумав, проглотила еще одну. Затем вернулась в ванную, собрала свои влажные волосы в низкий узел и немного подкрасилась: у меня были с собой лишь пудреница и губная помада. После этого я наконец оделась.

— Все готово, — пробормотала я и огляделась. Нет, не все. Кое-что я забыла. На столике, за которым я завтракала, дожидался конверт кремового цвета без указания адресата. Я вздохнула и, взяв его двумя пальцами, положила в сумку.

Я покинула номер, оставив в нем чужую ночную сорочку и смятые простыни. Однако мой страх не пожелал там остаться и упрямо последовал за мной.

— Счет мадемуазель уже оплачен, и вас ждет машина, — негромко сообщил мне администратор за стойкой.

Автомобиль и водитель оказались мне незнакомы, но я не стала задавать лишних вопросов. Молча устроилась на заднем сиденье и поехала домой.

Мама не спросила меня, как прошла вечеринка и где я провела ночь. Вероятно, человек, звонивший прошлым вечером Феликсу с просьбой предупредить ее, изложил достаточно убедительную версию, чтобы не осталось ни тени беспокойства. Если она и заметила на моем лице следы бурно проведенного вечера, то не высказала ни малейшего удивления. Мама лишь подняла глаза от шитья и поздоровалась со мной совершенно нейтральным тоном.

— У нас закончилась шелковая тесьма, — сообщила она. — Сеньора Аракама попросила перенести примерку с четверга на пятницу, а фрау Лангенхайм хочет, чтобы мы перешили нижнюю часть ее платья из шантунга.

Пока мама, продолжая шить, сообщала мне последние новости, я поставила напротив нее стул и села — так близко, что наши колени почти соприкасались. Потом она начала рассказывать что-то о доставке сатина, заказанного на прошлой неделе, но я не дала ей закончить.

— Они хотят, чтобы я вернулась в Мадрид и работала на англичан — добывала для них информацию о немцах. Они хотят, чтобы я шпионила за женами нацистов.

Мама не успела сделать следующий стежок, и ее рука с иголкой так и повисла в воздухе. Она не договорила свою фразу и, застыв с открытым ртом, встревоженно подняла на меня глаза из-под маленьких очков, которые уже начала использовать для шитья.

Я не смогла продолжить. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, как будто мне не хватало воздуха.

— Говорят, Испания полна нацистов, — продолжила я. — И англичанам нужны люди для сбора информации о немцах: с кем они встречаются, где, когда и зачем. Мне предложили открыть в Мадриде ателье и шить для их жен, чтобы потом сообщать все, о чем они болтают.

— И что ты ответила?

Мама говорила так же, как и я, — почти шепотом.

— Конечно же, отказалась. Сказала, что не могу и не хочу этим заниматься. Что мне хорошо здесь, в Марокко, и я не собираюсь возвращаться в Мадрид. Но меня попросили не торопиться с ответом и подумать.

В комнате повисла тишина, окутавшая все вокруг — ткани и манекены, катушки с нитками и доски для шитья.

— А это поможет удержать Испанию от новой войны? — спросила наконец мама.

Я пожала плечами и без особой уверенности ответила:

— Наверное, да. По крайней мере так считают. Они пытаются создать в Испании сеть секретных агентов. Англичане хотят, чтобы испанцы не участвовали в том, что происходит сейчас в Европе, не заключали союз с немцами и не вмешивались в войну. Они говорят, так будет лучше для всех.

Мама опустила голову и принялась сосредоточенно разглядывать лежавшее на коленях шитье. Она молчала несколько секунд и напряженно размышляла, поглаживая ткань большим пальцем. Наконец подняла глаза и неторопливо сняла очки.

— Дать тебе совет, дочка? — спросила мама.

Я энергично кивнула. Ну разумеется, мне нужен ее совет: я хотела услышать, что поступила правильно, ответив отказом, и предложенный мне план — настоящее безумие. Я хотела увидеть перед собой свою прежнюю маму, времен моего детства: благоразумную, решительную и всегда знавшую, что хорошо, а что — плохо. Маму, направлявшую меня по правильному пути, с которого в один злополучный день я имела несчастье сбиться. Однако не только мой мир изменился за последние годы: мама тоже стала во многом другой.

— Поезжай в Мадрид, дочка. Соглашайся на эту работу. Наша бедная Испания не должна опять воевать, у нее уже не осталось сил.

— Но, мама…

Она не дала мне договорить.

— Ты не знаешь, что такое война, Сира. Ты не просыпалась каждое утро под грохот пулеметов и разрывы минометных снарядов. Не ела чечевицу с червями месяц за месяцем, не пыталась выжить зимой без хлеба, угля и стекол в окнах. Ты не видела осиротевшие семьи и голодных детей. Не видела глаз, полных ненависти и страха. В Испании сейчас настоящая разруха, и ни у кого нет больше сил, чтобы снова пережить весь этот кошмар. Единственное, что наша страна сейчас может сделать, — это оплакать своих мертвых и попытаться двигаться дальше, собрав то немногое, что осталось.

— Но… — повторила я.

Мама опять перебила меня — не повышая голоса, но очень решительно:

— На твоем месте я взялась бы помогать англичанам и стала бы делать то, о чем они просят. Конечно, они заботятся о собственном благе — в этом можно не сомневаться: стараются ради своей страны, а не ради нашей. Но если их благо может обернуться благом и для нас — то слава Богу… Надо полагать, это предложение передала тебе твоя подруга Розалинда?

— Мы проговорили вчера об этом несколько часов, а утром я получила от нее письмо, но пока его не читала. Наверное, там инструкции.

— Повсюду говорят, что Бейгбедеру остались считанные дни на посту министра. Похоже, его хотят отправить в отставку именно из-за дружбы с англичанами. Наверное, не без его участия тебя решили привлечь к этому делу.

— Это была их общая идея, — подтвердила я.

— Жаль, что он не проявлял такого же упорства, чтобы избавить нас от войны, в которую они сами и втянули нашу страну. Ну да ладно, это уже в прошлом и ничего нельзя вернуть назад: сейчас нужно прежде всего думать о будущем. Так что решай, дочка. Ты попросила у меня совета, и я тебе его дала — нелегко принять такое решение, но это единственный достойный выход в подобной ситуации. Я знаю, мне будет тяжело: если ты уедешь, я снова останусь одна, измученная неизвестностью. Но все равно я считаю, что ты должна поехать в Мадрид. Я останусь здесь и займусь делами ателье. Я найду кого-нибудь себе в помощь, об этом не беспокойся. А когда все закончится — будет видно.

Я не нашлась с ответом. Мне нечего было противопоставить доводам мамы. Я решила выйти из дома, пройтись по улице, подышать свежим воздухом. Мне нужно было подумать.

38

Сентябрьским полднем я вошла в гостиницу «Палас» с видом дамы, привыкшей стучать каблучками по холлам лучших отелей планеты. На мне был костюм из тонкой шерсти темно-красного цвета, волосы — элегантно подстрижены до плеч. На голове — изысканная фетровая шляпа с перьями из мастерской мадам Буассене в Танжере — piecede-resistance, как, по ее словам, называли тогда эти шляпы в оккупированной Франции. Мой наряд завершали туфли из крокодиловой кожи на высоком каблуке, купленные в лучшем обувном магазине на бульваре Пастера. В руках я держала сочетавшуюся с ними сумочку и перчатки из телячьей кожи, крашенной в цвет серого жемчуга. Несколько мужчин обернулись, провожая меня взглядом, но я осталась невозмутима.

Шедший следом носильщик вез на тележке мой несессер, два чемодана «Гояр» и несколько шляпных коробок. Остальной багаж — домашняя утварь и ткани — должен был прибыть на следующий день. С переправой через пролив не возникло ни малейших проблем: на всех документах для прохождения таможни стояли самые внушительные печати, какие только можно себе представить, — министерства иностранных дел Испании. Сама я прилетела на самолете — это был первый полет в моей жизни: с аэродрома Сания-Рамель — в Табладу в Севилье; из Таблады — в мадридский Барахас. Я вылетела из Тетуана со своими испанскими документами на имя Сиры Кироги, но кто-то побеспокоился, чтобы в списке пассажиров эти данные не фигурировали. Во время полета я достала маленькие ножницы из дорожного швейного набора и, разрезав старый паспорт на множество мелких кусочков, завязала их в носовой платок: в конце концов, этот документ был получен во времена республики и вряд ли мог мне пригодиться в Новой Испании. Я приземлилась в Мадриде с новеньким марокканским паспортом. Согласно ему, я являлась жительницей Танжера; там была моя фотография и новое имя: Харис Агорис. Взятое наобум? Вовсе нет. Это были мои собственные имя и фамилия, только записанные наоборот. И с буквой «х», которую некогда, с подачи соседа Феликса, я добавила к имени Сира, чтобы дать название своему ателье. Это, конечно, не арабское имя, но оно звучало необычно и не вызвало бы подозрений в Мадриде — здесь не имели ни малейшего понятия, как звали людей на мавританской земле, где-то там, в Африке.

В дни перед отъездом я в точности следовала инструкциям, изложенным в длинном письме Розалинды. Связалась с указанными людьми, чтобы получить новые документы. Выбрала лучшие ткани в упомянутых магазинах и попросила доставить их вместе с соответствующими счетами по адресу неизвестного мне человека. Снова отправилась в бар Дина и заказала там «Кровавую Мэри». Решив ответить отказом, я должна была попросить простой лимонад. Бармен подал мне коктейль с непроницаемым лицом. Потом, словно нехотя, завел разговор о том о сем: вчера вечером во время урагана упал навес, в следующую пятницу в десять утра придет американское судно «Джейсон» с английским грузом. Эта безобидная фраза дала мне необходимую информацию. В пятницу, в указанное время, я направилась в американское представительство в Танжере, располагавшееся в красивом мавританском особняке в самом центре медины. Я объяснила стоявшему на входе караульному, что мне нужно увидеться с господином Джейсоном. Тот поднял трубку внутреннего телефона и сообщил по-английски о моем прибытии. Получив распоряжения, он пригласил меня пройти в арабский внутренний дворик, окруженный побеленными арками. Там меня встретил служащий и молча провел по лабиринту коридоров, лестниц и галерей на крышу здания.

— Мистер Джейсон, — указал он на стоявшего поодаль мужчину и через мгновение исчез, сбежав вниз по лестнице.

У этого человека были невероятно густые брови, и звали его не Джейсон, а Хиллгарт. Алан Хиллгарт, военно-морской атташе британского посольства в Мадриде и координатор деятельности разведывательной службы в Испании. Широкое лицо, высокий лоб, темные волосы, разделенные прямым пробором и зачесанные назад с помощью бриллиантина. Качество его серого костюма из альпака было заметно даже издалека. Он уверенным шагом приблизился ко мне, держа левой рукой черный кожаный портфель. Представившись, он пожал мне руку и предложил полюбоваться открывавшейся с крыши панорамой. Она была действительно великолепна. Порт, бухта, Гибралтарский пролив и полоска земли вдалеке.

— Испания, — произнес Хиллгарт, указывая на горизонт. — Такая близкая и такая далекая. Что ж, присядем?

Он указал на скамейку из кованого железа, и мы устроились на ней. Из кармана пиджака он вытащил металлическую коробочку с сигаретами «Гравен А», и мы закурили, глядя на море. Было довольно тихо, лишь время от времени раздавались возгласы на арабском, доносившиеся с ближайших улочек, и слышались пронзительные крики чаек, пролетавших над пляжем.

— В Мадриде почти все готово к вашему приезду, — наконец объявил Хиллгарт.

Он безупречно говорил по-испански. Я промолчала, мне нечего было сказать: я хотела лишь услышать его указания.

— Мы сняли для вас помещение на улице Нуньес-де-Бальбоа. Вы знаете, где это?

— Да. Я долгое время работала неподалеку.

— Госпожа Фокс сейчас обставляет и готовит его. Разумеется, через третьих лиц.

— Да, я понимаю.

— Мне известно, что она уже ввела вас в курс дела, но, думаю, не лишним будет повториться. Полковник Бейгбедер и госпожа Фокс находятся сейчас в сложной ситуации. Со дня на день он может лишиться поста министра, и для нас это очень большая потеря. Господин Серрано Суньер, министр внутренних дел, отправился в Берлин, чтобы встретиться с Риббентропом, министром иностранных дел Германии, а потом — с Гитлером. То, что сам Бейгбедер остался в это время в Мадриде, говорит о чрезвычайной шаткости его положения. Между тем полковник и госпожа Фокс оказывают нам неоценимую помощь, обеспечивая нужными контактами. Разумеется, все это происходит в условиях строжайшей секретности. За ними обоими пристально наблюдают агенты из, так скажем, не слишком дружественных нам организаций.

— Гестапо и Фаланги, — заметила я, вспомнив слова Розалинды.

— Я вижу, вы хорошо информированы. Да, это так. Нам бы не хотелось, чтобы вы тоже попали в их поле зрения, но, к сожалению, нельзя гарантировать, что этого не произойдет. Но не нужно впадать в панику раньше времени. В Мадриде за всеми следят, все друг друга подозревают, никто никому не верит, но, к счастью для нас, агенты не слишком усердствуют и, если в первые несколько дней не удается обнаружить ничего интересного, как правило, переключаются на другого человека. В любом случае, почувствовав, что за вами следят, дайте нам знать, и мы попытаемся выяснить, в чем дело. И, самое главное, не теряйте самообладания. Ведите себя естественно, не пытайтесь оторваться от слежки, не нервничайте. Вы меня понимаете?

— Думаю, да, — не слишком уверенно произнесла я.

— Госпожа Фокс, — продолжил Хиллгарт, меняя тему, — готовит почву для вашего появления — думаю, ей уже удалось обеспечить вам несколько потенциальных клиенток. Учитывая все это и приближающуюся осень, вам следовало бы как можно раньше объявиться в Мадриде. Когда вы сможете это сделать?

— Когда вы скажете.

— Я рад, что вы так позитивно настроены. Мы взяли на себя смелость заказать вам билет на самолет на ближайший вторник. Как вы на это смотрите?

Боясь, что руки начнут дрожать, я осторожно положила их на колени.

— Я буду готова.

— Отлично. Полагаю, госпожа Фокс познакомила вас в общих чертах с сутью ожидающей вас деятельности?

— Да, более или менее.

— Хорошо, а сейчас я расскажу вам обо всем поподробнее. Нам нужно, чтобы вы регулярно передавали информацию о немках и некоторых испанках, которые, как мы надеемся, скоро станут вашими клиентками. Как вам, наверное, говорила госпожа Фокс, испанские портнихи находятся в сложной ситуации из-за дефицита тканей, а между тем в Мадриде сейчас огромное количество дам из высшего общества, нуждающихся в новых элегантных нарядах. И тут в игру вступаете вы. Если наш расчет оправдается, сотрудничество с вами принесет нам большую пользу, поскольку в данный момент мы не располагаем контактами с представителями немецкой верхушки, а наши связи с испанским правительством, можно сказать, сведены к нулю — если не считать полковника Бейгбедера, которому в ближайшее время грозит отставка. Мы бы хотели получать от вас информацию о событиях, происходящих в жизни обитающих в Мадриде немцев, — то же касается и некоторых испанцев, имеющих с ними наиболее тесные связи. Организовать слежку за каждым из них невозможно, поэтому мы подумали, что многие сведения, вероятно, получим через их жен и любовниц. Есть какие-нибудь вопросы?

— Пока нет.

— Нас интересует прежде всего общественная жизнь немцев в Мадриде: какие мероприятия они устраивают, с кем из испанцев и своих соотечественников поддерживают отношения, где и как часто встречаются. Значительную часть своей работы они осуществляют именно на светских мероприятиях, а не в кабинетах, и поэтому нам нужен надежный человек, близкий к этой сфере их жизни. Разумеется, в свет нацисты выходят со своими женами и любовницами, которым требуются для этого соответствующие наряды. Поэтому мы надеемся, что вы заранее получите информацию о намечающихся событиях. Как вы считаете, это возможно?

— Да, обычно клиентки охотно рассказывают обо всем. Проблема в том, что я почти не говорю по-немецки.

— Об этом мы уже подумали и нашли неплохое решение. Как вам известно, полковник Бейгбедер провел несколько лет в Берлине в качестве военного атташе. В те времена в посольстве работала поварами испанская супружеская пара с двумя дочерьми. Полковник хорошо к ним относился, помогал в некоторых затруднительных ситуациях и побеспокоился, чтобы девочки могли учиться, — в общем, всегда был к ним чрезвычайно добр. Потом он был переведен на службу в Марокко, а по прошествии некоторого времени получил пост министра. Узнав о новом высоком назначении Бейгбедера, эта семья вновь обратилась к нему за помощью. К тому времени они вернулись в Испанию. Мать умерла еще до войны, а у отца хроническая астма, и он почти не выходит из дома; ни к каким политическим силам он отношения не имеет, и это нам на руку. Отец попросил Бейгбедера устроить дочерей на работу, и мы предложим им ваше ателье, если вы дадите свое согласие. Эти девушки — семнадцати и восемнадцати лет — прекрасно говорят по-немецки. Я не знаком с ними лично, но госпожа Фокс встречалась с обеими несколько дней назад и осталась очень довольна. Она просила передать вам, что с ними вам не придется скучать по Джамиле. Я не знаю, кто это такая, но, надеюсь, смысл сообщения вам понятен.

Я улыбнулась, в первый раз с начала нашего разговора.

— Хорошо. Если сеньора Фокс одобряет эти кандидатуры, я согласна. Кстати, они умеют шить?

— Думаю, нет, но будут помогать вам по дому, и, возможно, вы научите их азам своего ремесла. В любом случае вам следует помнить, что девушки не должны знать о вашем тайном задании, поэтому постарайтесь, чтобы они помогали вам, ни о чем не подозревая.

Хиллгарт снова достал пачку «Гравен А» и предложил мне сигарету. Мы опять закурили.

— Не беспокойтесь, я все сделаю, — заверила я, медленно выпустив струю дыма.

— В таком случае продолжим. Как я вам сказал, наш главный интерес — быть в курсе общественной жизни нацистов в Мадриде. Но помимо этого, нам необходимо знать об их контактах с Германией: ездят ли они туда и с какой целью, кто их навещает и как проходят встречи… В общем, нас интересует любая дополнительная информация, способная оказаться полезной.

— А что мне делать со сведениями, которые удастся получить?

— Мы долго думали о способе передачи полученной информации и выбрали для вас один вариант. Возможно, он еще не окончательный, но, пожалуй, есть смысл его опробовать. УСО использует несколько систем шифровки с различными уровнями надежности. Однако рано или поздно немцам удается их дешифровать. Часто используются шифры, основанные на литературных произведениях, в особенности поэмах. Йитс, Милтон, Байрон, Теннисон. Ну а с вами мы попробуем нечто другое. Попроще и в то же время более подходящее вам. Вы знаете, что такое азбука Морзе?

— С помощью которой посылают телеграммы?

— Именно. Это код, в соответствии с которым буквы и цифры передаются прерывистыми сигналами — как правило, звуковыми. В то же время эти звуковые сигналы имеют и очень простое графическое изображение с использованием точки и тире. Вот взгляните.

Хиллгарт достал из портфеля конверт и извлек из него небольшой лист картона. На нем в два столбика были записаны буквы алфавита и цифры, а напротив каждого из этих символов размещалась соответствующая комбинация точек и тире.

— Теперь представьте, что вам нужно передать этим кодом какое-то слово — ну, например, «Танжер». Произнесите это вслух.

Я посмотрела на картонку и принялась кодировать слово по буквам:

— Тире. Точка тире. Точка точка точка тире. Точка. Точка тире точка.

— Замечательно. А теперь представьте себе, как это будет выглядеть в написанном виде. Нет, лучше запишите на бумаге. Держите, — сказал он, вынимая из внутреннего кармана пиджака серебряный механический карандаш. — Пишите прямо здесь, на этом конверте.

Снова поглядывая на картонку, я записала азбукой Морзе все шесть букв: «_._ …_.._».

— Отлично. А сейчас посмотрите внимательно. Вам это ничего не напоминает? Не кажется знакомым?

Я взглянула на нарисованную мной цепочку и не сдержала улыбки. Ну конечно же. Конечно, мне это знакомо. Как же иначе, если я занимаюсь этим всю свою жизнь!

— Похоже на стежки, — тихо произнесла я.

— Разумеется, — подтвердил Хиллгарт. — Именно в этом все дело. Мы бы хотели, чтобы вы шифровали информацию таким образом. Только учтите, что вам придется формулировать ее как можно лаконичнее, чтобы избежать бесконечных последовательностей точек и тире. И еще один важный момент: ваши сообщения должны быть замаскированы под выкройку, эскиз или что-нибудь в том же роде, не вызывающее подозрений. Не обязательно реальную выкройку, но по крайней мере производящую такое впечатление. Вы меня понимаете?

— Думаю, да.

— Хорошо, в таком случае давайте попробуем.

Хиллгарт достал из портфеля папку с чистыми листами бумаги и вытащил один из них.

— Возьмем, к примеру, такое сообщение: «Ужин в доме баронессы де Петрино пятого февраля в восемь часов. В числе приглашенных — графиня де Сиано с мужем». Потом я объясню вам, кто эти люди, об этом не беспокойтесь. А сейчас проделаем вот что: уберем слова, без которых можно обойтись. Это позволит нам значительно сократить сообщение. Смотрите: «Ужин дом баронессы Петрино пятого февраля восемь вечера. Приглашены графиня Сиано и муж». Из девятнадцати слов у нас осталось тринадцать — это существенная экономия. И писать вы будете не слева направо, как обычно, а против часовой стрелки, начиная с правого нижнего угла. Понимаете?

— Да, позвольте, я попробую.

Хиллгарт передал мне папку с бумагой, и я, положив ее себе на колени, принялась вычерчивать механическим карандашом контур: округлая линия с одной стороны, прямые — по бокам.

— Что это?

— Одну минутку, — сказала я, не поднимая глаз.

Очертив контур фигуры, я поставила кончик карандаша в нижний правый ее угол и принялась записывать сообщение кодом Морзе, заменяя точки короткими черточками. Длинное тире, короткое тире, снова длинное тире, затем — два коротких. Когда я записала предложение до конца, по всему периметру фигуры — вдоль внутренней стороны ее контура, — появился ряд обычных стежков.

— Готово? — спросил Хиллгарт.

— Еще нет.

Я достала ножницы из небольшого швейного набора, который всегда носила в сумке, и вырезала фигуру по контуру.

— Вы хотели что-то соответствующее моей профессии, не так ли? — протянула я Хиллгарту вырезку. — Вот пожалуйста: это выкройка рукава «фонарик».

Его сжатые губы медленно растянулись в легкую улыбку.

— Потрясающе, — пробормотал он.

— Я могу изготавливать самые разные выкройки для каждого конкретного случая. Рукава, воротники, манжеты и более крупные детали — в зависимости от длины сообщения. Вариантов может быть множество.

— Потрясающе, потрясающе, — тем же тоном повторил Хиллгарт, не выпуская из рук выкройку.

— Теперь мне только осталось узнать, каким образом я должна передавать сообщения.

Хиллгарт еще несколько секунд с удивлением разглядывал мою работу и наконец убрал ее в портфель.

— Хорошо, давайте продолжим. Мы рассчитываем, что вы будете передавать нам информацию дважды в неделю: в среду во второй половине дня, ближе к вечеру, и в субботу утром. Передача будет происходить в двух разных местах, и в обоих случаях вам ни с кем не придется вступать в контакт.

— Не вы будете приходить за моими сообщениями?

— Нет, это практически исключено. В особенности это касается места, где будет происходить передача по средам. Я имею в виду салон красоты Росы Савала, рядом с отелем «Палас». Сейчас это лучшее заведение такого рода в Мадриде — по крайней мере самое популярное среди иностранок и испанок из высшего общества. Вы должны стать постоянной клиенткой салона и регулярно его посещать. Вообще вам нужно придерживаться определенного распорядка, чтобы все ваши действия были предсказуемыми и казались совершенно естественными. В этом салоне, справа от входа, находится комната, в которой клиентки оставляют свои сумочки, шляпы и верхнюю одежду. Для этой цели предназначены шкафчики, расположенные вдоль одной из стен. Вы должны использовать всегда один и тот же, самый последний, находящийся в глубине комнаты. У входа там обычно стоит девушка, обязанная помогать клиенткам складывать в шкафчик вещи, но многие предпочитают делать это лично и отказываются от ее помощи, поэтому не покажется странным, если вы тоже так поступите: оставляйте ей потом хорошие чаевые, и она всегда будет довольна. Открыв дверцу шкафа, чтобы сложить свои вещи, вы скроетесь за ней, и со стороны невозможно будет понять, что вы там делаете. В этот момент вам и следует вытащить свернутые в трубочку бумаги с сообщениями и положить их на верхнюю полку. Делайте все быстро, за несколько секунд, и старайтесь задвинуть бумаги как можно глубже, чтобы их нельзя было заметить снаружи.

— Кто их заберет?

— Один из наших надежных людей, за это не беспокойтесь. Женщина, которая в тот же день, вскоре после вашего ухода, отправится в салон делать прическу и воспользуется тем же шкафом, что и вы.

— А если он окажется занят?

— Это бывает редко, поскольку он самый последний. Но в таком случае используйте предпоследний шкафчик. Если и тот будет занят, используйте следующий за ним. И так далее. Вы все усвоили? Повторите, пожалуйста, инструкции.

— Посещать салон красоты в среду, во второй половине дня. Использовать последний шкафчик; открыть дверцу и, складывая вещи, достать свернутые в трубочку выкройки с написанными на них сообщениями.

— Они обязательно должны быть перетянуты лентой или резинкой. Простите, что перебил вас; продолжайте.

— Я должна положить свернутые бумаги на верхнюю полку и задвинуть их в самую глубину. Потом — закрыть шкаф и отправиться делать прическу.

— Отлично. Теперь что касается субботы. В эти дни передача будет происходить в музее «Прадо». У нас есть свой агент среди работников гардероба. Вам придется обзавестись папкой — такой, какие используют художники. Вы знаете, о чем я говорю?

Я вспомнила папку, с которой Феликс ходил на уроки живописи в школу Бертучи.

— Да, я без проблем достану себе такую.

— Замечательно. Всегда берите ее с собой и кладите внутрь основные принадлежности для рисования: альбом, карандаши — в общем, все, что обычно используют художники, — их можно приобрести где угодно. Помимо этого, вы положите в папку конверт с собранной информацией. Чтобы пометить, прикалывайте к нему булавкой кусочек яркой ткани. Будете приходить в музей каждую субботу около десяти утра — это выглядит вполне естественно: иностранцы в Мадриде часто становятся завсегдатаями «Прадо». Как я вам уже сказал, с вами всегда должна быть папка, а в ней — художественные принадлежности и, на случай слежки, какие-нибудь наброски, эскизы костюмов и что-то в этом роде — короче говоря, обычный реквизит портнихи.

— Я все поняла. И что мне делать с этой папкой?

— Вам нужно будет сдавать ее в гардероб. Обязательно с чем-нибудь еще — пальто, плащом, какой-нибудь небольшой покупкой. Никогда не отдавайте одну папку — это может привлечь внимание. Потом направляйтесь в какой-нибудь зал и прогуливайтесь не торопясь, любуясь живописью. Через полчаса вы должны вернуться в гардероб и забрать папку, а затем пойти с ней в зал и рисовать — по меньшей мере полчаса. Внимательно разглядывайте одежду на картинах, делайте вид, будто вами движет профессиональный интерес и вы ищете новые идеи для своих работ, — в общем, ведите себя так, как считаете нужным, чтобы не вызывать подозрений, но прежде всего убедитесь, что конверт из вашей папки исчез. В противном случае вернитесь в воскресенье и повторите всю операцию, хотя не думаю, что в этом будет необходимость: наша связь через салон красоты пока новая, но в «Прадо» у нас давно все отлажено и не бывало сбоев.

— Во втором случае я тоже не буду знать, кто забирает мои выкройки?

— Это надежный человек. Наш агент в гардеробе переложит конверт из вашей папки в вещи, оставленные там в то же утро нашим связным, — осуществить это довольно просто. Вы голодны?

Я посмотрела на часы. Был уже второй час. Я не знала, голодна или нет: все мое внимание настолько поглотили инструкции, что я не заметила, как пролетело время. Я снова взглянула на море: его цвет, казалось, стал немного другим. Все же остальное было без изменений: белые стены домов, залитые солнечным светом, чайки, арабская речь, доносившаяся с улицы. Хиллгарт не стал дожидаться моего ответа.

— Конечно же, голодны. Позвольте вас пригласить.

39

Мы прошли по лабиринту коридоров и лестниц Американского представительства. По дороге Хиллгарт пояснил мне, что это здание появилось в результате присоединения к старинному центральному дому нескольких пристроек — именно поэтому его внутренняя планировка казалась довольно беспорядочной. Комната, куда мы пришли, была скорее не столовой, а небольшим залом, почти без мебели, зато на всех стенах висели картины в позолоченных рамах с изображением батальных сцен. Окна, выходившие во внутренний дворик, были наглухо закрыты, несмотря на прекрасную погоду. В центре комнаты был накрыт стол для двоих. Официант с остриженными по-военному волосами подал нам бифштекс из телятины, гарнир из жареной картошки и салат. На сервировочном столике он оставил две тарелки с нарезанными фруктами и кофейный сервиз. Наполнив бокалы вином и водой, он тотчас исчез, бесшумно закрыв за собой дверь. Наш разговор вернулся в прежнее русло.

— По приезде в Мадрид вы на неделю остановитесь в гостинице «Палас», мы забронировали номер на ваше имя — на ваше новое имя, я имею в виду. Поселившись там, старайтесь почаще бывать на людях, чтобы вас все видели. Посетите магазины, загляните в свой новый дом, чтобы начать там осваиваться. Гуляйте, ходите в кино — в общем, занимайтесь всем, чем угодно. Только с двумя ограничениями.

— Какими?

— Во-первых, не покидайте богатые кварталы Мадрида и не вступайте в контакт с людьми, не принадлежащими к высшим кругам.

— То есть вы хотите сказать, чтобы я не появлялась в своем родном квартале и не виделась со старыми друзьями и знакомыми, верно?

— Именно так. Никто не должен догадываться о вашем прошлом. Вы иностранка, недавно приехавшая в столицу и не имевшая там знакомых. Если же вас кто-то все же узнает, ни в коем случае не раскрывайте себя. Держитесь уверенно, делайте что угодно, но ни при каких обстоятельствах не признавайте, что вы вовсе не тот человек, за которого себя выдаете.

— Я буду иметь это в виду, не беспокойтесь. А в чем состоит второе ограничение?

— Вы не должны поддерживать никаких контактов с британцами.

— Вы имеете в виду, что я не должна видеться с Розалиндой Фокс? — спросила я, не в силах скрыть разочарование. Я знала, что нам придется скрывать свою дружбу, однако надеялась на тайную возможность поддерживать отношения и обращаться к ней за советом и поддержкой в сложных ситуациях.

Хиллгарт прожевал кусочек бифштекса, вытер губы салфеткой и поднес ко рту бокал с водой.

— Мне очень жаль, но, боюсь, это именно так. Вам не следует видеться ни с ней, ни с кем бы то ни было из англичан, кроме меня и только в самых исключительных случаях. Госпоже Фокс об этом известно, так что, если вы окажетесь в одном обществе, она к вам не подойдет. И старайтесь также избегать контактов с американцами. Они наши друзья — видите, какие услуги нам оказывают? — Он широким жестом обвел комнату. — При этом они далеко не дружественно настроены к Испании и странам Оси, так что старайтесь держаться от них подальше.

— Понятно, — кивнула я. Меня огорчал запрет видеться с Розалиндой, но я понимала, что другого выхода нет.

— А что касается мест, где вам следует появляться, мне бы хотелось дать несколько советов, — продолжал Хиллгарт. — Во-первых, отель «Палас». Он полон немцев, поэтому, переехав к себе, постоянно туда наведывайтесь под любым благовидным предлогом. Заходите пообедать в гриль-бар, который пользуется большой популярностью, выпить бокал вина или встретиться с клиенткой. В Новой Испании неодобрительно смотрят на женщин, которые появляются в различных заведениях в одиночестве, курят, употребляют спиртное и броско одеваются. Но вы уже не испанка, а иностранка, только что приехавшая в столицу из экзотической страны, так что ведите себя соответствующим образом. Заглядывайте почаще и в «Ритц» — еще одно гнездо нацистов в Мадриде. Кроме того, обязательно посещайте «Эмбасси» — чайный салон на бульваре Ла-Кастельяна. Вы его знаете?

— Конечно, — сказала я. Однако предпочла умолчать, как тысячу раз в детстве и юности стояла у витрины этого чайного салона, глотая слюнки при виде выставленных там сладостей. Торты со взбитыми сливками, украшенные клубникой; русские пирожные с шоколадом и кремом, сливочное печенье. В те времена я и не мечтала когда-нибудь переступить порог этого заведения. По иронии судьбы спустя годы жизнь повернулась так, что посещение чайного салона должно было стать для меня почти повседневной обязанностью.

— Его хозяйка, Маргарет Тейлор, — ирландка и наш большой друг. На данный момент из всех заведений Мадрида «Эмбасси», наверное, представляет наибольший интерес, поскольку там — на каких-то семидесяти квадратных метрах — спокойно собираются представители и Оси, и союзников. Разумеется, по отдельности, своими компаниями. Как бы то ни было, в салоне запросто могут одновременно оказаться посол Германии барон фон Шторер и члены британского дипломатического корпуса, пришедшие выпить чашку чая с лимоном, или я сам за барной стойкой рядом с немецким военным атташе. Посольство Германии находится практически напротив, и наше — тоже неподалеку, на углу Фернандо-эль-Санто и Монте-Эскинса. С другой стороны, «Эмбасси» — излюбленное место не только иностранцев, но и многих испанских аристократов: трудно найти в Испании заведение, собирающее в час аперитива такое же количество обладателей знатных титулов. Эти аристократы в большинстве своем монархисты и англофилы, то есть, в сущности, они на нашей стороне, а значит, как источник информации не представляют для нас особого интереса. Но крайне желательно, чтобы вы нашли себе клиенток из данного круга, поскольку эти дамы пользуются огромным уважением и восхищением среди немок. Жены нынешних высокопоставленных лиц, как правило, сильно от них отличаются: они не привыкли вести светскую жизнь, не слишком разбираются в высокой моде, не так любят праздники и развлечения и, конечно же, не появляются в «Эмбасси», чтобы выпить в качестве аперитива коктейли с шампанским. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, вполне.

— Если у вас возникнут серьезные проблемы или потребуется передать срочную информацию, вы можете найти меня в «Эмбасси» — в любой день недели в час дня. Это мое место встречи с несколькими нашими агентами — оно настолько на виду, что не может вызвать подозрений. Для передачи сообщения мы будем использовать очень простой код: если вам необходимо поговорить со мной, входите, держа сумочку в левой руке; если же все в порядке и вы просто пришли выпить аперитив — в правой. Запомните: сумка в левой руке — проблемы; в правой — все нормально. Если вам придется сообщить, что вы оказались в чрезвычайной ситуации, уроните сумку на входе, как бы случайно.

— Что вы имеете в виду под чрезвычайной ситуацией? — спросила я, чувствуя, что в этой не совсем понятной мне фразе таится нечто опасное.

— Прямые угрозы. Нападение. Проникновение в жилище.

— И что со мной будет в этом случае? — уточнила я, проглотив застрявший в горле комок.

— Зависит от ситуации. Мы проанализируем ее и найдем выход. Если все окажется достаточно серьезно, отменим операцию, укроем вас в надежном месте и вывезем за границу при первой возможности. При среднем уровне опасности постараемся обеспечить вам необходимую защиту. В любом случае вы должны знать, что всегда можете на нас рассчитывать, вас никогда не оставят одну.

— Спасибо.

— Не за что: это наша работа, — сказал Хиллгарт, сосредоточенно отрезая кусочек от оставшегося на тарелке бифштекса. — Мы верим, что все будет в порядке: разработанный нами план надежен, и ваша деятельность не слишком рискованна. Во всяком случае, пока. Хотите десерт?

Как и в прошлый раз, он не стал ждать моего ответа, а просто поднялся, собрал тарелки, отнес их на сервировочный столик и вернулся с нарезанными фруктами. Я наблюдала за его быстрыми и точными движениями, выдававшими человека, не привыкшего терять понапрасну ни секунды. Он снова уселся за стол, подцепил вилкой кусочек ананаса и как ни в чем не бывало продолжил меня инструктировать:

— Если нам понадобится с вами связаться, мы используем два канала. Первый — это цветочный магазин «Бургиньон» на улице Альмагро. Его хозяин, голландец, наш большой друг. Мы будем присылать вам цветы. Белые или, может быть, желтые — в любом случае светлые. Красные оставим для ваших поклонников.

— Очень разумно, — иронично заметила я.

— Получив букет, хорошенько его осмотрите, — продолжил Хиллгарт, не реагируя на мою реплику. — Внутри окажется сообщение. В наиболее простых случаях оно будет написано от руки на простой карточке. Внимательно прочтите его несколько раз, поскольку самые обычные слова могут нести в себе скрытый смысл. Более важные сообщения мы напишем кодом Морзе на ленте, которой перевязывают букет: вам потребуется снять ее и расшифровать надпись, читая справа налево.

— Хорошо. А второй канал?

— «Эмбасси». Неожиданно получив оттуда коробку конфет, знайте, что ее прислали мы и она содержит зашифрованное сообщение. Чтобы найти его, внимательно изучите саму коробку и оберточную бумагу.

— Как все изысканно, — с легкой усмешкой сказала я.

Хиллгарт опять, казалось, не заметил моей иронии, а если и заметил, то не подал виду.

— Да, мы используем самые хитроумные способы передачи конфиденциальной информации. Что ж, кофе?

Я согласилась, хотя еще не доела фрукты. Хиллгарт открутил верхнюю часть металлического сосуда и налил в чашки кофе, который, к моему удивлению, оказался горячим. Я терялась в догадках, каким образом он мог остаться таким, будто его только что приготовили, простояв на сервировочном столике не меньше часа.

— Это термос, великое изобретение, — пояснил Хиллгарт, словно прочитав мои мысли. Затем извлек из своего портфеля несколько тонких папок из светлого картона и положил их перед собой. — Сейчас я познакомлю вас с персонажами, информация о которых нам наиболее важна. Со временем наш интерес к той или иной персоне может увеличиться, уменьшиться или совсем исчезнуть, хотя последнее маловероятно. Возможно, впоследствии мы добавим какие-то новые имена, попросим вас пристальнее наблюдать за кем-то из ваших клиенток или сконцентрироваться на получении конкретных сведений — в общем, проинструктируем по мере развития событий. Ну а пока несколько лиц, о чьей жизни мы бы хотели знать.

Хиллгарт открыл первую папку и вытащил из нее несколько листов, отпечатанных на машинке. В верхнем углу находилась фотография, прикрепленная металлическим зажимом.

— Баронесса де Петрино, румынка по происхождению. В девичестве — Элена Борковска. Замужем за Хансом Лазаром, начальником отдела прессы и пропаганды в немецком посольстве. Ее муж влиятельный и могущественный человек, и информация о нем представляет для нас наибольшую ценность. У него обширные связи с представителями нового испанского режима — особенно с высокопоставленными фалангистами. Кроме того, он ведет активную светскую жизнь и дает роскошные приемы в своем особняке на Ла-Кастельяна, так что кушаньями и выпивкой, привозимыми прямо из Германии, ему удалось купить уже десятки журналистов. Он сибарит и большой любитель антиквариата, и сейчас, вероятно, множество уникальных вещей достается ему практически за бесценок благодаря тому, что людям нечего есть. Самое интересное, что он еврей, родившийся в Турции, но старается держать это в тайне. Его жена тоже привыкла блистать в свете, так что наверняка станет одной из первых ваших клиенток. Полагаю, с ней у вас будет больше всего работы — и в плане шитья, и в том, что касается получения информации.

Я не успела рассмотреть фотографию, поскольку Хиллгарт быстро закрыл папку и пододвинул ее по скатерти ко мне. Я собиралась открыть ее, но он меня остановил:

— У вас будет время все это изучить. Вы заберете папки с собой. А хорошенько запомнив, уничтожите документы и фотографии. Все должно быть сожжено. Вам не следует брать эти досье в Мадрид, и никто, кроме вас, не должен их видеть. Понятно?

Прежде чем я успела ответить, Хиллгарт открыл следующую папку и продолжил:

— Глория фон Фюрстенберг. Ее фамилия не должна вводить вас в заблуждение: она мексиканка по происхождению, так что будьте при ней осторожны, не говорите лишнего, потому что она без труда вас поймет. Это очень красивая и элегантная дама, вдова знатного немца. У нее двое маленьких детей и довольно непростое материальное положение, поэтому она постоянно охотится за новым богатым мужем или по крайней мере любовником, способным обеспечивать ей тот образ жизни, к которому она привыкла. Она вращается в высших кругах, близких к нацистам, и ей приписывают связь с очень влиятельными людьми: среди них — посол Египта и миллионер Хуан Марч. С ней вам тоже предстоит много работы, не сомневайтесь, хотя, возможно, она не всегда будет вовремя оплачивать счета.

Хиллгарт вновь закрыл папку и передал мне. Я, не отрывая, положила ее поверх первой, и он приступил к третьему досье.

— Эльза Брукманн, урожденная принцесса Кантакузино. Миллионерша, поклонница Гитлера, хотя намного старше его. Говорят, именно она помогла ему когда-то войти в высшее берлинское общество. Она пожертвовала на дело нацистов целое состояние. В последнее время живет в Мадриде, в резиденции посла, — причина нам неизвестна. Как бы то ни было, она прекрасно проводит там время и не пропускает ни одного светского мероприятия. Говорят, эта дама несколько эксцентрична и довольно несдержанна, так что может оказаться ценным источником важной информации. Еще чашечку кофе?

— Да, но давайте я сама налью. Прошу вас, продолжайте, я слушаю.

— Хорошо, спасибо. И наконец, последняя из немецкого лагеря: графиня Мехтхильд Подевильс, высокая красивая женщина лет тридцати, живет отдельно от мужа; среди ее близких знакомых — Арнольд, один из главных шпионов, работающих в Мадриде, и один из высших офицеров СС по фамилии Вольф, которого она называет уменьшительным именем Вольфхен — Волчонок. У нее большие связи как среди немцев, так и среди испанцев, причем что касается последних, то это в основном аристократы и члены правительства, в их числе — Мигель Примо де Ривера и Саенс де Эредия, брат Хосе Антонио, основателя Фаланги. Графиня — самый настоящий нацистский агент, хотя сама, возможно, не знает об этом. По ее словам, она совершенно ничего не понимает в политике, но при том получает пятнадцать тысяч песет в месяц за рассказы обо всем, что видит и слышит, а эта сумма для нынешней Испании — целое состояние.

— Не сомневаюсь.

— Итак, давайте перейдем к испанкам. Пьедад Итурбе фон Штольц, для друзей — Пьедита. Маркиза де Белвис де лас Навас и жена князя Макса Гогенлоэ-Лангенбурга, богатого австрийского землевладельца и аристократа, полжизни прожившего в Испании. Он поддерживает отношения не только с немцами, но и с нами и с американцами, потому что это необходимо для его бизнеса. Они оба настоящие космополиты, и, похоже, бредовые идеи фюрера не слишком им по душе. На самом деле эта пара — очень милые люди, и в Испании к ним относятся с большим уважением, но они пытаются, скажем так, сидеть между двумя стульями. Мы хотим постоянно держать их в поле зрения, чтобы знать, склоняются ли они больше к немецкой стороне или к нашей, понимаете? — сказал Хиллгарт, закрывая папку.

— Да, понимаю.

— Еще одна из наиболее интересующих нас персон — Сонсолес де Икаса, маркиза де Льянсоль. Однако она единственная является объектом нашего внимания не из-за мужа — миллионера и аристократа, на тридцать лет ее старше. Нас интересует прежде всего ее любовник — Рамон Серрано Суньер, министр внутренних дел и генеральный секретарь движения. Мы называем его министром Оси.

— Свояк Франко? — удивилась я.

— Он самый. Они не скрывают своих отношений, и она повсюду хвастается своим романом со вторым самым могущественным человеком в Испании. Это очень элегантная и высокомерная дама, с сильным характером — имейте это в виду и будьте осторожны. Через нее мы сможем получать бесценную информацию о Серрано Суньере — его деятельности и контактах, скрытых от посторонних глаз.

Услышанное от Хиллгарта удивило меня, но я не подала виду. Я знала, что Серрано галантный мужчина — мне самой довелось в этом убедиться, когда он наклонился за моей пудреницей, — но в то же время он показался мне очень сдержанным и благоразумным. Трудно представить его героем скандальной внебрачной связи с блистательной аристократкой.

— И наконец, последняя папка с информацией о еще нескольких персонажах, — продолжал Хиллгарт. — Согласно нашим сведениям, не слишком велика вероятность, что жены перечисленных здесь людей сразу же захотят посетить только что открывшееся ателье высокой моды, но в любом случае эти имена вам тоже нужно запомнить. Особенно имена мужей, поскольку именно они являются настоящим объектом нашего интереса. Вполне возможно, их упомянут в своих разговорах другие ваши клиентки, так что будьте внимательны. Итак, давайте начнем: я быстро прочитаю, а потом вы не спеша со всем ознакомитесь. Пауль Винцер, шеф гестапо в Мадриде. Очень опасный человек; его боятся и ненавидят даже многие соотечественники. Он выполняет в Испании миссию, возложенную на него Гиммлером — главой немецких секретных служб. Ему лишь около сорока, но он уже старый и опытный волк. Стеклянный взгляд, круглые очки. В Мадриде у него десятки агентов, будьте крайне осторожны. Следующий: Вальтер Юнгханнс, наша головная боль. Он организует закладку бомб на грузовые суда с фруктами, направляющиеся из Испании в Великобританию: в результате этих диверсий погибли уже несколько человек. Следующий: Карл Эрнст фон Мерк, видный офицер гестапо, пользующийся большим влиянием в партии нацистов. Дальше: Йоханнес Франц Бернхардт, предприниматель…

— Я его знаю.

— Простите?

— Мы встречались в Тетуане.

— Насколько хорошо вы знакомы? — медленно спросил Хиллгарт.

— Немного. Совсем немного. Мне ни разу не доводилось с ним разговаривать, но мы присутствовали вместе на некоторых приемах, когда Бейгбедер был верховным комиссаром.

— Он сможет узнать вас, встретив где-нибудь в обществе?

— Сомневаюсь. Мы ни разу не обменялись ни одним словом, и вряд ли он меня помнит.

— Почему вы так думаете?

— Потому что мы, женщины, прекрасно различаем, когда мужчина смотрит на нас с интересом, а когда — будто на мебель.

Хиллгарт помолчал несколько секунд, словно осмысливая услышанное.

— Женская психология, надо полагать, — наконец скептически произнес он.

— Нечто вроде того.

— А его жена?

— Однажды я шила для нее костюм с жакетом. Вы правы, она не из тех женщин, которые помешаны на моде и сразу же бросятся обновлять гардероб в новом ателье. Скорее принадлежит к числу тех, кто совершенно спокойно носит одежду прошлого сезона.

— И как вы считаете: она вспомнит вас, если вы где-нибудь с ней столкнетесь?

— Не знаю. Наверное — нет, но не могу быть в этом уверена. В любом случае, даже если она узнает меня, не вижу в этом особой проблемы. Моя жизнь в Тетуане не противоречит той роли, которую я должна играть в Мадриде.

— Это не так. Там вы были хорошей знакомой госпожи Фокс, а значит, и полковника Бейгбедера. Об этом никто в Мадриде не должен знать.

— Но на приемах я почти никогда не находилась рядом с ними, а о наших дружеских встречах Бернхардту и его жене едва ли что-то известно. Не беспокойтесь: не думаю, что из-за этого могут возникнуть проблемы.

— Очень на это надеюсь. Как бы то ни было, Бернхардт довольно далек от деятельности секретных служб, его дело — коммерция. Он человек нацистов в мире бизнеса, работающего в Испании: банков, транспортных и страховых компаний.

— Он имеет отношение к компании ХИСМА, не так ли?

— ХИСМА стала для них слишком мала, когда они перебрались в Испанию. Теперь они работают под прикрытием другой, более внушительной компании, под названием «Софиндус». Но скажите, откуда вам известно про ХИСМА?

— Я слышала о ней в Тетуане во время войны, — уклончиво ответила я. Это был неподходящий момент для рассказа о подслушанном мной разговоре между Бернхардтом и Серрано Суньером. К тому же все это уже в прошлом, вспоминать которое ни к чему.

— У Бернхардта, — продолжал Хиллгарт, — множество прикормленных осведомителей, но его интересует главным образом информация, имеющая коммерческую ценность. Будем надеяться, что вы никогда с ним не встретитесь; к счастью, он живет не в Мадриде, а на побережье Леванте: говорят, сам Серрано Суньер оплатил ему там дом в благодарность за некие значительные услуги. Правда это или нет — нам неизвестно. Что ж, и последнее, с чем может быть связан Бернхардт и о чем вам обязательно следует знать.

— Я вас внимательно слушаю.

— Вольфрам.

— Что?

— Вольфрам, — повторил Хиллгарт. — Металл, необходимый для производства артиллерийских снарядов. Мы полагаем, Бернхардт ведет переговоры о получении от испанского правительства концессии на разработку месторождений в Галисии и Эстремадуре. Правда, я сомневаюсь, что его жена станет говорить в вашем ателье о таких вещах, но если вы все же услышите нечто подобное, немедленно сообщите нам. Итак, запомните: вольфрам. Иногда его также называют «тунгстен». Здесь, в досье Бернхардта, все это записано, — указал он на листы в папке.

— Я буду иметь это в виду.

Мы опять закурили.

— Что ж, а теперь должен дать несколько советов относительно того, чего вам следует избегать. Вы устали?

— Нисколько. Продолжайте, пожалуйста.

— В Мадриде имеется круг женщин, от которых нужно держаться подальше: это служащие нацистских учреждений. Узнать их очень легко: они ведут себя вызывающе и высокомерно, одеваются с показной роскошью, их выдает яркий макияж и сильный запах духов. В действительности эти женщины не имеют никакого отношения к высшим кругам, но их зарплаты для нынешней Испании просто астрономические, и это дает им возможность заноситься. Однако жены высокопоставленных нацистов относятся к ним с пренебрежением, да и сами они, несмотря на все свое самодовольство, боятся даже чихнуть в их присутствии. Так что, если кто-то из них появится в вашем ателье, постарайтесь избавиться от этой обузы: эти немки только распугают нужную вам клиентуру.

— Не беспокойтесь, я сделаю все так, как вы хотите.

— Что касается увеселительных заведений, то вам не следует появляться в таких, как «Чикоте», «Рискаль», «Касабланка» и «Пасапога». Там полно нуворишей, спекулянтов, выскочек нового режима, артистов, а это совсем неподходящая для вас компания. Посещайте только те гостиницы, которые я вам назвал, чайный салон «Эмбасси» и другие надежные места вроде клуба «Пуэрта-де-Йерро» или казино. И конечно же, если вам доведется получить приглашение на ужин или праздник, где будут немцы, принимайте его не раздумывая.

— Непременно, — согласилась я, решив не высказывать своих сомнений насчет вероятности получить подобное приглашение.

Хиллгарт посмотрел на часы, и я сделала то же самое. Комната погрузилась в полумрак, говоривший, что за окном уже сгущаются сумерки. Кругом было абсолютно тихо, и ощущался лишь недостаток свежего воздуха. Был уже восьмой час — а начали мы разговор в десять утра: все это время Хиллгарт обрушивал на меня нескончаемый поток информации, а я жадно внимала, впитывая ее всеми своими порами, поглощая сведения, запоминая каждую деталь и стараясь не упустить ни крупицы из его рассказов. Кофе уже давно закончился, а в пепельнице возвышалась гора окурков.

— Ладно, наверное, пора закругляться, — объявил Хиллгарт. — Осталось лишь дать вам еще несколько советов. Первый исходит от госпожи Фокс. Она просила передать, что ваш образ и ваши работы должны отличаться дерзостью или элегантной простотой. По ее словам, вам следует избегать традиционного и банального и не бояться экспериментировать, иначе постоянными клиентками вашего ателье станут лишь почтенные дамы, которые будут заказывать строгие костюмы с жакетами для воскресной мессы.

Я улыбнулась. Когда Хиллгарт произносил эти слова, я буквально слышала голос Розалинды и видела ее лицо.

— Учитывая, от кого исходит совет, я последую ему неукоснительно, — пообещала я.

— И наконец, мои собственные рекомендации. Первое: читайте прессу, чтобы быть в курсе политической ситуации — как в Испании, так и за границей, однако имейте в виду, что вся информация подается в выгодном для нацистов свете. Второе: никогда не теряйте спокойствия. Вы должны целиком войти в свою роль и убедить себя, что это и есть вы. Всегда действуйте решительно и уверенно: мы не можем обеспечить вам дипломатическую неприкосновенность, но я гарантирую, что в любой затруднительной ситуации обязательно поддержим. И наконец, третий и последний совет: будьте осмотрительны в личной жизни. Одинокая красивая иностранка слишком привлекательна для донжуанов и проходимцев. Вы не представляете, сколько конфиденциальной информации может, по своей беспечности, выдать агент, поддавшись любовным чарам. Так что будьте бдительны и, пожалуйста, никогда никому не рассказывайте того, что сегодня услышали.

— Разумеется, я буду держать все в тайне.

— Отлично. Мы верим в вас и надеемся, что вы успешно справитесь со своей миссией.

Затем Хиллгарт собрал свои бумаги и сложил их в портфель. Наступил момент, которого я боялась с самого утра: пришла пора расстаться, и мне стоило больших трудов удержаться от просьбы не оставлять меня одну. Однако он уже не смотрел на меня и, вероятно, поэтому не заметил моего состояния. Хиллгарт двигался так же, как говорил на протяжении стольких часов: быстро, решительно, методично, не отвлекаясь по мелочам. Заканчивая собирать портфель, он давал мне последние инструкции:

— Помните, что я сказал вам насчет досье: внимательно изучите их и сразу же уничтожьте. Сейчас вас проводят к боковому выходу — там будет ждать машина, которая отвезет вас домой. А вот ваш билет на самолет и деньги на первые расходы.

С этими словами Хиллгарт вручил мне два конверта. В первом из них — тонком — находился документ, благодаря которому я могла перенестись по небу в Мадрид. Во втором, толстом, лежала перевязанная пачка банкнот. Хиллгарт продолжал говорить, ловко защелкивая застежки на своем портфеле:

— Эти деньги покроют первые траты. Что касается вашего проживания в «Паласе» и аренды помещения для ателье, то это оплатим мы — здесь уже все улажено. Кроме того, мы берем на себя и зарплату ваших помощниц. Доходом от бизнеса вы можете распоряжаться на свое усмотрение. Если вам понадобятся деньги, дайте нам знать: для этой операции предусмотрены значительные средства, и проблем с финансированием не будет.

Я тоже была уже готова и прижимала собранные папки к груди, словно это мой неродившийся ребенок, а не ворох досье на совершенно чужих людей. Мое сердце билось спокойно — но только потому, что я огромным усилием воли не давала ему бешено колотиться. Наконец мы поднялись из-за стола, на котором остались лишь безобидные следы затянувшегося послеобеденного разговора: пустые кофейные чашки и полная окурков пепельница. Все говорило о том, что здесь состоялась встреча двух друзей, которые, наслаждаясь приятной и непринужденной беседой, не спеша рассказывали друг другу о своей жизни. Только мы с капитаном Хиллгартом вовсе не были друзьями. И нас нисколько не волновало ни прошлое, ни даже настоящее друг друга. Нас обоих интересовало лишь будущее.

— И последняя деталь, — заметил Хиллгарт.

Мы собирались выйти из комнаты, и он уже взялся за ручку двери, но, задержавшись, пристально посмотрел на меня из-под своих густых бровей. Хотя наша встреча чрезвычайно затянулась, Хиллгарт выглядел так же, как и утром: безупречно завязанный узел галстука, безукоризненно чистые манжеты, выглядывавшие из рукавов пиджака, идеально причесанные волосы. Его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным — ни слишком напряженным, ни слишком расслабленным. Это было лицо человека, способного сохранять самообладание в любой ситуации. Хиллгарт понизил голос до едва слышного хриплого шепота:

— Запомните: ни вы меня не знаете, ни я — вас. Мы никогда с вами не встречались. А что касается вашего сотрудничества с секретной разведывательной службой Британии, то с этого момента вы для нас уже не испанская гражданка Сира Кирога и не марокканка Харис Агорик. Вы специальный агент УСО, которому предстоит работать в Испании под псевдонимом Сиди. Вы не самый обычный из наших новых сотрудников, но теперь вы одна из нас.

Хиллгарт протянул мне руку. Крепкую, холодную, уверенную. Самую крепкую, самую холодную и уверенную, какую мне когда-либо доводилось пожимать в своей жизни.

— Удачи вам, агент. Будем держать связь.

40

Никто, за исключением мамы, не знал истинных причин моего неожиданного отъезда: ни мои клиентки, ни даже Феликс и Канделария, — всем им я объяснила свою поездку в Мадрид необходимостью забрать вещи из нашего старого дома и привести в порядок некоторые дела. Впоследствии мама должна была придумывать какие-то оправдания для моего затянувшегося отсутствия: перспективы развития бизнеса, болезнь, возможно — появление нового жениха. Мы не боялись, что кто-нибудь заподозрит обман или выведет нас на чистую воду: хотя транспортное и почтовое сообщение уже полностью восстановили, контакты между Испанией и Марокко были все еще ограниченны.

