16

Этой осенью у меня появились и другие клиентки — в основном богатые иностранки: расчет Канделарии оказался верным. Немки. Несколько итальянок. Были и испанки — главным образом жены предпринимателей, поскольку для чиновников и военных времена стояли слишком неспокойные. Богатые красивые еврейки из сефардов, говорившие на своем мелодичном языке хакетия, произнося странные и непривычно звучащие испанские слова.

Ателье постепенно завоевывало популярность, о нем стали говорить в городе. Клиенты приносили мне деньги: новые песеты, французские и марокканские франки, монеты «хасани». Все это я хранила в небольшом сейфе, спрятанном под замком во втором ящике моей прикроватной тумбочки. В последний день каждого месяца я относила деньги Канделарии. Она откладывала стопку песет на повседневные расходы, а остальное, компактно свернув, ловко прятала на груди. Неся выручку за месяц на своем пышном теле, Канделария мчалась в еврейский квартал в поисках менялы, у которого можно было выгодно обменять деньги. Через некоторое время, тяжело дыша, она возвращалась в пансион и вытаскивала из того же тайника на груди скрученные в трубочку британские фунты.

— Это надежнее всего, детка, надежнее всего; эти англичане — самые хитрые. Песеты Франко мы не будем копить, потому что, когда он со своей армией проиграет войну, эти бумажки не сгодятся даже на то, чтобы ими подтереться. — Потом она делила деньги согласно уговору: половина — мне, половина — ей. — Дай нам Бог никогда не бедствовать, детка.

Я привыкла жить одна, спокойно, без страхов. Заниматься своим ателье и рассчитывать только на себя. Я много работала и мало отдыхала. Объем заказов не требовал дополнительных рук, я справлялась сама. Но для этого ни минуты не сидела без дела: постоянно что-нибудь придумывала, кроила, шила или гладила. Иногда я выходила из дому, чтобы выбрать ткани, заказать обтяжку пуговиц или купить катушки с нитками и застежки. Больше всего мне нравилась пятница: в этот день я ходила на площадь Испании — марокканцы называли ее «Федан», — чтобы полюбоваться великолепным зрелищем, когда халиф, направляясь в мечеть, выезжал на белом коне из своего дворца, под зеленым зонтом, в окружении мавританских солдат в удивительной форме. Потом я прогуливалась по улице, уже переименованной в честь генералиссимуса, доходила до площади Мулай-эль-Мехди и проходила мимо церкви Нуэстра-Сеньора-де-лас-Викториас, которую война наполнила трауром и молитвами.

Война… такая далекая — и в то же время такая близкая. Известия с другой стороны пролива доходили до нас благодаря радио и газетам, передавались из уст в уста. Люди в своих домах отмечали продвижение войск цветными булавками на висевших на стене картах. Я тоже внимательно следила за происходившим на моей родине. Единственным капризом, который я себе позволила в эти месяцы, было приобретение радиоприемника: благодаря ему мне стало известно, что республиканское правительство перебралось в Валенсию, предоставив жителям Мадрида самим защищать свой город. На помощь республиканцам прибыли интернациональные бригады; Гитлер и Муссолини признали легитимность Франко; в тюрьме Аликанте расстреляли Хосе Антонио; я скопила сто восемьдесят фунтов стерлингов, и наступило Рождество.

Свое первое марокканское Рождество я встретила в пансионе. Хотя я пыталась отказаться от приглашения, мне, как всегда, не удалось устоять под мощным натиском Канделарии.

— Ты будешь ужинать у меня в пансионе, и даже не думай отказываться: пока за моим столом есть свободное место, я никому не позволю остаться на праздник в одиночестве.

Мне пришлось согласиться, хотя это было нелегко. С приближением праздников мое сердце наполнялось меланхолией, и меня постоянно преследовали тревожные мысли. Что с моей мамой, как она живет в полной неизвестности, не имея никаких сведений обо мне? На что существует в эти тяжелые времена? Вопросы не оставляли меня в покое, и с каждым днем груз на сердце становился все тяжелее. Атмосфера вокруг тоже не способствовала оптимизму: никакой предпраздничной радости не было и в помине, хотя магазины украсили, люди обменивались поздравлениями, а соседские ребятишки напевали рождественские песни, спускаясь по лестнице. Горькое осознание того, что происходит в Испании, отравляло всем душу, лишая настроения праздновать.

Я пришла в пансион после восьми вечера, улицы в это время почти опустели. Канделария зажарила двух индеек: благодаря доходам от нашего нового бизнеса ее стол стал более изобилен. Я принесла две бутылки шипучего вина и круг голландского сыра, привезенного из Танжера за бешеные деньги. Жильцы пансиона сидели грустные и подавленные, а хозяйка, засучив рукава, заканчивала приготовление ужина и распевала во весь голос песни, стараясь поддержать дух своих постояльцев.

— А вот и я, Канделария, — объявила я, заходя на кухню.

Она прервала пение и перестала помешивать содержимое кастрюли.

— А скажи мне на милость, что с тобой происходит, почему у тебя такое лицо, будто ты явилась на похороны?

— Ничего не происходит, со мной все в порядке, — ответила я, ища, куда поставить бутылки, и отводя глаза.

Канделария вытерла руки тряпкой, взяла меня за локоть и заставила повернуться.

— Меня не обманешь, детка. Это из-за твоей мамы, да?

Я молчала, не глядя ей в глаза.

— Понимаю, первое Рождество не в родном гнезде — чертовски тяжело, но нужно с этим справиться, детка. Я до сих пор помню, как мне впервые пришлось это пережить — да, мне было горько, хотя дома у нас всегда хоть шаром покати и на Рождество оставалось только петь, танцевать и хлопать в ладоши, потому что мы не могли устроить себе праздничный ужин. Да, по родным людям всегда тоскуешь, даже если делил с ними лишь труды и лишения.

Я продолжала прятать глаза, сосредоточенно отыскивая место для принесенных бутылок среди стоявшего на столе. Ступка, супница, чаша с кремом натильяс. Миска, полная оливок, три головки чеснока, лавровый лист на ветке. Канделария, не отходя от меня, продолжала уверенно говорить:

— Но постепенно все это пройдет, вот увидишь. Я не сомневаюсь, что с твоей мамой все в порядке; сегодня она встретит Рождество со своими соседями и, хотя ей будет тебя не хватать, порадуется, что тебе по крайней мере посчастливилось в эти дни уехать из Мадрида, подальше от войны.

Возможно, Канделария была права и мое отсутствие скорее радовало, чем огорчало маму. Может, она думала, что я все еще вместе с Рамиро в Танжере и этот вечер нам предстояло провести в роскошном отеле, среди беззаботных иностранцев, весело танцующих в перерывах между блюдами и равнодушных к происходящему по другую сторону пролива. Разумеется, я писала ей о своем действительном положении дел, однако, как всем было известно, почта из Марокко не доходила до Мадрида, так что мои письма, возможно, так и не покинули Тетуан.

— Наверное, вы правы, — с трудом пробормотала я, все еще держа бутылки в руках и сосредоточенно глядя на стол в безуспешных поисках места. Мне не хватало смелости посмотреть в лицо Канделарии, потому что я боялась не сдержать слез.

— Ну конечно, детка, и не думай больше об этом. Как ни тяжело без тебя твоей маме, но все равно на душе у нее спокойнее от того, что ты сейчас далеко от тех мест, где падают бомбы и стреляют пулеметы. Так что давай, сегодня нужно праздновать, радоваться! — воскликнула Канделария и, вырвав у меня из рук бутылку, откупорила ее и подняла вверх: — За твою маму, которая произвела тебя на свет!

И прежде чем я успела что-то произнести, она жадно отхлебнула шипучку из горлышка.

— А теперь ты, — сказала Канделария, вытирая рот тыльной стороной ладони.

Мне совсем не хотелось вина, но я подчинилась. Исключительно потому, что мы пили за здоровье Долорес.

Наконец все уселись за праздничный стол, но, несмотря на старания Канделарии, ни у кого не было желания разговаривать. Никто даже не хотел ссориться. Учитель зашелся в кашле, хватаясь за грудь; сестры, еще сильнее исхудавшие за последнее время, потихоньку начали всхлипывать. Толстая мать Пакито вздохнула и шмыгнула носом. Ее сын, опьянев от вина, принялся нести какую-то чепуху, телеграфист ему ответил, и мы в конце концов засмеялись. И тогда хозяйка встала и подняла свой бокал.

— За всех присутствующих и за всех отсутствующих, за тех, кто нам дорог!

Мы обнялись и расплакались, и на один вечер два противоборствующих лагеря в этой квартире превратились в дружное сборище товарищей по несчастью.

* * *

Первые месяцы нового года протекали размеренно, полные непрерывной работы. Со своим соседом Феликсом Арандой я с каждым днем общалась все чаще. И не только потому, что наши квартиры находились рядом: нас сближало нечто большее, чем просто соседство. Он был интересным и необычным человеком, а я порой нуждалась в его помощи, что и способствовало нашей дружбе, продолжавшейся долгие годы. После первых эскизов, так выручивших меня в случае с теннисным костюмом, сын доньи Энкарны не раз помогал мне справляться с самыми затруднительными ситуациями. Вскоре после нашего знакомства мне вновь пришлось прибегнуть к его помощи — на этот раз из-за моей неосведомленности в денежных вопросах. Для человека, получившего некоторое образование, решение этой проблемы не составило бы никакого труда. Однако, к сожалению, за моими плечами было всего несколько лет начальной школы. Поэтому, когда пришла пора составлять счет для первой клиентки, я вдруг поняла, что понятия не имею, как это сделать.

Был ноябрь. С утра небо заволокло серыми тучами, а к вечеру пошел сильный дождь, предвещавший грозу, надвигавшуюся со Средиземного моря, — одну из тех, когда ветер вырывал с корнем деревья и обрывал линии электропередачи, а люди ежились под одеялами, горячо бормоча молитвы святой Барбаре. За пару часов до дождя Джамиля отнесла выполненные заказы в дом фрау Хайнц. Два вечерних платья, два повседневных костюма и комплект одежды для игры в теннис — пять моих первых работ — покинули свои места на вешалках в мастерской, где дожидались последней глажки, и, облаченные в чехлы, отправились к своей хозяйке. Джамиля отнесла их в три приема и в последний раз вернулась из дома немки с сообщением:

— Фрау Хайнц говорить, Джамиля приносить завтра счет в немецкие марки.

Для полной ясности немка передала мне через Джамилю конверт с запиской того же содержания. Это повергло меня в замешательство: я принялась размышлять, каким образом составить счет, однако на сей раз память, всегда меня выручавшая, ничем не смогла мне помочь. В период создания ателье и выполнения первых заказов воспоминания о работе у доньи Мануэлы были моими верными помощниками. Все, что я тысячи раз видела и делала в ее мастерской, служило мне надежной опорой. Я знала изнутри работу модного ателье, умела снимать мерки, кроить, плиссировать юбки, пришивать рукава и делать лацканы, но, как ни рылась в запасниках своих умений и воспоминаний, не нашла ничего, что помогло бы составить счет. Мне не раз приходилось держать их в руках, разнося по домам клиенток; иногда доводилось возвращаться в ателье с полученными деньгами в кармане. Однако ни разу не пришло в голову открыть один из этих конвертов и изучить его содержимое.

Я, как всегда, решила обратиться за советом к Канделарии, но за окном уже стемнело, ветер неистовствовал, дождь становился все сильнее, а небо прорезали угрожающие вспышки молний. В такую погоду путь до пансиона был подобен дороге в ад. Пришлось решать проблему самостоятельно: взяв карандаш и бумагу, я уселась за стол на кухне и принялась за дело. Через полтора часа я сидела все там же, в окружении скомканных листов, в пятый раз точа карандаш и по-прежнему ломая голову над тем, сколько будет в немецких марках пятьдесят пять дуро, которые я намеревалась получить с немки за свою работу. И в этот момент, посреди ночи, вдруг что-то сильно стукнуло в стекло кухонного окна. Я подскочила так резко, что уронила стул. В следующее мгновение я увидела, что в кухне напротив горит свет, и, несмотря на дождь и темноту, различила полную фигуру моего соседа Феликса, с его редкой вьющейся шевелюрой и, как всегда, в очках. Он поднял руку, собираясь бросить еще одну горсть миндальных орехов. Я открыла окно, собираясь потребовать объяснений за подобное поведение, но, прежде чем успела заговорить, раздался голос соседа. Его заглушал шум дождя, стучавшего о плиты внутреннего дворика, но брошенные им слова все же долетели до моего слуха.

— Можно мне к вам? Я не люблю грозу.

Я могла крикнуть, что он сошел с ума. Могла возмутиться тем, что он так меня напугал, назвать его дураком и закрыть окно. Однако ничего этого не сделала, поскольку вдруг подумала, что из этого сумасбродного поступка соседа можно извлечь пользу.

— Я пущу тебя, если ты мне поможешь, — сказала я, невольно перейдя на «ты».

— Тогда иди открывай дверь, я сейчас буду.

Разумеется, Феликсу было известно, что двести двадцать пять песет составляют при пересчете двенадцать с половиной рейхсмарок. Знал он также и то, что счет солидного ателье не может быть написан огрызком карандаша на дешевой бумаге. Поэтому сбегал домой и принес большие листы английской бумаги цвета слоновой кости и ручку «Ватерман», изящно писавшую фиолетовыми чернилами. Феликс проявил всю свою изобретательность и талант, и всего через полчаса, под раскаты грома, был создан самый элегантный счет, какой только можно себе представить, и родилось название моего ателье — «У Сирах».

Феликс Аранда был необычным человеком. Остроумным, находчивым и изысканным. Любопытным и насмешливым. Эксцентричным и несколько бесцеремонным. Феликс стал моим постоянным гостем и являлся если не каждую ночь, то, во всяком случае, очень часто. Иногда мы не виделись по три-четыре дня, иногда он приходил пять раз в неделю. Или шесть. Или даже семь. Частота визитов зависела от одного обстоятельства — насколько пьяна его мать. Взаимоотношения между ними были в высшей степени странными. После смерти мужа и отца много лет назад Феликс и донья Энкарна вели себя как образцовые мать с сыном. Они вместе гуляли каждый вечер с шести до семи, вместе ходили на мессу, покупали лекарства в аптеке «Бенатар», вежливо здоровались со знакомыми и ели на полдник слоеные пирожные в «Ла-Кампана». Феликс всегда шел рядом с матерью, заботливо ее поддерживая: «Осторожно, мама, не оступись… Вот здесь, мама, аккуратненько, аккуратненько».

И донья Энкарна, переполненная гордостью, хвалилась своим сыном направо и налево: «Мой Феликс говорит… Мой Феликс считает… Мой Феликс сделал… Ах, мой Феликс, как бы я без него обходилась!»

Однако заботливый птенец и курица-наседка превращались в двух маленьких монстров вдали от посторонних глаз. Едва переступив порог, старуха сбрасывала благопристойную маску и становилась настоящим домашним тираном, ни на минуту не оставляя в покое сына: «Феликс, почеши мне ногу, вот здесь, нет-нет, не здесь, выше, выше, ну какой же ты бестолковый, и как только я могла породить такого тупицу… Феликс, поправь скатерть, ты что — не видишь, она съехала набок; да нет же, не так, так еще хуже — сделай как было; откуда у тебя руки растут, ты ничего не умеешь, и почему я не оставила тебя в приюте, когда ты родился? Посмотри, что у меня с гнойником во рту, накапай „воды Кармен“, у меня опять вздутие… натри спину камфорным спиртом… срежь мне эту мозоль, подстриги мне ногти на ногах, да осторожнее, неуклюжая свинья, не откромсай мне палец… Дай платок… мне нужно высморкаться… принеси пластырь „Сор Вирджиния“ для поясницы… помой мне голову, накрути волосы на бигуди, да аккуратнее, идиот, ты что — хочешь сделать меня лысой?»

Так жил Феликс, вынужденный играть две жалкие роли, отведенные ему матерью. Со смертью отца любимый и балованный ребенок вдруг перестал радовать мать: на людях он продолжал быть для нее обожаемым сыном, но дома она отыгрывалась на нем за все неудачи и разочарования своей жизни. Ему пришлось похоронить свои мечты уехать из Тетуана, учиться живописи в Севилье или Мадриде, разобраться в себе и узнать людей, таких же как он, тяготившихся общепринятыми нормами. Вместо этого Феликс вынужден был жить под неусыпным контролем доньи Энкарны. Он блестяще закончил Колехио-дель-Пилар, что, увы, совсем ему не пригодилось, поскольку мать, используя свое положение несчастной вдовы, выхлопотала для него место серого служащего. Ставить печати на бланки в отделе снабжения в Управлении коммунального хозяйства — идеальная возможность убить творчество даже в самом талантливом человеке и держать его на привязи как собаку: захочу — брошу тебе кусок сочного мяса, захочу — пну со всей силы под брюхо.

Феликс сносил все с францисканским терпением. И так продолжалось долгие годы: мать мучила сына, а он покорно принимал это, терпел и мирился. Трудно было понять, почему мать Феликса так с ним поступала, чего добивалась. Любви, уважения, сочувствия? Нет. Для этого ей не требовалось прилагать ни малейших усилий, потому что Феликс действительно был хорошим сыном. Донья Энкарна жаждала чего-то большего. Бесконечной преданности, безусловного подчинения, выполнения ее самых абсурдных капризов. Послушания, покорности. Всего того, чего требовал от нее покойный муж. Потому-то, наверное, она и избавилась от него. Феликс никогда не рассказывал мне об этом, но, собрав воедино все брошенные им намеки, я пришла именно к такому выводу. Дона Никасио, вероятно, убила собственная жена, и, возможно, Феликсу суждено было, в одну недобрую ночь, совершить то же самое со своей матерью.

Неизвестно, сколько еще времени он смог бы выносить такую жизнь, если бы в один прекрасный момент ему не пришло в голову неожиданное решение. Однажды он принес с работы копченую колбасу и пару бутылок анисовой водки, преподнесенные в качестве подарка: «Давай попробуем, мама, всего рюмочку, одну капельку, просто пригуби».

Однако донья Энкарна не только пригубила эту приторно-сладкую жидкость, но и настолько ее распробовала, что винные пары ударили ей в голову. И в ту ночь, когда она спала как убитая под действием водки, Феликс понял, в чем его спасение. С тех пор бутылка анисовой стала его верной союзницей — чудесной палочкой-выручалочкой и ключом к свободе. Теперь он был не только образцовым сыном на публике и презренной тряпкой дома, но стал еще и лунатиком, убегавшим по ночам из дома, где ему не хватало кислорода.

— Еще чуточку «Моно», мама? — непременно спрашивал он после ужина.

— Ладно, давай, налей мне капельку. Нужно подлечить горло: по-моему, я простудилась сегодня вечером в церкви.

Рюмка водки исчезала в глотке доньи Энкарны с невероятной скоростью.

— А я всегда тебе говорю, мама, чтобы ты одевалась теплее, — заботливо бормотал Феликс, наполняя до краев вторую рюмку. — Ну давай, выпей скорее — вот увидишь, ты сразу согреешься.

Через десять минут, осушив еще три рюмки, донья Энкарна уже храпела, забывшись сном, а ее сын, как вырвавшийся на свободу воробей, мчался в какой-нибудь притон, где собирались люди, с которыми днем, в присутствии матери, он никогда не осмелился бы даже поздороваться.

После моего появления на Сиди-Мандри и ночной грозы мой дом тоже превратился для Феликса в постоянное убежище. Он листал журналы, предлагал новые идеи, рисовал эскизы и весело рассказывал мне о моих клиентках и других людях, о которых я ничего не знала, хотя встречала их ежедневно. Так, день за днем, я постепенно знакомилась с Тетуаном и его жителями: откуда и для чего приехали сюда все эти семьи, кем были те дамы, для которых я шила, кто в городе имел власть и деньги, чем занимался, как, когда и почему.

Однако пристрастие доньи Энкарны к бутылке не всегда обеспечивало снотворный эффект, и тогда происходило нечто ужасное. Формула «я даю тебе выпить, а ты оставляешь меня в покое» порой подводила. Если после водки донья Энкарна не засыпала, то превращалась в настоящую фурию, и тогда с ее языка начинал литься бесконечный поток разнообразных ругательств. Выродок, чучело, неудачник и педераст — самые легкие из них. Феликс, зная, что наутро мать ничего не вспомнит, бросал ей в ответ не меньше оскорблений — старая ведьма, гадина ползучая, тварь, сволочь. Если бы только все это слышали их знакомые, с которыми они встречались в кондитерской, аптеке и церкви! Впрочем, на следующий день все вставало на свои места, о скандале ничто не напоминало, и во время вечерней прогулки мать с сыном выглядели так, будто никогда в жизни не сказали друг другу дурного слова.

— Что хочешь на полдник, мама: сдобную булочку или рулетик с мясом?

— На твое усмотрение, Феликс, дорогой, я всегда полагаюсь на твой выбор; а еще нам нужно пойти к Марии Ангустиас, чтобы выразить ей соболезнования — я слышала, ее племянник погиб в сражении у Харамы; Боже мой, какой ужас, хорошо еще, что ты, как сын вдовы, освобожден от призыва в армию; я не знаю, что было бы со мной, если бы мой ребенок оказался на фронте!

Феликс понимал, что его отношения с матерью болезненно-ненормальные, но ему не хватало смелости разорвать их раз и навсегда. Он предпочитал опаивать ее, чтобы получать временную передышку и убегать из дома по ночам, как вампир. Он смеялся над своим жалким существованием и, высказывая самые нелепые предположения о причинах безумного поведения матери, рассматривал разнообразные методы ее лечения. Это было любимым его развлечением: пока я заканчивала свой трудовой день, пришивая манжеты или обметывая предпоследнюю прорезь для пуговицы, Феликс лежал на моей софе, выискивая в газетах объявления о различных чудодейственных снадобьях.

И говорил нечто вроде:

— Слушай, может, у моей матери с нервами не в порядке? Не попробовать ли это средство? Вот послушай, что пишут: «„Нервионал“ — повышает аппетит, нормализует пищеварение, регулирует работу кишечника. Улучшает настроение, избавляет от раздражительности. Принимайте нервионал, это решит ваши проблемы».

Или вот еще:

— А может, это все из-за грыжи? Я собирался подарить маме ортопедический пояс — думал, с ним она станет спокойнее, — но послушай, что тут написано: «Если у вас грыжа, вам поможет инновационный автоматический компрессор: вы забудете о своем недуге без всяких корсетов и поясов». А вдруг и в самом деле поможет? Как ты думаешь, стоит купить?

И еще:

— А если это что-то с кровью? Смотри, что здесь говорится: «Кровоочистительное средство ричелел. Нарушения кровоснабжения. Варикозное расширение вен и трофические язвы. Прекрасно очищает кровь, выводит вредные вещества».

И множество других подобных глупостей:

— А может, все дело в геморрое? Или ее просто сглазили? Не попытаться ли найти среди мавров кого-то способного снять с нее сглаз? Хотя, если честно, мне вообще не стоит из-за всего этого беспокоиться, поскольку мама стала такой поклонницей дарвиновской обезьяны, что скоро у нее не выдержит печень — ей уже не хватает бутылки даже на пару дней. Бедный мой кошелек. — Феликс прервал свою речь, ожидая моей реакции, но я молчала. — Ну чего ты так на меня смотришь, солнце мое? — спросил он.

— Я просто не понимаю, о чем ты говоришь, Феликс.

— Чего ты не понимаешь? Что такое «дарвиновская обезьяна»? И даже не знаешь, кто такой Дарвин? Он создал теорию о том, что мы, люди, происходим от приматов. Боже мой, детка, у тебя безупречный вкус, и шьешь ты просто великолепно, но что касается общей культуры, к сожалению, не все так замечательно.

Это была правда. Я легко усваивала новые знания и обладала хорошей памятью, но понимала, что мое образование действительно оставляет желать лучшего. Из всех многочисленных знаний, которые можно почерпнуть из энциклопедий, в моей голове хранились лишь крохи: мне были известны имена нескольких королей и то, что на севере Испанию омывает Бискайский залив, а от Франции ее отделяют Пиренейские горы. Я могла без запинки рассказать таблицу умножения и легко совершала арифметические вычисления, но за всю свою жизнь не прочитала ни одной книги и в области истории, географии, искусства и политики имела лишь те скудные познания, которые почерпнула во время жизни с Рамиро и из жарких споров за столом в пансионе Канделарии. Мне удавалось пускать пыль в глаза, играя роль изысканной и утонченной модистки, но я прекрасно понимала, насколько просто вывести меня на чистую воду. Поэтому той зимой в Тетуане я приняла от Феликса необычный подарок: он занялся моим образованием.

В этом была польза для нас обоих. Я узнавала новое и совершенствовалась. А он получил дружеское общение, заполнившее его одиночество. Однако, несмотря на благие намерения, мой сосед оказался не самым образцовым преподавателем. Феликс Аранда, чья душа жаждала свободы и творчества, вынужден был большую часть своей жизни проводить под гнетом деспотичной матери и в тисках бюрократической работы, поэтому в те недолгие часы, когда ему удавалось вырваться на волю, от него меньше всего можно было ожидать порядка, серьезности и терпения. Чтобы получить все это, мне следовало бы обратиться к учителю дону Ансельмо, который, несомненно, сумел бы составить четкий и эффективный учебный план для ликвидации пробелов в моем образовании. Впрочем, хотя Феликс и не был методичным и организованным преподавателем, ему все же удалось дать мне некоторые разрозненные знания, впоследствии, так или иначе, мне пригодившиеся. Благодаря ему я открыла такие имена как Модильяни, Скотт Фицджеральд и Жозефина Бейкер, научилась отличать кубизм от дадаизма, находить на карте европейские столицы и считать до ста на английском, французском и немецком. Я узнала, что такое джаз, и выучила наизусть названия лучших европейских отелей и кабаре.

И, также благодаря Феликсу, мне стало известно, что делают мои соотечественники на этой чужой земле: Испания установила протекторат над Марокко в 1912 году — через несколько лет после подписания с Францией соглашения в Альхесирасе, — и в соответствии с ним испанцы как бедные родственники, получили худшую, маленькую и наименее выгодную часть страны. Потеряв к тому времени последние колонии — Кубу и Филиппины — и ностальгируя о своем имперском величии, Испания непременно желала участвовать в колониальном разделе Африки и довольствовалась теми крохами, которые оставляли ей другие европейские державы.

Удержать контроль над Марокко оказалось нелегко, хотя участок, доставшийся Испании по соглашению в Альхесирасе, был небольшим, население немногочисленным, а земля — неблагодатной и бедной. Имелись и внутренние разногласия, и кровопролитная Рифская война, унесшая тысячи жизней испанцев и марокканцев. Однако в конце концов Испании удалось утвердить свою власть над этим кусочком Африки, и спустя почти двадцать пять лет после официального провозглашения протектората это была неоспоримая территория испанского Марокко, столица которого — Тетуан — не переставала расти. Сюда прибывали все новые и новые люди: военные различного уровня, служащие почты, таможни и других учреждений, финансовые инспекторы и банковские клерки, предприниматели и их жены, учителя, аптекари, юристы и продавцы, лавочники и каменщики, врачи и монахини, чистильщики обуви и буфетчики. Целые семейства, примеру которых следовали другие семьи, привлеченные высокими заработками и надеявшиеся устроить свою жизнь на новом месте, в стране с другой культурой и религией. И среди всех этих людей оказалась я. В обмен за навязанный протекторат Испания принесла в Марокко современные технические достижения, развитие здравоохранения и некоторые улучшения в ведении сельского хозяйства. И еще — школу традиционных искусств и ремесел. Все созданное испанцами для удовлетворения своих нужд служило также и местному населению: электричество, питьевая вода, школы, магазины, общественный транспорт, аптеки, больницы и железная дорога, соединившая Тетуан с Сеутой. В материальном плане Испания едва ли получила большую выгоду от Марокко, поскольку там практически отсутствовали ресурсы. Однако восставшие военные сумели использовать мавров в своих интересах, и тысячи солдат марокканской армии яростно сражались за них по другую сторону Гибралтарского пролива, на чужой гражданской войне.

Кроме этих и других сведений я получила от Феликса и нечто не менее важное — дружбу, общение и множество разнообразных идей. Некоторые из них были великолепны, другие — слишком эксцентричны, но зато благодаря им я могла от души посмеяться в конце рабочего дня. Ему не удалось убедить меня превратить ателье в экспериментальную сюрреалистическую студию, и я отказалась от его предложения нарисовать для меня эскизы моделей в шляпках в виде ботинка или телефона. Не согласилась я использовать и подвески из морских раковин, и пояски из эспарто. Однако во многом другом действительно прислушалась к Феликсу.

По его совету я изменила, например, свою речь: избавилась от вульгаризмов и простонародных выражений и старалась отныне говорить правильно и изысканно. Я начала использовать французские слова и фразы, запомнившиеся мне в Танжере, где присутствовала при долгих разговорах, в которых практически не принимала участия. Этих выражений было совсем немного, едва полдюжины, но Феликс помог мне отточить произношение и подсказал, в какой ситуации следует употреблять каждое из них. Прежде чем заколоть ткань булавками — «vous permettez?», закончив примерку — «voila tout», чтобы выразить восхищение — «tres chic». Можно было упомянуть «maisons de haute couture», будто мне довелось познакомиться с их владельцами, и с видом знающего человека говорить о «gens du monde». Все, что я предлагала своим клиенткам, было «а la francaise», и ко всем ним мне следовало обращаться «madame». С испанскими клиентками я могла упоминать мадридские дома, где мне приходилось бывать, доставляя заказы, — называть имена и титулы, легко и непринужденно, будто невзначай. Мол, этот костюм основан на той модели, которую я пару лет назад сшила маркизе де Пуга для праздника в поло-клубе Пуэрто-де-Йерро, а из точно такой ткани был сшит наряд для первого выхода в свет старшей дочери графов дель Энсинар.

По указанию Феликса я также заказала себе на дверь позолоченную табличку с надписью «У Сирах. Ателье высокой моды», а также целую коробку карточек цвета слоновой кости с названием и адресом моего салона. Это название придумал Феликс: именно так, по его словам, назывались лучшие современные дома моды. Букву «х» на конце моего имени тоже добавил он, заявив, что это придаст ателье аромат космополитизма. Я согласилась на эту игру — в конце концов, эта маленькая folie de grandeur не приносила вреда. Я начала следовать советам Феликса и вскоре почувствовала, что наконец освобождаюсь от прошлого. Для этого не требовалось даже прилагать особых усилий: продуманный образ, хорошо отрепетированные слова и движения, несколько искусных штрихов — и моя новая биография стала создаваться сама собой.

Для своих изысканных клиенток я была дочерью разорившегося миллионера и невестой аристократа — красавца и искателя приключений. Нам довелось пожить в разных странах, а в последнее время пришлось закрыть наши ателье в Мадриде из-за неспокойной политической обстановки. Мой жених временно перебрался в Аргентину, где руководил преуспевающей компанией, а я решила дожидаться его возвращения в столице протектората, поскольку здешний климат благоприятен для моего слабого здоровья. Я привыкла к активной и насыщенной жизни, и мне было невыносимо сидеть без дела, потому я и решила открыть небольшое ателье в Тетуане. Главным образом для развлечения. Именно поэтому я не выставляла за свою работу астрономические счета и бралась за любые заказы.

Я никогда не опровергала представления, сложившиеся обо мне благодаря загадочному образу, созданному с помощью моего друга Феликса. Однако в то же время избегала говорить о себе что-то конкретное, ограничиваясь намеками и туманными фразами, которые и порождали домыслы, вызывая интерес к моей персоне и привлекая новых клиенток. Видели бы меня модистки, работавшие со мной в ателье доньи Мануэлы! И мои соседки с Пласа-де-ла-Паха! Видела бы меня мама! Мама. Я старалась думать о ней как можно меньше, но мысли все равно не оставляли меня в покое. Я знала, что она сильная, решительная и умеет бороться. Но все равно очень беспокоилась за нее, не представляя, что с ней и как удается выживать в эти времена без поддержки и средств к существованию. Мне безумно хотелось передать ей весточку, сообщить, что я осталась одна и снова занимаюсь шитьем. Я узнавала новости по радио, и каждое утро Джамиля покупала мне в киоске «Алькарас» местную газету «Гасета-де-Африка». «Второй триумфальный год под эгидой Франко» — гласили заголовки. Хотя все доходившие до нас известия тщательно просеивались новой властью, я была более или менее в курсе происходившего в Мадриде. Но связь с мамой установить не удавалось. Как я скучала, сколько бы отдала за то, чтобы жить с ней в этом чужом солнечном городе, работать вместе в ателье, есть приготовленные ею блюда и слушать ее всегда меткие суждения! Но Долорес не было рядом со мной, я оставалась одна, вынужденная находиться среди незнакомых людей, не имея возможности вернуться домой и борясь за свое существование, скрывая под маской прошлое, чтобы никто не догадался о моем разбитом сердце и сомнительном происхождении денег, на которые было открыто мое ателье.

Я часто вспоминала Игнасио, хотя и не скучала по нему: на фоне бурного романа с Рамиро мои отношения с первым женихом поблекли, и его образ в моей памяти стал тусклым и расплывчатым, как тающая вдалеке тень. Но, несмотря на это, я не могла без грусти думать о его надежности и нежности, некогда дававших мне уверенность, что рядом с ним со мной не произойдет ничего плохого. Однако чаще, намного чаще, чем мне бы хотелось, меня преследовали воспоминания о Рамиро — они набрасывались исподтишка и неистово терзали душу. Мне было больно, очень больно. Эту боль невозможно измерить, но я научилась жить с ней, как человек, вынужденный тащить на себе тяжелую ношу: это нелегко, приходится двигаться медленно и прилагать невероятные усилия, но даже так, несмотря ни на что, можно идти вперед.

Рамиро, Игнасио, мама, мое прошлое, утраты и разочарования — все они незримо находились рядом со мной, и я научилась с этим мириться. Вспоминания подбирались ко мне в тишине одиноких вечеров, когда я шила в мастерской, окруженная выкройками и сметанными деталями, ложилась спать или сидела в полумраке зала без Феликса, сбежавшего из дому в поисках ночных приключений. Днем они оставляли меня в покое, должно быть, чувствуя, что в это время я слишком занята, чтобы обращать на них внимание. Днем было не до них: мне следовало безупречно играть роль изысканной хозяйки великолепного ателье.

17

С приходом весны заказов стало гораздо больше. Погода менялась, и моим клиенткам требовалась легкая одежда для солнечных дней и теплых вечеров приближающегося марокканского лета. В ателье появились новые лица — пара немок, несколько евреек. Благодаря Феликсу я располагала сведениями обо всех своих клиентках. Он встречался с ними в подъезде или на улице, когда они входили или выходили из ателье. В общих чертах ему всегда было известно, кто они такие, но Феликс, не довольствуясь этим, разузнавал о них все возможное: что они собой представляют, какие у них семьи, куда они ходят, чем занимаются. По вечерам, когда его мать, напившись анисовой водки, благополучно засыпала в кресле, он приходил ко мне и рассказывал все, что удалось выяснить.

Так, например, я много узнала о фрау Лангенхайм — одной из немок, ставших моими постоянными клиентками. Ее отец работал итальянским послом в Танжере, мать была англичанкой, но сама она носила фамилию мужа — горного инженера, немолодого, высокого, лысого и уважаемого человека, принадлежавшего к немногочисленному, но очень влиятельному в испанском Марокко кругу немцев. По рассказам Феликса, он был одним из тех нацистов, благодаря которым восставшие военные, к ужасу республиканцев, получили поддержку от Гитлера в первые дни мятежа. Это сыграло решающую роль в развитии гражданской войны, потому что усилиями Лангенхайма и Бернхардта — еще одного немца, для чьей жены, наполовину аргентинки, я тоже выполняла некоторые заказы, — войска Франко, вследствие значительной военной помощи, смогли в короткий срок переправиться в Испанию. После чего моя клиентка получила из рук халифа почетную награду в знак благодарности и признания заслуг ее мужа.

Задолго до того торжественного события, апрельским утром, фрау Лангенхайм явилась ко мне в ателье с еще незнакомой мне дамой. В дверь позвонили, и Джамиля пошла открывать, а я стояла в зале у балкона, с притворной тщательностью оценивая на свету качество ткани. На самом деле я ничего не разглядывала, а просто приняла позу, наиболее подходящую для встречи клиентки.

— Я привела к вам свою английскую подругу, чтобы она тоже познакомилась с вашим искусством, — сказала фрау Лангенхайм, уверенным шагом входя в зал.

Вместе с ней появилась светловолосая стройная женщина, по внешности которой можно было безошибочно догадаться, что она не испанка. На вид она была моей ровесницей, но удивительная непринужденность манер свидетельствовала, что жизненного опыта у нее в тысячу раз больше, чем у меня. Она поражала своей естественной раскованностью, уверенностью и элегантностью, и я отметила ее жест, с которым она, здороваясь, коснулась моей руки, одновременно грациозно откинув упавший на лицо локон. Ее звали Розалинда Фокс, у нее была невероятно светлая и тонкая, почти прозрачная, кожа и экстравагантная манера говорить вперемежку на разных языках, отчего ее иногда трудно было понять.

— Мне срочно нужно обновить гардероб, so… I believe, что мы с вами должны… э-э-э… to understand each other. Понять друг друга, I mean, — сказала она, закончив фразу легким смешком.

Фрау Лангенхайм отказалась от предложения присесть:

— Я спешу, милочка, мне нужно идти. — Несмотря на фамилию и смешанное происхождение, она свободно говорила по-испански. — Розалинда, дорогая, увидимся сегодня вечером на коктейле у консула Леонини, — сказала она на прощание своей подруге. — Bye, sweetie, bye, пока, пока!

Мы расположились с новой клиенткой в зале, и я принялась действовать по уже сложившемуся сценарию, пуская в ход отрепетированные движения и фразы. Мы полистали журналы и посмотрели ткани. Я посоветовала ей несколько моделей, и она сделала выбор, потом подумала, еще раз пересмотрела образцы и выбрала другое. Англичанка держалась с такой элегантной естественностью, что с ней рядом я чувствовала себя комфортно. Бывали случаи, когда мое постоянное притворство начинало меня тяготить, особенно если приходилось общаться со слишком требовательной клиенткой. Однако на этот раз все было иначе: наш разговор протекал легко и непринужденно.

Мы прошли в примерочную, и я сняла мерки с ее худого как тростинка тела — самые маленькие, какие мне когда-либо доводилось встречать. Мы продолжили обсуждать ткани и фасоны, рукава и вырезы на груди; потом вернулись к выбранным моделям, все уточнили, и я записала заказ. Платье на пуговицах из набивного шелка; костюм из тонкой шерсти кораллово-розового цвета и вечернее платье по образцу одной из моделей последней коллекции Ланвин. Я назначила англичанке примерку через десять дней и думала, что на этом наша встреча закончится, однако моя новая клиентка не собиралась уходить: поудобнее устроившись на диване, она достала черепаховый портсигар и предложила мне сигарету. Мы не торопясь закурили и вернулись к разговору о моде; англичанка на ломаном испанском рассказала мне о своих вкусах. Разглядывая эскизы моделей, она спрашивала, как будет по-испански «вышивка», «подплечники», «пряжка». Я отвечала, и мы вместе смеялись над ее забавным произношением. Мы выкурили еще по одной сигарете, и наконец она собралась уходить — неторопливо, словно у нее не было никаких дел и никто ее нигде не ждал. Сначала англичанка освежила макияж, без особого интереса взглянув на свое отражение в крошечном зеркале пудреницы. Потом поправила волны золотистой шевелюры и взяла шляпу, сумочку и перчатки — все очень элегантное, высшего качества и — как бросилось мне в глаза — абсолютно новое. Я проводила ее до двери, послушала стук каблуков по лестнице и потеряла из вида на много дней. Мне ни разу не довелось встретить ее во время вечерних прогулок, она нигде не появлялась, о ней никто не говорил, и сама я не пыталась выяснить, кем была эта англичанка, имеющая столько свободного времени.

В те дни у меня появилось много новых клиенток, и я была просто завалена работой: приходилось трудиться не покладая рук день и ночь, — но я распланировала все с такой тщательностью, что каждый заказ удавалось выполнить в срок. Через десять дней после визита в мое ателье Розалинды Фокс все три заказанные ею вещи были готовы к первой примерке. Однако она так и не появилась. Ни через день, ни через два. И даже не позвонила, чтобы предупредить, не прислала записку с просьбой перенести примерку. Подобное случалось в моем ателье впервые. Я решила, что англичанка, вероятно, уже никогда не объявится: очевидно, она была одной из тех привилегированных иностранок, для которых не существовало границ и которые в отличие от меня могли свободно выехать из протектората в любой момент, когда им заблагорассудится. Не находя объяснения такому поведению своей клиентки, я решила больше об этом не думать и целиком погрузилась в работу над другими заказами. Англичанка появилась на пять дней позже назначенного, свалившись на меня как снег на голову. Я заканчивала обед — работала без отдыха с самого утра и лишь после трех смогла выкроить время, чтобы перекусить. Раздался звонок в дверь, Джамиля пошла открывать, а я доедала на кухне банан. Услышав голос англичанки в другом конце коридора, я торопливо вымыла руки, надела туфли на каблуках и поспешила встречать клиентку, проводя языком по зубам, поправляя одной рукой прическу, а другой — юбку и лацканы жакета. Ее приветствие было таким же долгим, как и отсутствие.

— Я должна попросить у вас тысячу извинений за то, что не смогла прийти раньше и появилась сейчас таким… таким… неожидаемым образом. Я правильно выразилась?

— Неожиданным образом, — поправила я.

— Ах, ну да, неожиданным, sorry. Меня не было в Тетуане a few days, требовалось разобраться с кое-какими делами в Гибралтаре, хотя, боюсь, мне это не удалось. Anyway, надеюсь, я вас не потревожила своим внезапным визитом.

— Нисколько, — солгала я. — Проходите, прошу вас.

Я провела англичанку в примерочную и продемонстрировала три вещи, сшитые по ее заказу. Она похвалила мою работу и принялась раздеваться, пока не осталась в нижнем белье. На ней была атласная комбинация — несомненно, некогда роскошная, но уже довольно поношенная и потому утратившая отчасти свой шик. Шелковые чулки тоже были не совсем новые, однако явно очень изысканные и дорогие. Англичанка примерила все сшитые мною вещи на свое хрупкое и костлявое тело. Кожа у нее была такая прозрачная, что просвечивали вены, выделяясь голубоватыми прожилками. Держа булавки во рту, я стала подгонять одежду к ее изящной фигуре. Англичанка осталась довольна, охотно согласилась со всеми моими предложениями и не внесла никаких изменений. Мы закончили примерку, и я заверила ее, что все будет на высшем уровне. Пока англичанка одевалась, я вышла, чтобы подождать ее в зале, и она присоединилась ко мне через пару минут. Несмотря на неожиданность ее визита в ателье, она определенно никуда не торопилась. И я предложила ей чай.

— Я с удовольствием выпила бы сейчас «дарджилинга» с капелькой молока, но, полагаю, здесь пьют зеленый чай с мятой, right?

Я не имела ни малейшего понятия, о каком напитке говорит англичанка, но не подала виду.

— Да, марокканский чай, — невозмутимо произнесла я и, предложив ей присесть, позвала Джамилю.

— Я англичанка, — начала объяснять Розалинда Фокс, — однако значительная часть моей жизни прошла в Индии, и хотя скорее всего никогда больше туда не вернусь, я до сих пор скучаю по разным вещам. Например, по нашему чаю.

— Как я вас понимаю. Мне тоже трудно привыкнуть ко многому в этих краях и нелегко обходиться без того, что пришлось оставить.

— А где вы жили раньше? — заинтересовалась англичанка.

— В Мадриде.

— А до Мадрида?

Я готова была рассмеяться в ответ, чуть не забыв обо всем своем придуманном прошлом и едва не проболтавшись, что на самом деле ни разу не покидала родной город, пока один подлец не сманил меня за собой, чтобы потом бросить, как выкуренную сигарету. Однако вовремя спохватилась и, как всегда, постаралась ответить уклончиво:

— Знаете, в разных местах, то тут, то там, но в общем-то дольше всего я жила в Мадриде. А вы?

— Let’s see, сейчас попробую перечислить, — улыбнулась она. — Я родилась в Англии, но вскоре после этого наша семья перебралась в Калькутту. В десять лет родители отправили меня учиться назад в Англию, э-э-э… в шестнадцать я вернулась в Индию, а в двадцать снова уехала в Европу. Там я жила некоторое время в Лондоне, потом — довольно долгий период в Швейцарии. Э-э-э… Затем — год в Португалии, поэтому я иногда путаю эти языки — испанский и португальский. И вот теперь наконец поселилась в Африке: сначала в Танжере, а с недавнего времени — здесь, в Тетуане.

— Какая интересная у вас жизнь, — заметила я, пытаясь упорядочить в голове ворох перечисленных англичанкой географических названий.

— Well, как посмотреть, — пожала она плечами и осторожно отпила из чашки горячего чая, поданного Джамилей. — Я с удовольствием осталась бы жить в Индии, но обстоятельства сложились так, что мне пришлось уехать. Иногда судьба сама принимает за нас решения, right? After all, err… that’s life. Такова жизнь, не так ли?

Англичанка говорила очень странно, и мы с ней принадлежали к разным мирам, но смысл ее слов был мне хорошо понятен. Допивая чай, мы обсудили, каким образом отделать рукава шелкового платья, и договорились о следующей примерке. Англичанка посмотрела на часы и вдруг что-то вспомнила.

— Мне нужно идти, — сказала она, поднимаясь. — Я совсем забыла, что должна сделать еще some shopping, некоторые покупки, а потом приготовиться к выходу. Я приглашена сегодня на коктейль в доме бельгийского консула.

Она говорила, не глядя на меня, надевая перчатки и шляпу. Я наблюдала за ней с любопытством, спрашивая себя, с кем ходила эта женщина на приемы и праздники, с кем делила свою свободу и беззаботность, с кем странствовала по миру, легко переносясь с одного континента на другой, чтобы разговаривать на смеси множества языков и пить чай, благоухающий тысячью ароматов? Сравнивая ее праздную жизнь с моим существованием, полным беспрестанных трудов, я вдруг почувствовала легкий укол зависти.

— Вы не знаете, где можно купить купальный костюм? — внезапно спросила она.

— Для вас?

— Нет. Para el meu filho.

— Простите?

— Му son. No, that’s English, sorry. Как же это по-испански? Ах да, для моего сына.

— Для вашего сына? — удивленно спросила я.

— Да, для моего сына, that’s the word. Его зовут Джонни, ему пять лет and he’s so sweet… Я его обожаю.

— Я тоже не так давно в Тетуане, поэтому, боюсь, не смогу вам ничего подсказать, — произнесла я, стараясь не показывать замешательства. В той идиллической жизни, которую несколько секунд назад мое воображение приписало этой по-детски беззаботной женщине, было все, что угодно: друзья и поклонники, шампанское, шелковые комбинации, путешествия по миру, праздники до рассвета, вечерние платья haute couture и, возможно, молодой муж — красивый и легкомысленный, как она сама. Между тем мне никогда бы не пришло в голову, что у нее есть сын, поскольку ее меньше всего можно было представить матерью семейства. Однако, как оказалось, это именно так.

— Ладно, ничего страшного, я сама попытаюсь что-нибудь найти, — сказала на прощание англичанка.

— Удачи вам. И не забудьте, что я жду вас через пять дней.

— Конечно, я приду, как договаривались, I promise.

Она ушла, но не сдержала обещания. Вместо пятого дня она объявилась на четвертый — и опять без предупреждения. Джамиля сообщила мне о ее приходе около полудня, когда я занималась примеркой с Эльвиритой Коэн, дочерью владельца театра «Насьональ», находившегося на улице Ла-Лунета. Это была одна из красивейших женщин, которых мне доводилось встречать в своей жизни.

— Синьора Розалинда говорить, нужно видеть синьориту Сиру.

— Попроси ее подождать, я подойду через минуту.

Однако прошла не одна минута, а, вероятно, больше двадцати, прежде чем я довела до совершенства наряд, в котором эта удивительно красивая еврейка собиралась появиться на каком-то светском мероприятии. Она тем временем неторопливо говорила со мной на своем мелодичном хакетия:

— Sube un poco aqui, mi reina, que lindo queda, mi weno, si.

Феликс, как всегда, просветил меня насчет евреев-сефардов Тетуана. Одни из них были состоятельны, другие — бедны, но все вели спокойную и размеренную жизнь, занимаясь в основном торговлей. Эти евреи, поселившиеся в Северной Африке после изгнания с Пиренейского полуострова много веков назад, лишь недавно получили испанское гражданство и все права, когда республиканское правительство официально признало их происхождение. Сефардская община составляла десятую часть населения Тетуана, но в их руках была сосредоточена значительная доля экономики города. Они построили большинство новых зданий европейского квартала, и им принадлежали лучшие ювелирные лавки и сапожные мастерские, магазины тканей и готовой одежды. В городе находился Еврейский союз, клуб и несколько синагог, где они собирались для молитв и праздников. Вероятно, на одном из них Эльвирит Коэн и собиралась продемонстрировать свое новое платье из грогрена, примеркой которого мы занимались в тот момент, когда Розалинда Фокс нанесла мне свой третий неожиданный визит.

Она нетерпеливо ожидала меня в зале, стоя у одного из балконов. Обе мои клиентки сдержанно поздоровались друг с другом издалека: англичанка — с некоторой рассеянностью, еврейка — с удивлением и любопытством.

— У меня проблема, — сказала Розалинда, торопливо бросаясь ко мне, как только послышался звук закрывающейся двери, сообщивший, что мы остались одни.

— Расскажите, в чем дело. Не хотите присесть?

— Я предпочла бы что-нибудь выпить. A drink, please.

— Боюсь, могу предложить вам только чай, кофе или стакан воды.

— «Эвиан»?

Я отрицательно покачала головой, размышляя, что было бы неплохо завести в ателье небольшой бар, чтобы при необходимости поднимать настроение клиенткам.

— Never mind, — прошептала англичанка, обессиленно опускаясь на диван. Я тем временем устроилась в кресле напротив, с выработанной непринужденностью положив ногу на ногу, и приготовилась узнать причину очередного внезапного появления Розалинды. Прежде чем заговорить, она достала портсигар, закурила и небрежно бросила его на софу. Глубоко затянувшись, она вдруг спохватилась, что забыла предложить мне сигарету, и, извинившись, снова протянула руку за портсигаром. Я остановила ее, поблагодарив и вежливо отказавшись. Скоро ко мне должна была прийти другая клиентка, и я не хотела, чтобы в тесном пространстве примерочной от моих пальцев исходил запах табака. Англичанка закрыла портсигар и наконец заговорила:

— Мне нужен an evening gown, err… красивое платье к сегодняшнему вечеру. Так получилось, что приглашение застало меня врасплох, но я непременно должна выглядеть like a princess.

— Как принцесса?

— Right. Как принцесса. Obviously, конечно, фигурально выражаясь. Но в общем, мне нужно нечто muito, muito elegante.

— Ваше вечернее платье готово ко второй примерке.

— Вы сумеете закончить его сегодня?

— Нет, это совершенно невозможно.

— А какое-нибудь другое?

— Боюсь, я не смогу вам помочь. К сожалению, мне нечего вам предложить: я не продаю готовую одежду, а шью только на заказ.

Англичанка опять глубоко затянулась сигаретой, но на этот раз не с рассеянным видом, а пристально глядя на меня сквозь облачко дыма. С ее лица исчезло выражение беззаботной девочки, а ее нервный взгляд говорил, что она не собирается легко сдаваться.

— Мне нужно найти какой-то выход из этой ситуации. Дело в том, что, переезжая из Танжера в Тетуан, я приготовила несколько trunks — дорожных сундуков — с ненужными вещами, чтобы отправить их маме в Англию. Но по ошибке сундук с моими evening gowns, со всеми los meus trajes de noite, тоже попал туда, и теперь я жду, чтобы мне прислали его back, назад. Я только что узнала, что приглашена на прием, который дает the German consul, немецкий консул. Э-э-э… It’s the first time, это мой первый выход в свет с человеком, с которым у меня… una liason muito especial… с которым меня связывают некоторые отношения.

Розалинда говорила быстро и взволнованно, изо всех сил стараясь донести до меня смысл того, что излагала на своем причудливом испанском, временами переходящем в португальский и еще больше приправленном английскими словами, чем в две наши предыдущие встречи.

— Well, it is… гм… It’s muito importante for… for… for him, для того человека и для меня, чтобы я произвела una buona impressao на немецкое общество Тетуана. So far, миссис Лангенхайм помогала мне и знакомила с некоторыми из них individually, потому что сама она half English, наполовину англичанка, э-э-э… но этим вечером мне впервые предстоит появиться в свете с этим человеком, openly together, вместе на людях, и поэтому мне нужно быть extremely well dressed, особенно хорошо одетой, и… и…

Я прервала ее речь, поскольку не видела смысла заставлять клиентку тратить слова понапрасну.

— Поверьте, мне очень жаль. Я была бы рада вам помочь, но, к сожалению, это невозможно. Как я вам уже сказала, в моем ателье нет готовой одежды, а ваше платье я не смогу закончить за несколько часов — для этого нужно по меньшей мере три или четыре дня.

Англичанка потушила сигарету и задумалась. Она закусила губу и через несколько секунд снова подняла на меня взгляд, чтобы обратиться с крайне неудобной просьбой:

— В таком случае, может быть, вы одолжите мне одно из своих вечерних платьев?

Я покачала головой, пытаясь придумать правдоподобное оправдание, чтобы скрыть тот прискорбный факт, что не имею ни одного вечернего туалета.

— К сожалению, нет. Вся моя одежда осталась в Мадриде, когда началась война, и теперь я не могу получить ее оттуда. Здесь у меня есть несколько повседневных костюмов, но ничего вечернего. Если честно, то я почти нигде не бываю. Понимаете, мой жених сейчас в Аргентине, так что я…

К моему огромному облегчению, англичанка наконец меня перебила:

— I see, понятно.

Мы молча сидели несколько долгих секунд, не глядя друг на друга и с притворной сосредоточенностью уставившись в противоположные стороны: она — на балконы, я — на арку, ведущую из зала в прихожую. Розалинда первой нарушила неловкое молчание:

— I think I must leave now. Пожалуй, я пойду.

— Мне действительно очень жаль. Если бы у нас было чуть больше времени…

Я не закончила фразу, поняв, что нет никакого смысла говорить о том, чего нельзя изменить. Мне захотелось как-то отвлечь клиентку, чтобы она хоть на минуту забыла о невозможности блистать в этот вечер, когда рядом с ней будет мужчина, в которого она, несомненно, влюблена. Меня продолжала интриговать жизнь этой женщины, прежде такой решительной и беззаботной, а теперь молча направлявшейся к двери.

— Завтра все будет готово ко второй примерке, договорились? — сказала я в качестве бесполезного утешения.

Розалинда ответила неясной улыбкой и, не сказав ни слова, покинула ателье. Я некоторое время стояла неподвижно, огорченная тем, что не смогла помочь своей клиентке. Все, что становилось мне известно о жизни Розалинды Фокс — этой молодой матери, без конца путешествующей по свету и теряющей дорожные сундуки с вечерними платьями с такой же легкостью, с какой некоторые люди, убегая от начавшегося дождя, забывают бумажник на столике в кафе или на скамейке в парке, — возбуждало мой интерес.

Я подошла к балкону и, укрывшись за ставнем, принялась наблюдать. Англичанка вышла на улицу и неторопливо направилась к ярко-красному автомобилю, припаркованному у подъезда. Я предположила, что кто-то там ее дожидался — возможно, тот самый мужчина, рядом с которым ей так хотелось блистать в этот вечер. Меня распирало от любопытства, и я старательно всматривалась, надеясь разглядеть лицо этого человека. Возможно, это был немец, и именно потому она так хотела произвести впечатление на его соотечественников. Я представляла его молодым и привлекательным, светским и раскованным, как сама Розалинда Фокс. Однако мне не пришлось долго теряться в догадках, поскольку, когда англичанка дошла до автомобиля и открыла правую дверь — чтобы, как я предполагала, сесть рядом с водителем, — я с изумлением обнаружила, что там находится руль и она сама собирается вести машину. Ее никто не ждал в этом английском автомобиле с правым рулем: она завела мотор и уехала одна, так же как и приехала. Без мужчины, без вечернего платья и, должно быть, без малейшей надежды найти какой-нибудь выход.

Пытаясь избавиться от неприятного чувства, оставшегося у меня после этой встречи, я принялась наводить в зале порядок, несколько нарушенный появлением Розалинды. Убрала пепельницу, сдула со стола остатки пепла, поправила кончиком туфли загнувшийся угол ковра, взбила диванные подушки и стала аккуратно складывать журналы, которые англичанка листала, пока я занималась примеркой с Эльвиритой Коэн. Я закрыла «Харперс базар», открытый на странице с рекламой губной помады от Хелены Рубинштейн, и собиралась сделать то же самое с весенним номером «Мадам Фигаро», как вдруг в глаза бросилась фотография модели, показавшейся смутно знакомой. В тот же момент в моей голове, словно стая птиц, пронеслась тысяча воспоминаний. Не успев даже подумать, я громко позвала Джамилю. Та вихрем примчалась в зал.

— Беги скорее к фрау Лангенхайм и попроси ее найти сеньору Фокс. Она должна срочно приехать ко мне; скажи, это касается очень важного дела.

18

— Эту модель, дорогая моя невежда, создал Мариано Фортуни-и-Мадрасо, сын великого Мариано Фортуни, наверное, самого известного испанского художника девятнадцатого века после Гойи. Это был выдающийся мастер, и его творчество, кстати, тесно связано с Марокко. Он приехал в Африку во время войны, и здешний экзотический колорит произвел на него неизгладимое впечатление; он написал множество картин на марокканскую тему, и одна из самых значимых его работ — «Битва при Тетуане». Мариано Фортуни-младший оказался не менее гениальным. В своей венецианской мастерской он создает театральные декорации, занимается живописью и фотографией, изучает классические техники и изобретает новые, но больше всего он известен как дизайнер одежды и тканей, и одно из лучших его творений — легендарная модель «дельфос», которую ты, маленькая плутовка, так ловко у него позаимствовала.

Феликс разглагольствовал, лежа на софе и держа в руках журнал с той самой фотографией, благодаря которой моя память подсказала мне решение. Я слушала его, неподвижно сидя в кресле, совершенно обессиленная дневной работой, не в состоянии держать в этот вечер иголку. Я только что пересказала ему события последних часов, начиная с того момента, когда вернувшаяся Розалинда Фокс шумно затормозила у моего подъезда, заставив жильцов высунуться из окон. Она взлетела по лестнице, торопливо стуча каблучками по ступенькам. Я ждала ее с открытой дверью и, не тратя времени на приветствия, тотчас изложила свою идею.

— Мы попытаемся сшить для вас «дельфос». Вы понимаете, о чем я говорю?

— «Дельфос» Фортуни? — недоверчиво спросила она.

— Имитацию «дельфос».

— Вы думаете, это возможно?

Мы несколько секунд смотрели друг другу в глаза. В ее взгляде я прочитала внезапно воскреснувшую надежду. А что читалось в моем, не знала. Наверное — решимость и дерзость, желание справиться с трудностями и выйти победительницей. Возможно, в глубине моих глаз таился страх неудачи, но я изо всех сил постаралась его скрыть.

— Мне уже доводилось шить такое платье, так что, думаю, все получится.

Я продемонстрировала Розалинде ткань — большой отрез серовато-голубого шелкового атласа, добытого где-то пронырливой Канделарией. Разумеется, я ни словом не обмолвилась о происхождении ткани.

— В котором часу вы должны быть на приеме?

— В восемь.

Я посмотрела на часы.

— Что ж, поступим следующим образом. Сейчас почти час. Мне нужно замочить ткань, а потом особым образом ее высушить: на это уйдет от четырех до пяти часов — значит, примерно к шести материал будет готов. Потом мне потребуется по крайней мере полтора часа, чтобы сшить платье: покрой его очень простой, и все ваши параметры мне уже известны, так что, думаю, обойдемся без примерки. Но в любом случае работа займет некоторое время, и еще сколько-то минут придется уделить отделке. Таким образом, я едва успею все закончить. Скажите, где вы живете? Простите, что спрашиваю, но делаю это не из простого любопытства…

— На бульваре Пальмерас.

Я могла догадаться об этом: многие представители высшего общества Тетуана жили именно там. Это был удаленный и тихий район в южной части города, рядом с парком, почти у подножия величественной горы Горгес, с великолепными, окруженными садами особняками.

— В таком случае мы не сможем доставить платье вам домой.

Розалинда вопросительно на меня посмотрела.

— Вам придется приехать прямо сюда, — пояснила я. — Приезжайте около половины восьмого, уже с макияжем и прической, в туфлях и с украшениями. Только они не должны быть многочисленными и слишком броскими: это платье предполагает сдержанную элегантность, — вы меня понимаете?

Она меня поняла. Поняла, поблагодарила и снова ушла, окрыленная. Через полчаса, призвав на помощь Джамилю, я взялась за самое непредвиденное и отчаянное предприятие в своей недолгой самостоятельной карьере модистки. Однако я хорошо знала, что нужно делать, поскольку в ателье доньи Мануэлы мне однажды довелось участвовать в изготовлении точно такого платья. Это был заказ одной нашей клиентки по имени Элена Бареа. В лучшие времена мы шили для нее роскошные наряды из самых изысканных тканей. А когда благополучие и процветание вдруг закончились и другие дамы из высшего света стали под любым предлогом избегать новых заказов, она не пряталась. Как бы ни обстояли дела в шатком бизнесе ее мужа, Элена Бареа не прекращала посещать наше ателье. Она приходила, смеялась над превратностями судьбы и вместе с доньей Мануэлой придумывала, как превратить свои старые наряды в новые, переделав некоторые детали, изменив покрой или добавив какую-нибудь отделку. Кроме того, она выбирала красивые, но недорогие ткани и самые простые фасоны: это позволяло ей максимально уменьшить траты, не жертвуя своей элегантностью.

— Голь на выдумки хитра, — с усмешкой заключала она.

Однажды мы получили от этой клиентки необычный заказ.

— Мне нужна копия вот этого, — сказала Элена Бареа, доставая из небольшой коробки кусок свернутой в рулон ткани кроваво-красного цвета. Она засмеялась, увидев наши изумленные лица. — Это «дельфос», дорогие мои, эксклюзивное платье. Творение известного дизайнера Фортуни: их шьют в Венеции и продают только в самых изысканных магазинах Европы. Посмотрите, какой удивительный цвет, какая прекрасная плиссировка. Техника изготовления такой ткани — изобретение самого дизайнера и держится в строжайшем секрете. Это платье сидит как влитое. И я, дорогая донья Мануэла, хочу себе такое же. Ну разумеется, копию.

Она взяла ткань за края, и словно по волшебству перед нами появилось великолепное платье из красного атласного шелка — роскошное и ослепительное, элегантно ниспадавшее до самого пола. Это было нечто вроде туники, покрытой мелкой вертикальной плиссировкой. Простая и изысканная классика. С того дня прошло четыре или пять лет, но в моей памяти сохранился процесс изготовления платья, поскольку я принимала в этом самое активное участие. На сей раз мне просто требовалось все повторить, и единственная проблема состояла в отсутствии времени. Мы с Джамилей нагрели воды и наполнили кипятком ванну. Обжигая руки, я замочила ткань. Ванная комната наполнилась паром, и мы взволнованно наблюдали за экспериментом, вытирая со лба лившийся градом пот и уже не видя своего отражения в запотевшем зеркале. Через некоторое время мы слили из ванны воду и, взяв ткань с разных концов, изо всех сил стали скручивать ее в противоположные стороны — точь-в-точь как отжимали простыни в пансионе, стараясь выдавить из них все до последней капли. Только на этот раз ткань следовало не развесить на солнце, а, наоборот, высушить в скрученном состоянии, чтобы на шелке образовалось множество складок. Мы сложили материал в глиняный таз и поднялись на крышу. Там мы еще раз скрутили ткань в противоположные стороны, пока она не стала похожа на большую пружину или свернувшуюся в клубок змею. Подстелив на крышу полотенце, мы положили на него будущее платье Розалинды Фокс, в котором ей предстояло выйти этим вечером в свет под руку с загадочным человеком, завоевавшим ее сердце.

Мы оставили материал сохнуть на солнце, а сами вернулись в квартиру и растопили печку — так что на кухне стало жарко, словно в котельной. Когда солнце стало греть слабее, мы принесли скрученную ткань с крыши и положили на чугунную печку, накрытую полотенцем. Я каждые десять минут переворачивала ткань, чтобы жар от горящих углей высушил ее равномерно. Используя остатки шелка, не подвергнутого плиссировке, и три слоя прокладочной ленты, я сшила широкий простой пояс. В пять часов я сняла скрученную ткань с печки и перенесла в мастерскую. Она походила на горячую кровяную колбасу, и, глядя на нее, никто бы не поверил, во что я собиралась превратить ее всего за час с небольшим.