Однако я не могла уехать, не простившись с друзьями и не попросив их мысленно пожелать мне удачи. Для этого мы организовали праздничный обед в последнее воскресенье. Канделария явилась при полном параде: с узлом на голове, намертво закрепленным лаком, в ожерелье из фальшивого жемчуга и в новом костюме, который мы с мамой сшили для нее несколько недель назад. Феликс пришел со своей матерью, не сумев от нее отделаться. Джамиля тоже была с нами, и я знала, что стану скучать по ней, как по младшей сестре. Мы поднимали бокалы с вином и газировкой. Звучали громкие прощальные поцелуи и сердечные пожелания счастливого пути. Лишь закрыв дверь за своими гостями, я поняла, насколько мне будет их не хватать.

Комиссару Васкесу я изложила ту же версию, что и всем остальным, но сразу поняла, что обман не удался. Как я могла его провести, если он прекрасно знал, что мои проблемы в Мадриде по-прежнему не решены и я панически боялась столкнуться с ними? Он единственный догадался, что за моим безобидным отъездом стояло нечто более серьезное — что-то такое, о чем я не могла рассказать. Ни ему, ни кому-либо другому. Вероятно, поэтому предпочел не докапываться до истины. Комиссар был со мной немногословен: просто посмотрел на меня своими пронзающими насквозь глазами и посоветовал быть осторожной. Он проводил меня до выхода из комиссариата, чтобы оградить от плотоядных взглядов своих подчиненных. У дверей мы попрощались. На какой срок? Мы этого не знали. Может — ненадолго. Может — навсегда.

Помимо тканей и швейных принадлежностей, я приобрела до отъезда множество журналов и типичных марокканских вещей — с тем чтобы придать моему мадридскому ателье экзотический колорит в соответствии с моим именем и выдуманным прошлым известной портнихи из Танжера: подносы с чеканным узором, лампы с разноцветными стеклами, серебряные заварочные чайники, изделия из керамики и три больших берберских ковра. Этот кусочек Африки должен был появиться в центре измученной Испании.

Когда я впервые вошла в арендованную для меня большую квартиру на улице Нуньес-де-Бальбоа, там все было уже готово к моему появлению. Стены окрасили белой глянцевой краской, дубовые полы отполировали. Внутреннее пространство было организовано так же, как в моем ателье на Сиди-Мандри, но с бо́льшим размахом. Зона для приема клиентов оказалась в три раза обширнее — для нее отвели три смежных зала. Потолки были намного выше, а балконы — роскошнее. Я выглянула на улицу с одного из них, но не увидела перед собой ни гору Дерса, ни массив Горгес, ни побеленные известкой стены домов, не ощутила запах жасмина и цветов апельсина, не услышала голос муэдзина, призывающего с минарета на молитву. Я поспешила закрыть балкон, чтобы отогнать нахлынувший приступ ностальгии. В последнем из трех главных залов находились привезенные из Танжера рулоны первосортных тканей: шелк «дупион», гипюр, муслин и шифон самых разнообразных цветов — от песочно-золотистого до огненно-красного, розового и кораллового, всех возможных оттенков голубого и синего — цвета утреннего летнего неба и бурного моря во время ночной грозы. Две комнаты, отведенные под примерочные, казались в два раза просторнее благодаря огромным трехстворчатым зеркалам в рамах, покрытых сусальным золотом. Мастерская, как и в Тетуане, располагалась в центральной части квартиры, но ее площадь была несравнимо больше. Там имелся внушительных размеров раскройный стол, гладильные доски, голые манекены, нитки и швейные принадлежности — в общем, все необходимое для работы. В глубине квартиры находилось мое личное пространство — огромное, даже слишком, намного превышавшее мои потребности. Во всем чувствовалась рука Розалинды. Только она знала все о моем ателье, о моей работе, о моей жизни.

В тишине нового жилища меня вновь стал неотступно преследовать вопрос, затаившийся в глубине сознания пару недель назад. Почему, почему, почему? Почему я согласилась, почему ввязалась в эту странную чужую авантюру, почему? Я не находила ответа. По крайней мере определенного ответа. Возможно, я пошла на это из-за дружбы с Розалиндой. Возможно — ради моей мамы и моей страны. Или, может быть, сделала это не для кого-то, а ради самой себя. Как бы то ни было, я согласилась — согласилась совершенно осознанно, взвалив на плечи многие обязательства и пообещав выполнять работу добросовестно, решительно и без колебаний. И вот я — возникшая из небытия Харис Агорик, — одетая с шиком и безукоризненной элегантностью, уже обходила свои новые владения, уверенно стуча каблуками и вживаясь в роль самой двуличной портнихи во всем Мадриде. Было ли мне страшно? Конечно. Страх постоянно шевелился в моем сердце. Но я держала его под контролем и не позволяла властвовать надо мной.

Швейцар принес мне письмо с сообщением, что мои помощницы предстанут передо мной на следующее утро. Они пришли вместе, Дора и Мартина, — сестры с разницей в возрасте два года. Они были похожие и разные одновременно, словно каждая являлась дополнением другой. Дора была лучше сложена, Мартина — более миловидна. Дора казалась более сообразительной, Мартина — более нежной. Обе произвели на меня хорошее впечатление. Однако мне совсем не понравилась их убогая одежда, голодные лица и скованность. К счастью, все это оказалось легко решить. Я сняла с них мерки, и вскоре обе получили элегантную униформу, сшитую из танжерских тканей. Достав несколько банкнот из конверта Хиллгарта, я отправила девушек на рынок Ла-Пас за провизией.

— А что купить, сеньорита? — спросили они, вытаращив на меня глаза.

— Говорят, сейчас не слишком большой выбор. Так что берите все, что сочтете нужным: вы же умеете готовить, не так ли?

Робость в поведении девушек исчезла не сразу: потребовалось время, чтобы она растаяла — постепенно, мало-помалу. Чего они боялись, что заставляло их вести себя так неуверенно? Все. Непривычность обстановки в роскошном доме, хозяйка-иностранка и страх совершить ошибку в изысканном и дорогом ателье. Однако день за днем они привыкали к своей новой жизни: к дому и повседневным заботам, ко мне. Дора, старшая из сестер, проявила способности к шитью и вскоре начала мне помогать. Мартина же больше походила на Джамилю и на меня саму в юности: не любила сидеть дома и с большим удовольствием выполняла поручения, позволявшие ей вырваться на улицу, на свободу. Домашние хлопоты они делили поровну, ловко и быстро со всем управляясь, — в общем, славные и толковые девушки. Иногда они упоминали в своих разговорах Бейгбедера, но я не открыла им, что мы знакомы. Они называли его доном Хуаном и говорили о нем с теплотой, вспоминая годы в Берлине, от которых у них остались детские воспоминания и знание немецкого языка.

Моя жизнь в Мадриде начала разворачиваться примерно так, как рассчитывал Хиллгарт. Появились первые клиентки: некоторые из тех, кого мы ожидали, и другие. Первой дала о себе знать Глория фон Фюрстенберг — красивая, величественная, с уложенными на затылке толстыми черными косами, похожими на корону ацтекской богини. Ее огромные глаза засверкали при виде моих тканей. Она осмотрела и ощупала их, поинтересовалась ценами, быстро отвергла одни и примерила на себя другие. Опытным взглядом она выбрала именно то, что ей больше всего шло, — причем из материй, имевших довольно умеренную цену. Потом она со знанием дела пролистала модные журналы, останавливаясь на наиболее подходящих для себя моделях. Эта мексиканка с немецкой фамилией прекрасно знала, чего хочет, поэтому ни разу не обратилась ко мне за советом, и я не пыталась навязать свою помощь. В конце концов она остановила выбор на тунике из газара шоколадного цвета и вечернем пальто из оттомана. В первый день мексиканка пришла одна, и мы разговаривали по-испански. На первую примерку она привела с собой подругу — Анну фон Фриз, заказавшую у меня длинное платье из креп-жоржета и накидку из рубинового бархата, украшенную страусиными перьями. Как только они заговорили между собой по-немецки, я позвала свою помощницу Дору. Забывшая, что такое голод, красиво одетая и причесанная, она уже не напоминала того испуганного воробья, на которого походила несколько недель назад, впервые появившись в моем ателье вместе с сестрой. Она стала моей грациозной и молчаливой помощницей, которая внимательно слушала и запоминала то, что говорили клиентки, и периодически выскальзывала из зала бесшумной тенью, чтобы записать в тетрадь все детали.

— Я стараюсь собрать возможную информацию о своих заказчицах, — объяснила я Доре. — Мне нужно понимать, о чем они беседуют, знать, где бывают, с кем общаются, какие планы строят. Благодаря этому мне, возможно, удастся найти новых клиенток. В общем, с испанским для меня нет никаких проблем, но в разговорах на немецком я полагаюсь на тебя.

Если необходимость следить за клиентками и удивила Дору, она этого не показала. Вероятно, решила, что это нечто вполне разумное и обычное для того мира, в котором только что оказалась. Однако это было совсем не так. Записывать имена, должности, места и даты, упоминаемые клиентками, вовсе не обычное для ателье занятие. Тем не менее мы делали это изо дня в день — старательно и методично, как прилежные ученицы. А по ночам я изучала все эти записи, извлекала из них потенциально интересную информацию, сокращала до предельно коротких фраз и записывала кодом Морзе, рисуя длинные и короткие черточки вдоль прямых и изогнутых контуров фальшивой выкройки. Листочки с записями я сжигала незамедлительно, той же ночью. Утром от них не оставалось и следа, зато появлялись самые разнообразные детали с зашифрованными сообщениями.

Моей клиенткой стала и баронесса Петрино, жена могущественного пресс-атташе Лазара: она имела не столь эффектную внешность, как мексиканка, но ее финансовые возможности были несравнимо больше. Она выбрала самые дорогие ткани и обрушила на меня целый шквал капризов. Благодаря баронессе я обзавелась еще несколькими клиентками: двумя немками и одной венгеркой, — и мое ателье превратилось для них в излюбленное место утренних встреч. Я научила Мартину готовить чай по-мавритански, с добавлением мяты, которую мы посадили в глиняных горшках на кухонном подоконнике. Я показала ей, как изящно разливать кипящую жидкость из чайника по маленьким стаканчикам с серебряной филигранью, научила подводить глаза колем и сшила для нее экзотическое одеяние — кафтан из нежно-кремового атласа. И Мартина стала двойником Джамили, которой мне так не хватало вдали от Марокко.

Все шло хорошо, удивительно хорошо. Я легко осваивалась в своей новой жизни и с беззаботным видом появлялась повсюду. С клиентками я вела себя уверенно и непринужденно, в чем мне весьма помогало мое якобы экзотическое происхождение. Я смело вставляла в свою речь французские и арабские выражения: правда, мои высказывания на арабском были, наверное, полной чушью, поскольку я просто повторяла фразы, когда-то слышанные на улицах Танжера и Тетуана, не зная их точного смысла. В то же время мне приходилось внимательно следить за тем, чтобы в этой притворной и беспорядочной смеси языков не проскользнуло ненароком какое-нибудь выражение на ломаном английском — из тех, что я усвоила в общении с Розалиндой. Положение недавно приехавшей в Мадрид иностранки помогало мне скрывать мои слабые места и избегать затруднительных ситуаций. Однако никому, казалось, не было никакого дела до моего происхождения: больше интересовали ткани и то, что из них можно сшить. Клиентки много болтали в ателье и, должно быть, чувствовали себя уютно. Они рассказывали друг другу и мне о своих делах и планах, говорили о мужьях, любовниках и общих друзьях. Мы с Дорой тем временем трудились не покладая рук — возясь с тканями, журналами и мерками на виду у клиенток и украдкой делая записи. Я не знала, все ли мои шифрованные сообщения представляют какой-либо интерес для Хиллгарта и его людей, но тем не менее старалась выполнять инструкции добросовестно и кропотливо. По средам, прежде чем отправиться делать прическу, я оставляла свернутые в трубку выкройки в указанном шкафу в салоне красоты. По субботам посещала «Прадо», радуясь этой приятной обязанности: картины зачаровывали меня настолько, что иногда я почти забывала об истинной цели своих визитов в музей. С передачей в «Прадо» конверта с выкройками не было никаких проблем: все проходило так гладко, что у меня не возникало ни малейших поводов для беспокойства. Папку принимал всегда один и тот же человек — лысый и худой гардеробщик, который, возможно, и забирал затем из нее конверт, однако в его глазах мне ни разу не довелось увидеть подтверждение этому.

Иногда — не слишком часто — я выходила куда-нибудь развеяться. Периодически посещала «Эмбасси» в час аперитива. В первый же день я заметила там капитана Хиллгарта, пившего виски со льдом в компании своих соотечественников. Он тоже сразу меня увидел, но об этом не догадался никто, кроме меня самой: ни один мускул не дрогнул на его лице при моем появлении. Я вошла, крепко сжимая сумочку в правой руке, и мы с Хиллгартом сделали вид, будто не знаем друг друга. Я поздоровалась с несколькими клиентками и услышала комплименты в адрес моего ателье. Они пригласили меня присоединиться, я выпила с ними коктейль и, почувствовав на себе оценивающие мужские взгляды, тоже решила осмотреться. За стойкой и столиками этого небольшого заведения, отличавшегося скромной сдержанностью интерьера, сидели люди, олицетворявшие собой власть, блеск и роскошь. Там были мужчины в костюмах из первосортной шерсти, альпака и твида, нацисты со свастикой на рукаве и другие военные в неизвестной мне иностранной форме, с галунами и звездами на обшлагах. Там были дамы в элегантнейших нарядах, с обвивавшими шею нитями крупного, как лесной орех, жемчуга, с безукоризненным макияжем и прическами, поверх которых красовались завязанные в виде тюрбанов платки, изысканные шапочки и шляпки. Повсюду звучали разговоры на разных языках, сдержанный смех и звон бокалов. И в воздухе витал тончайший аромат духов «Пату» и «Герлен», светской непринужденности и светлого табака. Недавно закончившаяся гражданская война в Испании и новый жестокий конфликт, обрушившийся на Европу, казались в этом уголке безмятежной изысканности событиями из другой галактики.

В углу за стойкой, с полным достоинства видом, стояла, как я догадалась, хозяйка этого заведения — Маргарет Тейлор, радушно приветствовавшая клиентов и одновременно внимательно следившая за беспрестанным движением официантов. Хиллгарт не открыл мне, какие отношения были у него с этой дамой, но я нисколько не сомневалась, что это нечто большее, чем обычный обмен услугами между хозяйкой чайного салона и одним из ее постоянных клиентов. Я внимательно посмотрела на нее, когда она подавала счет немецкому офицеру в черной форме, со свастикой на рукаве и в начищенных до зеркального блеска сапогах. Эта элегантная сорокалетняя иностранка с непроницаемым лицом, несомненно, являлась одним из многочисленных звеньев в тайной сети, работавшей в Испании под руководством британского военно-морского атташе. Как бы то ни было, за все время моего пребывания в чайном салоне мне не удалось заметить, чтобы капитан Хиллгарт и она обменялись взглядами или сделали друг другу какие-то знаки. Перед уходом я в последний раз украдкой на них посмотрела. Хозяйка заведения невозмутимо разговаривала с молодым официантом в белом пиджаке, очевидно, давая ему указания. Хиллгарт по-прежнему сидел за столиком в компании своих друзей. Один из них — молодой человек — оживленно что-то рассказывал, театрально жестикулируя и, вероятно, кого-то изображая. Когда он закончил, вся компания дружно расхохоталась, и Хиллгарт, как я заметила, тоже смеялся от души. Возможно, это игра моего воображения, но в какую-то долю секунды мне также показалось, будто он бросил беглый взгляд в мою сторону и едва заметно подмигнул.

Мадрид постепенно сдавался на милость осени, а между тем клиенток в моем ателье становилось все больше. К тому времени я еще ни разу не получала цветов и конфет ни от Хиллгарта, ни от кого бы то ни было. Однако мне вовсе не хотелось, чтобы это произошло. У меня было слишком много работы, чтобы заниматься чем-то еще. Молва о моем ателье и имевшемся в нем богатом выборе тканей быстро разлетелась по всему городу. Количество клиентов увеличивалось день ото дня, и мне становилось все труднее справляться с таким наплывом работы: я была вынуждена увеличивать сроки выполнения заказов и оттягивать дни примерок. Я работала много, невероятно много — больше, чем когда-либо в своей жизни. Ложилась спать глубокой ночью, вставала чуть свет и практически не отдыхала; бывали дни, когда я снимала с шеи сантиметровую ленту, лишь укладываясь в постель. Поток денег в мой маленький сейф не прекращался, но они так мало меня интересовали, что я даже не удосуживалась вести им счет. Все было совсем не так, как в моем прежнем ателье. Иногда меня посещали ностальгические воспоминания о первых днях жизни в Тетуане. О том, как я снова и снова пересчитывала банкноты в своей комнате на Сиди-Мандри, с какой надеждой прикидывала, сколько еще осталось накопить, чтобы выплатить долг. Как Канделария возвращалась от еврейских менял со скрученными в трубочку английскими фунтами, надежно спрятанными в ложбинке на пышной груди. Как мы по-детски радовались, деля выручку. «Половина — тебе, половина — мне, и дай нам Бог никогда не нуждаться», — приговаривала каждый раз контрабандистка.

Казалось, от той жизни меня отделяет уже несколько веков, хотя на самом деле с тех пор прошло лишь четыре года. Четыре года словно четыре вечности. Где была та Сира, которой девочка-марокканка остригла волосы портновскими ножницами на кухне пансиона на улице Ла-Лунета, — Сира, репетировавшая изысканные движения перед потрескавшимся зеркалом в комнате Канделарии? Она осталась далеко, в глубокой пучине прошлого. Теперь мне делали прическу в лучшем салоне Мадрида, а непринужденные движения, которым когда-то училась, стали неотъемлемой частью моего нового «я».

Я трудилась, не зная усталости, и зарабатывала такое количество денег, о котором не могла прежде даже мечтать. Я дорого брала за свою работу, и ко мне неоскудевающим потоком текли банкноты достоинством в сто песет — с лицом Христофора Колумба — и в пятьсот, с изображением Дона Хуана Австрийского. Мое ателье процветало и приносило большой доход, но в конце концов наступил момент, когда я поняла, что уже не в состоянии справляться с обрушившимся на меня объемом работы. Я поставила об этом в известность Хиллгарта, зашифровав соответствующее сообщение на выкройке подплечника. В то субботнее утро шел дождь, и я, как всегда, явилась в музей «Прадо». Прежде чем отправиться любоваться картинами Веласкеса и Сурбарана, я отдала бесстрастному гардеробщику свою папку с лежавшим в ней конвертом с одиннадцатью сообщениями, которые должны были без промедления попасть в руки военно-морского атташе. Десять из них содержали обычную информацию, сжатую согласно установленным принципам. «Ужин 14 числа дом Вальтера Бастиана улица Серрано, приглашены супруги Лазар. Бодемуэльер отправляются Сан-Себастьян следующей неделе. Жена Лазара отрицательно отзывается об Артуре Дитрихе, помощнике своего мужа. Глория Фюрстенберг и Анна Фриз, визит немецкому консулу Севилья конец октября. Несколько молодых людей прибыли из Берлина на прошлой неделе, живут в „Ритце“, принимает и готовит Фридрих Кнаппе. Мужу фрау Хан не нравится Кучманн. Гиммлер приезжает Испанию 21 октября, правительство и немцы готовят грандиозный прием. Клара Штауффер собирает вещи для немецких солдат в своем доме улица Галилео. Ужин клуб „Пуэрта-Йерро“ дата неизвестна, будут графы Архильо. Хеберляйн дает обед своем поместье Толедо, приглашены Серрано Суньер и маркиза Льянсоль». Последнее сообщение в отличие от всех других касалось меня самой: «Слишком много работы. Не хватает времени. Меньше клиенток или искать помощниц. Жду указаний».

На следующее утро я получила чудесный букет белых гладиолусов. Его принес посыльный в серой униформе и фуражке с вышитым названием цветочного магазина: «Бургиньон». Сначала я прочитала вложенную в букет карточку: «Всегда готов исполнять любые твои желания». Я засмеялась: никогда бы не подумала, что холодный Хиллгарт мог написать столь приторно-сладкую фразу. Я отнесла букет на кухню, сняла с него ленту и, попросив Мартину поставить цветы в воду, закрылась в своей комнате. Вскоре из прерывистой последовательности коротких и длинных черточек было извлечено сообщение: «Примите на работу надежного, политически нейтрального человека без республиканского прошлого».

Инструкция получена. Но как быть дальше?

41

Когда она открыла мне дверь, я молча застыла, глядя на нее и с трудом сдерживая желание заключить в объятия. Она смотрела на меня недоуменно, пытаясь заглянуть в глаза, но их скрывала вуаль моей шляпки.

— Я слушаю вас, сеньора, — в конце концов сказала она.

Она похудела, и прошедшие годы оставили на ней свою печать. Она была такая же, как прежде, — маленькая, изящная, только истощенная и постаревшая. Я улыбнулась, но она по-прежнему не узнавала меня.

— Я принесла вам привет от моей мамы, донья Мануэла. Она сейчас в Марокко и снова работает в ателье.

Донья Мануэла посмотрела на меня удивленно, все еще ничего не понимая. Она была, как всегда, безупречно одета и причесана, но ее темный костюм явно пережил уже несколько зим, а волосы давно нуждались в окраске.

— Донья Мануэла, я Сира. Сирита, дочь Долорес, работавшей у вас в ателье.

Она снова оглядела меня с головы до ног и с ног до головы. Тогда я наклонилась к ней и подняла свисавшую со шляпки сеточку, чтобы она могла лучше рассмотреть мое лицо.

— Это же я, донья Мануэла, я, Сира. Вы меня не помните? — прошептала я.

— Пресвятая Дева Мария! Сира, дочка, какая радость! — воскликнула она наконец.

Она обняла меня и расплакалась, а я тем временем изо всех сил сдерживалась, чтобы не поддаться нахлынувшим чувствам.

— Проходи, дочка, проходи, что ж мы стоим в дверях, — сказала донья Мануэла, несколько успокоившись. — Но какая же ты стала элегантная, детка, я тебя даже не узнала. Проходи, проходи скорее, рассказывай, какими судьбами в Мадриде, как у тебя дела, как мама?

Мы прошли в гостиную, и ностальгические воспоминания вновь нахлынули на меня. Сколько раз в детстве мама приводила меня сюда в День трех волхвов, и я, сгорая от нетерпения, пыталась угадать, какой подарок ждет меня в доме доньи Мануэлы. Ее квартира на улице Санта-Энграсия запомнилась мне большой и роскошной — конечно, не такой, как ее ателье, но намного превосходившей наше с мамой жилище на улице Редондилья. Однако теперь стало ясно, что мои детские впечатления были обманчивы. Квартира, в которой донья Мануэла прожила всю свою долгую одинокую жизнь, вовсе не являлась ни большой, ни роскошной — ничем не примечательное, холодное и темное жилище с окнами, завешенными потрепанными бархатными шторами, почти не пропускавшими солнечный свет. В гостиной теснилась старая унылая мебель, на потолке виднелись следы подтеков, и единственным украшением в комнате были поблекшие картины на стенах и пожелтевшие, вязанные крючком салфетки.

— Садись, дочка, садись. Хочешь чего-нибудь? Может, приготовить тебе кофе? Хотя на самом деле это всего лишь жареный цикорий — ты же знаешь, как сейчас плохо с продуктами, — но с молоком вполне съедобно, правда, в последнее время оно какое-то водянистое, увы, что поделаешь. Вот только сахара у меня нет: тот, что я купила по своей продовольственной карточке, отдала соседке для ее детей, потому что в моем возрасте какая мне уже разница…

Я остановила ее, взяв за руку.

— Нет, спасибо, донья Мануэла, я ничего не хочу, не беспокойтесь. Я пришла к вам, чтобы кое о чем спросить.

— Ну хорошо, спрашивай.

— Вы сейчас шьете?

— Нет, дочка, нет. С тех пор как мы закрыли ателье в тридцать пятом, больше не бралась за шитье. Ну разве иногда шила какую-нибудь мелочь для знакомых, не более того. Если мне не изменяет память, твое свадебное платье было последней моей большой работой, и кто бы мог подумать, что в конце концов…

Я предпочла не затрагивать эту тему и не дала ей договорить.

— Вы бы хотели работать со мной?

Донья Мануэла несколько секунд хранила растерянное молчание.

— Снова работать, говоришь? Вернуться к прежней жизни, шить в ателье?

Я кивнула, широко улыбнувшись, чтобы помочь ей преодолеть смятение. Однако донья Мануэла не спешила с ответом и увлекла разговор в другую сторону.

— А твоя мама? Почему ты не работаешь с ней, а зовешь меня?

— Как я вам уже сказала, она сейчас в Марокко — перебралась туда во время войны. Не знаю, известно ли вам об этом.

— Известно, известно… — тихо произнесла она, словно боясь, что эту тайну услышат стены. — Однажды она объявилась у меня совершенно неожиданно — прямо как ты сейчас. Рассказала, что у нее появилась возможность уехать в Африку — ты каким-то образом нашла людей, которые могут вывезти ее из Мадрида. Долорес не знала, что делать, и казалась напуганной. Она пришла посоветоваться со мной и узнать, что я обо всем этом думаю.

Мое лицо с безупречным макияжем нисколько не изменилось при этих словах и не выдало удивления, хотя я и не подозревала, что у мамы могли тогда быть сомнения — ехать или остаться.

— Я сказала ей, чтобы она соглашалась и уезжала как можно скорее, — продолжала донья Мануэла. — В Мадриде был настоящий ад. Нам всем было плохо, дочка, всем. Республиканцы сражались изо всех сил, и днем и ночью, чтобы удержать город. Сторонники националистов в Мадриде ждали своих и скрывались, боясь расправы. А такие, как мы с твоей мамой, не принадлежавшие ни к одной, ни к другой стороне, молили Бога, чтобы весь этот ужас скорее закончился и снова наступила спокойная жизнь. Правительство покинуло город, и никто уже не мог справиться с начавшимся хаосом. Поэтому я посоветовала Долорес выбираться из этого пекла и ехать к тебе — нельзя было упускать такую возможность.

Несмотря на замешательство, вызванное этим рассказом, я не стала больше расспрашивать донью Мануэлу про ту давнюю встречу. Я пришла к своей старой наставнице, чтобы поговорить о планах на ближайшее будущее, поэтому решила приступить к делу.

— Вы правильно сделали, посоветовав ей ехать; вы не представляете, как я вам за это благодарна, донья Мануэла, — сказала я. — У нее сейчас все отлично, она довольна и снова работает. Я открыла в Тетуане ателье в тридцать шестом, через несколько месяцев после начала войны. В те времена там царило спокойствие, и хотя испанкам было не до праздников и нарядов, нашлось много иностранок, которые не обращали на войну никакого внимания. Они и стали моими основными клиентками. Когда приехала мама, мы начали работать вместе. А сейчас я решила вернуться в Мадрид и открыть здесь ателье.

— Ты вернулась одна?

— Я уже давно одна, донья Мануэла. Наши отношения с Рамиро закончились очень быстро.

— Значит, Долорес осталась там без тебя? — удивленно спросила донья Мануэла. — Но ведь она уехала туда именно для того, чтобы быть рядом с тобой…

— Ей нравится Марокко: климат, атмосфера, спокойная жизнь… У нас хорошие клиентки, и, кроме того, у мамы там появились подруги. Так что она предпочла остаться. А я, наоборот, скучала по Мадриду, — солгала я. — Поэтому мы решили, что я приеду сюда, открою ателье, начну работать, а потом уж мы посмотрим, как быть дальше.

Донья Мануэла пристально смотрела на меня несколько бесконечных секунд. Веки ее обвисли, а лицо испещрили морщины. Ей было уже за шестьдесят — возможно, даже под семьдесят. Спина сгорбилась, а пальцы покрыли мозоли, оставшиеся после стольких лет работы с иголками и ножницами. Сначала она была обычной швеей, затем портнихой, потом — хозяйкой ателье; и вот в конце концов осталась ни с чем, как капитан без корабля. Однако она вовсе не сникла, ничего подобного. Ее живые глаза, маленькие и темные, как маслины, смотрели внимательно и испытующе, свидетельствуя, что голова ясная, как и прежде.

— Ты мне не все рассказала — правда, дочка? — наконец спросила она.

«Старая лиса», — подумала я с восхищением. Как можно было забыть, насколько она проницательна!

— Да, донья Мануэла, это не все, — признала я. — Я вам не все рассказала, потому что не могу. Открою лишь некоторую часть. Так вот, в Тетуане я познакомилась с очень важными людьми, которые и сейчас еще влиятельны. Именно они убедили меня приехать в Мадрид и открыть здесь ателье, чтобы шить для определенных клиенток из высшего общества. Не для тех, которые близки к нынешнему режиму, а главным образом для иностранок и испанских аристократок из монархических кругов, считающих, что Франко узурпировал власть короля.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему твои друзья хотят, чтобы ты шила для этих женщин?

— Я не могу вам этого сказать. Но мне очень нужна ваша помощь. Я привезла из Марокко великолепные ткани, ничего подобного в Мадриде сейчас нет. О моем ателье заговорили, и оно стало весьма популярным, но проблема в том, что клиенток больше предвиденного, и я уже не справляюсь с заказами в одиночку.

— Почему, Сира? — медленно повторила донья Мануэла. — Почему ты шьешь для этих женщин, чего вы от них хотите — ты и твои друзья?

Я решительно сжала губы, намереваясь не проронить ни слова. Я не могла, не должна была раскрывать эту тайну. Однако какая-то неведомая сила заставила меня заговорить. Словно донья Мануэла вновь превратилась в хозяйку ателье, а я — в девчонку-ученицу и у нее было полное право требовать от меня объяснений — словно я где-то пропадала все утро, отправившись за тремя дюжинами перламутровых пуговиц на площадь Понтехос. Меня разговорило мое прошлое, до сих пор сидевшее где-то внутри.

— Я шью для них, чтобы получать информацию о том, чем занимаются немцы в Испании. Потом передаю все эти сведения англичанам.

Произнеся последний звук, я прикусила нижнюю губу, осознав, насколько неосмотрительно поступила. Я пожалела, что не сдержала данного Хиллгарту обещания никому не рассказывать о своей секретной работе, но это уже сделано, и отступать было поздно. Оставалось только двигаться дальше: объяснить, что для Испании жизненно важно сохранять сейчас нейтралитет, ибо у нее нет сил для новой войны, — в общем, приводить все те доводы, которыми убеждали меня. Однако объяснения не понадобились: прежде чем успела что-либо произнести, я заметила странный блеск в глазах доньи Мануэлы. Блеск в глазах и улыбку, таившуюся в уголках рта.

— Если речь идет о соотечественниках доньи Виктории Эухении, дочка, то я согласна. Когда нужно начинать?

Мы проговорили до самого вечера, обсудили, как распределим работу, и на следующий день в девять утра донья Мануэла уже была в моем ателье. Она охотно согласилась на второстепенную роль, и была даже рада, что не придется работать с клиентками. Мы с доньей Мануэлой прекрасно дополнили друг друга — как когда-то они с моей мамой, — только поменявшись ролями. Она приняла это с пониманием, легко приспособилась к моей жизни и моему ритму, поладила с Мартиной и Дорой и с энтузиазмом взялась за дело, проявляя такую энергию, какой могли бы позавидовать многие женщины лет на тридцать моложе. Донья Мануэла спокойно воспринимала, что теперь она не главная и должна выполнять множество мелких работ, которые когда-то поручала простым швеям. Возвращение к активной жизни после стольких лет вынужденного бездействия стало для нее настоящим подарком — она просто воскресла.

С появлением в ателье доньи Мануэлы все стало намного спокойнее. Работы по-прежнему было много, и мы трудились часы напролет, но все же я вздохнула свободнее, забыв о постоянной спешке и позволяя себе иногда насладиться свободным временем. Я стала чаще бывать в обществе: мои клиентки упорно зазывали меня на различные мероприятия, демонстрируя как величайшее открытие сезона. Я приняла приглашение на концерт немецких военных оркестров в Ретиро, на коктейль в турецком посольстве, на ужин — в австрийском и на несколько обедов в модных заведениях Мадрида. Ко мне начали проявлять интерес мужчины: холостяки-донжуаны, женатые толстяки, способные содержать одновременно по три любовницы, и колоритные дипломаты из самых экзотических стран. Я старалась отвязаться от них как можно скорее: пара бокалов и танец — максимум, что позволяла. В то время мне меньше всего требовалось, чтобы в моей жизни появился мужчина.

Время текло своим чередом, но на самом деле не все было безоблачно. Хотя помощь доньи Мануэлы принесла настоящее облегчение, мне не долго пришлось наслаждаться спокойствием. Вскоре после того как у меня появилась помощница и мне уже не приходилось нести на своих плечах непомерный груз, на горизонте внезапно показалась новая туча. Получив возможность немного замедлить темп жизни и ходить по улицам не спеша, глядя по сторонам и останавливаясь перед витринами, я начала кое-что замечать — то, о чем предупреждал меня Хиллгарт во время нашего разговора в Танжере. Я обнаружила за собой слежку. Возможно, это продолжалось уже некоторое время, но из-за постоянной спешки я не сразу обратила внимание. Или, может быть, слежка действительно началась недавно, по чистой случайности совпав с появлением в ателье «У Харис» доньи Мануэлы. Как бы то ни было, я вдруг осознала, что в моей жизни поселилась некая тень. Она была неуловимой, то появлялась, то исчезала, поэтому я не сразу убедилась в реальности ее присутствия. Сначала я решила, что все это лишь плод моего воображения. Стояла осень, и в Мадриде было полно людей в шляпах и плащах с поднятым воротником. В послевоенной Испании так одевались многие мужчины, и сотни копий заполняли каждый день городские улицы, офисы и кафе. Совершенно не обязательно, что именно человек перешедший вслед за мной бульвар Ла-Кастельяна, остановился будто бы дать милостыню оборванному нищему, пока я рассматривала туфли в витрине. И где доказательства, что он был тем мужчиной в плаще, который проследовал за мной в субботу до музея «Прадо»? И что его спина исчезла за колонной в гриль-баре «Ритца», где я обедала со своей клиенткой Агатой Ратинборг, европейской принцессой довольно сомнительного происхождения? Строго говоря, не было никаких оснований считать, будто из множества шагавших по улицам людей в плащах кто-то следовал за мной и являлся одним и тем же человеком; однако я чувствовала, что это именно так.

Выкройки, приготовленные на этой неделе для передачи в салоне красоты, содержали семь обычных сообщений средней длины и одно личное, состоявшее всего из трех слов: «За мной следят». Я взялась за них поздно вечером, закончив наконец со всеми хлопотами. Донья Мануэла и мои помощницы ушли из ателье в девятом часу. После их ухода я приготовила счёта, необходимые к завтрашнему утру, приняла ванну и, завернувшись в длинный бархатный халат гранатового цвета, наскоро поужинала на кухне, съев два яблока и выпив стакан молока. Я так устала, что почти не ощущала голода, и, едва покончив с едой, села за шифровку сообщений, после чего сожгла все записи, сделанные в течение дня, и принялась гасить в комнатах свет, собираясь ложиться спать. Когда я шла по коридору, неожиданный звук заставил меня остановиться. Сначала один, потом два, три, четыре. Затем — тишина. И опять то же самое. Это был стук в дверь. Кто-то стучал в нее костяшками пальцев, но не нажимал на звонок. Стук становился все настойчивее. Я застыла, охваченная страхом, не в силах двинуться ни вперед, ни назад.

Стук не прекращался, и я приняла решение: кто бы это ни был, он явно не собирался уходить, не повидавшись со мной. Я туго завязала пояс халата и неторопливо зашагала вперед. Приблизившись к двери, я медленно и осторожно открыла глазок, все еще с трудом преодолевая страх.

— Проходите, Боже мой, проходите! — единственное, что я смогла пробормотать, открыв дверь.

Он вошел нервный и взбудораженный. Словно сам не свой.

— Вот и все, вот и все. Меня вышвырнули за борт, все закончено.

Он не смотрел на меня и говорил, словно обращаясь к самому себе или вообще в пустоту. Я торопливо провела его в зал, опасаясь, не заметил ли его кто-нибудь из соседей. В комнате было темно, но прежде чем зажечь свет, я попыталась усадить Бейгбедера, чтобы он немного успокоился. Однако он отказался и продолжал взволнованно мерить шагами зал, повторяя одно и то же:

— Вот и все, вот и все, все закончено.

Я включила маленькую лампу в углу и, ничего не спросив, налила коньяку.

— Держите, — сказала я, заставив его взять бокал. — Пейте! — И Бейгбедер трясущейся рукой поднес его к губам. — А теперь сядьте, прошу вас, успокойтесь и расскажите мне, что случилось.

Я понятия не имела, что заставило его явиться ко мне за полночь и был ли он при этом достаточно осмотрителен, но, судя по взвинченному состоянию, его, вероятно, это уже не волновало. Мы не виделись больше полутора лет — с того самого времени, когда он покинул Тетуан, получив высокое назначение. Я предпочла ни о чем не расспрашивать, не давить на него. Он явно явился ко мне не с визитом вежливости, но я решила, что лучше подождать, пока он успокоится и сам расскажет, зачем пришел. Бейгбедер присел на диван, держа в руке бокал, и вновь отхлебнул коньяку. Он был в штатском: темный костюм, белая рубашка и галстук в полоску. В форме с галунами, фуражке и с лентой на груди мне редко доводилось его видеть — он надевал все это только на официальные мероприятия. Немного успокоившись, он зажег сигарету и закурил, глядя в пустоту и погрузившись в облако дыма и своих мыслей. Я между тем молча опустилась в стоявшее рядом кресло, положила ногу на ногу и принялась ждать. Докурив сигарету, Бейгбедер затушил ее в пепельнице и, подняв на меня глаза, наконец заговорил:

— Меня отправили в отставку. Завтра об этом будет объявлено. Новость уже послали в «Официальные ведомости» и газеты, и через семь-восемь часов об этом начнут кричать на каждом углу. Знаете, сколько слов в сообщении о моей отставке? Всего семнадцать. Вот, посмотрите.

Он вытащил из кармана пиджака листок с написанными от руки строчками и, не глядя, прочитал их наизусть:

— «Министр иностранных дел дон Хуан Бейгбедер-и-Атиенса освобожден от занимаемой должности, благодарим его за службу на этом посту». Пятнадцать слов, если не считать «дон» перед моим именем — его наверняка уберут. И Каудильо еще выражает мне благодарность за службу. Подумать только!

Бейгбедер залпом осушил бокал, и я налила ему еще.

— Я давно знал, что положение мое крайне шаткое, но не предполагал, что отставка произойдет так неожиданно. И в такой уничижительной форме.

Он снова зажег сигарету и продолжал говорить, затягиваясь и выпуская струйки дыма:

— Вчера я встречался с Каудильо в Эль-Пардо. Разговор был долгим и спокойным, Франко ни разу не высказал своего недовольства и ни словом не обмолвился о моей возможной отставке, хотя в последнее время отношение ко мне было весьма прохладным, особенно когда я стал совершенно открыто общаться с послом Хоаром. Я ушел с этой встречи удовлетворенный, полагая, что Франко решил все же хотя бы немного прислушаться к моим словам. Мне даже в голову не приходило в тот момент, что после моего ухода он примется точить нож, чтобы воткнуть его мне в спину на следующий день. Я попросил его принять меня, чтобы поговорить о его предстоящей встрече с Гитлером в Андайе, хотя там решили обойтись без меня и это, конечно, унизительно. Но как бы то ни было, я стремился поговорить с Франко и передать важную информацию, полученную от адмирала Канариса, начальника абвера, службы военной разведки Германии. Вы знаете, о ком я говорю?

— Да, я слышала это имя.

— Хотя его должность может не вызывать особых симпатий, Канарис очень приятный и харизматичный человек, и у нас с ним прекрасные отношения. Мы оба принадлежим к странному типу несколько сентиментальных военных, не питающих особой любви к военной форме, наградам и казармам. Теоретически Канарис служит Гитлеру, но в действительности не находится в полном подчинении и во многом действует независимо. Настолько, что, как говорят, над его головой тоже висит дамоклов меч — как было и со мной в последние месяцы.

Бейгбедер поднялся со своего места, прошелся по комнате и подошел к балкону. Шторы были отдернуты.

— Лучше не стойте там, — решительно предупредила я. — Вас могут увидеть с улицы.

Бейгбедер принялся ходить по залу из одного конца в другой, не переставая говорить:

— Я называю его «мой друг Гильермо», на испанский манер; он жил некоторое время в Чили и хорошо говорит по-испански. Несколько дней назад мы обедали вместе в «Каса Ботин», он обожает кочинильо. Я заметил, что он более чем когда-либо вышел из-под влияния Гитлера — до такой степени, что, думаю, вполне способен вступить с англичанами в сговор против фюрера. Мы говорили о том, что Испании необходимо любой ценой сохранять нейтралитет, и составили целый список условий, которые Франко должен выдвинуть Гитлеру за вступление страны в войну на стороне Оси. Мне прекрасно известны наши стратегические интересы, а Канарис в курсе возможностей немцев, поэтому совместными усилиями мы придумали целый ряд заведомо невыполнимых требований. Среди них получение территорий во французском Марокко и Оране, огромные поставки зерна и оружия, захват Гибралтара исключительно испанскими войсками — в общем, условия, на которые Германия, вне всякого сомнения, не согласится. Кроме того, Канарис посоветовал не торопиться пока с восстановлением разрушенного во время войны — железной дороги, мостов, шоссе, — чтобы немцы видели, в каком плачевном положении находится страна и насколько трудно будет немецким войскам пройти по ее территории.

Бейгбедер снова сел и отпил глоток коньяку. К счастью, алкоголь действовал на него успокаивающе. Я между тем была в полном смятении, не понимая, почему он явился ко мне в столь поздний час и в таком состоянии, чтобы рассказывать о своих встречах с Франко и связях с руководителем немецкой разведки.

— Я пришел в Эль-Пардо со всей этой информацией и во всех подробностях изложил ее Каудильо, — продолжал Бейгбедер. — Он слушал очень внимательно, оставил себе принесенные мной бумаги и поблагодарил за работу. Он так тепло меня принимал, что даже вспомнил времена, когда мы вместе служили в Африке. Мы с генералиссимусом давно знакомы — знаете? Помимо его свояка, я единственный член кабинета — прошу прощения, бывший член кабинета, — обращавшийся к нему на «ты». Франкито во главе славного Национального движения — кто бы мог подумать! Правда, мы никогда не были большими друзьями, я не вызывал у него особой симпатии: он не понимал моего сдержанного отношения к военной службе и желания работать на административной должности, по возможности — за границей. Честно говоря, мне он тоже не очень нравился: всегда такой надутый, сосредоточенный, скучный, чересчур одержимый званиями и продвижением по службе. Мы встретились с ним в Тетуане: он был в то время уже майором, я еще капитаном. Хотите, расскажу вам одну забавную историю? По вечерам мы, офицеры, обычно собирались в кафе на площади Испании, чтобы выпить чаю, — помните эти мавританские кафе?

— Конечно, — ответила я. Как можно забыть стоявшие под пальмами стулья из кованого железа, запах жареного мяса на шпажках и чая с мятой, неторопливый поток проплывавших мимо джеллабов и европейских костюмов.

На лице Бейгбедера — впервые за все время нашего разговора — появилась легкая улыбка, рожденная ностальгическими воспоминаниями. Он снова закурил и откинулся на спинку дивана. Мы разговаривали практически в темноте, зал освещала одна горевшая в углу лампа. Я по-прежнему была в халате, так и не переодевшись: мне не хотелось оставлять Бейгбедера одного, пока он окончательно не успокоится.

— Однажды Франко перестал появляться по вечерам в кафе. Мы начали строить догадки по поводу его отсутствия, пришли к заключению, что он завел любовную интрижку, и решили все выяснить — да, вот такими глупостями развлекались молодые офицеры, когда появлялось слишком много свободного времени. Мы бросили жребий, и следить за ним выпало мне. На следующий же день его тайна была раскрыта. Когда Франко вышел из крепости, я последовал за ним до медины и увидел, как он вошел в один из арабских домов. Хотя в это трудно поверить, я решил сначала, что у него роман с марокканкой. Я проник в дом — не помню уже, под каким предлогом. И что, вы думаете, там увидел? Наш герой, как оказалось, брал уроки арабского! Потому что великий генерал, спаситель родины, славный и непобедимый каудильо Испании, не говорит по-арабски, несмотря на все его старания. Он не понимает марокканский народ, и ему наплевать на этих людей. А для меня они все как братья, я говорю с ними на одном языке — и на арабском, и на тарифите, наречии рифских племен. Это очень задевало самолюбие самого молодого майора Испании — гордости африканской армии. И то, что именно я стал свидетелем его попыток преодолеть сей барьер, уязвило его еще больше. Вот такая история.

Бейгбедер произнес несколько фраз по-арабски, словно желая продемонстрировать свое знание языка. Как будто мне не было давным-давно известно, что он владеет им в совершенстве. Он снова допил коньяк, и я в третий раз наполнила бокал.

— Знаете, что сказал Франко, когда Серрано предложил ему мою кандидатуру на пост министра? «Назначить Хуанито Бейгбедера министром иностранных дел? Да он же настоящий сумасшедший!» Уж не знаю, почему он решил записать меня в безумцы, — возможно, потому, что сам очень холодный человек и любые эмоциональные порывы кажутся ему признаком помешательства. Я сумасшедший — надо же такое придумать!

Бейгбедер вновь пригубил коньяк. Он говорил, почти не обращая на меня внимания и выплескивая потоки горечи в непрекращающемся монологе. Он говорил, то и дело отпивая коньяк и затягиваясь сигаретой, неистово и без остановки, а я молча слушала, по-прежнему не понимая, зачем он мне все это рассказывает. Прежде мне почти не доводилось общаться с Бейгбедером с глазу на глаз, а если мы и оставались иногда вдвоем, то перекидывались лишь незначительными фразами; практически все сведения о нем я почерпнула исключительно из рассказов Розалинды. Однако в этот переломный момент его жизни и карьеры он, по неизвестной причине, решил довериться именно мне.

— Франко и Серрано говорят, что мной овладело безумие и я попал под губительное влияние женщины. Черт возьми, что за идиотизм! Уж кто-кто, а куньядисимо меньше всего имеет право учить меня морали: имея законную супругу и семерых детей, он проводит время в постели маркизы и возит ее в кабриолете на бой быков. А ведь они собираются включить статью о супружеской измене в Уголовный кодекс — ну не смешно ли? Да, я люблю женщин, это естественно, и не вижу здесь ничего предосудительного. Мы с женой уже давно не живем вместе, и я никому не обязан отчитываться, с кем провожу ночь и встречаю утро. Да, у меня были романы, много романов, говоря откровенно. Ну и что с того? Разве я один такой в армии и правительстве? Нет. Я не исключение, но на меня решили навесить ярлык женолюба, околдованного чарами англичанки. Какой бред! Им нужна моя голова, чтобы доказать свою верность немцам, и они ее получили — почти как голову Иоанна Крестителя на блюде. И для этого вовсе не обязательно смешивать меня с грязью.

— Что они вам сделали? — спросила я.

— Распространили обо мне клевету: представили распущенным бабником, способным продать свою страну из-за любовницы. Распустили слухи, будто я целиком попал под влияние Розалинды и она заставила меня предать родину, что Хоар меня подкупил и я получаю деньги от евреев из Тетуана за антигерманскую линию. За мной вели слежку и днем, и ночью, и я уже начал бояться за свою безопасность — уверяю вас, это вовсе фантазии. И все это только из-за того, что на своем посту я пытался действовать благоразумно и отстаивал соответствующие идеи: я говорил, что мы не можем разрывать отношения с британцами и американцами, поскольку нам жизненно необходимы поставки зерна и нефти, чтобы наша опустошенная страна не умерла с голоду. Я настаивал на запрете для немцев вмешиваться в наши внутренние дела — нельзя идти у них на поводу с их интервенционистскими замыслами и не стоит ввязываться в войну, даже если благодаря ей, как считают, мы построим колониальную империю. Думаете, мое мнение удостоили хоть каплей внимания? Ничуть. Ко мне не только не захотели прислушаться, но и объявили умалишенным — только из-за моего убеждения, что мы не должны слепо служить интересам страны, чья армия победоносно шествует сейчас по Европе. Знаете, какую гениальную фразу придумал и постоянно повторяет в последнее время наш несравненный Серрано? «Война — с хлебом или без хлеба!» Как вам это нравится? И при этом сумасшедшим называют меня! Мое упрямство стоило мне должности; кто знает, может, будет стоить еще и жизни. Я остался один, Сира, совсем один. Пост министра, военная карьера, мои личные отношения — все, абсолютно все оказалось втоптано в грязь. Сейчас меня отправляют в Ронду под домашний арест — не исключено, что впереди военный трибунал, а то и казнь в одно прекрасное утро.

Бейгбедер снял очки и потер глаза. Он казался очень уставшим. Измученным. Постаревшим.

— У меня уже не осталось сил, — тихо произнес он и глубоко вздохнул. — Если бы только все можно было вернуть назад и никогда не покидать мое любимое Марокко. Я отдал бы что угодно, чтобы этот кошмар никогда не начинался. Только с Розалиндой я мог бы найти утешение, но она сейчас далеко. Именно поэтому я пришел к вам с просьбой передать ей известия от меня.

— Где она сейчас?

Я уже несколько недель задавала себе этот вопрос, не зная, кто мог бы мне на него ответить.

— В Лиссабоне. Она вынуждена была срочно уехать.

— Почему? — встревожилась я.

— Нам стало известно, что за ней охотится гестапо, и ей пришлось покинуть Испанию.

— А вы как министр ничего не могли сделать?

— Я — против гестапо? Нет, ни я, ни кто-либо другой, дорогая. Мои отношения с немцами были очень напряженными в последнее время: немецкий посол и другие дипломаты в курсе, что я отрицательно относился к возможному вступлению нашей страны в войну и слишком тесным связям с Германией. Хотя, наверное, даже при хороших отношениях с ними я бы ничего не смог сделать, поскольку гестапо работает самостоятельно, независимо от официальных учреждений. До нас дошла информация, что Розалинда попала в их списки, и в тот же вечер она, наскоро собрав вещи, улетела в Португалию, все остальное мы отправили ей позже. Бен Уайат, военно-морской атташе США, единственный сопровождал нас в аэропорт, он наш хороший друг. Никто больше не знает, где находится Розалинда. Или по крайней мере не должен этого знать. Однако сейчас я хочу посвятить в это дело вас. Простите, что явился к вам в дом в такое время и в таком состоянии, но завтра меня отвезут в Ронду, и я не знаю, сколько времени не смогу связаться с Розалиндой.

— Что я должна сделать? — спросила я, наконец догадавшись о цели этого странного визита.

— Устроить, чтобы эти письма отправили в Лиссабон вместе с дипломатической почтой британского посольства. Передайте их Алану Хиллгарту, я знаю, что вы с ним связаны, — сказал Бейгбедер, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака три толстых конверта. — Я написал их в последние недели, но из-за плотной слежки не рискнул отправить: сейчас для меня настали такие времена, что я не доверяю даже собственной тени. Сегодня, после моей официальной отставки, они, похоже, решили сделать передышку и ослабили внимание. Так что благодаря этому мне удалось спокойно приехать к вам, за мной не следили.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно, вам не о чем беспокоиться, — заверил Бейгбедер. — Я решил ехать не на служебном автомобиле, а взял такси. Я все время начеку и могу точно сказать, что по дороге сюда за нами не было машины, а следовать пешком, естественно, невозможно. Я сидел в такси, пока консьерж не отправился выносить мусор, и только тогда вошел в дом: так что меня никто не видел, можете быть спокойны.

— Но как вы узнали, где я живу?

— Как я мог этого не знать? Ведь именно Розалинда выбирала для вас квартиру и занималась ее обустройством. Она очень радовалась, что вы приезжаете и будете работать с ее соотечественниками. — Сжатые губы Бейгбедера вновь тронула едва заметная улыбка. — Знаете, Сира, я очень ее любил. Безумно любил. Неизвестно, увижу ли я ее когда-нибудь снова, но в любом случае передайте ей, что я отдал бы жизнь, чтобы быть с ней рядом в эту грустную ночь. Не возражаете, если я налью себе еще коньяку?

— Пожалуйста, не стоило спрашивать.

Я уже потеряла счет выпитым им бокалам — их было, наверное, пять-шесть, не меньше. Приступ меланхолии исчез после следующего глотка. Бейгбедер окончательно расслабился и, казалось, не собирался уходить.

— Розалинда довольна своей жизнью в Лиссабоне, осваивается в местном обществе. Вы же знаете, она способна адаптироваться с невероятной легкостью.

Да, в этом Розалинде Фокс действительно не было равных: она, как никто другой, умела перерождаться и начинать все с нуля — сколько угодно, при любых обстоятельствах. Какой все-таки странной парой были они с Бейгбедером — такие разные и в то же время так великолепно дополняющие друг друга.

— Навестите ее в Лиссабоне, когда появится возможность: она будет очень рада. Ее адрес есть на конвертах, которые я вам передал, — не забудьте переписать, пока они у вас.

— Я постараюсь съездить, обещаю. А вы не собираетесь в Португалию? Что вы думаете делать, когда все это закончится?

— Когда закончится арест? Не знаю, он может продлиться много лет; возможно, мне даже не удастся сохранить жизнь. Сейчас ситуация весьма туманная, я не знаю, какие обвинения могут быть выдвинуты против меня. Подготовка мятежа, шпионаж, государственная измена — они способны придумать любую гнусность. Однако если судьба окажется на моей стороне и все разрешится благополучно, думаю, да, я уеду за границу. Видит Бог, я сам далеко не либерал, но мне отвратителен безумный тоталитаризм, по воле Франко расцветший здесь после победы, — эта чудовищная государственная машина, выращенная нашими собственными руками. Вы не представляете, как я сожалею, что сам вносил в это вклад из Марокко во время войны. Мне не нравится этот режим, совсем не нравится. И кажется, Испания вызывает у меня отторжение — по крайней мере то, во что она превратилась сейчас. Я провел большую часть жизни за границей и теперь чувствую себя на родине чужаком.

— Вы могли бы вернуться в Марокко… — предположила я. — Вместе с Розалиндой.

— Нет-нет, — удрученно ответил он. — Марокко уже в прошлом. Для меня там не найдется места; побывав верховным комиссаром, я не смогу занимать более низкую должность. Как ни больно это осознавать, но, боюсь, Африка для меня уже перевернутая страница. Разумеется, в смысле карьеры, поскольку в моем сердце она останется навечно. Иншаллах! На все воля Божья!

— Какие у вас планы в таком случае?

— Все зависит от обстоятельств: моя судьба сейчас в руках Каудильо, генералиссимуса всех армий по воле Бога — как будто Бог имеет какое-то отношение ко всем этим безумным делам. В общем, неизвестно, что меня ждет — освобождение через месяц или казнь гарротой и очернение в прессе. Кто бы мог предположить двадцать лет назад, что моя жизнь окажется в руках Франкито!

Бейгбедер снова снял очки и потер глаза, налил себе еще коньяку и зажег сигарету.

— Вы очень устали, — сказала я. — Может, вам лучше поехать домой?

Он посмотрел на меня глазами заблудившегося ребенка. Ребенка, за плечами у которого больше пятидесяти лет жизненного пути, высший государственный пост в испанской колонии и министерская должность с громкой отставкой. Бейгбедер ответил с обезоруживающей откровенностью:

— Мне не хочется уходить, потому что слишком тяжело провести эту ночь в мрачном месте, являвшемся моей официальной резиденцией.

— Переночуйте у меня, если хотите, — предложила я. Конечно, с моей стороны было, возможно, безрассудством предлагать ему остаться, но в то же время я чувствовала, что в таком состоянии Бейгбедер мог совершить какую угодно глупость и его нельзя отпускать бродить в одиночестве по улицам.

— Боюсь, я все равно не сомкну глаз, — произнес он со слабой грустной улыбкой. — Но был бы очень благодарен вам за приют; я не побеспокою вас, обещаю. Ваш дом для меня все равно что укрытие во время грозы: вы не представляете, как ужасно одиночество в моем положении.

— Тогда располагайтесь, чувствуйте себя как дома. Сейчас я принесу вам одеяло, если вы захотите прилечь. Снимите пиджак и галстук, делайте все как вам удобно.

Я отправилась за одеялом, а когда вернулась, он сидел уже без пиджака и снова наливал себе коньяк.

— Последний бокал, — сказал он, протягивая мне бутылку.

Я поставила на стол чистую пепельницу и повесила одеяло на спинку дивана, потом села рядом с Бейгбедером и осторожно коснулась его руки.

— Все пройдет, Хуан Луис, нужно просто подождать. Рано или поздно, но в конце концов все проходит.

Я положила голову ему на плечо, и он взял меня за руку.

— Дай Бог, Сира, дай Бог, — прошептал он.

Я оставила его наедине с мыслями и отправилась спать. Идя по коридору в свою комнату, я услышала, как он говорил сам с собой по-арабски. Я долго не могла уснуть — наверное, было уже больше четырех утра, когда мной наконец завладел беспокойный и странный сон. Меня разбудил звук захлопнувшейся входной двери в глубине коридора. Я посмотрела на будильник. Без двадцати восемь. Он ушел, и я никогда его больше не видела.