Положив ткань на раскройный стол, я стала медленно и осторожно ее разворачивать, и в конце концов мы с Джамилей увидели удивительно красивый, блестящий плиссированный шелк. Конечно, мы не смогли создать стойкую плиссировку, как в подлинной модели Фортуни, потому что не имели ни соответствующих средств, ни знания технологии, но в любом случае нам удалось добиться довольно хорошего результата, способного продержаться по крайней мере вечер. Этого было вполне достаточно, чтобы наша клиентка успела блеснуть на приеме. Я полностью развернула ткань и дала ей остыть, после чего выкроила четыре детали и сшила из них узкий цилиндрический футляр, который должен был облегать тело как вторая кожа. Затем обработала проймы и неглубокий круглый вырез горловины. Пришлось обойтись без декоративной отделки, и мне потребовалось чуть больше часа, чтобы довести до конца изготовление фальшивого «дельфоса»: это была домашняя версия революционной модели из мира haute couture; ловкая подделка, способная, однако, произвести впечатление на любого, кому предстояло остановить взгляд на обладательнице этого платья тридцать минут спустя.

Я примеривала на него пояс, когда раздался звонок в дверь. Только в тот момент я обнаружила, какой неприглядный у меня вид. Макияж растекся от пота, прическа растрепалась; после беготни и безостановочной работы я выглядела так, словно по мне пронеслась конница туземной регулярной армии. Пока Джамиля открывала дверь, я бросилась в свою комнату, где торопливо переоделась, причесалась и привела себя в порядок. Я отлично справилась со своей работой, и мне хотелось, чтобы внешний вид тоже был на высоте.

Я вышла к Розалинде, думая, что она ждет меня в зале, но, проходя мимо открытой двери в мастерскую, заметила ее перед манекеном, на котором было надето новое платье. Она стояла спиной ко мне, и я не видела выражения ее лица.

— Вам нравится? — спросила я от двери.

Англичанка тотчас повернулась и ничего не ответила. Приблизившись, она взяла меня за руку и горячо ее сжала.

— Спасибо, спасибо, миллион раз спасибо.

Волосы у Розалинды были собраны в низкий узел, подчеркивавший их естественную волнистость. Глаза и скулы были чуть тронуты макияжем, но губы покрывала яркая помада. Туфли на шпильках делали ее выше сантиметров на пятнадцать, в ушах блестели длинные роскошные серьги из белого золота с бриллиантами — единственное ее украшение. Распространяя тончайший аромат изысканных духов, Розалинда сняла одежду, и я помогла ей надеть платье. Голубая плиссированная ткань облекла ее тело, великолепно подчеркнув хрупкую фигуру. Я завязала у нее на спине пояс, и мы обе посмотрели в зеркало, не говоря ни слова.

— Подождите секундочку, — произнесла я.

Я вышла в коридор и позвала Джамилю. Увидев Розалинду в новом платье, марокканка зажала рот рукой, чтобы сдержать крик удивления и восторга.

— Покрутитесь немного, чтобы она на вас полюбовалась. Без ее помощи я не смогла бы ничего сделать.

Англичанка благодарно улыбнулась Джамиле и сделала несколько грациозных оборотов. Марокканка взирала на нее, смущенная и счастливая.

— Что ж, вам пора. До восьми остается всего десять минут.

Мы с Джамилей молча вышли на балкон и притаились в углу, чтобы понаблюдать за выходом нашей клиентки. Было уже довольно темно. Я посмотрела вниз, ожидая снова увидеть маленькую красную машину Розалинды, но вместо нее обнаружила роскошный блестящий черный автомобиль с флажками, цвета которых мне не удалось различить в темноте. Как только фигура в голубом шелке показалась из подъезда, фары зажглись и из машины вышел человек в форме. Он быстро распахнул заднюю дверцу, а Розалинда неторопливо и величественно прошествовала к автомобилю, словно демонстрируя свой великолепный наряд. Я не разглядела, был ли еще кто-нибудь на пассажирском сиденье, потому что, как только англичанка уселась, человек в форме захлопнул дверцу и поспешно вернулся на свое место. Машина тронулась и исчезла в темноте, увозя прекрасную женщину, облаченную в самую необычную подделку за всю историю высокой моды.

19

На следующий день жизнь потекла своим чередом. Часа в три раздался звонок в дверь; я удивилась, никого не ожидая в это время. Феликс вошел, не сказав ни слова. Его поведение показалось мне странным: он всегда приходил ко мне поздним вечером. Скрывшись от любопытных взглядов матери, подсматривавшей в глазок, он наконец заговорил:

— Я вижу, дорогая, дела у тебя идут в гору.

— Что ты имеешь в виду? — удивилась я.

— Воздушную даму, с которой только что столкнулся в подъезде.

— А, Розалинда Фокс? Она приходила ко мне на примерку. И кроме того, утром прислала букет в знак благодарности. Это для нее я вчера выполняла срочный заказ.

— Хочешь сказать, что сшила «дельфос» для этой тощей блондинки, которую я только что видел?

— Именно так.

Феликс помолчал несколько секунд, словно наслаждаясь услышанным, и продолжил с некоторым ехидством:

— Ну и ну. Ты хоть знаешь, кто эта дама, которой ты помогла выйти из столь затруднительной ситуации?

— И кто же?

— В настоящий момент, дорогая, это, наверное, одна из самых влиятельных женщин протектората, и нет такого дела, которого она не могла бы решить в наших краях. Ну за исключением разве что срочного пополнения своего гардероба — но для этого у нее есть ты, несравненная королева подделок.

— Я не совсем понимаю тебя, Феликс.

— Ты действительно не знаешь, кто такая Розалинда Фокс, для которой вчера за несколько часов сшила шикарное платье?

— Мне известно, что она англичанка, прожившая большую часть своей жизни в Индии, и у нее есть пятилетний сын.

— И еще любовник.

— Немец.

— Холодно, холодно.

— Он не немец?

— Нет, дорогая. Твои догадки далеки от истины.

— А ты откуда знаешь?

Феликс усмехнулся:

— Потому что это известно всему Тетуану. Все знают ее любовника.

— Кто он?

— Один очень важный человек.

— Кто? — повторила я, дергая Феликса за рукав и сгорая от любопытства.

Он опять хитро улыбнулся и театрально прикрыл рот рукой, словно собираясь сообщить мне большой секрет.

— Твоя клиентка — любовница верховного комиссара, — медленно прошептал он.

— Комиссара Васкеса? — изумленно воскликнула я.

Феликс встретил мое предположение взрывом смеха, а потом принялся объяснять:

— Нет, конечно, какие глупости ты говоришь. Комиссар Васкес занимается только делами полиции: держит в узде местную преступность и безмозглых служак, работающих под его началом. Я сильно сомневаюсь, что у него остается время для любовных интрижек, и вряд ли есть возможность содержать постоянную любовницу, поселив ее в вилле с бассейном на бульваре Пальмерас. Твоя клиентка, солнце мое, — любовница полковника Хуана Луиса Бейгбедера-и-Атиенса, верховного комиссара Испании в Марокко и наместника на суверенных территориях. Это наивысший военный и административный пост во всем протекторате, если ты не в курсе.

— Ты уверен, Феликс? — пробормотала я.

— Да чтоб моя матушка жила до ста лет, если я вру. Так вот. Никому не известно, когда начались их отношения: сама Розалинда в Тетуане чуть больше месяца, и за это время все узнали об их связи. Бейгбедер совсем недавно стал верховным комиссаром, получив официальное назначение из Бургоса, хотя был исполняющим обязанности на этом посту практически с начала войны. И, как говорят, Франко им очень доволен, поскольку он набирает все новых воинственных мавров для отправки на фронт.

Даже дав волю своей фантазии, я никогда бы не подумала, что Розалинда Фокс влюблена в полковника — сторонника Франко.

— А какой он из себя?

Почувствовав мою заинтригованность, Феликс снова от души рассмеялся.

— Бейгбедер? Неужели ты ни разу его не видела? Впрочем, сейчас его действительно не часто увидишь: он проводит почти все время в Верховном комиссариате, — но раньше, когда был заместителем уполномоченного по делам коренных жителей, его можно было встретить на улице когда угодно. Тогда, конечно, на него никто не обращал внимания — обычный, ничем не примечательный чиновник, почти не принимавший участия в светских увеселениях. Он вел довольно замкнутый образ жизни, не появлялся ни в конном клубе, ни на вечеринках в гостинице «Насьональ», ни в салоне «Марфиль», не играл в карты, как, например, полковник Саенс де Буруага, который даже в день восстания отдавал первые распоряжения с веранды казино. В общем, этот Бейгбедер — сдержанный и малообщительный тип.

— Привлекательной внешности?

— Лично для меня — абсолютно нет, но вы, женщины, довольно странные существа, и вам такие мужчины, возможно, нравятся.

— Опиши мне его.

— Высокий, худой, угрюмый. Смуглый и безупречно причесанный. В круглых очках, с усами и лицом интеллектуала. Несмотря на свой пост и наступившие времена, ходит обычно в гражданской одежде, в скучнейших темных костюмах.

— Он женат?

— Возможно, но здесь, насколько мне известно, всегда жил один. Хотя военные нередко так поступают, предпочитая не брать семью на место своей службы.

— Сколько ему лет?

— Достаточно, чтобы годиться ей в отцы.

— Не могу во все это поверить.

Феликс в очередной раз засмеялся.

— Если бы ты меньше работала и больше выходила из дома, то, возможно, когда-нибудь увидела бы его собственными глазами и сама во всем убедилась. Он по-прежнему иногда ходит по улицам, но всегда в сопровождении охраны. Говорят, он очень образованный человек, знает несколько языков и жил много лет за границей; Бейгбедер ничуть не похож на тех солдафонов, к которым мы привыкли в этих краях, но, судя по занимаемому посту, он на их стороне. Вероятно, они с Розалиндой познакомились за границей; посмотрим, может, она сама тебе все расскажет, а ты потом передашь мне — ты же знаешь, как я обожаю все эти романтические истории. Ну ладно, мне пора, должен вести свою старушенцию в кино. Двойная программа: «Сестра Сан-Сульписио» и «Дон Кинтин-горемыка»; представляю, какие незабываемые впечатления меня ожидают. Из-за этой ужасной войны к нам уже почти год не попадает ни одного приличного фильма. А я бы с удовольствием посмотрел сейчас какую-нибудь американскую музыкальную комедию. Ты помнишь Фреда Астера и Джинджер Роджерс в фильме «Цилиндр»? «I just got an invitation through the mails. Your presence is requested this evening. Its formal: top hat, white tie and tails…».

Феликс вышел, напевая, и я, закрыв за ним дверь, прильнула к глазку, как обычно делала его мать. Все еще мурлыкая песенку, он вытащил из кармана брелок с ключами и вставил один из них в замочную скважину. Когда мой сосед скрылся в своей квартире, я вернулась в мастерскую и снова взялась за работу, не переставая думать об услышанном. Я собиралась поработать еще некоторое время, но вдруг почувствовала, что у меня нет ни сил, ни желания. Вспомнив трудовые подвиги, совершенные накануне, я решила дать себе немного отдыха. Мне пришло в голову последовать примеру Феликса и его матери и вознаградить себя походом в кино. С этим намерением я вышла из дома, но каким-то необъяснимым образом ноги понесли меня в другом направлении и привели на площадь Испании.

Там были клумбы с цветами и пальмы, мостовая из цветных булыжников и белые здания вокруг. Каменные скамейки, как всегда, занимали влюбленные пары и стайки девушек. Из ближайших кафе доносился приятный запах мяса на шпажках. Я пересекла площадь и направилась к Верховному комиссариату, раньше, за все время моего проживания в Тетуане, не вызывавшему у меня особого интереса. Именно здесь, рядом с дворцом халифа, в этом большом белом здании, построенном в колониальном стиле и окруженном пышными садами, располагалась главная власть протектората. За растительностью виднелись три его этажа, башни на углах, зеленые ставни и отделка, выложенная оранжевым кирпичом. Арабские солдаты — внушительные и невозмутимые, в тюрбанах и длинных плащах — стояли в карауле перед высокими железными воротами. Офицеры туземной регулярной армии, в безупречной форме песочного цвета, в бриджах и до блеска начищенных сапогах, входили и выходили через маленькую боковую дверь. Там можно было увидеть и марокканских солдат в европейских гимнастерках, широких штанах и с бурыми обмотками на голенях. Двухцветный национальный флаг развевался на фоне голубого неба, возвещавшего о наступлении лета. Я остановилась, наблюдая за непрекращающимся движением людей в форме, и опомнилась, только когда на меня со всех сторон стали бросать любопытные взгляды. Смутившись и растерявшись, я повернулась и возвратилась на площадь. Для чего я ходила к Верховному комиссариату, что надеялась там увидеть? Наверное, ничего — во всяком случае, ничего конкретного: мне просто хотелось посмотреть, где обитает предполагаемый любовник моей новой клиентки.

20

Весна постепенно переходила в раннее лето со светлыми вечерами, и я продолжала работать в своем ателье, выплачивая положенную часть Канделарии. Пачка английских фунтов в ящике моей тумбочки достигла уже внушительных размеров, и этих денег почти хватало, чтобы погасить долг: срок, назначенный мне гостиницей «Континенталь», скоро истекал, и я с облечением думала, что наконец смогу освободиться от этого бремени. Благодаря радио и газетам я следила за военными новостями. Погиб генерал Мола, началась битва при Брунете. Феликс по-прежнему являлся ко мне в гости по вечерам, и Джамиля все время была рядом со мной, понемногу совершенствуя свой испанский и начиная осваивать самые простые швейные работы — приметку, обметку, пришивание пуговиц. Иногда до нашей мастерской — через открытые окна, выходившие во внутренний дворик, — доносились звуки и обрывки разговоров из соседних квартир. И еще — топот детей с верхнего этажа, которые то гурьбой, то по одному выбегали играть на улицу, наслаждаясь каникулами. Все эти звуки не раздражали меня — напротив, помогали чувствовать себя не такой одинокой.

Однако однажды, в середине июля, топот и голоса зазвучали громче, чем когда-либо.

— Приехали! Приехали! — Послышались крики, хлопанье дверьми и громкие всхлипывания: — Конча, Конча! Кармела, сестренка! Наконец, Эсперанса, наконец!

Я слышала, как двигали мебель, как десятки раз поднимались и спускались по лестнице. Смех, плач, распоряжения:

— Наполни ванну, доставай еще полотенца, неси одежду, матрасы; ребенка, ребенка, накормите ребенка. — И опять плач, взволнованные возгласы, смех. Запах еды и стук посуды в неурочное время. И снова: — Кармела, Боже мой, Конча, Конча!

Лишь глубоко за полночь все наконец угомонились. Когда объявился Феликс, я поспешила его спросить:

— Что происходит в квартире Эррера? У них там какой-то переполох.

— Ты что — ничего не знаешь? Приехали сестры Хосефины. Им удалось выбраться с территории республиканцев.

На следующее утро радостная суета у соседей возобновилась, хотя доносившиеся звуки стали немного спокойнее. Как бы то ни было, оживление в их квартире не прекращалось весь день: кто-то постоянно входил и выходил, звонили в дверь, надрывался телефон, и дети шумно носились по коридору. И в перерывах — опять всхлипывания, плач и смех. В середине дня в мою дверь позвонили. Я решила, что кто-то из соседей пришел что-нибудь попросить — полдюжины яиц, покрывало или кувшинчик оливкового масла. Однако я ошиблась.

— Сеньора Канделария велела передать, чтобы вы пришли в пансион, как только сможете. Умер дон Ансельмо.

Известие принес мне, обливаясь потом, толстяк Пакито.

— Возвращайся и скажи, что я уже иду.

Я сообщила Джамиле печальную новость, и она горько заплакала. Я же не проронила ни слезинки, хотя на сердце было очень тяжело. Из всех беспокойных обитателей пансиона с доном Ансельмо у меня сложились теплые отношения. Я надела самый темный костюм из имевшихся в шкафу: в моем гардеробе еще не успела появиться траурная одежда. Мы с Джамилей быстро зашагали по улицам, подошли к подъезду пансиона и поднялись по лестнице до первой площадки. Дальше проход загораживала большая группа людей, и нам пришлось пробираться через толпу друзей и знакомых учителя, почтительно ожидавших своей очереди проститься с ним.

Дверь в пансион была открыта, и, еще не переступив порог, я почувствовала запах зажженной восковой свечи и услышала бормотание женских голосов, молившихся в унисон. Канделария вышла нам навстречу в черном, слишком тесном для нее наряде, на пышной груди раскачивался медальон с изображением Девы Марии. На столе в центре столовой в открытом гробу лежало пепельно-серое тело дона Ансельмо, обряженное в его лучший костюм. При виде покойного по моей спине пробежала дрожь, и я почувствовала, как Джамиля впилась ногтями мне в руку. Мы с Канделарией обменялись поцелуями, и она омочила мою щеку слезами.

— Вот он, бедняга, лежит прямо на поле боя.

Я вспомнила, какие баталии разыгрывались за этим столом на моих глазах. Летящие анчоусы и желтые корки африканской дыни. Ядовитые шутки и оскорбления, вилки, поднятые словно копья, рев с обеих сторон. Угрозы хозяйки выставить всех на улицу, чего она так ни разу и не сделала. Действительно, это было настоящее поле боя. Я с трудом сдержала горькую улыбку. Тощие сестры, толстая мать Пакито и несколько соседок, сидевшие у окна в трауре с головы до ног, продолжали произносить молитвы монотонными плаксивыми голосами. Я представила на секунду, как отреагировал бы на все это сам дон Ансельмо: несомненно, пришел бы в ярость и, сжимая в зубах «Толедо», надрываясь от кашля, закричал бы женщинам, чтобы они, черт возьми, прекратили за него молиться. Но учителя уже нет среди живых, а они живы. И перед его мертвым телом, пусть еще не остывшим, могут делать все, что заблагорассудится. Мы с Канделарией сели рядом с женщинами, и она, подстраиваясь под их голоса, вступила в общий хор. Я последовала ее примеру, но мои мысли были далеко в этот момент.

Я пододвинула свой плетеный стул к Канделарии — так что наши плечи соприкоснулись.

— Я хочу спросить вас кое о чем, — прошептала я ей на ухо.

— Говори, душа моя, — так же тихо ответила Канделария.

— Я узнала, что некоторым людям удается вывозить своих родственников с территории республиканцев.

— Да, так говорят…

— Вы можете узнать, как они это делают?

— Зачем тебе это?

— Я хочу помочь маме выбраться из Мадрида и привезти ее в Тетуан.

— Мне нужно поспрашивать людей…

— Завтра утром?

— Как получится. А сейчас давай молиться за дона Ансельмо — может, нашими стараниями он попадет на небеса.

Ночное бдение над телом покойного продолжалось до рассвета. На следующий день мы похоронили учителя, с отпеванием в католической миссии и исполнением всех религиозных обрядов, словно он был самым набожным человеком. По дороге на кладбище дул сильный ветер, колыхавший траурные вуали, вздымавший юбки и носивший по земле листья эвкалиптов. Когда священник произносил последние латинские молитвы, я наклонилась к Канделарии и с недоумением прошептала:

— Сестры всегда называли учителя безбожником и сыном Люцифера. Зачем вы организовали ему такие похороны?

— Понятное дело зачем — вдруг он иначе попадет в ад и его дух станет являться к нам по ночам…

Я с трудом удержалась от смеха.

— Ради Бога, Канделария, не будьте такой суеверной.

— Не учи меня, деточка, я давно живу на этом свете и знаю, о чем говорю.

Она замолчала и больше не кинула на меня ни одного взгляда, до тех пор пока не прозвучал последний requiescat in расе. Гроб опустили в могилу, могильщики стали засыпать его землей, собравшиеся начади расходиться. Мы направились к кладбищенским воротам, но по дороге Канделария вдруг остановилась и, сделав вид, будто застегивает пряжку на туфле, дождалась, когда сестры, мать Пакито и соседки уйдут вперед. Мы смотрели, как они удаляются, похожие на ворон в своих длинных черных вуалях, доходивших до пояса.

— Ладно, пойдем чего-нибудь съедим, детка, а то я после таких печальных событий всегда умираю от голода…

Мы побродили по улицам и, купив в кондитерской «Эль Буэн Густо» пирожные, уселись на площади у церкви, среди пальм и цветников. И тогда я наконец задала Канделарии вопрос, вертевшийся у меня на языке с самого утра:

— Вам удалось узнать что-нибудь насчет того, о чем я вам вчера говорила?

Канделария кивнула с набитым меренгой ртом:

— Все это очень непросто. И стоит больших денег.

— Расскажите.

— Есть люди, которые организуют это из Тетуана. Мне не удалось выяснить детали, но, насколько я поняла, в Испании все проворачивается через Международный Красный Крест. Они находят людей на территории республиканцев и переправляют их в один из портов Леванта. Не спрашивай меня, как это делается, потому что я не имею ни малейшего понятия. Тайком, на грузовиках, пешком — бог их знает. Но суть в том, что потом их сажают на корабль, а оттуда уже все дороги открыты. Тех, кто хочет попасть на территорию националистов, перевозят во Францию, а оттуда — обратно в Испанию, через границу со Страной Басков. Желающих же перебраться в Марокко отправляют сначала в Гибралтар или какой-нибудь другой порт на Средиземном море, а оттуда уже в Танжер и, наконец, в Тетуан.

Я почувствовала, как забилось сердце.

— А вы знаете, к кому нужно обратиться?

Канделария грустно улыбнулась и ласково похлопала меня по колену, оставив на юбке след от сахарной пудры.

— Прежде чем к кому-то обращаться, нужно приготовить солидную сумму денег. Причем в фунтах стерлингов. Я же тебе говорила, что деньги англичан надежнее всего.

— У меня лежит нетронутым все, что я откладывала в последние месяцы, — сказала я.

— И еще на тебе висит долг гостинице «Континенталь».

— Может, мне хватит денег и на то и на другое.

— Сильно сомневаюсь, душа моя. Это дело обойдется тебе в двести пятьдесят фунтов.

В горле у меня пересохло, и кусок слоеного теста застрял в нем, как комок клейстера. Я закашлялась, и Канделария похлопала меня по спине. Когда мне наконец удалось сглотнуть, я высморкалась и спросила:

— А вы не могли бы мне одолжить?

— Да у меня ничего нет, детка.

— А деньги из ателье, которые я вам приношу?

— Они уже все потрачены.

— На что?

Канделария шумно вздохнула.

— На эти похороны, на лекарства в последнее время и на оплату счетов, которые остались у дона Ансельмо в нескольких местах. Хорошо еще, что доктор Мате был его другом и не взял с меня денег за свои визиты.

Я посмотрела на нее с недоверием.

— Но ведь у него должны были остаться сбережения от пенсии, которую он получал.

— От него не осталось ни гроша.

— Но это невозможно: учитель уже много месяцев почти никуда не выходил, ему не на что было тратить деньги…

Канделария улыбнулась, и в ее улыбке смешались сострадание, горечь и ирония.

— Не знаю, каким образом чертов старик это устроил, но ему удалось передать все свои сбережения «Красной помощи».

Хотя сумма, необходимая для того, чтобы привезти маму в Марокко и в то же время выплатить долг гостинице, была для меня нереальной, мысли об этом не выходили из головы. В ту ночь я почти не сомкнула глаз, не переставая лихорадочно размышлять. Я придумывала самые безумные варианты и тысячу раз пересчитала свои накопления, отчего они, конечно, не увеличились. Однако в конце концов почти на рассвете ко мне пришло неожиданное решение.

21

Разговоры, смех и ритмичный стук печатной машинки смолкли, и четыре пары глаз остановились на мне. Комната была серая, полная дыма, пропахшая табаком и испарениями человеческих тел. Когда все стихло, стало слышно только жужжание множества мух и монотонный шум деревянных лопастей вентилятора, крутившихся над нашими головами. И через несколько секунд кто-то проходивший по коридору восхищенно присвистнул, увидев меня в моем лучшем костюме стоящей перед четырьмя столами, за которыми, обливаясь потом, работали — или делали вид, что работают, — четверо полицейских.

— Мне нужно поговорить с комиссаром Васкесом, — сообщила я.

— Его нет, — ответил самый толстый.

— Но он скоро придет, — сказал самый молодой.

— Можете подождать его, — произнес самый тощий.

— Присаживайтесь, если хотите, — предложил самый старый из них.

Я уселась на стул с гуттаперчевым сиденьем и провела на нем в ожидании больше полутора часов. В течение этого времени полицейские притворялись, будто занимаются своими делами, однако работа интересовала их меньше всего. Они беззастенчиво поглядывали на меня, били мух сложенными газетами, делали друг другу многозначительные знаки и обменивались записками, в которых, должно быть, обсуждались мои ноги, грудь, бедра и то, как со мной можно провести время, не будь я такой недотрогой. В конце концов появился дон Клаудио: он стремительно шел по коридору, снимая шляпу и пиджак, отдавая распоряжения и одновременно пытаясь прочитать несколько бумаг, которые ему только что передали.

— Хуарес, срочно отправляйся на улицу Комерсио, там была поножовщина. Кортес, если сейчас же на моем столе не будет отчета о деле торговки спичками, я в два счета отправлю тебя куда-нибудь в Ифни. Баутиста, что там насчет кражи на Зерновом рынке? Каньете…

Внезапно он замолчал, увидев меня. И Каньете — самый тощий из полицейских — остался без задания.

— Проходите, — бросил комиссар, указывая на кабинет, находившийся в глубине комнаты, и снова надел пиджак, который почти уже снял. — Кортес, подожди со своим отчетом. А вы двое — выполняйте, что я сказал.

Он закрыл стеклянную дверь, отделявшую его кабинет от остального помещения, и предложил мне присесть. Комната комиссара была меньше размером, но намного приятнее той, где сидели другие полицейские. Дон Клаудио повесил шляпу на вешалку и уселся за стол, заваленный папками и бумагами. Он включил бакелитовый вентилятор, и я с наслаждением, словно путник в пустыне, ощутила на лице дуновение свежего воздуха.

— Итак, я вас слушаю. — Тон комиссара не был ни слишком любезным, ни резким. В нем чувствовалась нервность и озабоченность первых наших встреч и в то же время спокойствие того осеннего дня, когда мы заключили с ним взаимовыгодный договор. Как и прошлым летом, лицо его покрывал бронзовый загар — возможно, он, подобно многим другим жителям Тетуана, любил посещать ближайший пляж на реке Мартин. Или это просто следствие его службы, на которой ему приходилось целый день ходить по городу под палящими лучами солнца.

Я уже знала стиль работы комиссара и поэтому сразу изложила свою просьбу, приготовившись отвечать на целый шквал вопросов, которые должны были последовать.

— Мне нужен мой паспорт.

— Могу я узнать, для чего?

— Чтобы поехать в Танжер.

— Позвольте спросить, с какой целью?

— Чтобы поговорить с администрацией гостиницы насчет моего долга.

— В каком смысле «поговорить насчет долга»?

— Я хочу, чтобы мне продлили срок выплаты.

— Насколько мне известно, дела у вас в ателье идут превосходно, и, мне казалось, вы уже могли собрать нужную сумму. У вас отличные клиентки, я справлялся о вас и слышал хорошие отзывы.

— Да, в ателье у меня все в порядке, это правда. И мне удалось скопить некоторую сумму.

— Сколько?

— Достаточно, чтобы выплатить долг гостинице.

— Ну так что же тогда?

— Мне нужны сейчас эти деньги для другого дела.

— Для какого именно?

— Это связано с моей семьей.

Комиссар посмотрел на меня с притворным удивлением.

— Я полагал, ваша семья находится в Мадриде.

— В том-то все и дело.

— Объясните, пожалуйста.

— Из всей семьи у меня только мама. Она сейчас в Мадриде. И я хочу вывезти ее оттуда в Тетуан.

— А ваш отец?

— Как я вам уже говорила, мы почти незнакомы. Я хочу лишь привезти к себе маму.

— Понятно. И как вы собираетесь это сделать?

Я подробно рассказала комиссару все, что узнала от Канделарии, не упомянув, однако ее имени. Он слушал меня, как всегда, предельно сосредоточенно и пристально глядя мне в глаза, хотя я была уверена, что ему и так прекрасно известны все подробности этих перемещений с одной территории на другую.

— И когда вы собираетесь ехать в Танжер?

— Как можно скорее, если вы дадите мне разрешение.

Дон Клаудио откинулся на спинку кресла, внимательно на меня посмотрел и принялся барабанить по столу пальцами левой руки. Умей я читать мысли, то почувствовала бы, какая напряженная работа закипела сейчас в его голове: как он взвешивал мои слова, обдумывал их, размышлял, принимал решение. Через некоторое время — не очень долгое, но показавшееся мне бесконечным — комиссар вдруг перестал барабанить пальцами и энергично хлопнул по столу ладонью. Тогда я поняла, что решение принято, но, прежде чем сообщить его мне, дон Клаудио подошел к двери и, выглянув, крикнул:

— Каньете, приготовь пропуск для проезда через пост Борч на имя сеньориты Сиры Кироги. Срочно.

Я вздохнула с облегчением, услышав, какое задание получил Каньете, но не произнесла ни слова до тех пор, пока комиссар, вернувшись на свое место, не обратился ко мне сам.

— Я дам вам ваш паспорт, пропуск и двенадцать часов на то, чтобы вы съездили завтра в Танжер и сразу вернулись. Поговорите с администратором «Континенталя»: может быть, он согласится пойти вам навстречу. Хотя, если честно, я в этом сомневаюсь. Впрочем, попытка не пытка. Сообщите мне потом результат. И помните: со мной шутки плохи.

Дон Клаудио выдвинул ящик стола, порылся там и достал мой паспорт. Потом вошел тощий Каньете и, положив на стол бумагу, плотоядно на меня посмотрел. Комиссар подписал документ и, не поднимая головы, бросил «иди работай, Каньете», чтобы выпроводить своего нерадивого подчиненного. Не проронив больше ни слова, он сложил бумагу и протянул ее мне вместе с паспортом. Затем поднялся и взялся за ручку двери, показывая, что встреча закончена. Когда я вышла из кабинета, меня встретили не четыре пары глаз, как вначале, а уже семь. Семеро мужчин, отлынивая от работы, с нетерпением ждали моего появления, словно им никогда не доводилось видеть красивых женщин в стенах своего комиссариата.

— Ну и что здесь происходит, или мы все в отпуске? — спросил дон Клаудио, не обращаясь ни к кому конкретно.

Все немедленно бросились изображать бурную деятельность — доставать бумаги из папок, обсуждать какие-то важные дела и стучать по клавишам пишущей машинки, скорее всего печатая лишь бессмысленный набор букв, повторявшихся по нескольку раз.

Я вышла из комиссариата и зашагала по тротуару. Проходя мимо окна, я увидела комиссара, снова заглянувшего в комнату к своим подчиненным.

— Ну и ну, шеф, вот это цыпочка, — прозвучал незнакомый мне голос.

— Закрой рот, Паломарес, а то отправлю тебя стоять в карауле на Пико-де-лас-Монас.

22

Прежде, как мне было известно, между Тетуаном и Танжером, разделенными семьюдесятью километрами, существовало регулярное автобусное сообщение. Однако с началом войны автобусы стали ходить редко и не придерживались строгого расписания, поэтому мне так и не удалось узнать, когда можно будет уехать. На следующее утро я направилась в гараж «Ла-Валенсьяны», исполненная решимости ждать сколько потребуется — до тех пор пока один из этих больших красных автобусов не отправится в путь. Если накануне мне удалось выдержать полтора часа в обществе нахальных полицейских, то — решила я — дождаться отправления автобуса среди водителей и перепачканных машинным маслом механиков тоже вполне под силу. Я снова надела свой лучший костюм, повязала на голову шелковый платок и скрыла под темными очками глаза, чтобы они не выдавали мое волнение. Не было еще и девяти, а я уже подходила к находившемуся за городом автобусному гаражу. Я шагала торопливо, погруженная в свои мысли, представляя себе встречу с администратором «Континенталя» и продумывая, что буду ему говорить. К тому же к моим переживаниям из-за долга присоединялось другое, не менее неприятное чувство. Мне впервые предстояло вернуться в Танжер, где все пропитано воспоминаниями о Рамиро. Я знала, как больно мне будет вновь оказаться там, и понимала, что день выдается тяжелый.

По дороге мне почти никто не встретился: было еще рано, — поэтому меня очень удивило, когда рядом со мной неожиданно притормозил автомобиль — черный и блестящий «додж» среднего размера. Я понятия не имела, кому принадлежит эта машина, но донесшийся из нее голос оказался мне прекрасно знаком.

— Morning, dear. Какая неожиданная встреча! Может, тебя подвезти?

— Нет, спасибо. Я уже на месте, — сказала я, указывая на гараж «Ла-Валенсьяны».

Заглянув в машину, я увидела, что на англичанке один из костюмов, сшитых в моем ателье, а на голове, как и у меня, светлый платок.

— Ты собираешься сесть на автобус? — спросила она с нотками удивления в голосе.

— Да, я еду в Танжер. Но в любом случае спасибо вам за любезное предложение.

Словно услышав смешную шутку, Розалинда Фокс звонко расхохоталась.

— No way, sweetie. Никаких автобусов, дорогая. Я тоже еду в Танжер, так что прошу садиться. И пожалуйста, не обращайся больше ко мне на вы. Мы ведь теперь подруги, aren’t we?