42

Опасения, вызванные слежкой, отошли на второй план, словно внезапно потеряв свою актуальность. Прежде чем досаждать Хиллгарту предположениями, возможно, не имевшими под собой никакого основания, я должна была передать ему информацию и письма. Положение Бейгбедера было намного важнее, чем мои страхи, — для меня самой, для моей подруги, для всех. Поэтому в то утро я порвала на мелкие кусочки выкройку с сообщением о своих подозрениях насчет слежки и приготовила вместо нее другую: «Бейгбедер у меня дома вчера вечером. Отправлен в отставку, очень взволнован. Везут в Ронду, арест. Опасается за свою жизнь. Передал письма для сеньоры Фокс Лиссабон дипломатической почтой. Жду срочных инструкций».

Я размышляла, стоит ли появиться в полдень в «Эмбасси», чтобы подать знак Хиллгарту. Хотя известие об отставке министра, несомненно, должно было прийти к нему рано утром, я знала, что для него могли представлять значительный интерес детали, услышанные мной от полковника. Кроме того, я чувствовала, что следовало как можно скорее избавиться от предназначенных Розалинде писем: учитывая положение их отправителя, я нисколько не сомневалась — их содержание носит не только личный, но и политический характер, а значит, иметь их при себе небезопасно. Однако была среда и, как каждую среду, мне предстояло посещение салона красоты, поэтому я предпочла обычный канал связи, не прибегая к чрезвычайному, который ускорил бы передачу информации лишь на пару часов. Приняв это решение, я заставила себя проработать все утро, обслужила двух клиенток, пообедала без аппетита и без четверти четыре вышла из дома, неся в сумке скрученные в трубку и перевязанные шелковым платком выкройки. Собирался дождь, но я не стала брать такси: мне хотелось, чтобы свежий воздух овеял мое лицо и разогнал сгустившийся в голове туман. По дороге я вспомнила детали ночного разговора с Бейгбедером и попыталась представить себе, каким образом Хиллгарт передаст письма. Увлекшись этими размышлениями, я не обратила внимания, следит ли за мной кто-нибудь: так погрузилась в свои мысли, что если и была слежка, я ее не заметила.

В салоне красоты я, как всегда, спрятала выкройки в шкафчик. Кудрявая девушка, смотревшая за гардеробом, не проявляла ко мне особого интереса, и в ее взгляде я не увидела ни малейшего намека на то, что она тоже во всем этом участвует. Или она умела отлично маскироваться, или не имела ни малейшего понятия о происходившем на ее глазах. Войдя в парикмахерский зал, я доверилась искусным рукам расторопного мастера и, пока мне завивали волосы, отросшие уже ниже плеч, с притворным интересом погрузилась в чтение дамского журнала. Там было множество косметических рецептов, сентиментальных историй, полных морализаторства, и огромный репортаж о готических соборах: все это мало меня интересовало, но я прочитала журнал от корки до корки, не поднимая глаз, чтобы не встречаться взглядом с сидевшими рядом посетительницами салона, до чьих разговоров мне не было никакого дела. К счастью, среди них на этот раз не оказалось моих клиенток, а поддерживать пустую беседу я не имела ни малейшего желания.

Я вышла из салона без выкроек и с великолепной прической, но так и не сумела избавиться от смятения. Несмотря на погоду, не сулившую ничего хорошего, я решила немного прогуляться, прежде чем идти домой: мне хотелось держаться подальше от писем Бейгбедера, пока не придут указания Хиллгарта. Я неторопливо прошла по улице Алкала до Гран-Виа; сначала прогулка была спокойной и приятной, но чем дальше я продвигалась, тем многолюднее становилось вокруг и по дороге стали попадаться не только хорошо одетые люди, но и чистильщики обуви, бродяги и нищие-калеки, просившие милостыню, демонстрируя свои увечья. Тогда я осознала, что вышла за границы, очерченные мне Хиллгартом, вступив на опасную территорию, где меня мог увидеть кто-нибудь из давних знакомых. Конечно, вполне вероятно, никому из них и в голову бы не пришло, что эта дама в элегантном пальто та самая Сира, которую они когда-то знали, однако на всякий случай я решила не рисковать, прогуливаясь у всех на виду, и остаток вечера провести в кинотеатре.

Я отправилась в «Паласио-де-ла-Мусика» на фильм «Ребекка». Сеанс уже начался, но мне было все равно: я просто хотела скоротать время до получения инструкции, как действовать дальше. Билетер провел меня на мое место в одном из последних рядов, в то время как на экране Лоуренс Оливье и Джоан Фонтейн мчались по извилистой дороге в автомобиле с открытым верхом. Когда мои глаза привыкли к темноте, я обнаружила, что большой зал практически полон и лишь последние ряды частично свободны. Слева от меня сидели несколько пар, справа никого не было. Однако вскоре после того, как я устроилась на своем месте, с краю в том же ряду, через десять — двенадцать кресел от меня, уселся какой-то человек. Он был один, и его лицо терялось в темноте. Я не обратила бы на это внимания, если бы не светлый плащ с поднятым воротником — точно такой был на субъекте, следовавшем за мной повсюду уже больше недели. И этого человека в плаще, судя по направлению взгляда, интересовал не столько фильм, сколько я сама.

Спина покрылась холодным потом. Мне окончательно стало ясно — мои подозрения далеко не беспочвенны: этот тип оказался здесь не случайно — вероятно, следил за мной от салона красоты или даже от самого дома, следовал по пятам сотни метров, наблюдал, как я покупала билет в кассе, шла по вестибюлю, входила в зал и занимала место. Однако он уже не ограничился незаметным наблюдением: проследив, куда я села, устроился в нескольких метрах, отрезав мне выход. Я поняла, какую ошибку совершила, забыв обо всем из-за отставки Бейгбедера и не сообщив Хиллгарту о своих подозрениях, хотя за последние дни все больше в них убеждалась. Первое, что пришло в голову, — попытаться скрыться, но я тотчас сообразила, что это невозможно. Я не могла выйти с правой стороны, миновав следившего за мной типа, а слева сидели зрители, которых мне пришлось бы потревожить, пробираясь к выходу, и за это время человек в плаще легко успел бы покинуть зал, чтобы последовать за мной. Мне вспомнились советы Хиллгарта, полученные за обедом в американском представительстве: при обнаружении слежки сохранять спокойствие и уверенность, вести себя как ни в чем не бывало.

Однако дерзкое поведение незнакомца в плаще не предвещало ничего хорошего: ловкая и незаметная слежка внезапно превратилась в открытую демонстрацию явно не безобидных намерений. «Я здесь, и не собираюсь прятаться, — словно хотел сказать он. — Я не спускаю с вас глаз, и мне известен каждый ваш шаг, так что имейте в виду: вы под колпаком — сегодня я пошел за вами в кино и перекрыл выход, а завтра могу сделать все, что угодно».

Я притворилась, будто не обращаю на него внимания, и попыталась сконцентрироваться на фильме — правда, безуспешно. Я едва улавливала смысл происходившего на экране: мрачный величественный особняк, зловредная экономка, главная героиня, постоянно чувствующая себя не в своей тарелке, и незримо присутствующая повсюду женщина-призрак. Зал, казалось, был зачарован, но меня в тот момент волновало совсем другое. Пока на экране сменялись черно-белые изображения, я несколько раз, прикрывая правую часть лица волосами, пыталась украдкой разглядеть незнакомца, но мне это не удавалось, поскольку было слишком темно и он сидел недостаточно близко. В то же время между нами установилась безмолвная и напряженная связь, словно нас объединяли безразличие к перипетиям фильма. Мы не затаили дыхание, когда безымянная главная героиня разбила фарфоровую статуэтку, не испытали эмоций, когда экономка пыталась убедить ее броситься в бездну, и нас не тронуло сомнение, действительно ли Максим де Винтер убил свою неверную жену.

После пожара в поместье Мэндерли на экране появилось слово «конец», и в зрительном зале зажегся свет. Когда спасительная темнота исчезла, я, подчиняясь какому-то абсурдному импульсу, поспешила скрыть лицо, словно это могло сделать меня менее уязвимой перед моим преследователем. Наклонила голову, прячась за завесой волос, и притворилась, будто что-то сосредоточенно ищу в сумке. Когда же наконец осторожно подняла глаза и посмотрела направо, человека в плаще уже не было. Я продолжала сидеть в кресле, хотя экран давно погас. В зрительном зале горели все огни, его покинули последние зрители, и билетеры сновали по рядам, ища мусор и забытые вещи. Только тогда я в конце концов собралась с духом и поднялась с места.

В большом вестибюле было многолюдно и шумно: на улице шел ливень, и люди, собиравшиеся выйти из кинотеатра, все еще толпились внутри вместе со зрителями, пришедшими на следующий сеанс. Я укрылась за колонной в дальнем углу и, окруженная толпой, голосами и густым сигаретным дымом, внезапно почувствовала себя в безопасности. Однако зыбкое ощущение уверенности продлилось лишь несколько минут — до тех пор пока толпа не начала рассеиваться. Новые зрители прошли в зал, чтобы погрузиться в историю семейства де Винтер и преследовавшего их призрака, а остальные (предусмотрительные — под зонтами и шляпами; более беспечные — под пиджаками и раскрытыми над головой газетами и без каких-либо предосторожностей самые отчаянные) стали постепенно покидать чарующий мир кинотеатра и выходить на улицу, чтобы встретиться лицом к лицу с повседневной реальностью, в тот осенний вечер заявившей о себе бурными потоками воды, неумолимо низвергавшимися с хмурого неба.

Ловить такси было совершенно безнадежной затеей, поэтому вместе с сотнями других людей я решила набраться храбрости и возвратиться домой пешком, покрыв голову шелковым платком и подняв воротник пальто. Я торопилась, желая как можно скорее оказаться дома, чтобы укрыться от дождя и преследования. И постоянно оборачивалась: то мне чудилась слежка, то казалось, что ее уже нет, но легче от этого не становилось. Любой человек в плаще заставлял меня ускорять шаг, даже если его силуэт совсем не напоминал типа, напугавшего меня в кинотеатре. Кто-то стремительно прошел мимо, невольно задев меня плечом, и я, охваченная паникой, бросилась к витрине закрытой аптеки; нищий потянул меня за рукав, прося милостыню, и вместо подаяния получил испуганный крик. Чтобы чувствовать себя спокойнее, я пошла следом за несколькими почтенными парами, но они, заметив мое подозрительное поведение, предпочли оторваться. Мои чулки забрызгала грязная вода из луж, и я чуть не сломала каблук, зацепившись за канализационную решетку. Я переходила улицы поспешно и неосторожно, почти не обращая внимания на движение. На переходе меня ослепили фары автомобиля, потом мне посигналил мотокар, и я чуть не попала под трамвай; еще через несколько метров едва успела отскочить в сторону от черной машины, водитель которой, должно быть, не разглядел мою фигуру из-за дождя. Или, возможно, прекрасно меня видел.

Я дошла до дома, промокнув до нитки и с трудом переводя дыхание. Швейцар, ночной сторож, несколько соседей и пять-шесть любопытных толпились неподалеку от подъезда, сокрушаясь по поводу затопленного водой подвала. Никем не замеченная, я взлетела по лестнице, снимая на ходу платок и ища ключи, и наконец вздохнула с облегчением, радуясь, что добралась домой, не встретившись со своим преследователем. Больше всего мне хотелось погрузиться в теплую ванну, чтобы согреть заледеневшую под дождем кожу и забыть обо всех тревогах этого дня. Однако облегчение было недолгим. Оно длилось ровно несколько секунд, потребовавшихся мне, чтобы дойти до двери, войти в квартиру и увидеть нечто из ряда вон выходящее.

В зале горела лампа, но этому еще можно было найти какое-то объяснение: возможно, донья Мануэла или мои помощницы, которые, уходя, обычно выключали везде свет, на сей раз просто забыли проверить комнаты. Так что вовсе не это заставило меня содрогнуться, а обнаруженное в прихожей. Плащ. Светлый мужской плащ. Он висел на вешалке, и с него со зловещей невозмутимостью стекала вода.

43

Хозяин плаща ждал меня в зале, сидя в кресле. В течение какого-то времени, показавшегося мне бесконечным, я не могла произнести ни слова. Незваный гость тоже хранил молчание. Мы просто смотрели друг на друга, охваченные вихрем чувств и воспоминаний.

— Тебе понравился фильм? — наконец спросил он.

Я ничего не ответила. Это был человек, следовавший за мной по пятам в последние дни. Тот самый человек, который пять лет назад ушел из моей жизни, приняв то, что я полюбила другого: тогда он исчез в тумане вместе с печатной машинкой, одетый в такой же плащ, какой носил и сейчас. Игнасио Монтес, мой первый жених, вновь объявившийся в моей жизни.

— Я смотрю, у тебя все великолепно, Сирита, — добавил он, поднимаясь и направляясь ко мне.

— Что ты здесь делаешь, Игнасио? — в конце концов прошептала я.

На мне все еще было пальто, и вода, стекая с него, образовала на полу лужицы, но я по-прежнему стояла не шелохнувшись.

— Пришел, чтобы встретиться с тобой, — ответил он. — Иди высушись и переоденься, нам нужно поговорить.

Он улыбался, и его улыбка не предвещала ничего хорошего. Внезапно я осознала, что от двери меня отделяет всего несколько метров: я могла броситься прочь, сбежать по лестнице, прыгая через три ступеньки, выскочить на улицу и попытаться скрыться. Однако тотчас отбросила эту мысль, понимая, что не следует действовать безрассудно, не узнав сначала, в чем дело, поэтому просто подошла к нему и посмотрела в лицо.

— Чего ты хочешь, Игнасио? Как ты сюда попал, зачем пришел, почему ты за мной следишь?

— Не все сразу, Сира, не все сразу. Задавай вопросы по одному, не нужно так нервничать. Но сначала, если не возражаешь, мне бы хотелось, устроиться поудобнее. Знаешь, я немного устал. Вчера ты заставила меня провести бессонную ночь. Не нальешь мне чего-нибудь выпить?

— Ты раньше не пил, — заметила я, стараясь сохранять спокойствие.

Смех Игнасио, холодный, как лезвия моих ножниц, прорезал зал из конца в конец.

— Какая у тебя прекрасная память. После всех интересных событий, которые, не сомневаюсь, произошли с тобой за последние годы, ты до сих пор помнишь такие мелочи — просто невероятно!

Да, возможно, это казалось невероятным, но я действительно помнила. Не только это, но и многое другое. Наши бесконечные вечерние прогулки, танцы во время ночных гуляний. Его оптимизм и нежность, наши планы в те времена, когда я была простой бедной портнихой, собиравшейся замуж за человека, чье присутствие наполняло сейчас мое сердце тревогой и страхом.

— Что ты будешь пить? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал невозмутимо и не выдал моего волнения.

— Виски. Коньяк. Что угодно — то, что ты предлагаешь обычно другим гостям.

Я налила ему коньяк, остававшийся на дне бутылки, не допитой прошлым вечером Бейгбедером. Вновь повернувшись к Игнасио, я обратила внимание на его костюм — серый и неприметный, он был сшит из довольно дорогой ткани и неплохо скроен, но вышел явно не из тех ателье, где одевались люди, окружавшие меня в последнее время. Я поставила бокал на столик перед Игнасио и вдруг заметила лежавшую там коробку конфет из «Эмбасси», завернутую в серебристую бумагу и изящно перевязанную розовой лентой.

— Какой-то поклонник прислал тебе презент, — сказал он, касаясь коробки кончиками пальцев.

Я промолчала. Дыхание перехватило, и я не могла произнести ни звука. Я знала, что где-то в обертке этого неожиданного гостинца находится зашифрованное сообщение от Хиллгарта: сообщение, которое должна прочитать только я.

Я села поодаль, в углу дивана, все еще скованная и в насквозь промокшей одежде. Сделав вид, будто конфеты нисколько меня не интересуют, я молча смотрела на Игнасио, убирая с лица мокрые пряди волос. Он был такой же худой, как прежде, но лицо его изменилось. На висках появились первые проблески седины, хотя ему было немногим за тридцать. Под глазами залегли темные круги, в углах рта образовались складки. У него было усталое лицо человека, не избалованного покоем.

— Да, Сира, сколько времени прошло…

— Пять лет, — бросила я. — А теперь скажи наконец, зачем ты пришел.

— По нескольким причинам, — ответил Игнасио. — Но прежде чем начать разговор, думаю, тебе стоит переодеться. И принеси мне свои документы. Спрашивать их у тебя на выходе из кинотеатра показалось мне невежливым, учитывая твое теперешнее положение.

— А почему я должна показывать тебе документы?

— Потому что, насколько я слышал, ты теперь гражданка Марокко.

— А тебе какое до этого дело? У тебя нет права вмешиваться в мою жизнь.

— Кто тебе сказал, что нет?

— Нас с тобой давно ничто не связывает. Я уже другой человек, Игнасио, у меня нет ничего общего ни с тобой, ни с кем бы то ни было из моего прошлого. За эти годы в моей жизни произошло много всего, и я совсем не та, какой была раньше.

— Мы все уже не те, какими были, Сира. Никто не мог остаться прежним после войны, которую мы пережили.

Между нами повисло молчание. В голове, как встревоженные чайки, закружили, сталкиваясь друг с другом, тысячи не подчинявшихся воле воспоминаний. Передо мной сидел мужчина, который мог стать отцом моих детей, добрый и честный человек, когда-то обожавший меня и получивший взамен кинжал в сердце. Этот человек способен превратиться в самый страшный кошмар: возможно, все эти годы в его душе жила обида и злость, и теперь он готов на что угодно, лишь бы заставить меня заплатить за предательство. Например, выдать полиции, обвинив, что я не та, за кого себя выдаю, и раскопать давние обвинения против меня, мои старые долги.

— Где ты был во время войны? — спросила я, с трудом преодолевая страх.

— В Саламанке. Поехал туда на несколько дней проведать маму, и в это время началось восстание. Я присоединился к националистам — у меня не было другого выхода. А ты?

— Я жила в Тетуане, — не задумываясь ответила я. Возможно, не стоило говорить так откровенно, но было уже поздно поворачивать назад. Как ни странно, мой ответ обрадовал Игнасио. Его губы тронула слабая улыбка.

— Понятно, — тихо произнес он. — Понятно, теперь все сложилось.

— Что сложилось?

— То, что мне требовалось о тебе знать.

— Тебе ничего не нужно обо мне знать, Игнасио. Единственное, что тебе нужно, — это забыть меня и оставить в покое.

— Я не могу, — твердо произнес он.

Я не стала спрашивать почему: побоялась, что он попросит объяснений, начнет упрекать за предательство и причиненные страдания. Или еще того хуже: он мог сказать, что все еще меня любит, и умолять вернуться.

— Ты должен уйти, Игнасио, должен выкинуть меня из головы.

— Не могу, дорогая, — повторил он, на этот раз несколько язвительно. — Я был бы рад никогда не вспоминать о женщине, разбившей мое сердце, но, увы, это невозможно. Я работаю в Главном управлении безопасности министерства внутренних дел. Моя обязанность — следить за иностранцами, приезжающими в нашу страну, в особенности за теми, кто намеревается жить в Мадриде постоянно. И ты — одна из этих людей. К тому же заслуживающая повышенного внимания.

Я не знала, смеяться мне или плакать.

— Чего ты хочешь? — спросила я, вновь обретя дар речи.

— Документы, — потребовал Игнасио. — Паспорт и сопроводительные таможенные бумаги на вещи, привезенные из-за границы. Но сначала переоденься.

Он говорил холодно и уверенно, по-деловому. И совсем не походил на того Игнасио, нежного и по-детски простодушного, чей образ хранила моя память.

— Ты можешь показать мне удостоверение? — тихо спросила я. Я чувствовала, что он не лгал, но мне нужно было выиграть время, чтобы прийти в себя.

Игнасио вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник, ловко раскрыл его одной рукой и привычным жестом продемонстрировал удостоверение. Там действительно была его фотография, имя, должность и название упомянутой им организации.

— Подожди минуту, — пробормотала я.

Войдя в свою комнату, я торопливо сняла с вешалки в шкафу белую блузку и синюю юбку, после чего выдвинула ящик с нижним бельем. Мои пальцы коснулись писем Бейгбедера, спрятанных под сложенными комбинациями. Я заколебалась, не зная, что делать: оставить их там, где они лежали, или срочно перепрятать в более надежное место. Глаза быстро скользнули по комнате: на шкаф, под матрас? Или за зеркало на туалетном столике? Или в коробку с туфлями?

— Побыстрее, пожалуйста, — донесся из зала голос Игнасио.

Я засунула письма подальше, хорошенько спрятала под бельем и решительно задвинула ящик. Не имело смысла перепрятывать: в любом месте их можно найти или не найти, это вопрос исключительно везения.

Я переоделась, достала документы из прикроватной тумбочки и вернулась в зал.

— Харис Агорик, — медленно прочитал Игнасио, когда я вручила ему паспорт. — Место рождения — Танжер, место проживания — Танжер. Дата рождения та же, что у Сиры Кироги, — надо же, какое совпадение.

Я ничего не ответила. Почувствовала внезапно подступившую тошноту и с огромным трудом подавила ее.

— Можно узнать, с чем связана эта перемена гражданства?

Ситуация, в которой я оказалась, была совершенно неожиданной: такого поворота событий я не предусмотрела, и Хиллгарт, разумеется, тоже. Мне пришлось на ходу придумывать правдоподобную версию.

— У меня украли паспорт, и я не могла восстановить его, поскольку в Испании шла война. Один хороший друг похлопотал, чтобы я получила марокканское гражданство и у меня не было проблем с документами. Это не фальшивый паспорт, можешь проверить.

— Я уже это сделал. А имя?

— Мне посоветовали сменить его, чтобы оно походило на восточное.

— Харис Агорик — разве это арабское имя?

— Это на тарифите, наречии рифов, — солгала я, проявив лингвистические познания, полученные благодаря Бейгбедеру.

Игнасио несколько секунд хранил молчание, не сводя с меня глаз. Живот скрутило, но я изо всех сил старалась не выдать свою нервозность, бросившись в туалет.

— Я хотел бы знать, какова цель твоего пребывания в Мадриде, — потребовал Игнасио.

— Я здесь работаю. Шью, как и раньше, — ответила я. — Это мое ателье.

— Покажи мне его.

Мы прошли с Игнасио в соседний зал, и я молча продемонстрировала ему рулоны тканей, модели костюмов и модные журналы. Затем провела его по коридору, открывая двери в комнаты. Безупречно чистые примерочные. Туалет для клиенток. Мастерская, полная обрезков тканей, выкроек и манекенов с наполовину готовыми заказами. Гладильная с дожидавшимися своей очереди вещами. Кладовка. Мы с Игнасио шли рядом, как в прежние времена во время наших прогулок. Мне вспомнилось, что тогда он был выше почти на голову, а теперь разница между нами казалась меньше. И виной тому были не издержки памяти: когда я была обычной швеей в ателье, а он — безработным служащим, я почти не носила каблуки, а сейчас, пять лет спустя, туфли делали меня выше на полголовы.

— А что там, в глубине? — спросил Игнасио.

— Моя спальня, две ванные и четыре комнаты: две из них — для гостей, а две другие пустуют. Еще там есть столовая, кухня и комната для прислуги, — без запинки перечислила я.

— Я хочу посмотреть все это.

— Зачем?

— Я не обязан давать тебе объяснения.

— Хорошо, — пробормотала я.

И принялась показывать ему комнаты одну за другой: желудок сжимался от страха, но я вела себя с напускной невозмутимостью и старалась скрыть от него дрожание пальцев, когда бралась за ручку двери или включала свет. Письма Бейгбедера лежали в шкафу в моей спальне, под нижним бельем, и у меня начинали трястись колени при мысли, что Игнасио решит выдвинуть ящик и обнаружит их. Когда мы вошли в спальню, я с замирающим сердцем следила, как он неторопливо обходит комнату, осматривая все вокруг. Он с притворным интересом полистал роман, лежавший на прикроватной тумбочке, и вернул его на место, потом провел кончиками пальцев по краю кровати, взял щетку с туалетного столика и выглянул на балкон. Я очень надеялась, что на этом осмотр спальни будет закончен, но мои надежды не оправдались. Игнасио взялся за то, чего я больше всего боялась, — открыл отделение шкафа, где висела верхняя одежда, коснулся рукава одного жакета, пояса другого и притворил дверцу. Затем открыл второе отделение, и у меня перехватило дыхание. Его взгляд остановился на ящиках. Он выдвинул верхний, в котором лежали платки, приподнял их один за другим и задвинул ящик. Затем заглянул в следующий, с чулками. Я сглотнула слюну. Когда его пальцы коснулись третьего ящика, я почувствовала, что пол уходит у меня из-под ног. Там, под шелковыми комбинациями, лежали письма, подробнейшим образом рассказывавшие от первого лица об обстоятельствах громкой министерской отставки, которую обсуждали по всей Испании.

— Мне кажется, ты заходишь слишком далеко, Игнасио, — с трудом выдавила я.

Он задержал пальцы на ручке ящика, словно обдумывая, как поступить. Меня бросило в жар, потом в холод, во рту пересохло, и в голове пронеслось, что это конец.

— Что ж, пойдем дальше, — бросил Игнасио, закрыл дверцу шкафа, и я едва сдержалась, чтобы не вздохнуть с облегчением и не расплакаться.

Я, как могла, взяла себя в руки и без особого энтузиазма продолжила знакомить его со своим жилищем. Он осмотрел ванную и обеденный стол, кладовку, где я хранила продукты, и раковину, в которой мои помощницы стирали одежду. Дальше этого он не пошел — не знаю почему: из уважения ко мне, из деликатности или такие границы устанавливали его должностные инструкции. Мы молча вернулись в зал, и я благодарила Бога за то, что осмотр моей квартиры не перерос в тщательный обыск.

Игнасио уселся на прежнее место, и я устроилась напротив.

— Ну что, все в порядке?

— Нет, — резко ответил он. — Ничего не в порядке.

Я зажмурилась и вновь открыла глаза.

— Что не так?

— Все не так. Все не так, как должно быть.

Внезапно в моем сознании забрезжила догадка.

— А что ты собирался обнаружить, Игнасио? Что такое ты пытался здесь найти и не нашел?

Он молчал.

— Ты думал, что все это ширма, верно?

Игнасио вновь проигнорировал мой вопрос и направил разговор в другое русло, снова перехватив инициативу.

— Мне прекрасно известно, кто тебе обеспечил все эти декорации.

— Какие декорации? — спросила я.

— Декорации, чтобы разыгрывать этот спектакль с ателье.

— Это никакой не спектакль. Я работаю здесь по-настоящему. Больше десяти часов в день, семь дней в неделю.

— Сильно сомневаюсь, — скептически произнес Игнасио.

Я подошла к нему и, сев рядом, на подлокотник кресла, взяла его за руку. Он не отстранился, но и не взглянул на меня. Я медленно провела его пальцами по своим ладоням, чтобы он почувствовал каждый миллиметр моей кожи. Мне хотелось продемонстрировать ему доказательства своего ежедневного труда — мозоли и загрубевшие участки, появившиеся на моих руках от ножниц, иголок и наперстков за долгие годы работы. Я заметила, что мои прикосновения его волнуют.

— Видишь, Игнасио, эти руки привыкли трудиться. Я представляю, что ты вообразил обо мне и о моей жизни, но хочу, чтобы ты знал: я зарабатываю своими руками, меня никто не содержит. Мне очень жаль, что я заставила тебя страдать, ты не представляешь, как меня это огорчает. Я нехорошо поступила с тобой, но все это уже в прошлом и вернуться назад невозможно; ты ничего не исправишь, вмешиваясь в мою жизнь и ища в ней несуществующих призраков.

Я перестала водить его пальцами по своей ладони, но все еще держала его руку. Сначала она была ледяной, но постепенно начала согреваться.

— Хочешь знать, что было со мной после нашего расставания? — тихо спросила я.

Он молча кивнул, по-прежнему не глядя на меня.

— Мы уехали в Танжер. Я забеременела, и Рамиро меня бросил. Я потеряла ребенка. Осталась одна в чужой стране, больная, без дома, без денег и с огромным долгом, свалившимся на меня по вине Рамиро. Меня держала под надзором полиция, я жила в страхе и неизвестности, и мне пришлось ввязаться в одно не совсем законное дело. Потом, благодаря помощи подруги, мне удалось открыть ателье, и я снова начала шить. Я трудилась день и ночь, и у меня появились новые друзья, самые разные люди. Передо мной открылась иная жизнь, но я никогда не переставала работать. Я познакомилась с человеком, в которого могла бы влюбиться и, возможно, снова узнала бы счастье. Он был иностранным журналистом, и я знала, что рано или поздно ему придется уехать, поэтому не позволила себе завязать отношения: боялась снова страдать, боялась, что мое сердце вновь будет растерзано, как тогда, когда меня оставил Рамиро. А теперь я вернулась в Мадрид, одна, и продолжаю работать — ты только что видел все собственными глазами. А то, что произошло между мной и тобой… не сомневайся, мой грех не остался без искупления. Не знаю, насколько тебя это утешит, но можешь быть уверен: боль, которую я тебе причинила, вернулась ко мне сполна. Если существует Божье воздаяние, то меня оно уже постигло, и, думаю, все мои страдания уравновесили чашу весов.

Не знаю, какое действие произвели на Игнасио мои слова: тронули его, успокоили или ввергли в еще большее смятение. Мы сидели несколько минут молча, я все еще держала его за руку, наши тела находились слишком близко, и мы оба это сознавали. В конце концов я поднялась и вернулась на свое место.

— Что тебя связывает с министром Бейгбедером? — задал Игнасио очередной вопрос. Его тон был уже не жестким, хотя в то же время и не слишком мягким. В нем появилось нечто среднее между доверительностью, установившейся между нами несколько минут назад, и безграничной холодностью, исходившей от него в начале нашей встречи. Я заметила, что Игнасио старался снова держаться официально, и вскоре, к своему разочарованию, обнаружила, что ему это удалось без особых усилий.

— Хуан Луис Бейгбедер мой друг, мы познакомились, когда я жила в Тетуане.

— В каком смысле — «друг»?

— Мы не любовники, если ты об этом.

— Вчера он провел с тобой ночь.

— Он провел ночь в моем доме, а не со мной. Я не обязана давать тебе отчет о своей личной жизни, но в этом случае предпочту все разъяснить: между мной и Бейгбедером нет близких отношений. Нет, и не было. Ни вчера, ни когда бы то ни было. Никакой министр меня не содержит.

— Почему в таком случае?

— Почему между нами ничего не было или почему меня не содержит никакой министр?

— Почему он пришел к тебе в дом и остался почти до восьми утра?

— Потому что вчера узнал о своей отставке, и его тяготило одиночество.

Поднявшись, Игнасио подошел к одному из балконов и, глядя на улицу, снова заговорил, держа руки в карманах:

— Бейгбедер настоящий кретин. Предатель, продавшийся британцам. Полоумный, спутавшийся с английской шлюхой.

Я горько засмеялась и, подойдя к Игнасио, остановилась за его спиной.

— Ты ничего не знаешь, Игнасио. Ты работаешь в министерстве внутренних дел, и твоя обязанность — нагонять страх на иностранцев, появляющихся в Мадриде, но не имеешь ни малейшего понятия, кто такой полковник Бейгбедер и почему он поступал именно так, а не иначе.

— Я знаю то, что должен знать.

— Что?

— Он заговорщик, предавший свою родину. И никчемный министр. Об этом говорят все вокруг, начиная с прессы.

— Как будто этой прессе можно верить… — с иронией заметила я.

— А кому можно верить в таком случае? Твоим новым друзьям-иностранцам?

— Возможно. Они знают намного больше, чем вы.

Игнасио резко повернулся и в несколько шагов приблизился ко мне вплотную.

— И что же они знают? — хрипло спросил он.

Я поняла, что не следует больше ничего говорить, и позволила ему продолжить.

— Разве они знают, что я могу сделать так, чтобы тебя депортировали этим же утром? Разве они знают, что тебя могут задержать, объявить липой твой экзотический марокканский паспорт и в два счета выслать из страны, — никто и моргнуть не успеет? Твой друг Бейгбедер уже не министр, так что ты осталась без покровителя.

Он стоял так близко, что я отчетливо видела щетину на его подбородке, отросшую после утреннего бритья. Я видела, как его кадык поднимается и опускается, когда он говорит, и различала каждое движение его губ, которые когда-то меня целовали, а теперь изливали поток жестоких угроз.

Я решила разыграть одну карту. Такую же фальшивую, какой была сама.

— Бейгбедера уже нет, но мне могут помочь и другие люди. У моих клиенток влиятельные мужья и любовники, и многих из них я хорошо знаю лично. Так что в случае необходимости я могу моментально получить дипломатическое убежище в нескольких иностранных посольствах, начиная с немецкого, из которого держат на коротком поводке вашего собственного министра. Мне не составит труда все уладить одним телефонным звонком. А вот у кого скорее всего возникнут проблемы, так это у тебя, если ты продолжишь совать нос не в свои дела.

Мне никогда в жизни не приходилось лгать с такой дерзостью, но, возможно, именно невероятность лжи помогла говорить столь надменно и самоуверенно. Не знаю, поверил ли мне Игнасио. Вероятно, да: ведь все мои слова звучали так же неправдоподобно, как история моей жизни, но я — его бывшая невеста, а теперь гражданка Марокко — стояла перед ним живым доказательством того, что даже самое, казалось бы, невероятное может однажды оказаться реальностью.

— Это мы еще посмотрим, — процедил Игнасио сквозь зубы.

Он отошел от меня и снова уселся в кресло.

— Ты мне не нравишься таким, каким стал, Игнасио, — прошептала я.

Он горько усмехнулся.

— А кто ты такая, чтобы судить меня? Считаешь себя выше других, потому что переждала войну в Африке, а теперь вернулась, изображая важную персону? Считаешь себя лучше меня, потому что принимаешь в своем доме министров-предателей и получаешь в подарок конфеты, когда все сейчас даже черный хлеб и чечевицу покупают по карточкам?

— Я сужу тебя, потому что ты не чужой мне человек и я желаю тебе добра, — чуть слышно произнесла я.

Игнасио вновь ответил усмешкой. На этот раз — еще более горькой. И в то же время более искренней.

— Тебе нет дела ни до кого, кроме себя самой, Сира. Я, мне, меня, со мной. Я работала, я страдала, я искупила свою вину: я, я, я! Никто больше тебя не интересует, никто. Разве ты попыталась узнать, что стало с близкими людьми после войны? Тебе хоть раз пришло в голову наведаться в родной квартал и спросить, не нужна ли кому-нибудь помощь? Ты знаешь, что было с твоими соседями и подругами за все эти годы?

Его слова стали для меня словно горстью соли, неожиданно брошенной в открытые глаза. Мне нечего было ответить Игнасио: я действительно ничего не знала, потому что таков был мой выбор. Я строго соблюдала полученные указания. Мне приказали не выходить за пределы определенной территории, и я не отступала от этой инструкции. Я старалась не видеть другой Мадрид, настоящий, каким он был на самом деле. Моя жизнь протекала внутри идиллического мирка, и я заставляла себя не смотреть на другое лицо города, с изрытыми взрывами улицами и изуродованными домами, без стекол в окнах и с зиявшими в стенах пробоинами. Я предпочитала не останавливать взгляд на семьях, копавшихся в мусоре в поисках картофельных очистков, на одетых в траур женщинах, бродивших по улицам с младенцами на иссохших руках, не замечать стайки грязных, босых и сопливых детей с обритыми, покрытыми коростой головами, которые дергали прохожих за рукав, прося милостыню: «Подайте, сеньор, ради всего святого, подайте, сеньорита, Бог вас вознаградит». Я была агентом британской разведки, добросовестно выполнявшим свою работу. Слишком добросовестно. Отвратительно добросовестно. Я безукоризненно соблюдала полученные инструкции: не появлялась в своем квартале и не возвращалась в мир своего прошлого. Я не пыталась узнать, что случилось с некогда близкими мне людьми, с подругами моего детства. Не побывала на своей площади, на своей улице, не поднялась по лестнице своего дома. Не постучала в дверь соседей, чтобы узнать, что было с ними во время войны и как они выживали потом: кто из них умер, кого бросили в тюрьму, как сводили концы с концами оставшиеся в живых. Мне не хотелось слушать, из какой гнили они готовили себе еду, а их дети болели туберкулезом, недоедали и ходили босые. Мне не было никакого дела до их жалкого существования, с их вшами и обморожениями. Я принадлежала к совершенно другому миру — миру международного шпионажа, роскошных отелей, изысканных салонов красоты и коктейлей в час аперитива. Ко мне не имела никакого отношения та убогая среда мышиного цвета, пропитанная запахом мочи и вареной свеклы.

— Ты ведь ничего не знаешь о них, не так ли? — медленно продолжал Игнасио. — Ну так послушай меня, я тебе расскажу. Твой сосед Норберто погиб в сражении за Брунете, его старшего сына расстреляли сразу после того, как войска националистов вошли в Мадрид, — он, правда, тоже преуспел в уничтожении своих противников. Средний сын сейчас на каменоломне в Куэльгамурос, а младший — в тюрьме «Эль-Дуэсо», он коммунист, так что выйдет оттуда очень не скоро, если его вообще не казнят. А их мать, сеньора Энграсия, которая нянчила тебя как собственную дочь, когда твоя мама уходила на работу, осталась совсем одна: она почти ослепла и ходит по улицам как безумная, ощупывая все палкой. В твоем квартале нет сейчас ни голубей, ни кошек, их всех давно уже съели. А хочешь знать, что стало с твоими подругами, с которыми ты вместе играла на Пласа-де-ла-Паха? Об этом я тоже могу тебе рассказать: Андреита погибла от разрыва снаряда на улице Фуэнкарраль, по дороге на работу в ателье…

— Хватит, Игнасио, не нужно больше ничего говорить, — сказала я, пытаясь скрыть смятение. Однако он, казалось, не услышал меня и продолжил невозмутимо перечислять ужасы:

— Соле, та, что из молочного магазина, закрутила с ополченцем — он сделал ей близнецов и исчез, не дав им даже своей фамилии; у нее не было средств к существованию, и детей забрали в приют — что с ними стало потом, неизвестно. Говорят, сейчас она предлагает себя грузчикам на рынке Себада, обслуживая их прямо там, у кирпичной стены, всего за одну песету.

Слезы выступили у меня на глазах и потекли по щекам.

— Замолчи, Игнасио, замолчи, ради Бога, — прошептала я, но он не обратил никакого внимания.

— Агустина и Нати, дочери птичника, вступив в комитет медсестер, работали во время войны в госпитале Сан-Карлос. Потом, когда все закончилось, их забрали и увезли из дома на пикапе; сейчас они находятся в тюрьме «Лас-Вентас», их судили и приговорили к тридцати годам заключения. А Трини, булочница…

— Замолчи, Игнасио, перестань… — взмолилась я.

Он наконец смилостивился.

— Я мог бы рассказать тебе еще много историй, я сам их вдоволь наслушался. Ко мне каждый день приходят люди, знавшие нас в прежние времена. И все заводят одну и ту же песню: помните, дон Игнасио, мы с вами однажды разговаривали, когда вы были женихом Сириты, дочки сеньоры Долорес, портнихи, которая жила на улице Редондилья…

— Зачем они к тебе приходят? — сквозь слезы спросила я.

— За одним и тем же: просят вытащить из тюрьмы родственника, спасти кого-то от смертной казни, помочь устроиться на работу — на какую угодно, хоть самую жалкую… Ты не представляешь, что творится каждый день в Главном управлении: приемные, коридоры и лестницы все время забиты напуганными людьми, ждущими своей очереди. Они готовы терпеть все, что угодно, за самую малость — чтобы их приняли, выслушали, подсказали, где искать потерявшегося близкого человека, или объяснили, к кому обратиться с просьбами об освобождении родственника… Особенно много приходит женщин, целые толпы. Они остались одни с детьми на руках, и им не на что жить.

— И ты можешь чем-нибудь им помочь? — спросила я, пытаясь справиться с охватившей меня тоской.

— Мало чем. Почти ничем. Преступления, имеющие отношение к войне, рассматривают военные трибуналы. Люди приходят ко мне просто от отчаяния — так же как к любому другому знакомому, работающему в администрации.

— Но ведь ты служишь этому режиму…

— Я всего лишь обычный сотрудник, и у меня нет никакой власти, маленький винтик в большом механизме, — возразил Игнасио. — Я мало что могу для них сделать: разве что выслушать рассказ об их бедах, посоветовать, куда следует обратиться, и дать им пару дуро, если дела совсем плохи. Я ведь даже не член Фаланги: сражался на войне за тех, на чьей стороне оказался случайно, и судьбе было угодно, чтобы они вышли победителями. Потом я вернулся на работу в министерство и стал заниматься положенными делами. Если честно, я не являюсь ни чьим сторонником: видел слишком много ужасов и потерял ко всем уважение. Просто выполняю свои обязанности, потому что это моя работа, которая меня кормит. Не открываю рот, гну шею и вкалываю как вол, чтобы прокормить семью, — вот и все.

— Я не знала, что у тебя есть семья, — сказала я, вытирая глаза платком, который протянул мне Игнасио.

— Я женился в Саламанке, и после войны мы вернулись в Мадрид. У меня жена и двое маленьких сыновей, и каждый день, каким бы тяжелым и отвратительным он ни был, я знаю, что вечером отправлюсь домой, где меня ждут. Наше жилище, конечно, не может даже сравниться с твоей роскошной квартирой, но там всегда горит жаровня и звучит детский смех. Моих сыновей зовут Игнасио и Мигель, жену — Амалия. Я никогда не любил ее так, как тебя, она не из тех, на кого оборачиваются на улице, и я не испытал к ней и четверти того желания, какое испытывал сегодня к тебе, когда ты сидела рядом со мной и держала меня за руку. Но я ни разу не видел уныния на ее лице, она поет на кухне, готовя то немногое, что у нас есть, и обнимает меня среди ночи, когда меня мучают кошмары и я кричу, видя во сне, будто мне снова приходится воевать и меня могут убить.

— Мне очень жаль, Игнасио, — чуть слышно произнесла я. Слезы душили меня, не давая говорить.

— Может, я конформист и посредственность, слуга реваншистского режима, — добавил он, глядя мне прямо в глаза. — Но ты не имеешь права заявлять, нравится тебе или нет тот человек, которым я стал. Ты не можешь читать мне нравоучения, Сира, потому что если я плох, то ты еще хуже. В моем сердце по крайней мере осталась еще капля сострадания, а в твоем, похоже, уже нет. Ты всего лишь эгоистка, живущая в огромном доме, в котором из каждого угла веет одиночеством, ты оторвалась от своей родины, от своего народа и не способна думать ни о ком, кроме себя.

Я хотела крикнуть ему, чтобы он замолчал, оставил меня в покое и навсегда исчез из моей жизни, но, прежде чем смогла произнести хоть слово, из груди моей хлынул поток рыданий, словно там, внутри, что-то прорвало. Я расплакалась. Закрыв руками лицо, безутешно, безудержно. Когда же наконец смогла взять себя в руки и вернулась к реальности, часы показывали больше полуночи и Игнасио уже не было рядом. Он ушел бесшумно и незаметно, проявив ту деликатность, с какой всегда со мной обращался. Однако тревога и страх, вызванные его посещением, никуда не исчезли. Я не знала, каковы будут последствия этого визита и какая участь ждет теперь Харис Агорик. «Может быть, — думала я, — Игнасио сжалится над женщиной, которую когда-то так сильно любил, и оставит меня в покое. Или, как исполнительный служащий Новой Испании, он предпочтет доложить начальству о своих подозрениях, рассказав, что я вовсе не та, за кого себя выдаю. И тогда, возможно — как он сам мне пригрозил, — я буду арестована. Или выслана из страны. Или просто исчезну».

На столе передо мной по-прежнему лежала коробка конфет, намного менее безобидная, чем могло показаться на первый взгляд. Я распаковала и открыла ее одной рукой, вытирая другой последние слезы. Внутри было лишь две дюжины конфет из молочного шоколада. Тогда я внимательно изучила обертку и в конце концов обнаружила на розовой ленте, которой перевязали коробку, едва заметную прерывистую линию. Мне потребовалось всего три минуты, чтобы расшифровать ее. «Срочно встретиться. Консультация доктора Рико. Каракас, 29. Одиннадцать утра. Соблюдайте максимальную осторожность».

Рядом с коробкой конфет стоял нетронутый бокал коньяка, который я налила Игнасио несколько часов назад. Да, он прав, мы оба изменились и стали другими людьми. Однако, несмотря на это, кое-что все же осталось неизменным: Игнасио по-прежнему не притрагивался к спиртному.

 

Часть IV

44

Несколько сотен роскошно одетых и беззаботных людей встретили 1941 год в Королевском зале «Казино-де-Мадрид», под звуки кубинского оркестра. И одной из приглашенных на этот праздник была я.

Я собиралась провести этот вечер одна или в обществе доньи Мануэлы и девушек, чтобы разделить с ними жареного каплуна и бутылку сидра, однако настойчивые уговоры двух моих клиенток, сестер Альварес-Викунья, заставили меня изменить планы. Не испытывая большого энтузиазма, я все же постаралась навести марафет: мне сделали прическу, собрав волосы в низкий узел, и я тщательно нанесла макияж, подведя глаза марокканским колем, чтобы придать своему облику восточный колорит. Для этого случая я сшила подобие туники серебристого цвета, с просторными рукавами и широким поясом — нечто среднее между экзотическим мавританским кафтаном и элегантным европейским вечерним платьем. За мной заехал Эрнесто, холостой брат пригласивших меня клиенток — молодой человек с птичьим лицом, обращавшийся со мной со слащавой любезностью. Когда мы прибыли, я решительно поднялась по широкой мраморной лестнице и, очутившись в зале, сделала вид, будто не замечаю окружающего великолепия и обратившихся на меня любопытных взглядов. Я не стала рассматривать ни гигантские стеклянные люстры фабрики «Ла-Гранха», свисавшие с потолка, ни великолепную лепнину и росписи, украшавшие стены. От меня исходили только уверенность и самообладание, словно подобная роскошь — моя естественная среда обитания и я чувствую себя в ней как рыба в воде.

Однако это было совсем не так. И хотя моя жизнь протекала среди таких же ослепительных тканей, в каких блистали дамы в этот праздничный вечер, я в отличие от них проводила дни не в размеренной праздности, а в бесконечной работе, ненасытно поглощавшей мои силы и время и днем, и ночью.

Моя встреча с Хиллгартом состоялась два месяца назад, сразу после визита ко мне Бейгбедера и Игнасио. О первом из них я рассказала все до мельчайших подробностей, о втором же предпочла умолчать. Возможно, мне не следовало это скрывать, но что-то меня удержало: стыд, неуверенность или, может быть, страх. Я понимала, что появление в моем доме Игнасио — следствие моего неблагоразумия: я должна была поставить Хиллгарта в известность о слежке при первом же подозрении, и тогда, возможно, сотруднику министерства внутренних дел не удалось бы беспрепятственно проникнуть в мою квартиру и как ни в чем не бывало ждать меня в зале. Однако моя встреча с Игнасио была слишком личной, слишком волнующей и болезненной, чтобы рассказывать о ней представителю британских спецслужб. Конечно, утаив ее, я нарушила свод правил, которые обязана была соблюдать, но тем не менее поступила именно так на свой страх и риск. К тому же я не только это скрыла от Хиллгарта, ни слова не сказав, что новая помощница, принятая мной на работу, — человек из моего прошлого. К счастью, ни появление в ателье доньи Мануэлы, ни визит Игнасио не имели — по крайней мере пока — никаких последствий: никто не объявился на пороге с распоряжением о моей депортации, не вызвал на допрос в какое-нибудь зловещее учреждение, и призраки в плаще наконец перестали меня преследовать. Действительно ли меня решили оставить в покое или это было лишь временное затишье — оставалось только догадываться.

На встрече, куда Хиллгарт срочно вызвал меня после визита Бейгбедера, он вел себя с той же невозмутимостью, как и в первый день нашего знакомства, но интерес, проявленный им к мельчайшим деталям моего рассказа, дал мне понять, что в британском посольстве весьма обеспокоены новостью об отставке министра.

Мне без труда удалось найти адрес, указанный в зашифрованном сообщении: второй этаж старинного особняка, ничего подозрительного. Я нажала на звонок, и через несколько секунд дверь открыла немолодая медсестра, пригласив меня войти.

— Я на прием к доктору Рико, — объявила я, следуя полученным инструкциям.

— Пройдемте, пожалуйста.

Как я и предполагала, в просторной комнате, куда меня провели, ждал вовсе не доктор, а англичанин с густыми бровями, не имевший никакого отношения к врачебной практике. Хотя в «Эмбасси» я привыкла видеть его в синей форме военно-морских сил, на этот раз он был в гражданской одежде: элегантном костюме из серой фланели, светлой рубашке и галстуке в крапинку. Интерьер комнаты оказался обычным для медицинского кабинета: металлическая ширма, шкафы со стеклянными дверцами, полные склянок и аппаратов, кушетка в стороне, развешанные на стенах дипломы — и Хиллгарт довольно странно смотрелся среди всего этого. Он энергично пожал мне руку, и мы сразу перешли к делу, не теряя времени на приветствия и формальности.

Как только мы уселись, я начала рассказывать, поминутно вспоминая свою встречу с Бейгбедером и стараясь не упустить ни одной детали. Я передала Хиллгарту все услышанное от полковника, подробно описала его состояние, ответила на десятки вопросов и вручила ему письма для Розалинды. Мой рассказ длился более часа, и Хиллгарт все это время сидел неподвижно, напряженно наморщив лоб и выкуривая одну сигарету за другой.

— Пока неизвестно, какие последствия повлечет для нас эта отставка, но складывающаяся ситуация не внушает особого оптимизма, — произнес Хиллгарт, гася последнюю сигарету. — Мы проинформировали об этом Лондон, но еще не получили ответа и пребываем в ожидании. Поэтому я прошу вас быть очень осторожной и не допускать оплошностей. То, что вы приняли в своем доме Бейгбедера, могло сильно вам навредить; я понимаю, вы не могли не впустить его, и поступили правильно, успокоив и, возможно, удержав от еще более безрассудных поступков, но при этом подвергли себя огромному риску. Так что впредь будьте предельно благоразумны и старайтесь больше не попадать в подобные ситуации. И еще: обращайте внимание на подозрительных людей вокруг, в особенности возле вашего дома, — вы всегда должны помнить о возможной слежке.

— Я постараюсь, не беспокойтесь, — заверила я. Мне показалось, что Хиллгарт, вероятно, что-то подозревал о наблюдении за мной, но я предпочла об этом не спрашивать.

— Все еще больше осложнится — это единственное, что пока можно сказать с уверенностью, — добавил он, вновь протягивая мне руку, на этот раз уже на прощание. — Сейчас, когда они избавились от неудобного министра, мы полагаем, немцы значительно усилят свое влияние на территории Испании, поэтому всегда будьте бдительны и готовы к любым непредвиденным обстоятельствам.

В течение следующих месяцев я вела себя в полном соответствии с указаниями Хиллгарта: избегала рискованных ситуаций, старалась меньше появляться на людях и целиком сконцентрировалась на выполнении своих обязанностей. В ателье было много работы, и день ото дня ее становилось все больше. Относительное спокойствие, установившееся с появлением в мастерской доньи Мануэлы, продолжалось всего несколько недель: количество клиенток росло, и с приближением Рождества заказов стало столько, что мне самой пришлось трудиться в поте лица. Однако наряду с этим я выполняла и другую, тайную работу, о которой никто не догадывался. Подгоняя на одной из клиенток коктейльное платье, я одновременно получала информацию о том, кто приглашен в немецкое посольство на прием в честь Гиммлера, шефа гестапо, а снимая мерки с баронессы для ее нового костюма, узнавала, с каким энтузиазмом немцы ждали появления в Мадриде ресторана Отто Хорхера, столь популярного у нацистов в Берлине. Обо всем этом и многом другом я усердно информировала Хиллгарта, тщательно составляя короткие сообщения, шифруя их в виде стежков на выкройках и регулярно передавая все это по условленному каналу. Следуя его предостережениям, я старалась все время быть начеку и замечать происходящее вокруг. Кое-что действительно показалось мне странным, и я не знала, случайными ли были эти события. Однажды в субботу я не встретила в музее «Прадо» того молчаливого лысого человека, который обычно принимал у меня папку с выкройками: он исчез, и больше я его никогда не видела. Через несколько недель девушка, работавшая в гардеробе салона красоты, тоже исчезла, и вместо нее появилась другая женщина — немолодая и полная, но такая же невозмутимая, как ее предшественница. Повсюду кишели агенты, занимавшиеся слежкой, и я научилась распознавать этих людей — немцев огромного роста, безмолвных и мрачных, в длинных, почти до пят, пальто, и худых испанцев, нервно куривших возле подъездов, у входов в кафе или перед афишами. Хотя следили они не за мной, я старалась их избегать и, заметив, сворачивала куда-нибудь или переходила на другую сторону улицы. Иногда, чтобы не проходить мимо и не встречаться с ними лицом к лицу, я укрывалась в каком-нибудь магазине, останавливалась у продавщицы каштанов или возле витрины. Правда, бывали случаи, когда эти люди появлялись неожиданно и у меня не было возможности что-либо предпринять. Тогда я набиралась мужества и твердо шагала вперед, высоко подняв голову. Уверенная в себе, отстраненная, почти надменная, словно несла какую-то покупку или сумочку, полную косметики, а не выкройки с зашифрованными сообщениями, касавшимися жизни самых влиятельных фигур Третьего рейха в Испании.

Также я старалась быть в курсе всех политических событий. Каждое утро посылала Мартину — как когда-то Джамилю в Тетуане — в киоск за газетами «АВС», «Арриба», «Эль Алькасар». За завтраком, отхлебывая кофе с молоком, я знакомилась с событиями в Испании и Европе. Так мне стало известно, что новым министром иностранных дел стал Серрано Суньер, и я внимательно изучила новости о его поездке вместе с Франко в Андайю, где они встретились с Гитлером. Я прочитала также о тройственном пакте между Германией, Италией и Японией, о вторжении в Грецию и о множестве других событий, разворачивавшихся с головокружительной быстротой в это бурное время.

Я читала, шила и передавала сообщения. Передавала сообщения, читала и шила — в этом состояла моя жизнь в последние месяцы близившегося к концу года. Возможно, именно поэтому я приняла приглашение встретить Новый год в «Казино»: мне нужно было развеяться, чтобы стряхнуть накопившееся напряжение.

Марита и Тете Альварес-Викунья подошли ко мне, как только я вместе с их братом появилась в зале. Мы выразили взаимные восторги по поводу платьев и причесок друг друга, завели разговор ни о чем, и я, как всегда, небрежно обронила несколько слов на арабском и пару фраз на своем фальшивом французском. В то же время я украдкой оглядывала присутствовавших в зале и заметила несколько знакомых лиц, довольно много военных в форме и немцев со свастикой. В голове мелькнула мысль: «Сколько из этих людей, с беззаботным видом прогуливавшихся по залу, такие же, как и я, тайные агенты, только с другой стороны?» Несомненно, их здесь немало, и я решила быть настороже и внимательно за всем наблюдать, чтобы, по возможности, раздобыть интересную информацию для Хиллгарта. Пока я обдумывала эти планы, не забывая притворяться, будто с интересом слушаю разговор, одна из сестер, Марита, вдруг куда-то исчезла. Но через несколько минут вернулась под руку с мужчиной, которого я меньше всего ожидала встретить на этом празднике.

45

— Харис, дорогая, я хочу познакомить тебя с моим будущим свекром, Гонсало Альварадо. Он не раз бывал в Танжере и жаждет поговорить с тобой — может, вы даже найдете с ним общих знакомых.

Действительно, передо мной стоял не кто иной, как Гонсало Альварадо, мой отец. Он был во фраке и в руке держал граненый бокал с наполовину выпитым виски. В первое же мгновение, когда наши взгляды встретились, я поняла, что ему прекрасно известно, кто я такая. А в следующую секунду меня посетила догадка, что, вероятно, именно от него исходила идея пригласить меня на этот праздник. Когда он взял мою руку и поднес к губам, чтобы поцеловать, ни одному человеку в зале не пришло бы в голову, что это встреча отца с дочерью. Оставалось только гадать, как он узнал меня, ведь мы виделись всего один раз. Возможно, это зов крови, который нельзя обмануть? Или дело не в отцовском инстинкте, а в проницательности и хорошей памяти?

Гонсало похудел и поседел, но держался, как и прежде, с достоинством и уверенностью. Оркестр заиграл «Те зеленые глаза», и он пригласил меня на танец.

— Ты не представляешь, как я рад снова тебя видеть, — сказал он, и тон его показался мне искренним.

— Я тоже, — солгала я, слишком потрясенная столь неожиданной встречей, чтобы понять свои чувства.

— Значит, теперь у тебя другое имя, другая фамилия, и ты гражданка Марокко. Полагаю, ты не станешь рассказывать, с чем связаны эти изменения?

— Нет, думаю, не стоит. К тому же вам вряд ли будут интересны мои дела.

— Понятно; только прошу тебя, обращайся ко мне на ты.

— Как скажешь. Может быть, ты хочешь, чтобы я называла тебя папой? — с некоторой иронией спросила я.

— Вовсе не обязательно. Можно просто «Гонсало».