Я быстро взвесила это предложение и, рассудив, что в нем нет ничего противоречащего наставлениям дона Клаудио, приняла его. Эта неожиданная удача избавила меня от утомительной поездки в автобусе, с которым связаны самые печальные воспоминания, и, кроме того, в компании с Розалиндой было намного легче преодолеть дорогу, отвлекшись от тревожных мыслей.

Оставив позади автобусный гараж, мы проехали вдоль бульвара Пальмерас, мимо огромных красивых особняков, утопавших в зелени садов. Англичанка указала мне на один из них:

— Вот мой дом, хотя, думаю, это ненадолго. Вероятнее всего, я скоро перееду.

— В другой город?

Розалинда рассмеялась, словно услышала самое нелепое предположение.

— Нет-нет, ничего подобного. Просто хочу найти себе более удобное жилье; эта вилла, конечно, великолепна, но в ней довольно долго никто не жил, и она нуждается в ремонте. Водопровод там в ужасном состоянии, и мне даже думать не хочется о том, что будет зимой. Я сказала об этом Хуану Луису, и он подыскивает для меня другое жилье, a bit more comfortable.

Она упомянула имя своего любовника просто и непринужденно, уже не таясь, как в тот день, когда я срочно шила ей платье для приема. Я, в свою очередь, никак на это не отреагировала, словно все было в порядке вещей и то, что моя клиентка так запросто упоминает имя верховного комиссара, не казалось мне чем-то необычным.

— Я в восторге от Тетуана, it’s so, so beautiful. Он чем-то напоминает европейскую зону Калькутты, с ее садами и домами в колониальном стиле. В общем, те места, где я провела немалую часть своей жизни.

— Ты не собираешься туда возвращаться?

— Нет, ни в коем случае. Все это уже в прошлом, и у меня с ним связаны не очень приятные воспоминания — кое-кто поступил там со мной довольно нехорошо. К тому же мне нравится узнавать новые места: недавно я жила в Португалии, теперь — здесь, в Марокко, а завтра — who knows — кто знает, где окажусь. В Португалии я прожила чуть больше года — сначала в Эшториле, затем в Кашкайше. Потом ситуация изменилась, и я решила уехать оттуда.

Розалинда говорила без остановки и в то же время внимательно следила за дорогой. Я заметила, что ее испанский значительно улучшился со времени нашей первой встречи — она уже не смешивала его с португальским, хотя по-прежнему то и дело вставляла слова на своем родном языке. Мы ехали с открытым верхом, и шум мотора был оглушительным. Англичанке приходилось почти кричать, чтобы я ее услышала.

— До недавнего времени там, в Эшториле и Кашкайше, было превосходное общество — дипломаты, европейские аристократы, английские виноторговцы, американцы из нефтяных компаний… Все было невероятно дешево: жилье, обслуживание, напитки. Мы жили, ни в чем себе не отказывая, развлекались, играли в бридж. Но неожиданно, как-то вдруг, все изменилось. Внезапно появилось огромное количество людей, желавших там поселиться. Британцы, прожившие всю жизнь в отдаленных уголках империи, решили наконец обосноваться в Европе — только не в дождливой Англии, а на португальском побережье с его мягким климатом. Испанцы-монархисты, почувствовавшие, что над ними сгущаются тучи. Немецкие евреи, которые уезжали из Германии и присматривались к Португалии, чтобы перевести туда свой бизнес. И вот, с началом этого нашествия, цены взлетели до небес. — Розалинда с детской непосредственностью пожала плечами и добавила: — И жизнь там потеряла свое очарование.

Однообразный желтоватый пейзаж вдоль дороги иногда оживляли заросли опунции и сахарного тростника. Миновав горную местность с ее соснами, мы снова спустились в сухую долину. Кончики шелковых платков, покрывавших наши головы, развевались на ветру и блестели на солнце, а Розалинда продолжала историю своего приезда в Марокко:

— В Португалии мне много рассказывали о Марокко, особенно о Тетуане. В те времена я дружила с генералом Санхурхо и его восхитительной Кармен — so sweet, знаешь, что она была танцовщицей? Мой Джонни и их маленький сын Пепито играли вместе. А потом — эта ужасная гибель Хосе Санхурхо в авиакатастрофе, такое горе… Он был неотразимым человеком — не очень привлекательным внешне, to tell you the truth, но необыкновенно веселым и обаятельным. Всегда обращался ко мне «красавица», и именно от него я узнала свои первые слова по-испански. Это он представил меня Хуану Луису в Берлине, во время зимних Олимпийских игр в феврале прошлого года, и я, конечно же, была сразу очарована. Я приехала туда из Португалии со своей подругой Нишей — на «мерседесе» через всю Европу до Берлина, can you imagine? Там мы остановились в отеле «Адлон», ты, наверное, его знаешь.

Я сделала неопределенный жест, не означавший ни «да», ни «нет», а Розалинда продолжала говорить, не обращая на меня особого внимания:

— Берлин, какой город, my goodness! Кабаре, праздники, ночные клубы — жизнь била ключом; почтенная матушка — директриса англиканского интерната, где я училась, — умерла бы от ужаса, увидев меня там. Однажды вечером я случайно встретила Санхурхо и Хуана Луиса в холле отеля, having a drink. Санхурхо приехал в Германию, чтобы посетить оружейные заводы, а Хуан Луис, проживший там несколько лет как военный атташе испанского посольства, его сопровождал. Мы немного поболтали. Сначала Хуан Луис старался быть сдержанным и не говорить при мне лишнего, но Хосе знал, что от меня можно ничего не скрывать. «Мы приехали на Олимпийские игры, а сами готовимся к военной игре», — со смехом сказал он мне.

My dear Хосе… Если бы не эта ужасная авиакатастрофа, возможно, сейчас он, а не Франко, стоял бы во главе армии националистов. So sad… Anyway, по возвращении в Португалию Санхурхо постоянно напоминал мне про эту встречу и говорил о своем друге Бейгбедере — о том, какое впечатление я произвела на него, и о его жизни в чудесном испанском Марокко. А знаешь, что Хосе тоже был верховным комиссаром в Тетуане в двадцатые годы? И король Альфонс XIII присвоил ему титул маркиза Рифского. Поэтому его прозвали Рифским Львом, poor dear Jose.

Розалинда вела машину и болтала без умолку, то и дело перескакивая с одного на другое и, казалось, не слишком заботясь, успеваю ли я улавливать нить ее повествования. Внезапно мы резко затормозили, подняв облако пыли. Через дорогу переходило стадо тощих коз, подгоняемых пастухом в засаленном тюрбане и бурой потрепанной джеллабе. Когда прошло последнее животное, он поднял посох, показывая, что мы можем ехать, и, открыв рот, в котором вместо многих зубов зияли черные пустоты, произнес что-то непонятное на своем языке. Мы продолжили путь, и англичанка снова заговорила:

— Через несколько месяцев грянули events — события июля прошлого года. Я к тому времени уехала из Португалии и находилась в Лондоне, готовясь к переезду в Марокко. Хуан Луис рассказывал мне потом, как происходило восстание: сначала все было a bit difficult — очаги сопротивления, взрывы, выстрелы, кровь. Однако восставшим удалось добиться своей цели, и Хуан Луис внес в это немалый вклад. Он сам разъяснил ситуацию халифу Мулай Хасану, великому визирю и другим мусульманским сановникам. Он в совершенстве владеет арабским, you know — он учился в Школе восточных языков в Париже и много лет прожил в Африке. Хуан Луис большой поклонник марокканской культуры, очень любит Марокко и марокканцев — называет их братьями и говорит, что вы, испанцы, сами все мавры, it’s so funny.

Я ничего не сказала на это, но в воображении тотчас возникли смутные образы голодных марокканцев, защищавших чужие интересы на чужой земле за убогое жалованье и сколько-то килограммов сахара и муки, которые, как говорили, выдавали их семьям, пока сами они сражались на фронте. И вербовку этих бедных мавров, как рассказывал мне Феликс, организовывал не кто иной, как Бейгбедер.

— Anyway, — продолжала Розалинда, — ему с самого начала удалось склонить верхушку мусульман на сторону восставших, что сыграло решающую роль для успеха военной операции. В награду за это Франко назначил его верховным комиссаром. Они уже были знакомы раньше, их пути где-то пересекались. Однако они не были друзьями, нет, вовсе нет. На самом деле, хотя он несколько месяцев назад сопровождал Санхурхо в Берлин, initially, изначально Хуан Луис не имел непосредственного отношения к заговору; не знаю почему, но его предпочли не посвящать в это. В те времена он занимал скорее административную должность, служа в Управлении по делам коренных жителей: он был тогда далек от военных казарм и заговоров и жил обособленно, в своем собственном мире. Хуан Луис необычный человек — интеллектуал, а не вояка, you know what I mean: ему нравится читать, разговаривать, спорить, изучать иностранные языки… Dear Хуан Луис, он такой, такой романтичный.

В моей голове никак не укладывалось, каким образом очаровательный и романтичный человек, которого описывала мне англичанка, мог в то же время быть решительным командующим восставшей армии, однако я не сказала об этом ни слова. В конце концов мы добрались до поста, охраняемого вооруженными до зубов марокканскими солдатами.

— Дай мне твой паспорт, please.

Достав его из сумки вместе с пропуском, полученным накануне от дона Клаудио, я протянула то и другое Розалинде. Она взяла мой паспорт, но на второй документ даже не посмотрела. В ее руках была какая-то сложенная бумага: вероятно, пропуск, дававший ей неограниченную свободу передвижения и возможность путешествовать куда угодно — хоть на край света, если бы ей вдруг захотелось его посетить. С чарующей улыбкой англичанка передала бумагу и наши паспорта одному из марокканских солдат. Он отнес ее в побеленную известкой будку, и оттуда тотчас вышел испанский военный, образцово вытянулся перед нами и, не проронив ни слова, знаком показал, что мы можем следовать дальше. Розалинда продолжила свой монолог, оставив то, о чем рассказывала несколько минут назад, и перескочив на другое. Я тем временем старалась вновь обрести спокойствие. Я знала, что волноваться нет причин — все документы у меня в порядке, — однако при проверке на посту мной все равно завладела тревога.

— So, в октябре прошлого года я села в Ливерпуле на кофейный корабль, направлявшийся в Вест-Индию и делавший остановку в порту Танжера. Там я и высадилась, как собиралась. Но это было absolutely crazy, какой-то кошмар, потому что порт Танжера просто awful, ужасен — ты его знаешь, не так ли?

На этот раз я кивнула, действительно понимая, о чем речь. Разве я могла забыть, как больше года назад мы прибыли туда вместе с Рамиро? Солнце, корабли, пляж, белые дома, спускавшиеся по склону зеленой горы до самого моря. Сигнальные гудки и запах соли и дегтя. Я постаралась не думать об этом и сконцентрироваться на рассказе Розалинды, чтобы не позволить меланхолии завладеть мной в самый неподходящий момент.

— Со мной был Джонни, мой сын, и Джокер, мой кокер-спаниель; кроме того, я везла свою машину и шестнадцать сундуков с вещами: одежда, ковры, фарфор, мои любимые книги Киплинга и Ивлина Во, альбомы с фотографиями, клюшки для гольфа и мой ХМВ, you know, портативный граммофон, со всеми дисками — оркестр Пола Уайтмена, Бинг Кросби, Луис Армстронг… И конечно же, я имела кучу рекомендательных писем. Это одна из самых важных вещей, которым научил меня отец, когда я была еще just a girl, совсем девчонкой, — помимо умения ездить на лошади и играть в бридж, of course. «Никогда не отправляйся в путешествие без рекомендательных писем», — говорил он. Poor daddy, он умер несколько лет назад от heart attack — как это сказать? — спросила Розалинда, приложив руку к левой стороне груди.

— От сердечного приступа?

— That’s it, от сердечного приступа. Так вот, благодаря этим письмам у меня сразу же появилось множество знакомых среди англичан: бывшие служащие из колоний, армейские офицеры, члены дипломатического корпуса, ну и так далее. Довольно скучные люди в своем большинстве, to tell you the truth, но через них мне удалось завести другие, более интересные знакомства. Я сняла чудесный дом рядом с голландской дипломатической миссией, нашла служанку и прожила там несколько месяцев.

На дороге стали попадаться маленькие белые строения, говорившие, что Танжер уже близок. Увеличилось и количество людей, шедших по обочине шоссе: группы мусульманских женщин с тюками, дети в коротких джеллабах, мужчины в плащах с капюшоном и тюрбанах, ведшие ослов, груженных кувшинами с водой, и небольшие отары овец. Наконец мы въехали в город: Розалинда ловко вела машину, не сбавляя скорости на поворотах и продолжая описывать восхитительный дом, где она до недавнего времени жила в Танжере. Я между тем начала узнавать знакомые места, стараясь не вспоминать о человеке, с которым была здесь в те времена, которые считала счастливыми. Розалинда остановила машину на площади Франции, затормозив так, что десятки прохожих удивленно обернулись на нас. Не обращая на них никакого внимания, она сняла с головы платок и подкрасила губы, глядя в зеркало заднего вида.

— Я с огромным удовольствием выпила бы morning cocktail в баре «Эль-Минзах». Но сначала нужно решить одно небольшое дело. Не хочешь пойти со мной?

— Куда?

— В «Банк Лондона и Южной Америки». Мне нужно узнать, прислал ли наконец деньги мой гадкий муж.

Я тоже сняла платок, спрашивая себя, когда англичанка перестанет меня удивлять, опровергая все мои догадки. Она не только оказалась любящей матерью, тогда как я считала ее сумасбродной и легкомысленной дамочкой. Не только просила меня выручить ее с вечерним платьем, хотя мое воображение рисовало ее обладательницей роскошного гардероба, сшитого известными европейскими портнихами. И ее любовником, вместо ветреного донжуана-иностранца, был высокопоставленный военный, годившийся ей в отцы. Но и это, как выяснилось, еще не все. Оказывается, у нее имелся еще и муж — далекий, но живой, — не слишком охотно выплачивавший ей содержание.

— К сожалению, я не могу составить тебе компанию, у меня тоже есть некоторые дела, — сказала я Розалинде в ответ на ее предложение. — Но если ты не против, мы встретимся позже.

— All right. — Она посмотрела на часы. — Тогда в час?

Я согласилась. Еще не было одиннадцати, и в моем распоряжении оставалось достаточно времени, чтобы попытаться решить мою проблему. Трудно было сказать, улыбнется ли мне удача, но по крайней мере я знала, что время у меня есть.

23

Бар гостиницы «Эль-Минзах» был точно таким, как и год назад. Оживленные компании изысканно одетых мужчин и женщин сидели за столиками и у барной стойки, потягивали виски, херес и коктейли и без умолку говорили, с невероятной легкостью переходя с одного языка на другой. Пианист, игравший в центре зала, создавал своей музыкой приятную атмосферу. Никто никуда не спешил, и все вокруг напоминало лето тридцать шестого года — с той единственной разницей, что за барной стойкой меня ждал не мужчина, разговаривавший с барменом по-испански, а англичанка, болтавшая с ним по-английски, с бокалом в руке.

— Сира, dear! — позвала Розалинда, едва заметив мое присутствие. — Выпьешь pink gin? — спросила она, подняв свой коктейль.

В тот момент мне было все равно — розовый джин или глоток скипидара, поэтому я согласилась, изобразив улыбку.

— Ты знакома с Дином? Это мой старый приятель. Дин, познакомься, это Сира Кирога, my dressmaker, моя портниха.

Я взглянула на бармена и узнала его худощавую фигуру и зеленовато-желтое лицо с темными загадочными глазами. Я вспомнила, как в те времена, когда мы бывали здесь с Рамиро, бармен все время разговаривал то с одним, то с другим клиентом, словно за информацией или желая просто поболтать все обращались именно к нему. Я заметила, как он окинул меня взглядом и, несомненно, узнал, отметил произошедшие во мне изменения и связал меня с бесследно исчезнувшим Рамиро. Бармен заговорил первым:

— По-моему, вы уже бывали здесь раньше, не так ли?

— Да, некоторое время назад, — сказала я.

— Да-да, именно так. Сколько всего произошло с тех пор, правда? Сейчас тут намного больше испанцев, чем когда вы бывали у нас.

Да, произошло действительно многое. В Танжере появились тысячи испанцев, бежавших от гражданской войны, а наши пути с Рамиро навсегда разошлись. Я жила другой жизнью, в чужой стране, и сама стала другой; все изменилось настолько, что я предпочитала об этом не думать, поэтому притворилась, будто ищу что-то в сумочке, и ничего не ответила. Розалинда и бармен продолжили разговор на смеси английского и испанского, пытаясь время от времени вовлечь и меня в обсуждение различных сплетен, однако я не проявляла к ним ни малейшего интереса, поскольку голова была занята совершенно другим. Из бара выходили одни клиенты, входили другие — элегантные мужчины и женщины, с беззаботным и праздным видом. Розалинда многих приветствовала грациозным жестом или парой вежливых слов, стараясь не вступать в разговоры. В течение некоторого времени ей это удавалось — до тех пор пока не появились две ее знакомые, которым простого «привет, дорогая, как я рада тебя видеть» оказалось недостаточно. Это были две роскошные, стройные, светловолосые иностранки — из тех, чьи движения и позы я училась копировать перед потрескавшимся зеркалом в комнате Канделарии. Они обменялись поцелуями с Розалиндой, чмокнув воздух у напудренных щек, и уселись между нами за барную стойку безо всякого приглашения. Бармен приготовил для них аперитивы, и блондинки достали свои портсигары, мундштуки из слоновой кости и серебряные зажигалки. После этого они оживленно заговорили, словно вытряхивая из себя накопившиеся сплетни:

— Помнишь тот вечер на вилле Харрис?.. Ты не представляешь, что произошло у Люсиль Доусон с ее последним женихом… А кстати, ты знаешь, что Берти Стюарт разорилась?

Эта болтовня продолжалась до тех пор, пока одна из блондинок — та, что постарше и вся увешанная украшениями, — не задала Розалинде вопрос, очевидно, не дававший им обеим покоя с того самого момента, как они ее увидели.

— А как твои дела в Тетуане, дорогая? Если честно, все мы здесь очень удивились, узнав о твоем внезапном отъезде. Все это было так неожиданно…

Прежде чем ответить, Розалинда рассмеялась со светской непринужденностью.

— Моя жизнь в Тетуане великолепна. У меня превосходный дом и много прекрасных друзей — например, my dear Сира, хозяйка лучшего ателье высокой моды во всей Северной Африке.

Они посмотрели на меня с любопытством, и я, тряхнув волосами, одарила их самой фальшивой из своих улыбок.

— Что ж, если нам доведется однажды попасть в Тетуан, мы с удовольствием посетим это ателье. Мы обожаем моду, а портнихи Тетуана уже немного нам надоели, правда, Милдред?

Более молодая из блондинок горячо поддержала подругу и приняла эстафету разговора.

— Розалинда, дорогая, нам бы так хотелось навестить тебя в Тетуане, но с началом войны столько сложностей с пересечением границы…

— Но ведь ты, с твоими связями, могла бы достать для нас пропуска, и тогда мы навестили бы вас обеих. И к тому же с удовольствием познакомились с твоими новыми друзьями…

Блондинки говорили без остановки, вступая поочередно, а бармен Дин невозмутимо стоял за стойкой, не желая пропустить ни секунды из этой сцены. Розалинда тем временем сохраняла на лице ледяную улыбку. Блондинки же продолжали тараторить, перебивая друг друга:

— Это было бы здорово: tout le monde в Танжере жаждут познакомиться с твоими новыми друзьями.

— Да что там, давайте будем откровенны, ведь мы настоящие подруги, не правда ли? На самом деле нам ужас как хочется увидеть одного твоего хорошего знакомого. Говорят, это очень, очень важный человек.

— Возможно, ты пригласишь нас на один из его приемов и представишь своих старых друзей из Танжера. Мы были бы в восторге, правда, Оливия?

— О, это было бы великолепно. Нам надоели одни и те же лица, которые мы видим здесь, так что познакомиться с представителями новой испанской власти — это нечто.

— Да, феерично… Кроме того, фирма, где работает мой муж, выпускает сейчас новую продукцию, которая оказалась бы полезной для армии Франко; так что, возможно, ты могла бы как-нибудь поспособствовать, чтобы об этом узнали в испанском Марокко.

— А мой бедный Арнольд уже устал от своей работы в «Банке Британии и Западной Африки», и, может, в Тетуане, в твоем кругу, для него найдется что-то более достойное…

Улыбка постепенно исчезла с лица Розалинды, и она даже не подумала вернуть ее на место. Рассудив, что наслушалась уже достаточно чепухи, она просто перестала обращать на блондинок внимание и обратилась сначала ко мне, а потом к бармену:

— Сира, darling, как насчет того, чтобы пообедать в «Рома Парке»? Дин, please, be a love, запиши наши аперитивы на мой счет.

Бармен отрицательно покачал головой.

— Ваши напитки — за счет заведения.

— Наши тоже? — поспешила спросить Оливия. Или, возможно, это была Милдред.

Прежде чем Дин успел среагировать, Розалинда ответила за него:

— Ваши — нет.

— Почему? — удивилась Милдред. Или, возможно, это была Оливия.

— Потому что вы — две наглые bitches. Как это сказать, Сира, darling?

— Две наглые суки, — без малейшего колебания ответила я.

Мы покинули бар гостиницы «Эль-Минзах», провожаемые многочисленными взглядами: даже для космополитического и либерального общества Танжера любовная связь молодой замужней англичанки и влиятельного военного была лакомой темой для сплетен во время аперитива.

24

— Возможно, многих людей удивляет моя связь с Хуаном Луисом, но для меня это действительно любовь всей жизни.

Среди тех, кто не понимал этих отношений, была, конечно, и я. Мне было трудно представить, как эта обворожительная, светская и легкомысленная женщина могла быть любовницей угрюмого высокопоставленного военного, к тому же в два раза старше ее. Мы ели рыбу и пили белое вино на террасе, а морской ветер колыхал бело-голубые полосатые навесы над нашими головами, принося запах селитры и грустные воспоминания, от которых я старалась избавиться, сконцентрировав все свое внимание на рассказе Розалинды. Ей, казалось, очень хотелось с кем-то поделиться, поведать о своих отношениях с верховным комиссаром, породивших столько искаженных слухов в Танжере и Тетуане. Но почему именно мне — человеку, которого она едва знала? Несмотря на роль хозяйки шикарного ателье, по своему происхождению я была ей совсем не ровня. Да и в настоящем наши жизни являлись полной противоположностью. Англичанка принадлежала к миру роскоши и беззаботности, а я была простой портнихой, дочерью бедной матери-одиночки из простонародного квартала Мадрида. Розалинда наслаждалась своим бурным романом с влиятельным человеком — одним из тех, чья армия принесла кровопролитную войну на мою землю; я же тем временем работала день и ночь, вынужденная бороться за выживание. Тем не менее она решила мне довериться. Может быть, таким образом хотела отблагодарить за мой «дельфос». Возможно, ей пришло в голову, что, будучи независимой женщиной одного с ней возраста, я могла понять ее лучше, чем кто бы то ни было. Или она просто чувствовала себя одинокой и хотела открыть кому-то свою душу. И этим человеком в тот летний полдень, в городе на африканском побережье, оказалась я.

— До своей гибели в той трагической катастрофе Санхурхо не раз советовал мне, поселившись в Танжере, непременно навестить его друга Хуана Луиса Бейгбедера в Тетуане. Он часто напоминал о нашей встрече в берлинской гостинице «Адлон» и уверял, что Хуан Луис будет очень рад увидеть меня again. Я тоже, to tell you the truth, желала этой встречи: он показался мне интересным, тонким и образованным человеком, настоящим испанским кабальеро. Поэтому, прожив в Танжере несколько месяцев, я решила наконец отправиться в столицу протектората и нанести ему визит. В то время он уже не работал в Управлении по делам коренных жителей, а занимал высший пост в Верховном комиссариате. Именно туда я и направилась в тот день на своем «Остине-семь». Му God! Никогда этого не забуду. По прибытии в Тетуан я первым делом поехала к британскому консулу Монк-Мейсону — ну, ты, наверное, его знаешь. Я называю его «old monkey», «старая обезьяна», это жутко занудный тип, poor thing.

В тот момент я подносила к губам бокал и, воспользовавшись этим, ничего не ответила. Я не знала Монк-Мейсона, лишь слышала о нем от своих клиенток, однако не хотела признаваться в этом Розалинде.

— Когда я сообщила о своем намерении нанести визит Бейгбедеру, консул был немало удивлен. Как известно, в отличие от немцев и итальянцев His majesty’s government — наше правительство — не имеет практически никаких контактов с лидерами националистов, поскольку Великобритания до сих пор признает легитимным только республиканский режим. Поэтому Монк-Мейсон решил, что мой визит к Хуану Луису мог бы оказаться полезным для британских интересов. So, в то же утро я подъехала к Верховному комиссариату на своем автомобиле, вместе с моим псом Джокером. Я показала на входе рекомендательное письмо, полученное от Санхурхо, и меня провели к личному секретарю верховного комиссара — через длинные коридоры, где было полно военных и стояли плевательницы — how very disgusting — какая гадость! Хименес Моуро, секретарь, сразу же провел меня в кабинет Хуана Луиса. Я думала, что верховный комиссар, учитывая его пост, будет во внушительной форме, увешанной знаками отличия, однако как и в день нашего знакомства в Берлине, Хуан Луис оказался в простом темном костюме, в котором его можно было принять за кого угодно, но только не за мятежного военного. Он очень обрадовался моему появлению и был весьма любезен: мы мило поболтали, и он пригласил меня на обед, однако, поскольку я уже приняла приглашение Монк-Мейсона, мы договорились встретиться на следующий день.

Столики вокруг нас постепенно заполнялись людьми. Розалинда время от времени приветствовала кого-нибудь жестом или короткой улыбкой, не желая прерывать свой рассказ о том, как развивались их отношения с Бейгбедером. Я тоже увидела несколько знакомых лиц: с этими людьми мы общались вместе с Рамиро, — и предпочла сделать вид, будто не замечаю их. Мы с Розалиндой почти не обращали внимания на происходящее вокруг: она увлеченно рассказывала, а я внимательно слушала, мы ели рыбу и пили холодное вино.

— Я приехала на следующий день в Верховный комиссариат, полагая, что меня ожидает церемонный обед — за огромным столом, со всеми формальностями и в присутствии официантов… Однако по распоряжению Хуана Луиса для нас приготовили простой стол на двоих, рядом с окном, выходившим в сад. Это был незабываемый обед, во время которого он без остановки говорил, говорил и говорил о Марокко, о своем прекрасном Марокко, как он его называл. О его волшебном очаровании, тайнах, о завораживающей культуре. После обеда Хуан Луис решил показать мне окрестности Тетуана, so beautiful. Представляешь, мы выехали на его служебном автомобиле, с сопровождением на мотоциклах, so embarrassing! Потом мы сидели на пляже, на берегу моря, а наш эскорт ждал нас на шоссе, can you believe it?

Розалинда засмеялась, и я улыбнулась. Описанная ею ситуация действительно была довольно незаурядной: первое лицо в протекторате и неизвестно откуда взявшаяся иностранка, годившаяся ему в дочери, открыто флиртовали на берегу на виду у эскорта.

— Он взял два камня, один белый, другой черный, спрятал руки за спиной, а потом выставил перед собой сжатые кулаки. «Выбирай», — сказал он мне. «Что выбирать?» — спросила я. «Выбирай руку. Если там окажется черный камень, ты исчезнешь из моей жизни сегодня, и я никогда тебя больше не увижу. А если камень будет белый — значит, судьба хочет, чтобы ты осталась со мной».

— И камень был белый.

— Именно, — подтвердила Розалинда, ослепительно улыбнувшись. — Через пару дней он прислал в Танжер два автомобиля: «крайслер-ройал» — для того, чтобы перевезти мои вещи, а для меня — «додж-родстер», тот самый, на котором мы сегодня сюда приехали, — это был подарок директора банка «Хассан» в Тетуане, и Хуан Луис решил отдать его мне. С тех пор как я переехала из Танжера, мы все время вместе — за исключением тех случаев, когда ему приходится куда-то уезжать по долгу службы. Я живу с сыном в доме на бульваре Пальмерас — это роскошный особняк, с ванной комнатой, как во дворце, и унитазом, похожим на королевский трон, но при всем том там даже не работает водопровод, а со стен отваливаются куски штукатурки. Хуан Луис по-прежнему обитает в Верховном комиссариате, поскольку этого требует его пост. Мы не планируем жить вместе, но он не скрывает наших отношений, хотя это может, в некотором роде, его компрометировать.

— Потому что он женат? — предположила я.

Розалинда беззаботно усмехнулась и откинула с лица прядь.

— Да нет, у меня ведь тоже есть муж, так что это наше личное дело. Настоящая проблема в другом — так сказать, в реакции общества: некоторые считают, что англичанка может оказать на верховного комиссара нежелательное влияние, и открыто дают нам это понять.

— Что это за люди? — спросила я. Розалинда говорила со мной доверительно, и я почувствовала право просить пояснений, если не могла чего-то понять.

— Представители нацистской Германии в протекторате. Прежде всего Лангенхайм и Бернхардт. Они считают, что верховный комиссар должен быть на сто процентов прогерманским, поскольку именно немцы поддерживают испанских националистов и именно Германия предоставила восставшим военным самолеты и вооружение. Хуан Луис был в курсе того, что сразу же после восстания эти немцы отправились из Тетуана в Германию, чтобы встретиться с Гитлером, находившимся в то время на Вагнеровском фестивале в Байройте. Гитлер обратился к адмиралу Канарису, и тот посоветовал поддержать восставших, после чего фюрер отдал приказ отправить в испанское Марокко всю необходимую военную помощь. Если бы он этого не сделал, мятежные войска не смогли бы переправиться через пролив в Испанию, так что этот жест оказался решающим. С тех пор связи националистов с Германией упрочились. Однако немцы полагают, что отношения со мной могут повлиять на Хуана Луиса и настроить его пробритански.

Я вспомнила, что рассказывал мне Феликс о мужьях фрау Лангенхайм и Бернхардт и об их роли в получении от Германии военной помощи, которая, очевидно, до сих пор поступала. Розалинда не зря была обеспокоена тем, чтобы произвести хорошее впечатление на немцев во время приема, и я наконец уловила смысл всего того, что она мне рассказывала. Однако попыталась ее успокоить:

— Возможно, тебе не стоит из-за этого переживать. Отношения с тобой вовсе не должны отдалять его от немцев: личная жизнь — это одно, а политические интересы — другое. И считающие иначе сильно ошибаются.

— Нет, не ошибаются.

— Я не понимаю.

Розалинда быстро окинула взглядом полупустую террасу. Наш разговор продолжался так долго, что за это время остались занятыми всего несколько столиков. Ветер прекратился, и навесы почти не шевелились. Официанты в коротких белых пиджаках и тарбушах — мавританских шапочках из красного фетра — молча работали, встряхивая скатерти и салфетки. Розалинда перешла почти на шепот, однако в ее голосе слышалась непоколебимая решимость.

— Они правы в своих предположениях, потому что я, my dear, намерена сделать все возможное, чтобы Хуан Луис установил добрые отношения с британцами. Ужасно, если ваша война закончится победой националистов и Германия станет главной союзницей Испании, а Великобритания окажется враждебным государством. Я решила действовать по двум причинам. Во-первых, Испания — родина человека, которого я люблю, и мне бы хотелось, чтобы между нашими странами установились хорошие отношения. А вторая причина, however, намного более рациональная: британцы сейчас настороженно относятся к нацистам — ситуация в Германии становится все более опасной. Я бы не стала говорить о возможности новой мировой войны, но кто знает, чем все обернется? И если это все же произойдет, мне бы хотелось, чтобы ваша страна была на нашей стороне.

Я собралась было сказать ей, что моей несчастной стране совсем не до будущей мировой бойни — у нас и без того рекой лилась кровь. Англичанка слишком далека от нашей гражданской войны, хотя ее любовник — высокопоставленный человек, принадлежащий к одной из противоборствующих сторон. Однако я решила все же не затрагивать эту тему и предпочла просто поддержать разговор. В этот день у меня было уже достаточно огорчений, и я не хотела омрачать его еще больше.

— И как ты собираешься это сделать? — спросила я.

— Well, не думай, что у меня большие связи в Уайтхолле, not at all, — с усмешкой ответила Розалинда. Я тут же сделала себе заметку — узнать у Феликса, что такое «Уайтхолл», но при этом постаралась, чтобы выражение лица никоим образом не выдало моего невежества. — Ну, тебе же известно, как устраиваются такие дела, — продолжала англичанка, — через знакомых, по цепочке… Я решила, что, возможно, мне помогут мои друзья, живущие в Танжере: полковник Хэл Дюранд, генерал Норман Бейнон и его жена Мэри, — у них прекрасные связи в Foreign Office. Сейчас они на некоторое время уехали в Лондон, но когда вернутся, я планирую встретиться с ними и познакомить их с Хуаном Луисом.

— И ты думаешь, он согласится на твое вмешательство в его дела?

— But of course, dear, ну конечно, — без тени сомнения заявила Розалинда, изящным движением головы откидывая локон, упавший на лицо. — Хуан Луис умнейший человек. Он хорошо знает немцев, поскольку жил рядом с ними много лет, и прекрасно понимает, что Испании, возможно, придется слишком дорого заплатить за ту помощь, которую она сейчас получает. К тому же он очень уважает англичан, ведь мы не проиграли ни одной войны, а он человек военный и для него это много значит. Но прежде всего, my dear Сира — и это самое главное, — Хуан Луис меня обожает и не устает каждый день повторять, что ради своей Розалинды готов отправиться даже в ад.

Мы покинули ресторан, когда столики на террасе уже приготовили к ужину и начали подкрадываться сумерки. Розалинда настояла на том, чтобы оплатить наш обед.

— Муж наконец перевел мне деньги, так что позволь тебя угостить.

Мы неторопливо дошли до ее машины и отправились в обратный путь, едва успевая уложиться в двенадцать часов, отведенных мне на поездку комиссаром Васкесом. На обратном пути мы поменялись с Розалиндой ролями: если по дороге из Тетуана в Танжер и в течение всего дня говорила практически она одна, то на обратном пути пришел наконец мой черед.

— Ты, наверное, подумала, что я ужасная зануда — весь день сегодня болтаю и болтаю. Так что давай расскажи теперь о себе. Tell me now, как разрешилось дело, которое было у тебя этим утром.

— Плохо, — ответила я.

— Плохо?

— Да, плохо, очень плохо.

— I’m sorry, really. Мне очень жаль. Это что-то серьезное?

Я могла бы ответить «нет». По сравнению с ее собственными заботами в моих проблемах не было ничего для нее интересного: к ним не имели отношения высокопоставленные военные, консулы или министры; это не касалось большой политики, государственных интересов и возможной мировой войны и даже отдаленно не напоминало головокружительные перипетии ее жизни. Мои скромные горести можно было перечислить по пальцам одной руки: предательство любимого человека, неоплаченный долг гостинице с непреклонным администратором, работа в ателье с утра до вечера, залитая кровью родина, куда невозможно вернуться, и мать, о которой я столько времени не имела известий. Я могла сказать Розалинде, что все в порядке и мои маленькие трагедии не имеют никакого значения. Могла скрыть от нее свои проблемы, чтобы потом поделиться ими лишь с темнотой пустого дома. Могла промолчать. Но я этого не сделала.

— Если честно, это действительно очень важное для меня дело. Я хочу вывезти маму из Мадрида в Марокко, но для этого необходима крупная сумма денег, которой у меня нет, потому что все свои сбережения я вынуждена потратить на оплату одного счета. Этим утром я попыталась получить отсрочку, но ничего не получилось, так что пока я не могу помочь маме. И хуже всего то, что с каждым днем, как говорят, становится все труднее перевозить людей из одной зоны в другую.

— Твоя мама одна в Мадриде? — спросила Розалинда, и я заметила на ее лице беспокойство.

— Да, одна. Совершенно одна. У нее никого нет, кроме меня.

— А твой отец?

— Мой отец… ну, это долгая история; в общем, они не живут вместе.

— Мне очень жаль, Сира, дорогая. Я понимаю, как тяжело тебе знать, что мама сейчас там, где идет война, в постоянной опасности, среди всех этих людей…

Я посмотрела на англичанку с грустью. Как можно донести до нее то, от чего она так далека? Как можно заставить эту красивую головку, украшенную белокурыми локонами, понять трагедию, происходившую в моей стране?

— Эти люди — наши люди, Розалинда. Мама находится среди своих, в своем доме, в своем квартале, рядом с соседями. Это ее мир, и жители Мадрида такие же, как она. Я хочу привезти ее в Тетуан не потому, что боюсь возможных неприятностей, просто у меня, кроме нее, никого нет и с каждым днем мне невыносимее неизвестность. Я не получала от нее писем целый год и не знаю, на что она живет и как переносит все тяготы.

Словно лопнувший шарик, мое придуманное прошлое в одно мгновение разлетелось в клочья. Однако, как ни странно, мне было уже все равно.

— Но… Я слышала… что ваша семья…

Я не дала Розалинде закончить. Она была откровенна со мной и рассказала свою историю без утайки: пришла пора и мне сделать то же самое. Я знала, что ей, возможно, не понравится моя реальная жизнь: она могла показаться ей слишком серой и скучной по сравнению с теми приключениями, к которым она привыкла. Я понимала, что, узнав правду, она, вероятно, уже никогда не захочет пить со мной розовый джин в баре и подвозить в Танжер на своем автомобиле с открытым верхом. Как бы то ни было, я уже не могла удержаться, чтобы не рассказать ей все.

— Моя семья — это моя мама и я. Мы обе портнихи — простые портнихи, и у нас нет другого богатства, кроме собственных рук. Мой отец не поддерживал с нами отношений, с тех пор как я родилась. Он принадлежит к другому классу, к другому миру: у него есть деньги, бизнес, связи, нелюбимая жена и двое сыновей, с которыми они не понимают друг друга. Ну, по крайней мере все это было у него раньше. Что с ним сейчас, мне неизвестно: в первый и последний раз, когда я его видела — это было еще до войны, — он чувствовал, что его могут убить. А мой красавец жених, управляющий компанией в Аргентине, на самом деле не существует. У меня действительно были отношения с мужчиной, который сейчас, возможно, занимается какими-то делами в этой стране, но между нами все давно уже кончено. Этот человек поступил со мной подло, обокрал меня самым бессовестным образом — не хочется об этом даже и говорить… Вот такова моя жизнь, Розалинда: как видишь, она совсем не похожа на твою.

В ответ на это Розалинда разразилась тирадой на английском, из которой мне удалось уловить лишь одно слово — Morocco.

— Прости, но я ничего не поняла, — смущенно произнесла я.

Англичанка снова перешла на испанский:

— Я сказала: нет, черт возьми, разницы, какое у тебя прошлое, если ты лучшая модистка во всем Марокко. А насчет твоей мамы… Бог милостив, как говорят у вас в Испании. Вот увидишь, все обязательно разрешится.

25

Рано утром на следующий день я отправилась в комиссариат, чтобы сообщить дону Клаудио о постигшей меня неудаче. Из четверых полицейских на своих местах в этот раз были двое — самый старый и самый худой.

— Шефа еще нет, — объявили они в один голос.

— А когда он придет? — спросила я.

— В половине десятого, — сказал один.

— Или в половине одиннадцатого, — сказал другой.

— Или завтра.

— Или вообще никогда.

Оба гадко засмеялись, и я почувствовала, что больше ни минуты не смогу выносить этих двух нахалов.

— Передайте ему, пожалуйста, что я приходила. Что я съездила в Танжер, но не смогла ничего добиться.

— Как прикажешь, моя королева, — сказал старый полицейский.

Я направилась к двери не попрощавшись и уже собиралась выйти, когда за моей спиной раздался голос Каньете.

— Если будешь глядеть поласковее, я когда угодно сделаю тебе еще один пропуск.

Я не остановилась и, с силой сжав кулаки, чуть повернула голову, чтобы мой ответ долетел до его ушей.

— Оставь его себе, сукин сын.

С комиссаром я столкнулась на улице, что неудивительно, поскольку испанский квартал был небольшим и люди там постоянно встречали друг друга. К счастью, это произошло уже достаточно далеко от комиссариата, что избавило меня от возможного предложения дона Клаудио пройти с ним обратно. Как всегда в светлом льняном костюме, он был свежевыбрит и готов начать свой рабочий день.

— Я вижу, настроение у вас не очень, — сказал комиссар, едва завидев меня. — Надо полагать, с «Континенталем» договориться не удалось. — Он кинул взгляд на часы. — Ладно, пойдемте выпьем по чашечке кофе.

Дон Клаудио провел меня в «Касино Эспаньоль» — красивое здание на углу, с балконами из белого камня и огромными окнами, выходившими на главную улицу. Араб-официант устанавливал навес, скрипя металлическими опорами, а двое других расставляли на тротуаре под его тенью стулья и столики. Начинался новый день. В здании было свежо и безлюдно; в центре находилась широкая мраморная лестница, а по бокам — два зала. Мы с комиссаром прошли в располагавшийся по левую руку.

— Доброе утро, дон Клаудио.

— Доброе утро, Абдул. Два кофе с молоком, пожалуйста, — заказал он, взглянув на меня и убедившись, что я не против. — Ну что ж, рассказывайте.

— Мне не удалось ничего добиться. Администратор в гостинице новый — не тот, который был в прошлом году, — но ему все известно. И он даже слышать не захотел ни о какой отсрочке. Сказал, что мне и так во многом пошли навстречу и если я не выплачу долг в установленный срок, они заявят на меня в полицию.

— Понятно. Поверьте, мне очень жаль. Но боюсь, в этом случае я уже ничем не могу вам помочь.

— Да, я понимаю, вы и так достаточно для меня сделали, добившись отсрочки на целый год.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Немедленно погасить долг.

— А ваша мама?

Я пожала плечами:

— У меня нет особого выбора. Остается только работать и откладывать деньги, хотя, боюсь, когда мне удастся скопить нужную сумму, будет уже слишком поздно и вывезти маму не получится. Сейчас я должна поскорее выплатить долг. Деньги у меня есть, так что все в порядке. Именно поэтому я хотела вас снова увидеть. Мне нужен новый пропуск для проезда через границу и мой паспорт на пару дней.

— Ваш паспорт останется у вас, вы не должны мне его возвращать, а что касается пропуска… — Комиссар сунул руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда кожаный бумажник и авторучку. Вынув из бумажника карточку, он нацарапал на ней несколько слов, поставил подпись и вручил мне: — Вот возьмите.

Я спрятала карточку в сумку, не прочитав, что на ней написано.

— Вы поедете на «Ла-Валенсьяне»?

— Да, думаю, да.

— Так же, как и вчера?

Я несколько секунд смотрела в его проницательные глаза, прежде чем ответить.

— Нет, вчера я ехала не на автобусе.

— Как же вы добрались до Танжера в таком случае?

Я знала, что ему прекрасно это известно. И также знала, что он хотел услышать это от меня. Мы оба отпили по глотку кофе.

— Меня подвезла на машине хорошая знакомая.

— Какая знакомая?

— Розалинда Фокс. Моя клиентка, англичанка.

Еще один глоток кофе.

— Вы в курсе, кто она такая, не так ли? — спросил комиссар.

— Да, в курсе.

— Будьте осторожны.

— Почему?

— Потому что. Вы должны быть осторожны.

— Скажите мне почему, — настаивала я.

— Потому что есть люди, недовольные ее присутствием здесь и ее связью с одним человеком.

— Я это знаю.

— Что вы знаете?

— Что ее роман пришелся не по душе некоторым людям.

— Каким людям?

Комиссару не было равных в умении выжимать информацию до последней капли — эта его черта была хорошо мне знакома.

— Определенной группе людей. Не заставляйте меня рассказывать вам то, что вы и так знаете, дон Клаудио. Зачем мне произносить имена, которые и без того вам известны? Я не хочу обманывать доверие своей клиентки.

— Ну хорошо. Подтвердите мне только одно.

— Что?

— Фамилии этих людей испанские?

— Нет.

— Ладно, — просто сказал он и, допив кофе, посмотрел на часы. — Мне пора идти, меня ждет работа.

— Меня тоже.

— Да, я знаю, что вы работаете не покладая рук. Вам известно, что вы завоевали прекрасную репутацию в городе?

— У вас всегда самые надежные сведения, так что, наверное, мне стоит этому поверить.

Комиссар улыбнулся — впервые за все время нашего разговора, и эта улыбка сделала его года на четыре моложе.

— Я знаю только то, что обязан знать. Да и вы, думаю, тоже не обделены информацией: женщины обожают поговорить, и ваши клиентки наверняка не отказывают себе в удовольствии поболтать у вас в ателье о том о сем.

Да, мои клиентки действительно любили поговорить. Они рассказывали о своих мужьях и об их делах, о многочисленных знакомых и о том, что те или иные люди делают, думают и говорят. Однако я не подтвердила предположения комиссара, но в то же время не опровергла их. Просто поднялась со своего места, проигнорировав его реплику. Дон Клаудио позвал официанта и знаком попросил записать выпитый кофе на его счет. Абдул молча кивнул.

Погасив долг в Танжере, я словно освободилась от веревки, сдавившей мне горло. Разумеется, на мне еще висели обвинения, выдвинутые против меня в Мадриде, но эти проблемы казались из Африки очень далекими. Освобождение от долга помогло мне сбросить груз моего прошлого с Рамиро и позволило вздохнуть по-другому. Более свободно, более спокойно. Я почувствовала, что становлюсь наконец хозяйкой своей судьбы.

Летние дни летели, но мои клиентки пока не задумывались об осеннем гардеробе. Джамиля занималась домашними делами и выполняла простую работу в ателье; Феликс посещал меня почти каждый вечер, а я ходила иногда на улицу Ла-Лунета, чтобы навестить Канделарию. Жизнь текла тихо и спокойно, пока меня однажды не свалила простуда, из-за которой я не могла ни шить, ни выйти из дома. В первый день я пролежала без сил на софе. Во второй — не вставала с постели. И в третий сделала бы то же самое, если бы не один неожиданный визит. Неожиданный, как всегда.

— Синьора Розалинда говорить, чтобы синьорита Сира вставать с постели немедленно.

Я вышла к своей клиентке в халате — не надев постоянный костюм с жакетом, не повесив на шею серебряные ножницы и даже не приведя в порядок растрепанные волосы. Однако если ее и удивил мой неряшливый внешний вид, она не показала этого: ее привело ко мне куда более важное дело.

— Мы едем в Танжер.

— Кто? — спросила я, сморкаясь в платок.

— Мы с тобой.

— Зачем?

— Чтобы попытаться решить, как привезти сюда твою маму.

Я посмотрела на нее с удивлением и радостью и поспешила спросить:

— С помощью твоего…

Чихнув, я не закончила фразу, чему, впрочем, была очень рада, поскольку не совсем понимала, как следовало именовать верховного комиссара, которого сама Розалинда всегда называла только по имени.

— Нет, я не хочу просить об этом Хуана Луиса, у него и без того тысяча других забот. Попробую решить эту проблему своими силами.

— Каким образом?

— Через нашего консула в Тетуане я попыталась узнать, можно ли осуществить нечто подобное через наше дипломатическое представительство, но этот вариант оказался бесперспективным. По словам консула, наше посольство в Мадриде отказывается предоставлять убежище, и, кроме того, с тех пор как республиканское правительство перебралось в Валенсию, там же обосновались и все дипломатические учреждения, а в столице осталось только пустое здание и персонал низшего звена, поддерживающий порядок.

— Как же быть в таком случае?

— Я попробовала обратиться в англиканскую церковь Святого Андрея в Танжере, но там тоже ничем не смогли помочь. Потом я решила поспрашивать людей из разных частных организаций — кто-то ведь должен хоть что-нибудь знать — и в конце концов получила a tiny bit of information. Правда, мне не так много удалось выяснить, но, возможно, отталкиваясь от этого, мы узнаем нечто большее. Директор «Банка Лондона и Южной Америки» в Танжере — Лео Мартин — сказал мне, что во время своей последней поездки в Лондон слышал в центральном офисе банка, что кто-то из сотрудников филиала в Мадриде имеет контакты с каким-то человеком, помогающим людям выбираться из города. Больше мне ничего не известно — информация, конечно, скудная и очень туманная, но Лео Мартин обещал все разузнать.

— Когда?

— Right now. Прямо сейчас. Так что одевайся скорее, и поедем к нему в Танжер. Я была там пару дней назад, и он попросил приехать сегодня. Думаю, у него было достаточно времени, чтобы что-нибудь выяснить.

Я принялась благодарить Розалинду, не переставая чихать и кашлять, но она в ответ лишь небрежно махнула рукой и велела мне поскорей собираться. Дорога пролетела как быстрая смена картинок. Шоссе, сухая долина, сосны, стада коз. Женщины с поклажей, в полосатых балахонах, дорожных бабушах и больших соломенных шляпах. Овцы, опунции, снова сухая долина, босые детишки, улыбавшиеся и махавшие нам руками. Пыль, желтая равнина по обе стороны, пограничный пункт, снова шоссе, опунции, приземистые пальмы, плантации сахарного тростника, и через час с небольшим мы были уже в Танжере. Как и в прошлый раз, мы остановились на площади Франции, и нас опять встретили широкие проспекты и великолепные здания современной части города. В одном из них находился «Банк Лондона и Южной Америки» — странный сплав финансовых интересов.

— Сира, позволь представить тебе Лео Мартина. Лео, это моя подруга мисс Кирога.

Лео Мартин вполне мог бы стать Леонсио Мартинесом, если бы родился всего в паре километров от того места, где ему суждено было появиться на свет. Он был смуглый и низкорослый; с бородой и без галстука его запросто можно было бы принять за работящего испанского крестьянина. Однако лицо его было идеально выбрито, а на животе красовался сдержанный полосатый галстук. И был он не крестьянином, не испанцем, а настоящим подданным Великобритании — гибралтарцем, способным с одинаковой легкостью изъясняться как на английском, так и на испанском. Протянув нам волосатую руку, Лео Мартин предложил присесть. Он велел немолодой секретарше никого не впускать в кабинет и, словно мы были самыми важными клиентками банка, принялся старательно рассказывать все, что сумел выяснить. Мне ни разу в жизни не доводилось открывать счет в банке, и Розалинда скорее всего не откладывала ни фунта из присылаемых мужем денег, однако директор явно знал о ее связи с верховным комиссаром и не хотел упускать случая оказать услугу любовнице столь высокопоставленного человека.

— Что ж, дамы, думаю, у меня есть для вас некоторые новости. Мне удалось поговорить с Эриком Гордоном, моим старым знакомым, до недавнего времени работавшим в нашем мадридском филиале, — сейчас, правда, он переведен в Лондон. Он сказал, что лично знает человека, который занимается тем, что вас интересует: это британец, сотрудник испанской компании в Мадриде. К сожалению, мой знакомый не представляет, как с ним связаться, он потерял его из виду в последние месяцы. Однако подсказал, через кого можно это узнать — этот человек тоже жил в испанской столице до последнего времени. Он журналист, недавно вернулся в Англию — кажется, из-за ранения, подробности мне не известны. В общем, через него, возможно, вам удастся выяснить все, что необходимо: он готов помочь вам выйти на человека, который занимается эвакуацией. Но сначала вы должны выполнить одно его условие.

— Какое? — в один голос спросили мы с Розалиндой.

— Он хочет лично поговорить с вами, миссис Фокс, — сказал директор, обращаясь к англичанке. — И чем раньше, тем лучше. Не сочтите это бесцеремонностью, но, учитывая сложившиеся обстоятельства, я счел возможным сообщить ему ваше имя.

Розалинда ничего не ответила, лишь внимательно, подняв брови, на него посмотрела в ожидании продолжения. Лео Мартин смущенно покашлял: должно быть, рассчитывал получить более благосклонную реакцию в ответ на свои хлопоты.

— Ну вы же знаете, каковы журналисты. Настоящие стервятники: только и смотрят, из чего бы извлечь выгоду.

Розалинда помолчала несколько секунд, прежде чем ответить.

— Не они одни такие, Лео, дорогой, не они одни, — с легкой язвительностью произнесла она. — Ладно, я поговорю с ним: посмотрим, чего он хочет.

Я откинулась на спинку кресла, стараясь скрыть волнение, и опять высморкалась. Директор тем временем попросил телефонистку соединить его с нужным номером. Ждать пришлось довольно долго, и нам подали кофе; Розалинда постепенно вернулась в хорошее расположение духа, и Лео Мартин тоже повеселел. В конце концов разговор с журналистом состоялся. Он длился около трех минут, и я не поняла из него ни слова, потому что Розалинда говорила по-английски. Однако отметила серьезность и холодность ее тона.

— Все, — сказала она, положив трубку. Мы попрощались с директором, поблагодарили его за помощь и прошли к выходу через приемную, под горящим от любопытства взглядом секретарши.

— Чего он хотел? — нетерпеливо спросила я, едва мы вышли из банка.

— Это был a bit of blackmail. Не знаю, как сказать по-испански. Когда человек говорит, что сделает нужное тебе только в том случае, если ты выполнишь определенные условия.

— Шантаж, — подсказала я.

— Шантаж, — с сильнейшим акцентом произнесла англичанка новое для себя слово.

— И чего же он добивается?

— Хочет лично встретиться с Хуаном Луисом и еще получить на несколько недель возможность присутствовать на переговорах в высших официальных кругах. За это он обещает вывести нас на нужного человека в Мадриде.

Я молчала, не решаясь задать следующий вопрос. Боялась услышать от Розалинды, что она ни за что не станет впутывать в это дело первое лицо испанского Марокко, да и вообще никому не позволит ее шантажировать. Тем более неизвестному беспринципному журналисту, и всего лишь ради того, чтобы помочь какой-то несчастной модистке.

— И что ты ему сказала? — наконец осмелилась я.

Розалинда пожала плечами с видом смирившегося с неизбежностью человека.

— Чтобы он сообщил мне телеграммой дату своего приезда в Танжер.

26

Маркус Логан приволакивал ногу, почти ничего не слышал одним ухом, а рука висела на перевязи. Все эти увечья были у него с одной стороны, с левой, — рядом с ним разорвался снаряд, едва его не убивший, когда он готовил для своего информационного агентства репортаж об артиллерийских атаках националистов в Мадриде. Розалинда позаботилась, чтобы в порту Танжера журналиста забрал автомобиль и привез в гостиницу «Насьональ» в Тетуане.

Я ждала их во внутреннем дворике, сидя в плетеном кресле, в окружении цветочниц и выложенных кафелем арабесок. По стенам, покрытым решетками, поднимались вьющиеся растения, а с крыши свисали большие мавританские фонари; до моего слуха доносился лишь гул голосов и бульканье воды в маленьком фонтане.

Розалинда приехала, когда застекленную крышу над моей головой пронизывали последние лучи вечернего солнца; журналист появился десять минут спустя. Он представлялся мне резким, бесцеремонным и язвительным человеком, привыкшим идти напролом для достижения своих целей. Однако я ошиблась, как всегда можно ошибиться, пытаясь составить представление о человеке на основании какого-то одного поступка или нескольких слов. Я ошиблась и поняла это, едва наш журналист-шантажист прошел через арку во внутренний дворик. Он был в мятом льняном костюме, и на шее у него болтался небрежно повязанный галстук.

Ему не составило труда нас узнать: достаточно было окинуть взглядом дворик, чтобы заметить двух молодых женщин, сидевших в одиночестве, — блондинку, чья внешность явно выдавала в ней иностранку, и смуглую брюнетку, несомненно испанку. Мы ждали его, не поднимаясь и словно приготовившись к сражению. Однако нам не пришлось демонстрировать свой боевой дух, потому что Маркус Логан, появившийся перед нами в тот вечер, мог вызывать какие угодно чувства, но только не страх. Он был высокого роста, лет тридцати пяти, с каштановыми, немного растрепанными волосами, и, когда приблизился к нам, опираясь на бамбуковую трость, мы увидели, что левая сторона его лица покрыта свежими шрамами. Другая, не тронутая увечьями половина тела давала представление о том, каким был этот человек до трагического происшествия, едва не стоившего ему жизни, но при этом весь его вид не мог не вызывать сострадания. Он поздоровался с нами — со всей галантностью, какую только позволяло ему плачевное состояние, и поспешил опуститься в кресло, безуспешно пытаясь скрыть терзавшую его боль от ран и усталость после долгой поездки.

— Mrs. Fox and Miss Quiroga, I suppose? — были первые его слова.

— Yes, we are, indeed, — ответила ему Розалинда. — Nice meeting you, Mr. Logan. And now, if you don’t mind, I think we should proceed in Spanish; I’m afraid my friend won’t be able to join us otherwise.

— Разумеется, прошу меня извинить, — произнес он на безупречном испанском, обращаясь ко мне.

Маркус Логан вовсе не походил на беспринципного шантажиста: он был обычным человеком, который выполнял свою работу и не желал упускать подвернувшиеся возможности. Как Розалинда, как я. Как все люди в те времена. Прежде чем перейти к делу, которое привело его в Марокко, и получить подтверждение, что выдвинутые им условия будут выполнены, он предпочел сообщить нам некоторые сведения о себе. Он работал на британское информационное агентство, имел аккредитацию на освещение испанской гражданской войны с обеих сторон, и ему доводилось не только работать в столице, но и ездить повсюду, где шли боевые действия. После ранения его срочно прооперировали в Мадриде и с первой оказией эвакуировали в Лондон. Потом он провел несколько недель в Королевской лондонской больнице, прикованный к постели и мечтавший вернуться к активной жизни.

Узнав, что человек, близкий к верховному комиссару Испании в Марокко, хочет получить от него некую информацию, он решил не упускать случай. Он понимал, что физическое состояние не позволяет ему вернуться к работе военного корреспондента, а поездка в протекторат, напротив, оказалась очень кстати. Правда, пришлось долго воевать с врачами и начальством за разрешение отправиться в путешествие, и они немало потрепали ему из-за этого нервы. Он попросил у Розалинды прощения за свою резкость в телефонном разговоре, несколько раз согнул и разогнул ногу, морщась от боли, и наконец перешел к насущным вопросам.

— Я с самого утра ничего не ел; не возражаете, если я приглашу вас поужинать и мы в это время поговорим?

Мы с Розалиндой приняли приглашение. На самом деле я готова была на все, что угодно — хоть есть тараканов, — ради получения информации, которую ждала столько дней. Логан непринужденно позвал одного из арабов-официантов, сновавших по внутреннему дворику с заказами, и попросил приготовить для нас столик в ресторане гостиницы.

— Одну секундочку, сеньор, одну секундочку. — Официант вышел, и буквально через несколько секунд перед нами предстал подобострастный и почтительный метрдотель-испанец.

— Прошу вас, прошу вас, сеньоры, пойдемте, я вас провожу. Разве можно заставлять ждать госпожу Фокс и ее друзей?

Логан пропустил нас вперед, и метрдотель показал столик в самом центре зала, за которым мы были бы на виду у всех и где каждый присутствующий мог в свое удовольствие лицезреть английскую возлюбленную верховного комиссара Бейгбедера. Журналист вежливо отказался от этого предложения и указал на другой столик, находившийся в глубине зала. Все столы выглядели безупречно — с белоснежными скатертями, бокалами для воды и вина и белыми салфетками, сложенными на фарфоровых тарелках. Было еще довольно рано, и в зале сидели не более дюжины человек.

Мы сделали заказ, и, пока его готовили, нам подали херес. Розалинда приняла на себя в некотором роде роль хозяйки и завела разговор. Наша беседа во внутреннем дворике, в сущности, ничего не значила, но помогла избавиться от напряжения. Журналист рассказал о себе и о своем ранении, и мы, успокоенные тем, что он оказался вполне безобидным человеком, немного поговорили о жизни в испанском Марокко. Однако все мы понимали, что наша встреча состоялась не для дружеской болтовни о том о сем. Мы знали, что это своего рода сделка, и нам были прекрасно известны требования и условия, выдвинутые с обеих сторон. Так что пришло время перейти наконец к делу.

— Все вопросы, которые мы обсуждали с вами по телефону, уже решены, — объявила Розалинда, как только официант, принявший заказ, удалился от нашего столика.

— Отлично, — ответил журналист.

— Вы сможете лично встретиться с верховным комиссаром и взять у него интервью. Вам также предоставят разрешение на временное проживание в протекторате, — продолжила Розалинда, — и, кроме того, вы получите приглашение на все официальные встречи в ближайшие несколько недель. Некоторые из них, могу вас заверить, будут очень важными.

Маркус Логан вопросительно поднял правую бровь.

— В скором времени ожидается краткий визит дона Рамона Серрано Суньера, свояка Франко. Полагаю, вы знаете, о ком я говорю.

— Да, конечно, — подтвердил журналист.

— Он приезжает в Марокко на празднование годовщины восстания и проведет здесь три дня. По этому случаю готовится несколько мероприятий; вчера приехал Дионисио Ридруэхо, министр пропаганды. Он должен координировать приготовления с секретарем Верховного комиссариата. Так что добро пожаловать на все официальные встречи, открытые для гражданских лиц.

— Огромное вам спасибо. И пожалуйста, передайте мою благодарность верховному комиссару.

— Конечно, и мы вам очень рады, — ответила Розалинда с видом гостеприимной хозяйки. — Но я надеюсь, вы понимаете, что у нас тоже есть некоторые условия.

— Разумеется, — сказал Логан, отпив глоток хереса.

— Вся информация, уходящая за границу, должна предварительно просматриваться пресс-бюро Верховного комиссариата.

— Нет проблем.

В этот момент к нашему столику подошли официанты с подносами, и я испытала некоторое облегчение от того, что разговор прервался. Несмотря на элегантность, с которой общались Розалинда и журналист, я чувствовала себя не в своей тарелке, словно присутствовала там, куда меня не приглашали. Я была очень далека от всего того, о чем они говорили, и хотя их разговор не касался государственных секретов, мне казалось, что все это не могло быть предназначено для ушей обычной модистки. Я несколько раз мысленно повторила себе, что не должна чувствовать никакой неловкости: я была на своем месте, поскольку этот ужин состоялся именно из-за меня, ради того, чтобы вывезти из Испании мою маму, — и все же мне не удалось до конца себя убедить.

Появление еды прервало на некоторое время беседу.

— Камбала для дам, курица с гарниром — для сеньора, — объявили официанты.

Мы обменялись несколькими фразами о поданных кушаньях, похвалив свежесть средиземноморской рыбы и изысканность овощей, выращенных в плодородной долине реки Мартин. Как только официанты удалились, разговор возобновился — с того самого места, на котором замер несколькими минутами ранее.

— Какие-нибудь еще условия? — спросил Логан, прежде чем поднести ко рту вилку.

— Да, хотя я не назвала бы это условием. Скорее рекомендацией, которой стоит придерживаться в наших общих интересах.

— В таком случае я охотно ее приму, — произнес журналист, проглотив первый кусочек курицы.

— Надеюсь, — отозвалась Розалинда. — Так вот, Логан, мы с вами вращаемся в разных кругах, но мы соотечественники и нам обоим известно, что испанские националисты имеют тесные связи с немцами и итальянцами и не испытывают особой симпатии к англичанам.

— Да, это так, — подтвердил журналист.

— И именно поэтому мне кажется, что будет лучше, если здешнее общество сочтет вас моим другом. Разумеется, вам не нужно скрывать род вашей деятельности, но все должны знать вас как журналиста, близкого ко мне, а следовательно, и к верховному комиссару. Благодаря этому, надеюсь, вы будете приняты здесь не слишком враждебно.

— Кем?

— Всеми: местными испанскими и мусульманскими властями, иностранным консульским корпусом, прессой… Во всех этих кругах меня, честно говоря, не очень жалуют, но, по крайней мере формально, относятся с некоторым уважением благодаря моей близости к верховному комиссару. Так что, если мы представим вас моим другом, возможно, они отнесутся и к вам так же.

— А что думает об этом полковник Бейгбедер?

— Он полностью согласен.

— В таком случае не вижу никакой проблемы. Ваша идея кажется мне разумной, и, возможно, подобная тактика действительно выгодна для нас обоих. Что ж, какие-нибудь еще условия?

— С нашей стороны больше никаких, — подняв бокал, произнесла Розалинда, словно это был небольшой тост.

— Отлично. В этом плане мы все прояснили. Ну а теперь моя очередь ввести вас в курс интересующего вас дела.

Сердце мое обмерло: наконец-то все должно решиться. Еда и вино помогли Маркусу Логану восстановить силы, и он выглядел уже более энергичным. Хотя он вел разговор со сдержанной невозмутимостью, в нем чувствовалось дружелюбие и нежелание чересчур досаждать Розалинде и Бейгбедеру. Я подумала, что подобное хладнокровие, вероятно, является его профессиональным качеством, но не могла судить об этом с уверенностью, поскольку это был первый журналист, с которым мне довелось повстречаться.

— Прежде всего хочу вам сообщить, что мой знакомый уже в курсе всего и готов взяться за это дело.

Мне пришлось вцепиться в край стола, чтобы не вскочить с места и не броситься обнимать журналиста. Однако я заставила себя сдержаться: ресторан гостиницы «Насьональ» был полон, и благодаря присутствию Розалинды все смотрели на нас. Не хватало еще и мне в порыве безумной радости кинуться на шею иностранцу, чтобы привлечь к нам еще больше внимания и дать повод для сплетен. Поэтому я, сдержав свой порыв, ограничилась улыбкой и коротким «спасибо».

— Вы должны сообщить мне некоторые данные, я передам их телеграммой в свое агентство в Лондоне, а оттуда уже свяжутся с Кристофером Лансом — тем самым человеком, который займется этой операцией.