— Хорошо. Что ж, как у тебя дела, Гонсало? Если честно, я думала, ты погиб во время войны.

— Как видишь, я жив. Это очень длинная и совсем не праздничная история, чтобы рассказывать ее в новогоднюю ночь. Лучше скажи, как дела у мамы.

— Все хорошо. Она сейчас живет в Марокко, у нас ателье в Тетуане.

— Значит, вы все-таки послушались моего совета и вовремя уехали из Испании?

— Более или менее. Это тоже довольно длинная история.

— Что ж, возможно, ты мне расскажешь ее как-нибудь в другой раз. Мы могли бы встретиться с тобой, чтобы поговорить. Давай я приглашу тебя пообедать? — предложил Гонсало.

— Боюсь, не получится. Я почти никуда не выхожу, у меня слишком много работы. А сюда пришла, поддавшись на уговоры своих клиенток. Я и подумать не могла, что они неспроста проявили такую настойчивость. Но, как вижу, за этим любезным приглашением стоит нечто большее. Они сделали это по твоей просьбе, не так ли?

Гонсало не ответил ни «да», ни «нет», но подтверждение моих слов повисло в воздухе, смешавшись с аккордами болеро.

— Марита, невеста моего сына, хорошая девушка: добрая и восторженная, хотя и не слишком сообразительная. Как бы то ни было, я ею доволен: она единственная, кому удалось наконец остепенить балбеса Карлоса, твоего брата, и через пару месяцев они пойдут под венец.

Мы оба кинули взгляд на Мариту. В тот момент она шушукалась со своей сестрой Тете, и обе они, одетые в платья из ателье «У Харис», не спускали с нас глаз. Натянуто улыбнувшись, я подумала, что следует держать ухо востро со своими клиентками, которые, как сирены своим пением, заманили меня сюда в этот грустный последний вечер уходящего года.

Отец между тем продолжал говорить:

— Я трижды видел тебя этой осенью. В первый раз — когда ты вышла из такси и направилась в «Эмбасси»: я гулял со своей собакой метрах в пятидесяти оттуда, но ты меня не заметила.

— Да, я действительно тебя не заметила. Я почти всегда тороплюсь и мало смотрю по сторонам.

— Мне показалось, что это ты, но я видел тебя всего несколько секунд и подумал, что, возможно, ошибся. Второй раз я встретил тебя в субботу утром в музее «Прадо» — я люблю иногда там бывать. Я шел за тобой, держась поодаль, пока ты ходила по залам, все еще сомневаясь, что это действительно ты. Потом ты направилась в гардероб, забрала оттуда папку и уселась рисовать перед портретом Изабеллы Португальской работы Тициана. Я устроился в другом углу того же зала и оттуда наблюдал за тобой, пока ты не стала собирать вещи. Тогда я ушел, убедившись, что не ошибся. Это была ты, только очень изменившаяся: более зрелая, более уверенная и элегантная, но, несомненно, та самая девушка, моя дочь, с которой я познакомился накануне войны, походившая тогда на испуганного мышонка.

Мне не хотелось, чтобы отец углублялся в лирические воспоминания, и я поспешила спросить:

— А в третий раз?

— Всего пару недель назад. Ты шла по улице Веласкеса, а я ехал на машине с Маритой: мы обедали у наших друзей, Карлос тогда был занят. Мы оба тебя заметили, и, к моему огромному удивлению, Марита сказала, что ты ее новая модистка, приехала из Марокко и тебя зовут Харис — фамилию я не запомнил.

— Агорик. На самом деле это моя настоящая фамилия, только записанная наоборот. Кирога — Агорик.

— Неплохо звучит. Что ж, выпьем чего-нибудь, сеньорита Агорик? — усмехнувшись, предложил он.

Мы прошли через толпу и взяли с серебряного подноса у официанта два бокала шампанского. Оркестр заиграл румбу, и танцевальная площадка вновь стала заполняться парами.

— Думаю, мне не стоит открывать Марите твое настоящее имя и посвящать в наши с тобой отношения? — сказал Гонсало, как только мы остановились в спокойном месте. — Как я тебе сказал, она хорошая девушка, но уж очень любит сплетни и совсем не умеет хранить секреты.

— Я буду очень тебе благодарна, если ты ничего никому не расскажешь. Но в любом случае хочу, чтобы ты знал: мое новое имя получено абсолютно официально и мой марокканский паспорт — настоящий.

— Полагаю, для всех этих перемен у тебя были веские основания.

— Разумеется. Это придает моему ателье экзотический колорит, привлекающий клиенток, и в то же время избавляет меня от возможного преследования со стороны полиции — за кражу, в которой обвинил меня твой сын.

— Карлос заявил на тебя в полицию? — Рука Гонсало застыла в воздухе, не донеся бокал до рта. Его изумление казалось неподдельным.

— Нет, не Карлос, другой твой сын, Энрике. Это произошло незадолго до начала войны. Он обвинил меня в том, что я украла деньги и драгоценности, которые ты мне передал.

Сжатые губы Гонсало растянулись в горькой улыбке.

— Энрике убили через три дня после восстания. За неделю до этого мы с ним сильно повздорили. Он, с головой погрузившись в политику, чувствовал, что скоро должно что-то разразиться, поэтому настаивал, чтобы мы вывезли из Испании деньги, украшения и ценные вещи. Мне пришлось сообщить ему, что я передал тебе твою часть наследства; конечно, можно было этого не делать, но я предпочел открыть ему правду. Я рассказал ему все — про Долорес и про тебя.

— И твоему сыну это не понравилось, — заключила я.

— Энрике пришел в ярость и чего только мне не наговорил. Потом он позвал Серванду, старую служанку — ты, наверное, ее помнишь — и расспросил о вашем визите. Она заявила, что видела, как ты выбежала из квартиры со свертком в руках, — тогда-то он, должно быть, и сочинил эту нелепую версию насчет кражи. После ссоры Энрике ушел, хлопнув дверью так, что в доме зазвенели стекла. В следующий раз я увидел его только одиннадцать дней спустя, среди трупов на стадионе «Метрополитано», с простреленной головой.

— Мне очень жаль.

Гонсало вздохнул и пожал плечами, и в его глазах я увидела невыразимую горечь.

— Энрике отличался сумасбродством, но, несмотря ни на что, он был моим сыном. Наши отношения в последнее время складывались напряженно: он стал членом Фаланги, и мне это не нравилось. Однако по сравнению с тем, что творится сейчас, та Фаланга еще ничего. По крайней мере тогда фалангисты исходили из романтических идеалов и несколько утопических, но не лишенных смысла принципов. Кучка мечтателей — бездельников, правда, в своем большинстве, — не имеющих ничего общего с нынешними оппортунистами, которые, вскидывая руку, горланят «Лицом к солнцу» и неистово поклоняются покойному Хосе Антонио, хотя до войны ничего о нем даже не слышали. Теперь это сборище надутых и карикатурных людишек…

Но тут Гонсало вновь возвратился в мир, где сверкали люстры, звучал оркестр и танцующие пары двигались в ритме «Эль Манисеро». Он вернулся к реальности, вернулся ко мне и нежно погладил мою руку.

— Извини, иногда меня слишком заносит. Я, наверное, тебе надоел — сейчас не время обсуждать все это. Может быть, потанцуем?

— Нет, спасибо, не хочу. Давай лучше поговорим.

К нам приблизился официант, и мы, поставив на поднос пустые бокалы, взяли другие.

— Мы остановились на том, что Энрике заявил на тебя в полицию… — заговорил Гонсало.

Однако я его прервала: мне хотелось сначала выяснить то, что не давало мне покоя с начала нашей встречи.

— Прежде чем говорить обо мне, расскажи еще кое-что. Где сейчас твоя жена?

— Я овдовел. Это произошло еще до войны, вскоре после нашей встречи с тобой и твоей мамой, весной тридцать шестого года. Мария Луиса находилась на юге Франции со своими сестрами. У одной из них был автомобиль «испано-сюиза» и шофер, любивший засиживаться допоздна в баре. Однажды утром он заехал за ними, чтобы отвезти на мессу; должно быть, он не спал всю ночь, и из-за какой-то нелепой оплошности автомобиль вылетел с дороги. Две из сестер — Мария Луиса и Консепсьон — погибли. Шофер потерял ногу, а третья сестра, Соледад, осталась цела и невредима. Такая ирония судьбы — ведь она была самой старшей из них.

— Мне очень жаль.

— Иногда мне кажется, что это лучший для нее вариант. Она была очень боязливой, страшилась всего на свете и даже самые незначительные домашние инциденты воспринимала трагически. Думаю, она не пережила бы войну — ни в Испании, ни за границей. И конечно же, не перенесла бы смерти Энрике. Так что, возможно, Божественное провидение оказало ей милость, забрав раньше срока. Ну а теперь я хочу послушать твою историю. Итак, тебя обвинили в краже. Тебе известно что-нибудь еще, ты знаешь, как обстоят дела сейчас?

— Нет. В сентябре, до моего отъезда в Мадрид, комиссар полиции из Тетуана пытался что-то выяснить.

— Чтобы предъявить тебе обвинение?

— Нет, чтобы помочь мне. Не могу сказать, что комиссар Васкес мой друг, но он всегда хорошо ко мне относился. Знаешь, твоя дочь попала в очень неприятную историю.

По моему тону Гонсало, должно быть, понял, что я говорю серьезно.

— Расскажешь мне? Я хочу тебе помочь.

— В этом уже нет необходимости, сейчас все более или менее улажено, но в любом случае спасибо. Впрочем, возможно, ты прав: нам следовало бы встретиться на днях и спокойно поговорить обо всем. Те мои проблемы отчасти касаются и тебя.

— Намекни, с чем это связано.

— У меня больше нет драгоценностей твоей матери.

Лицо Гонсало осталось невозмутимым.

— Тебе пришлось их продать?

— У меня их украли.

— А деньги?

— Тоже.

— Все?

— До последнего сентимо.

— Где?

— В гостинице в Танжере.

— Кто?

— Один негодяй.

— Ты его знала?

— Да. А сейчас, если не возражаешь, поговорим о чем-нибудь другом. В следующий раз, в более спокойной обстановке, я все подробно тебе расскажу.

До полуночи оставалось совсем немного, и по залу кружилось все больше фраков, парадных униформ, вечерних платьев и усыпанных драгоценностями декольте. Среди присутствующих преобладали испанцы, но было и значительное количество иностранцев. Все они — немцы, англичане, американцы, итальянцы, японцы, местные богачи и влиятельные персоны — забыли на несколько часов о шедшей в Европе войне, и никто не думал, как провожал этот тяжелый год измученный и полуголодный народ нашей страны. Повсюду звучал смех, и пары двигались в зажигательных ритмах конги или гуарачи, которые неутомимо исполняли чернокожие музыканты. Слуги в ливреях, в начале праздника встречавшие гостей по бокам лестницы, начали разносить маленькие корзинки с виноградом и пригласили всех на террасу, чтобы съесть его под бой часов на Пуэрта-дель-Соль. Отец подставил мне руку, и я оперлась на нее: не сказав друг другу ни слова, мы безмолвно договорились встретить Новый год вместе. На террасе мы нашли нескольких знакомых, сына Гонсало и моих хитрых клиенток, чьими стараниями я оказалась на этом празднике. Отец представил меня Карлосу, моему сводному брату, очень похожему на него и совсем непохожему на меня. Мог ли он предположить, что стоявшая перед ним иностранная модистка одной с ним крови получила значительную часть отцовского состояния и собственный брат обвинил ее за это в краже?

На террасе, казалось, никто не замечал холода: гостей было так много, что сновавшие между ними официанты едва успевали наливать шампанское из бутылок, обернутых в большие белые салфетки. Оживленные разговоры, смех и звон бокалов висели в воздухе, поднимаясь к темному как уголь зимнему небу. В то же время до нас хриплым рычанием доносился гул толпы с площади, где собрались обделенные судьбой люди, которые в эту ночь могли распить со своими друзьями лишь литр дешевого вина или бутылку обжигающей горло касальи.

Послышался звон башенных часов, и вслед за этим они начали бить двенадцать. Я принялась сосредоточенно поглощать виноградины — по одной с каждым ударом: первая, вторая, третья, четвертая… На пятой Гонсало обнял меня за плечи и притянул к себе, на шестой мои глаза увлажнились. Седьмую, восьмую и девятую я проглотила, ничего не видя перед собой и изо всех сил стараясь сдержать слезы. На девятой мне это удалось, на десятой я окончательно взяла себя в руки, и когда прозвучал последний удар часов, повернулась к отцу и обняла его второй раз в своей жизни.

46

В середине января мы снова встретились с отцом, и я рассказала ему, каким образом лишилась полученного от него состояния. Думаю, Гонсало поверил моей истории — во всяком случае, не подал виду, если это не так. Мы пообедали в «Ларди», и он предложил мне поддерживать отношения. Я отказалась, хотя и не имела для этого достаточно веских причин: возможно, сочла, что слишком поздно пытаться вернуть давно упущенное время. Однако отец настаивал, не собираясь сдаваться. И стена между нами начала постепенно рушиться. Мы еще несколько раз обедали вместе, ходили в театр и на концерт в «Реаль», и в одно воскресное утро я даже гуляла с отцом в Ретиро, как тридцать лет назад моя мама. У него было много свободного времени, он уже не работал; после войны Гонсало вернул себе завод, но решил не открывать его снова. Он продал земельный участок и жил на полученные за него деньги. Почему он не захотел продолжать свое дело, почему не возродил его после войны? Наверное, из-за разочарования. Отец не рассказывал мне о перипетиях своей жизни в последние годы, но по вскользь брошенным фразам мне удалось составить определенное представление о том, что ему довелось пережить. Однако он вовсе не разочаровался в жизни, будучи слишком рациональным, чтобы позволить эмоциям управлять собой. Хотя Гонсало принадлежал к классу победителей, к новому режиму относился критически. Он был ироничен, любил поговорить, и мы не пытались своим общением компенсировать его отсутствие в моем детстве и юности, а постарались с нуля начать дружбу между двумя взрослыми людьми. Среди знакомых Гонсало о нас пошли сплетни, люди пытались понять, что нас с ним связывает, и до его ушей доходило множество самых экстравагантных предположений, которыми он, смеясь, делился со мной, не собираясь никому ничего объяснять.

Встречи с отцом открыли мне глаза на неизвестную до того момента реальность. Благодаря ему я узнала, что, несмотря на молчание прессы, страна переживает постоянный правительственный кризис — слухи об отставках и перестановках в кабинете министров не утихали, а соперничество и закулисные интриги множились день ото дня. Отставка Бейгбедера после его вступления в должность четырнадцать месяцев назад в Бургосе была, несомненно, наиболее громкой, но далеко не единственной.

Испания начинала медленно восстанавливаться, однако различные силы, победившие в войне, не могли друг с другом ужиться и ссорились, как в каком-то фарсе. Армия противостояла Фаланге, Фаланга не ладила с монархистами, монархисты были недовольны тем, что Франко не спешит с реставрацией; сам Каудильо тем временем, не склоняясь на чью-либо сторону, сидел в Эль-Пардо, твердой рукой подписывая смертные приговоры. Серрано Суньер возвышался над всеми, и все, в свою очередь, выступали против Серрано; одни требовали поддержать Ось, другие втайне симпатизировали союзникам, но ни первые, ни вторые не знали, кто кому в конце концов задаст жару, как сказала бы Канделария.

Немцы и британцы в это время соперничали друг с другом как на мировой арене, так и на улицах испанской столицы. К несчастью для той стороны, на которую мне суждено было работать, немцы имели в своем распоряжении более мощный и эффективный пропагандистский аппарат. Как рассказывал в Танжере Хиллгарт, пропаганда организовывалась из самого посольства, прекрасно финансировалась и осуществлялась группой профессионалов во главе со знаменитым Лазаром, который к тому же пользовался благосклонностью испанского режима. Я из первых рук знала, какую бурную деятельность он разворачивает: мои клиентки — немки и некоторые испанки — постоянно упоминали в ателье ужины и праздники, устраиваемые Лазаром в своей резиденции.

В прессе все чаще проводились кампании, призванные повысить престиж Германии. Для этого использовались броские и впечатляющие объявления, рекламировавшие немецкие товары — начиная от бензиновых двигателей и заканчивая краской для одежды. Беспрестанная агитация такого рода должна была убедить, что именно германская идеология является источником всех этих достижений, невозможных ни в какой другой стране мира. Завуалированная под продвижение технических новшеств, эта реклама несла в себе абсолютно ясное сообщение: Германия готова к мировому господству и ставит об этом в известность дружественную Испанию.

В аптеках, кафе и парикмахерских бесплатно распространяли выпускаемые немцами сатирические журналы и кроссворды: в них анекдоты и истории соседствовали с заметками о победоносных военных операциях Германии, а правильный ответ на загадки и головоломки непременно касался политики, представляя все в выгодном нацистам свете. Так же обстояло дело и с информационными брошюрами, предназначенными для специалистов, и с приключенческими историями для молодежи и детей и даже с проповедническими листками в сотнях церквей. Говорили также, что улицы полны специальных агентов-испанцев, работавших на немцев и занимавшихся прямой пропагандой на трамвайных остановках и в очередях в магазинах и кинотеатрах. Сведения, распространяемые этими людьми, иногда звучали более или менее правдоподобно, но зачастую это были самые нелепые выдумки. Повсюду ходили слухи, очернявшие британцев и тех, кто их поддерживал. Болтали, будто они воруют у испанцев оливковое масло и вывозят его на дипломатических машинах в Гибралтар. А мука, предоставляемая американским Красным Крестом, настолько плоха, что люди в Испании начинают из-за нее болеть. Что на рынках нет рыбы, поскольку наши рыболовные суда задерживаются кораблями британского военно-морского флота. А качество хлеба так ужасно, потому что подданные его величества топят аргентинские корабли, груженные пшеницей, в то время как американцы совместно с русскими замышляют вторжение на Пиренейский полуостров.

Британцы тоже не сидели сложа руки. Их тактика главным образом заключалась в том, чтобы возложить на испанский режим вину за все бедствия народа, давя прежде всего на самое уязвимое место — нехватку продуктов, из-за которой люди заболевали, питаясь отбросами с помойки, а семьи в отчаянии бежали за грузовиками социальной помощи и матери, бог знает каким образом, жарили еду без масла, делали тортилью без яиц, сладости без сахара и свиную колбасу без свинины, но с подозрительным вкусом трески. Чтобы привлечь симпатии испанцев на сторону союзников, англичане тоже проявляли изобретательность. Пресс-бюро британского посольства выпускало печатные издания, которые сотрудники во главе с пресс-атташе — молодым Томом Бернсом, распространяли на тротуарах неподалеку от своего дипломатического представительства. Незадолго до этого в Мадриде открылся Британский институт, возглавляемый Уолтером Старки, ирландским католиком, которого еще называли доном Цыганом. Его открытие, как говорили, состоялось с разрешения Бейгбедера, когда тому оставались уже считанные дни на посту министра. В этом культурном центре преподавали английский язык и организовывали лекции, встречи и различные мероприятия, многие из которых были скорее светскими, чем чисто интеллектуальными. Однако под прикрытием этого учреждения работала британская пропагандистская машина, гораздо более изощренная, чем немецкая.

Так прошла зима, полная трудов для меня и тяжелая почти для всех: для стран и для людей. И как-то вдруг, совсем неожиданно, наступила весна. А с ней пришло и новое приглашение от моего отца, на этот раз — на открытие ипподрома «Ла-Сарсуэла».

Когда я была юной ученицей в ателье доньи Мануэлы, мне не раз доводилось слышать об ипподроме, который посещали наши клиентки. Вероятно, мало кого из этих дам действительно интересовали скачки, но они ходили туда, чтобы соперничать между собой — разумеется, не в скорости, а в элегантности. Старый ипподром тогда находился в конце бульвара Ла-Кастельяна, и это было место встречи богатейшей буржуазии, аристократии и даже членов королевской семьи во главе с Альфонсом XIII в королевской ложе. Незадолго до войны началось строительство нового, более современного ипподрома, но из-за разразившихся бурных событий оно было прервано. И вот через два мирных года это сооружение, все еще не законченное, распахивало свои двери на горе Эль-Пардо.

О предстоящем торжественном открытии ипподрома несколько недель кричали газеты, и все передавали эту новость из уст в уста. Отец заехал за мной на машине — ему нравилось водить. По дороге он рассказал мне, как шло строительство ипподрома с его оригинальной волнообразной крышей, и тысячи мадридцев с огромным нетерпением ждали возвращения скачек. Я, в свою очередь, поведала ему о конном клубе Тетуана и о живописном проезде халифа на лошади по площади Испании, когда он каждую пятницу направлялся из своего дворца в мечеть. Мы увлеченно разговаривали всю дорогу, и отец даже не успел упомянуть, что собирается встретиться на скачках с кем-то еще. И лишь когда мы оказались на нашей трибуне, я поняла, что, появившись на этом, казалось бы, невинном мероприятии, поступила весьма неосмотрительно.

47

На ипподроме собралось столько народу, что яблоку негде было упасть: у касс стояли огромные очереди желающих сделать ставки, а трибуны и зону у ограждений забила галдящая и жаждущая зрелища публика. Привилегированные зрители возвышались над всем этим гвалтом в своих зарезервированных ложах, далекие от царившей на трибунах сутолоки и тесноты: они сидели на стульях, а не на бетонных ступеньках, и их обслуживали официанты в безупречно белых пиджаках.

Когда мы вошли в свою ложу, я почувствовала, что мое сердце словно сжали железные клещи. Мне потребовалось всего две секунды, чтобы осознать, в какую сложную ситуацию я попала: там было лишь несколько испанцев и большая компания англичан — мужчин и женщин, которые, держа в руках бокалы и бинокли, курили, потягивали коктейли и оживленно разговаривали на своем языке в ожидании начала скачек. А чтобы не оставалось никаких сомнений в том, кто находится в этой ложе, к ее перилам прикрепили большой британский флаг.

Мне хотелось провалиться сквозь землю, но, как оказалось, самое ужасное еще впереди. Чтобы в этом убедиться, мне потребовалось сделать лишь несколько шагов и посмотреть налево. В соседней ложе, еще почти пустой, развевались на ветру три флага с белыми кругами на красном фоне и черной свастикой в центре. Это была ложа немцев, отделенная от нашей небольшой перегородкой высотой не более метра. В тот момент там находились лишь два солдата, охранявшие вход, и несколько официантов, готовивших столики: судя по их поспешности, зрители должны были появиться с минуты на минуту.

Прежде чем я успела прийти в себя и придумать, под каким благовидным предлогом могу ретироваться, Гонсало принялся объяснять мне на ухо, кем являются все эти подданные его величества.

— Я забыл тебе сказать, что мы встретимся сегодня с моими старыми друзьями, с которыми я давно не виделся. Это английские инженеры, работающие на шахтах Рио-Тинто, кое-кто приехал из Гибралтара, и, думаю, будут также сотрудники посольства. Все в восторге от открытия ипподрома — ты же знаешь, какие они любители лошадей.

Я этого не знала, и в тот момент нисколько не интересовалась увлечениями этих людей: мне следовало срочно решить более насущную проблему. Я должна была немедленно исчезнуть, чтобы не засветиться в компрометирующем меня обществе. Фраза Хиллгарта, произнесенная в американском представительстве в Танжере, все еще звучала в моих ушах: «Ни в коем случае никаких контактов с англичанами». А тем более — следовало ему добавить — перед самым носом у немцев. Как только друзья моего отца заметили наше присутствие, посыпались сердечные приветствия в адрес old boy Гонсало и его молодой спутницы. Я отвечала сдержанно и немногословно, стараясь замаскировать свое беспокойство слабой фальшивой улыбкой и одновременно ища пути к отступлению. Пожимая руки незнакомым людям, я лихорадочно соображала, как ускользнуть, не поставив в неловкое положение отца. Сделать это было явно непросто. Слева находилась ложа немцев, с их надменными флагами, а справа расположилась компания толстых мужчин — с массивными золотыми перстнями на пальцах и огромными, похожими на торпеды сигарами во рту — и женщин с обесцвеченными волосами и ярко накрашенными губами, из тех, кому я не взялась бы шить в своем ателье даже платок. Я сразу же отвела от них взгляд: мне не было никакого дела до этих спекулянтов с их вульгарно-роскошными любовницами.

Заблокированная слева и справа соседними ложами, а спереди — перилами, нависавшими над находившимися внизу трибунами, я поняла, что выйти могу только тем путем, которым мы вошли. Однако это было слишком рискованно. К ложам вел единственный коридор шириной не более трех метров, и, направившись по нему, я рисковала столкнуться лицом к лицу с немцами. И среди них, конечно же, могли оказаться мои клиентки, чьи беспечные разговоры я так старательно слушала в своем ателье и передавала потом разведывательной службе враждебной немцам страны. Мне пришлось бы остановиться, чтобы поздороваться с ними, и, несомненно, кто-то из них мог задаться опасным вопросом: каким образом их марокканская couturier оказалась в ложе у англичан и почему в такой панике торопится скрыться оттуда, словно за ней гнался сам дьявол?

Гонсало продолжал здороваться со своими друзьями, а я, все еще не придумав выхода из сложившейся ситуации, устроилась в самом укромном углу ложи, подняв лацканы жакета и наклонив голову, хотя это было абсолютно бессмысленно, поскольку укрыться от посторонних взглядов здесь все равно не представлялось возможным.

— С тобой все в порядке? Ты что-то слишком бледная, — сказал отец, подавая мне бокал крюшона.

— Голова немного кружится, но ничего страшного, сейчас пройдет, — солгала я.

Если бы в цветовой гамме существовал цвет темнее черного, то можно было бы описать мое внутреннее состояние, когда в ложе немцев началось движение. Краем глаза я увидела, что туда вошли солдаты, а за ними — здоровенный сержант, отдававший приказы, размахивавший руками и бросавший уничижительные взгляды на ложу англичан. Затем появились несколько офицеров в начищенных до блеска сапогах, форменных фуражках и с непременной свастикой на рукаве; они держались высокомерно и отстраненно, демонстрируя ледяным видом полное презрение к обитателям соседней ложи. Вскоре объявилась еще группа немцев в гражданском, и я, к своему ужасу, заметила среди них знакомые лица. Вероятно, все они — и военные, и гражданские — присутствовали до этого на каком-то своем мероприятии и потому появились практически одновременно перед самым началом скачек. Пока среди них были только мужчины, но я не сомневалась, что жены должны вскоре к ним присоединиться.

Вокруг с каждой секундой становилось все оживленнее, а вместе с этим росло и мое смятение. В нашей ложе стало еще многолюднее, бинокли переходили из рук в руки, и все с жаром обсуждали не только turf, paddock и jockeys, но и вторжение немцев в Югославию, жуткие бомбардировки Лондона и последнюю речь Черчилля по радио. И именно в тот момент я увидела его. Он тоже меня увидел, и я почувствовала, что мне не хватает воздуха. Это был капитан Алан Хиллгарт собственной персоной, вошедший в ложу под руку с элегантной белокурой женщиной — вероятно, женой. Он задержал на мне взгляд всего на долю секунды и, прогнав скользнувшую по лицу тень беспокойства, замеченную лишь мной, быстро перевел глаза на немецкую ложу, продолжавшую наполняться зрителями.

Я поднялась, стараясь не глядеть на него, уверенная, что это конец и нет уже никакой возможности выбраться из мышеловки. Кто бы мог подумать, что моя работа на британскую разведку закончится так бесславно: меня вот-вот могли рассекретить у всех на виду, на глазах моих клиенток, куратора и собственного отца. Я стиснула пальцами перила, мечтая, чтобы этого момента никогда не было в моей жизни — чтобы я не покидала Марокко и не принимала этого безумного предложения, сделавшего меня никчемным и бестолковым агентом. Раздался выстрел стартового пистолета, давший сигнал к началу первого заезда: лошади понеслись бешеным галопом, и воздух прорезали возбужденные крики публики. Я неотрывно следила взглядом за лошадьми, но мои мысли в этот момент были совсем не о них. Я чувствовала, что немки, должно быть, уже заполняют соседнюю ложу, а Хиллгарт лихорадочно пытается придумать, как предотвратить надвигавшуюся катастрофу. И вдруг, словно мгновенная вспышка, ко мне пришло неожиданное решение. Я увидела двух санитаров Красного Креста, лениво стоявших у стены. Если я не могла выйти из этой опасной для меня ложи, кто-то должен был вынести меня отсюда.

Приступ можно было бы объяснить волнением, усталостью, накопившейся за последние несколько месяцев, или же напряжением. Однако все это было ни при чем, и единственным, что заставило меня разыграть неожиданный спектакль, являлся инстинкт самосохранения. Я выбрала наиболее подходящее место — правую сторону ложи, находившуюся дальше всего от немцев, — и выждала удобный момент, наступивший через несколько секунд после окончания первого заезда, когда повсюду поднялся гвалт, в котором радостные возгласы смешивались с не менее громкими криками досады. В этот момент я и повалилась на пол, специально повернув голову так, чтобы волосы закрыли лицо и ничьи любопытные глаза не сумели его разглядеть между обступившими меня фигурами. Я лежала неподвижно, смежив веки, но слышала все, что говорили вокруг. «Это обморок, обмахивайте ее, Гонсало, скорее… потрогайте пульс… воды… обмахивайте сильнее… скорее… скорее, сейчас они придут…»

Звучали еще какие-то слова на английском, мне непонятные. Санитары явились всего через пару минут, переложили меня на носилки, накрыли одеялом до подбородка, и — раз, два, взяли — я почувствовала, что меня подняли с пола.

— Я пойду с вами, — услышала я голос Хиллгарта. — Если понадобится, мы вызовем врача из посольства.

— Спасибо, Алан, — ответил отец. — Не думаю, что это что-то серьезное — скорее всего обычный обморок. Пойдемте сейчас в медпункт, а там будет видно.

Санитары торопливо понесли меня по коридору к выходу, и за ними направились отец, Алан Хиллгарт и двое англичан — вероятно, помощники атташе. Когда меня укладывали на носилки, я снова постаралась прикрыть волосами лицо, но прежде чем меня вынесли из ложи, почувствовала, как твердая рука Хиллгарта натянула одеяло почти до самого лба. Так что я больше ничего не видела, зато слышала все, за сим последовавшее.

В начале коридора мы ни с кем не столкнулись, но где-то в середине произошло то, чего я больше всего боялась: до моего слуха донеслись шаги и мужские голоса, говорившие по-немецки: «Schnell, schnell, die haben bereits begonnen!»Они почти бежали по коридору в противоположном направлении, то есть навстречу нам. По твердости их шага я заключила, что это военные и, судя по уверенности голосов, офицеры. Я опасалась, что у них могут возникнуть подозрения при виде британского военно-морского атташе, сопровождающего санитаров с носилками, на которых лежал какой-то человек, накрытый с головой одеялом. Однако они даже не остановились и, ограничившись холодными приветствиями, поспешили дальше, желая как можно скорее попасть в свою ложу. Через несколько секунд в коридоре послышался стук каблуков и женские голоса. Это были немки, тоже шагавшие уверенно и победоносно, и, стушевавшись перед этой надменной лавиной, санитары остановились, пропуская их. Они прошли мимо нас совсем близко, и я затаила дыхание, чувствуя, как колотится сердце. Потом, к моему облегчению, их шаги начали удаляться. Я не узнала конкретных голосов и не могла точно сказать, сколько их было: во всяком случае, мне показалось, не меньше полудюжины. Шесть или семь немок, а то и больше; возможно, среди них были мои клиентки, выбиравшие в моем ателье самые дорогие ткани и расплачивавшиеся со мной не только деньгами, но и свежими новостями.

Я сделала вид, будто прихожу в сознание, и через несколько минут, когда все звуки и голоса наконец стихли, решила, что уже в безопасности. Я произнесла несколько слов, чтобы всех успокоить. Когда мы добрались до медицинского пункта, Хиллгарт отпустил своих помощников, отдав им несколько коротких приказаний по-английски, а Гонсало отблагодарил санитаров щедрыми чаевыми и пачкой сигарет.

— Спасибо, Алан, дальше я сам, — сказал отец, когда мы остались втроем. Он пощупал мой пульс и убедился, что я более или менее пришла в себя. — Не думаю, что стоит обращаться к врачу. Лучше я подгоню сюда машину и отвезу ее домой.

Я заметила, что Хиллгарт на мгновение заколебался.

— Хорошо, — сказал он. — Я побуду с ней до твоего возвращения.

Я не шевелилась, пока отец не исчез из виду, чтобы не удивлять его своим странным поведением. Только тогда набралась храбрости и, поднявшись на ноги, взглянула на Хиллгарта.

— С вами все в порядке, не так ли? — спросил он, сурово сверля меня взглядом.

Я могла бы сказать, что все еще чувствую слабость и головокружение, притвориться, будто не совсем пришла в себя после внезапного обморока. Однако знала, что капитан не поверит. И у него были для этого все основания.

— Все в полном порядке, — ответила я.

— Он что-то знает? — осведомился Хиллгарт, имея в виду моего отца и его информированность о моем сотрудничестве с британцами.

— Абсолютно ничего.

— И впредь не должен, учтите. Когда будете выезжать отсюда, постарайтесь, чтобы вас не увидели, — начал инструктировать он. — Прилягте на заднем сиденье и не поднимайте голову. Возле дома убедитесь, что за вами никто не следит.

— Хорошо, не беспокойтесь. Что-нибудь еще?

— Встретимся завтра. Там же, в то же время.

48

— Великолепное представление было вчера на ипподроме, — такими словами поприветствовал меня Хиллгарт, когда мы увиделись с ним на следующий день. Несмотря на комплимент, его лицо нельзя было назвать довольным. Он опять ждал меня в консультации доктора Рико, где мы встречались несколько месяцев назад, чтобы поговорить о визите Бейгбедера после его отставки.

— У меня не было другого выхода. Честное слово, мне очень жаль, что все так получилось, — усаживаясь, сказала я. — Я даже не подозревала, что мы придем в ложу англичан и по соседству окажутся немцы.

— Понятно. Вы действовали правильно — хладнокровно и быстро. Но подвергли себя ненужному риску, и ваша неосмотрительность могла дорого нам обойтись. Мы не можем позволить себе скандальных проколов, учитывая сложность ситуации в последнее время.

— Вы имеете в виду ситуацию в целом или конкретно мой случай? — спросила я невольно надменным тоном.

— И то и другое, — невозмутимо отрезал Хиллгарт. — Уверяю вас, мы не собираемся вмешиваться в вашу личную жизнь, но, с учетом произошедшего, думаю, стоит кое-что прояснить насчет одного человека.

— Гонсало Альварадо, — заключила я.

Хиллгарт ответил не сразу, отвлекшись, чтобы зажечь сигарету.

— Именно, Гонсало Альварадо, — подтвердил он, выпустив дым после первой затяжки. — Случившееся вчера не единичное событие: как нам известно, вы уже не раз появлялись вместе на людях.

— Прежде всего вы должны знать, что между нами ничего нет. И, как я вам уже говорила, он не в курсе моей секретной работы.

— Отношения с ним — исключительно ваше личное дело и никоим образом нас не касаются, — заметил Хиллгарт.

— В чем же тогда проблема?

— Я прошу вас не воспринимать это как бесцеремонное вторжение в личную жизнь: вы должны понимать, что ситуация сейчас очень напряженная и мы просто обязаны вас предостеречь. — Капитан поднялся и заходил по комнате, держа руки в карманах и сосредоточенно глядя на плиты пола. — На прошлой неделе нам стало известно, что группа испанских осведомителей, сотрудничающих с немцами, составляет по их заданию картотеку лиц, симпатизирующих Германии или, наоборот, союзникам. Они собирают сведения обо всех испанцах, явно поддерживающих ту или иную сторону.

— И вы предполагаете, что я тоже включена в эту картотеку…

— Мы не предполагаем — мы это знаем с абсолютной достоверностью, — произнес Хиллгарт, глядя мне прямо в глаза. — У нас есть среди этих осведомителей свои внедренные агенты, и от них нам известно, что вы фигурируете в картотеке в качестве сторонницы немцев. Наш план сработал, и вы пока вне подозрений: как всем известно, в вашем ателье одеваются жены и любовницы многих высокопоставленных нацистов, и никто не подозревает, что ваши клиентки служат для вас источником информации, которую вы регулярно куда-то передаете.

— А какое отношение ко всему этому имеет Альварадо?

— Его имя тоже присутствует в картотеке, только с другой стороны: он значится среди тех, кто близок к британцам. И до нас дошли сведения, что по приказу немцев ведется пристальная слежка за испанцами, имеющими с нами какие-либо связи, — банкирами, предпринимателями, специалистами. В общем, за влиятельными и состоятельными людьми, готовыми нас поддержать.

— Думаю, вам известно, что Гонсало Альварадо уже отошел от дел и не стал открывать завод после войны, — заметила я.

— Это не имеет значения. У него прекрасные отношения с членами британского посольства, и его часто видят в обществе англичан, живущих в Мадриде. В том числе и со мной, как вы могли вчера убедиться. Альварадо отлично разбирается в испанской промышленности и иногда консультирует нас по некоторым важным вопросам. Однако в отличие от вас он не секретный агент, а просто хороший друг, не скрывающим симпатий к нашей стране. Поэтому то, что вы постоянно появляетесь вместе с ним на людях, может навлечь на вас подозрения — ведь, согласно картотеке, вы принадлежите к разным лагерям. Впрочем, вы и так уже дали своим поведением повод для разговоров.

— Каких именно? — с некоторой дерзостью спросила я.

— Кое-кого уже удивило, с какой стати женщина, близкая к женам высокопоставленных немцев, то и дело появляется в обществе рядом с человеком, сотрудничающим с британцами, — ответил Хиллгарт, ударив кулаком по столу. Потом он, правда, смягчил тон, очевидно, пожалев о своей несдержанности. — Прошу меня извинить: в последнее время нам всем приходится много нервничать, но мы понимаем, что вы не владели ситуацией и не могли предвидеть опасность. Дело в том, что немцы готовят сейчас в Испании мощную антибританскую кампанию. Ваша страна очень важна для Европы и готова вступить в войну в любой момент. Вообще ваше правительство открыто помогает Оси: фашисты распоряжаются испанскими портами, разрабатывают всевозможные месторождения в Испании, а пленные республиканцы строят военные сооружения, которые немцы могут использовать для нападения на Гибралтар.

Хиллгарт принялся тушить сигарету в пепельнице и несколько секунд молчал, поглощенный этим занятием, после чего снова заговорил:

— Мы находимся здесь в безусловно невыгодном положении, и нам меньше всего хотелось бы это усугублять, — медленно сказал он. — Несколько месяцев назад гестапо предприняло ряд угрожающих шагов, и они принесли определенные плоды: ваша подруга госпожа Фокс, например, вынуждена была покинуть Испанию. И к сожалению, это не единственный случай. То же самое пришлось сделать и нашему врачу из посольства, большому моему другу. А сейчас перспектива и вовсе не радужная. Действия немцев станут еще более открытыми и агрессивными. Еще более опасными.

Я не перебивала Хиллгарта и внимательно слушала, не сводя с него взгляда и дожидаясь, когда он закончит свои объяснения.

— Не знаю, полностью ли вы осознаете, насколько серьезно ваше положение, — понизил голос Хиллгарт. — Харис Агорик приобрела большую известность среди немок Мадрида, но, скомпрометировав себя — как это чуть не произошло вчера, — вы вызовете крайне нежелательные последствия. Для всех.

Я поднялась и направилась к окну, но, не решившись подойти слишком близко, посмотрела сквозь стекла издалека, стоя спиной к Хиллгарту. Зеленые ветви деревьев доходили до второго этажа. На улице было еще светло — с приходом весны дни стали длиннее. Я напряженно размышляла над словами Хиллгарта.

— В таком случае не стоит ли закончить наше сотрудничество? — не глядя на него, наконец произнесла я. — Возможно, так будет лучше. И для меня, и для вас.

— Об этом не может быть и речи, — решительно воспротивился Хиллгарт. — Все, что я только что сказал, не более чем предостережение на будущее. Мы не сомневаемся, что вы учтете наши рекомендации и впредь не допустите подобных просчетов. Нам ни в коем случае не хотелось бы расставаться с вами, тем более сейчас, когда мы собираемся поручить вам еще одно задание.

— Что, простите? — удивленно спросила я, оборачиваясь.

— У нас есть для вас новое задание. О сотрудничестве попросили непосредственно из Лондона. Первоначально мы рассматривали другие варианты, но в свете случившегося в эти выходные приняли решение доверить это дело вам. Ваша помощница сумеет заменить вас в ателье на пару недель?

— Ну, не знаю… может быть… — пробормотала я.

— Думаю, сумеет. А своих клиенток ненавязчиво поставьте в известность, что вас не будет в Мадриде некоторое время.

— И как мне объяснить свое отсутствие?

— Не нужно ничего особо придумывать: просто скажите, что возникли кое-какие дела в Лиссабоне.

49

В одно прекрасное утро в самом разгаре мая я сошла с поезда «Лузитания экспресс» на вокзале Санта-Аполония. Я везла с собой два огромных чемодана со своими лучшими нарядами, запасясь также невидимым багажом инструкций и уверенности: этого, как мне казалось, достаточно, чтобы успешно справиться с возложенным на меня заданием.

Мне пришлось преодолеть много сомнений, прежде чем убедить себя взяться за это дело. Я размышляла, взвешивала все «за» и «против», перебирала альтернативы. Я знала, что решение в моих руках: только я могу сделать выбор — продолжать ли беспокойную двойную жизнь или отказаться от нее и зажить нормально.

Второй вариант, наверное, был наиболее благоразумным. Я устала обманывать всех вокруг, не имея права на откровенность, строго соблюдать ограничительные инструкции и быть все время настороже. На пороге тридцатилетия вся моя жизнь была пропитана фальшью, а прошлое сшито из искусно выкроенных лоскутков лжи. И хотя меня, казалось бы, окружала роскошь, по вечерам — как несколько месяцев назад мне бросил в лицо Игнасио — я превращалась в одинокого призрака, обитавшего в доме, населенном лишь безмолвными тенями. После встречи с Хиллгартом я почувствовала зарождающуюся враждебность к нему и всему остальному его лагерю. Они втянули меня в свои непростые дела, убедив, будто таким образом я могу помочь своей стране, однако за столько месяцев работы ровным счетом ничего не изменилось и Испания по-прежнему стояла в шаге от рокового решения о вступлении в войну. Однако, несмотря ни на что, я все это время прилежно соблюдала взятые на себя обязательства: стать бесчувственной эгоисткой, жить в чужом для меня мире, не соприкасаясь с настоящим Мадридом, и отказаться от близких людей и своего прошлого. Я пребывала в постоянной тревоге и страхе, проводила ночи без сна и целыми днями не знала покоя. И теперь от меня требовали еще и отдалиться от отца, который был единственным светлым лучом в моей беспросветной жизни.

Однако я по-прежнему могла отказаться — остановиться и послать все к черту. К черту британскую разведку и дурацкие требования, которые я должна выполнять. К черту глупую болтовню с женами нацистов, записывание их разговоров и выкройки с зашифрованными сообщениями. Мне было абсолютно все равно, кто победит в этой далекой войне: немцы ли вторгнутся в Великобританию и начнут там зверствовать, или англичане разбомбят Берлин, не оставив от него камня на камне, — какая мне разница? Это совершенно чужой для меня мир — ну так и к черту его.

Оставить все и вернуться к нормальной жизни: да, это, несомненно, лучше всего. Только где она для меня — эта нормальная жизнь? На улице Редондилья, где прошли мои детство и юность и все еще жили бывшие подруги, измученные войной и едва сводившие концы с концами? Или ее навсегда унес с собой Игнасио Монтес — в тот день, когда ушел от меня с печатной машинкой и разбитым сердцем, — или похитил Рамиро Аррибас, оставивший меня одну, беременную, без денег, в стенах «Континенталя»? Может, нормальной была моя жизнь в первые месяцы в Тетуане, среди унылых обитателей пансиона Канделарии, или ее тоже разрушила наша борьба за существование? Или я оставила нормальную жизнь в доме на Сиди-Мандри, среди тканей и ниток моего ателье, созданного с таким трудом? Не забрал ли ее однажды дождливой ночью Феликс Аранда, не унесла ли с собой Розалинда Фокс, исчезнувшая, как тень, на улицах Танжера после нашей встречи в подсобке «Динз бара»? Может, нормальной была моя жизнь с мамой — тихие африканские вечера, полные молчаливой работы? Или ее отнял у меня журналист, которого я из трусости не осмелилась полюбить? Где она была, когда я ее потеряла, что с нею сталось? Я искала ее повсюду — в карманах, шкафах, в выдвижных ящиках, в складках и швах одежды. Нигде, нигде ее не было, и в ту ночь я заснула, так ничего и не отыскав.

На следующий день я проснулась с каким-то необыкновенно ясным сознанием и, едва открыв глаза, почувствовала, что она рядом, совсем близко, окутывает меня целиком. Нормальная жизнь не в ушедших днях, навсегда оставшихся в прошлом, она лишь в том, что судьба готовит нам каждое утро. В Марокко, в Испании, в Португалии, в швейном ателье или на службе в британской разведке — где мне ни суждено оказаться, там и есть она, моя нормальная жизнь. Под тенью пальм на площади, с витающим в воздухе ароматом мяты, под сверкающими люстрами роскошных залов или в бурлящей пучине войны. Нормальная жизнь именно та, которую я себе выбираю, на которую соглашаюсь по собственной воле, так что она всегда рядом со мной. Бессмысленно искать ее где-то далеко, пытаясь вернуть давно прошедшее.

В поддень я отправилась в «Эмбасси», освободившись от терзавших меня сомнений и приняв окончательное решение. Едва войдя, я сразу увидела Хиллгарта, который пил аперитив, облокотившись на стойку и разговаривая с двумя военными в форме. Убедившись, что он тоже меня заметил, я — с грациозной неловкостью — поспешила уронить сумку на пол. Через четыре часа ко мне пришли первые распоряжения: я должна посетить косметический кабинет в своем обычном салоне красоты. Через пять дней я была уже в Лиссабоне.

Я вышла из поезда в платье из набивного шифона, в белых летних перчатках и огромной соломенной шляпе и легко зашагала по перрону, пропитанному угольной пылью, чувствуя себя роскошной экзотической птицей в серой толпе спешащих пассажиров. Ожидавший у вокзала автомобиль должен был отвезти меня в последний пункт назначения — Эшторил.

Мы проехали по Лиссабону, полному ветра и света, не знавшему продовольственных карточек и отключения электричества, радовавшему глаз цветами, изразцами на стенах домов и уличными прилавками со свежими овощами и фруктами. Там не было изрытых взрывами улиц, полуразрушенных зданий и оборванных нищих, не было вскинутых вверх рук и нарисованных на стенах стрел с ярмом. Мы миновали богатую и элегантную часть города с широкими мощеными тротуарами и величественными зданиями, охраняемыми статуями королей и мореплавателей, проехали по извилистым улочкам простонародных кварталов, где было шумно, пахло сардинами и на балконах цвела герань. Мне довелось полюбоваться величавостью Тежу, послушать гудки кораблей в порту и дребезжание трамваев. Я была очарована Лиссабоном — этим нервным, взволнованным, трепещущим городом, далеким от войны, но и не позволявшим о ней забывать.

Позади оставались районы Алкантара и Белен с их великолепными памятниками. Мы ехали по прибрежной дороге Маржинал, сопровождаемые шумом волн. По правую сторону тянулись старинные загородные домики, прятавшиеся за оградами из кованого железа, увитыми цветущими вьющимися растениями. Кругом все было очень необычно и удивительно, но я знала, что не должна расслабляться. Меня предупредили, что в живописном Лиссабоне, который я лицезрела из окна автомобиля, и в Эшториле, куда мы должны были прибыть через несколько минут, полно шпионов. Внимательные уши были повсюду, и любой человек мог оказаться потенциальным осведомителем: от высокопоставленных сотрудников посольств до официантов, лавочников, горничных и таксистов. «Соблюдайте максимальную осторожность» — такое напутствие я вновь получила перед поездкой.

Для меня забронировали номер в великолепном отеле «Ду Парк», где жили в основном иностранцы, причем больше немцы, чем англичане. В находившейся неподалеку гостинице «Паласиу» ситуация была противоположная. Однако по вечерам и те и другие собирались под крышей одного казино: в этой теоретически нейтральной стране игра и азарт заставляли на время забывать о войне. Как только наш автомобиль остановился перед отелем, швейцар в униформе открыл для меня дверцу, а носильщик взялся за мой багаж. Я вошла в холл, шагая уверенно и беззаботно и одновременно снимая темные очки, которые надела, сойдя с поезда. Роскошный вестибюль и стойку администратора я окинула взглядом, полным отрепетированного высокомерия. На меня не произвело впечатления представшее моим глазам великолепие: ни блеск мрамора, ни ковры и бархатная обивка диванов, ни огромные колонны, возвышавшиеся до самого потолка — невероятно высокого, как в настоящем соборе. Я не обратила никакого внимания и на изысканных обитателей гостиницы, которые — сидя компаниями или поодиночке — читали газеты, разговаривали, потягивали коктейли или вообще ничего не делали, наслаждаясь праздностью. Мир роскоши давно перестал повергать меня в смятение, поэтому, не теряя невозмутимости и не удостоив никого взглядом, я решительно направилась к стойке администратора.

Я пообедала в ресторане и провела несколько часов в своем номере, лежа на кровати и глядя в потолок. Без четверти шесть телефонный звонок вывел меня из глубокой задумчивости. Я дождалась, пока он прозвонит три раза, сглотнула слюну, подняла трубку и ответила. И тогда все наконец началось.

50

Несколько дней назад я получила в Мадриде инструкции насчет своего нового задания. Однако впервые мне передал их не Хиллгарт, а его доверенный человек. Служащая салона красоты, в котором я бывала каждую неделю, любезно провела меня в один из находившихся в глубине кабинетов, где принимали косметические процедуры. Там стояло три откидывающихся кресла, и одно из них, спинка которого находилась почти в горизонтальном положении, занимала клиентка, чье лицо мне не удалось разглядеть. Ее волосы были повязаны полотенцем в виде тюрбана, а другое полотенце обматывало ее тело от груди до колен. Лицо женщины покрывал толстый слой белой маски, оставлявшей на виду лишь рот и закрытые глаза.

Я разделась за ширмой и, тоже облачившись в полотенца, заняла место в соседнем кресле. Девушка, работавшая в косметическом кабинете, откинула спинку с помощью педали и нанесла мне на лицо такую же маску, после чего тихо вышла, закрыв за собой дверь. Только тогда рядом со мной раздался голос:

— Мы очень рады, что вы согласились взяться за эту работу. Мы верим в вас и думаем, вы справитесь с этим заданием.

Женщина лежала неподвижно, ее голос звучал тихо, и в произношении чувствовался сильный английский акцент. Так же как и Хиллгарт, она говорила «мы». Имя незнакомки осталось для меня неизвестным.

— Я постараюсь, — ответила я, глядя на нее краешком глаза.

До моего слуха донесся щелчок зажигалки, и комнату наполнил знакомый запах.

— К нам обратились за помощью непосредственно из Лондона, — продолжила женщина. — Есть подозрения, что сотрудничающий с нами в Португалии человек стал вести двойную игру. Он не агент, но поддерживает тесные контакты с нашими дипломатами в Лиссабоне и имеет деловые связи с различными британскими компаниями. Однако в последнее время появились сведения, что он параллельно начал устанавливать отношения и с немцами.

— Какого рода отношения?

— Деловые. Деловые и очень серьезные отношения, которые, возможно, не только принесут выгоду немцам, но и нанесут ощутимый вред нам. О чем идет речь, пока с точностью не известно. Вероятно, это касается продовольствия, полезных ископаемых, вооружения — всего того, что имеет наибольшее значение во время войны. Однако, как я вам уже говорила, пока это лишь подозрения.

— И какова моя роль в этом деле?

— Нам нужна иностранка, которую трудно заподозрить в сотрудничестве с британцами: прибыла с относительно нейтральной территории, никак не связана с нашей страной, бизнес не имеет отношения к сфере интересующего нас человека, а в Лиссабон приехала, например, для закупки каких-либо материалов. И вы прекрасно соответствуете всем этим условиям.

— В таком случае я, видимо, должна отправиться в Лиссабон за тканями или чем-то подобным? — спросила я, вновь кинув взгляд на свою собеседницу, продолжавшую лежать с закрытыми глазами.

— Именно. За тканями и прочими материалами, необходимыми для вашей работы, — подтвердила женщина, не шелохнувшись. — Ваша поездка будет выглядеть абсолютно правдоподобно: вы портниха, и вам нужны ткани, которые невозможно достать в еще не оправившейся после войны Испании.

— Но я могла бы заказать все это из Танжера… — перебила я.

— В общем-то да, — ответила незнакомка, выпустив струю дыма. — Но это не мешает вам использовать другие возможности. Например, шелка из Макао, португальской колонии в Азии. А наш ненадежный друг занимается в том числе и торговлей текстильной продукцией. Обычно он работает с оптовыми покупателями, но мы устроили так, что для вас он сделал исключение и занялся вашим заказом лично.

— Как вам удалось этого добиться?

— Благодаря целой цепочке из множества разных звеньев — ни к чему сейчас вдаваться в детали. Суть в том, что ваш приезд в Лиссабон не только лишен подозрений в связях с британцами, но и подкреплен некими контактами, ведущими напрямую к немцам.

Вся эта хитроумная сеть была выше моего понимания, поэтому я предпочла задавать как можно меньше вопросов, чтобы незнакомка сама рассказала обо всем и дала инструкции.

— Человека, которого мы подозреваем, зовут Мануэл да Силва. Он успешный и ловкий предприниматель и, похоже, решил хорошо нажиться на этой войне, даже если для этого придется предать старых друзей. Этот человек свяжется с вами и предложит лучшие ткани, имеющиеся сейчас в Португалии.

— Он говорит по-испански?

— Прекрасно. И по-английски тоже. Возможно, также и по-немецки. Он владеет всеми языками, необходимыми ему для бизнеса.

— И что должна буду делать я?

— Вам нужно приблизиться к этому человеку. Постарайтесь очаровать его, завоевать симпатию, завязать дружеские отношения; крайне желательно, чтобы вам удалось добиться приглашения на какие-нибудь встречи с немцами. И если вы сумеете попасть в их общество, будьте предельно внимательны и запоминайте все, что вам доведется там видеть и слышать. Нас интересует максимально полная информация: упоминаемые имена, названия фирм, деловые взаимоотношения, планы и дополнительные сведения, которые покажутся вам существенными.

— Вы хотите сказать, что меня посылают в Лиссабон для обольщения человека, которого вы подозреваете?! — с изумлением воскликнула я, приподнимаясь в кресле.

— Вы можете использовать те средства, которые сочтете нужными, — ответила женщина, впрочем, подтвердив тем самым мои предположения. — Мануэл да Силва, по нашим сведениям, закоренелый холостяк, любящий проводить время в компании красивых женщин, не связывая себя никакими обязательствами. Он охотно появляется в обществе с очаровательными и элегантными дамами, особенно предпочитает иностранок. Однако, насколько нам известно, в обращении с женщинами он настоящий португальский кабальеро и никогда не нарушит установленных вами границ.

Я не знала — обидеться мне на эти слова или расхохотаться. Меня отправляли в Португалию для обольщения закоренелого холостяка-донжуана: вот в чем, оказывается, состояло мое новое, крайне ответственное задание. Собеседница, лежавшая в соседнем кресле, словно прочитала мои мысли.

— Пожалуйста, не воспринимайте возложенную на вас миссию как легкомысленное поручение, с которым — за некоторое вознаграждение — справилась бы любая красивая женщина. Это чрезвычайно деликатная операция, и мы предпочли именно вас, поскольку верим, что вы решите эту трудную задачу. Вам предстоит не просто флиртовать, пуская в ход свое экзотическое очарование. Нужно завоевать доверие да Силвы, выверяя каждый свой шаг и взвешивая каждое слово. Придется самостоятельно оценивать ситуацию, рассчитывать риски и поступки в каждый конкретный момент. Мы высоко ценим ваш опыт в систематическом сборе информации и способность импровизировать в непредвиденных обстоятельствах: вас выбрали для этого задания не случайно — мы убедились в вашем умении выходить из затруднительных ситуаций. Что касается личного аспекта предстоящей работы, то вам не о чем беспокоиться: как я уже сказала, ничто не заставляет вас выходить за определенные рамки. Просто держитесь как можно ближе к интересующему нас человеку, пока не добудете нужную информацию. В целом эта работа не слишком отличается от той, которую вы выполняете в Мадриде.

— Только здесь мне не приходится ни с кем флиртовать и просачиваться на чужие встречи.

— Верно, дорогая. Но это всего на несколько дней, к тому же человек, с которым вам предстоит работать, весьма недурен собой. — Меня удивил ее тон: незнакомка вовсе не пыталась разрядить обстановку, а просто холодно констатировала факт. — И еще одна важная деталь, — добавила она. — Вы будете работать без прикрытия, поскольку Лондон не хочет, чтобы в Лиссабоне возникли малейшие подозрения относительно этой операции. Помните: на данный момент нет никаких доказательств связи да Силвы с немцами, и в этом предстоит еще разобраться — речь идет лишь о догадках, и нельзя, чтобы он заподозрил в чем-то наших соотечественников, работающих в Португалии. Поэтому никто из агентов-англичан не в курсе вашей с нами связи: это короткая и быстрая операция, и по ее окончании мы проинформируем Лондон из Мадрида. Вам следует лишь установить нужный контакт, собрать информацию и вернуться домой — а потом посмотрим, как будут развиваться события. Вот и все, ничего большего от вас не требуется.