— Кто он? — поинтересовалась Розалинда.

— Английский инженер, ветеран Первой мировой войны, вот уже несколько лет живущий в Мадриде. До восстания он работал в испанской инжиниринговой компании, сотрудничавшей с британцами, — «Хинес Наварро и сыновья», с центральным офисом на Пасео-дель-Прадо и филиалами в Валенсии и Аликанте. Они занимались строительством шоссе и мостов, сооружением большого водохранилища в Сории и гидроэлектростанции возле Гранады. Когда началась война, семейство Наварро исчезло — неизвестно, по своей воле или нет. Сотрудники компании организовали тогда комитет и взяли управление в свои руки. Ланс мог в то время уехать, но не сделал этого.

— Почему? — спросили мы в один голос.

Журналист пожал плечами и отпил большой глоток вина.

— Это помогает от боли, — словно извиняясь, пояснил он, поднимая бокал, и продолжил: — На самом деле, я не знаю, почему Ланс не вернулся в Англию: он ни разу не дал мне вразумительного объяснения. До того как разразилась война, англичане, проживавшие в Мадриде, как и почти все иностранцы, оставались в стороне и наблюдали за ситуацией с равнодушием и даже некоторой иронией. Конечно, им было известно, что отношения между правыми и левыми накалены, но они воспринимали это как часть местного испанского колорита. Коррида, сиеста, чеснок, оливковое масло и вражда между братьями — все это казалось им таким живописным, таким истинно испанским. Однако в конце концов ситуация взорвалась. И тогда они наконец поняли, что дело приняло серьезный оборот, и стали поспешно уезжать из Мадрида. За немногими исключениями, как тот самый Ланс, который отправил жену домой, а сам остался в Испании.

— Не слишком благоразумно, не так ли? — произнесла я.

— Возможно, он действительно немного сумасшедший, — полушутя сказал журналист. — Но надежный человек и знает, что делает; не какой-нибудь безрассудный авантюрист или оппортунист, которых в эти времена развелось огромное множество.

— А что именно он делает? — спросила Розалинда.

— Оказывает помощь тем, кто в ней нуждается. Вывозит людей из Мадрида, доставляет в один из портов на Средиземном море и пристраивает на любые британские суда — военные, почтово-пассажирские и грузовые.

— Он имеет с этого какую-то выгоду? — поинтересовалась я.

— Нет. Никакой. Он ничего не зарабатывает. Есть люди, которые наживаются на этом, но он не из их числа.

Журналист собирался сказать что-то еще, но в этот момент к нашему столику подошел молодой военный в бриджах, начищенных ботинках и с шапкой под мышкой. Он поприветствовал нас с полной невозмутимостью и протянул Розалинде конверт. Она вытащила оттуда сложенный листочек бумаги, прочитала его и улыбнулась.

— I'm truly very sorry, прошу меня извинить, — произнесла англичанка, торопливо складывая свои вещи в сумку. Портсигар, перчатки, записку. — Возникло одно неожидаемое — простите, неожиданное — обстоятельство. — Она наклонилась к моему уху и порывисто прошептала: — Хуан Луис вернулся из Севильи раньше, чем собирался.

Несмотря на лопнувшую барабанную перепонку, журналист, вероятно, тоже ее услышал.

— Продолжайте разговор без меня, потом мне расскажете, — громко сказала Розалинда. — Сира, darling, до скорого. А вы, Логан, будьте завтра готовы. В час вас заберет из гостиницы машина. Мы пообедаем в моем доме вместе с верховным комиссаром, и потом в вашем распоряжении будет время до самого вечера, чтобы взять у него интервью.

Розалинда прошла к выходу с молодым военным, сопровождаемая множеством любопытных взглядов. Как только она скрылась из виду, я решила продолжить разговор с того момента, на котором мы остановились.

— Если Ланс не получает никакой выгоды и у него нет политических мотивов, почему он всем этим занимается?

Журналист снова пожал плечами.

— Такой уж он человек — да, непохожий на остальных. В каком-то смысле — рыцарь, сражающийся за то, до чего другим нет дела. По его словам, у него нет никакой политической заинтересованности, он действует исключительно из соображений гуманности: он вел бы себя точно так же, если бы оказался на территории националистов. В общем, обстоятельства сложились так, что в начале восстания посол сэр Генри Чилтон и почти все сотрудники посольства находились в Сан-Себастьяне, где всегда проводили лето. В Мадриде в это время оставался лишь консул, оказавшийся не на высоте в сложившейся ситуации. Поэтому Ланс, в некотором смысле, взял бразды правления в свои руки. Он убедил открыть посольство, чтобы обеспечить в его стенах защиту всем британским подданным — насколько мне известно, их насчитывалось тогда чуть больше трехсот. Эти люди не имели непосредственного отношения к политике, но большинство из них были консерваторами, симпатизировавшими правым, поэтому, едва узнав, что происходит, стали искать дипломатической защиты. Однако этим дело не ограничилось: в посольстве пожелали получить убежище еще несколько сотен людей. Они утверждали, что родились в Гибралтаре или на английском судне, имели родственников в Великобритании или сотрудничали с Британской торговой палатой — в общем, приводили любые доводы, лишь бы получить защиту под нашим государственным флагом.

— Почему именно в вашем посольстве?

— Не только в нашем, вовсе нет. В первые дни все дипломатические представительства делали практически то же самое: принимали своих граждан и некоторых испанцев, нуждающихся в убежище. К тому же наше посольство делало это неохотнее других.

— А потом?

— Некоторые представительства продолжали активно предоставлять убежище и принимать меры для эвакуации людей. Это посольства Франции, Аргентины, Норвегии и, особенно, Чили. Другие же, напротив, отказались от этого, лишь только прошел первый период неизвестности. Однако Ланс выступает не как представитель британского правительства: он действует сам по себе. Наше посольство, как вы уже поняли, перестало предоставлять убежище и заниматься эвакуацией. Должен вам также сказать, что Ланс вовсе не заинтересован в том, чтобы помогать националистам, он просто содействует людям, которым по каким-то личным причинам — идеологическим, семейным, не важно — необходимо выбраться из Мадрида. Ему удалось получить должность почетного атташе в посольстве, чтобы в первые дни войны организовать эвакуацию британцев, но сейчас он действует на свой страх и риск. При необходимости — в основном перед ополченцами и караульными на постах — в ход идет весь дипломатический арсенал, имеющийся в его распоряжении: красно-сине-белая повязка на рукаве, флажки на автомобиле и внушительный пропуск с печатями посольства, шести-семи профсоюзов и военного министерства. Вообще этот Ланс очень своеобразный человек: дружелюбный, словоохотливый, всегда эксцентрично одетый в кричащие пиджаки и галстуки. Иногда мне кажется, что он специально перебарщивает в одежде, чтобы никто не воспринимал его слишком серьезно и ни в чем не заподозрил.

— Как он перевозит людей на побережье?

— Точно не знаю, Ланс не любит вдаваться в подробности. Сначала он использовал автомобили посольства и грузовики своей компании, пока их у него не реквизировали. В последнее время он задействовал, по-моему, машину шотландского Красного Креста, поступившую в распоряжение республиканцев. С ним обычно ездит Мэрджери Хилл, медсестра из Англо-американского госпиталя, — вы его знаете?

— Кажется, нет.

— Он находится на улице Хуана Монтальво, возле Университетского городка, практически на самом фронте. Именно туда меня доставили сразу после ранения, а потом перевезли для операции в другой госпиталь, который развернули в отеле «Палас».

— Госпиталь в отеле «Палас»? — изумленно спросила я.

— Да, полевой госпиталь, вы разве не знали?

— Нет, я ничего об этом не слышала. В те времена, когда я уехала из Мадрида, «Палас», как и «Ритц», был просто одним из самых роскошных отелей.

— Ну а сейчас он используется по другому назначению — в последнее время очень многое изменилось. Так вот, я пробыл там несколько дней, и потом меня решили эвакуировать в Лондон. До того как попасть в Англо-американский госпиталь, я уже был знаком с Лансом: в Мадриде сейчас совсем немного британцев. Он навещал меня несколько раз в «Паласе» — взял на себя миссию помогать всем своим соотечественникам, которые в этом нуждаются. Поэтому я немного знаю, как он организует эвакуацию — однако только то, что он сам посчитал возможным мне сообщить. Сначала он привозит людей в госпиталь, и иногда их держат там несколько дней под видом больных, пока идет подготовка к эвакуации. Ланс обычно берет с собой в поездки медсестру Хилл — ей всегда удается заговорить проверяющих на постах, если возникают какие-то сложности. Кроме того, благодаря ее стараниям они никогда не возвращаются в Мадрид пустыми, а привозят все, что только можно достать на кораблях Королевского флота: медикаменты, бинты, мыло, консервы…

— Как проходят эти поездки?

Мне хотелось заранее представить, что предстояло пережить маме.

— Насколько мне известно, они выезжают на рассвете. Ланс знает уже все посты, хотя их более тридцати; иногда дорога занимает двенадцать часов. Кроме того, он уже отлично усвоил, как нужно вести себя с ополченцами: выходит из машины, разговаривает с солдатами, называет их товарищами, показывает свой впечатляющий пропуск, угощает табаком, шутит, прощается со словами «Да здравствует Россия!» или «Смерть фашистам!» — и спокойно следует дальше. Единственное, чего Ланс всегда избегает, — это взяток: он строго придерживается этого принципа и, насколько мне известно, ни разу его не нарушил. Он также старается во всем соблюдать законность и избегает любых инцидентов, способных повредить репутации нашего посольства. Хотя Ланс не является его штатным сотрудником, он строжайшим образом следует кодексу дипломатической этики.

Едва журналист замолчал, я приготовилась задать следующий вопрос: я оказалась хорошей ученицей комиссара Васкеса, умевшего мастерски выуживать информацию.

— В какие порты он привозит беженцев?

— В Валенсию, в Аликанте, в Дению — по-разному. Он изучает обстановку, разрабатывает план и, тем или иным способом, сажает людей на судно.

— Но у них имеются нужные документы, разрешения, пропуска?..

— Для перемещения внутри Испании, как правило, да. Но для выезда за границу, наверное, нет. Так что эта часть операции представляет наибольшую сложность: Лансу необходимо всеми правдами и неправдами миновать посты, проникнуть на пристань, договориться с капитаном, провести людей на борт и спрятать их где-нибудь на случай проверки. К тому же все это требует большой осторожности, чтобы не вызвать подозрений. Дела эти очень рискованные, и Ланс сам может оказаться в тюрьме. Однако до сих пор у него все проходило удачно.

Мы закончили ужин. Логану стоило больших трудов управляться с приборами, поскольку левая рука еще недостаточно хорошо двигалась. Как бы то ни было, он с аппетитом съел курицу, две большие тарелки натильяса и выпил несколько бокалов вина. Я же, увлеченная его рассказом, едва притронулась к камбале и ничего не заказала на десерт.

— Хотите кофе? — спросил журналист.

— Да, спасибо.

На самом деле я не пила кофе после ужина — за исключением тех случаев, когда мне требовалось работать допоздна. Но в тот вечер у меня имелись две веские причины согласиться на кофе: во-первых, я хотела как можно дольше продлить беседу, а во-вторых, мне нужно было сохранять бодрость, чтобы не упустить ни одной детали.

— Расскажите, как там сейчас в Мадриде, — попросила я журналиста. Мой голос прозвучал очень тихо в предчувствии того, что предстояло услышать.

Логан внимательно на меня посмотрел.

— Вы ничего не знаете?

Я опустила глаза и, уставившись на скатерть, отрицательно покачала головой. После того как журналист сообщил мне подробности эвакуации, я немного расслабилась и перестала нервничать. Маркус Логан, несмотря на незавидное состояние, сумел передать мне свое спокойствие и уверенность. Однако когда нервное напряжение спало, пришла не радость, а грусть и боль из-за всего услышанного. Из-за мамы, из-за Мадрида, из-за моей страны. Внезапно меня охватила непреодолимая слабость, и я почувствовала подступающие к глазам слезы.

— В городе дела обстоят очень плохо, не хватает элементарных продуктов. Ситуация тяжелая, но каждый выживает как может, — сказал журналист, в нескольких словах обобщив очевидное. — Вы позволите мне задать вам один вопрос? — добавил он.

— Разумеется, спрашивайте что угодно, — не поднимая глаз, ответила я. Как я могла не ответить человеку, в чьих руках находилось будущее моей мамы?

— Что ж, я обо всем договорился и могу вам гарантировать, что вашей маме помогут, об этом не беспокойтесь. — Логан говорил более тихим, доверительным голосом. — Однако, чтобы этого добиться, я вынужден был прибегнуть к одной небольшой уловке — уж не знаю, насколько при этом солгав. Мне пришлось сказать, что ваша мама находится в большой опасности и нуждается в срочной эвакуации — для Логана этого было достаточно. Но теперь мне хотелось бы знать, насколько это соответствует или не соответствует действительности. Ваш ответ никак не повлияет на дальнейшее развитие событий, но лично мне интересно узнать правду. Так что, если вас не затруднит, расскажите, как обстоят дела на самом деле и действительно ли вашей маме угрожает опасность в Мадриде.

Официант принес кофе, и мы принялись одновременно размешивать сахар, ритмично стуча ложечками о фарфоровые стенки чашек. Через несколько секунд я подняла глаза и посмотрела ему в лицо.

— Вы хотите знать правду? Что ж, если честно, не думаю, что моей маме грозит опасность, но у меня нет никого, кроме нее, а у нее — никого, кроме меня. Мы всегда жили вместе и вместе работали, преодолевали трудности: мы были одиноки и зарабатывали себе на жизнь своими руками. Но однажды я совершила ошибку и оставила маму. И теперь единственное мое желание — вернуть ее, чтобы она снова была рядом. Вы сказали, что ваш друг Ланс не руководствуется политическими мотивами и действует исключительно из соображений гуманности. Как по-вашему: помочь матери, находящейся без средств к существованию, воссоединиться с ее единственной дочерью — это гуманный поступок?

Я не смогла говорить дальше, чувствуя, что слезы готовы ручьем политься из моих глаз.

— Мне пора идти, завтра нужно рано вставать, у меня много работы, спасибо вам за ужин, спасибо за все…

Я произнесла это с трудом, прерывающимся голосом и, взяв сумку, торопливо поднялась. Я старалась спрятать лицо, чтобы журналист не заметил слез, катившихся по моим щекам.

— Я вас провожу, — сказал он и встал, преодолевая боль.

— Спасибо, в этом нет необходимости: я живу здесь неподалеку, за углом.

Я повернулась к журналисту спиной и направилась к выходу, но, едва сделав несколько шагов, почувствовала, как его рука коснулась моего локтя.

— Это хорошо, что вы живете недалеко, — в таком случае не придется долго идти пешком. Пойдемте.

Он знаком попросил метрдотеля записать ужин на его счет, и мы вышли из ресторана. Логан молчал и не пытался меня успокаивать; он не сказал ни слова по поводу услышанного от меня. Шагал рядом со мной, дожидаясь, пока ко мне вернется спокойствие. Когда мы вышли на улицу, журналист вдруг остановился и, опершись на свою трость, посмотрел на звездное небо и жадно вдохнул воздух.

— Какой удивительный запах в Марокко.

— Здесь рядом горы, и море тоже, — ответила я, уже несколько успокоившись. — Наверное, поэтому.

Мы шли медленно, и Логан спросил, сколько времени я уже нахожусь в Марокко и какая здесь жизнь.

— Что ж, увидимся, я буду держать вас в курсе, — сказал он, когда я сообщила, что мы пришли к моему дому. — И будьте спокойны, мой друг Ланс сделает все возможное, чтобы помочь.

— Спасибо вам большое, и простите меня за мою несдержанность. Иногда я ничего не могу с собой поделать. Сейчас непростые времена, понимаете? — прошептала я с некоторым смущением.

Журналист попытался улыбнуться, но сумел сделать это лишь половиной лица.

— Я прекрасно вас понимаю, не беспокойтесь.

К этому времени ко мне окончательно вернулось душевное равновесие. Мы посмотрели друг другу в глаза, пожелали спокойной ночи, и я поднялась по лестнице в свою квартиру, думая о том, насколько не похож Маркус Логан на того дерзкого и беспринципного журналиста, которого мы с Розалиндой рисовали в своем воображении.

27

Встреча Логана с Бейгбедером состоялась на следующий день, и все прошло безупречно. Как потом рассказала мне Розалинда, они сидели, потягивая бренди с содовой, на одной из террас ее старого особняка на бульваре Пальмерас, перед долиной реки Мартин и величественными склонами Горгес, откуда начинался горный хребет Риф. Перед этим они пообедали все вместе, втроем: Розалинда хотела еще раз убедиться, что журналист заслуживает доверия, прежде чем оставить его наедине со своим обожаемым Хуаном Луисом. Они ели тушеную баранину с овощами, приготовленную поваром-арабом Бедуи, и пили изысканное бургундское вино. После десерта и кофе Розалинда удалилась, а мужчины устроились в плетеных креслах, чтобы выкурить по сигаре и продолжить разговор.

Я узнала, что журналист вернулся в гостиницу почти в восемь вечера и не стал ужинать, а только попросил, чтобы ему принесли в номер фрукты. Мне стало известно, что на следующее утро, сразу после завтрака, он отправился в Верховный комиссариат. Я знала, по каким улицам он шел и в котором часу вернулся. Я знала все о том, куда он ходил в тот день, и на второй — тоже, и на третий. Мне было известно, что он ел и пил, какие газеты листал и какого цвета на нем был галстук. Сама я почти не выходила из дома, поскольку занималась работой, но меня держали в курсе два моих «агента». Джамиля следовала по пятам за журналистом весь день, а молодой посыльный из гостиницы, за вознаграждение в пять сентимо, сообщал мне, в котором часу Логан уходил к себе в номер по вечерам, и еще за десять сентимо вспоминал, что он заказал на ужин, какую одежду отдал в прачечную и когда погасил свет.

На протяжении трех дней я продолжала следить за всеми перемещениями журналиста и с нетерпением ждала от него каких-нибудь известий о продвижении интересовавшего меня дела. На четвертый день, по-прежнему оставаясь в полном неведении, я начала подозревать неладное. Мои подозрения зашли так далеко, что мне показалось, будто Маркус Логан, добившись интервью с Бейгбедером и собрав всю нужную информацию о протекторате, намеревался теперь уехать, даже не думая выполнять свою часть договора. Мне не хотелось дожидаться, пока мои опасения подтвердятся, и я решила действовать самостоятельно. Поэтому на следующее утро, как только рассвело и раздались призывы муэдзина на первую молитву, я поднялась и, приведя себя в порядок, отправилась в гостиницу «Насьональ», в новом бордовом костюме и с модным журналом в руках. Там я устроилась в кресле в углу внутреннего дворика и, положив ногу на ногу, принялась ждать.

Я понимала, что, возможно, поступаю глупо. Розалинда добилась для Логана разрешения на временное проживание в протекторате, и он дал слово, что мне помогут. Естественно, для этого требовалось определенное время. Трезво оценив ситуацию, можно было прийти к выводу, что бояться нечего: все мои страхи безосновательны, и мне не следовало им поддаваться. Я это понимала, но все же не отказалась от своего замысла.

Журналист появился в четверть десятого, когда утреннее солнце уже ярко светило сквозь стеклянную крышу. Во внутреннем дворике к этому времени царило оживление: недавно проснувшиеся жильцы гостиницы спустились завтракать, и повсюду сновали официанты и марокканцы-посыльные с чемоданами. Логан по-прежнему немного хромал, и его рука была подвязана синим платком, но в чистой одежде, хорошо выспавшийся и с только что причесанными влажными волосами он выглядел намного лучше, чем в день нашей первой встречи, когда был прямо с дороги. При виде журналиста я почувствовала беспокойство, но постаралась скрыть это, тряхнув волосами и положив ногу на ногу. Он тоже сразу меня заметил и подошел, чтобы поздороваться.

— Ну и ну, я не знал, что женщины в Марокко поднимаются ни свет ни заря.

— Вам же известна пословица: кто рано встает — тому Бог подает.

— И какой помощи вы ждете от Бога, позвольте полюбопытствовать? — спросил Логан, устраиваясь в кресле рядом со мной.

— Чтобы вы не уехали из Тетуана, не сказав мне, как обстоят дела с эвакуацией моей мамы.

— Я ничего вам не сообщил до сих пор, потому что пока нет никаких известий, — произнес он и подался ко мне. — Вы до сих пор не доверяете мне до конца, не так ли?

Его голос прозвучал очень близко и уверенно. Почти заговорщицки. Я помедлила несколько секунд, придумывая какую-нибудь уклончивую фразу, но, не найдя что сказать, предпочла откровенность.

— Простите, но в последнее время я не доверяю никому.

— Понимаю, — с трудом улыбнулся Логан. — Нынешние времена не располагают к доверию.

Я выразительно пожала плечами.

— Вы завтракали? — спросил он.

— Да, спасибо, — солгала я. Я не завтракала, и у меня совершенно не было аппетита. Единственное, чего я хотела, — удостовериться, что журналист не исчезнет из Тетуана, не выполнив своего обещания.

— Что ж, в таком случае мы могли бы…

В этот момент наш разговор прервало стремительное появление марокканки в покрывале: перед нами возникла Джамиля, едва переводившая дыхание.

— Фрау Лангенхайм ждет вас в ателье. Она едет в Танжер за тканями, и ей нужно, чтобы синьорита Сира сказать, сколько метров покупать.

— Попроси ее подождать немного, я буду через пару минут. Предложи ей присесть и посмотреть новые журналы, которые на днях принесла Канделария.

Джамиля убежала, а я повернулась к Логану, чтобы извиниться.

— Это моя служанка; мне пора идти, меня ждет клиентка.

— В таком случае не смею больше отнимать ваше время. И не беспокойтесь: дело уже начато, и рано или поздно мы получим известия. Только имейте в виду, что все это может занять дни или недели, возможно, даже больше месяца, — сказал журналист, поднимаясь. Он двигался уже с большей легкостью, чем несколько дней назад, и движения, казалось, причиняли ему меньше боли.

— Просто не знаю, как вас благодарить, — ответила я. — А сейчас простите, мне нужно идти: у меня очень много работы, редко выдается свободная минута. Через несколько дней ожидается несколько важных приемов, и моим клиенткам срочно нужны новые платья.

— А вы?

— Что — я? — спросила я с некоторым недоумением.

— Вы собираетесь где-нибудь появиться? Например, на приеме в честь Серрано Суньера?

— Я? — усмехнулась я, откинув с лица прядь волос. — Нет, я не бываю на приемах.

— Почему нет?

Я собиралась рассмеяться, но сдержалась, увидев, что Логан говорит серьезно и его любопытство искренне. Мы стояли близко друг к другу, и я хорошо видела текстуру светлой льняной ткани, из которой был сшит его пиджак, и полоски на галстуке; от него приятно пахло — хорошим мылом и чистым мужским телом. Я держала в руках журнал, а Логан опирался на трость. Я посмотрела на него и приоткрыла рот, чтобы ответить — можно было перечислить множество причин, по которым я не принимала участия в светских мероприятиях: меня никто не приглашал, я не принадлежала к этому кругу, не имела никакого отношения ко всем этим людям… однако в конце концов решила ничего не объяснять, а просто пожала плечами и сказала:

— Мне нужно идти.

— Подождите, — произнес Логан, мягко удержав меня за локоть. — Мне бы хотелось, чтобы вы были моей спутницей на приеме в честь Серрано Суньера.

Я была так ошарашена этим приглашением, что не смогла произнести ни слова, чтобы отказаться от него под каким-нибудь благовидным предлогом.

— Вы только что сказали, что не знаете, как меня благодарить. Что ж, с вашей стороны будет лучшей благодарностью, если вы пойдете со мной на прием. Вы могли бы помочь мне узнать, кто есть кто в этом городе, это очень пригодилось бы мне для работы.

— Но… я тоже почти никого не знаю, я не так давно здесь живу.

— Кроме того, вечер обещает быть интересным; думаю, мы хорошо проведем время, — настаивал журналист.

Это было настоящим абсурдом. Что мне делать на приеме в честь свояка Франко, среди высших военных чинов и влиятельных особ, богачей и представителей иностранных государств? Предложение журналиста было просто нелепым, но следовало что-то ответить этому человеку, помогавшему мне в столь важном для меня деле. В голове вихрем пронеслись противоположные мысли. С одной стороны, все это казалось безумием, но в то же время я не могла не вспомнить пословицу, которую часто повторяла мама: долг платежом красен.

— Хорошо, — сказала я, с усилием проглотив слюну. — Я пойду с вами.

В холле вновь показалась Джамиля, делавшая мне выразительные знаки, чтобы я поскорее закончила разговор и поспешила к ждавшей меня в ателье требовательной фрау Лангенхайм.

— Отлично. Я сообщу вам день и точное время, как только получу приглашение.

Я пожала ему руку, прошла через вестибюль, торопливо стуча каблуками и, лишь дойдя до двери, обернулась. Маркус Логан все еще стоял в глубине внутреннего дворика и смотрел на меня, опираясь на трость. Он не сдвинулся с того места, где я его оставила, и издалека, против света, его фигура казалась темным силуэтом. Однако его голос прозвучал очень отчетливо.

— Я очень рад, что вы приняли мое предложение. И будьте спокойны: я не собираюсь в ближайшее время уезжать из Марокко.

28

Едва я вышла на улицу, как меня одолели сомнения. Я подумала, что, вероятно, слишком поторопилась принять приглашение журналиста, не посоветовавшись предварительно с Розалиндой, — возможно, у нее были на его счет какие-то другие планы. Однако мои сомнения разрешились в тот же день, когда англичанка явилась ко мне на примерку — стремительная и полная энтузиазма.

— У меня всего полчаса, — сказала она, расстегивая шелковую блузку ловкими пальцами. — Хуан Луис меня ждет, нам нужно еще подготовиться к визиту Серрано Суньера.

Я собиралась рассказать ей обо всем неторопливо и взвешенно, но, поскольку времени в моем распоряжении было очень мало, пришлось сообщить новость сразу, без длительных предисловий.

— Маркус Логан попросил меня сопровождать его на прием.

Я говорила, не глядя на Розалинду и сосредоточенно снимая с манекена ее костюм.

— But that’s wonderful, darling!

Смысла этих слов я не поняла, но по тону сделала вывод, что известие приятно ее удивило.

— Тебе нравится эта идея? — все еще не слишком уверенно спросила я.

— Ну конечно! Очень хорошо, что ты будешь там, sweetie. Хуан Луис должен общаться с официальными лицами, так что, надеюсь, я на некоторое время составлю вам компанию. Кстати, что ты собираешься надеть?

— Пока не знаю, нужно подумать. Может, сошью себе что-нибудь из этого материала, — сказала я, указав на стоявший у стены рулон сырого шелка.

— Му God, ты будешь великолепна.

— Если, конечно, выживу, — пробормотала я, сжимая губами булавки.

В последнее время на меня действительно навалилось столько дел, что я с трудом с ними справлялась. После нескольких недель, проведенных почти без работы, вдруг появилось невероятное количество заказов. Их было столько, что приходилось каждое утро вставать чуть свет, а ложиться спать редко удавалось раньше трех часов ночи. В дверь постоянно звонили, и клиентки шли в ателье одна за другой. Однако отчасти я даже радовалась такой занятости. Благодаря этому мне некогда было думать о предстоящем приеме, до которого оставалось чуть больше недели.

Сообщив новость Розалинде, я решила, конечно же, посвятить в это и Феликса.

— Ну и ну, детка, как тебе повезло! Я завидую!

— С удовольствием поменялась бы с тобой местами, — ничуть не лукавя, сказала я. — Не имею ни малейшего желания присутствовать на этом приеме: знаю, что буду чувствовать себя не в своей тарелке с едва знакомым мне мужчиной и в окружении совершенно чужих людей, военных и политиков, по чьей вине мой родной город сейчас осажден и я не могу вернуться домой.

— Не глупи, детка. Тебе предстоит присутствовать на встрече, которая войдет в историю этого уголка Африки. И к тому же ты будешь в компании с весьма приятным мужчиной.

— Но ты же его не знаешь.

— Как это не знаю? А угадай, куда я водил сегодня свою старушенцию на полдник?

— В «Насьональ»? — удивилась я.

— Именно. Это обошлось мне в три раза дороже, чем сдобные булочки в «Ла-Кампана», потому что моя грымза до отвала наелась песочного печенья с чаем, но оно того стоило.

— Значит, тебе удалось увидеть там журналиста?

— Да, и поговорить с ним. И он даже дал мне прикурить.

— Ты нахал, — сказала я, не сдержав улыбку. — Ну и как он тебе?

— Будет неотразим, когда заживут раны. Несмотря на хромоту и поврежденную половину лица, в нем есть что-то чертовски привлекательное, и выглядит он настоящим джентльменом.

— Думаешь, ему можно доверять, Феликс? — с некоторым беспокойством спросила я. Логан просил меня ему верить, но в глубине души оставались сомнения. Феликс в ответ расхохотался.

— Думаю, нет, но не стоит из-за этого волноваться. Твой новый знакомый всего лишь обычный журналист, заключивший сделку с женщиной, имеющей огромное влияние на верховного комиссара. Так что в его же интересах вести себя хорошо и выполнить все, что от него требуется, если он не хочет вернуться домой покалеченным сильнее, чем сюда прибыл.

Слова Феликса помогли мне увидеть ситуацию в другом свете. Плачевный финал моей истории с Рамиро сделал меня недоверчивой и подозрительной, но в случае с Маркусом Логаном глупо было бояться обмана. Это обычная взаимовыгодная сделка: вы помогаете мне, я помогаю вам; в противном случае ничего не получится. Таковы простые правила, и бессмысленно изводить себя сомнениями в надежности журналиста. Он сам чрезвычайно заинтересован в хороших отношениях с верховным комиссаром, и ему совершенно ни к чему меня обманывать.

Этим же вечером Феликс просветил меня и насчет личности Серрано Суньера. Я часто слышала о нем по радио и читала в газетах, но имела довольно смутное представление о том, что за человек скрывается под этими двумя фамилиями. Феликс, как обычно, предоставил мне самую исчерпывающую информацию.

— Ты, наверное, уже знаешь, дорогая, что Серрано — свояк Франко: он женат на Сите, младшей сестре Кармен Поло; кстати, судя по фотографиям, она значительно моложе, красивее и не такая надменная, как жена Каудильо. Говорят, Серрано выдающийся человек и в интеллектуальном плане намного превосходит генералиссимуса, что последнему, очевидно, вовсе не по душе. До войны он был государственным адвокатом и депутатом от Сарагосы.

— От правых?

— Разумеется. Однако когда произошло восстание, он находился в Мадриде. Его арестовали и держали в тюрьме «Модело», пока ему не удалось добиться перевода в больницу — у него, кажется, язва. Рассказывают, что потом, благодаря помощи доктора Мараньона, он смог оттуда сбежать, переодевшись женщиной — в парике, шляпке и засученных под пальто брюках.

Мы засмеялись, представив себе это зрелище.

— Он сумел покинуть Мадрид, добрался до Аликанте, а оттуда, переодевшись аргентинским моряком, уплыл на миноносце.

— Он уехал из Испании? — спросила я.

— Нет. Высадился во Франции и вернулся в страну по суше, через территорию националистов, вместе с женой и кучей детей — кажется, у него их четверо или пятеро. Из Ируна они добрались в конце концов до Саламанки, где в то время находился штаб националистов.

— Наверное, им не так сложно было это сделать, они ведь родственники Франко.

Феликс усмехнулся.

— Ошибаешься, красавица. Говорят, Каудильо даже пальцем не пошевелил ради них. Он мог бы вызволить Серрано из тюрьмы, обменяв на кого-нибудь из республиканцев — это вполне обычная практика, — но не сделал этого. И когда они, после всех мытарств, прибыли в Саламанку, им оказали не самый теплый прием. Франко со своей семьей жил в епископском дворце, а семейство Серрано Поло, как говорят, разместили на чердаке с несколькими ветхими кроватями, хотя у дочери Каудильо была огромная спальня с собственной ванной комнатой. Вот, дорогая, помимо всех этих сплетен, передаваемых из уст в уста, мне, к сожалению, почти ничего не известно о жизни Серрано Суньера. Впрочем, в Мадриде были убиты двое его братьев, не имевших никакого отношения к политике; для него это явилось большим ударом, и он с особым рвением взялся за создание так называемой Новой Испании. Ему удалось стать правой рукой Франко, и он, как свояк генералиссимуса, получил прозвище Куньядисимо. Говорят также, что своей властью Серрано во многом обязан могущественной донье Кармен, очень недовольной, что ее сумасбродный деверь Николас Франко оказывает слишком большое влияние на Каудильо. Так что, как только объявился Серрано, она ясно дала понять своему мужу: «Отныне, Пако, держи поближе Рамона и подальше — Николаса».

Последнюю фразу Феликс произнес, подражая голосу жены Франко, и мы оба расхохотались.

— Серрано, по слухам, очень умный человек, — продолжал он, — очень проницательный. Он лучше образован и как политик компетентнее Франко. Кроме того, он чрезвычайно амбициозен и неутомим; говорят, сейчас он трудится не покладая рук, разрабатывая юридическую базу, для того чтобы сделать легитимными режим националистов и верховную власть своего родственника. Иными словами, пытается придать форму гражданского института чисто военной структуре, понимаешь?

— Это в том случае, если они выиграют войну, — заметила я.

— Да, если выиграют.

— А как вообще относятся к Серрано? Ему симпатизируют?

— Так себе. Надутые солдафоны — я имею в виду, высшие военные чины — не слишком к нему расположены. Для них он чужак, они говорят на разных языках и не понимают друг друга. Они были бы рады сделать Испанию казарменным государством, но Серрано, будучи гораздо умнее, пытается убедить их, что это безумие: таким образом никогда не удастся утвердить свою легитимность и добиться международного признания. И Франко, хотя сам не слишком сведущ в политике, полностью доверяет ему в этом вопросе. Так что всем остальным, хочешь не хочешь, приходится с этим мириться. Не жалуют его и старые фалангисты. Хотя его близким другом был Хосе Антонио Примо де Ривера, с которым они вместе учились в университете, Серрано не являлся до войны членом Фаланги. Теперь-то да, он стал ярым фалангистом, но другие — «старые рубашки», как их называют, — недолюбливают его, считая выскочкой и оппортунистом.

— В таком случае кто его поддерживает? Только Франко?

— И его многоуважаемая супруга, что уже немало. Впрочем, посмотрим, как долго продержится такое положение дел.

Феликс живо интересовался приготовлениями к приему. Услышав новость о предстоящем мне выходе в свет, он принялся театрально кусать кулаки от зависти и каждый вечер появлялся у меня дома, чтобы сообщить очередные подробности о готовящемся событии. Мы проводили время не в зале, как прежде, а в мастерской, поскольку у меня было слишком много заказов. Однако Феликсу это даже нравилось: он с интересом наблюдал за моей работой и даже давал советы. Иногда они оказывались дельными, но чаще всего он просто нес какую-нибудь чепуху.

— Значит, из этого чудесного бархата ты собираешься шить платье для жены председателя суда? Сделай там дырку на заднице — может, хоть тогда она привлечет к себе внимание. Боже, какая ткань пропадет зря на этой уродливой курице, — говорил Феликс, поглаживая пальцами раскроенный материал, висевший на манекене.

— Не трогай, — сердилась я, не отрываясь от работы.

— Прости, детка, но эта ткань просто великолепна…

— Именно поэтому не прикасайся к ней: не дай Бог, останутся следы от пальцев. Лучше расскажи, что тебе удалось сегодня узнать.

Визит Серрано Суньера был в эти дни в Тетуане самой обсуждаемой темой. На рынках и в магазинах, в парикмахерских и на приеме у врача, в кафе и на улицах только об этом и говорили. Однако я была так занята, что почти не выходила из дома, и все новости мне приносил мой разговорчивый сосед.

— На приеме в честь Куньядисимо будут все сливки здешнего общества: халиф со своей свитой, великий визирь и махзен, вся правящая элита. Верхушка испанской администрации, военные в орденах, адвокаты и магистраты, представители марокканских политических партий и еврейской диаспоры, весь консульский корпус, директора банков, высокопоставленные чиновники, видные предприниматели, врачи, все знатные испанцы, арабы и евреи, и, конечно же, не обойдется без таких, как ты, маленькая проныра, с твоим хромым журналистом.

Как сообщила мне Розалинда, прием должен пройти торжественно, но без лишней помпезности, поскольку в Испании все еще шла гражданская война. Никакого шумного празднества и танцев не предвиделось, так же как и музыки, кроме духового оркестра халифа. Однако, несмотря на всю сдержанность, это был самый роскошный прием, который организовывал Верховный комиссариат в последнее время, и поэтому столица протектората оживленно бурлила, готовясь к знаменательному событию.

Помимо всего прочего, Феликс инструктировал меня, как вести себя в обществе. Неизвестно, где он сам набрался этих знаний, ведь его опыт в этой сфере был нулевым, а круг общения почти столь же узким, как и мой собственный. Рутинная работа в Управлении коммунального хозяйства, невыносимая мать с ее капризами, ночные вылазки в сомнительные притоны и воспоминания о редких поездках в Танжер до начала войны — вот и все, что было у него в жизни. Ему ни разу не довелось даже побывать в Испании. Но он обожал кино и знал наизусть все американские фильмы, а кроме того, с жадностью читал иностранные журналы, был наблюдателен и любопытен и везде совал свой нос без малейшего зазрения совести. К тому же Феликс был умен и хитер как лис, и сведения, которые он усердно собирал повсюду, действительно помогали мне подготовиться к приему, чтобы не чувствовать себя там белой вороной.

Некоторые советы Феликса оказывались банальными и абсолютно бесполезными. В те времена, когда я была вместе с Рамиро, мне довелось познакомиться с людьми самого разного происхождения и положения. Мы посещали с ним лучшие заведения и рестораны Мадрида и Танжера; благодаря этому я узнала много маленьких секретов поведения в обществе. Однако Феликс решил начать мое просвещение с самых азов.

— Не разговаривай с набитым ртом, не чавкай и не утирайся рукавом, не засовывай в рот вилку, не пей вино залпом и не подзывай официанта, чтобы он снова наполнил тебе бокал. Когда нужно, говори «пожалуйста» и «большое спасибо», только произноси это сдержанно, без бурного проявления чувств. Если тебя кому-нибудь представят, скажи «очень приятно», не вздумай ляпнуть что-нибудь вроде «ах, как я рада знакомству». Если чего-то не знаешь или не понимаешь, изобрази лучшую из своих улыбок и, не раскрывая рта, время от времени кивай. Если же отделаться молчанием невозможно, постарайся как можно меньше прибегать к выдумкам: одно дело — ненавязчиво дать повод для слухов, чтобы создать себе имидж haute couturier, и совсем другое — открыто врать людям, способным легко вывести тебя на чистую воду. Когда что-то тебя впечатляет, говори «восхитительно», «потрясающе» или нечто в этом роде; не размахивай руками, выражая свой восторг, не хлопай себя по бедрам и не кричи «вот это да!», «с ума сойти!», «я сейчас упаду!». Если чья-нибудь фраза покажется тебе остроумной, не хохочи, показывая коренные зубы, складываясь пополам и держась за живот. Просто улыбнись, похлопай глазами и сдержанно промолчи. И еще: не высказывай своего мнения, коли тебя об этом не просят, и не лезь к людям с вопросами: «А вас как зовут, позвольте полюбопытствовать?» или «Насколько я понимаю, эта дородная дама — ваша жена?».

— Все это я знаю, дорогой Феликс, — улыбнулась я. — Я, конечно, простая модистка, но выросла не в пещерах. Расскажи мне что-нибудь поинтереснее, пожалуйста.

— Конечно, прелесть моя, как скажешь; я просто хотел изложить все по порядку, чтобы не упустить какую-нибудь деталь. Что ж, а теперь давай поговорим серьезно.

Так, на протяжении нескольких ночей, он рассказывал мне о наиболее выдающихся персонажах, приглашенных на прием, и я постепенно запоминала их имена, должности и чины, а во многих случаях и лица благодаря газетам, журналам, фотографиям и ежегодникам, которые Феликс мне приносил. Таким образом я узнала, где они жили, что делали и какое положение занимали в местном обществе. На самом деле все это не слишком меня интересовало, но Маркус Логан рассчитывал на мою помощь, и я должна была заранее подготовиться.

— Поскольку твой спутник — англичанин, полагаю, вы будете вращаться в основном среди иностранцев, — сказал Феликс. — Помимо местных, думаю, прибудут также и другие, из Танжера: Куньядисимо не собирается почтить их своим визитом, так что, как говорится, если гора не идет к Магомету…

Это меня несколько успокоило: среди незнакомых иностранцев я чувствовала бы себя намного увереннее, чем рядом с теми людьми, которых каждый день могла встречать на улицах Тетуана. Феликс также просветил меня, как будет проходить прием, шаг за шагом. Я слушала его, запоминая детали, и одновременно шила — с такой скоростью, с какой мне еще никогда не приходилось работать.

И вот великий день наступил. Все утро Джамиля выносила из ателье последние готовые платья, а к полудню, когда все заказы были доставлены, наконец наступило затишье. Дамы, приглашенные на прием, в это время, должно быть, уже заканчивали обед, отдыхали в спальнях с закрытыми ставнями или дожидались своей очереди в салоне-парикмахерской «Хусто и Мигель». Я могла им только завидовать, не успевая даже перекусить, ведь во время сиесты мне предстояло сшить себе вечерний костюм. Когда я взялась за работу, было без четверти три. Прием начинался в восемь, а Маркус Логан сообщил мне запиской, что заедет за мной в семь тридцать. Так что в моем распоряжении оставалось меньше пяти часов, и за это время предстояло сделать невероятно много.

29

Закончив глажку, я посмотрела на часы — двадцать минут седьмого. Платье было уже готово, и оставалось лишь привести себя в порядок.

Я погрузилась в ванну, стараясь ни о чем не думать. Волнения ждали меня впереди, а пока мне требовался отдых, который могли дать теплая вода и мыльная пена. Я почувствовала, как тело начинает расслабляться, онемевшие от шитья пальцы обретают подвижность, а затекшая шея перестает ныть. Меня одолевала дремота, и весь мир вокруг словно растворился в эмалированной ванне. Я давно уже не испытывала такого блаженного спокойствия, но мне не пришлось наслаждаться им долго, поскольку дверь в ванную комнату внезапно распахнулась.

— И о чем ты только думаешь, детка? — суматошно закричала Канделария. — Уже больше шести тридцати, а ты преспокойно разлеглась в ванне! Давай поторапливайся, а то не успеешь! Когда ты собираешься наводить марафет?

Контрабандистка привела с собой свою куму Ремедиос, парикмахершу, и соседку Анхелиту, умевшую делать маникюр. Незадолго до этого я отправила Джамилю на улицу Ла-Лунета купить мне шпильки для волос, и она, встретив по дороге Канделарию, рассказала ей, что я весь день работала как заведенная, не имея ни минуты свободного времени, чтобы подготовиться к выходу.

— Шевелись, детка, вылезай скорее из ванны, дел у нас по горло, а времени в обрез.

Я подчинилась, ибо противостоять этому натиску было решительно невозможно. И конечно, в душе радовалась столь своевременно подоспевшей помощи: оставалось всего сорок минут до появления журналиста, а я, по выражению Канделарии, выглядела словно взъерошенная метелка. Едва я завернулась в полотенце, как вокруг меня закипела бурная деятельность.

Соседка Анхелита взялась за мои руки, натирая их оливковым маслом для устранения шершавости, и подпиливая ногти. Кума Ремедиос тем временем занялась волосами. Из-за нехватки времени я вымыла голову еще утром, и теперь оставалось лишь сделать красивую прическу. Канделария ассистировала обеим, подавая щипцы и ножницы, бигуди и кусочки ваты. Одновременно с этим она без умолку говорила, рассказывая нам, что услышала о Серрано Суньере в последнее время. Он приехал в Тетуан два дня назад и, вместе с Бейгбедером, уже побывал повсюду — от Алькасаркивира до Чауэна и Дар-Риффиена, а также нанес визит всем важным персонам Северной Африки, в том числе халифу и великому визирю. Я не виделась с Розалиндой с прошлой недели, однако новости передавались из уст в уста.

— Рассказывают, что вчера у них был мавританский обед в Кетаме. И говорят, у Куньядисимо глаза на лоб полезли, когда он увидел, что все ели руками, — он не знал, как донести кускус до рта, не уронив при этом половину…

— …а верховный комиссар остался всем доволен, излучал гостеприимство и курил одну сигару за другой, — раздался от двери голос. Разумеется, это был Феликс.

— Что ты здесь делаешь в такое время? — удивилась я. Вечерняя прогулка с матерью была священным ритуалом, и странно, что они нарушили его в тот день, когда буквально весь город высыпал на улицу. Он указал большим пальцем на рот, и по этому выразительному жесту я поняла, что донья Эльвира благополучно напилась раньше обычного.

— Поскольку сегодня вечером ты собираешься предпочесть мне иностранного журналиста, я решил не пропустить хотя бы приготовления. Могу я вам чем-нибудь помочь, дамы?

— Случайно, не вы так здорово рисуете? — спросила Канделария. Она прекрасно знала, кто он такой, и ему тоже все было о ней известно, однако им прежде не доводилось общаться друг с другом.

— Тот самый, почти Мурильо.

— Тогда попробуйте-ка подкрасить нашей красавице глазки, — протянула она ему неизвестно откуда взявшийся набор косметики.

Феликса, ни разу в жизни не делавшего макияж, ничуть не смутило подобное предложение. Напротив: он воспринял его с огромным энтузиазмом и, посмотрев фотографии в нескольких журналах «Вэнити фэйр», взялся за работу, словно мое лицо было холстом, на котором он собрался писать картину.

В семь пятнадцать я все еще сидела в полотенце, вытянув руки, а Канделария и Анхелита изо всех сил дули на мои пальцы, чтобы высушить лак на ногтях. В семь двадцать Феликс закончил макияж. В семь двадцать пять Ремедиос воткнула мне в волосы последнюю шпильку, и буквально через несколько секунд Джамиля вихрем примчалась с балкона и сообщила, что журналист появился на углу улицы.

— Не хватает всего нескольких деталей, — объявила в этот момент моя компаньонка.

— Все отлично, Канделария, времени не осталось! — Полуголая я бросилась за своим костюмом.

— Возражения не принимаются, — заявила она за моей спиной.

— Канделария, честное слово, сейчас уже некогда… — нервно отмахнулась я.

— Да ты посмотри, посмотри, я тебе говорю! — Канделария, схватив меня за руку, остановила посреди коридора и протянула какой-то плоский пакет, завернутый в мятую бумагу.

Мне пришлось торопливо его развернуть, поскольку спорить было совершенно бессмысленно.

— Боже мой, Канделария, это невероятно! — воскликнула я, увидев шелковые чулки. — Как вам это удалось? Вы же говорили, что здесь их уже давно не найти?

— Ладно, ладно, взгляни еще и на это, — оборвала она, вручив другой сверток.

Под грубой оберточной бумагой я обнаружила чудесную вещицу в виде блестящей раковины с позолоченным краем.

— Это пудреница, — гордо пояснила Канделария. — Чтобы ты пудрила свой нос и была не хуже тех важных дам, с которыми сегодня будешь общаться.

— Какая прелесть, — прошептала я, открывая пудреницу: внутри находилась компактная пудра, маленькое зеркальце и белая ватная подушечка. — Большое спасибо, Канделария. Не стоило вам так беспокоиться, вы и так столько для меня сделали…

Горло перехватило, на глаза навернулись слезы, и в этот самый момент раздался звонок в дверь, заставивший меня вспомнить, что времени на сантименты не осталось.

— Джамиля, открывай скорее, — велела я. — Феликс, принеси комбинацию, она на кровати; Канделария, помогите мне с чулками, я боюсь сделать стрелку в спешке. Ремедиос, достаньте туфли; Анхелита, задерните занавеску в коридоре. И пойдемте все в мастерскую, там нас не будет слышно.

Из сырого шелка я сшила костюм с большими лацканами, подчеркнутой талией и расклешенной юбкой. Единственным украшением служил пришитый к плечу цветок из ткани табачного цвета; туфли на головокружительно высоком каблуке были обшиты таким же материалом — я носила их к сапожнику в мавританский квартал. Ремедиос уложила мои волосы в элегантный свободный узел — так, что волосы изящно обрамляли мое лицо с макияжем, над которым потрудился Феликс. И хотя это был его первый опыт, результат оказался превосходным: мои глаза сияли, губы стали более чувственными, а от усталости на лице не было и следа.

Все вместе они помогли мне одеться, обуться, поправили прическу и помаду на губах. Я не успела даже посмотреться в зеркало — выбежала из мастерской и на цыпочках помчалась по коридору. В конце его я остановилась и неторопливо вошла в зал. Маркус Логан стоял ко мне спиной возле одного из балконов и смотрел на улицу. Услышав стук моих каблуков, он обернулся.

С момента нашей последней встречи прошло девять дней, и за это время его раны почти зажили. Он ждал меня, держа руку в кармане своего темного костюма — перевязь, очевидно, уже не требовалась. Порезы на лице были уже едва заметны, и кожа благодаря марокканскому солнцу покрылась загаром, контрастировавшим с белоснежностью рубашки. Ему, казалось, уже не составляло труда держаться прямо, расправив плечи. Увидев меня, Логан улыбнулся, без усилия растянув губы.

— Куньядисимо не захочет возвращаться в Бургос, увидев вас сегодня вечером, — произнес он вместо приветствия.

Я собиралась придумать достойный ответ, но меня отвлек голос, раздавшийся за спиной.

— Настоящая конфетка, — прошептал Феликс из своего укрытия в коридоре.

— Что ж, пойдемте? — просто сказала я, сдержав улыбку.

Логан тоже не успел мне ответить, потому что в этот момент в зал, как ураган, ворвалась Канделария.

— Секундочку, дон Маркос, — произнесла она, подняв руку, словно прося слова. — Позвольте дать вам один маленький совет, прежде чем вы уйдете.

Логан посмотрел на меня с некоторым недоумением.

— Это моя подруга, — пояснила я.

— А, хорошо, я вас слушаю.

Канделария приблизилась к журналисту и, делая вид, будто собирает соринки с его пиджака, заговорила:

— Да, послушайте меня внимательно, дорогой борзописец. Вы не представляете, сколько злоключений пришлось пережить этой бедной девочке. И если вы, франт заграничный, вздумаете запудрить ей мозги и она от этого пострадает, мы уж с моим братом позаботимся, чтобы в один прекрасный вечер вас встретили с перышком в мавританском квартале и разукрасили вторую половину мурла, пока еще целую, — да так, чтобы на всю жизнь память осталась. Ну что, вам все ясно, дорогой?

Журналист не ответил: к счастью, несмотря на безупречный испанский, ему немногое удалось понять из угрожающей речи моей компаньонки.

— Что она сказала? — озадаченно повернулся он ко мне.

— Ничего важного. Пойдемте, иначе опоздаем.

Меня распирало от гордости, когда мы выходили. Не потому, что я великолепно выглядела, рядом со мной шел привлекательный мужчина и мы направлялись на важный прием — у меня были настоящие друзья, всегда готовые прийти на помощь.

Улицы украшали красно-желтые флаги, гирлянды и плакаты, приветствовавшие высокого гостя и прославлявшие его свояка. Сотни арабов и испанцев высыпали из домов. Балконы и крыши были полны народа. Молодые люди забирались на столбы, фонари и заборы, чтобы наблюдать за происходящим; девушки с накрашенными губами ходили, держась под руку. Стайки ребятишек бегали туда-сюда, крутясь под ногами. Испанские дети были тщательно причесаны и надушены, мальчики — в галстучках, девочки — с атласными бантами в косах; марокканские мальчишки были в джеллабах и тарбушах, многие босиком.

Чем ближе мы подходили к площади Испании, тем плотнее становилась толпа и громче — голоса. Было жарко, и солнце все еще сильно светило; стало слышно, как музыканты из оркестра настраивают свои инструменты. На площади амфитеатром установили деревянные скамейки, и на них уже не осталось свободного места. Маркусу Логану пришлось несколько раз показывать свое приглашение, чтобы нас пропустили через заграждения, отделявшие любопытных от того пространства, куда могли попасть только избранные. По пути мы почти не разговаривали, вынужденные с трудом пробираться через галдящую толпу. Время от времени мне приходилось хвататься за руку Логана, а иногда он сам брал меня за плечи, чтобы не потеряться в бурлящем человеческом море. В конце концов нам удалось достигнуть цели. Желудок мой сжался от волнения, когда мы прошли через решетчатые ворота на территорию Верховного комиссариата, и я постаралась ни о чем не думать.

Вход охраняли несколько арабских солдат в парадной форме, больших тюрбанах и развевавшихся на ветру плащах. Мы прошли по саду, украшенному флагами и штандартами, и встретивший нас человек провел нас к многочисленной группе гостей, ожидавших начала приема под специально установленными белыми навесами. Под их тенью скопились форменные фуражки, перчатки и жемчуга, галстуки, веера, синие рубашки под белыми пиджаками с вышитым на груди гербом Фаланги и довольно много платьев, каждый стежок на которых был выполнен моими руками. Я со сдержанной любезностью поприветствовала нескольких клиенток и сделала вид, будто не замечаю обращенные на нас взгляды и шушуканье, раздавшееся со всех сторон. «Кто она, кто он?» — прочитала я по движению губ. Я узнавала многих гостей: большинство из них я видела прежде только на фотографиях, которые показывал мне Феликс, но некоторых из приглашенных хорошо знала. Например, комиссара Васкеса, искусно скрывшего свое изумление при виде меня.

— Вот это да, какой приятный сюрприз! — произнес он, оставив компанию знакомых и направившись к нам.

— Добрый вечер, дон Клаудио. — Я старалась говорить как можно естественнее — не знаю, насколько мне это удалось. — Очень рада вас видеть.

— Правда? — с иронией спросил он.

Я не успела ничего ответить, на несколько секунд впав в ступор, а комиссар тем временем поприветствовал моего спутника:

— Добрый вечер, сеньор Логан. Вижу, вы прекрасно освоились в нашем городе.

— Комиссар вызывал меня к себе в участок, как только я приехал в Тетуан, — пояснил мне журналист, когда они обменивались рукопожатиями. — Небольшие формальности, связанные с регистрацией иностранцев.

— На данный момент господин журналист вне подозрений, но обязательно сообщите мне, если заметите что-нибудь сомнительное, — пошутил комиссар. — А вы, Логан, берегите сеньориту Кирогу, этот год для нее выдался тяжелым, ей пришлось слишком много работать.

Закончив разговор с комиссаром, мы двинулись дальше. Журналист держался любезно и непринужденно, и я изо всех сил старалась скрыть от него, что чувствую себя не в своей тарелке. Он тоже почти ни с кем из собравшихся не был знаком, но это, казалось, нисколько его не смущало: он вел себя спокойно и уверенно, чему, вероятно, научила его профессия журналиста. Вспомнив рассказы Феликса, я принялась потихоньку описывать Логану гостей: этот господин в темном костюме — Хосе Игнасио Толедано, богатый еврей, директор банка «Хассан»; та элегантная дама в шляпе с перьями и с сигаретой с мундштуком — герцогиня де Гиз, знатная француженка из Лараче; тучный мужчина, которому сейчас официант наполняет бокал, — это Мариано Бертучи, художник. Все шло в соответствии с протоколом. Появились новые гости, затем представители испанских гражданских властей и военные и, наконец, — марокканские вельможи в своих экзотических нарядах. Потом с улицы донеслись крики, приветственные возгласы и аплодисменты. «Приехал, приехал, он уже здесь!» — послышались голоса. Однако высокий гость еще какое-то время не появлялся, задержавшись перед толпой, приветствовавшей его словно тореадора или американскую кинозвезду — из тех, что сводили с ума моего соседа.

Наконец долгожданный свояк Каудильо появился. Вставай, Испания! Он был в черном костюме-тройке, серьезный и надменный, очень худой и красивый, выглядевший старше своих тридцати семи лет, с почти белыми, зачесанными назад волосами, невозмутимым лицом, как пелось в гимне Фаланги, и внимательными кошачьими глазами.

Я, наверное, одна из немногих не горела желанием увидеть этого человека вблизи и пожать ему руку, но тем не менее неотрывно глядела в его сторону. Однако меня интересовал не сам Серрано, а тот, кто находился рядом, — Хуан Луис Бейгбедер, которого я видела впервые. Любовник моей клиентки и подруги оказался высоким, подтянутым мужчиной лет пятидесяти. На нем была парадная форма с широким поясом-фахином, фуражка, а в руках — небольшая трость. У него был узкий, сильно выступающий нос: под ним — темные усы, на нем — очки в круглой оправе, за стеклами которых виднелись умные глаза, внимательно следившие за происходящим вокруг. Он показался мне довольно странным и необычным человеком. Несмотря на форму, он совсем не походил на военного: более того, в его поведении проглядывало нечто театральное, хотя и не казавшееся неестественным — его жесты были изысканны и в то же время выразительны, смех звучал искренне, а голос — живо и отчетливо. Бейгбедер обходил гостей, приветливо со всеми здоровался, обнимал, похлопывал по спине, жал руки; улыбался и разговаривал то с одними, то с другими — с марокканцами, европейцами, евреями — и так без конца. Возможно, когда-нибудь, в свободное время, он и был романтичным интеллектуалом, каким мне описывала его Розалинда, однако в тот момент в нем угадывался лишь опытный светский человек.

Серрано Суньера, казалось, привязали к нему невидимой веревкой: время от времени Бейгбедер позволял ему чуть отдалиться, давая некоторую свободу, чтобы он пообщался с гостями и послушал их льстивые речи. Однако через минуту верховный комиссар уже снова был рядом: что-то ему объяснял, кого-то представлял, обнимал за плечи, шептал на ухо, смеялся и вновь отпускал от себя.

Я все время искала глазами Розалинду, но ее нигде не было — ни рядом с обожаемым Хуаном Луисом, ни в другом месте.

— Вы не видели сеньору Фокс? — спросила я Логана, когда он закончил говорить по-английски с каким-то человеком из Танжера, которого он мне представил и чье имя и должность я забыла в ту же секунду.

— Нет, не видел, — ответил журналист, с интересом глядя на группу, в тот момент собиравшуюся вокруг Серрано. — Вы знаете, кто это? — спросил он, сдержанно кивнув в их сторону.

— Немцы, — ответила я.

Среди них была строгая фрау Лангенхайм в сшитом мной великолепном платье из фиолетового шантунга; фрау Хайнц, моя первая клиентка, похожая на арлекина в своем черно-белом костюме; говорившая с аргентинским акцентом фрау Бернхардт, на этот раз без обновы, и еще несколько незнакомых мне женщин. Все они были со своими мужьями и приветствовали Серрано Суньера, который отвечал им, одаривая улыбками окруживших его немцев. На этот раз, однако, Бейгбедер не прервал разговор и позволил ему продолжаться довольно долгое время.

30

Сумерки сгущались, и кругом зажглись огни, как во время народных гуляний. Среди гостей царило умеренное оживление, звучала негромкая музыка, и Розалинды все еще не было видно. Группа немцев, уже без женщин, по-прежнему не отпускала от себя высокого гостя. Они о чем-то увлеченно разговаривали, передавая что-то из рук в руки, жестикулируя и обмениваясь репликами. Я заметила, что мой спутник украдкой за ними наблюдает.

— Вижу, вас интересуют немцы.

— Еще как, — с иронией произнес журналист. — Но увы, я связан по рукам и ногам.

Я вопросительно подняла брови, не понимая, что он имеет в виду. Логан, однако, не стал мне ничего объяснять и предпочел перевести разговор на другую тему.

— Вы не сочтете слишком большой наглостью, если я попрошу вас об одном одолжении?

Он произнес это с той же непринужденностью, с какой несколько минут назад предлагал мне сигарету и спрашивал, не хочу ли я бокал крюшона.

— Смотря о чем идет речь, — ответила я, стараясь казаться невозмутимой, хотя это было далеко не так. Вечер протекал довольно спокойно, однако я по-прежнему чувствовала себя неуютно на этом чужом празднике. Кроме того, меня беспокоило отсутствие Розалинды — странно, что она до сих пор так и не появилась. Не хватало еще, чтобы журналист попросил меня о каком-то сомнительном одолжении: мне казалось, что я и так уже сделала достаточно, согласившись сопровождать его на прием.

— Я не прошу ничего экстраординарного, — пояснил Логан. — Просто мне хотелось бы узнать, что немцы показывают Серрано и что они разглядывают там с таким интересом.

— Личное или профессиональное любопытство?

— И то и другое. Но сам я не могу к ним подойти: как вы знаете, немцы сейчас не жалуют англичан.

— И вы предлагаете сделать это мне? — изумилась я.

— Да, и по возможности не слишком заметно.

— Надеюсь, вы шутите?

— Вовсе нет. Такова моя работа: я ищу информацию и различные способы ее получения.

— И сейчас, не в силах добыть информацию лично, решили использовать меня.

— О, я всего лишь высказал предложение, и вы не обязаны его принимать. Решение полностью зависит от вас.

Я молча смотрела на Логана. Он казался искренним и надежным, но, как предполагал Феликс, это могло быть обманчивым впечатлением и на самом деле журналист всегда преследовал лишь свои интересы.

— Хорошо, я это сделаю.

Логан хотел что-то сказать — может быть, заранее поблагодарить, но я его прервала:

— Но и вы тоже должны кое-что для меня сделать.

— Что именно? — удивился он, не ожидая, что я попрошу что-то в обмен на свою помощь.

— Выясните, где сейчас сеньора Фокс.

— Каким образом?

— Вам ли не знать — вы же журналист.

Не дожидаясь ответа, я повернулась к нему спиной и удалилась, ломая голову над тем, как приблизиться к группе немцев, не проявив при этом явной бесцеремонности.

В конце концов я нашла решение, вспомнив про вещицу, полученную в подарок от Канделарии за несколько минут до выхода. Вытащив из сумочки пудреницу, я открыла ее и зашагала вперед, глядя в зеркальце с видом женщины, направляющейся в дамскую комнату, чтобы поправить макияж. Однако, заглядевшись на свое отражение, я не заметила, куда иду, и неожиданно — какая оплошность! — наткнулась на спину немецкого консула.

Это столкновение, за которым последовало падение пудреницы, заставило немцев прервать разговор.

— Ах, какая я неловкая, простите меня… — изображая крайнее смущение, забормотала я.

Четверо мужчин собрались нагнуться, чтобы поднять пудреницу, но их опередил самый худой, с кошачьими глазами и почти белыми, зачесанными назад волосами. Единственный испанец.

— Похоже, зеркальце разбилось, — сообщил он, выпрямляясь. — Взгляните.

Я посмотрела. Однако прежде кинула взгляд на то, что он держал в своих длинных и тонких пальцах, помимо пудреницы.

— Да, действительно разбилось, — пробормотала я, осторожно проводя указательным пальцем по потрескавшейся поверхности, и мой ноготь со свежим лаком сто раз отразился в ней.

Мы стояли очень близко друг к другу, склонив головы над пудреницей. Я видела светлую кожу его лица в нескольких сантиметрах от моих глаз, тонкие черты и седые виски, темные брови и небольшие усики.

— Осторожно, не порежьтесь, — тихо произнес он.

Помедлив еще несколько секунд, я убедилась, что компактная пудра не пострадала от падения и подушечка на месте. Заодно я снова взглянула на то, что Серрано все еще держал в своих руках и что несколько минут назад они внимательно разглядывали, передавая друг другу. Это была небольшая пачка фотографий. Мне удалось увидеть лишь первую из них: какие-то люди с незнакомыми мне лицами.

— Да, ее нужно закрыть, — наконец сказала я.

— Тогда держите.

Я защелкнула пудреницу со звонким щелчком.

— Досадно — такая красивая вещица. Почти такая же, как ее хозяйка, — добавил он.

Я ответила на комплимент кокетливой гримаской и самой ослепительной из своих улыбок.

— Ничего страшного, бог с ней.

— Приятно было с вами пообщаться, сеньорита, — сказал Серрано, протягивая мне руку, почти невесомую.

— Мне тоже, сеньор Серрано, — взмахнула я ресницами. — Еще раз простите за вторжение. Всего доброго, сеньоры, — окинула я взглядом остальных, со свастикой в петлицах.

— Всего доброго, — хором ответили немцы.

Я отошла от них, стараясь двигаться как можно грациознее. А скрывшись из поля зрения, взяла бокал вина с подноса официанта и, осушив его залпом, выбросила в розовые кусты.

Я проклинала Маркуса Логана, втянувшего меня в эту глупую авантюру, и себя — за то, что согласилась. Пару минут я находилась невероятно близко к Серрано Суньеру, наши лица были совсем рядом, а пальцы соприкасались, и его голос звучал у самого моего уха. Мне пришлось разыгрывать перед ним легкомысленную дурочку, осчастливленную вниманием столь важной особы, хотя на самом деле я не питала к нему ни малейшего интереса. И ради чего? Чтобы выяснить, что они рассматривали пачку фотографий, на которых мне не удалось узнать ни одного человека.