Мне с трудом удалось ответить, поскольку лицо уже стянула подсохшая маска.

— Это тоже немало, — наконец произнесла я, едва шевеля губами.

В этот момент дверь открылась, и в кабинет вошла занимавшаяся нами девушка. Она минут двадцать колдовала над лицом англичанки, и за это время мы не обменялись ни словом. Закончив работу, девушка снова вышла, и инструктировавшая меня незнакомка начала одеваться за ширмой.

— Нам известно, что в Лиссабоне сейчас живет ваша подруга, но нам не кажется благоразумным ваше общение, — заговорила она. — Госпожа Фокс предупреждена, что ей следует скрывать свое знакомство с вами, если вам доведется случайно где-нибудь пересечься.

— Хорошо, — чуть слышно отозвалась я. Меня огорчило это условие — мне очень хотелось вновь увидеться с Розалиндой. Однако я понимала, что так нужно и другого выхода нет: оставалось только смириться.

— Завтра вы получите подробные инструкции насчет поездки и, возможно, некоторую дополнительную информацию. Мы рассчитываем, что ваша работа в Лиссабоне продлится недели две; если потребуется задержаться на более долгий срок, отправьте телеграмму в цветочный магазин «Бургиньон» и закажите букет ко дню рождения несуществующей подруги. Напишите любое вымышленное имя и адрес: магазин не будет посылать цветы, а, получив заказ из Лиссабона, просто поставит нас в известность. И в этом случае мы найдем способ выйти с вами на связь.

Дверь кабинета отворилась, и вновь появилась обслуживавшая нас девушка со стопкой полотенец в руках. На этот раз она взялась за меня, а я тем временем, продолжая покорно лежать в кресле, не сводила глаз с ширмы, из-за которой вот-вот должна была выйти англичанка. Она действительно скоро появилась: в типично английском твидовом костюме, — но при этом повернула голову так, чтобы я не разглядела ее лицо. Я заметила, что у нее светлые волнистые волосы. Женщина взяла с маленькой скамейки у стены кожаную сумку, показавшуюся мне смутно знакомой: я совсем недавно видела у кого-то точно такую, и подобную вещь нельзя было приобрести в те времена в испанских магазинах. Потом она протянула руку за оставленной на табурете красной коробочкой сигарет. И тогда я ее наконец узнала: эта женщина, курившая «Гравен А» и вышедшая из кабинета с лаконичным «до свидания», была женой капитана Алана Хиллгарта. Той самой, которую я видела несколько дней назад под руку с мужем на ипподроме, где суровому шефу британской разведки в Испании пришлось изрядно поволноваться из-за нависшей надо мной угрозы оглушительного провала.

51

Мануэл да Силва ждал меня в баре гостиницы. У барной стойки было много народу: компании, пары, одинокие мужчины. Едва миновав двойную дверь, ведущую в зал, я узнала его. И он тоже понял, что это я.

Он был в светлом смокинге, худощавый, статный, темноволосый, со слегка посеребренными сединой висками. У него были холеные руки, завораживающий взгляд и элегантные манеры. Он держался как настоящий покоритель сердец. Но в то же время в нем было нечто большее: нечто такое, что я почувствовала сразу, едва мы обменялись приветствиями и он, пропустив вперед, провел меня на террасу, выходившую в сад. Что-то в нем тотчас заставило меня насторожиться. Ум. Проницательность. Решительность. Искушенность. Чтобы обмануть этого человека, явно недостаточно нескольких обворожительных улыбок, милых гримас и кокетливых взмахов ресниц.

— Вы не представляете, как мне жаль, что я не могу с вами поужинать, но, как я уже сказал вам по телефону, у меня назначена встреча, запланированная несколько недель назад, — произнес да Силва, галантно придерживая для меня кресло.

— Ничего страшного, не беспокойтесь, — ответила я, усаживаясь с притворной томностью. Подол моего платья из газа цвета шафрана почти коснулся пола, я изящным движением откинула волосы на свои обнаженные плечи и положила ногу на ногу, выставив напоказ остроносую туфельку. Я заметила, что да Силва ни на секунду ни отводил от меня взгляда. — К тому же, — добавила я, — я немного устала с дороги, так что, наверное, лучше пораньше отправиться спать.

Официант поставил на столик перед нами бутылку шампанского в ведерке со льдом и два бокала. С террасы открывался вид на роскошный сад; уже смеркалось, но все еще напоминали о себе последние лучи солнца. Легкий бриз свидетельствовал о близости моря. Пахло цветами, французскими духами, солью и зеленью. Из внутреннего зала доносились звуки фортепиано, а за соседними столиками слышались беззаботные разговоры на разных языках. Изможденный и пыльный Мадрид, который я оставила меньше суток назад, внезапно показался мне далеким черным кошмаром.

— Должен вам кое в чем признаться, — объявил да Силва, как только шампанское было налито.

— В чем же? — спросила я, поднося бокал к губам.

— Вы первая марокканка, с которой я познакомился в своей жизни. Сейчас в этих местах полно иностранцев самых разных национальностей, но все они из Европы.

— Вы не бывали в Марокко?

— Нет. И очень сожалею об этом — особенно если все марокканки такие, как вы.

— Это восхитительная страна с замечательными людьми, но, боюсь, вам было бы сложно найти в Марокко много таких женщин, как я. Я не типичная марокканка, поскольку моя мама испанка. Я не мусульманка, и мой родной язык не арабский, а испанский. Но я обожаю Марокко: ведь там живут мои близкие, там мой дом и мои друзья.

Я вновь отпила шампанского, довольная тем, что удалось обойтись минимальной ложью. В последнее время обман стал неотъемлемой частью моей жизни, но я чувствовала себя гораздо увереннее, не слишком им злоупотребляя.

— А вы прекрасно говорите по-испански, — заметила я.

— Я много работал с испанцами: у моего отца долгое время был компаньон из Мадрида. До войны — я имею в виду испанскую гражданскую войну — я довольно часто ездил по делам в вашу столицу. Но в последнее время больше занят другим бизнесом и поэтому реже бываю в Испании.

— Наверное, сейчас не самый лучший момент.

— Кому как, — с некоторой иронией произнес он. — У вас, похоже, дела идут превосходно.

Я в очередной раз улыбнулась, спрашивая себя, что же ему обо мне рассказали.

— Я вижу, вы хорошо информированы.

— Всегда стараюсь быть в курсе событий.

— Что ж, не стану отрицать: с моим маленьким бизнесом дела обстоят неплохо. В общем-то, как вы знаете, именно поэтому я сейчас здесь.

— Чтобы привезти в Испанию лучшие ткани для нового сезона.

— Именно так. Мне сказали, вы продаете великолепный китайский шелк.

— Хотите знать правду? — спросил да Силва, подмигнув мне с притворно заговорщицким видом.

— Да, разумеется, — понизила я голос, принимая игру.

— В действительности я не знаю, так это или нет, — рассмеявшись, пояснил он. — Не имею ни малейшего понятия, что представляет собой шелк, который мы импортируем из Макао: сам я этим не занимаюсь. Все, что касается текстиля…

В этот момент к нам осторожно приблизился худощавый молодой человек с тонкими усиками — вероятно, секретарь Мануэла да Силвы; он извинился по-португальски и, наклонившись к уху своего шефа, зашептал что-то неразборчивое. Я сделала вид, будто любуюсь погружавшимся в сумерки садом. Там только что зажглись белые шары фонарей, а вокруг не стихали оживленные разговоры и аккорды фортепиано. Однако, несмотря на безмятежную обстановку, я не позволяла себе расслабляться и внимательно следила за тем, что происходит перед моими глазами. Я чувствовала, что появление секретаря скорее всего заранее спланировано, и расчет был совершенно простым: если мое общество не покажется интересным, да Силва тотчас под благовидным предлогом исчезнет, сославшись на внезапно появившиеся дела. Решив же, что я стою его времени, он просто отошлет своего человека.

К счастью, он выбрал второй вариант.

— Как я вам уже сказал, — продолжил да Силва, едва секретарь удалился, — я лично не занимаюсь импортируемыми тканями. То есть, разумеется, я в курсе всех данных и цифр, но ничего не знаю об эстетической стороне товара, которая, как я полагаю, как раз вас и интересует.

— Возможно, кто-нибудь из ваших сотрудников сможет мне помочь, — предположила я.

— Да, разумеется, мои сотрудники знают свое дело. Но я с удовольствием займусь этим сам.

— Ну что вы, мне бы не хотелось доставлять вам…

Он не дал мне договорить.

— Я буду рад помочь вам, — сказал да Силва, делая знак официанту, чтобы тот снова наполнил наши бокалы. — Сколько времени вы планируете пробыть здесь?

— Недели две. Помимо покупки тканей мне бы хотелось воспользоваться этой поездкой, чтобы посетить мастерские и магазины. Обувные, шляпные, бельевые, галантерейные… В Испании, как вы, наверное, знаете, сейчас мало что можно достать.

— Я помогу вам сориентироваться, не беспокойтесь. Так, давайте подумаем: завтра утром я ненадолго уезжаю — думаю, не более чем на пару дней. Как вы смотрите на то, чтобы встретиться в четверг утром?

— Буду рада, но, честное слово, мне бы не хотелось вам докучать.

Да Силва подался вперед в своем кресле и посмотрел мне прямо в глаза.

— Да что вы, как вы можете докучать?

«Ну-ну», — подумала я, а мои губы между тем вновь растянулись в улыбке.

Мы продолжали говорить о пустяках еще минут десять — пятнадцать. Когда мне показалось, что пришло время заканчивать встречу, я будто бы непроизвольно зевнула и, притворно смутившись, пробормотала:

— Прошу меня извинить. Я неважно спала этой ночью в поезде.

— В таком случае вам следует отдохнуть, — сказал да Силва, поднимаясь.

— Да и вам, наверное, пора на вашу встречу.

— Да, действительно. — Он даже не удосужился посмотреть на часы и нехотя добавил: — Меня, наверное, уже ждут.

Мне показалось, что он все выдумал насчет встречи. Хотя, возможно, и нет.

Мы направились через зал к выходу, и да Силва не переставал здороваться со всеми вокруг, с поразительной легкостью переходя с одного языка на другой. Он пожимал руки, похлопывал кого-то по плечу; поцеловал в щеку хрупкую старушку, похожую на иссохшую мумию, лукаво подмигнул двум напыщенным дамам, увешанным драгоценностями.

— В Эшториле полно женщин, которые когда-то были богаты, а сейчас совсем разорились, — прошептал мне на ухо да Силва. — Они цепляются за свое прошлое когтями и зубами и предпочитают питаться хлебом с сардинами, лишь бы не расставаться с тем немногим, что еще осталось от былой роскоши. Появляются повсюду в жемчугах и бриллиантах, в шубах из норки и горностая чуть ли не в разгар лета, но при этом в сумочках у них одна паутина, поскольку они давно не достают оттуда ни эскудо.

Простая элегантность моего платья прекрасно соответствовала обстановке, и да Силва позаботился, чтобы все вокруг обратили на меня внимание. Он никому меня не представил, не назвал мне имя ни одного из присутствующих: просто шел рядом, галантный и внимательный, и словно выставлял меня напоказ.

Пока мы шагали к выходу, я мысленно подвела итог состоявшейся встрече. Мануэл да Силва пришел поприветствовать меня, выпить со мной бокал шампанского и прежде всего оценить своими глазами, стоило ли заниматься моим заказом лично. Кто-то через кого-то попросил его встретить меня как можно радушнее, однако сделать это можно было по-разному: либо поручить одному из своих компетентных сотрудников, избавив себя от этой обязанности, либо взяться за дело лично. Да Силва, несомненно, был очень занятым человеком и дорого ценил свое время, так что согласие заняться моим скромным заказом свидетельствовало об успешном начале моей работы.

— Я свяжусь с вами при первой возможности.

Он подал мне на прощание руку.

— Огромное вам спасибо, сеньор да Силва, — сказала я, протягивая ему обе руки.

— Пожалуйста, зовите меня Мануэл, — предложил он, задержав мои руки в своих на несколько секунд дольше необходимого.

— В таком случае и вы обращайтесь ко мне просто «Харис».

— Спокойной ночи, Харис. Был очень рад познакомиться с вами. До нашей следующей встречи у вас есть время, так что успеете отдохнуть и полюбоваться красотами нашей страны.

Я вошла в лифт, и мы продолжали смотреть друг другу в глаза, пока позолоченные двери не начали закрываться, постепенно сужая видимое пространство холла. Мануэл да Силва стоял прямо передо мной, и я не отрывала от него взгляд, пока он — сначала плечи, затем шея и, наконец, нос — не исчез за замкнувшимися дверями лифта.

Когда он уже не мог меня видеть и мы начали подниматься, я так глубоко вдохнула, что молодой лифтер удивленно посмотрел на меня, должно быть, желая спросить, все ли в порядке. Первый шаг задания был благополучно пройден: я прошла испытание.

52

На следующий день я рано спустилась к завтраку. Апельсиновый сок, пение птиц, белый хлеб с маслом, приятная тень под навесом, бисквитные пирожные с сахарной пудрой и великолепный кофе. Я надолго задержалась в саду, наслаждаясь покоем, о котором не могла даже мечтать, начиная свой день в Мадриде. Вернувшись в номер, я обнаружила на письменном столе корзинку с экзотическими цветами. По привычке я первым делом сняла украшавшую их ленту и принялась искать на ней зашифрованное сообщение. Однако там не было никаких точек и тире, передававших инструкцию, а в цветах я нашла карточку с написанным от руки коротким посланием:

«Дорогая Харис

Предоставляю в ваше распоряжение своего шофера Жуау, чтобы избавить вас во время пребывания здесь от возможных неудобств.

До четверга.

Мануэл да Силва».

У него был элегантный и энергичный почерк, и, несмотря на впечатление, которое я, казалось, произвела на него накануне, тон послания был вовсе не легкомысленный. Любезный, но сдержанный и твердый. Что ж, тем лучше. На данный момент.

Жуау оказался седовласым человеком в серой униформе и с роскошными усами. Должно быть, свой шестидесятилетний юбилей он отметил не меньше десяти лет назад. Он ждал меня у дверей гостиницы, куря в компании молодых шоферов.

— Сеньор да Силва поручил мне возить вас куда скажете, — объявил он, беззастенчиво оглядывая меня с головы до ног. И вероятно, не в первый раз выполняя подобное задание.

— В Лиссабон, пожалуйста: я хочу пройтись по магазинам.

На самом деле меня не слишком интересовали достопримечательности города и покупки — просто хотелось скоротать время до следующей встречи с Мануэлом да Силвой.

Вскоре обнаружилось, что Жуау не самый обычный шофер — молчаливый и сосредоточенный на работе. Как только черный «бентли» тронулся с места, Жуау сказал что-то о погоде, через пару минут посетовал на плохое состояние дороги, потом, насколько я поняла, начал разглагольствовать по поводу запредельных цен. На его неуемную разговорчивость можно было реагировать по-разному: разыграть роль высокомерной дамы, не привыкшей снисходить до общения с прислугой, или, напротив, показать себя дружелюбной иностранкой, которая, сохраняя дистанцию, в то же время любезна со всеми. Мне было удобнее надеть первую маску и отгородиться надежной стеной от болтливого старика, однако я поняла, что этого делать не стоит, когда еще через пару километров Жуау упомянул о пятидесяти трех годах, проведенных на службе у семейства да Силва. Роль надменной дамы устраивала меня больше, но второй вариант мог оказаться полезнее. Беседа с Жуау, какой бы утомительной она ни была, соответствовала моим интересам: если он в курсе прошлого своего хозяина, то, вероятно, знает кое-что и о настоящем.

Мы ехали по дороге Маржинал, справа от нас шумел океан; когда впереди показались доки Лиссабона, я уже знала всю историю семейства предпринимателей да Силва. Мануэл да Силва был сыном Мануэла да Силвы и внуком Мануэла да Силвы: три поколения, чей путь к богатству начался с простой портовой таверны. Сначала дед разливал вино за прилавком, потом стал продавать его бочками: по дороге Жуау показал мне старый заброшенный склад, где когда-то шла эта торговля. Затем эстафета перешла к сыну, и тот расширил полученный от отца бизнес, торгуя не только вином, но и другими товарами и пытаясь освоить колониальный рынок. Когда бразды правления перешли к третьему поколению да Силва, бизнес уже процветал, но именно при третьем Мануэле, моем новом знакомом, приобрел настоящий размах: хлопок из Кабо-Верде, древесина из Мозамбика, китайский шелк из Макао. В последнее время да Силва обратил внимание на разработки месторождений в Португалии: он периодически ездил куда-то в глубь страны, но чем именно там занимался, Жуау не знал.

Старый Жуау в последнее время практически не работал: на должности личного водителя третьего да Силвы его сменил несколько лет назад племянник. Однако иногда ему доводилось выполнять незначительные поручения хозяина — например, возить по Лиссабону модистку, у которой много свободного времени.

В одном из магазинчиков в квартале Шиаду я купила несколько пар перчаток, которые так трудно было найти в Мадриде; в другом — дюжину шелковых чулок, несбыточную мечту испанок в те тяжелые послевоенные времена; затем — весеннюю шляпу, душистое мыло, две пары босоножек и, наконец, американскую косметику: тушь для ресниц, губную помаду и несколько баночек ночного крема, обладавшего изумительным ароматом. Это была настоящая сказка по сравнению со скудостью в моей бедной Испании: при огромном выборе все было доступно — достаточно лишь достать из сумки бумажник. Жуау, усердно выполняя свою работу, возил меня из одного места в другое, носил мои покупки, услужливо открывал передо мной заднюю дверцу автомобиля, порекомендовал мне уютный ресторан и показывал все попадавшиеся по дороге достопримечательности. И помимо всего этого, капля за каплей, штришок за штришком, снабжал полезной информацией, касавшейся да Силвы и его семьи. Некоторые из этих сведений не представляли особого интереса: так, я узнала, что локомотивом первоначального бизнеса была бабушка — мать третьего Мануэла умерла молодой, — что его старшая сестра была замужем за окулистом, а младшая вступила в орден босоногих августинцев. Другая информация, напротив, была значительно полезнее. Старый шофер охотно все выкладывал, и, чтобы что-то узнать, достаточно было время от времени подталкивать его к этому каким-нибудь невинным вопросом.

— У дона Мануэла множество друзей, португальцев и иностранцев.

— Англичан?

— Да, конечно, в последнее время появились и немцы. Он очень гостеприимный хозяин, любит, чтобы в доме все было готово, если он вдруг приедет с гостями на обед или ужин в свой лиссабонский особняк в районе Лапа или на вилле Кинта-да-Фонте.

Во время поездки по городу я смогла посмотреть на его обитателей — лиссабонцев самого разного положения и достатка: мужчин в темных костюмах и элегантно одетых дам; провинциальных нуворишей, приехавших в столицу за золотыми часами; похожих на ворон женщин в трауре; суровых и надменных немцев; евреев-беженцев, шагающих с опущенной головой или стоящих в очереди за билетом куда-нибудь, где ждало спасение, и множество иностранцев самых разных национальностей, бегущих от ужасов войны. Где-то среди этих людей, наверное, находилась и Розалинда. По моей просьбе, выглядевшей лишь простым любопытством, Жуау показал мне великолепный проспект Авенида-да-Либердаде, с его мостовой из белых и черных камней и огромными деревьями, доходившими почти до крыш зданий. Там, на этом проспекте, в доме номер 114, жила Розалинда: именно этот адрес я прочла на письмах, которые Бейгбедер принес мне в самый, наверное, горький день своей жизни. Я поискала глазами номер дома и обнаружила его на большой деревянной табличке, висевшей в центре величественного фасада, покрытого изразцами. «В самый раз для Розалинды», — грустно подумала я.

Мы еще некоторое время ездили по улицам Лиссабона, но около пяти я почувствовала, что совсем обессилела. День стоял жаркий и утомительный, и от беспрерывной болтовни Жуау моя голова готова была взорваться.

— Тогда последняя остановка, вот здесь, — предложил он, услышав, что пора возвращаться. Жуау остановил машину на улице Гаррет, напротив кафе с модернистским фасадом «Бразилейра». — Нельзя уехать из Лиссабона, не выпив хорошего кофе.

— Но, Жуау, уже очень поздно… — воспротивилась я.

— Пять минут, всего пять минут. Закажите себе чашечку bica: вот увидите, вы не пожалеете.

Я нехотя согласилась, чтобы не расстраивать своего невольного информатора, который в дальнейшем мог оказаться полезен. Несмотря на перегруженность интерьера декоративными элементами и большое количество посетителей, в кафе было свежо и приятно. Барная стойка справа, столики слева, часы напротив входа, золоченая лепнина на потолке и большие картины на стенах. Мне подали мой заказ в маленькой белой фаянсовой чашке, и я осторожно попробовала. Черный, крепкий, великолепный кофе. Жуау оказался прав: чтобы взбодриться после утомительного дня, трудно найти что-то лучше. Дожидаясь, пока кофе немного остынет, я прокручивала в голове прошедший день. Вспомнила все полученные о да Силве сведения, оценила их и мысленно классифицировала. Наконец моя чашка опустела, я положила рядом с ней банкноту и поднялась со стула.

Встреча была такой неожиданной, такой ошеломляющей и невероятной, что я не успела среагировать. Я направлялась к выходу, когда в кафе вошли трое мужчин: три шляпы, три галстука, три иностранца, разговаривавших между собой по-английски. Двое из них были мне незнакомы, а третий… Больше трех лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. За это время Маркус Логан почти не изменился.

Я увидела его первой: когда он меня заметил, я, в полном смятении, уже смотрела на дверь.

— Сира… — пробормотал он.

Давно забытое имя. Желудок предательски сжался, и меня едва не стошнило на мраморный пол кафе. Всего в нескольких шагах, с моим именем на губах и изумленным лицом, стоял человек, с которым я делила страхи и радости, смеялась, разговаривала, гуляла, танцевала и плакала. Человек, помогший мне воссоединиться с мамой, в которого я не позволила себе влюбиться, хотя несколько безумных недель нас соединяло нечто более сильное, чем простая дружба. Внезапно на нас опустилась завеса прошлого: Тетуан, Розалинда, Бейгбедер, гостиница «Насьональ», мое ателье, беспокойные дни и бесконечные ночи; все, что так и не стало реальностью в то время, которого уже не вернуть. Мне хотелось обнять его, сказать: «Да, Маркус, это я». Хотелось вновь попросить, как когда-то: «Уведи меня отсюда». И убежать, держась за руки, как однажды ночью в темноте африканского сада; уехать в Марокко, забыть о секретных службах, о своем злосчастном задании и необходимости вскоре вернуться в унылый и серый Мадрид. Однако благоразумие, заглушив мою волю, приказало мне сделать вид, будто передо мной стоит совершенно незнакомый человек. И я подчинилась.

Я не отреагировала на свое имя и даже не взглянула в сторону Маркуса. Словно была слепой и глухой, словно этот человек никогда ничего для меня не значил и я не поливала слезами лацкан его пиджака, прося не уезжать. Как будто чувства, возникшие некогда между нами, бесследно растаяли, словно и не бывали. Я даже не удостоила его взглядом и, глядя прямо перед собой, с холодной решительностью зашагала к выходу.

Жуау ждал меня, заранее открыв заднюю дверцу автомобиля. К счастью, его внимание занимала разгоревшаяся на противоположной стороне улицы ссора, в центре которой была кучка ругавшихся прохожих, велосипедист и собака. Он заметил мое появление, лишь когда я сама его об этом оповестила.

— Поехали скорее, Жуау, я очень устала, — пробормотала я, забираясь на заднее сиденье.

Он захлопнул за мной дверцу, быстро сел за руль и тотчас завел двигатель, поинтересовавшись, понравилась ли мне его последняя рекомендация. Я ничего не ответила: вся моя энергия была направлена на то, чтобы смотреть только вперед и не оборачиваться. Однако когда «бентли» заскользил по брусчатке, что-то необъяснимое внутри меня победило голос рассудка и заставило сделать то, чего делать не следовало, — посмотреть назад.

Маркус вышел из кафе, не успев даже снять шляпу, и неподвижно стоял у дверей, держа руки в карманах и напряженно глядя мне вслед. Возможно, он спрашивал себя, эту ли женщину, только что прошедшую мимо, он когда-то готов был полюбить или она лишь плод его воображения?

53

Когда мы подъехали к гостинице, я попросила Жуау не приезжать за мной на следующий день: Лиссабон был довольно большим городом, но мне не стоило лишний раз там появляться, рискуя опять столкнуться с Маркусом Логаном. Сославшись на ужасную усталость, я заявила, что наутро буду не в силах снова куда-то ехать. Я не сомневалась, что известие о моем отказе от услуг шофера быстро дойдет до да Силвы и он может расценить это как пренебрежение его любезностью, не придумай я какое-нибудь достаточно весомое объяснение. Вечером я долго лежала в ванне и большую часть ночи просидела на террасе, задумчиво разглядывая блики на поверхности моря. Все эти долгие часы я ни на секунду не переставала думать о Маркусе: о том, что он для меня значил, и какими могли быть последствия, если нам снова доведется встретиться в самый неподходящий момент. Уже светало, когда я наконец легла. Во рту была отвратительная сухость, желудок сжимался от голода, а в душе поселилась тревога.

Завтрак в саду был таким же, как и в первое утро, но, несмотря на все мои старания, мне не удалось вернуть прежнюю безмятежность. Я заставила себя плотно поесть, хотя аппетит совсем пропал, долго еще сидела, листая газеты на непонятных мне языках, пока за столиками не осталось лишь несколько человек. На часах не было еще и одиннадцати, а впереди меня ждал день, который нечем было заполнить, кроме своих мыслей.

Я вернулась в уже убранный номер, повалилась на кровать и закрыла глаза. Десять минут. Двадцать. Тридцать. До сорока я не дошла: невыносимо было терзать себя мыслями об одном и том же. Я переоделась, облачившись в легкую юбку и белую хлопковую блузку, и обула босоножки без каблука. На голову я повязала платок с рисунком, скрыла глаза под темными очками и вышла из номера, не взглянув на себя в зеркало, чтобы не видеть своего унылого лица.

На пляже было довольно безлюдно. Волны, широкие и плоские, монотонно следовали одна за другой. Неподалеку виднелся замок и холм с разбросанными на нем величественными особняками, а прямо передо мной простирался океан — почти такой же бескрайний, как поселившееся в моей душе смятение. Усевшись на песок, я смотрела на воду: словно загипнотизированная кипением белой пены, забыв о времени. Каждая волна приносила с собой образы прошлого — воспоминания о моей юности, радостях и неудачах, о друзьях, оставшихся где-то далеко, о других краях и других голосах. И еще океан воскресил давно забытые ощущения, затерявшиеся в глубинах памяти, воспоминания о ласках дорогих рук, о крепких объятиях страсти, о счастье желать и разделять желание.

Часа в три я поднялась, стряхнув с юбки песок и решив возвращаться, хотя на самом деле мне было все равно. Я направилась к шоссе, которое требовалось пересечь, чтобы попасть в гостиницу. Машин почти не было: одна ехала уже далеко, другая медленно приближалась. Эта вторая показалась мне смутно знакомой. Из любопытства я замедлила шаг и дождалась, пока автомобиль проедет мимо. И тогда узнала и саму машину, и управлявшего ею водителя. Это был «бентли» Мануэла да Силвы, а за рулем сидел Жуау. «Вот так случайность!» — подумала я и внезапно вздрогнула. Можно было найти тысячу объяснений, зачем старый шофер неторопливо ездит по улицам Эшторила, но интуиция подсказывала мне, что его интересую именно я. «Не хлопай глазами, дочка», — сказали бы мне Канделария и мама. А поскольку их не было рядом, я посоветовала это себе сама. Да, нужно быть осторожнее, я слишком расслабилась. Встреча с Маркусом выбила меня из равновесия и разбудила тысячи воспоминаний и чувств, однако это не самый подходящий момент, чтобы предаваться сентиментальности. У меня есть задание, и я должна его выполнить, играя вверенную мне роль. Сидя на берегу океана и глядя на волны, я лишь теряла время, все больше погружаясь в меланхолию. Нужно заставить себя вернуться к реальности.

Я ускорила шаг, стараясь выглядеть бодрой и беззаботной. Хотя Жуау уже скрылся из виду, за мной могли наблюдать по поручению да Силвы и другие глаза из какого-нибудь укромного уголка. Вряд ли у него появились на мой счет какие-то подозрения, но, будучи человеком могущественным и привыкшим все контролировать, он, возможно, захотел узнать, чем занимается новая марокканская знакомая, вместо того чтобы разъезжать в свое удовольствие на его автомобиле. И мне следовало продемонстрировать ему это.

Я поднялась в номер по боковой лестнице, привела себя в порядок и через полчаса вновь объявилась. Вместо легкой юбки и хлопковой блузки на мне был теперь элегантный костюм мандаринового цвета, а босоножки на плоской подошве сменили туфли на шпильках из змеиной кожи. Темные очки остались в номере — с помощью купленной накануне косметики я нанесла тщательный макияж. Непринужденно сойдя по центральной лестнице, я неторопливо прошлась по балконной галерее над вестибюлем и спустилась на первый этаж, не забывая улыбаться каждому встречному. Женщинам я элегантно кивала, не задумываясь, сколько им лет, на каком языке они говорят и ответят ли на мое приветствие. Мужчин, среди которых были почти одни иностранцы, я приветствовала подрагиванием ресниц, а одного, наиболее дряхлого, одарила даже кокетливым взглядом. Стоявшему за стойкой администратору я продиктовала телеграмму для доньи Мануэлы и попросила отправить ее, указав свой адрес. «Португалия великолепна, прекрасные покупки. Сегодня болит голова, отдыхаю. Завтра встречаюсь с поставщиком, принял меня хорошо. Всего доброго. Харис Агорик». Потом я оглядела кресла, расставленные по четыре по всему просторному холлу, и выбрала самое заметное. Усевшись и закинув ногу на ногу, я попросила принести мне две таблетки аспирина и чашку чаю и остаток дня постаралась быть у всех на виду.

Я терпела, борясь со скукой, почти три часа, пока не почувствовала, что в животе заурчало от голода. Все, конец представления: я вполне заслужила спокойный ужин в номере. Я уже собиралась подняться с кресла, когда посыльный приблизился ко мне с маленьким серебряным подносом, на котором лежал конверт. Внутри я обнаружила карточку.

«Дорогая Харис!

Надеюсь, океан развеял ваше недомогание. Жуау заедет за вами завтра в десять утра, чтобы отвезти ко мне в офис. Спокойной ночи.

Мануэл да Силва».

Действительно, я была удостоена пристального внимания и с трудом сдержала желание поискать глазами шофера или самого да Силву. Хотя, возможно, один из них все еще находился где-то поблизости, я изобразила на лице равнодушие и снова притворно углубилась в американский журнал, которыми скрашивала себе этот вечер. Через полчаса, когда вестибюль наполовину опустел и многие обитатели гостиницы переместились в бар, на террасу и в ресторан, я вернулась в номер, полная решимости выбросить Маркуса из головы и сконцентрировать мысли на трудном дне, ждавшем меня наутро.

54

Жуау бросил окурок на землю, затушил его ботинком, произнося «bom dia», и открыл передо мной дверцу автомобиля. Он снова оглядел меня с головы до ног, однако на этот раз не имел возможности донести свои наблюдения до шефа, поскольку мне самой предстояло встретиться с ним через каких-то полчаса.

Офис да Силвы находился на центральной Руа-ду-Оуру, «золотой улице», соединявшей площадь Россиу с Праса-ду-Комерсиу в квартале Байша. Здание было сдержанно-элегантным, но все вокруг пропитал аромат денег, выгодных сделок и процветания. Банки, фонды, офисы, мужчины в строгих костюмах, спешащие служащие и мчащиеся посыльные — так выглядел этот мир снаружи.

Когда я вышла из «бентли», меня встретил тот же худой человек, который прервал разговор с да Силвой в день нашего знакомства. Любезный и вкрадчивый, он пожал мне руку и лаконично представился: «Жуаким Гамбоа», — после чего почтительно повел меня к лифту. Сначала я подумала, что офис да Силвы находится на одном из этажей, но вскоре поняла, что компания занимает все здание целиком. Мы поднялись на второй этаж.

— Дон Мануэл сейчас вас примет, — прежде чем удалиться, объявил Гамбоа.

В приемной, где я оказалась, стены были обшиты отполированным до блеска деревом. Для посетителей предназначалось шесть кожаных кресел, а поодаль от них, ближе к двустворчатой двери кабинета да Силвы, стояло два стола. За одним из них сидела секретарша лет пятидесяти, которая, судя по тому, как вежливо со мной поздоровалась и с какой старательностью записала что-то в толстую тетрадь, была очень усердным и ценным сотрудником, мечтой любого начальника. Вторая секретарша, более молодая, появилась через пару минут из кабинета да Силвы, вместе с человеком бесцветной наружности — должно быть, клиентом или торговым партнером.

— Сеньор да Силва вас ждет, сеньорита, — не слишком любезно сказала она мне. Я сделала вид, что секретарша мне глубоко безразлична, но все же окинула ее беглым взглядом. Примерно моего возраста, в очках, светловолосая и светлокожая, тщательно одетая, но в довольно скромном костюме. Однако я не успела рассмотреть ее повнимательнее, поскольку в этот момент Мануэл да Силва вышел мне навстречу в приемную.

— Я очень рад видеть вас у себя, Харис, — произнес он на своем безупречном испанском. Я ответила на приветствие, протянув руку с нарочитой неспешностью, чтобы дать ему время оценить, достойна ли его драгоценного внимания. По его реакции я поняла, что он явно заинтересован. Для этой деловой встречи я выбрала костюм серебристо-серого цвета: юбку-карандаш и приталенный жакет с белым цветком на лацкане, оживлявшим мой строгий наряд. Я была вознаграждена за свои усилия внимательным взглядом и галантной улыбкой.

— Прошу вас, проходите. Сегодня утром мне доставили все, что я хочу вам показать.

В углу просторного кабинета, под висевшей на стене большой картой мира, лежало несколько рулонов ткани. Шелка. Великолепные натуральные шелка, блестящие и гладкие, окрашенные в насыщенные сияющие цвета. Едва коснувшись пальцами, я представила, как роскошно будут выглядеть сшитые из них платья.

— Я не обманул ваши ожидания? — прозвучал за спиной голос Мануэла да Силвы.

Разглядывая шелка, я на несколько секунд, а возможно, и минут, забыла обо всем на свете. Любуясь красотой ткани, ощущая ее мягкость и рисуя в воображении сшитые вещи, я погрузилась в мир, далекий от окружавшей меня реальности. К счастью, мне не требовалось прилагать усилий, чтобы выразить свой восторг.

— Вы даже их превзошли. Ваши ткани просто великолепны.

— В таком случае советую вам приобрести максимум того, что вы можете себе позволить, поскольку этот товар у нас раскупят мгновенно.

— У вас на него такой большой спрос?

— Мы на это рассчитываем. Правда, другим моим клиентам он нужен не для пошива одежды.

— А для чего? — недоуменно спросила я.

— Для более актуальных в последнее время нужд: для войны.

— Для войны? — повторила я с притворным удивлением. На самом деле мне было известно, что подобное происходило в других странах: об этом Хиллгарт проинформировал меня еще в Танжере.

— Они используют шелк для изготовления парашютов, предохранения пороха и даже для велосипедных шин.

Я усмехнулась.

— Какой абсурд! Из шелка, потраченного на один парашют, можно сшить по меньшей мере десять вечерних платьев.

— Да, но сейчас тяжелые времена. И скоро воюющие страны будут платить сколько угодно за нужные им материалы.

— А вы, Мануэл, кому собираетесь продавать эти чудесные ткани — немцам или англичанам? — шутливо спросила я, словно не принимая всерьез его слова, и сама удивилась отчаянности своего вопроса, но да Силва тоже решил отшутиться:

— Мы, португальцы, издавна торгуем с англичанами, но в эти неспокойные дни — кто его знает… — Он завершил свой туманный ответ смешком, но, прежде чем я успела как-либо его истолковать, перевел разговор на более насущные, практические дела. — Вот папка с подробной информацией обо всех тканях: там имеется их описание, оценка качества, цены — в общем, все необходимое, — сказал он, подходя к своему рабочему столу. — Возьмите ее в гостиницу, не спеша изучите и, сделав выбор, заполните бланк заказа, а я позабочусь, чтобы вам прислали все прямо в Мадрид. Ваш заказ доставят меньше чем за неделю. А оплатить счет вы можете после получения товара, за это не беспокойтесь. И не забудьте вычесть из каждой цены двадцать процентов скидки — это наш небольшой подарок.

— Но…

— А вот, — не дал мне договорить да Силва, — еще одна папка со сведениями о продавцах, чьи товары тоже вас могут заинтересовать. Нитки, басон, пуговицы, выделанная кожа… Я взял на себя смелость организовать для вас встречи с ними и составить своего рода расписание — вот взгляните: сегодня днем вас ждут братья Суареш, у них лучшие нитки во всей Португалии; в пятницу — то есть завтра — утром вас примут в «Каза Барбоза», где делают великолепные пуговицы из африканской слоновой кости. В субботу визит к Алмейде, владельцу мастерской по выделке кожи, и потом, до понедельника, вы свободны. Но будьте готовы: со следующей недели снова начнутся встречи.

Я глядела на лист бумаги с начерченной на нем таблицей, восхищаясь тщательностью проделанной работы.

— Я вижу, кроме воскресенья, вы отвели мне для отдыха и вторую половину завтрашнего дня, — сказала я, поднимая глаза.

— Боюсь, вы ошибаетесь.

— Думаю, нет. Посмотрите, в вашем расписании эта клетка пустая.

— Да, она пустая, поскольку я попросил секретаршу ничего туда не записывать, но у меня есть некоторые идеи насчет этого времени. Как вы смотрите на то, чтобы поужинать со мной завтра вечером?

Я взяла из его рук вторую папку и, ничего не ответив, принялась рассматривать ее содержимое: несколько листов, испещренных именами, данными, цифрами, которые я изучала с притворным интересом, хотя на самом деле просто скользила по ним беглым взглядом.

— Я принимаю ваше приглашение, — наконец произнесла я, заставив да Силву дожидаться ответа несколько долгих секунд. — Но только в том случае, если вы кое-что мне пообещаете.

— Ну разумеется, если это в моих силах.

— Что ж, у меня лишь одно условие: я с вами поужинаю при условии, что ни один солдат не будет прыгать с самолета с этими чудесными тканями за спиной.

Да Силва от души засмеялся, и я в очередной раз отметила, что смех у него очень приятный: мужественный, уверенный и в то же время изысканный. Мне вспомнилось, что рассказывала о нем жена Хиллгарта: да, она была права, Мануэл да Силва действительно привлекательный мужчина. При мысли об этом перед глазами, мимолетный, словно комета, промелькнул образ Маркуса Логана.

— Я сделаю все возможное, не беспокойтесь, но вы же знаете, что такое бизнес… — пожал плечами да Силва, иронично улыбаясь уголками рта.

Неожиданно раздавшийся звонок помешал ему закончить фразу. Звук исходил от его стола, из серого аппарата, на котором мигала зеленая лампочка.

— Прошу меня извинить, одну минутку, — внезапно посерьезнел да Силва и нажал кнопку на аппарате, откуда, слегка искаженный, донесся голос молодой секретарши:

— К вам герр Вайс. Он говорит, это срочно.

— Проводите его в зал совещаний, — отрывисто распорядился да Силва. Его поведение резко переменилось: обаятельный мужчина вдруг превратился в холодного бизнесмена. Или, возможно, просто вернулся его настоящий облик. Я еще недостаточно знала этого человека, чтобы понять, какой на самом деле Мануэл да Силва.

Он повернулся ко мне, пытаясь вести себя с прежней любезностью, хотя ему это не совсем удавалось.

— Прошу прощения, но иногда на меня обрушиваются непредвиденные дела.

— Да, простите, что отняла у вас столько времени…

Да Силва не дал мне договорить: несмотря на старания себя сдерживать, его нетерпение все же прорывалось наружу. Он протянул мне руку.

— Я заеду за вами завтра в восемь. Договорились?

— Да, хорошо.

Мы распрощались быстро, без лишних слов. Шутки и любезности были оставлены до другого случая. Да Силва проводил меня до дверей, и, выйдя в приемную, я окинула ее взглядом, надеясь увидеть герра Вайса, но там по-прежнему сидели лишь две секретарши, одна из которых старательно печатала на машинке, а другая раскладывала по конвертам стопку писем. Я не обратила внимания, каким разным тоном они попрощались со мной: голова была занята намного более важными мыслями.

55

Из Мадрида я привезла альбом для рисования, чтобы фиксировать в нем все наиболее интересное, и в тот вечер доверила бумаге увиденное и услышанное на тот момент. Я свела воедино собранную информацию, упорядочила ее и максимально сжала. «Да Силва шутит насчет возможности торговых отношений с немцами; неизвестно, насколько соответствует действительности. Собирается продавать шелк для военных нужд. Поведение переменчивое, по обстоятельствам. Подтверждено знакомство с немцем герром Вайсом. Немец появляется без предупреждения, требует срочной встречи. Да Силва поспешил меня выпроводить, герра Вайса увидеть не удалось».

Затем я набросала несколько эскизов, по которым вовсе не собиралась шить, и нарисовала по краю каждого из них стежки. Короткие и длинные черточки я делала практически одной длины, чтобы разница между ними не бросалась в глаза и была видна только мне: у меня имелось уже достаточно опыта, и это не представляло большой сложности. Я зашифровала таким образом всю важную информацию и, закончив работу, сожгла листы с обычными записями в туалете, смыв пепел в унитаз. Альбом для рисования я положила в шкаф, не оставляя его на виду, но и не убирая слишком далеко, чтобы у человека, решившего порыться в моих вещах, не возникло подозрений, будто я его прячу.

Теперь, когда у меня появилось множество дел, время летело быстро. Жуау несколько раз возил меня из Эшторила в Лиссабон, и я заказала несколько дюжин лучших ниток и чудесных пуговиц самых разнообразных форм и размеров. Благодаря рекомендациям да Силвы меня везде встречали как дорогую клиентку: окружали особым вниманием, предлагали удобные условия оплаты и предоставляли скидки. За всеми этими делами я не заметила, как пролетело время до назначенного Мануэлом ужина.

Наша встреча с ним походила на две предыдущие: долгие взгляды, многозначительные улыбки и бесконечный флирт. Хотя я уже вжилась в свою роль и легко ее играла, Мануэл да Силва сам помогал мне в этом, позволяя почувствовать себя единственной женщиной, способной его заинтересовать, и я делала вид, будто внимание богатого и привлекательного мужчины для меня абсолютно естественно и привычно. Однако это было не так, и потому мне следовало соблюдать осторожность — ни в коем случае не поддаваться чувствам, все время помнить, что я просто выполняю свою работу. Было очень легко потерять бдительность в обществе обаятельного мужчины, но я понимала, насколько важно держать себя под контролем и сохранять холодную голову.

— Я заказал столик для ужина в «Уандербаре», клубе при казино: там превосходный оркестр и рядом — игровой зал.

Мы неторопливо шли с ним под пальмами. Еще не совсем стемнело, и горевшие фонари казались бледными серебряными шарами на фоне фиолетового неба. Да Силва вновь был любезен и очарователен, и в его поведении не осталось ни тени той напряженности, которая появилась, когда секретарша сообщила ему о приходе немца.

В клубе, куда мы пришли, его, казалось, тоже все знали: начиная от парковщиков и официантов и заканчивая самыми важными посетителями. Да Силва вновь, как и в прошлый раз, в баре гостиницы, сыпал приветствиями, обмениваясь рукопожатиями с мужчинами, приобнимая одних и дружески похлопывая по плечу других, целуя руки женщинам, одаривая их улыбками и щедрыми комплиментами. Он представил меня некоторым из своих знакомых, и я мысленно записала их имена, чтобы потом перенести все это на эскизы в альбом.

Атмосфера в «Уандербаре» была та же, что и в гостинице «Ду Парк»: девяносто процентов присутствующих составляли иностранцы. Единственным отличием, которое я вскоре с беспокойством отметила, являлось то, что немцы не являлись там подавляющим большинством: повсюду слышалась английская речь. Я постаралась отвлечься от тревожных мыслей и сконцентрироваться на своей роли. Мне требовались ясная голова, чуткие уши и внимательные глаза. И конечно же, я должна была излучать неотразимое очарование.

Метрдотель провел нас к зарезервированному столику в лучшем углу зала: его выгодное расположение позволяло прекрасно всех видеть и самим быть на виду. Оркестр играл «В настроении», и многие пары уже танцевали, тогда как другие все еще ужинали; повсюду слышались разговоры, приветствия, смех, и вокруг витал дух роскоши и беззаботности. Мануэл отказался от меню и без колебаний сделал заказ за нас обоих. А потом, словно ждал этого момента весь день, устремил все свое внимание на меня.

— Что ж, Харис, расскажите, как вас приняли мои друзья.

Я описала ему эти встречи во всех подробностях, с энтузиазмом и юмором, кое-что преувеличивая и приукрашивая и пытаясь даже повторять некоторые фразы на португальском. Мануэла развеселил мой рассказ, и я почувствовала, что набрала в его глазах немало очков.

— А у вас как прошли последние дни? — спросила я. Наконец пришла моя очередь слушать и поглощать информацию. И по возможности выудить как можно больше.

— Я расскажу тебе, если будешь обращаться ко мне на «ты».

— Хорошо, Мануэл. Ну так как ты провел время после нашего расставания вчера утром?

Да Силва не смог сразу ответить, потому что в этот момент разговор прервал подошедший мужчина. Снова приветствия, снова любезности. Если и не искренние, то, во всяком случае, казавшиеся таковыми.

— Барон фон Кемпель, удивительный человек, — заметил Мануэл, когда дряхлый аристократ с шевелюрой, похожей на львиную гриву, удалился от нашего столика нетвердой стариковской походкой. — Что ж, ты спрашивала, как я провел последние дни, и я могу описать их двумя словами: ужасно скучно.

Я знала, что он лгал, но ответила шутливо-сочувственно:

— По крайней мере у тебя есть уютный офис, где можно переждать скуку, и две усердные секретарши, которые тебе помогают.

— Ты права, я не могу жаловаться. Было бы намного хуже, работай я грузчиком в порту и не имей помощников.

— А они давно у тебя работают?

— Ты имеешь в виду секретарш? Элиза Сомоза — та, что старше, — уже более тридцати лет: появилась в нашей фирме еще во времена моего отца, даже до того как я сам начал там работать. А Беатриш Оливейру, вторую секретаршу, я взял на работу всего три года назад, когда — из-за постоянного расширения бизнеса — дел в офисе стало столько, что Элиза уже не справлялась с ними одна. Конечно, Беатриш нельзя назвать образцом учтивости, но она очень дисциплинированна, ответственна и говорит на нескольких языках. Просто, похоже, новое поколение работников не питает слишком нежных чувств к своим хозяевам, — сказал да Силва и поднял бокал, словно произнеся тост.

Эта шутка не показалась мне смешной, но я не подала виду и тоже отпила белого вина из бокала. В этот момент к нашему столику приблизилась пара: немолодая ослепительная женщина в длинном, почти до пола, фиолетовом платье из шантунга и ее спутник, едва доходивший ей до плеча. Мы снова прервали нашу беседу, они заговорили по-французски, да Силва представил меня, и я ответила очаровательной улыбкой и коротким enchantee.

— Супруги Маннхейм, из Венгрии, — пояснил он, когда пара удалилась.

— Они евреи? — спросила я.

— Богатые евреи. Ждут, когда закончится война или им предоставят визу в Америку. Потанцуем?

Да Силва оказался прекрасным танцором. Румба, хабанера, джаз и пасодобль — все получалось у него превосходно. Я полностью доверилась ему, подчиняясь его движениям: после утомительного дня и двух бокалов вина «Доуру», которыми я запила лангуста, в голове у меня несколько затуманилось. Танцующие пары отражались в множестве зеркал на колоннах и стенах. Было жарко. Я закрыла глаза на несколько секунд — две, три, возможно, четыре. А когда открыла, мои худшие опасения приобрели реальную форму.

В безупречном смокинге, с зачесанными назад волосами и сигаретой во рту, слегка расставив ноги и держа руки в карманах, за нами наблюдал Маркус Логан.

Нужно было срочно где-нибудь укрыться, исчезнуть из его поля зрения — первое, что пришло мне в голову.

— Может быть, присядем? Я немного устала.

Мы направились к нашему столику, но краем глаза я заметила, что и Маркус не остался на месте. Мы обходили танцующие пары, столики с ужинающими людьми, а он, не спуская с нас глаз, двигался в одном с нами направлении. Я почувствовала, что у меня задрожали колени, и жара майского вечера показалась невыносимой. В нескольких метрах от нас Маркус остановился, чтобы поздороваться с кем-то, и я понадеялась, что опасность миновала, однако он быстро распрощался со своими знакомыми и решительно зашагал дальше. Мы подошли к столику одновременно: Мануэл и я — с правой стороны, Маркус — с левой. И я подумала, что это конец.

— Логан, старина, куда ты пропал? Сто лет с тобой не виделись! — едва заметив его, воскликнул да Силва. Пока я пребывала в ступоре, они дружески обнялись, похлопав друг друга по спине.

— Я тысячу раз звонил, но тебя невозможно застать, — сказал Маркус.

— Позволь познакомить тебя с Харис Агорик, моей новой марокканской знакомой — она несколько дней назад приехала к нам из Мадрида.

Я протянула Маркусу руку, старясь унять дрожь и все еще не решаясь взглянуть ему в глаза. Он крепко сжал мою ладонь, словно говоря: «Это я, я здесь, посмотри на меня».

— Очень приятно. — Мой голос прозвучал хрипло и сухо, почти надтреснуто.

— Присядь, выпей с нами вина, — предложил Мануэл.

— Нет, спасибо, я здесь с друзьями. Просто подошел поздороваться и напомнить тебе о встрече.

— Хорошо, как-нибудь на днях, обещаю.

— Не забудь, нам есть о чем поговорить. — Затем Маркус вновь обратил внимание на меня: — Очень рад познакомиться с вами, сеньорита… — произнес он с легким поклоном. На этот раз мне пришлось посмотреть на него. На лице не осталось уже следов от ран, но оно было прежним — те же резкие черты, то же выражение, а в заговорщицком взгляде читался безмолвный вопрос: «Что, черт возьми, происходит, что ты здесь делаешь?»

— Агорик, — с трудом произнесла я, словно выдавливая из горла камень.

— Сеньорита Агорик, да-да, простите. Очень приятно с вами познакомиться. Надеюсь, мы еще увидимся.

Когда он отошел, мы с Мануэлом посмотрели ему вслед.

— Хороший парень этот Маркус Логан.

Я отпила глоток воды, чтобы промочить горло: оно пересохло так, словно там была наждачная бумага.

— Англичанин? — спросила я.

— Да, англичанин, у нас были с ним деловые контакты.

Я снова поднесла к губам бокал с водой, чтобы справиться с волнением и переварить информацию. Так, значит, Маркус уже не занимается журналистикой… Мануэл прервал мои размышления:

— По-моему, здесь слишком жарко. Может, испытаем удачу в рулетке?

Мне вновь пришлось изображать естественность и непринужденность в ошеломляющем великолепии зала. Роскошные люстры, свисавшие с потолка на золоченых цепях, освещали столы, вокруг которых толпились сотни игроков, говоривших на стольких языках, сколько государств было на карте старой Европы. Ковры, покрывавшие пол, приглушали шаги, отчего еще отчетливее слышались звуки ритуала, совершавшегося в этом храме фортуны: щелканье фишек, жужжание рулеток, стук подпрыгивающих костяных шариков и крики крупье «Rien ne va plus!». Многие играли в карты за ломберными столами, и еще больше людей стояли вокруг, внимательно следя за игрой. Аристократы, которые когда-то — как шепнул мне да Силва — изящно проигрывали и выигрывали в казино Баден-Бадена, Монте-Карло и Довиля. Разорившиеся буржуа и сомнительные нувориши; почтенные люди, ставшие негодяями, и настоящие негодяи, прячущиеся под маской благопристойности. Многие были разодеты в пух и прах, горделивые и уверенные в себе: мужчины — со стоячими воротниками и накрахмаленными пластронами, женщины — надменно ослеплявшие всех блеском своих украшений. Были и другие индивидуумы — потрепанные и беспокойные, украдкой ищущие глазами знакомых, у которых можно было бы занять денег, и безумно надеющиеся, что именно в эту ночь удача наконец улыбнется: люди, готовые проиграть за столом баккары последнюю фамильную драгоценность или даже свой завтрак. Первых привело в казино желание насладиться игрой, развлечься, потешить свой азарт или алчность; вторыми двигало неистовое отчаяние.

Мы несколько минут бродили по залу, наблюдая за происходящим за столами, и да Силва не переставал здороваться со знакомыми и обмениваться с ними любезностями. Я почти все время молчала: единственным моим желанием в тот момент было выбраться из этого казино, укрыться в номере и забыть обо всем на свете; мне хотелось, чтобы этот безумный день поскорее закончился.

— Похоже, у тебя нет сегодня особого желания стать миллионершей.

Я слабо улыбнулась.

— Просто очень устала. — Я постаралась придать голосу нежные нотки, чтобы да Силва не догадался о поселившемся в моей душе беспокойстве.

— Проводить тебя в гостиницу?

— Я была бы тебе очень признательна.

— Хорошо, только еще секундочку. — Сказав это, Мануэл отошел от меня на несколько шагов, чтобы протянуть руку знакомому, которого в тот момент увидел.

Я стояла, не пытаясь даже проявить интерес к царившей вокруг завораживающей суете. И вдруг заметила, что ко мне приближается Маркус. Он осторожно прошел позади меня, очень близко, почти вплотную, и украдкой, не задерживаясь ни секунды, что-то быстро вложил мне в правую руку. Я позволила ему это сделать, и он, не сказав ни слова, поспешил удалиться. С притворным вниманием уставившись на один из столов, я взволнованно ощупала содержимое ладони: это был клочок бумаги, сложенный в несколько раз. Я спрятала его под широким поясом платья в тот самый момент, когда Мануэл, распрощавшись со знакомыми, направился в мою сторону.

— Ну что, пойдем?

— Сначала зайду в дамскую комнату.

— Хорошо, я жду тебя здесь.

По дороге я попыталась отыскать взглядом Маркуса, но нигде его не увидела. В туалетной комнате не было никого, кроме старой сонной негритянки, дежурившей у двери. Я вытащила записку из своего тайника и развернула торопливыми пальцами.

«Что стало с С., которую я оставил в Т.?»

«С.», конечно же, означало «Сира», а «Т.» — «Тетуан». Где та Сира, которую он знал в Марокко? Открыв сумочку, я достала платок, чтобы промокнуть выступившие на глазах слезы. Где та Сира? Я и сама не находила ответа.

56

В понедельник я возобновила походы по магазинам в поисках нужных материалов для своего ателье. У меня была назначена встреча со шляпным мастером на Руа-да-Прата, в двух шагах от офиса да Силвы: отличный предлог, чтобы заглянуть к Мануэлу без приглашения — просто поздороваться, а заодно и разведать обстановку на его территории.

В офисе я застала лишь молодую неприветливую секретаршу. Беатриш Оливейра — вспомнила я ее имя.

— Сеньор да Силва уехал по делам, — сообщила она без каких-либо объяснений.

Как и в прошлый раз, секретарша не проявила любезности, однако я не хотела упускать возможность поговорить с ней наедине. Судя по угрюмости и неразговорчивости Беатриш, из нее трудно было что-либо вытянуть, но — за неимением альтернативы — я решила все же попробовать.

— Ах, как жаль. А я хотела узнать у него кое-что насчет тканей, которые он показывал мне на днях. Они все еще у него в кабинете? — спросила я. Сердце бешено заколотилось при мысли, что я могла проникнуть туда в отсутствие Мануэла, но секретарша быстро лишила меня этой надежды.

— Нет. Их уже вернули на склад.

Я продолжала лихорадочно размышлять. Первая попытка оказалась неудачной; что ж, нужно придумать что-то еще.

— Не возражаете, если я присяду на минутку? Все утро провела на ногах — выбирала шапочки, тюрбаны и шляпы — и хочу немного передохнуть.

Я не дала секретарше времени среагировать: прежде чем она успела открыть рот, я, с видом крайней усталости, опустилась в одно из стоявших в приемной кожаных кресел. Воцарилось долгое молчание — секретарша продолжила изучать с карандашом в руке какой-то документ, время от времени делая в нем пометки.

— Сигарету? — спросила я по прошествии двух-трех минут. Я не была заядлой курильщицей, но в сумочке всегда лежал портсигар. Я носила его с собой на всякий случай — например, для таких ситуаций.

— Нет, спасибо, — не отрываясь от работы и даже не взглянув на меня, ответила Беатриш. Я закурила, и мы сидели в молчании еще пару минут.

— Это вы искали поставщиков, назначали встречи и готовили для меня папку со всеми данными?

Секретарша наконец на секунду подняла на меня глаза.

— Да, я.

— Вы отлично поработали, мне это очень помогает.

Беатриш бросила короткое «спасибо» и вновь углубилась в свою работу.

— У сеньора да Силва потрясающе обширные контакты, — продолжила я. — Это здорово — иметь деловые связи со столькими фирмами. И особенно со столькими иностранцами. В Испании сейчас все намного скучнее.

— Это не удивительно, — буркнула секретарша.

— Простите?

— Я говорю: не удивительно, что у вас там скучно, учитывая, кто сейчас у власти, — процедила она сквозь зубы, по-прежнему уткнувшись в бумаги.

Ее слова заставили меня оживиться: трудолюбивая секретарша, оказывается, интересовалась политикой. Отлично, можно попытаться найти к ней подход с этой стороны.

— Да, вы правы, — ответила я, медленно гася сигарету. — Чего еще ожидать от тех, кто считает, будто женщины способны только сидеть дома, готовить еду и растить детей.

— И кто переполнил тюрьмы и не имеет сострадания к побежденным, — резко добавила секретарша.

— К сожалению, это так, да. — Наш разговор принял неожиданное направление, и мне следовало вести себя крайне осторожно, чтобы завоевать ее доверие и привлечь на свою сторону. — Вы знаете Испанию, Беатриш?

Как мне показалось, ее удивило, что мне известно ее имя. Она наконец отложила карандаш и посмотрела на меня.

— Я никогда в Испании не была, но в курсе, что там происходит. У меня есть друзья, которые мне об этом рассказывают. Хотя, возможно, вы далеки от всего этого, поскольку принадлежите к другому миру.

Я поднялась с кресла, приблизилась к столу Беатриш и без церемоний присела на край. На секретарше был не слишком новый костюм из дешевой ткани, вероятно, сшитый за несколько эскудо какой-нибудь соседкой. За стеклами ее очков я увидела умные глаза, а за усердием, с которым она выполняла свою работу, чувствовался дух привыкшего к борьбе человека. Беатриш Оливейра и я на самом деле не слишком отличались друг от друга. Две трудолюбивые женщины, родившиеся и выросшие в бедности. Два жизненных пути, начавшихся, наверное, почти одинаково, но потом разошедшихся в разные стороны. Ей суждено было стать старательной служащей, а мне — сжиться с маской, скрывавшей мое лицо. Однако, несмотря ни на что, общего между нами было больше, чем внешних различий. Я жила в роскошном отеле, а она скорее всего в доме с протекающей крышей, но мы обе умели бороться с тяжелой судьбой и не давать ей одержать над собой верх.

— Я знаю много людей, Беатриш, очень разных людей, — тихо сказала я. — Сейчас я вращаюсь среди богатых, потому что этого требует моя работа и некоторые неожиданные обстоятельства, однако мне известно, что такое мерзнуть зимой в своем доме, питаться изо дня в день одной лишь фасолью и отправляться в мастерскую ни свет ни заря, чтобы заработать себе на кусок хлеба. И, если хотите знать, мне тоже не нравится, во что сейчас пытаются превратить Испанию. Что ж, теперь вы не откажетесь угоститься моей сигаретой?

Беатриш молча взяла сигарету. Я поднесла ей зажигалку и тоже закурила.

— А как сейчас обстоят дела в Португалии? — спросила я.

— Плохо, — ответила она, выпуская дым. — Возможно, в «Новом государстве» Салазара не столько репрессий, сколько в Испании Франко, но авторитаризм и отсутствие свободы здесь почти такие же.

— У вас по крайней мере стремятся сохранять нейтралитет в войне, — сказала я, стараясь навести разговор на нужную тему. — А в Испании сейчас все далеко не так однозначно.

— У Салазара имеются соглашения и с англичанами, и с немцами — это очень странное балансирование. Мы всегда поддерживали дружеские отношения с британцами, поэтому удивительно, что сейчас не они, а немцы получают различные преференции — разрешения на экспорт и тому подобное.

— Что ж, наверное, в наше сложное время в этом нет ничего необычного. Честно говоря, я не слишком разбираюсь в международной политике, но, как мне кажется, это просто вопрос выгоды. — Я старалась говорить буднично, словно все это мало меня волновало: я очень близко подобралась к интересовавшей меня теме, и следовало быть особенно осмотрительной. — То же самое происходит и в мире бизнеса, — добавила я. — Вот, например, на днях, когда я была в кабинете у сеньора да Силвы, вы объявили о приходе немца.

— Да, но вообще-то это другое. — На лице Беатриш читалось неудовольствие, и, казалось, она не желала поддерживать этот разговор.

— Вчера вечером сеньор да Силва пригласил меня поужинать в казино Эшторила, и меня просто поразило количество его знакомых. Среди них и англичане, и американцы, и немцы, и другие иностранцы со всей Европы. Мне никогда еще не приходилось встречать человека, который столь хорошо ладил бы абсолютно со всеми.

На лице Беатриш появилась кривая усмешка, однако она так ничего и не сказала, и мне пришлось продолжать, чтобы не дать разговору затухнуть.

— Жалко евреев, которым пришлось бросить все — свой дом, свой бизнес — и бежать от войны.

— Вы пожалели евреев, посещающих казино Эшторила? — саркастически улыбнулась Беатриш. — Лично мне их ничуть не жалко: они живут так, будто находятся здесь на отдыхе, который никогда не закончится. Мне жаль тех, кто приехал сюда с убогим фанерным чемоданом и проводит дни в очередях перед консульствами и офисами судоходных компаний, чтобы получить визу или взять билет на корабль в Америку, что, наверное, далеко не всем удается. Мне жаль семьи, которые спят вповалку в грязных ночлежках и питаются в благотворительных столовых. Жаль несчастных женщин, вынужденных торговать собой на улице за горсть эскудо, жаль стариков, которые, убивая время, часами сидят в кафе над давно выпитой чашечкой кофе, пока официант не выставит их на улицу, чтобы освободить место. Они, эти люди, — вот кто действительно вызывает у меня жалость. А тех, кто каждый вечер проматывает в казино часть своего состояния, мне не жаль, нисколько не жаль.

Слова Беатриш не оставили меня равнодушной, но мне нельзя было поддаваться чувствам: наш разговор двигался в нужном направлении, и следовало удержать его в этом русле.

— Вы правы, хуже всего сейчас бедным людям, о которых вы говорите. К тому же им, должно быть, тяжело видеть, как здесь повсюду разгуливают немцы.

— Думаю, да…

— И особенно, наверное, горько осознавать, что правительство страны, куда они бежали, проявляет такую благосклонность к Третьему рейху.

— Да, очевидно…

— А некоторые испанские бизнесмены решили воспользоваться моментом и расширить свой бизнес за счет крупных контрактов с нацистами…

Я произнесла последнюю фразу глухо и вкрадчиво, наклонившись к Беатриш и понизив голос. Все это время мы пристально смотрели друг другу в глаза.

— Кто вы? — спросила наконец секретарша едва слышно. Она откинулась на спинку стула, словно желая от меня отстраниться. Ее голос звучал неуверенно, и в нем слышались нотки страха, однако она ни на секунду не отвела взгляда.

— Я всего лишь портниха, — прошептала я. — Зарабатываю на жизнь своим трудом, как и вы, и мне тоже не нравится то, что сейчас происходит.

Секретарша напряженно сглотнула, и я решила, что пришло время задать главный вопрос.

— Что у да Силвы с немцами, Беатриш? — медленно, с расстановкой спросила я. — Какие у него с ними дела?

Ее шея вновь напряглась, словно она пыталась проглотить застрявший в горле комок.

— Я ничего не знаю, — в конце концов с трудом выдавила секретарша.

В этот момент от дверей донесся возмущенный голос:

— Ноги моей больше не будет в этом бистро на улице Сау-Жулиау! Они больше часа не могли нас обслужить, а мне еще нужно столько всего сделать до возвращения дона Мануэла! Ой! Простите, сеньорита Агорик, я не знала, что вы здесь…

— Я уже собиралась уходить, — с притворной непринужденностью ответила я, забирая сумку. — Хотела увидеться с сеньором да Силвой, но сеньорита Оливейра сказала мне, что он в отъезде. Ну что ж, зайду как-нибудь в другой раз.

— Вы оставили сигареты, — услышала я за своей спиной.

Беатриш Оливейра все еще говорила сдавленным голосом. Когда она протянула мне портсигар, я крепко стиснула ее руку.

— Подумайте обо всем.

Выйдя из приемной, я решила не ехать на лифте и пошла вниз по лестнице, восстанавливая в памяти все только что произошедшее. Возможно, с моей стороны довольно рискованно действовать так открыто, однако по поведению секретарши я чувствовала: она что-то знает и если не захотела этого рассказать, то скорее из недоверия ко мне, чем из верности своему шефу. Он явно не вызывал у нее особых симпатий, и я не сомневалась, что она ничего не расскажет ему о моем странном визите. Пока да Силва старался усидеть на двух стульях, к нему не только втерлась в доверие фальшивая марокканка, собиравшаяся за ним шпионить, но и в его собственной приемной обосновалась секретарша, придерживавшаяся левых взглядов. Нужно было каким-то образом снова встретиться с ней наедине. Однако как, где и когда, я не имела не малейшего понятия.

57

Во вторник с утра накрапывал дождь, а я, следуя составленному для меня расписанию, продолжала заниматься покупками: на этот раз Жуау отвез меня на располагавшуюся за городом ткацкую фабрику. Когда я вышла оттуда через три часа, он ждал меня у дверей.

— А сейчас, Жуау, поедемте, пожалуйста, в Байшу.

— Если вы хотите встретиться с доном Мануэлом, то он еще не вернулся.

«Отлично», — подумала я. Необходимо было увидеться не с да Силвой, а с Беатриш Оливейрой.

— Ничего страшного, я поговорю с секретаршами. Мне нужно просто проконсультироваться насчет моего заказа.

Я надеялась, что коллега усердной Беатриш вновь отправится обедать и я застану ее одну, однако мои ожидания не оправдались и все оказалось наоборот. Пожилая секретарша сидела на своем месте, в очках на кончике носа, и сверяла какие-то документы. Беатриш же отсутствовала.

— Boa tarde, сеньора Сомоза. Я вижу, вас оставили в одиночестве.

— Дон Мануэл все еще в отъезде, а сеньорита Оливейра не вышла сегодня на работу. Чем я могу вам помочь, сеньорита Агорик?

Я почувствовала легкий укол досады и беспокойства, но постаралась сохранить невозмутимость.

— Надеюсь, с ней все в порядке? — произнесла я, не ответив на вопрос секретарши.

— Да, скорее всего ничего серьезного. Сегодня утром ее брат передал, что Беатриш температурит и неважно себя чувствует, но, думаю, завтра она уже вернется на работу.

Я колебалась несколько секунд. «Быстрее, Сира, соображай быстрее. Действуй: спроси, где она живет, попытайся выяснить это!» — приказала я себе.

— Если бы вы дали мне ее адрес, я послала бы ей цветы. Она оказала мне большую услугу, организовав встречи с поставщиками.

Обычно сдержанная секретарша позволила себе снисходительно улыбнуться.

— Не беспокойтесь, сеньорита. Не думаю, что в этом есть необходимость, честное слово. Мы здесь не привыкли получать цветы за отсутствие на работе. У сеньориты Оливейры наверняка всего лишь простуда или легкое недомогание. Что ж, если я могу вам чем-то помочь…

— Дело в том, что я потеряла свои перчатки, — сымпровизировала я. — И подумала, что, возможно, оставила их вчера здесь.

— Не знаю, сегодня я ничего не видела, но, может, их положили куда-то женщины, убиравшие рано утром офис. Не беспокойтесь, я у них спрошу.

Я была разочарована тем, что не удалось увидеться с Беатриш Оливейрой, и настроение испортилось — совсем как погода, ждавшая меня в тот поддень на выходе из офиса на Руа-ду-Оуру: хмурая, ветреная, сумрачная. К тому же совсем пропал аппетит, и я, ограничившись чашкой чая и пирожным в ближайшем кафе «Никола», отправилась по своим делам. Во второй половине дня, благодаря стараниям добросовестной секретарши, у меня была назначена встреча с поставщиками экзотических бразильских товаров: Беатриш дальновидно предположила, что для работы мне могли пригодиться перья тропических птиц. И угадала. Вот если бы она проявила такое же усердие, чтобы помочь мне в других делах…

В течение дня погода ничуть не улучшилась — так же как и мое настроение. Возвращаясь в Эшторил, я мысленно подвела итог проделанной на данный момент работе, и результат выглядел в высшей степени удручающим. Все, что удалось почерпнуть из рассказов Жуау, оказалось почти бесполезной информацией: пустая болтовня занудного старика, давно не имевшего никакого представления о делах своего хозяина. Он даже не слышал о встречах да Силвы с немцами, о которых говорила мне жена Хиллгарта. А единственный человек, который действительно мог быть мне полезен, ускользал от меня как песок сквозь пальцы, прячась дома под предлогом недомогания. Учитывая болезненную встречу с Маркусом, приходилось заключить, что моя поездка готова завершиться полным провалом. Разумеется, не для моих клиенток, которые, по моем возвращении, получат множество чудесных новинок, совершенно немыслимых в оскудевшей Испании с ее продовольственными карточками. Пребывая в полном унынии из-за преследовавших меня неудач, я съела легкий ужин в ресторане гостиницы и решила пораньше лечь спать.

Горничная, как обычно, старательно приготовила мою комнату: шторы задернуты, на прикроватной тумбочке мягко горит лампа, покрывало с кровати снято, и уголок одеяла у изголовья аккуратно отогнут. Наверное, эти свежеотглаженные простыни из швейцарского батиста — единственное, чему можно порадоваться за весь день: они обещали подарить мне покой и по крайней мере на несколько часов избавить от мыслей о моем поражении. Еще один день подошел к концу. Результат — ноль.

Я собиралась уже лечь в постель, когда вдруг почувствовала дуновение холодного воздуха. Подойдя босиком к балкону, я отодвинула штору и обнаружила, что он открыт — должно быть, по недосмотру горничной. Заперев балконную дверь, я села на кровать и погасила свет: не было желания даже почитать. И в тот момент, когда я начала укладываться, левая нога вдруг запуталась в чем-то странном и невесомом. Я едва не закричала и, торопливо протянув руку, чтобы включить лампу, уронила ее на пол. Пальцы плохо меня слушались и, когда мне наконец удалось водворить на место лампу с покосившимся абажуром и зажечь свет, я резким движением откинула одеяло. На постели лежала скомканная черная ткань, которую я и задела ногой. Я не решалась прикоснуться к ней до тех пор, пока хорошенько не рассмотрела. Это оказалась вуаль — черная вуаль, какие надевают в церковь на мессу. Я приподняла ее двумя пальцами, и из развернувшейся ткани выпала открытка. Я осторожно взяла ее за уголок, словно боясь, что она рассыплется от моего прикосновения, и поднесла к свету. На открытке был запечатлен фасад церкви и образ Девы Марии. Там же были две отпечатанные строчки: «Igreja de Sao Domingos. Novena em louvor a Nossa Senhora de Fatima». На обратной стороне я обнаружила надпись, сделанную карандашом, почерк был мне незнаком. «В среду, в шесть вечера. Левая половина, десятый ряд с конца». Подписи не оказалось, но в этом и не было необходимости.

На следующий день я не стала заходить в офис да Силвы, хотя на этот раз все назначенные встречи были в центре.

— Заберите меня сегодня вечером, Жуау. В половине восьмого у вокзала Россиу. Я хочу сходить в церковь — сегодня годовщина смерти моего отца.

Шофер кивнул, опустив глаза и всем своим видом выражая мне соболезнования, и я почувствовала угрызения совести, так легко записав в мертвые Гонсало Альварадо. «Но сейчас не время для колебаний», — подумала я, покрывая голову черной вуалью: было уже без четверти шесть, и новенна должна была скоро начаться. Церковь Сау-Домингуш находилась в самом центре, рядом с площадью Россиу. Когда я подошла к ее светлому каменному фасаду, покрытому известью, в моей памяти возник образ мамы. В последний раз я была на мессе, сопровождая ее в Тетуане в маленькую церковь на площади. Сау-Домингуш по сравнению с той церквушкой была величественной и грандиозной, с огромными колоннами из серого камня, поднимавшимися до потолка, окрашенного в светло-коричневый цвет. В церкви было полно народу: немного мужчин и множество женщин — верных прихожан, являвшихся исполнять наказ Девы Марии и читать молитвы святого Розария.

Я медленно пошла по левому боковому проходу, сложив перед собой руки и опустив голову, с сосредоточенным и отстраненным видом, и в то же время украдкой считая ряды. Дойдя до десятого, я кинула быстрый взгляд сквозь вуаль, закрывавшую мне глаза, и заметила сидевшую с краю фигуру в трауре: черная юбка, шаль и грубые шерстяные чулки — обычный наряд бедных жительниц Лиссабона. На голове у нее была не вуаль, а платок, завязанный под подбородком и сдвинутый вперед так, чтобы скрыть лицо. Рядом с женщиной было свободное место, но я несколько секунд колебалась, не зная, что делать. В конце концов я заметила, что ее белая и ухоженная рука, лежавшая до этого в складках юбки на коленях, коснулась соседнего сиденья, словно говоря: садитесь сюда. Я тотчас повиновалась.

Мы сидели в молчании, в то время как прихожане продолжали занимать свободные места, служки сновали по алтарю и кругом стоял тихий гул множества приглушенных голосов. Хотя я несколько раз украдкой взглядывала на сидевшую рядом женщину в черном, платок не позволял мне рассмотреть черты ее лица. Впрочем, это не имело никакого значения: я ни секунды не сомневалась, кто это был. В конце концов я решила нарушить молчание и прошептала:

— Спасибо, что позвали меня сюда, Беатриш. Пожалуйста, ничего не бойтесь: ни одна живая душа в Лиссабоне не узнает о нашем разговоре.

Она помолчала еще несколько секунд и наконец произнесла чуть слышно, не поднимая глаз:

— Вы работаете на англичан, не так ли?

Я слегка наклонила голову в знак подтверждения.

— Не уверена, будет ли вам полезна моя информация, мне не так много известно. Знаю только, что да Силва ведет сейчас переговоры с немцами насчет рудников в Бейре, в глубине страны. У него раньше не было дел в тех местах. Все началось недавно, всего несколько месяцев назад. Теперь он ездит туда почти каждую неделю.

— И что там такое?

— Нечто называемое «волчьей слюной». Немцы требуют, чтобы он сотрудничал только с ними и разорвал всякие отношения с британцами. Кроме того, он должен добиться, чтобы владельцы соседних рудников присоединились к нему и тоже отказались иметь дело с англичанами.

В этот момент в алтаре появился священник, вышедший через боковую дверь в глубине. Все прихожане — в том числе и мы — поднялись.

— Кто эти немцы? — прошептала я из-под вуали.

— В офис три раза приходил только Вайс. Да Силва никогда не разговаривает с ними по телефону — боится, что его могут прослушивать. Я знаю, что он встречался еще с одним немцем, Волтерсом. И на этой неделе должен приехать кто-то из Испании. В четверг, то есть завтра, они будут ужинать все вместе на вилле да Силвы: дон Мануэл, немцы и португальцы из Бейры, владельцы соседних рудников. Они собираются там, чтобы заключить соглашение: да Силва уже несколько недель убеждает их осуществлять поставки исключительно немцам. Все будут присутствовать на ужине с женами, и да Силва стремится принять их как можно радушнее: он попросил меня заказать цветы и шоколад по этому случаю.

Священник закончил свою речь, и все снова стали усаживаться: зашуршала одежда, послышались вздохи и скрип старого дерева.

— И еще да Силва распорядился, — продолжала Беатриш, по-прежнему склонив голову, — чтобы мы не соединяли с ним тех англичан, с которыми раньше у него были хорошие отношения. А сегодня утром он встречался на нашем складе в подвале с двумя типами, настоящими уголовниками: они выполняют время от времени некоторые его поручения — у него бывают всякие дела, в том числе и довольно темные. Мне удалось услышать лишь конец их разговора. Да Силва велел им следить за теми англичанами и, при необходимости, нейтрализовать их.

— В каком смысле «нейтрализовать»?

— Полагаю, убрать с дороги.

— Каким образом?

— А вы как думаете?

Прихожане вновь поднялись, и мы последовали их примеру. Все вокруг запели с благочестивым усердием, а у меня кровь застучала в висках.

— Вы знаете имена этих англичан?

— Да, я их записала.

Беатриш осторожно передала мне сложенный листок бумаги, который я тотчас крепко зажала в кулаке.

— Больше мне ничего не известно, честное слово.

— Пришлите ко мне кого-нибудь опять, если узнаете что-то новое, — сказала я, вспомнив открытый балкон в своем номере.

— Хорошо. А вы, пожалуйста, никому обо мне не говорите. И лучше не появляйтесь больше у нас в офисе.

Я не успела ничего ей пообещать, потому что она, вспорхнув, как черный ворон, быстро исчезла. Я же еще долго сидела под возвышавшимися надо мной каменными колоннами, окутанная нестройными песнопениями и гулом литаний. Когда мне наконец удалось прийти в себя после всего услышанного, я развернула полученный от Беатриш листок и убедилась, что мои страхи вовсе не беспочвенны. Там был список из пяти английских имен. Четвертым из них стояло имя Маркуса Логана.

58

Как обычно по вечерам, в холле гостиницы царило оживление. Кругом были иностранцы — женщины в жемчугах, мужчины в льняных костюмах и военной форме; повсюду — разговоры, запах дорогого табака и суетившиеся посыльные. Вероятно, кое-кого из этих людей стоило опасаться. И один из них ждал в этот вечер именно меня. Хотя я притворилась, что приятно удивлена встрече, по коже побежали мурашки. Внешне это был тот же Мануэл да Силва, учтивый и улыбающийся, уверенный в себе, в безупречном костюме и с легкой сединой зрелого человека. Он выглядел как и прежде, но один его вид вызвал у меня такое отвращение, что пришлось сделать над собой усилие, чтобы не броситься прочь. На улицу, на пляж, хоть на край света. Куда угодно, только подальше от этого человека. Раньше против него были лишь подозрения, и еще оставалась надежда, что внутренняя сущность да Силвы соответствует его привлекательной внешности и он порядочный человек. Однако теперь я знала, что это не так, и худшие предположения на его счет, к сожалению, подтвердились. Все сомнения были развеяны в этот день на скамейке в церкви: честность и добропорядочность, как оказалось, невыгодны для бизнеса во время войны, и да Силва действительно продался немцам. Более того — он пошел еще дальше, приняв зловещее решение: если старые друзья стали мешать, следует убрать их с дороги. Мысль, что среди этих людей был и Маркус, вновь заставила меня содрогнуться.

Все мое существо призывало меня к бегству, но я не могла этого сделать: не только потому, что в тот момент тележка, груженная дорожными сундуками и чемоданами, загородила большую вращающуюся дверь гостиницы, но и по другим, намного более серьезным причинам. Как мне стало известно, следующим вечером да Силва собирался принять на своей вилле новых немецких друзей. Несомненно, это одна из тех встреч, о которых мне говорила жена Хиллгарта, и, вероятно, там можно раздобыть много интересной для англичан информации. Я должна была во что бы то ни стало добиться приглашения на этот ужин, но времени в моем распоряжении оставалось совсем немного. Значит, следовало действовать как можно решительнее.

— Прими мои соболезнования, дорогая Харис.

Несколько секунд я не могла понять, о чем он говорит. Возможно, да Силва объяснил мое молчание душевным смятением.

— Спасибо, — пробормотала я, догадавшись наконец, что он имел в виду. — Мой отец не был христианином, но, поминая его, я всегда молюсь в церкви.

— Может, хочешь чего-нибудь выпить? Вероятно, я пришел не в самый подходящий момент, но мне сказали, ты пару раз заходила в офис, и я решил нанести ответный визит. Прошу прощения за мое постоянное отсутствие: в последнее время приходится быть в разъездах больше, чем мне бы хотелось.

— Да, думаю, действительно стоит чего-нибудь выпить, сегодня был слишком длинный день. В общем, у меня все отлично, а к тебе в офис я заходила просто поздороваться. — Собрав всю свою волю, я заставила себя закончить фразу улыбкой.

Мы прошли на террасу, где сидели в день первой встречи, и все было так же, как в тот раз. Или почти так же. Вокруг ничего не изменилось: пальмы, слегка колыхавшиеся от дуновения бриза, величественный океан, серебряная луна и шампанское идеальной температуры. Однако эту гармонию разрушала некая фальшивая нота. Что-то отсутствовало во мне и в окружавшей нас обстановке. Я внимательно посмотрела на Мануэла, который вновь то и дело здоровался со своими многочисленными знакомыми, и сомнений не осталось: источником диссонанса являлся именно он. Его поведение было неестественным. Он старался быть очаровательным, пускал в ход любезные фразы и дружеские улыбки, но едва человек, с которым он разговаривал, отворачивался, его лицо принимало серьезное и сосредоточенное выражение, сразу же исчезавшее, когда он вновь обращался ко мне.

— Так, значит, ты накупила тканей…

— И кроме того, ниток, материалов для отделки, декоративных мелочей и множество галантерейных товаров.

— Твои клиентки останутся довольны.

— Да, особенно немки.

Удочка была заброшена. Следовало заставить его отреагировать: это был мой последний шанс получить приглашение в его дом; если не получится — значит, все, полный провал. Да Силва вопросительно поднял бровь.

— Немецкие клиентки самые взыскательные и придирчивее прочих относятся к качеству, — пояснила я. — Испанкам важно лишь, как выглядит готовая вещь, а немки обращают внимание на мельчайшие детали, они очень дотошные. К счастью, мне удалось найти с ними общий язык, и мы прекрасно ладим. Я умею делать так, чтобы они оставались довольны, — сказала я, хитро подмигнув да Силве.

Я поднесла к губам бокал, с трудом удерживаясь, чтобы не осушить его залпом. «Ну же, Мануэл, давай, — мысленно торопила я. — Реагируй, пригласи меня: я могу быть тебе полезна — займу разговорами спутниц твоих гостей, пока вы будете совещаться насчет „волчьей слюны“ и обсуждать, как отделаться от англичан.»

— В Мадриде тоже сейчас много немцев, правда? — спросил да Силва.

Это не был невинный вопрос об обстановке в соседней стране: он был задан, несомненно, чтобы узнать, кто входит в круг моих знакомых и какие у нас отношения. Я постепенно приближалась к цели. Знала, что и как должна говорить: непринужденно сыпать весомыми именами и вести себя так, будто рассказываю нечто совершенно обычное.

— Да, их очень много, — произнесла я самым будничным тоном. Откинулась на спинку кресла, небрежно свесив руку с подлокотника, положила ногу на ногу и вновь отпила шампанского. — Баронесса Шторер, супруга посла, будучи в последний раз в моем ателье, говорила, что Мадрид — идеальное место для немцев. Кстати, многие из живущих там сейчас немок — мои постоянные клиентки: Эльза Брукманн, например, которая, как говорят, в дружеских отношениях с Гитлером, бывает у меня в ателье по два-три раза в неделю. А на последнем приеме в резиденции Ханса Лазара, атташе по вопросам прессы и пропаганды…

Я рассказала пару забавных историй и обронила еще несколько имен. С притворным безразличием, словно не придавая им никакого значения. И по мере того как все это говорила, я заметила, что да Силва стал слушать меня с таким вниманием, будто весь мир вокруг перестал для него существовать. Он едва реагировал на доносившиеся с разных сторон приветствия, ни разу не притронулся к стоявшему перед ним бокалу, и сигарета тлела в его пальцах, превращаясь в пепел, похожий на шелковичного червя. В конце концов я решила ослабить струну.

— Извини, Мануэл, наверное, все это для тебя ужасно скучно: праздники, наряды, развлечения беззаботных женщин. Лучше ты расскажи — как прошла поездка?

Мы продолжали разговор еще полчаса, ни разу не упомянув больше немцев. Однако они незримо присутствовали рядом с нами.

— По-моему, сейчас время ужина, — сказал да Силва, посмотрев на часы. — Как насчет того, чтобы…

— Я совершенно без сил. Может, перенесем ужин на завтра?

— К сожалению, это невозможно. — Мануэл поколебался несколько секунд, прежде чем продолжить, и я затаила дыхание. — У меня назначена встреча.

«Давай же, давай, давай!» Оставалось лишь чуть-чуть его подтолкнуть.

— Как жаль, это последний вечер, который мы могли бы провести вместе. — Мое разочарование казалось абсолютно искренним — почти таким же, как желание услышать то, чего я ждала столько дней. — Я уезжаю в Мадрид в пятницу, на будущей неделе меня ждет много работы. Баронесса де Петрино, супруга Лазара, дает прием в следующий четверг, и полдюжины моих немецких клиенток…

— Я бы хотел тебя пригласить.

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

— Это будет небольшая встреча моих друзей. Немцев и португальцев. У меня дома.

59

— За сколько вы отвезете меня в Лиссабон?

Человек посмотрел по сторонам, проверяя, не следят ли за нами, снял кепку и яростно почесал голову.

— Десять эскудо, — сказал он, не вынимая изо рта окурок.

Я протянула ему двадцать.

— Поехали.

Я не могла заснуть этой ночью: чувства и мысли бурлили, не желая покидать мою голову. Удовлетворение от того, что дело наконец сдвинулось с мертвой точки, тревога перед ждавшим меня испытанием и горечь из-за подтвердившихся худших подозрений. Но больше всего меня одолевал страх, ведь я знала, что Маркусу Логану грозит опасность, о которой, вероятно, он даже не догадывался, а у меня не было возможности его предупредить. Я не имела ни малейшего понятия, где его можно найти: нам довелось столкнуться в двух совершенно разных и далеких друг от друга местах. Наверное, только в офисе да Силвы удалось бы что-то узнать, но я больше не хотела, во избежание подозрений, обращаться к Беатриш Оливейре — тем более после того, как ее шеф вернулся на место.

Час ночи, половина второго, без четверти два. Меня бросало то в жар, то в холод. Два часа, десять минут третьего. Я поднималась с постели несколько раз, открывала и закрывала балкон, выпила стакан воды, включила свет и снова его погасила. Без двадцати три, три, три пятнадцать. И вдруг пришло неожиданное решение. Или, во всяком случае, нечто похожее на него.

Я облачилась в самую темную одежду, какая только имелась в моем шкафу: черный мохеровый костюм, длинный жакет свинцово-серого цвета и широкополую шляпу, которую надвинула до бровей. С собой я взяла лишь ключи от номера и небольшую пачку банкнот. Больше мне ничего не требовалось, за исключением, конечно, удачи.

Я спустилась на цыпочках по черной лестнице — кругом стояла тишина, и все погрузилось во мрак. Я шла, с трудом ориентируясь в темноте и подчиняясь в основном интуиции. Кухни, кладовые, прачечные, котельные. Мне удалось выйти наружу через заднюю дверь подвального помещения. Конечно, не самый лучший вариант — через этот ход выносили мусор. Что ж, по крайней мере это мусор богатых.

Была глубокая ночь; лишь казино, находившееся неподалеку, сверкало огнями и время от времени раздавались голоса припозднившихся гуляк: прощания, приглушенный смех — и звуки отъезжающего автомобиля. И наконец — тишина. Подняв лацканы жакета и сунув руки в карманы, я приготовилась ждать и уселась на бордюр за кучей ящиков из-под сифонов. Я выросла в бедном квартале и прекрасно знала, что движение начнется очень скоро: множество людей вынуждены вставать ни свет ни заря, чтобы обеспечивать беззаботную жизнь тем, кто позволяет себе нежиться утром в постели. Еще не было четырех, когда в нижнем этаже гостиницы зажегся свет, и вскоре на улицу вышли двое работников. Они остановились, чтобы зажечь сигареты, прикрывая огонек ладонями, и не торопясь удалились. Затем подъехал пикап и, остановившись поодаль и высадив дюжину молодых женщин, так же быстро уехал. Все еще сонные, они вошли в гостиницу — должно быть, новая смена официанток. Вскоре появилась вторая машина — на этот раз мотокар. Вышедший из него худой и небритый мужчина вытащил что-то из кузова и отправился на кухню, неся в руках большую плетеную корзину, судя по всему, не слишком тяжелую — я не разглядела в темноте. Закончив работу, он вернулся к машине, и я к нему подошла.

Я попыталась платком очистить сиденье от соломы, но мне это не удалось. В машине пахло куриным пометом и повсюду валялись перья и яичная скорлупа. Яйца подавались в гостинице на завтрак в виде искусно приготовленной яичницы или омлета, на тарелке с золотистой каемкой. Однако машина, на которой их доставляли от несушек на гостиничную кухню, не отличалась особой изысканностью. Трясясь в мотокаре, я старалась не вспоминать мягкие кожаные сиденья «бентли» и Жуау. Я сидела справа от водителя, и мы едва умещались с ним в тесноте кабины. Но хотя и сидели, прижавшись друг к другу, за всю дорогу не обменялись ни словом — я лишь назвала адрес, по которому меня следовало отвезти.

— Это здесь, — сказал водитель, когда мы наконец приехали.

Я узнала фасад.

— Еще пятьдесят эскудо, если заберете меня отсюда через два часа.

Водитель, тронув козырек кепки, молча дал мне понять: договорились.

Подъезд был закрыт, и я села на каменную скамейку, дожидаясь ночного сторожа. Эти томительные минуты я провела, снимая с одежды прилипшие перья и соломинки. К счастью, мне не пришлось ждать слишком долго: сторож появился через четверть часа, размахивая огромной связкой ключей. Я кое-как изложила ему историю про якобы забытую сумку, и он впустил меня в дом. Я нашла имя на почтовых ящиках и, бегом поднявшись на два пролета, постучала в дверь массивным бронзовым кольцом.

В квартире быстро проснулись. Сначала за дверью послышалось шарканье, словно кто-то устало волочил ноги в старых тапочках, затем в открывшемся дверном глазке появился темный, припухший спросонья и удивленный глаз, и наконец раздались более энергичные, быстрые шаги и тихие, торопливые голоса. И хотя они были приглушены толстой деревянной дверью, я сразу же узнала один из них. Он принадлежал именно тому человеку, которого я искала. Я окончательно в этом убедилась, когда в глазок на меня посмотрел живой голубой глаз.

— Розалинда, это я, Сира. Открой, пожалуйста.

Послышался скрежет отодвигаемой задвижки. Потом еще.

Наша встреча была порывистой, полной сдержанной радости и взволнованного шепота.

— What a marvelous surprise! Но что ты делаешь здесь посреди noite, my dear? Мне сказали, что ты приезжаешь в Лиссабон, но я не должна с тобой видеться. Ну же, рассказывай, как там в Мадриде? Как жизнь?

Я тоже безумно радовалась нашей встрече, но страх заставил меня вспомнить о благоразумии.

— Ш-ш-ш… — произнесла я, пытаясь сдержать порыв Розалинды. Она не обратила на это никакого внимания и продолжила обрушивать на меня лавину энтузиазма. Я подняла ее с постели в такую рань, но Розалинда была, как всегда, великолепна. Хрупкая фигура и прозрачная кожа, доходивший до пят шелковый халат цвета слоновой кости, ниспадающие локоны, чуть короче, чем раньше, и льющийся с губ бурный поток фраз на смеси английского, испанского и португальского.

Наконец-то я могла задать ей множество накопившихся вопросов. Как развивались события после ее внезапного бегства из Испании, что ей пришлось пережить за все это время, и как она восприняла оглушительную отставку Бейгбедера? В ее доме царила атмосфера роскоши и благополучия, но мне прекрасно было известно, что те скудные средства, которыми она располагала, не могли обеспечить ей такую жизнь. Как бы то ни было, я предпочла ни о чем не спрашивать. Через какие бы трудности ни пришлось ей пройти, Розалинда Фокс, как всегда, излучала непоколебимую жизнерадостность, не знавшую преград и способную, казалось, оживить даже мертвого.

Мы прошли по длинному коридору, держась под руку и перешептываясь в полумраке. Когда мы оказались в ее комнате и Розалинда закрыла за собой дверь, воспоминания о Тетуане захватили меня, как порыв африканского воздуха. Берберский ковер, мавританский фонарь, картины. В одной из них я узнала акварель Бертучи: побеленные стены мавританского квартала, женщины из племени рифов, продающие апельсины, навьюченный мул, хаики и джеллабы и, в глубине, минарет мечети на фоне марокканского неба. Я поспешила отвести взгляд: это был неподходящий момент, чтобы предаваться ностальгии.

— Мне нужно найти Маркуса Логана.

— О, какое совпадение. Он тоже приходил ко мне несколько дней назад: хотел узнать о тебе.

— И что ты ему сказала? — взволнованно спросила я.

— Только правду, — ответила Розалинда, подняв правую руку, словно собираясь произнести клятву. — Что последний раз видела тебя в прошлом году в Танжере.

— Ты знаешь, где его можно найти?

— Нет. Он лишь сказал, что зайдет как-нибудь в «Эль-Гальго».

— Что такое «Эль-Гальго»?

— Мой клуб, — подмигнула Розалинда, устраиваясь в постели. — Шикарный бизнес, который мы организовали вместе с одним моим другом. Короче говоря, мы не бедствуем, — со смешком заключила она. — Но об этом я расскажу тебе как-нибудь в другой раз, а сейчас, вижу, нужно решать более насущные вопросы. К сожалению, я понятия не имею, где найти Маркуса Логана, darling. Я не знаю, где он живет, и у меня нет номера его телефона. Но давай садись поближе и расскажи все по порядку — может, нам удастся отыскать какой-нибудь выход.

Как здорово было вновь оказаться рядом с прежней Розалиндой. Экстравагантной и непредсказуемой, но в то же время быстрой, находчивой и решительной, даже посреди ночи. Едва прошло первоначальное удивление и выяснилось, что у моего визита есть конкретная цель, она не стала терять времени на пустые разговоры и не спросила даже о моей жизни в Мадриде и работе на секретную службу, в объятия которой сама меня подтолкнула. Розалинда поняла, что мне срочно нужна помощь, и приготовилась сделать все, что в ее силах.

Я рассказала ей о да Силве и о том, какое отношение к этому имел Маркус. Мы разговаривали, устроившись на ее огромной кровати, при мягком свете, лившемся из-под шелкового плиссированного абажура. Конечно, я нарушила указания Хиллгарта, категорически запретившего мне встречаться с Розалиндой, однако без малейших колебаний посвятила ее во все хитросплетения своего задания: мое доверие было безоговорочным, и только к ней я могла обратиться за помощью. В конце концов, те, на кого я работала, сами спровоцировали эту ситуацию, отправив меня в Португалию совсем одну, без какой-либо поддержки, так что у меня просто не оказалось другого выхода.

— С Маркусом мы видимся лишь время от времени: иногда он заходит в клуб, иногда я встречаю его в ресторане отеля «Авиш», и несколько раз мы сталкивались там, где и вы, — в казино Эшторила. Он всегда очарователен, но не слишком откровенен насчет своей жизни: мне так и не удалось понять, чем он сейчас занимается, и я сильно сомневаюсь, что журналистикой. Каждый раз, встречаясь, мы разговариваем пару минут и тепло прощаемся, обещая друг другу видеться чаще, но никогда не держим слова. Я понятия не имею, что происходит сейчас в его жизни, darling. Неизвестно, насколько чисты его дела. Не знаю даже, постоянно ли он живет сейчас в Лиссабоне или ездит туда-сюда из Лондона или откуда-нибудь еще. Но если ты дашь мне пару дней, попытаюсь кое-что выяснить.

— Боюсь, на это нет времени. Да Силва приказал избавиться от Маркуса, чтобы расчистить дорогу для немцев. Я должна предупредить его как можно скорее.

— Будь осторожна, Сира. Возможно, Маркус тоже вовлечен в какие-то темные дела, о которых ты не подозреваешь. Ты же не знаешь, что его связывает с да Силвой, и прошло уже много времени с нашего общения в Марокко. Нам ничего не известно о его жизни после отъезда оттуда. Да мы и тогда мало что о нем знали.

— Но ему удалось привезти мою маму…

— Он был всего лишь посредником и к тому же выдвинул за это свои требования. Его помощь не была бескорыстной, не забывай об этом.

— И мы знали, что он журналист…

— Мы так считали, но в действительности так и не увидели опубликованным выдающееся интервью с Хуаном Луисом, ради чего Маркус якобы и приехал в Тетуан.

— Но возможно…

— Как не появился в прессе и репортаж об испанском Марокко, для написания которого он пробыл там столько недель.

Несомненно, всему этому нашлась бы тысяча оправданий, но мне некогда было тратить на это время. Африка была уже прошлым, а Португалия — настоящим. И действовать следовало здесь и сейчас.

— Ты должна помочь мне найти его, — продолжала настаивать я, не желая поддаваться подозрениям. — Да Силва уже отдал распоряжение своим людям, и нужно по крайней мере предупредить Маркуса, а дальше он сам решит, как поступить.

— Конечно, я постараюсь его найти, my dear, не беспокойся. Хочу только тебя попросить быть осторожной и иметь в виду, что все мы сильно изменились и уже не те, кем были раньше. Несколько лет назад в Тетуане ты была молодой модисткой, а я — счастливой возлюбленной могущественного человека, и посмотри, кем мы стали теперь и как нам пришлось встретиться. Возможно, и у Маркуса с тех пор тоже многое изменилось: таков закон жизни — тем более в наши дни. И если тогда мы мало знали об этом человеке, то сейчас знаем и того меньше.

— Сейчас он занимается бизнесом, да Силва сам мне об этом сказал.

Розалинда встретила мое объяснение ироническим смехом.

— Не будь наивной, Сира. Слово «бизнес» в наши дни — это большая черная ширма, за которой может скрываться все, что угодно.

— Значит, ты хочешь сказать, что я не должна ему помогать? — спросила я, стараясь, чтобы голос не выдал моего смятения.

— Нет. Просто пытаюсь убедить тебя соблюдать осторожность и избегать лишнего риска, ведь ты даже толком не знаешь, что представляет собой человек, которому стремишься помочь. Какая ирония судьбы, — с легкой улыбкой продолжала она, знакомым движением откинув с лица волнистую белокурую прядь. — Тогда, в Тетуане, он был к тебе неравнодушен, но ты не решилась ответить взаимностью, хотя вас обоих сильно тянуло друг к другу. И теперь, спустя столько времени, делаешь все, чтобы ему помочь, рискуя быть разоблаченной и провалить задание, да и вообще, возможно, подвергая себя опасности, — и это в стране, где ты совершенно одна и почти никого не знаешь. Честно говоря, я не понимаю, почему тогда ты не захотела завязать с Маркусом отношения, но, должно быть, он сильно запал тебе в душу, раз теперь ты готова идти ради него на такой риск.

— Я же объясняла тебе это уже не раз. Я избегала новых отношений, потому что история с Рамиро была еще свежа и раны не зажили.

— Но к тому моменту уже прошло какое-то время…

— Недостаточное. Я боялась новых страданий, Розалинда, панически боялась. То, что сделал со мной Рамиро, раздавило меня, растерзало мне сердце… Я знала, что в конце концов Маркусу тоже придется уехать, и не хотела снова пережить нечто подобное.

— Но он никогда не поступил бы с тобой, как Рамиро. Рано или поздно он бы вернулся, или, возможно, ты могла бы поехать с ним…

— Нет. Его пребывание в Тетуане было временным, а я этот город уже считала своим: ждала маминого приезда и даже не помышляла вернуться в Испанию, где шла война и меня обвиняли в двух преступлениях. Мне было тяжело, меня не покидала горечь от случившегося со мной, я жила в постоянной тревоге за маму и боролась за существование, изображая из себя человека, которым не была. И я воздвигла между собой и Маркусом стену, чтобы снова не потерять голову от любви. Правда, это не помогло — от чувств невозможно спрятаться… С тех пор я не испытывала ничего подобного, и ни один мужчина больше меня не заинтересовал. Воспоминания о Маркусе придавали мне сил, помогали справляться с одиночеством, и, поверь, Розалинда, все это время у меня никого не было. И вот, когда я уже не надеялась когда-нибудь встретиться с ним, он вдруг — в самый неподходящий момент — появился в моей жизни. Я не собираюсь перекидывать мосты в прошлое, чтобы возвратить давно ушедшее, — понимаю, что это невозможно в нынешнем сумасшедшем мире. Но в этой ситуации должна по крайней мере попытаться помочь Маркусу, чтобы его не прикончили где-нибудь в темном переулке.

Розалинда, должно быть, заметив, что у меня дрожит голос, взяла мою руку и крепко сжала.

— Хорошо, давай будем действовать, — твердо сказала она. — Сегодня же утром я этим займусь. Если Маркус еще в Лиссабоне, я непременно его отыщу.

— Мне нельзя встречаться с ним, и тебе, наверное, тоже не стоит. Попробуй найти какого-нибудь посредника, который мог бы передать ему информацию — так, чтобы он не догадался, что она исходит от тебя. Ему лишь следует знать, что да Силва не только не желает иметь с ним никаких дел, но и отдал распоряжение убрать с дороги, если он будет мешать. Я сообщу Хиллгарту остальные имена, как только вернусь в Мадрид. Или нет, — тут же передумала я. — Лучше все это передать Маркусу — запиши эти имена, я помню их наизусть. Тогда он сам предупредит тех, кого нужно: возможно, он знаком с ними.

И тогда я наконец почувствовала безмерную усталость — такую же всепоглощающую, как и тревога, овладевшая всем моим существом после того, как Беатриш Оливейра передала мне зловещий список в церкви Сау-Домингуш. Это был безумно тяжелый день: разговор с Беатриш во время новенны, встреча с да Силвой и немыслимые усилия, которые пришлось приложить, чтобы получить приглашение на ужин; долгие часы бессонницы, ожидание в темноте среди мусора у гостиницы, изматывающая дорога в Лиссабон на тесном сиденье машины, пропитанной отвратительным запахом. Я посмотрела на часы. Оставалось еще тридцать минут до того времени, когда меня должен забрать мотокар. Закрыть глаза и свернуться клубочком на постели Розалинды было самым большим соблазном, однако думать о сне в тот момент не приходилось. Я хотела расспросить подругу о ее жизни: кто знает, может, это наша последняя встреча.

— А теперь скорее рассказывай ты, не хочу уезжать, ничего не узнав о тебе. Как ты устроилась после отъезда из Испании, как жила все это время?

— Сначала было тяжело: одна, без денег; я сильно переживала за Хуана Луиса, положение которого в Мадриде уже пошатнулось. Но мне некогда было сидеть сложа руки и оплакивать утраченное: следовало как-то себя обеспечивать. В тот период со мной произошло несколько забавных случаев, достойных настоящей комедии: мне предлагали руку два дряхлых миллионера, и я даже вскружила голову одному высшему нацистскому офицеру, уверявшему меня, что готов дезертировать, если я соглашусь бежать с ним в Рио-де-Жанейро. Да, иногда бывало забавно, но чаще — не очень. Мои прежние поклонники делали вид, будто не знакомы со мной, и старые друзья отворачивались от меня; люди, которым я когда-то помогала, вдруг словно потеряли память, и многие знакомые сетовали на трудное финансовое положение, чтобы я не просила у них взаймы. Однако самое ужасное заключалось в том, что мне пришлось прекратить всякое общение с Хуаном Луисом. Сначала мы отказались от разговоров по телефону, обнаружив, что нас прослушивают, потом перестали писать письма. И в конце концов последовали отставка и арест. Последние весточки, полученные за долгое время, он вручил тебе, а ты передала Хиллгарту. Потом не было уже ничего.

— И как он сейчас?

Розалинда глубоко вздохнула, прежде чем ответить, и снова откинула прядь с лица.

— Более или менее нормально. Его отправили в Ронду, и он обрадовался, поскольку думал, что от него хотят избавиться, обвинив в государственной измене. Но в конце концов его не стали судить военным трибуналом — скорее не из гуманности, просто это было им невыгодно: покончить таким образом с министром, назначенным всего год назад, означало вызвать негативную реакцию и в самой Испании, и в международном сообществе.

— И сейчас он по-прежнему в Ронде?

— Да, но теперь уже под домашним арестом. Живет в гостинице и, похоже, в последнее время получил некоторую свободу. Сейчас он уже вынашивает новые планы — ты же знаешь, какая у него беспокойная натура: ему постоянно нужно быть активным, заниматься чем-то интересным, что-то замышлять, действовать. Надеюсь, он скоро сможет приехать в Лиссабон и потом — we’ll see. Посмотрим, — с грустной улыбкой заключила Розалинда.

Я не решилась спросить, что за планы вынашивал Бейгбедер, будучи низвергнутым с высоты власть имущих. Бывший министр, водивший дружбу с англичанами, едва ли мог иметь какой-либо вес в Новой Испании, явно симпатизировавшей Оси; слишком многое должно было измениться, чтобы могущество вновь постучало в его дверь.

Я в очередной раз посмотрела на часы: оставалось всего десять минут.

— Расскажи мне еще о себе. Как тебе удалось наладить здесь свою жизнь?

— У меня появился новый знакомый — Дмитрий, белый эмигрант из России, бежавший в Париж после большевистской революции. Мы подружились, и я убедила его взять меня в компаньоны для открытия клуба, которое он планировал. С его стороны требовались деньги, с моей — дизайн и контакты. «Эль-Гальго» быстро приобрел популярность, и вскоре я уже начала искать жилье, чтобы покинуть наконец крошечную комнатку, где меня приютили друзья-поляки. И нашла эту квартиру — если жилище с двадцатью четырьмя комнатами можно назвать квартирой.

— Двадцать четыре комнаты, с ума сойти!

— Не удивляйся, я решила на этом тоже немного obviously заработать. В Лиссабоне сейчас полно иностранцев, которые не в состоянии снимать номер в гостинице.

— Ты хочешь сказать, что устроила здесь пансион?

— Нечто вроде того. У меня изысканные постояльцы, люди из высшего общества, которые, несмотря на всю свою утонченность, находятся сейчас на краю пропасти. Я делю с ними свой очаг, а они со мной, по мере возможности, свои капиталы. У меня нет никакой фиксированной платы: кто-то прожил в квартире два месяца и не заплатил ни эскудо, а кто-то жил всего неделю и подарил мне браслет riviere с бриллиантами или брошь Лалика. Я никому не выставляю счет: каждый вносит свою лепту в соответствии с возможностями. Сейчас тяжелые времена, darling, всем нужно как-то выживать.

Всем нужно выживать, это верно. И для меня это означало, что я должна снова сесть в пропахший курами мотокар и как можно скорее вернуться в свой номер в отеле «Ду Парк», пока большинство его обитателей еще спали. Здорово было бы болтать с Розалиндой до бесконечности, лежа на ее огромной кровати и не имея никаких забот, — разве что позвонить в колокольчик, чтобы нам принесли завтрак. Однако я понимала, что это невозможно: следовало возвращаться к реальности, какой бы черной она ни была. Розалинда проводила меня до двери и, прежде чем открыть ее, обняла своими хрупкими руками и прошептала на ухо:

— Я едва знаю Мануэла да Силву, но в Лиссабоне о нем много что говорят: успешный бизнесмен, соблазнитель и сердцеед и в то же время — твердый как лед, безжалостный с противниками и способный продать душу ради своей выгоды. Так что будь очень осторожна: ты играешь с огнем.

60

— Чистые полотенца, — объявил голос из-за двери в ванную комнату.

— Оставьте их на кровати, спасибо, — крикнула я.

Я не просила полотенца, и было странно, что их решили заменить в середине дня, но я сочла это несогласованностью в работе персонала.

Я стояла перед зеркалом в ванной и заканчивала красить ресницы. Макияж был готов, и оставалось только одеться, хотя Жуау должен был заехать за мной лишь через час. Пока на мне был только купальный халат. Я рано начала собираться, чтобы чем-то занять себя и не терзаться беспокойными мыслями, однако времени все равно оставалось еще много. Я вышла из ванной, завязывая пояс халата и размышляя о том, что делать дальше. Подождать немного, прежде чем одеваться. Или надеть хотя бы чулки. Или же лучше… И в этот момент я внезапно увидела его, и все мысли, только что вертевшиеся в голове, мгновенно улетучились.

— Что ты здесь делаешь, Маркус? — пробормотала я, не веря глазам. Должно быть, кто-то из гостиничной обслуги впустил его, когда заносил полотенца. Или, возможно, это не так: я окинула взглядом комнату и нигде не обнаружила полотенец.

Маркус не ответил на мой вопрос. Более того, он даже не поздоровался со мной и не попытался оправдать свое дерзкое вторжение в мою комнату.

— Перестань видеться с Мануэлом да Силвой, Сира. Держись от него подальше — я пришел, чтобы сказать тебе это.

Он говорил решительно, стоя у кресла в углу и опираясь рукой на его спинку. На нем была белая рубашка и серый костюм, и он не казался ни слишком напряженным, ни расслабленным — просто очень серьезным. Словно твердо решил исполнить какое-то обязательство.

Я молчала, не в силах произнести ни слова.

— Не знаю, какие у вас отношения, — продолжал Маркус, — но сейчас еще не поздно покончить с этим. Уезжай отсюда скорее, возвращайся в Марокко…

— Сейчас я живу в Мадриде, — наконец выдавила я, неподвижно стоя на ковре босиком, не зная, что делать. Мне вспомнились слова Розалинды, сказанные этим утром: «С Маркусом следует быть осторожной — кто знает, какими делами он занимается и в чем замешан?» По телу пробежала дрожь. Мне ничего толком не известно о нем нынешнем, а возможно, и прежнем. Я ждала продолжения, чтобы понять, до какой степени стоит быть откровенной или осмотрительной, можно ли предстать перед ним прежней Сирой или следует держаться отстраненно, играя роль Харис Агорик.

Маркус отошел от кресла и сделал несколько шагов ко мне. Его лицо было таким же, как раньше, глаза — тоже. Гибкая фигура, лоб, волосы, цвет кожи, линия подбородка. Плечи, руки, когда-то державшие мои пальцы, голос. Все это вдруг снова стало таким близким, словно и не было долгой разлуки.

— Уезжай отсюда как можно скорее, не встречайся с ним больше, — продолжал убеждать меня Маркус. — Нельзя общаться с таким типом. Я понятия не имею, почему ты взяла себе другое имя, зачем приехала в Лиссабон и что заставило тебя связаться с да Силвой. Не знаю, случайно завязались ваши отношения или тебя кто-то втянул в эту историю, но уверяю…

— Между нами нет ничего серьезного. Я приехала в Португалию, чтобы сделать покупки для своего ателье; через мадридских знакомых мне удалось выйти на да Силву, и я встретилась с ним здесь несколько раз. Мы просто друзья.

— Нет, Сира, не заблуждайся, — резко оборвал меня Маркус. — У Мануэла да Силвы нет друзей. Только завоеванные женщины, знакомые и льстецы, ну и, разумеется, нужные деловые контакты — вот и все. И в последнее время эти контакты стали не самыми подходящими. Да Силва впутался в сомнительные дела, с каждым днем все больше в них увязает, и тебе следует держаться подальше от этого. Это не тот человек, с которым тебе стоит общаться.

— В таком случае и тебе не стоило бы общаться с ним. Но, как мне показалось в тот вечер в казино, вы хорошие друзья…

— Мы интересуем друг друга исключительно как деловые партнеры. Вернее сказать, интересовали. С недавних пор он не хочет иметь со мной никаких дел. Ни со мной, ни с кем бы то ни было из англичан.

Эти слова позволили мне вздохнуть с облегчением: они означали, что Розалинде удалось все же найти Маркуса и передать мое сообщение. Мы продолжали стоять друг напротив друга, но расстояние между нами как-то незаметно уменьшилось. Шаг вперед — он, шаг вперед — я. Затем снова — он, и опять — я. В начале нашего разговора мы находились в разных концах номера, как два осторожных борца, опасливо выжидающих реакции противника, но постепенно — возможно, почти неосознанно — сближались, пока не оказались наконец посередине комнаты, между кроватью и письменным столом. Оставалось сделать всего одно движение, чтобы коснуться друг друга.

— Не беспокойся, я умею быть осторожной. В записке, которую передал мне в казино, ты спрашивал, что стало с той Сирой из Тетуана. Вот, ты видишь ее перед собой: более сильную. И в то же время более недоверчивую и разочарованную. А теперь позволь задать такой же вопрос тебе, Маркус Логан: что стало с журналистом, который приехал, израненный, в Африку, чтобы взять интервью у верховного комиссара, а потом так и не…

Я не успела закончить фразу, прерванную раздавшимся стуком в дверь. Кто-то, явившийся крайне не вовремя, стучал очень настойчиво. Я инстинктивно схватилась за руку Маркуса.

— Спроси, кто там, — прошептал он.

— Это Гамбоа, помощник сеньора да Силвы. Я принес вам кое-что от него, — донесся голос из коридора.

Маркус в три больших шага исчез в ванной комнате. Я медленно подошла к двери, взялась за ручку и, несколько раз вдохнув и выдохнув, наконец открыла, стараясь выглядеть как можно естественнее. Передо мной стоял Гамбоа с чем-то легким и роскошным, завернутым в шелковую бумагу. Я протянула руки, чтобы принять неизвестный подарок, но Гамбоа не отдал мне его.

— Давайте я лучше сам куда-нибудь их поставлю, они очень хрупкие. Это орхидеи, — пояснил он.

Я заколебалась. Хотя Маркус прятался в ванной, было рискованно впускать этого человека в комнату, однако, не разреши я ему войти, он мог бы подумать, будто я что-то скрываю. А в тот момент мне меньше всего требовалось навлекать на себя подозрения.

— Проходите, — наконец произнесла я. — Поставьте цветы на письменный стол, пожалуйста.

Через секунду я поняла, что произошло нечто ужасное, и мне захотелось провалиться сквозь землю. Исчезнуть, испариться — мгновенно и навсегда. Чтобы не сталкиваться с последствиями того, что предстало перед моими глазами. В центре узкого стола, между телефоном и позолоченной лампой, лежало нечто совершенно невообразимое. Нечто абсолютно неуместное, его никто не должен был видеть в моем номере. Никто — тем более человек, работавший на да Силву.

Я поспешила исправить положение, едва осознав свою оплошность.

— А нет, лучше поставьте их сюда, на скамейку в изножье кровати.

Гамбоа молча подчинился, но я поняла, что от его внимания не ускользнула компрометирующая меня вещь. Еще бы. Ведь лежавшее на полированной поверхности стола мне не принадлежало и выглядело очень странно в номере одинокой женщины, а потому просто не могло остаться незамеченным: это была шляпа Маркуса.

Он вышел из своего укрытия, едва услышав звук закрывшейся за Гамбоа двери.

— Уходи, Маркус. Уходи отсюда, пожалуйста, — настойчиво попросила я, прикидывая, сколько времени потребуется Гамбоа, чтобы доложить своему шефу об увиденном. Если Маркус и осознал, насколько катастрофичные последствия могла спровоцировать его шляпа, то не показал этого. — И не беспокойся за меня: завтра вечером я возвращаюсь в Мадрид. Сегодня моя последняя ночь в Лиссабоне, так что…

— Ты действительно завтра уезжаешь? — спросил Маркус, взяв меня за плечи. Несмотря на сильнейшую тревогу и страх, я почувствовала давно забытые ощущения.

— Да, завтра вечером, на «Лузитания экспресс».

— И больше не вернешься в Португалию?

— Нет, пока не думаю об этом.

— А в Марокко?

— Тоже нет. Я останусь в Мадриде, там сейчас мое ателье и моя жизнь.

Несколько секунд мы хранили молчание. Возможно, думая об одном и том же: «Как жаль, что наши пути вновь пересеклись в такое трудное время; как грустно, что нам приходится друг другу лгать».

— Береги себя.

Я молча кивнула. Маркус дотронулся до моего лица и медленно провел по щеке пальцем.

— Жаль, что мы не познакомились ближе в Тетуане, правда?

Я поднялась на цыпочки и тронула его щеку прощальным поцелуем. Когда мы вдохнули запах друг друга, ощутили соприкосновение нашей кожи и мое дыхание обдало жаром его ухо, я прошептала в ответ:

— Безумно, безумно жаль.

Маркус бесшумно вышел, и я осталась одна, в компании самых прекрасных орхидей, которые когда-либо видела, едва сдерживаясь, чтобы не побежать вслед за ним и не броситься ему на шею, — ведь это было бы настоящим безумием.

61

Когда мы подъехали, у дома уже было припарковано несколько машин. Темных, больших, блестящих. Внушительных.

Вилла да Силвы находилась за городом, недалеко от Эшторила, но все же на достаточном расстоянии, чтобы оттуда нельзя было добраться пешком. По дороге я обратила внимание на некоторые указатели: Гинчу, Малвейра, Колареш, Синтра. Впрочем, я все равно не имела точного представления, где мы оказались.

Жуау мягко затормозил, и шины автомобиля зашуршали по гравию. Я дождалась, пока он откроет для меня дверцу, медленно опустила на землю одну ногу, потом другую. И в этот момент увидела протянутую ко мне руку.

— Добро пожаловать в Кинта-да-Фонте, Харис.

Я неторопливо вышла из машины. Мою фигуру облегало золотистое ламе, а прическу украшала одна из трех орхидей, которые Гамбоа принес мне от Мануэла да Силвы. Я поискала помощника глазами, но его нигде не было видно.

Вечерний воздух был пропитан ароматом апельсиновых деревьев и свежестью кипарисов, и фонари на фасаде заливали светом каменные стены огромного дома. Поднимаясь по лестнице под руку с Мануэлом, я заметила над входом огромный герб.

— Должно быть, эмблема семьи да Силва?

Я прекрасно понимала, что его дед, державший таверну, едва ли мог мечтать о родовом гербе, но, казалось, да Силва не заметил моей иронии.

Гости ждали в просторном зале, заставленном массивной мебелью, с незажженным большим камином, расположенным у одной из стен. Расставленные повсюду цветочные композиции не делали обстановку уютнее. Холодность атмосферы усугубляло и висевшее в воздухе неловкое молчание. Я быстро пересчитала присутствующих. Два, четыре, шесть, восемь, десять. Десять человек, пять пар. Плюс да Силва. И я. Итого двенадцать. Словно прочитав мои мысли, Мануэл сообщил:

— Мы ждем еще одного немецкого гостя, он скоро будет. А сейчас пойдем, Харис, я тебя представлю.

Соотношение на данный момент было почти равным: три пары португальцев и две немцев, плюс тот, кого ждали. Однако это была единственная относительная симметрия: во всем остальном трудно было найти между ними что-либо общее. Немцы в темных костюмах выглядели строго и сдержанно, соответствуя своим видом месту и случаю. Их жены не ослепляли нарядами, но были одеты с безупречной элегантностью и источали непринужденную светскость. Однако португальцы были явно сделаны из другого теста. Что мужчины, что женщины. Костюмы из дорогих тканей явно не соответствовали своим обладателям: это были неотесанные сельские жители с короткими ногами, толстыми шеями, широкими мозолистыми ладонями и обломанными ногтями. У всех троих в нагрудном кармане пиджака красовалась блестящая авторучка, и когда они улыбались, во рту сверкали золотые зубы. Их жены, тоже довольно вульгарные, с трудом держались на ногах в своих глянцевых туфлях с высокими каблуками, едва вмещавших их опухшие ступни; на одной из португалок была неуклюже надетая шляпка, с плеча другой свисала огромная горжетка, то и дело норовившая сползти на пол. Третья вытирала рот тыльной стороной ладони после каждого съеденного канапе.

До своего появления в доме я ошибочно полагала, что Мануэл пригласил меня на ужин, чтобы похвастаться перед своими гостями — то есть в качестве экзотического украшения, которое укрепило бы его роль солидного человека, — к тому же я могла развлечь присутствующих женщин разговорами о моде и занятными рассказами о немцах в Испании. Однако, едва оценив обстановку, я поняла, что ошиблась. Хотя да Силва встретил меня как одну из гостей, он явно хотел, чтобы я была не статистом, а играла роль хозяйки на этом ужине и помогала ему. Я должна была служить шарниром между немками и португалками — мостом, без которого они весь вечер смогли бы лишь обмениваться взглядами. Поскольку в планы да Силвы входило решение важных вопросов, ему меньше всего нужны были рядом скучающие и недовольные женщины, с нетерпением ожидающие, чтобы мужья поскорее увезли их домой. Именно поэтому я была ему просто необходима, он нуждался в моей помощи. Накануне вечером я бросила ему наживку, и он ее заглотил: в этой ситуации мы оба получали свою выгоду.

«Что ж, Мануэл, я сделаю то, что тебе нужно, — подумала я. — Надеюсь, потом ты сделаешь то же и для меня». И чтобы исполнить задуманное, я подавила страхи и, надев самую обворожительную из своих масок, пустила в ход безграничное очарование, источая любезности немцам и португальцам. Я похвалила шляпку и горжетку женщин из Бейры, произнесла несколько шуток, над которыми все посмеялись, позволила одному из португальцев коснуться меня пониже спины и выразила свое восхищение немецким народом. Совершенно беззастенчиво, даже не моргнув глазом.

Все шло хорошо, пока совершенно неожиданно не появилась черная туча.

— Попрошу вашего внимания, друзья, — объявил да Силва. — Хочу представить вам Йоханнеса Бернхардта.

Он был постаревший, потолстевший и полысевший, но, несомненно, тот самый Бернхардт из Тетуана. Тот, кого я видела прогуливающимся по улице Генералиссимуса под руку с женой, которой на сей раз с ним не оказалось. Тот, кто договаривался с Серрано Суньером об установке немецких антенн на территории Марокко, не желая посвящать в эти дела Бейгбедера. Тот, кто даже не догадывался, что я подслушала их разговор, лежа на полу за диваном.

— Прошу простить за опоздание. Сломался автомобиль, и пришлось задержаться в Элваше.

Взяв бокал, предложенный официантом, я старалась справиться с волнением и одновременно лихорадочно соображала: когда мы встречались с Бернхардтом в последний раз, насколько часто сталкивались с ним на улице, долго ли он видел меня в тот вечер в Верховном комиссариате. Узнав от Хиллгарта, что Бернхардт обосновался в Испании и руководит большой корпорацией, реализующей экономические интересы нацистов, я заверила: этот человек вряд ли узнает меня, если нам доведется встретиться, — однако теперь сомневалась в этом.

Повернувшись спиной к разговаривавшим мужчинам, я постаралась увлечь светской беседой женщин. Новой темой стала орхидея, украшавшая мои волосы: приседая и поворачиваясь, чтобы все могли ею полюбоваться, я не переставала поглощать информацию. И вновь отметила про себя звучавшие имена, чтобы как следует их запомнить: Вайс и Волтерс — немцы, с которыми Бернхардт, только что прибывший из Испании, не был знаком. Португальцев из Бейры звали Алмейда, Роригеш и Рибейру. Это были неотесанные провинциалы, владельцы рудников — вернее, скудных земель, на которых по воле Божественного провидения оказались месторождения. Месторождения чего? Этого я пока не знала: на тот момент мне не удалось выяснить, что скрывается под зловещим названием «волчья слюна», упомянутом в церкви Беатриш Оливейрой. И вдруг до моих ушей донеслось наконец долгожданное слово: «вольфрам».

Из глубины памяти мгновенно всплыли сведения, полученные от Хиллгарта в Танжере: речь шла о минерале, необходимом для производства артиллерийских снарядов. Помимо этого, я вспомнила и другое: именно Бернхардт занимался делами, связанными с вольфрамом. Однако Хиллгарт говорил мне только о его интересе к месторождениям Галисии и Эстремадуры; вероятно, тогда он еще не предполагал, что Бернхардт дотянется своими щупальцами до Португалии и выйдет на бизнесмена, который, ради собственной выгоды, охотно согласится сотрудничать с немцами, предав своих друзей англичан. Я почувствовала дрожь в коленях и, чтобы успокоиться, отпила немного шампанского. Мануэл да Силва, как оказалось, занимался не только покупкой и продажей шелка, древесины и других безобидных колониальных товаров, а переключился на нечто более опасное и зловещее: его новый бизнес был связан с металлом, благодаря которому немцы могли увеличить свою военную мощь и сеять смерть.

Голоса стоявших рядом женщин вывели меня из задумчивости. Откуда привезен этот удивительный цветок, красовавшийся в моих волосах? Действительно ли он настоящий, и как можно вырастить такое чудо? Меня мало интересовала эта пустая беседа, но я не могла оставить без ответа все эти вопросы.

— Это тропический цветок… Да, разумеется, настоящий… Не знаю, можно ли его вырастить в Бейре, — трудно сказать, подходит ли это место для орхидей.

— Сеньоры, позвольте познакомить вас с последним гостем, — снова прервал наш разговор Мануэл.

Я стояла затаив дыхание в ожидании своей очереди.

— А это моя хорошая знакомая сеньорита Харис Агорик.

Бернхардт не мигая посмотрел на меня секунду. Две. Три.

— Мы с вами раньше не виделись?

«Улыбайся, Сира, улыбайся», — приказала я себе и произнесла, томно протягивая правую руку:

— Нет, думаю, нет.

— Возможно, вы встречались в Мадриде, — заметил Мануэл. К счастью, он, похоже, недостаточно был знаком с Бернхардтом и понятия не имел, что тот некогда жил в Марокко.

— Может быть, в «Эмбасси»? — предположила я.

— Нет-нет, вряд ли — в последнее время я редко бываю в Мадриде. Все чаще в разъездах, а моя жена предпочитает побережье, поэтому мы обосновались в Дении, недалеко от Валенсии. Нет, мне кажется, мы встречались где-то в другом месте, но…

Меня спас мажордом:

— Дамы и господа, ужин подан!

За неимением супруги, которая была бы гостеприимной хозяйкой, да Силва отступил от протокола и усадил во главе стола меня, а на другом конце расположился сам. Я старалась скрыть свое беспокойство, рассыпаясь в любезностях перед гостями, однако так волновалась, что с трудом заставляла себя есть. После напугавшего меня визита Гамбоа пришлось пережить новое потрясение из-за неожиданного появления Бернхардта и подтвердившихся предположений о грязных делах да Силвы. В довершение всего на меня возложили роль хозяйки дома, и мне следовало вести себя соответствующим образом.

Суп подали в серебряной супнице, вино — в хрустальных декантерах, а блюдо из морепродуктов — на огромных подносах. Я из кожи вон лезла, стараясь быть любезной со всеми. Украдкой показывала португалкам, какими приборами пользоваться в каждом случае, и обменивалась с немками непринужденными фразами:

— Да, разумеется, я знаю баронессу Шторер… Да-да, и Глорию фон Фюрстенберг тоже… Ну конечно, я слышала, что в Мадриде открывается «Хорхер».

Ужин прошел без эксцессов, и Бернхардт, к счастью, не обращал на меня внимания.

— Что ж, дамы, если вы не возражаете, мы вас ненадолго покинем, — объявил Мануэл после десерта.

Я нервно скрутила край скатерти. Нет, только не это, он не мог со мной так поступить. Ведь я выполнила все, что от меня требовалось, и теперь моя очередь получить что-то взамен. Мне пришлось заниматься гостями, старательно играя навязанную роль хозяйки, и я вполне заслужила награду. Обидно было упустить их именно в тот момент, когда они собирались обсудить то, что мне следовало подслушать. К счастью, за ужином выпили немало вина, и благодаря этому гости стали намного раскованнее. Прежде всего португальцы.

— Нет, да Силва, нет, о чем вы говорите! — воскликнул один из них, звучно похлопав Мануэла по спине. — Не будьте таким старомодным, дружище! В современном мире, в столице, жены сопровождают мужей повсюду!

Мануэл несколько секунд колебался; он, несомненно, предпочел бы вести разговор без посторонних, но португальцы не оставили ему выбора: шумно поднялись из-за стола и в приподнятом настроении направились обратно в гостиную. Один из них приобнял да Силву за плечи, другой предложил мне руку. Португальцы явно пришли в хорошее расположение духа — первоначальная скованность, овладевшая ими в этом роскошном доме, исчезла. В тот вечер они собирались заключить договор, благодаря которому навсегда забудут о бедности, и не видели причины, почему их жены не могли стать свидетельницами этого знаменательного события.

В гостиную подали кофе, ликеры, сигары и конфеты, и я вспомнила, что покупкой последних занималась Беатриш Оливейра. Так же как и заказом цветочных композиций, отличавшихся сдержанной элегантностью. Я подумала, что орхидеи, полученные мной этим вечером, выбирала тоже она, и вдруг задрожала при воспоминании о неожиданном визите Маркуса. Думая об этом, я испытывала двойные чувства: нежность и благодарность за его беспокойство обо мне и в то же время страх из-за шляпы, попавшейся на глаза помощнику да Силвы. Однако Гамбоа по-прежнему не давал о себе знать: возможно, мне повезло и он ужинал дома, в кругу семьи, слушая сетования жены о ценах на мясо и постепенно забывая, что обнаружил присутствие другого мужчины в номере иностранки, за которой ухаживал его шеф.

Хотя Мануэлу не удалось провести переговоры в отдельной комнате, он позаботился, чтобы мы расположились довольно далеко друг от друга: мужчины — в одном конце просторного зала, в кожаных креслах перед незажженным камином, женщины — у огромного окна, выходившего в сад.

Мужчины приступили к делу, а мы тем временем наслаждались шоколадными конфетами. Разговор начали немцы, сдержанно излагая свои предложения, и я, напрягая слух, мысленно записывала все, что удавалось услышать. Шахты, концессии, разрешения, тонны. Португальцы возражали и спорили, громко и торопливо. Вероятно, немцы выдвигали не самые выгодные условия, но люди из Бейры, недоверчивые и настороженные, были полны решимости не уступать. Атмосфера, к счастью для меня, накалялась все больше. Голоса звучали теперь совершенно отчетливо, временами переходя на крик. Между тем моя голова, работавшая как машина, не переставала записывать все, что они говорили. Я не могла вникнуть во все подробности, но ловила множество обрывочных сведений. Штольни, корзины, грузовики, бурение, вагонетки. Чистый вольфрам, вольфрам высокого качества, без примеси кварца и пирита. Экспортные пошлины. Шестьсот тысяч эскудо за тонну, три тысячи тонн в год. Долговые обязательства, золотые слитки, банковские счета в Цюрихе. Помимо всего этого, мне удалось почерпнуть и несколько сочных порций более связной информации. Да Силва несколько недель посвятил тому, чтобы собрать владельцев крупных месторождений и устроить их эксклюзивные переговоры с немцами; если все пойдет как задумано, то меньше чем через две недели они резко и одновременно прекратят все поставки британцам.

Услышав, о каких суммах идет речь, я поняла, почему владельцы вольфрамовых рудников и их жены выглядят настоящими нуворишами. Новые перспективы превращали вчерашних крестьян в зажиточных собственников, избавляя от необходимости работать: блестящие авторучки, золотые зубы и меховые горжетки — самое малое, что они могли продемонстрировать в ожидании миллионов эскудо, которые готовились выложить немцы за доступ к вожделенным месторождениям.

Чем дольше я вслушивалась в разговоры и яснее представляла себе размах этого дела, тем страшнее мне становилось. Все это явно не предназначалось для чужих ушей, и мне не хотелось даже думать о том, что со мной произойдет, если Мануэл да Силва узнает, кто я такая и на кого работаю. Мужчины вели переговоры почти два часа, и пока они с жаром все обсуждали, беседа в женском кругу постепенно сошла на нет. Когда разговор между немцами и португальцами шел по кругу, не сообщая мне ничего нового, я переключала внимание на их жен, однако португалки уже не реагировали на мои попытки чем-то их занять и клевали носом, с трудом преодолевая сонливость. Привыкшие к суровой сельской жизни, они, вероятно, ложились спать с заходом солнца и поднимались на рассвете, чтобы дать корм скоту и управиться с домашними хлопотами, поэтому затянувшийся вечер, с вином, конфетами и прочим изобилием, оказался выше их сил. Тогда я решила сконцентрироваться на немках, но те, как выяснилось, тоже не слишком жаждали общения: мы уже перебрали все банальные темы, а отсутствие общих интересов и знания языка не способствовало оживленной беседе.

Я осталась без собеседников, и роль хозяйки, развлекающей гостей, неуклонно от меня ускользала: следовало срочно что-то придумать, чтобы внести оживление, и в то же время, не ослабляя внимания, поглощать информацию. К счастью, в конце зала, где сидели мужчины, внезапно раздался дружный взрыв смеха. Затем начались рукопожатия, объятия и поздравления. Переговоры прошли успешно.

62

— Вагон первого класса, восьмое купе.

— Ты уверена?

Я показала ему билет.

— Отлично. Я тебя провожу.

— Ну что ты, не стоит, честное слово.

Он проигнорировал мою последнюю фразу.

К чемоданам, с которыми я приехала в Лиссабон, добавились несколько коробок со шляпами и две большие дорожные сумки, набитые вынужденными покупками: все это, по моему распоряжению, отправили на вокзал заранее. Остальные приобретения должны были прислать в Мадрид сами поставщики. Из всего багажа при мне остался лишь небольшой чемоданчик с самым необходимым для предстоявшей ночи в поезде. Ну и еще кое-что: альбом для рисования со всей собранной информацией.

Когда мы вышли из машины, Мануэл вызвался поднести мой багаж.

— Мне не тяжело, он совсем легкий, — попыталась возразить я, чтобы не выпускать из рук чемоданчик.

Однако пришлось сдаться без боя — я понимала, что упрямиться в этом случае нельзя. Мы вошли в вестибюль вокзала, непринужденные и элегантные: я была одета с изысканным шиком, а он, сам того не зная, нес доказательства своего предательства. Огромный вокзал Санта-Аполония капля за каплей принимал поток пассажиров, прибывавших на ночной поезд в Мадрид. Среди них были супружеские пары, семьи, друзья, одинокие мужчины. Некоторые уезжали с холодностью и равнодушием, словно покидая то, с чем не жаль расставаться; другие, напротив, не скупились на слезы, объятия, вздохи и обещания, которые, возможно, никогда не исполнятся. Я не относилась ни к одной из этих двух категорий: ни к бесстрастным, ни к сентиментальным. Я была другой. Из тех, кто отправлялся в дорогу с надеждой и уезжал не оборачиваясь, предпочитая отряхнуть прах со своих ног и навсегда забыть оставшееся позади.

Большую часть дня я провела в своем номере, собираясь в дорогу. Вернее, якобы собираясь. Сняла одежду с вешалок, достала вещи из выдвижных ящиков и сложила все в чемоданы. Однако с этим я справилась довольно быстро и остальное время занималась более важным делом: записывала информацию, полученную на вилле да Силвы, зашифровав ее в виде тысяч стежков на набросках в альбоме. Этому занятию мне пришлось посвятить много долгих часов. Я взялась за это еще ночью, сразу же по возвращении в гостиницу, когда услышанное было свежо в памяти: мне удалось раздобыть столько информации, что многие детали могли просто улетучиться, не запиши я их немедленно. Мне довелось поспать лишь три-четыре часа, и, едва проснувшись, я снова взялась за работу. Все утро и несколько часов после полудня я старательно переносила на бумагу полученные сведения, превращая их в бесконечную последовательность коротких и четких сообщений. Результатом моей работы стали более сорока выкроек, испещренных именами, цифрами, датами и множеством другой информации, — и все это на страницах невинного альбома для рисования. Выкройки переда и спинки, рукавов, манжет, поясов — наброски, не предназначенные для воплощения, но содержавшие вдоль своих контуров сведения о зловещей сделке, призванной укрепить разрушительную мощь немецких войск, ураганом продвигавшихся по Европе.

В двенадцатом часу зазвонил телефон. Я вздрогнула от неожиданности, и черточка, которую я проводила в тот момент, получилась такой кривой и длинной, что пришлось стереть ее ластиком.

— Харис? Доброе утро, это Мануэл. Надеюсь, я тебя не разбудил?

Разумеется, он меня не разбудил: я уже давно поднялась, приняла душ и несколько часов работала, — но пришлось притвориться и заговорить сонным голосом. Ни в коем случае нельзя было дать повод для подозрений, что увиденное и услышанное накануне вечером заставило меня забыть об отдыхе и трудиться не покладая рук.

— Ничего страшного, сейчас, наверное, уже много времени… — пробормотала я.

— Почти полдень. Я звоню тебе, чтобы поблагодарить за вчерашний ужин — ты так любезно заняла беседой жен моих друзей.

— Не стоит благодарности. Я тоже прекрасно провела вечер.

— Правда? Тебе не было скучно? Жаль, что я не смог уделить тебе больше внимания.

«Осторожно, Сира, осторожно. Он прощупывает тебя, — подумала я. — Гамбоа, Маркус, забытая шляпа, Бернхардт, вольфрам, Бейра». Мысли, холодные как стекло, мелькали в голове, пока я продолжала говорить беззаботным и сонным голосом:

— Все в порядке, Мануэл, не беспокойся. Мне было интересно общаться с женами твоих друзей.

— Что ж, отлично, а как ты собираешься провести последний день в Португалии?

— Да в общем-то я ничего не планирую. Приму сейчас ванну и не спеша соберу вещи. Не думаю сегодня выходить из гостиницы.

Я надеялась, что ответ удовлетворит его. Если Гамбоа доложил обо всем да Силве и тот заподозрил, что я встречалась за его спиной с каким-то мужчиной, то, возможно, намерение не покидать гостиницу развеяло бы его подозрения. Разумеется, моего слова ему было бы недостаточно: он, несомненно, велит кому-нибудь следить за моим номером и, возможно, даже прослушивать телефон. Однако мне не стоило беспокоиться из-за этого — мое поведение обещало быть безупречным: я не собиралась выходить из гостиницы, разговаривать по телефону и с кем-либо встречаться. Я должна была поскучать в одиночестве в ресторане, показаться в вестибюле и залах, а потом на глазах у всех покинуть отель в сопровождении лишь собственного багажа. По крайней мере я рассчитывала на такое развитие событий, пока да Силва не высказал свое предложение:

— Я, конечно же, понимаю, что тебе нужно отдохнуть, но мне бы не хотелось, чтобы ты уехала, не дав мне возможности попрощаться с тобой. Позволь проводить тебя на вокзал. В котором часу у тебя поезд?

— В десять, — скрепя сердце ответила я. Как же мне не хотелось снова встречаться с да Силвой!

— В таком случае заеду в гостиницу в девять, договорились? Я бы с удовольствием встретился с тобой раньше, но, к сожалению, весь день буду занят…

— Не беспокойся, Мануэл, мне сегодня тоже предстоят разные хлопоты. Днем нужно отправить на вокзал багаж, а вечером я буду тебя ждать.

— Значит, в девять.

— Да, в девять я буду готова.

Вместо «бентли» Жуау меня ждал у гостиницы сверкающий спортивный «астон-мартин». Я ощутила укол беспокойства, обнаружив, что старого шофера нигде нет: мысль, что придется находиться в машине наедине с да Силвой, вызвала тревогу и неприязнь, — однако сам он явно не испытывал ничего подобного.

Я не заметила в его отношении ко мне никаких изменений и ни малейших признаков подозрительности: он был таким же, как прежде, — внимательным, галантным, обольстительным, словно вся его жизнь вертелась вокруг прекрасных шелков из Макао, не имея отношения к грязным делам с вольфрамовыми рудниками. Мы в последний раз проехали по дороге Маржинал и промчались по улицам Лиссабона, заставляя прохожих оборачиваться нам вслед. На перроне мы оказались за двадцать минут до отхода поезда, и Мануэл настоял на том, чтобы проводить меня до самого купе. Мы прошли по коридору — я впереди, он следом, всего на шаг позади меня, с моим чемоданчиком в руке, где вместе с умывальными принадлежностями, косметикой и бельем лежали доказательства его подлости и двуличия.

— Номер восемь. Кажется, мы пришли, — объявила я.

Через открытую дверь было видно элегантное и сверкавшее чистотой купе. Стенки, обшитые деревом, отдернутые занавески, удобное сиденье и еще не застеленная кровать.

— Что ж, дорогая Харис, пришло время прощаться, — произнес Мануэл, ставя чемоданчик на пол. — Я был рад познакомиться с тобой, и нелегко будет привыкнуть теперь к твоему отсутствию.

Он говорил, казалось, искренне, так что, возможно, мои опасения из-за Гамбоа были абсолютно беспочвенны. Возможно, я напрасно переживала. Возможно, тот и не подумал просвещать своего шефа и да Силва ничего не заподозрил.

— Мое пребывание здесь было незабываемым, Мануэл, — сказала я, подавая ему обе руки. — Мне удалось сделать великолепные приобретения, мои клиентки будут в восторге. Ты был так любезен со мной, так помог во всем, что я даже не знаю, как тебя благодарить.

Да Силва долго не отпускал мои руки. Я одарила его самой ослепительной из своих улыбок, скрывавшей непреодолимое желание поскорее закончить весь этот фарс. Я с нетерпением ждала, что через несколько минут дежурный по станции даст свисток, поднимет флажок — и «Лузитания экспресс» побежит по рельсам вперед, удаляясь от Атлантического океана к сердцу Пиренейского полуострова, навсегда оставив позади Мануэла да Силву с его гнусными махинациями, беспокойный Лиссабон и весь этот чужой для меня мир.

Последние пассажиры торопливо садились в поезд, и нам постоянно приходилось прижиматься к стене, чтобы дать им пройти по коридору.

— Наверное, тебе пора, Мануэл.

— Да, думаю, действительно пора.

Пришло время завершить наконец эту прощальную пантомиму, войти в свое купе и спокойно вздохнуть в одиночестве. Оставалось лишь дождаться, чтобы да Силва благополучно испарился, — все остальное было уже в полном порядке. И в этот момент он неожиданно обхватил меня одной рукой за плечи, другую положил на затылок, я почувствовала странный вкус его горячих губ, и дрожь пробежала по моему телу от головы до ног. Это был сильный, властный и долгий поцелуй, смутивший и обезоруживший меня, лишивший способности реагировать.

— Счастливого пути, Харис.

Я ничего не успела ответить — прежде чем смогла подобрать слова, он ушел, не дав мне времени опомниться.

63

Когда я опустилась на сиденье в своем купе, в памяти, как на экране кинотеатра, возникли события последних дней. Я вспомнила все сцены, в которых участвовала, и спросила себя, кто из героев этого странного фильма снова мог появиться когда-нибудь в моей жизни, а кого мне не суждено больше встретить. Я мысленно восстановила все сюжетные линии: некоторые из них имели счастливое завершение, другие повисли в воздухе. И в конце концов на воображаемом экране всплыл финальный поцелуй Мануэла да Силвы. Я до сих пор чувствовала на губах вкус этого поцелуя, но не могла дать ему определение. Спонтанный, страстный, циничный, чувственный? Возможно, все вместе. Возможно, ничто из этого.

Я подалась вперед на сиденье и посмотрела в окно — под мягкий перестук колес перед глазами пронеслись последние огни Лиссабона, потускнели, расплылись, а потом и вовсе растворились в простиравшейся вокруг темноте. Я поднялась, мне хотелось развеяться. Пришло время поужинать.

Вагон-ресторан был уже почти полон. В воздухе стоял запах еды, звон столовых приборов и гул голосов. Через пару минут меня усадили за столик, я выбрала блюдо и заказала вино, чтобы отметить свою свободу. Коротая время в ожидании заказа, я представляла свое возвращение в Мадрид и реакцию Хиллгарта на результаты моей работы. Наверное, он и предположить не мог, что она окажется такой плодотворной.

Вино и заказанное блюдо не заставили себя долго ждать, однако я уже поняла, что ужин не будет приятным. К несчастью, неподалеку от меня сидели два отвратительных типа, не перестававшие нагло меня оглядывать. Эти грубые с виду субъекты вносили явный диссонанс в царившую вокруг безмятежную атмосферу. На столе перед ними теснились две бутылки вина и множество тарелок, которые они опустошали с такой жадностью, словно этой ночью должен был наступить конец света. Мне едва удалось насладиться вкусом bacalhau a Bras; безупречная льняная скатерть, узорчатый бокал и церемонное усердие официанта тоже быстро отошли на второй план. Мне хотелось лишь поскорее проглотить ужин и вернуться в свое купе, чтобы избавиться наконец от столь неприятного общества.

В моем купе уже задернули занавески и расстелили постель. Скоро поезд должен был затихнуть и погрузиться в сон, и так, почти незаметно, нам предстояло покинуть Португалию и пересечь границу. Внезапно я осознала, как давно мне не удавалось выспаться. Этим утром пришлось записывать добытую информацию, а за день до того меня заставил провести бессонную ночь визит к Розалинде. Мое бедное тело нуждалось в отдыхе, и я решила немедленно лечь спать.

Я открыла свой чемоданчик, но не успела ничего достать — помешал раздавшийся стук в дверь.

— Билеты, пожалуйста, — прозвучал голос из коридора. Я осторожно выглянула из купе и убедилась, что это ревизор. Однако в коридоре он был не один. За его спиной, всего в нескольких метрах, маячили две фигуры, покачивавшиеся в такт движению поезда. Фигуры, которые невозможно было с кем-либо спутать: те самые типы, досаждавшие мне за ужином.

Как только ревизор закончил проверку, я закрыла дверь на задвижку с твердым намерением не открывать ее до самого Мадрида. После всего, что мне пришлось преодолеть в Лиссабоне, меньше всего хотелось, чтобы меня беспокоили ночью двое нахалов, которым нечем заняться. В конце концов я начала готовиться ко сну, истощенная физически и морально, мечтающая забыть обо всем, хотя бы на несколько часов.

Я достала из несессера зубную щетку, мыльницу, ночной крем. Через несколько минут поезд начал сбавлять скорость; мы приближались к станции — первой за время пути. Я отодвинула занавеску на окне. «Энтронкаменту» — гласила табличка.

Спустя несколько секунд в купе вновь постучали. Громко, настойчиво. Судя по всему, это был вовсе не ревизор. Я замерла, прижавшись спиной к двери и затаившись. Это могли быть те двое из вагона-ресторана, и я ни при каких обстоятельствах не собиралась им открывать.

Однако стук повторился. На этот раз еще более сильный. И раздался знакомый голос, произнесший мое имя.

Я открыла задвижку.

— Ты должна сойти с поезда. Да Силва послал двух своих людей. Они охотятся за тобой.

— Шляпа?

— Шляпа.

64

Меня охватила паника, и в то же время из груди готов был вырваться смех. Горький и зловещий. Какими странными все же бывают чувства, какими обманчивыми. Один лишь поцелуй Мануэла да Силвы смог поколебать мою уверенность в его непорядочности, а всего час спустя я узнала, что этот человек приказал покончить со мной и выбросить ночью из поезда. Как оказалось, это был поцелуй иуды.

— Возьми только документы, — сказал Маркус. — Остальное заберешь в Мадриде.

— Есть одна вещь, которую я не могу оставить.

— Сейчас не до этого, Сира. У нас нет времени, поезд вот-вот тронется, и если мы не поторопимся, придется прыгать на ходу.

— Одну секунду… — Я схватила чемоданчик и обеими руками выпотрошила его содержимое. Шелковая ночная сорочка, тапка, щетка для волос, флакон одеколона в беспорядке рассыпались по кровати и полу, словно разбросанные в припадке сумасшедшим или пролетевшим торнадо. Наконец на самом дне я нашла то, что искала, — альбом с фальшивыми выкройками, стежки на которых, миллиметр за миллиметром, разоблачали предательство Мануэла да Силвы. Я крепко прижала альбом к груди.

— Пойдем, — сказала я, хватая другой рукой сумку. Ее тоже не следовало оставлять, там был мой паспорт.

Когда мы поспешно вышли в коридор, раздался свисток дежурного по станции, и едва мы успели дойти до выхода из вагона, как прозвучал гудок локомотива и поезд тронулся. Маркус спрыгнул первым, а я тем временем бросала на перрон альбом, сумку и туфли, в которых невозможно было бы приземлиться, не сломав ноги. Он протянул руку, и я, схватившись за нее, тоже спрыгнула.

Неистовые крики дежурного по станции не заставили себя ждать, и через несколько секунд мы увидели, как он бежит в нашу сторону, яростно размахивая руками. На перрон вышли двое железнодорожников, привлеченные его воплями, а поезд между тем, равнодушный ко всему оставшемуся позади, удалялся, набирая скорость.

— Пойдем, Сира, пойдем, нам нельзя здесь оставаться! — торопил меня Маркус.

Он поднял мои туфли и протянул мне. Я держала их в руках не надевая, потому что мое внимание в этот момент было поглощено другим. Трое служащих, возмущаясь инцидентом, сгрудились вокруг нас, и дежурный по станции гневными криками и жестами выражал свое негодование. Вскоре подошли двое любопытствующих нищих, а следом за ними к собравшейся вокруг нас группе присоединились буфетчица и молодой официант, тоже желавшие узнать, что случилось.

И вдруг среди хаоса одновременно звучавших голосов раздался пронзительный визг резко тормозящего поезда.

Перрон мгновенно замер, словно на него опустилась завеса покоя; слышалось лишь, как скрипели по рельсам колеса, издавая долгий, взрывавший тишину звук.

Маркус заговорил первым.

— Они сорвали стоп-кран. — Его голос стал еще более серьезным, и тон не допускал возражений. — Они заметили, что мы выпрыгнули. Пойдем, Сира, нам нужно убраться отсюда как можно скорее.

Через пару секунд на перроне все снова пришло в движение. Вновь начались гневные вопли, распоряжения, беготня и яростная жестикуляция.

— Это невозможно, — ответила я, нервно оглядывая землю. — Я не могу найти свой альбом.

— Ради Бога, забудь ты про этот проклятый альбом! — в сердцах воскликнул Маркус. — Они ищут тебя, Сира, чтобы убить!

Он схватил меня под руку и потянул за собой, словно намереваясь утащить оттуда даже волоком.

— Нет, ты не понимаешь, Маркус: я должна обязательно его найти, мы не можем уйти без него, — не сдавалась я, продолжая искать альбом, и в конце концов его обнаружила. — Вот он! Там! — крикнула я, пытаясь освободиться от руки Маркуса и указывая на предмет, увиденный в темноте. — Он на путях!

Скрежет тормозов постепенно стихал, и поезд наконец остановился. Из его окон начали выглядывать пассажиры, и их крики влились в нестройный хор возмущенных железнодорожников. И в этот момент мы их увидели. Две тени, выпрыгнувшие из вагона и побежавшие к нам.

Я быстро оценила расстояние и время. Я еще успевала спрыгнуть и подобрать альбом, но забраться обратно на высокий перрон было гораздо сложнее: вряд ли мне хватило бы ловкости подняться наверх. Но у меня не оставалось выбора: я должна была во что бы то ни стало унести с собой выкройки — не могла вернуться в Мадрид без записанной на них информации. Внезапно Маркус крепко взял меня за плечи, отшвырнул от края платформы и сам спрыгнул вниз.

После того как альбом благополучно ко мне вернулся, мы бросились бежать сломя голову. Пересекли перрон, миновали пустой вестибюль, в котором гулко разнесся топот наших ног по каменным плитам, и пронеслись по темной привокзальной площади, пока наконец не остановились перед автомобилем. Мы, держась за руки, прорывались сквозь темноту, как когда-то далекой ночью в Марокко.

— Что такое, черт возьми, в этом альбоме, чтобы рисковать своей жизнью? — сдерживая дыхание, спросил Маркус, резко трогаясь с места.

Все еще тяжело дыша, я обернулась и посмотрела назад. В облаке пыли, поднятой колесами автомобиля, я различила двух типов из поезда, изо всех сил бежавших за нами следом. В первые секунды нас разделяли лишь несколько метров, но вскоре расстояние увеличилось. И в конце концов они сдались. Сначала один замедлил бег и, ошарашенный, остановился, расставив ноги и держась за голову, словно не веря своим глазам. Затем другой, продержавшийся еще несколько метров, последовал его примеру. Через пару секунд я увидела, как этот второй нагнулся, схватившись за живот и исторгнув все то, что недавно с такой жадностью поглощал в ресторане.

Убедившись, что нас перестали преследовать, я устроилась на сиденье и, все еще тяжело дыша, ответила на вопрос Маркуса:

— Это лучшие выкройки, которые я когда-либо делала в своей жизни.

65

— У Гамбоа действительно возникли подозрения, поэтому, передав тебе орхидеи, он решил спрятаться и узнать, кто хозяин шляпы, лежавшей на твоем столе. И увидел, как я выходил из твоего номера. Гамбоа прекрасно меня знает, я не раз бывал у них в офисе. Он отправился к шефу, чтобы поставить его в известность, но да Силва не захотел его выслушать, сказав, что у него важное дело и лучше поговорить на следующий день. И сегодня разговор состоялся. Узнав, в чем дело, да Силва пришел в ярость, прогнал Гамбоа и начал действовать.

— А как тебе стало об этом известно?

— Гамбоа сам сегодня ко мне пришел. Он был очень напуган и искал защиты, поэтому решил, что надежнее всего обратиться к англичанам, с которыми у них прежде были хорошие отношения. Он сам не знает, во что ввязался сейчас да Силва, поскольку тот скрывает это даже от своих приближенных, но, выслушав его рассказ, я встревожился за тебя. После разговора с Гамбоа я сразу же отправился к тебе в гостиницу, но ты уже уехала. Я прибыл на вокзал незадолго до отправления поезда и, увидев да Силву на перроне, решил, что все в порядке. Пока, в последний момент, не заметил, что он сделал знак двум типам, высунувшимся в окно.

— Какой знак?

— Восемь. Пять пальцев на одной руке и три на другой.

— Номер моего купе…

— Им недоставало лишь этой детали. Все остальные инструкции были уже даны.

Меня охватило странное чувство: страха, смешанного с облегчением, слабости и гнева одновременно. Возможно, это был вкус предательства. В любом случае я знала, что у меня нет оснований считать себя преданной. Я сама обманула Мануэла, втершись к нему в доверие под видом обычной очаровательной портнихи, а он лишь попытался отплатить мне за это, не пачкая рук и не теряя своей элегантности. Обман за обман — по такому принципу все делалось в этой жизни.

Мы ехали по шоссе, преодолевая рытвины и ухабы, минуя спящие поселки, пустые деревни и заброшенные поля. Единственный свет, который мы видели за многие километры дороги, излучали фары нашего автомобиля, пробиравшегося вперед в кромешной тьме, потому что не было даже луны. Маркус предполагал, что люди да Силвы не останутся на станции и найдут какой-нибудь способ продолжить преследование, поэтому вел машину, не сбавляя скорости, словно те два мерзких субъекта все еще висели у нас на хвосте.

— Вряд ли они рискнут отравиться за нами в Испанию: для них это неизвестная территория и непонятные правила игры, в которую они ввязались, — однако до пересечения границы нужно быть начеку.

По логике вещей Маркус должен был задать мне вопрос о причинах, заставивших да Силву убрать меня с такой гнусной циничностью после всех его любезностей во время моего пребывания в Лиссабоне. Маркус видел, как мы ужинали и танцевали в казино, знал, что я каждый день ездила на его машине и мне доставляли от него подарки в гостиницу. Возможно, он ждал, что я сама расскажу о своих отношениях с да Силвой, объясню, почему он дал своим людям такое зловещее задание, когда я вот-вот должна была покинуть его страну и его жизнь, однако я не проронила ни слова.

Маркус, внимательно следя за дорогой, высказывал различные соображения в надежде получить от меня какие-либо добавления.

— Да Силва, — говорил он, — открыл тебе двери своего дома и позволил стать свидетельницей произошедшего там вчера вечером — чего-то окутанного для меня тайной.

Я молчала.

— И ты, похоже, не намерена об этом говорить.

Действительно, так все и было.

— И теперь он уверен, что ты не простая иностранная модистка, случайно появившаяся в его жизни, а кем-то подослана. Считает, что ты подобралась к нему, чтобы что-то разнюхать, и после доноса Гамбоа ошибочно принял тебя за моего человека. В любом случае ему нужно заткнуть тебе рот. И по возможности навсегда.

Я по-прежнему безмолвствовала, предпочитая скрывать свои мысли за притворным непониманием. Однако в конце концов мое молчание стало невыносимым для нас обоих.

— Спасибо, что защитил меня, Маркус, — пробормотала я.

Мне не удалось его обмануть. Ни обмануть, ни смягчить, ни тронуть фальшивым простодушием.

— С кем ты связана, Сира? — медленно произнес он, не отрывая глаз от шоссе.

Я повернула голову и посмотрела на его профиль в полумраке. Заостренный нос, мужественная челюсть, та же решительность, та же уверенность, что и раньше. Он казался тем же человеком, которого я знала некогда в Тетуане. Да, казался…

— А с кем связан ты, Маркус?

В этот момент на заднем сиденье нашей машины, прямо за нами, расположился еще один невидимый пассажир: недоверие.

Мы пересекли границу уже за полночь. Маркус предъявил свой британский паспорт, а я — свой марокканский. Я заметила, что он обратил на него внимание, но ничего не спросил по этому поводу. Людей да Силвы не было видно — лишь пара сонных полицейских, не имевших ни малейшего желания терять с нами время.

— Что ж, может, стоит где-то остановиться и поспать — мы ведь уже в Испании и знаем, что нас никто не преследовал и не опередил. Завтра я могу сесть на поезд, а ты — вернуться в Лиссабон, — предложил Маркус.

— Лучше поскорее попасть в Мадрид, — сквозь зубы ответила я.

Мы продолжили путь по пустынной дороге, погруженные каждый в свои мысли. Недоверие принесло с собой подозрительность, а та вызвала молчание — напряженное и неловкое, полное мучительных сомнений. Несправедливое с моей стороны молчание. Маркус только что вытащил меня из худшей переделки в моей жизни и теперь должен был вести машину ночь напролет, чтобы доставить по назначению целой и невредимой, а я платила ему неискренностью, отказываясь что-либо прояснить и развеять сомнения. Но я просто не могла ничего ему рассказать. Не должна была этого делать, мне следовало сначала разобраться с подозрениями, появившимися после ночного разговора с Розалиндой. Хотя, возможно, и стоило слегка приподнять завесу, обронить несколько слов о вчерашнем вечере, дать немного информации. Это было выгодно нам обоим: Маркус мог, хотя бы частично, удовлетворить свое любопытство, а я — подготовить почву для того, чтобы подтвердить потом свои догадки.

Позади уже остались Бадахос и Мерида. Мы не проронили ни слова, после того как миновали пропускной пункт на границе, и взаимное недоверие сопровождало нас по бесконечным шоссе и римским мостам.

— Ты помнишь Бернхардта, Маркус?

Мне показалось, что мускулы его рук напряглись, а пальцы сильнее стиснули руль.

— Да, конечно же, помню.

Темный салон машины внезапно наполнился образами и запахами того дня, после которого все между нами изменилось. Летний марокканский вечер, мой дом на Сиди-Мандри, журналист, ждущий меня под балконом. Многолюдные улицы Тетуана, сады Верховного комиссариата, оркестр халифа, бодро игравший гимны, кусты жасмина и апельсиновые деревья, галуны и военная форма. Бейгбедер, с энтузиазмом исполнявший свои обязанности радушного хозяина и не знавший еще, что наступит время, когда человек, в честь которого он давал прием, низвергнет его одним взмахом руки и выбросит, как балласт, за борт. Группа немцев, собравшихся вокруг гостя с кошачьими глазами, и просьба моего спутника раздобыть для него тайную информацию. Другое время, другая страна, но все, в сущности, почти то же. Почти.

— Вчера он был на ужине на вилле да Силвы. Потом они проговорили далеко за полночь.

Я знала, что Маркус хочет узнать больше, но вынужден себя сдерживать: ему требовались факты и подробности, однако он не решался меня расспрашивать, поскольку не совсем доверял. Милая Сира в действительности тоже стала другой.

В конце концов Маркус не выдержал:

— Ты слышала, о чем они говорили?

— Нет, абсолютно ничего. А у тебя есть какие-нибудь предположения, что может их связывать?

— Ни малейших.

Я лгала, и он это знал. Он лгал, и я это знала. И ни один из нас не собирался пока открывать карты, но упомянутая мной небольшая деталь вчерашнего вечера помогла несколько ослабить натянутость. Возможно, потому, что воскресила в памяти прошлое, в котором не было столько фальши, и это заставило нас вспомнить, что оставалось еще нечто соединяющее нас, несмотря на ложь и недоверие.

Я старалась сосредоточить взгляд на дороге и взбодриться, но напряжение последних дней, несколько бессонных ночей и только что пережитые потрясения совершенно лишили меня сил, и мной завладела непреодолимая слабость. Слишком долго мне пришлось ходить по канату без страховки.

— Хочешь спать? — спросил Маркус. — Можешь прилечь мне на плечо.

Я обхватила его правую руку и прильнула к нему, чтобы было теплее.

— Поспи. Осталось немного, — прошептал он.

Я начала проваливаться в темный бурлящий колодец, где меня ожидали сцены недавних событий, искаженные причудливым зеркалом сна. Преследователи, размахивающие навахами, долгий и влажный поцелуй змеи, жены владельцев вольфрамовых рудников, танцующие на столе, да Силва, показывающий что-то знаками, плачущий Гамбоа и мы с Маркусом, бегущие в темноте по улицам медины в Тетуане.

Не знаю, сколько времени прошло до того момента, когда я очнулась.

— Просыпайся, Сира. Мы уже в Мадриде. Куда тебя отвезти?

Его голос, прозвучавший над ухом, разрушил мой сон, и я начала постепенно возвращаться к реальности. Я обнаружила, что по-прежнему сижу, прижавшись к Маркусу и обхватив его руку. Оторваться и поднять одеревеневшее тело было нелегкой задачей. Я медленно сделала это: шея онемела, и затекли мышцы. Плечо Маркуса, должно быть, тоже болело, но он не показал этого. Я молча посмотрела в окно, пытаясь пригладить волосы. Над Мадридом занимался рассвет, но на улицах еще горели фонари. Немногочисленные, одинокие, грустные. Мне вспомнился Лиссабон с его роскошным ночным освещением. В обнищавшей Испании об этом можно было только мечтать: ночами здесь царила почти полная темнота.

— Который час? — наконец спросила я.

— Почти семь. Ты довольно долго спала.

— А ты, наверное, совсем без сил, — сонно заметила я.

Я назвала Маркусу свой адрес и попросила остановить машину на противоположной стороне дороги, в нескольких метрах. Было уже почти светло, и на улице появились первые пешеходы — разносчики газет, служанки, продавцы и официанты.

— И что ты собираешься сейчас делать? — спросила я, глядя через стекло на проходивших мимо людей.

— Для начала — снять номер в «Паласе». Потом немного посплю, отдам в чистку свой костюм и куплю себе новую рубашку. Я весь перемазался углем, когда прыгал на пути.

— Но ты достал мой альбом…

— Не знаю, стоило ли ради этого рисковать: ты ведь так и не сказала, что там такое.

Я пропустила эти слова мимо ушей.

— А когда приведешь себя в порядок, чем займешься?

Я говорила, не глядя на Маркуса и продолжая смотреть в окно в ожидании подходящего момента для следующего шага.

— Поеду в головной офис своей компании, — ответил Маркус. — Он находится здесь, в Мадриде.

— И исчезнешь так же быстро, как тогда в Марокко? — спросила я, не переставая следить взглядом за утренним движением на улице.

Он ответил со слабой улыбкой:

— Пока не знаю.

В этот момент из моего подъезда вышел консьерж, отправившийся в молочный магазин. Путь был свободен.

— На тот случай если ты снова решишь испариться, я приглашаю тебя на завтрак, — сказала я, быстро распахивая дверцу автомобиля.

Маркус схватил меня за руку, пытаясь задержать.

— Только если ты скажешь мне, в чем замешана.

— Только когда узнаю, кто ты на самом деле.

Мы поднялись по лестнице, держась за руки и мечтая о долгожданном отдыхе. Грязные и измученные, но живые.

66

Еще не открыв глаза, я поняла, что Маркуса уже нет. От его присутствия в моем доме и моей постели не осталось и следа. Ни одной забытой вещи, ни записки — только ощущение, что он был со мной. Однако я знала: он непременно вернется. Рано или поздно, в самый неожиданный момент, он должен появиться вновь.

Я бы с удовольствием полежала еще. Всего лишь час или полчаса — этого бы хватило, чтобы спокойно восстановить в памяти произошедшее за последние дни и особенно в последнюю ночь, все, что довелось пережить, понять, почувствовать. Мне хотелось задержаться в постели и вспомнить каждую секунду последних часов, но я не могла себе это позволить. Следовало снова браться за работу: меня ждало множество обязанностей, и я должна была действовать. Поэтому приняла душ и занялась своими делами. В субботу мои помощницы и донья Мануэла не пришли в ателье, но в мастерской все на виду, чтобы получить представление о работе в мое отсутствие. Как я убедилась, здесь был полный порядок: на манекенах висели сшитые вещи, в тетради были записаны мерки, на столах лежали выкроенные детали, обрезки и сообщения, сделанные острым почерком, о тех, кто приходил в ателье, звонил и какие проблемы следовало решить. Однако на все это времени у меня не было.

Салон «Эмбасси» был забит до отказа, но я надеялась, что Хиллгарт увидел, как я уронила сумку, едва войдя в дверь. Я сделала это спокойно, почти дерзко. Три галантных спины тотчас согнулись, чтобы поднять ее. Это удалось высокому немецкому офицеру в форме, который в тот самый момент собирался выйти на улицу. Я поблагодарила его лучшей из улыбок, одновременно пытаясь понять, заметил ли Хиллгарт мое появление. Он сидел за столиком в глубине зала, как всегда, не один. Убедившись, что он уловил мое сообщение — необходима срочная встреча, — я кинула взгляд на часы и изобразила удивление, словно вспомнив о назначенном на это время свидании в другом месте. Я вернулась домой около двух, а в три пятнадцать мне принесли коробку конфет. От Хиллгарта действительно не ускользнул поданный мной сигнал. Он ждал меня в половине пятого, на прежнем месте — в консультации доктора Рико.

Все прошло как обычно. Я вошла в дом одна и ни с кем не столкнулась на лестнице. Та же медсестра открыла мне дверь и провела в кабинет.

— Добрый день, Сиди. Я рад вашему возвращению. Как ваша поездка? О «Лузитания экспресс» я слышал только хорошее.

Хиллгарт, в одном из своих безупречных костюмов, стоял у окна и, когда я вошла, приблизился, чтобы пожать мне руку.

— Добрый день, капитан. Поездка прошла отлично, спасибо; ездить в купе первого класса — одно удовольствие. Я хотела увидеться с вами как можно скорее, чтобы сообщить результаты моего пребывания в Лиссабоне.

— Благодарю за оперативность. Садитесь, пожалуйста. Сигарету?

Казалось, он вовсе не спешит узнать о моей работе. Срочность, с которой было начато это дело две недели назад, вдруг улетучилась словно по волшебству.

— Все прошло хорошо, и, как мне кажется, я достала очень интересные сведения. Вы были правы в своих предположениях: да Силва вел переговоры с немцами насчет поставок вольфрама. Окончательный договор между ними заключен в четверг ночью в его доме, в присутствии Йоханнеса Бернхардта.

— Отличная работа, Сиди. Эта информация будет нам очень полезна.

Он, казалось, ничуть не удивился. Не был ни впечатлен, ни признателен. Остался невозмутимым. Словно услышанное не являлось для него новостью.

— Похоже, вас не слишком удивило это известие, — заметила я. — Вы уже знаете об этом?

Хиллгарт зажег «Гравен А» и ответил, только выпустив первую струю дыма.

— Утром мы получили информацию об этой встрече да Силвы. Поскольку здесь оказался замешан Бернхардт, нет никаких сомнений, что переговоры шли о поставках вольфрама, и это подтверждает наши подозрения о предательстве да Силвы. Мы уже отправили в Лондон соответствующее донесение.

Меня охватило волнение, но я постаралась, чтобы голос звучал естественно. Мои догадки явно подтвердились, но следовало идти дальше.

— Надо же, какое совпадение, что вы именно сегодня получили сообщение. А я думала, что единственная выполняю это задание.

— Сегодня утром внезапно объявился наш агент, работающий в Португалии. Его появление стало для нас полной неожиданностью: он выехал вчера вечером на машине из Лиссабона.

— И этот агент присутствовал на встрече Бернхардта с да Силвой? — притворно удивилась я.

— Он лично — нет, но свидетелем этого был человек, которому он безоговорочно доверяет.

Я едва удержалась от смеха. Так, значит, их агент получил информацию о Бернхардте от человека, которому безоговорочно доверяет. Что ж, по крайней мере звучит лестно.

— Фигура Бернхардта представляет для нас большой интерес, — продолжал Хиллгарт, не догадываясь о моих мыслях. — Как я рассказывал вам в Танжере, он стоит во главе «Софиндус», корпорации, ведущей предпринимательскую деятельность в Испании в интересах Третьего рейха. Сведения о переговорах Бернхардта с да Силвой в Португалии очень важны для нас, потому что…

— Простите, капитан, — прервала я. — Позвольте задать вам вопрос. Человек, проинформировавший вас о встрече Бернхардта и да Силвы, — это кто-то из УСО, один из ваших новых агентов вроде меня?

Хиллгарт тщательно затушил сигарету, прежде чем ответить, и поднял на меня глаза.

— Почему вы спрашиваете?

Я изобразила самую невинную улыбку, на какую только была способна в своем притворстве, и пожала плечами:

— Просто так. Но такое удивительное совпадение, что мы оба объявились с одинаковой информацией в один и тот же день, кажется мне забавным.

— Что ж, мне жаль разочаровывать вас, но этот человек не из новых агентов, завербованных УСО во время войны. Информация поступила к нам от одного из сотрудников СРС, нашей Секретной разведывательной службы. У нас нет оснований в нем сомневаться, это очень надежный и опытный человек. Агент высшего класса.

По моей спине пробежала дрожь. Все сходилось, детали головоломки наконец соединились друг с другом. Услышанное лишь подтвердило мои догадки, но, несмотря на готовность к такому открытию, обрушилось на меня, словно порыв холодного ветра. Однако было некогда предаваться чувствам, следовало идти дальше, чтобы доказать Хиллгарту: новички тоже способны проявить себя, выполняя порученное задание.

— А ваш сотрудник СРС представил вам еще какую-нибудь информацию? — устремила я на него пристальный взгляд.

— Нет, к сожалению, он не смог сообщить конкретных деталей, но…

Я не дала ему закончить фразу.

— Ваш агент не рассказал, где и как состоялись переговоры, не назвал вам имен и фамилий тех, кто при этом присутствовал? Не проинформировал вас об условиях сделки, объемах предполагаемой добычи вольфрама, цене за тонну, способах оплаты и уловках для уклонения от экспортных пошлин? Не сообщил, что они собираются резко прекратить поставки англичанам меньше чем через две недели? Не сказал, что да Силва не только сам вас предал, но и привлек на свою сторону владельцев крупнейших месторождений Бейры, чтобы в союзе с ними добиться выгодных контрактов с немцами.

Взгляд военно-морского атташе из-под густых бровей сделался стальным, и голос прозвучал надтреснуто.

— Как вам удалось все это узнать, Сиди?

Я с гордостью посмотрела ему в глаза. Меня заставили идти по краю пропасти больше десяти дней, и я сумела достичь конца не сорвавшись; теперь пришло время предъявить результаты этого непростого пути.

— Хорошая модистка всегда выполняет свою работу.

Во время разговора я скромно держала альбом с выкройками на коленях. Его обложка была наполовину оторвана, некоторые страницы смяты и перепачканы грязью, ярко свидетельствуя о перипетиях, через которые он прошел, покинув шкаф моего номера в гостинице Эшторила. Наконец я положила альбом на стол, накрыв его ладонями.

— Здесь подробно записаны все детали переговоров, состоявшихся в тот вечер. Об этом альбоме агент СРС вам не рассказывал?

Человек, снова вихрем ворвавшийся в мою жизнь, являлся, несомненно, бывалым агентом секретной службы его величества, но в темном деле с вольфрамом мне удалось его превзойти.

67

Я покинула место тайной встречи, охваченная странным чувством. Это было что-то новое для меня, в чем я не могла еще разобраться. Я медленно шагала по улицам, пытаясь найти название для столь непривычного ощущения: у меня не было даже желания проверять, нет ли за мной слежки, и меня не волновало, что я в любой момент могла столкнуться с кем-то нежелательным. Никакие внешние признаки не отличали меня от той женщины, которая несколько часов назад прошла по этим улицам в другом направлении: на мне был тот же костюм, на ногах — те же туфли. Никто из видевших меня идущей туда и обратно не заметил бы во мне никаких изменений — за исключением лишь того, что со мной уже не было альбома. Но сама я понимала, что произошло. Так же как и Хиллгарт, конечно. Мы оба знали: этим майским вечером случилось нечто вызвавшее радикальные и необратимые изменения.

Хотя капитан был сдержан в словах, его поведение дало мне понять, что доставленные мной сообщения содержат целый арсенал чрезвычайно ценной информации, которой предстояло незамедлительно отправиться в Лондон для тщательного анализа. Эти сведения должны были поднять тревогу, заставить пересмотреть некоторые связи и изменить направление множества операций. И вместе с этим я почувствовала, что отношение ко мне военно-морского атташе тоже кардинально изменилось: неопытная в делах шпионажа, но подающая надежды модистка, на которую он сделал рискованную ставку, в мгновение ока превратилась в человека, способного решать самые запутанные задачи с дерзостью и эффективностью профессионала. Возможно, мне не хватало навыков и специальных знаний и я принадлежала к другому миру по своему происхождению и языку, однако намного превзошла своей работой его ожидания, и это помогло мне вырасти в глазах Хиллгарта и завоевать новое место.

Не радость переполняла меня, когда я возвращалась домой с последними лучами солнца. Не энтузиазм, не волнение. Наверное, мое чувство правильнее назвать гордостью. В первый раз за долгое время — возможно, впервые за всю мою жизнь — я гордилась собой. Своими возможностями и стойкостью, умением сделать гораздо больше, чем от меня ждали. Изменить к лучшему этот безумный мир. Я испытывала гордость за то, каким человеком стала.

Конечно, Хиллгарт отчасти помог мне в этом, поставив в условия, вынудившие меня совершить, казалось бы, невозможное. И конечно, Маркус спас мне жизнь, заставив вовремя сойти с поезда: без его помощи мне скорее всего не привелось бы похвастаться результатами своей работы. Да, все это так. Но не последнюю роль сыграли и мои собственные смелость и упорство. Все мои страхи, бессонные ночи и риски оказались не напрасными: я не только раздобыла важную информацию, но и доказала себе самой и тем, кто меня окружал, на что способна.

И тогда, осознав все это, я поняла, что больше не желаю двигаться вслепую, подчиняясь воле других людей. Хиллгарту пришло в голову отправить меня в Лиссабон, Мануэл да Силва хотел покончить со мной, а Маркус Логан решил прийти мне на помощь. Я переходила от одного к другому, как жалкая марионетка: с благими или злыми намерениями, все они манипулировали мной, словно пешкой на шахматной доске. Никто из них не был откровенен, не раскрывал свои карты: пришло время потребовать самостоятельности. Я сама могла управлять своей жизнью, выбирать дорогу и решать, как и с кем идти по ней. Впереди меня ждали препятствия и ошибки, осколки, камни и черные грязные лужи. Мое будущее не обещало быть безмятежным — в этом я нисколько не сомневалась. Однако не хотела двигаться вперед, не зная, что меня ждет и с какими рисками придется столкнуться, просыпаясь каждое утро. Я желала стать наконец хозяйкой своей жизни.

Эти три человека — Маркус Логан, Мануэл да Силва и Алан Хиллгарт — каждый по-своему и, вероятно, даже не подозревая об этом, помогли мне вырасти всего за несколько дней. Или, возможно, я уже давно понемногу росла и до сего момента просто не осознавала этого. Скорее всего с да Силвой мне никогда больше не суждено встретиться; Хиллгарт и Маркус, напротив, должны были надолго задержаться в моей жизни, я в этом не сомневалась. И мне бы хотелось, чтобы один из них оставался таким же близким, каким был для меня этим утром, и между нами сохранилась та нежность, воспоминания о которой все еще вызывали во мне трепет. Однако сначала требовалось обозначить границы. Ясно. Отчетливо. Подобно тому как расставляют межевые знаки или проводят по земле черту.

Вернувшись домой, я обнаружила на полу конверт, просунутый кем-то под дверь. На нем был штамп отеля «Палас», а внутри — карточка с написанными от руки строчками.

«Я возвращаюсь в Лиссабон. Уезжаю послезавтра. Жди меня».

Разумеется, я буду ждать. Чтобы организовать, где и как, мне потребовалась всего пара часов.

В тот вечер я снова, без малейших угрызений совести, пренебрегла указаниями, полученными от своего руководства. Во время нашего разговора, продолжавшегося более трех часов, закончив подробный рассказ о встрече на вилле да Силвы, я спросила Хиллгарта насчет списков, о которых он поставил меня в известность после инцидента на ипподроме.

— Пока все остается по-прежнему — на сегодняшний день, насколько нам известно, нет никаких изменений.

Это означало, что мой отец числился среди приверженцев англичан, а я — на стороне немцев. Это было досадно, потому что настал момент, когда нашим путям предстояло пересечься.

Я явилась к нему без предупреждения. Стоило мне войти в подъезд, и призраки прошлого неистово всколыхнулись, напомнив, как мы с мамой, охваченные волнением, поднимались по этой лестнице. К счастью, эти призраки быстро исчезли, а следом за ними улетучились и печальные воспоминания.

Дверь мне открыла служанка, не имевшая ничего общего со старой Сервандой.

— Мне нужно немедленно увидеть сеньора Альварадо. Это срочно. Он дома?

Служанка кивнула, смущенная моим натиском.

— В библиотеке?

— Да, но…

Прежде чем она успела закончить фразу, я была уже в квартире.

— Докладывать нет необходимости, спасибо.

Отец обрадовался моему появлению — намного больше, чем я могла себе представить. Перед отъездом в Португалию я отправила ему короткую записку, предупредив о поездке, но это не избавило его от волнения. Все, вероятно, показалось ему слишком поспешным, тем более после странного обморока на ипподроме. Поэтому мое возвращение его успокоило.

Библиотека совсем не изменилась. Разве что стало больше книг и бумаг, сваленных в кучу газет, писем, журналов. Все остальное было таким же, как в день нашей встречи с отцом несколько лет назад: первый и последний раз, когда мы собрались все вместе, втроем. Той далекой осенью я пришла в этот дом взволнованная и неуверенная, словно ребенок, скованная и смущенная неизвестностью. Спустя почти шесть лет все было по-другому, и я чувствовала в себе решительность. Я завоевала ее на пути трудностей и ошибок, стремлений и испытаний, отныне она неразрывно была связана со мной, как шрам на коже, и ничто уже не могло ее поколебать. Какие бы ураганы ни пронеслись надо мной, каким бы тяжелым ни было будущее, я знала: у меня хватит сил, чтобы бороться и выстоять.

— Я хочу попросить тебя об одной услуге, Гонсало.

— Все, что угодно.

— Ужин на пятерых человек. Небольшая вечеринка. Здесь, у тебя дома, во вторник вечером. Ты, я и еще трое гостей. Двух из них ты пригласишь сам, не ставя в известность, что я имею к этому отношение. Тебе не сложно будет это сделать, поскольку это твои знакомые.

— А третий?

— Третьим я займусь сама.

Отец согласился без вопросов и возражений. Несмотря на мое странное поведение, неожиданные исчезновения и фальшивое имя, он, казалось, безоговорочно мне доверял.

— В котором часу? — просто спросил он.

— Я приду в середине дня, ближе к вечеру. А гость, с которым ты еще не знаком, явится в шесть; мне нужно поговорить с ним, прежде чем прибудут другие. Можно нам встретиться здесь, в библиотеке?

— Она в полном твоем распоряжении.

— Отлично. А двух остальных, пожалуйста, пригласи к восьми. И вот еще что: ты не против, если они узнают, что я твоя дочь? Это останется между нами пятерыми.

Отец несколько секунд медлил с ответом, и мне почудился в его глазах какой-то новый блеск.

— Сочту за честь — ты моя гордость.

Мы поговорили еще некоторое время — о Лиссабоне, Мадриде, о том о сем, ни разу не выйдя за определенные рамки. Однако когда я уже собиралась уходить, его сдержанность на секунду дала слабину.

— Я знаю, что не имею права вмешиваться в твою жизнь теперь, Сира, но…

Я повернулась и обняла его.

— Спасибо тебе. Во вторник ты все узнаешь.

68

Маркус явился в назначенный час. Я оставила для него сообщение в отеле. Ему было неизвестно, кому принадлежит дом, куда он получил приглашение: он знал только, что там его буду ждать я. И я действительно ждала его там, в ослепительном, до пят, платье из красного шелкового крепа. С безупречным макияжем, открытой высокой шеей и темными волосами, собранными в узел на затылке. Я, как никогда, тщательно подготовилась к встрече.

Маркус явился в безукоризненном смокинге, с туго накрахмаленным пластроном сорочки — неотразимый и таинственный, закаленный своей рискованной жизнью, о которой до недавнего времени я и не подозревала. Я сама вышла открыть ему, как только он позвонил в дверь. Мы поздоровались, с трудом сдерживая чувства, охватившие нас, когда мы вновь оказались рядом после его стремительного исчезновения.

— Хочу познакомить тебя с одним человеком.

Взяв под руку, я провела Маркуса в гостиную.

— Познакомься, Маркус, это Гонсало Альварадо. Я пригласила тебя в его дом, потому что ты должен узнать, кто он для меня. И я хочу, чтобы он тоже узнал, кто ты. Он имеет право знать о нас все.

Они вежливо поприветствовали друг друга, Гонсало предложил нам выпить, и несколько минут мы вели ничего не значащую беседу, пока появившаяся в дверях служанка не позвала хозяина к телефону.

Мы остались вдвоем, на первый взгляд — идеальная пара. Маркус наклонился ко мне и прошептал на ухо:

— Мы можем поговорить где-нибудь наедине?

— Конечно. Пойдем.

Я провела его в библиотеку. На стене за письменным столом по-прежнему висел величественный портрет доньи Карлоты, с красовавшейся на голове бриллиантовой тиарой, когда-то доставшейся мне, а потом утраченной навсегда.

— Кто этот человек, с которым ты нас познакомила, почему он должен знать обо мне? Зачем ты все это устроила, Сира? — хмуро спросил Маркус, когда мы оказались там, где нас никто не мог слышать.

— Специально для тебя, — произнесла я, устраиваясь в одном из кресел. Я закинула ногу на ногу и положила правую руку на спинку, чувствуя себя абсолютной хозяйкой ситуации, словно всю жизнь устраивала подобные западни. — Хочу убедиться, стоит ли тебе оставаться в моей жизни или нам не нужно больше видеться.

Мои слова пришлись ему не по душе.

— Это какой-то абсурд; думаю, мне лучше уйти…

— Так быстро сдаешься? Всего три дня назад ты, казалось, готов был за меня бороться. Уверял, будто теперь не остановишься ни перед каким препятствием, говорил, что однажды уже потерял меня и не допустишь этого вновь. Неужели твои чувства так быстро остыли? Или тогда ты мне просто лгал?

Маркус, все еще стоявший поодаль, напряженный и холодный, молча смотрел на меня.

— Чего ты от меня хочешь, Сира? — наконец спросил он.

— Проясни мне кое-что из своего прошлого. А в обмен на это узнаешь все, что должен знать о моем настоящем. И, кроме того, получишь награду.

— Что тебя интересует в моем прошлом?

— Расскажи мне, с какой целью ты приезжал в Марокко. А знаешь, какой может быть твоя награда?

Маркус ничего не ответил.

— Твоя награда — это я. Если твой ответ меня удовлетворит, я останусь с тобой. Если нет — ты потеряешь меня навсегда. Выбирай.

Он снова некоторое время молчал, потом медленно подошел ко мне.

— Для чего ты выясняешь, зачем я тогда приезжал в Марокко, какое это имеет значение?

— Однажды, много лет назад, я открыла свое сердце мужчине, который слишком поздно показал свое истинное лицо, и мне стоило потом огромных усилий залечить раны, оставшиеся в душе по его вине. Я не хочу, чтобы с тобой у меня произошло то же самое. Не хочу больше лжи и недомолвок. Не хочу, чтобы мужчина распоряжался мной по своему усмотрению, неожиданно исчезая и появляясь — пусть даже спасая мне жизнь. Поэтому открой мне карты, Маркус. Некоторые из них мне уже известны: я знаю, на кого ты работаешь, и это далеко не бизнес, да и раньше ты занимался вовсе не журналистикой. Но пока в твоей истории еще много темных пятен, которые нужно прояснить.

Маркус, все еще с бокалом в руке, уселся на подлокотник дивана, положив ногу на ногу. Он держал спину прямо, и лицо его напряглось.

— Хорошо, — сказал он через несколько секунд. — Я готов тебе все рассказать. При условии, что и ты будешь со мной откровенна. Во всем, абсолютно во всем.

— После твоего рассказа — да, обещаю.

— В таком случае скажи, что тебе уже обо мне известно.

— Ты сотрудник британской разведывательной службы. СРС, МИ-6 — или как ты предпочитаешь ее называть.

На лице Маркуса не появилось ни тени удивления: должно быть, в свое время его хорошо научили скрывать свои эмоции и чувства. Чего нельзя было сказать обо мне. Меня ничему не учили, не готовили, не защищали: просто бросили, голой и безоружной, в мир голодных волков. Однако мало-помалу я все постигла. Самостоятельно и с большим трудом, спотыкаясь, падая и поднимаясь, начиная сначала и не останавливаясь. С каждым шагом все увереннее. С высоко поднятой головой и глядя вперед.

— Не знаю, каким образом ты получила эту информацию, — сдержанно произнес Маркус. — В любом случае это не имеет значения: полагаю, это надежный источник и нет смысла отрицать очевидное.

— Но мне нужно узнать еще кое-что.

— С чего я должен начать?

— С того момента, когда мы познакомились, например. С настоящих причин твоего приезда в Марокко.

— Хорошо. Главная причина состояла в том, что в Лондоне имели очень мало сведений о происходящем в протекторате, и некоторые источники сообщали, будто немцы с одобрения испанских властей все больше активизируются. Наша разведка располагала крайне скудной информацией о верховном комиссаре Бейгбедере: он не был известным военным, и мы не знали, чем он дышит, какие у него планы и перспективы, и прежде всего отношение к немцам, которые, по доходившим до нас сведениям, чувствовали себя совершенно вольготно на вверенной ему территории.

— И что тебе удалось выяснить?

— Как мы и предполагали, немцы действительно были в привилегированном положении и делали все, что хотели, — иногда с его разрешения, иногда — без. Ты сама отчасти помогла мне добыть эту информацию.

Я оставила без внимания последнее замечание Маркуса и спросила:

— А что насчет Бейгбедера?

— О нем я узнал то, что и тебе прекрасно известно. Это умный, интересный и довольно своеобразный человек.

— А почему в Марокко отправили именно тебя — ведь ты был в плачевном состоянии?

— До нас дошли сведения о Розалинде Фокс, нашей соотечественнице, имевшей любовную связь с верховным комиссаром: настоящий подарок, возможность, которую нельзя упускать, — однако было слишком рискованно действовать напрямую: Розалинда представляла для нас такую ценность, что мы не могли допустить провала, проведя непродуманную операцию. Нам следовало дождаться удобного момента. Поэтому, как только стало известно, что она ищет способ организовать эвакуацию матери своей подруги, наш механизм был приведен в действие. Мою кандидатуру сочли наиболее подходящей для выполнения этого задания, поскольку я знал в Мадриде человека, занимавшегося эвакуацией на побережье Средиземного моря. Я сам отправлял в Лондон подробную информацию обо всех шагах Ланса, поэтому моя история была признана достаточно правдоподобной, чтобы я мог появиться в Тетуане и подобраться поближе к Бейгбедеру в обмен за услугу, оказанную его любовнице. Однако имелась одна небольшая проблема: в те дни я лежал чуть живой в Королевской лондонской больнице, израненный и накачанный морфием.

— Но ты все же отважился взяться за это и в результате обманул нас всех и добился своей цели…

— Да, я добился намного большего, чем ожидал, — сказал Маркус, и его губы тронула легкая улыбка — первая за все время, проведенное нами в библиотеке. Мое сердце вздрогнуло от всколыхнувшихся чувств: наконец вернулся тот самый Маркус, по которому я так тосковала и которого хотела удержать рядом. — Это незабываемые для меня дни, — продолжал он. — После целого года, проведенного в охваченной войной Испании, Марокко показался мне настоящим раем. Я поправился и блестяще выполнил задание. И, помимо всего прочего, познакомился с тобой. Чего еще можно было желать?

— И каким образом ты выполнял свою работу?

— Почти каждую ночь посылал сообщения из своего номера в гостинице «Насьональ». У меня был с собой небольшой радиопередатчик, замаскированный на дне чемодана. Кроме того, я ежедневно писал зашифрованный отчет обо всем, что видел, слышал и делал, а потом передавал его связному в Танжере — продавцу из «Сакконе и Спид».

— И тебя никто ни разу не заподозрил?

— Ну разумеется, да. Бейгбедер вовсе не идиот, тебе это известно так же хорошо, как и мне. Мой номер обыскивали несколько раз, но, вероятно, присылали не самых опытных людей: им так ничего и не удалось обнаружить. У немцев тоже были какие-то подозрения, но и они ни в чем не смогли меня уличить. Я же, в свою очередь, старался не допустить промаха. Не контактировал ни с кем за пределами официальных кругов и избегал всего, что могло бы меня скомпрометировать. Мое поведение было безупречным, я появлялся только рядом с людьми, имевшими надежную репутацию, и все время оставался на виду. Так что внешне все выглядело абсолютно прозрачным. Какие-нибудь еще вопросы?

Он казался уже менее напряженным, более близким. Больше походившим на того Маркуса, каким был для меня всегда.

— Почему ты уехал так неожиданно? Даже не предупредил меня: просто явился однажды утром ко мне домой, сообщил, что моя мама уже в пути, и больше я тебя не видела.

— Я получил срочное распоряжение немедленно покинуть протекторат. Немцев становилось все больше, и появилась информация, что меня кто-то серьезно подозревает. Тем не менее я все же отсрочил свой отъезд на несколько дней, хотя и рисковал быть разоблаченным.

— Почему?

— Не хотел уезжать, не убедившись, что эвакуация твоей мамы идет как запланировано. Я ведь обещал тебе, что все будет в порядке. Больше всего на свете мне хотелось тогда остаться с тобой, но это было невозможно: я выполнил свою работу, и пришло время уехать. К тому же это был не лучший момент и для тебя. Тогда ты еще не оправилась до конца после предательства и не была готова довериться другому мужчине — тем более вынужденному вскоре покинуть тебя, ничего толком не объяснив. Вот и все, дорогая Сира. Я рассказал все. Эту историю ты хотела услышать? Тебя устраивает эта версия?

— Устраивает, — сказала я, поднимаясь и направляясь к Маркусу.

— Так, значит, я заработал свою награду?

Я ничего не ответила. Просто подошла к нему, села на колени и наклонилась к уху. Моя припудренная щека коснулась свежевыбритой кожи, а губы, покрытые блестящей помадой, зашептали в нескольких миллиметрах от его мочки. Я заметила, как он напрягся, почувствовав мою близость.

— Да, ты заработал свою награду. Только я могу оказаться отравленным подарком.

— Возможно. Так что теперь моя очередь узнать кое-что о тебе. Я оставил тебя в Тетуане молодой простодушной модисткой, а спустя годы встретил в Лиссабоне настоящей дамой, в компании совершенно неподходящего человека. И хотел бы узнать, что произошло с тобой за это время.

— Сейчас ты все узнаешь. И чтобы у тебя не осталось никаких сомнений, услышишь это от другого человека, с которым, я думаю, хорошо знаком. Пойдем со мной.

Обнявшись, мы прошли по коридору в гостиную. Издалека я уловила громкий голос отца и снова вспомнила день нашего знакомства. Сколько перемен произошло с тех пор в моей жизни. Сколько раз мне доводилось тонуть и удавалось выплывать. Но все это осталось уже в прошлом, и миновали те дни, когда приходилось оглядываться назад. Теперь предстояло сконцентрироваться на настоящем. Встретиться с ним лицом к лицу и подумать о будущем.

Я решила, что двое других гостей уже прибыли и все шло как задумано. Дойдя до гостиной, мы с Маркусом отстранились друг от друга, хотя продолжали держаться за руки. И вот перед нами предстали те, кто дожидался нас в компании моего отца. Я улыбнулась. Между тем на лице Маркуса не появилось даже намека на улыбку.

— Добрый вечер, сеньора Хиллгарт, добрый вечер, капитан. Очень рада вас видеть, — произнесла я, прервав разговор, который они вели.

В комнате повисла тяжелая тишина. Тяжелая и напряженная, словно заряженная электричеством.

— Добрый вечер, сеньорита, — ответил Хиллгарт через несколько секунд, показавшихся нам вечностью. Голос его звучал так, будто доносился откуда-то из пещеры. Темной и холодной пещеры, где начальник британской секретной службы в Испании, всегда все знавший или обязанный предвидеть, передвигался теперь на ощупь. — Добрый вечер, Логан, — добавил он чуть погодя. Его жена, на этот раз без маски на лице, как в салоне красоты, была так поражена, увидев нас вместе, что даже не сумела ответить на мое приветствие. — Я думал, вы уже вернулись в Лиссабон, — продолжал военно-морской атташе, обращаясь к Маркусу, и, опять выдержав бесконечно долгую паузу, добавил: — Не знал, что вы, оказывается, знакомы.

Я заметила, что Маркус собрался заговорить, но не позволила ему это сделать, стиснув ладонь, и он меня понял. Однако я не взглянула на его лицо: меня не интересовало, разделял ли он замешательство Хиллгарта и как отреагировал, увидев этих людей, сидящих в гостиной. Об этом мы могли поговорить и позже, когда все успокоится. Я не сомневалась, что у нас будет для этого достаточно времени.

В огромных светлых глазах жены Хиллгарта я заметила невероятную растерянность. Ведь именно она, полностью посвященная в дела мужа, инструктировала меня насчет моего задания в Португалии. Вероятно, оба в этот момент пытались поспешно связать все концы, которые мне удалось соединить во время последней встречи с капитаном. Да Силва и Лиссабон, неожиданное появление Маркуса в Мадриде, одинаковая информация, принесенная нами с разницей в несколько часов. Все это, очевидно, не являлось простой случайностью. Как они сразу этого не заметили?

— Мы с агентом Логаном знакомы уже много лет, капитан, но довольно долго не виделись и сейчас пытаемся посвятить друг друга в то, чем каждый из нас занимается, — объяснила я. — Я уже в курсе некоторых обстоятельств его жизни — вы сами недавно помогли мне в этом. И подумала, что, возможно, вы не откажетесь и его проинформировать о моих делах. А заодно об этом мог бы узнать и мой отец. Ах, простите! Забыла вам сообщить: Гонсало Альварадо мой отец. Не беспокойтесь, мы постараемся, чтобы нас как можно реже видели вместе на людях, но поймите, что для меня абсолютно невозможно порвать с ним отношения.

Хиллгарт молча смотрел на нас каменным взглядом из-под густых бровей.

Я представила, как потрясен Гонсало — возможно, так же сильно, как и Маркус, — но ни один из них не произнес ни звука. Они оба, так же как и я, просто ждали, пока Хиллгарт переварит мою дерзость. Его жена, в смятении, решила достать сигарету и открыла портсигар нервными пальцами. Прошло несколько секунд неловкого молчания, во время которого слышалось лишь щелканье зажигалки. Наконец военно-морской атташе заговорил:

— Полагаю, если я все не разъясню, вы в любом случае сделаете это сами…

— Боюсь, у меня нет другого выхода, — сказала я, одарив его лучшей из своих улыбок. Это была моя новая улыбка — широкая, уверенная и слегка вызывающая.

Тишину нарушил лишь стук льда о стекло бокала, из которого Хиллгарт отхлебнул виски. Его жена, скрывая замешательство, снова сильно затянулась «Гравен А».

— Думаю, это справедливая цена, которую мы должны заплатить за все то, что вы привезли нам из Лиссабона, — наконец произнес капитан.

69

То, что я получила на этот раз, не было безликим букетом роз, который обычно посылал мне Хиллгарт, желая передать сообщение, зашифрованное черточками на ленте. Это не были экзотические цветы, присланные мне Мануэлом да Силвой незадолго до решения убить меня. В тот вечер Маркус принес мне нечто маленькое и почти незначительное: едва распустившийся бутон, сорванный, должно быть, с розового куста, чудесным образом выросшего у ограды весной, пришедшей на смену жуткой зиме. Это был крошечный, довольно чахлый цветок, полный достоинства в своей простоте и непритязательности.

Я не ждала и в то же время ждала Маркуса. Несколько часов назад он ушел из дома моего отца вместе с Хиллгартом: военно-морской атташе попросил его об этом, вероятно, желая поговорить без меня. Я вернулась домой одна, не зная, когда снова его увижу. Если это вообще произойдет.

— Это тебе, — сказал он вместо приветствия.

Я взяла маленькую розу и пригласила его войти. Узел галстука был ослаблен, словно это помогало Маркусу чувствовать себя менее напряженно. Он медленно прошел в центр гостиной: с каждым шагом, казалось, собираясь с мыслями и подбирая слова, которые намеревался произнести. В конце концов он повернулся и подождал, пока я подойду.

— Ты понимаешь, с чем нам придется столкнуться?

Я понимала. Конечно же, понимала. Мы бродили в настоящем болоте, в дебрях, полных лжи, где крутились невидимые механизмы, чьи шестерни могли легко нас уничтожить. Тайная любовь во времена ненависти и предательства — вот что было у нас впереди.

— Да, я знаю, что нас ожидает.

— Это будет нелегко, — заметил Маркус.

— Сейчас все нелегко, — возразила я.

— Это может быть очень трудно.

— Вероятно.

— И опасно.

— И это тоже.

Избегая ловушек, уходя от опасностей, не строя планов, преодолевая препятствия, идя вперед в темноте — так нам предстояло жить дальше. Соединяя желание и дерзость. Полнясь решимостью, смелостью и силой от осознания того, что делаем вместе наше общее дело.

Мы пристально посмотрели в глаза друг другу, и меня вновь посетило воспоминание о Марокко, где все началось. Его мир и мой мир — такие далекие раньше, такие близкие теперь — наконец соединились. Маркус обнял меня, и, охваченная жаром и нежностью нашей близости, я обрела непоколебимую уверенность в том, что вместе с ним мы никогда и ни в чем не потерпим неудачу.

 

Эпилог

Такой была моя история, или по крайней мере такой она сохранилась в моей памяти, покрытая, возможно, патиной, которую долгие годы и ностальгия придают воспоминаниям. Как бы то ни было, это моя история. Я работала на британскую секретную службу и в течение четырех лет тщательно и аккуратно собирала и передавала информацию о немцах на Пиренейском полуострове. Меня никто не обучал военной тактике, топографии поля боя или обращению со взрывчаткой, но сшитые мной костюмы сидели великолепно, а слава моего ателье защищала от каких-либо подозрений. Я держала его до сорок пятого года, превратившись за это время в настоящего виртуоза двойной игры.

О жизни в Испании после Второй мировой войны и людях, упомянутых в этой истории, можно прочитать в книгах по истории, узнать в архивах и отделах периодики в библиотеках. Однако я предпочитаю сама рассказать, если кому-то интересно, о том, что с нами стало. Я попытаюсь сделать это хорошо — ведь в этом и состояла моя работа: комбинировать части и гармонично соединять детали.

Я начну с Бейгбедера — вероятно, наименее удачливого из всех персонажей этой истории. Мне стало известно, что, выйдя из-под ареста в Ронде, он несколько раз бывал в Мадриде и даже поселился там на несколько месяцев. Поддерживая постоянные контакты с английским и американским посольствами, он предложил им множество планов, одни из которых были здравыми, другие же — совершенно экстравагантными. Сам Бейгбедер рассказывал, что на его жизнь было совершено два покушения, хотя, как это ни парадоксально, утверждал, будто сохранил тесные контакты с некоторыми представителями власти. Старые друзья принимали его любезно, некоторые — с настоящим радушием. Кое-кто, правда, избегал его, не желая иметь ничего общего с низвергнутым министром.

В Испании того времени, где все известия быстро передавались из уст в уста, вскоре прошел слух, что для Бейгбедера наконец нашлось новое назначение. Хотя считалось, что его карьера окончательно и бесповоротно завершена, в 1943 году, с первыми сомнениями в победе немцев, Франко — вопреки всем прогнозам и с огромной секретностью — вновь к нему обратился. Не дав официального поста, он в мгновение ока произвел его в генералы и, наделив властью полномочного министра, возложил на него довольно туманную миссию, которую следовало осуществить в Вашингтоне. С того момента как Каудильо поручил ему это задание и до отъезда из Испании прошел не один месяц. От кого-то я слышала, что, как ни странно, сам Бейгбедер просил американское посольство как можно дольше не давать ему визу: он подозревал, что единственной целью Франко было навсегда отослать его из Испании.

О деятельности Бейгбедера в Америке толком ничего не известно, и об этом ходили разные слухи. По некоторым из них генералиссимус отправил его восстанавливать отношения, наводить мосты и убеждать американцев в абсолютной нейтральности Испании в войне, словно никогда не фотографировался вместе с сидящим во главе стола фюрером. Другая молва, тоже заслуживавшая доверия, утверждала, что миссия Бейгбедера скорее военная, чем чисто дипломатическая: он должен был обсудить будущее Северной Африки как бывший верховный комиссар и большой знаток марокканских реалий. Кое-кто утверждал также, что экс-министр отправился в североамериканскую столицу, чтобы договориться с правительством Соединенных Штатов о создании движения «Свободная Испания», подобного «Свободной Франции», в случае вступления немцев на Пиренейский полуостров. Кроме того, по одной из версий, сразу же по прибытии в Америку Бейгбедер заявил, что не желает больше иметь никаких отношений с франкистской Испанией, и занялся поиском сторонников восстановления монархии. Раздавались также горячечные голоса, утверждавшие, будто он отправился в Америку, желая предаться распутной жизни, полной разнузданного порока. В чем бы ни состояла возложенная на бывшего министра миссия, Каудильо остался недоволен тем, как она была реализована: спустя годы он публично называл Бейгбедера жалким дегенератом, только и умеющим клянчить деньги.

В общем, никто так и не узнал точно, что он делал в Вашингтоне. Достоверно известно лишь, что его пребывание там продлилось до конца мировой войны. По дороге в Штаты он заехал в Лиссабон, где наконец снова встретился с Розалиндой. К тому моменту они не виделись уже два с половиной года. Они провели вместе неделю, и все это время Бейгбедер убеждал ее отправиться с ним в Америку. Ему это не удалось — не знаю почему. Розалинда оправдывала свое решение тем, что они не женаты и это могло бросить тень на репутацию Хуана Луиса среди американской дипломатической элиты. Я не поверила ей, и, думаю, Бейгбедер тоже: если она пренебрегла общественным мнением в строгой послевоенной Испании, что мешало ей сделать это по другую сторону Атлантики? Как бы то ни было, Розалинда так и не объяснила настоящих причин столь неожиданного решения.

После своего возвращения в Испанию в 1945 году Бейгбедер примкнул к группе генералов, в течение многих лет безуспешно планировавших свержение Франко: Аранда, Кинделан, Давила, Оргас, Варела. Он контактировал с доном Хуаном де Бурбоном и участвовал во множестве заговоров, безрезультатных и отчасти плачевных — как тот, который возглавил генерал Аранда, вынужденный просить убежища в американском посольстве и создавший монархическое правительство в изгнании. В результате некоторые из его соратников обвинили Бейгбедера в предательстве — якобы он донес о готовящемся заговоре в Эль-Пардо. Ни один план по свержению режима не увенчался успехом, и большинство заговорщиков поплатились за это арестом, высылкой или отставкой. Впоследствии мне доводилось слышать, что эти генералы получали во время Второй мировой войны миллионы песет от английского правительства через финансиста Хуана Марча и из рук Хиллгарта — за то, чтобы воздействовать на Каудильо и удержать Испанию от вступления в войну на стороне Оси. Не знаю, правда это или нет; не исключено, что некоторые из них действительно принимали деньги — возможно, распределяя их между немногими. Однако Бейгбедер, конечно же, ничего не получал и закончил свои дни «образцово бедным», как сказал о нем Дионисио Ридруэхо.

До меня также доходили слухи о его любовных приключениях, романах с французской журналисткой, фалангисткой, американской шпионкой, мадридской писательницей и дочерью генерала. Любовь Бейгбедера к женщинам не являлась секретом: он поддавался женским чарам с удивительной легкостью и влюблялся с пылкостью кадета — я видела это своими глазами в случае с Розалиндой, и, наверное, в его жизни было множество подобных историй. Но то, что он был развратником и его порочная невоздержанность стала причиной краха карьеры, по моему мнению, абсолютно не соответствует действительности.

С возвращением Бейгбедера в Испанию его жизнь начала постепенно скатываться по наклонной плоскости. До отъезда в Вашингтон он снимал квартиру на улице Клаудио Коэльо, по приезде поселился в гостинице «Париж» на улице Алкала, потом жил некоторое время в доме сестры и закончил свои дни в пансионе. Несмотря на занимаемые посты, он ничего не скопил за свою жизнь и умер, имея в шкафу лишь пару выношенных костюмов, три комплекта старой марокканской формы и одну джеллабу. И еще — несколько сотен испещренных мелким почерком листов, на которых писал свои мемуары. В них он остановился на трагическом событии у Барранко-дель-Лобо, не успев дойти даже до начала гражданской войны.

Бейгбедер долгие годы ждал, чтобы baraka, удача, вновь вернулась к нему. Он питал иллюзии, что в один прекрасный день ему вновь предложат какой-нибудь пост — доверят миссию, которая снова наполнит его жизнь движением и активностью. Однако ничего подобного не происходило, и со времени возвращения из Соединенных Штатов в его послужном списке значилось: «В распоряжении господина министра обороны», — что на военном жаргоне означало «быть не у дел». Бейгбедер никого уже не интересовал, никому не был нужен; в конце концов у него не осталось сил, чтобы что-либо изменить, и его ум, некогда блестящий, начал подводить его. Он вышел в запас в апреле 1950 года; его старый марокканский друг Булайкс Баэса предложил ему работу, скрасившую его жизнь в последние годы, — скромную административную должность в строительной фирме в Мадриде. Умер Бейгбедер в июне 1957-го, и каменная плита на кладбище Сакраменталь-де-Сан-Хусто стала итогом шестидесяти девяти лет бурной жизни. Его бумаги лежали, никому не нужные, в пансионе Томасы, и несколько месяцев спустя их забрал оттуда его старый знакомый из Тетуана в обмен на оплату оставшегося непогашенным счета на несколько тысяч песет. Этот личный архив до сих пор находится в надежных руках человека, знавшего Бейгбедера в период его жизни в благодатном Марокко.

Теперь расскажу, что стало с Розалиндой, вплетая в это повествование отрывки о Бейгбедере, чтобы дать наиболее полное представление о последних годах экс-министра. По окончании войны моя подруга решила покинуть Португалию и поселиться в Англии. Она хотела, чтобы ее сын получал там образование, поэтому договорилась с компаньоном Дмитрием, что продаст ему свою долю «Эль-Гальго». Еврейский объединенный комитет наградил их лотарингским крестом французского Сопротивления в знак благодарности за помощь еврейским беженцам. Американский журнал «Тайм» опубликовал статью, в которой Марта Геллхорн, жена Эрнеста Хемингуэя, называла «Эль-Гальго» и миссис Фокс лучшими достопримечательностями Лиссабона. Однако Розалинда предпочла все же уехать.

На деньги, полученные за продажу своей доли клуба, она начала устраиваться в Великобритании. В первые месяцы все шло хорошо: здоровье было в порядке, в банке лежала приличная сумма, старые знакомства были возобновлены, и даже мебель из Лиссабона прибыла целой и невредимой — в том числе семнадцать диванов и три рояля. И когда все наконец улеглось и жизнь казалась безмятежной, Питер Фокс напомнил ей из Калькутты, что у нее все еще есть муж. Он предложил Розалинде начать все сначала. И она, вопреки ожидаемому, согласилась.

Розалинда нашла загородный дом в Суррее и приготовилась третий раз в своей жизни играть роль супруги. Однако очень скоро поняла, что это невозможно. Питер нисколько не изменился: продолжал обращаться с ней как с шестнадцатилетней девчонкой, на которой однажды женился, третировал прислугу и был сумасбродным, эгоцентричным и вздорным. Через три месяца после возобновления отношений с мужем Розалинда попала в больницу. Она перенесла операцию, восстановление после которой заняло несколько недель, и наконец пришла к решению раз и навсегда порвать с мужем. Она вернулась в Лондон, сняла дом в Челси и открыла клуб с живописным названием «Патио». Питер между тем остался в Суррее, отказываясь возвращать Розалинде ее лиссабонскую мебель и по-прежнему не желая ничего слышать о разводе. Едва поправив здоровье, она начала бороться за свое освобождение.

Розалинда никогда не теряла связь с Бейгбедером. В конце 1946 года, до возвращения Питера в Англию, они провели вместе несколько недель в Мадриде. В 1950-м она снова приезжала туда на некоторое время. Я тогда отсутствовала, но из ее письма поняла, как горько ей было найти Хуана Луиса в таком плачевном состоянии. Розалинда приукрасила ситуацию со свойственным ей оптимизмом: она писала мне о крупных корпорациях, которыми управлял Бейгбедер, и о том, какой большой фигурой он стал в мире бизнеса. Однако между строк я чувствовала, что это ложь.

С этого года Розалинда сконцентрировалась на двух главных стремлениях: добиться развода с Питером и скрасить Хуану Луису последние годы жизни, навещая его в Мадриде. Бейгбедер, по ее словам, старел с невероятной скоростью, с каждым днем его охватывало все большее разочарование и усталость. Его энергия, живость ума, порывистость и динамичность, некогда бившие ключом, угасали на глазах. Ему нравилось, когда она возила его на машине в какую-нибудь горную деревушку, где они останавливались пообедать в простом придорожном кафе. Оставаясь в городе, они просто гуляли по улицам. Иногда им встречались знакомые Бейгбедера, старые товарищи по казармам и кабинетам. Он представлял ее: «Моя Розалинда, самое святое в мире после Девы Марии».

И она, слыша это, смеялась.

Розалинда не понимала, почему Хуан Луис оказался в столь ужасном состоянии: в те времена ему было немногим за шестьдесят, но внутри он стал уже дряхлым стариком — уставшим от всего, унылым и разочарованным. И тогда ему пришла в голову последняя из его гениальных идей: провести оставшиеся годы, глядя на Марокко. Не в самой стране, а взирая на нее издалека. Он предпочел не возвращаться туда, где уже не осталось свидетелей его былой славы. Протекторат закончился в прошлом году, и Марокко вновь обрел независимость. Испанцы уехали, а из его старых друзей-марокканцев уже мало кто был в живых. Бейгбедер не желал возвращаться в Тетуан, но хотел закончить свои дни, видя эту землю на горизонте. И попросил об этом Розалинду: «Съезди на юг, найди для нас место с видом на море».

И она выполнила его просьбу. Гуадарранке. На самом юге. У бухты Альхесирас, напротив пролива, с видом на Африку и Гибралтар. Она купила дом и участок земли и вернулась в Англию, чтобы закончить там свои дела, увидеться с сыном и сменить машину. Розалинда собиралась вернуться в Испанию через две недели, забрать Хуана Луиса и отправиться вместе с ним к новой жизни. На десятый день пребывания в Лондоне она получила из Мадрида телеграмму с сообщением о его смерти. Это стало для нее таким ударом, что она решила, в память о Хуане Луисе, поселиться в том доме, где они собирались жить вместе. И там Розалинда прожила до девяноста трех лет, не теряя способности падать и подниматься, отряхивая пыль с платья и невозмутимо идя вперед. Как бы тяжело ей ни приходилось, ее никогда не покидал оптимизм, защищавший от ударов судьбы и помогавший видеть светлую сторону жизни.

Возможно, вы задаетесь вопросом, что стало с Серрано Суньером. Позвольте мне это рассказать. После нападения немцев на Россию в июне сорок первого Серрано загорелся желанием поддержать своих друзей из Третьего рейха и, красуясь на балконе Генерального секретариата движения на улице Алкала в своей безупречно-белой гимнастерке, похожий на кинозвезду, яростно прокричал: «Россия виновна!» После этого из несчастных добровольцев была сформирована Голубая дивизия, вокзал Эстасьон-дель-Норте украсили нацистскими флагами, и оттуда ушли поезда с тысячами испанцев, отправленных умирать от холода и рисковать жизнью на чужой войне, куда их никто не звал.

Однако Серрано не продержался на политической арене до тех времен, когда поражение Германии в войне стало очевидным. 3 сентября 1942 года, через двадцать два месяца семнадцать дней после Бейгбедера, теми же словами в «Официальных ведомостях» было объявлено об его отставке со всех постов. Причиной падения куньядисимо явился, как полагали, громкий инцидент, в котором были замешаны карлисты, армия и члены Фаланги. Была бомба, десятки раненых и два человека, понесших за это наказание: бросившего ее фалангиста казнили, а Серрано поплатился своим постом, поскольку возглавлял политическую хунту Фаланги. Однако потихоньку по этому поводу рассказывали и другое.

Серрано стал в последнее время слишком большой обузой для Франко. Конечно, его выдающийся свояк нес на своих плечах весь гражданский каркас режима и, несомненно, взял на себя значительную часть грязной работы. Серрано организовал администрацию нового государства и покончил с неповиновением и дерзостью фалангистов по отношению к Франко, совершенно не пользовавшемуся их уважением. Он действовал и распоряжался на всех фронтах внутренней и внешней политики и так работал, с таким рвением и усердием вмешивался во все и вся, что в конце концов надоел даже собственной тени. Военные его ненавидели, и в народе он был крайне непопулярен — его обвиняли во всех бедах Испании, от подорожания билетов в кино и театры до засухи, опустошившей в те годы поля. Серрано был очень полезен Франко, это верно, но сосредоточил в своих руках слишком много власти и стал объектом всеобщей ненависти. Его присутствие тяготило многих, и к тому же уверенность в победе Германии, которую он с таким энтузиазмом поддерживал, начала ослабевать. Поэтому говорили, что Каудильо воспользовался инцидентом с фалангистами, чтобы избавиться от Серрано, а заодно, уже после низвержения, назначить его единственным виновником испанских симпатий к Оси.

Так приватно толковали официальную версию событий почти все. Однако мне стала известна и другая причина, оказавшаяся, возможно, более весомой, чем внутренние политические трения: накопившееся недовольство Франко и мировая война. Я узнала об этом, не выходя из дома, прямо в ателье, от своих клиенток — испанок из высшего общества, которых все больше становилось в моих примерочных. По их словам, настоящим виновником падения Серрано была Кармен Поло, жена Каудильо. Она пришла в негодование, когда 29 августа прекрасная и высокомерная маркиза де Льянсоль родила четвертую дочь. В отличие от предыдущих отпрысков отцом этой девочки с кошачьими глазами был не муж, а Рамон Серрано Суньер, ее любовник. Это унизило не только супругу Серрано — сестру доньи Кармен Ситу Поло, — но и всю семью Франко Поло, и жена Каудильо не могла оставить зло безнаказанным. Она давила на мужа, пока не убедила его избавиться от Серрано. Мстительная отставка была неизбежна. Франко выждал три дня, прежде чем лично сообщить ему об этом, а еще через день это известие было объявлено официально. Розалинда бы сказала, что с того момента Серрано оказался totally out. Канделария-контрабандистка выразилась бы проще: его вышвырнули на улицу.

Ходили слухи, что вскоре ему поручат дипломатическое представительство в Риме и, возможно, спустя какое-то время вновь приблизят к власти. Ничего подобного не произошло. Пренебрежение со стороны свояка не прекращалось. Однако следует заметить, что Серрано достойно и скромно прожил долгую жизнь — вел адвокатскую практику, работал на частные компании и писал статьи и несколько подгримированные мемуары. Используя публичные трибуны, он иногда даже позволял себе намекнуть своему родственнику на необходимость глубоких политических реформ. Серрано так и не избавился от комплекса превосходства, но и в отличие от многих других людей не называл себя демократом, когда в Испании наконец произошли перемены. С течением времени фигура Серрано завоевала определенное уважение в испанском общественном мнении, и он умер в глубокой старости, не дожив нескольких дней до ста двух лет.

Через три десятилетия после безжалостного низвержения Бейгбедера с его поста Серрано посвятил ему благосклонные строки в своих мемуарах. «Он был странным и своеобразным человеком, возвышавшимся по своей культуре над остальными, способный на тысячи безумств», — говорилось там. «Честный и достойный человек» — таково его заключение, пришедшее слишком поздно.

Германия капитулировала 8 мая 1945 года. Через несколько часов после этого немецкое посольство в Мадриде и другие их учреждения были официально закрыты и переданы под контроль министерств внутренних и иностранных дел. Однако союзники получили к ним доступ лишь после подписания Декларации о поражении Германии 5 июня того же года. Когда британцы и американцы проникли наконец в здания, в которых нацисты вели свою деятельность в Испании, то обнаружили лишь полный разгром: голые стены, кабинеты без мебели, сожженные архивы и открытые пустые сейфы. В своем лихорадочном стремлении не оставить ни следа немцы унесли с собой даже лампы. И все это — с попустительства сотрудников министерства внутренних дел Испании, которым поручили их охрану. Впоследствии часть этого имущества обнаружили и конфисковали: ковры, картины, старинные скульптуры, фарфор и серебряные изделия. Однако многое другое навсегда утрачено. И от компрометирующих документов, свидетельствовавших о тесном сотрудничестве Испании и Германии, не осталось ничего, кроме пепла. В то же время союзникам удалось обнаружить самый ценный трофей нацистов в Испании: две тонны золота, переплавленного в сотни слитков, без какой-либо маркировки, которые некоторое время хранились, накрытые покрывалами, в кабинете ответственного за экономическую политику. Что касается влиятельных немцев, осуществлявших такую активную деятельность во время войны, чьи жены блистали в сшитых мной нарядах на праздниках и приемах, то некоторых из них депортировали, другие избежали репатриации, согласившись сотрудничать, а многие спрятались, замаскировались, сбежали, получили испанское гражданство, ускользнули подобно угрям, превратившись в добропорядочных граждан с незапятнанным прошлым. Несмотря на настойчивость союзников и требования, чтобы Испания присоединилась к международным резолюциям, режим Франко довольно сдержанно на это реагировал и покровительствовал многим лицам, находившимся в черных списках.

Кто-то в Испании ожидал, что власть Каудильо падет вместе с капитуляцией Германии. Другие питали надежды на скорую реставрацию монархии или либерализацию режима в стране. Однако все эти ожидания не оправдались. Франко слегка обновил правительство, сменив некоторых министров, убрал нескольких видных представителей Фаланги, укрепил союз с Ватиканом, и все продолжалось по-прежнему. И новые хозяева мира, безупречные демократы, которые с таким героизмом и самоотверженностью разгромили нацизм и фашизм, закрыли на это глаза. В те времена, когда Европа занималась своим восстановлением, никому уже не было дела до этой неспокойной и разрушенной страны, никого не интересовал ее голод, ее месторождения, порты с выходом в Атлантику и твердая рука правившего в ней низкорослого генерала. Нас отказались принять в Организацию Объединенных Наций, отозвали послов и не дали ни доллара по плану Маршалла — все это так. Однако во внутренние дела Испании никто не пожелал вмешаться. Как говорится, живите как знаете. «Hands off, — сказали союзники, отпраздновав победу. — Оставляем все это, ребята, нам пора». Сказано — сделано: дипломатический персонал и сотрудники секретных служб упаковали чемоданы, стряхнули грязь и отправились по домам. Потом, годы спустя, некоторые из них вернулись, но это уже другая история.

Алану Хиллгарту не привелось стать свидетелем этих событий в Испании. В 1944 году его назначили начальником военно-морской разведки на дальневосточный флот. По окончании войны он расстался со своей женой Мэри и женился на молодой женщине, с которой мне не довелось познакомиться. С того времени он вышел в отставку и поселился в Ирландии, простившись с секретной деятельностью, которой так эффективно занимался долгие годы.

Что касается грандиозной имперской мечты, на которой строилась Новая Испания, то удалось сохранить лишь прежний протекторат. После восстановления мира испанские войска были вынуждены покинуть Танжер, самонадеянно оккупированный пять лет назад в предвкушении роскошного колониального рая, так и не наступившего. Сменялись верховные комиссары, рос Тетуан, и в протекторате продолжали гармонично сосуществовать испанцы и марокканцы, жившие в своем ритме, под отеческим покровительством Испании. Однако в начале пятидесятых во французском Марокко активизировалось антиколониальное движение. Вооруженные выступления на этой территории стали настолько неудержимыми, что Франция вынуждена была пойти на переговоры о предоставлении суверенитета. В результате 2 марта 1956 года Марокко обрел независимость от Франции. Испания между тем полагала, что все это не должно ее затронуть. В испанском протекторате никогда не было напряженности: там поддерживали Мохаммеда V, противостояли французам и укрывали националистов. Какая наивность! Сразу же после освобождения от Франции марокканцы потребовали независимости и испанской части. В результате очень скоро, 7 апреля 1956-го, под угрозой надвигавшихся волнений протекторат прекратил свое существование. И пока Марокко обретал независимость и марокканцы возвращали себе свою землю, для десятков тысяч испанцев началась настоящая драма. Семьи чиновников и военных, служащих и бизнесменов покинули свои дома и отправились обратно в Испанию, которую многие из них едва знали. Они оставили свои улицы, знакомые запахи, накопившиеся воспоминания и могилы родных. Они пересекли пролив со всем своим скарбом и разбитым сердцем и, терзаемые неизвестностью новой жизни, рассеялись по карте полуострова, унося с собой ностальгию по Африке.

Такова судьба персонажей и мест, имевших отношение к этой истории, произошедшей в те бурные времена. Их дела, удачи и поражения были объективными фактами, некогда заполнявшими газеты и служившими предметом для разговоров, а теперь о них можно прочитать в библиотеках и узнать из воспоминаний старых людей. Будущее же находившихся рядом с ними на протяжении этих лет несколько более туманно.

Для моих родителей можно было бы написать несколько развязок этой истории. В одной из них Гонсало Альварадо отправился бы в Тетуан за Долорес и предложил ей вернуться в Мадрид, где они наверстали бы потерянное время, никогда больше не расставаясь. По другой версии, мой отец никогда не покидал бы столицу, а мама познакомилась в Тетуане с тихим вдовцом-военным, который влюбился бы в нее как школьник, писал трогательные письма, угощал слоеными пирожными в «Ла-Кампана» и приглашал гулять по парку на закате. Терпением и упорством он сумел бы убедить ее выйти за него замуж, и их скромная свадебная церемония состоялась бы в одно прекрасное июньское утро в присутствии его детей.

В жизни моих старых друзей из Тетуана тоже должны были произойти какие-то изменения. Канделария могла поселиться в большой квартире на Сиди-Мандри, когда мама закрыла ателье, и устроить лучший пансион во всем протекторате. Дела пошли бы так хорошо, что впоследствии она заняла бы и соседнюю квартиру, которую оставил Феликс Аранда, после того как однажды грозовой ночью у него не выдержали нервы и он покончил со своей матерью, растворив три упаковки опталидона в половине бутылки «Анис-дель-Моно». Тогда он наконец стал бы свободным и, возможно, поселился в Касабланке, открыл антикварный магазин, имел множество любовников и, как и прежде, не отказывал себе в удовольствии подслушивать и подглядывать, следя за всеми вокруг.

Что касается Маркуса и меня, то, возможно, наши пути разошлись после войны. Может, после безумной любви, пережитой за четыре года, он вернулся в свою страну, а я закончила дни в Мадриде, превратившись в высокомерную хозяйку роскошного ателье, доступного только для тех клиентов, которых я выбирала по своему капризу, в зависимости от настроения. Или, возможно, я устала работать и приняла предложение о замужестве от хирурга, готового всю жизнь носить меня на руках. Не исключено однако, что мы с Маркусом решили продолжить наш путь вместе и предпочли вернуться в Марокко, найти в Танжере красивый дом на Старой горе, создать семью и открыть бизнес, который бы нас кормил. А потом, после независимости Марокко, мы поселились бы Лондоне. Или где-нибудь на побережье Средиземного моря. Или на юге Португалии. Или, если вам будет угодно, так и не осели на одном месте и на протяжении многих лет переезжали из страны в страну, выполняя задания британской секретной службы под видом самых обычных людей — обаятельного коммерческого директора какой-нибудь компании и его элегантной испанской супруги.

Наши судьбы могли быть такими или совершенно другими: ведь случившееся с нами нигде и никем не записано. Может, нас и не было вовсе. Или все же мы были, но никто не заметил нашего существования. В конце концов, мы всегда находились на изнаночной стороне истории и остались невидимыми в те времена, которые прожили, опутанные нитями нашей судьбы.

 

От автора

Порядок академической жизни, с которой я связана уже более двадцати лет, требует от авторов строгого и четкого указания своих источников; по этой причине я решила привести список библиографических ссылок на основные работы, к которым обращалась при написании этого романа. Однако значительная часть источников, помогавших мне в воссоздании сцен, описании некоторых персонажей и связывании сюжетных линий, выходит за рамки печатных работ, поэтому мне бы хотелось в знак благодарности упомянуть их в этой заметке.

Для воссоздания уголков колониального Тетуана я пользовалась многочисленными свидетельствами, собранными в бюллетенях Ассоциации «Ла-Медина» бывших жителей испанского протектората в Марокко, за что выражаю благодарность ее членам и любезным руководителям Франсиско Трухильо и Адольфо де Паблосу. Столь же полезными и дорогими были марокканские воспоминания моей мамы и моих тетушек Эстрельи Винуэса и Пакиты Морено, а также многочисленные документальные дополнения, предоставленные Луисом Альваресом, воодушевившимся этим проектом почти так же, как я сама. Также очень ценной оказалась для меня рекомендация переводчика Мигеля Саенса, обратившего мое внимание на оригинальное произведение, действие в котором разворачивается частично в Тетуане: оттуда я смогла почерпнуть вдохновение для создания двух второстепенных персонажей этой истории.

Для восстановления ускользающей жизненной траектории Хуана Луиса Бейгбедера мне очень пригодилась информация, предоставленная марокканским историком Мохаммедом Ибн Азузом, прилежным хранителем его записей. За организацию встречи с ним и прием в резиденции ассоциации «Тетуан-Асмир» — бывшем великолепном здании Комитета по делам туземцев — благодарю Ахмеда Мгару, Абдельсалама Чаачоо и Риккардо Барсело. Кроме того, выражаю признательность: Хосе Карлосу Канальде за подробности биографии Бейгбедера; Хосе Марии Мартинес-Валю за консультации по его роману «Приедет поздно в Андайю», персонажем которого является этот министр; Доминго дель Пино за статью, открывшую мне дверь к мемуарам Розалинды Пауэлл Фокс, сыгравшим большую роль в сюжетной линии романа, и Майклу Бруфалу де Мелгарехо за помощь в поисках ее размытого следа в Гибралтаре.

За предоставление информации из первых рук об Алане Хиллгарте, британских секретных службах в Испании и явке «Эмбасси» хочу поблагодарить любезную Патрисию Мартинес де Висенте, автора «„Эмбасси“, или Разведка Мамбру» и дочь сотрудника спецслужб. Выражаю благодарность Давиду А. Мессенджеру, профессору Вайомингского университета, за его статью о деятельности УСО (Управления специальных операций) в Испании.

Наконец, хочу поблагодарить всех тех, кто в той или иной степени принимал участие в создании этого романа, читая и поправляя его, поддерживая меня или просто находясь рядом на протяжении этих дней. Моих родителей — за их безусловную поддержку. Моего мужа Маноло Кастельяноса и моих детей Барбару и Хайме — за то, что ежедневно напоминали мне своей неутомимой жизнерадостностью, в чем состоят действительно важные вещи. Моих многочисленных братьев и сестер, моих родственников, друзей и дорогих коллег-англофилов.

Лолу Гулиас из литературного агентства «Антония Керриган» — за то, что первой поверила в мое произведение.

И особая благодарность моему издателю Ракель Хисберт за ее огромный профессионализм, энтузиазм, энергию и за то, что терпела меня с необыкновенным юмором и стойкостью.