Раздосадованная и недовольная, я прошла через весь сад, пока не оказалась у двери главного здания Верховного комиссариата. Я хотела найти туалет, чтобы привести себя в порядок, помыть руки, забыть обо всем хотя бы на несколько минут и успокоиться, прежде чем снова встретиться с журналистом. Спросив дорогу, я миновала холл, украшенный метопами и портретами военных в форме, повернула направо и двинулась по широкому коридору. Третья дверь налево — сказали мне. Однако прежде чем я успела ее отыскать, до моего слуха донесся странный шум, и через несколько секунд я увидела все собственными глазами. Пол в туалетной комнате был залит водой, вытекавшей, вероятно, из лопнувшего резервуара. Две дамы гневно высказывали свое негодование из-за испорченных туфель, а трое солдат ползали по полу с тряпками и полотенцами, пытаясь остановить непрекращающийся поток воды, уже начавшей заливать коридор. Я застыла, глядя на эту сцену, и вскоре прибыло подкрепление с огромным ворохом тряпок, среди которых, как мне показалось, были даже простыни. Дамы удалились, продолжая возмущаться, и один из солдат предложил проводить меня до другого туалета.

Мы направились в обратную сторону, снова пересекли главный холл и свернули в другой коридор, безмолвный и едва освещенный. По дороге мы несколько раз сворачивали — сначала налево, потом направо, затем снова налево. Что-то вроде того.

— Вас подождать, сеньора? — спросил солдат, когда мы пришли.

— Нет, спасибо, не стоит. Я сама найду дорогу обратно.

На самом деле я была не слишком в этом уверена, но посчитала крайне неудобным заставлять человека ждать, поэтому предпочла его отпустить. Оставшись одна, я занялась своими делами, привела себя в порядок, поправила прическу. Однако не нашла сил снова вернуться к реальности и решила подарить себе еще несколько минут, несколько мгновений одиночества. Я открыла окно и вдохнула ночной африканский воздух, пахнувший жасмином. Усевшись на подоконник, я смотрела на пальмы, а до моего слуха едва долетали приглушенные звуки из сада. Я сидела неподвижно, наслаждаясь покоем и гоня тревоги. Между тем в дальнем уголке моего сознания зазвучал призыв: «Тук-тук, пора возвращаться». Я вздохнула, поднялась и закрыла окно. Действительно пора. К людям, с которыми у меня нет ничего общего, к иностранцу, затащившему меня на этот абсурдный праздник и попросившему об экстравагантной услуге. В последний раз взглянув на свое отражение в зеркале, я погасила свет и вышла.

Я прошла по темному коридору, свернула один раз, потом другой, двигаясь, как мне казалось, в правильном направлении, и внезапно очутилась перед двустворчатой дверью, которую раньше не видела. Открыв ее, я заглянула внутрь и обнаружила темный пустой зал. Поняв, что ошиблась, я отправилась дальше, пытаясь сориентироваться. Свернула в другой коридор, налево, на сей раз, как мне казалось, правильно. Однако вскоре обнаружила, что вновь выбрала неверный путь: место было далеко не парадным, без фризов из полированного дерева и портретов генералов на стенах — вероятно, коридор, которым пользовалась прислуга. «Спокойно», — сказала я себе, правда, без особой уверенности, внезапно вспомнив ту ночь, когда, закутанная в покрывало, бродила по улочкам медины с привязанными к телу пистолетами. Отогнав воспоминание, я сосредоточилась на поисках выхода из лабиринта и в очередной раз куда-то свернула. И неожиданно вновь оказалась в исходном пункте — у туалетной комнаты. Значит, беспокоиться не о чем — я не заблудилась. Мне ясно представился путь, которым вел меня солдат, и, поняв, что найду дорогу обратно, я зашагала вперед. Все действительно было мне знакомо. Витрину со старинным оружием, фотографии в рамках, флаги я уже видела. И голоса, донесшиеся из-за угла, тоже оказались знакомыми: именно их я слышала в саду во время нелепейшей сцены с пудреницей.

— Здесь никого нет, дорогой Серрано, и мы сможем спокойно поговорить. В этом зале нас обычно принимает полковник Бейгбедер, — произнес кто-то с сильным немецким акцентом.

— Отлично, — коротко ответил его собеседник.

Дыхание перехватило, и я застыла как вкопанная. Серрано Суньер и немец были всего в нескольких метрах от меня, приближаясь по боковому ответвлению коридора, в котором я находилась. Совсем скоро нам предстояло столкнуться лицом к лицу, и у меня затряслись колени при одной только мысли об этом. Разумеется, мне нечего было скрывать и нечего бояться. Однако не осталось сил снова изображать из себя пустоголовую девицу и бормотать что-то про лопнувший резервуар и потоп, объясняя свои ночные странствия по коридорам Верховного комиссариата. Я взвесила варианты меньше чем за секунду. У меня не было ни времени вернуться обратно и скрыться в конце коридора, ни желания новой встречи, так что я не могла идти ни назад, ни вперед. В такой ситуации оставалось только срочно где-нибудь спрятаться. Рядом со мной находилась дверь, и, не раздумывая больше ни секунды, я открыла ее и скользнула внутрь.

Там было темно, но через окна проникал слабый ночной свет. Я прижалась спиной к двери и стала ждать, пока Серрано и его спутник пройдут мимо. Мне вдруг ужасно захотелось вновь оказаться в саду с зажженными фонарями, среди гула сотен голосов, рядом с невозмутимым Маркусом Логаном, но я понимала, что сделать это удастся еще не скоро. Я глубоко дышала, словно с каждым выдохом пыталась изгнать из себя хоть часть беспокойства. Окинув взглядом свое убежище, я различила в темноте стулья, кресла и книжный шкаф со стеклянными дверцами у стены. Там была еще какая-то мебель, но я не успела ее разглядеть, поскольку в этот момент раздававшиеся в коридоре шаги замерли совсем рядом.

— Вот мы и пришли, — прозвучал голос с немецким акцентом, и ручка повернулась.

Я отскочила к другой стене, когда дверь начала приоткрываться.

— Где же тут выключатель? — услышала я, прячась за диваном, и прижалась к полу как раз в то мгновение, когда комнату залил свет.

— Ну вот, здесь мы сможем поговорить. Давайте присядем.

Я лежала на полу лицом вниз, прижав левую щеку к холодной плитке, изо всех сил сдерживая дыхание и широко раскрыв от страха глаза. Я не осмеливалась даже вдохнуть, сглотнуть слюну или моргнуть. Застыла как мраморная статуя, как расстрелянный, но все еще живой человек.

Немец вел себя по-хозяйски, и собеседник у него был только один — я слышала лишь два голоса и из своего неожиданного укрытия за диваном видела две пары ног.

— Верховный комиссар знает, что мы здесь? — спросил Серрано.

— Он сейчас занят с гостями; мы поговорим с ним позже, если вы хотите, — уклончиво ответил немец.

Они сели, и под их телами заскрипели пружины. Испанец устроился в кресле: я видела нижнюю часть его брюк с тщательно отглаженной стрелкой, черные носки, облегавшие худые щиколотки, и до блеска начищенные туфли. Немец устроился напротив него, с правой стороны дивана, за которым я пряталась. Ноги у него были более толстыми, а обувь не столь безупречной. Он находился так близко, что, протяни я руку, и могла бы дотронуться до него.

Разговор длился довольно долго — не скажу с точностью, сколько именно, но, во всяком случае, достаточно, чтобы шея моя совершенно затекла, и я с трудом сдерживала желание почесаться, закричать, заплакать и броситься прочь. Послышались щелчки зажигалок, и комната наполнилась сигаретным дымом. Из-под дивана я видела, как Серрано то закидывал ногу на ногу, то возвращал на пол, немец же, напротив, почти не шевелился. Я старалась справиться со своим страхом и принять наиболее удобное положение, чтобы неосторожным движением не выдать себя.

Из своего укрытия мне почти ничего не было видно. Единственное, что оставалось в такой ситуации, — слушать их разговор. Раз уж мне ничего не удалось выяснить, проделав глупый трюк с пудреницей, то, возможно, хоть таким образом узнаю что-нибудь интересное для журналиста. В любом случае так мне было легче вынести мучительное ожидание.

Они говорили об установках и трансляциях, о кораблях и самолетах, о золоте, немецких марках, песетах и банковских счетах. О подписании документов, сроках, поставках и выполнении обязательств, о каких-то фирмах и портах, о союзничестве и противовесе. В разговоре с немцем, которого, как выяснилось, звали Йоханнес Бернхардт, Серрано то и дело ссылался на Франко, когда хотел настоять на чем-либо или отклонить какие-то условия. И хотя мне не хватало знаний для понимания подоплеки, я чувствовала, что собеседники одинаково заинтересованы в успешном завершении переговоров.

И в конце концов соглашение было достигнуто. Обо всем договорившись, они поднялись и скрепили свою сделку рукопожатием. Я увидела ноги, направившиеся к выходу: немец, играя роль хозяина, шел чуть позади, пропуская Серрано вперед. Уже почти у самой двери Бернхардт осведомился:

— Вы поговорите об этом с Бейгбедером или предпочитаете, чтобы это сделал я?

Серрано ответил не сразу, я слышала, как сначала он зажег сигарету — трудно сказать, какую по счету.

— Вы считаете, в этом есть необходимость? — спросил он, выдохнув дым после первой затяжки.

— Установки будут размещены в испанском протекторате, так что, полагаю, верховный комиссар должен об этом знать.

— В таком случае предоставьте это мне. Каудильо сам поставит его в известность. А что касается условий нашего договора, лучше не разглашать подробностей. Пусть это останется между нами, — добавил он, выключая свет.

Через несколько минут, решив, что прошло достаточно времени, чтобы они успели выйти из здания, я осторожно поднялась с пола. От их присутствия в комнате остался лишь сильный запах табака и полная окурков пепельница. Однако мне по-прежнему приходилось быть настороже. Поправив юбку и жакет, я на цыпочках подошла к двери, все еще боясь выйти в коридор. Но не успела я дотронуться до ручки, как вдруг заметила, что кто-то поворачивает ее с противоположной стороны. Я стремительно отскочила и изо всех сил прижалась к стене, словно пытаясь с ней слиться. Дверь резко распахнулась, едва не ударив меня по лицу, и в следующую же секунду зажегся свет. Я не могла видеть вошедшего, но слышала его голос.

— И где же растяпа оставил свой чертов портсигар? — сквозь зубы процедил этот человек.

И я поняла, что это всего лишь солдат, посланный за вещью, оставленной Серрано или Бернхардтом. Через несколько секунд в комнате вновь стало темно и тихо, но я уже не могла собрать достаточно смелости, чтобы заставить себя выйти в коридор. И предпочла выбраться через окно, как мне однажды уже приходилось делать.

Вернувшись в сад, я, к своему удивлению, застала Маркуса Логана за оживленной беседой с Бейгбедером и хотела ретироваться, но было уже поздно: верховный комиссар заметил меня и знаком попросил подойти. Я приблизилась, стараясь справиться с волнением, все еще не покидавшим меня после всего пережитого.

— Так, значит, вы и есть та прекрасная модистка, с которой дружит моя Розалинда, — произнес Бейгбедер, встретив меня улыбкой.

В одной руке он держал сигару, а другой приобнял меня за плечи, словно я была его старой приятельницей.

— Я рад, что наконец познакомился с вами, дорогая. К сожалению, наша Розалинда сегодня не очень хорошо себя чувствует и не смогла к нам присоединиться.

— Что с ней случилось?

Бейгбедер взмахнул в воздухе рукой с сигарой.

— Проблемы с кишечником. С ней бывает такое, когда она перенервничает, а в последнее время мы слишком много хлопотали в связи с приемом высокого гостя, так что у бедняжки не было ни минуты покоя.

Он жестом попросил нас с Маркусом приблизиться и доверительно произнес:

— Слава Богу, куньядисимо завтра уезжает — боюсь, дольше мы бы не выдержали.

После этого признания Бейгбедер звонко расхохотался, и мы последовали его примеру.

— Что ж, дорогие мои, мне нужно идти, — сказал он, посмотрев на часы. — Очень приятно с вами общаться, но, увы, долг зовет: сейчас начнутся гимны, речи и прочие протокольные формальности — в общем, самое скучное. Сира, когда сможете, навестите Розалинду: она будет вам рада. И вы, Логан, заходите к ней в гости, ее развлечет общение с соотечественником. Может, нам удастся поужинать вчетвером, когда все наконец успокоится. God save the king! — воскликнул Бейгбедер на прощание, театрально подняв руку, и, не сказав больше ни слова, зашагал прочь.

Мы несколько секунд молчали, глядя на его удалявшуюся спину и не переставая удивляться странностям этого человека.

— Я искал вас почти час — где вы пропадали? — спросил наконец журналист, все еще не отрывая взгляда от верховного комиссара.

— Занималась тем, о чем вы меня попросили.

— Значит, вам удалось выяснить, что немцы разглядывали вместе с Серрано Суньером?

— Ничего важного. Какие-то семейные фотографии.

— Что ж, не повезло.

Мы говорили, не глядя друг на друга, а продолжая наблюдать за уходящим Бейгбедером.

— Но мне удалось узнать кое-какую информацию, которая, возможно, вас заинтересует, — объявила я.

— Что вы имеете в виду?

— Некоторые соглашения.

— Насчет чего?

— Насчет антенн, — объяснила я. — Трех больших антенн. Высотой сто метров, системы «Электра-зонне». Немцы хотят разместить их в протекторате для обнаружения самолетов и кораблей в зоне Гибралтарского пролива, чтобы противостоять англичанам. Они договорились о строительстве станций у руин Тамуда, в нескольких километрах отсюда. В обмен на согласие Франко националисты получат крупный кредит от немецкого правительства. Все это планируют осуществить через компанию «Хисма», возглавляемую Йоханнесом Бернхардтом, который и договаривался с Серрано. Бейгбедера, однако, предпочитают держать в неведении и не посвящать в это дело.

— Му goodness, — пробормотал Логан. — Как вам удалось это выяснить?

Мы по-прежнему не смотрели друг на друга, следя взглядом за верховным комиссаром, который, отвечая на приветствия, направлялся к украшенной трибуне, где в тот момент устанавливали микрофон.

— Я случайно оказалась в комнате, где состоялись эти переговоры.

— Они говорили в вашем присутствии?! — изумленно воскликнул журналист.

— Они меня не видели. Это довольно длинная история, я расскажу ее как-нибудь в другой раз.

— Хорошо. И еще один вопрос: они называли какие-то даты?

Микрофон издал громкий и неприятный треск, и послышался голос: «Проверка, проверка».

— Все детали уже готовы и находятся в порту Гамбурга. Как только будет получено согласие Каудильо, их доставят в Сеуту и приступят к строительству.

В этот момент мы увидели, как полковник легко взобрался на подмостки и жестом пригласил Серрано присоединиться. Он держался уверенно и с улыбкой приветствовал гостей. Я, в свою очередь, тоже решила задать Логану пару вопросов:

— Как вы считаете, Бейгбедеру следует знать, что затевается за его спиной? Мне стоит рассказать обо всем Розалинде?

Журналист задумался, по-прежнему не отрывая взгляда от двух людей, которым бурно аплодировали собравшиеся.

— Думаю, да, ему следовало бы это узнать. Только, мне кажется, будет лучше, если он получит информацию не через вас и сеньору Фокс — это может вас скомпрометировать. Положитесь на меня и ничего не говорите своей подруге, я найду способ сообщить обо всем верховному комиссару.

Логан замолчал на несколько секунд, словно еще раз обдумывая все услышанное.

— Знаете что, Сира? — наконец повернулся он ко мне. — Не представляю, как вам это удалось, но вы раздобыли потрясающую информацию, я и не рассчитывал узнать нечто подобное на этом приеме. Даже не ведаю, как вас благодарить…

— Очень просто, — прервала его я.

— И как же?

В этот момент оркестр халифа торжественно заиграл «Лицом к солнцу», и десятки рук взмыли вверх, словно подброшенные пружиной. Я поднялась на цыпочки и прошептала Логану на ухо:

— Уведите меня отсюда.

Он молча протянул мне руку. Я стиснула ее, и мы стали пробираться в глубь сада. Поняв, что нас уже никто не видит, мы бросились бежать в темноте.

31

На следующее утро моя жизнь потекла в другом ритме. В первый раз за несколько недель я не поднялась на рассвете, не выпила торопливо кофе и не взялась за работу в мастерской, подгоняемая срочностью заказов. Лихорадочные хлопоты остались позади, и я начала день с длительного приема ванны, которым мне не удалось насладиться накануне. Потом я вышла на прогулку и отправилась к Розалинде.

Из слов Бейгбедера я сделала вывод, что ее недомогание временное и не очень серьезное — досадное расстройство, не более того. Поэтому ожидала встретить подругу в ее обычном расположении духа — жаждущей рассказа о пропущенном приеме и комментариев о продемонстрированных там нарядах: кто оказался элегантнее всех, а кто отличился безвкусием.

Служанка провела меня к Розалинде, все еще лежавшей в постели, среди подушек. Ставни в ее комнате были закрыты, в спертом воздухе пахло табаком и лекарствами. Дом был просторный и очень красивый: мавританская архитектура, английская мебель и царивший кругом экзотический хаос — на коврах и диванах валялись граммофонные пластинки без чехлов, конверты с надписью «Авиапочта», шелковые платки и чашки из стаффордширского фарфора с недопитым чаем.

Однако в то утро Розалинда совсем не соответствовала образу хозяйки роскошного особняка.

— Как у тебя дела? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал не слишком встревоженно. Между тем вид англичанки действительно внушал беспокойство: бледная, с кругами под глазами и грязными волосами, она лежала на измятой постели со свисавшими до пола простынями.

— Ужасно, — уныло ответила Розалинда. — Чувствую себя хуже некуда, но садись, — похлопала она ладонью по краю кровати. — Моя болезнь не заразна.

— Хуан Луис сказал вчера, что у тебя что-то с кишечником, — произнесла я, устраиваясь рядом с ней, предварительно убрав несколько смятых платков, пепельницу, полную недокуренных сигарет, недоеденную пачку сливочного печенья и множество крошек.

— That’s right, но есть новости и похуже. Хуан Луис еще не знает об этом. Я собираюсь рассказать ему сегодня вечером — не хотела беспокоить его в последний день визита Серрано.

— Что за новости?

— Вот! — воскликнула она, схватив своими длинными и цепкими пальцами какую-то телеграмму. — Это из-за нее я заболела, а вовсе не из-за приготовлений к визиту. Это ужасно, просто ужасно.

Я смотрела на Розалинду с недоумением, и она наконец пояснила:

— Я получила ее вчера. Питер приезжает через шесть недель.

— Кто такой Питер? — спросила я, не припоминая, чтобы она когда-нибудь рассказывала мне о знакомом с таким именем.

Розалинда взглянула на меня с таким выражением, будто я задала ей самый нелепый вопрос.

— Боже мой, Сира, ну кто же еще: Питер — мой муж!

Питер Фокс должен был прибыть в Танжер на пароходе компании «Пенд О», собираясь провести некоторое время с женой и сыном, после того как почти пять лет едва поддерживал с ними отношения. Он все еще жил в Калькутте, но решил время от времени наведываться на Запад — вероятно, собираясь рано или поздно покинуть Индию, где в последнее время все сильнее разворачивалась освободительная борьба. И конечно же, наиболее подходящим вариантом в этом случае ему казалось воссоединение с семьей.

— И он будет жить здесь, в этом доме? — недоверчиво спросила я.

Розалинда подожгла сигарету и, жадно втянув дым, кивнула:

— Or course he will. Ну конечно, он же мой муж и имеет на это полное право.

— Но я думала, вы с ним расстались…

— Фактически — да, но официально — нет.

— И тебе не приходило в голову с ним развестись?

Розалинда вновь с жадностью затянулась.

— Тысячу раз. Но он не дает мне развод.

И она поведала свою историю, заставившую взглянуть на нее по-другому. Как оказалось, жизнь Розалинды была далеко не безоблачной.

— Я вышла замуж в шестнадцать лет; ему было тридцать четыре. До этого я пять лет провела в интернате в Англии: уехала из Индии совсем ребенком, а вернулась почти девушкой на выданье и с жадностью окунулась в светскую жизнь колониальной Калькутты. Вскоре меня познакомили с Питером, другом моего отца. Он показался мне самым привлекательным мужчиной, которого я когда-либо встречала в своей жизни; правда, в то время среди моих знакомых и не было в общем-то никаких мужчин. Он был веселым и обаятельным и в любом обществе становился центром внимания. Зрелый, мужественный, из аристократической английской семьи, уже давно обосновавшейся в Индии. Я влюбилась в него как сумасшедшая или по крайней мере так мне тогда казалось. Пять месяцев спустя мы уже были женаты и поселились в великолепном поместье с конюшнями, теннисным кортом и четырнадцатью комнатами для прислуги. Мы держали к тому же четверых индийских мальчишек, которые должны были подносить мячи, если нам вздумается поиграть, представляешь? Мы жили невероятно насыщенной жизнью: я обожала танцевать и кататься на лошади, отлично стреляла и играла в гольф. Это был непрекращающийся круговорот праздников и приемов. Через некоторое время родился Джонни. Наше существование казалось идиллическим, нас окружал мир роскоши и великолепия, но очень скоро мне пришлось убедиться, насколько хрупка эта идиллия.

Розалинда прервала свой монолог и устремила взгляд в пустоту, охваченная воспоминаниями. Потом она затушила сигарету в пепельнице и продолжила:

— Через несколько месяцев после родов я стала замечать проблемы с животом. Меня обследовали и заверили, что оснований для беспокойства нет и мое недомогание всего лишь реакция организма на непривычный для европейцев тропический климат. Однако день ото дня мне становилось все хуже. Боли усиливались, не спадала высокая температура. Меня решили прооперировать, но ничего серьезного не обнаружили, а мне, несмотря ни на что, лучше не становилось. Мое состояние через четыре месяца сильно ухудшилось, и врачи, вновь проведя тщательное обследование, наконец поставили диагноз: бычий туберкулез в самой тяжелой форме. Я заразилась от больной коровы, которую мы купили после рождения Джонни, чтобы я могла пить свежее молоко для восстановления сил. Животное заболело и погибло, но ветеринар не нашел тогда ничего опасного — так же как и врачи не обнаружили потом мою болезнь, поскольку бычий туберкулез чрезвычайно трудно диагностировать. Однако от него образуются туберкулезные бугорки — такие узелки в кишечнике, из-за которых тот начинает сужаться.

— И?..

— И ты становишься хроническим больным.

— И?..

— И каждое утро, открывая глаза, благодаришь небеса за то, что они дали тебе возможность прожить еще один день.

Мне стало не по себе, но, справившись с замешательством, я спросила:

— А как отреагировал на все это твой муж?

— Oh, wonderfully! — саркастически произнесла Розалинда. — Врачи, обследовавшие меня, посоветовали вернуться в Англию: они высказывали надежду — правда, без особой уверенности, — что в английской клинике мне смогут помочь. И Питер, конечно же, охотно поддержал эту идею.

— Наверное, он хотел, как лучше для тебя…

Розалинда невесело расхохоталась, не дав мне закончить фразу.

— Питер, дорогая моя, никогда не думает ни о ком, кроме себя. Мой отъезд в Англию был нужен прежде всего ему, а не мне. Он просто хотел отделаться от меня, Сира. Я уже не была той красивой игрушкой, которую можно брать с собой повсюду — в клубы, на праздники, на охоту; перестала быть очаровательной молодой женой и превратилась в досадную обузу, от которой следовало избавиться как можно скорее. Поэтому, едва я вновь встала на ноги, Питер поспешил купить для меня и Джонни билеты в Англию. Он даже не счел нужным сопровождать нас. Прикрываясь благими намерениями, посадил на корабль тяжелобольную жену, которой к тому времени не исполнилось и двадцати, и ребенка, едва умевшего ходить. Он поступил с нами как с багажом. Bye-bye, скатертью дорога, дорогие мои.

Две большие слезы покатились по ее щекам, и она смахнула их тыльной стороной ладони.

— Он выкинул нас из своей жизни, Сира. Отказался от нас. Он отправил меня в Англию только для того, чтобы избавиться.

В комнате повисло грустное молчание, пока Розалинда, собравшись с силами, не продолжила свой рассказ.

— В дороге у Джонни начались приступы лихорадки — у него оказалась тяжелая форма малярии; потом ему пришлось целых два месяца пролежать в больнице. В Англии я поселилась со своими родителями: раньше они долго жили в Индии, но за год до того вернулись на родину. Первые несколько месяцев прошли довольно спокойно — перемена климата, казалось, благотворно на меня повлияла — но потом мое состояние снова ухудшилось: медицинское обследование показало, что кишечник сузился и может развиться кишечная непроходимость. Хирургическое вмешательство сочли нецелесообразным, и врачи заявили, что только полный покой обеспечит мне хотя бы небольшое улучшение. Предполагалось, что таким образом удастся остановить распространение бактерий внутри моего тела. И знаешь, в чем состоял первый этап этого лечения покоем?

Конечно, я не знала и не могла даже предположить.

— Я провела шесть месяцев, привязанная к доске кожаными ремнями на уровне плеч и бедер. Целых шесть месяцев без движения — и днем, и ночью.

— И были улучшения?

— Just a bit. Совсем немного. Тогда врачи настоятельно посоветовали мне отправиться в швейцарский Лейзин, в санаторий для туберкулезных больных. Как Ганс Касторп в «Волшебной горе» Томаса Манна.

Я поняла, что речь шла о какой-то книге, и, предвосхищая вопрос Розалинды: читала ли ее, — поспешила спросить:

— А что Питер?

— Он оплачивал счета из больницы и посылал мне тридцать фунтов стерлингов в качестве ежемесячного содержания. И не больше. Ровным счетом ничего. Ни письма, ни телеграммы, ни посылки через знакомых и, конечно же, ни малейших попыток навестить нас. Ничего, Сира, ничего. Все это время я не имела от него никаких известий. Вплоть до вчерашнего дня.

— А что было с Джонни, пока ты лечилась?

— Он все время был со мной в санатории. Родители хотели оставить его у себя, но я не согласилась. Наняла няню-немку, чтобы она развлекала его и водила гулять, но ел и спал он всегда в моей комнате. Наверное, для такого маленького ребенка это не слишком веселый опыт, но я ни за что не согласилась бы расстаться с сыном. Он уже потерял в некотором смысле своего отца, и было бы слишком жестоко лишить его возможности жить с матерью.

— Ну и как — лечение тебе помогло?

Из груди Розалинды вырвался короткий смешок.

— Мне советовали провести в санатории восемь лет, но я вынесла там лишь восемь месяцев. И попросила, чтобы меня выписали. Мне говорили, что я поступаю безрассудно и меня это убьет; пришлось подписать тысячу бумаг, которыми санаторий снимал с себя всю ответственность. В конце концов я отправилась домой, в Париже меня встретила мама, чтобы ехать вместе. И тогда, во время этой поездки, я приняла два решения. Первое — никогда больше не говорить о своей болезни. За последние годы я действительно рассказала об этом только Хуану Луису и тебе. Туберкулез разрушает мое тело, но я не позволю ему делать то же самое с душой, поэтому заставила себя не думать о болезни и не считать себя больной.

— А второе решение?

— Начать новую жизнь — так, словно я совершенно здорова. Где-нибудь подальше от Англии, от родных, друзей и знакомых, которые знали об истории с Питером и моей тяжелой болезни. Мне хотелось освободиться от своего прошлого и зажить новой жизнью, вместе с сыном.

— И тогда ты отправилась в Португалию…

— Врачи посоветовали мне поселиться где-нибудь в теплых краях: на юге Франции, Испании, Португалии, на севере Марокко, — там, где нет ни тропической индийской жары, ни унылого английского климата. Мне назначили специальную диету, порекомендовали есть рыбу и воздерживаться от мяса, побольше бывать на солнце, избегать физических усилий и душевных волнений. От кого-то я услышала тогда об Эшториле, и это место показалось мне вполне подходящим — почему бы и нет? Так я и оказалась там.

Все на тот момент известное мне о Розалинде стало складываться в отчетливую картину, словно мозаика, фрагменты которой в конце концов встали на свои места и обрели смысл. И тогда я окончательно поняла, что жизненный путь Розалинды вовсе не усеян лепестками роз: ей слишком много пришлось пережить, и она заслужила, чтобы судьба была к ней более благосклонна.

32

На следующий день мы с Маркусом Логаном отправились навестить Розалинду. Он зашел за мной домой, как и в день приема, и мы снова вместе пошли по улицам. Однако что-то между нами изменилось. Наше бегство с приема в Верховном комиссариате и спокойная прогулка по темному ночному городу помогли мне избавиться от одолевавших меня сомнений. Может быть, он заслуживал доверия, может быть — нет; возможно, мне никогда не суждено узнать, какой он на самом деле. Так или иначе, все это уже перестало меня волновать. Я знала: благодаря ему я снова смогу встретиться с мамой; он внимателен и любезен со мной, и ему нравится в Тетуане. Этого было для меня более чем достаточно, и я не хотела знать о нем ничего больше.

Мы нашли Розалинду все еще в постели, но выглядела она уже лучше. Комната была прибрана, ставни открыты, и из сада лился яркий солнечный свет. На третий день Розалинда переместилась с кровати на диван. На четвертый сменила шелковую ночную сорочку на цветастое платье, посетила парикмахерскую и вернулась к обычной жизни.

Хотя ее здоровье все еще оставляло желать лучшего, она решила по максимуму использовать время, оставшееся до приезда мужа, словно это последние недели ее жизни. Вновь приняв на себя роль гостеприимной хозяйки, Розалинда устраивала в своем доме многочисленные неофициальные встречи, пытаясь сблизить Бейгбедера с британцами.

Она приглашала друзей-англичан из Танжера, членов дипломатического корпуса, военных атташе, далеких от итало-германского союза, и представителей крупных международных компаний. Она также организовала прием для гибралтарцев и офицеров с военного британского корабля, пришвартованного у Гибралтарской скалы. И среди этих гостей вращались Хуан Луис Бейгбедер и Розалинда Фокс — любезные, гостеприимные и непринужденные, с бокалом в одной руке и сигаретой в другой. Все вели себя так, будто ничего особенного не происходит — в Испании не идет братоубийственная война, а в Европе не разгораются огни будущего пожара.

Мне еще несколько раз довелось пообщаться с Бейгбедером, и я не переставала удивляться его экстравагантности. Он часто появлялся в чем-нибудь мавританском — в бабушах, в джеллабе. Этот обаятельный, непосредственный и несколько эксцентричный человек просто обожал Розалинду, о чем безо всякого стеснения твердил всем подряд. Продолжала я видеться и с Маркусом Логаном, и хотя с каждым днем между нами возникала все большая симпатия, старалась не давать волю чувствам. Если бы я вела себя иначе, то наша дружба, вероятно, не замедлила бы перерасти в нечто более серьезное. Однако я прилагала все усилия, чтобы этого не произошло. Рана, оставшаяся в моем сердце после предательства Рамиро, все еще не зажила; я знала, что Маркус скоро уедет, и не хотела снова страдать. Мы были постоянными гостями в доме Розалинды на бульваре Пальмерас, иногда к нам присоединялся Феликс, безумно радовавшийся возможности попасть в этот чужой мир, так его чаровавший. Иногда мы все вместе выезжали из Тетуана: однажды Бейгбедер пригласил нас в Танжер на торжественное открытие газеты «Эспанья», созданной по его инициативе. Но чаще мы четверо — Маркус, Феликс, Розалинда и я — отправлялись куда-нибудь на автомобиле, чтобы просто развлечься: в «Саксон энд Спид» — за ирландской говядиной, беконом и джином; на виллу «Харрис» — чтобы потанцевать, в «Капитоль» — посмотреть американский фильм, или к Мариките-шляпнице за каким-нибудь сногсшибательным головным убором.

И еще мы гуляли по белой медине Тетуана, ели кускус, хариру и шебакию, забирались на горы Дерса и Горгес, ходили на пляж на реке Мартин и ездили в Кетаму, останавливаясь в гостинице среди сосен. Все это продолжалось до тех пор, пока время свободы не подошло к концу. И только тогда стало ясно, что действительность может оказаться хуже самых пессимистических ожиданий. Я узнала это от Розалинды — не прошло и недели после появления ее мужа.

— Все намного ужаснее, чем я себе представляла, — сказала она, бессильно опускаясь в кресло в моей мастерской.

На этот раз, однако, она не была возмущена и рассержена, как только что получив известие о приезде Питера. От нее исходили лишь грусть, усталость и разочарование. Вся эта ситуация повергала ее в глубокое уныние. Розалинда думала, что последние пять лет одиноких скитаний по миру закалили ее и накопленный за это время жизненный опыт поможет ей справиться с любыми невзгодами, но выносить Питера оказалось труднее, чем можно было предположить. Он по-прежнему играл роль покровительственного мужа-отца, словно они не жили порознь все эти годы и в жизни Розалинды ничего не изменилось со дня свадьбы, когда она была почти ребенком. Он критиковал ее за слишком мягкое, по его мнению, воспитание Джонни: ему не нравилось, что тот не посещал хорошую школу, играл с соседскими детьми без присмотра няньки и вместо занятий спортом швырял камни не хуже марокканских мальчишек. Питер был недоволен отсутствием интересовавших его радиопрограмм и клубов, где можно было бы встретиться с соотечественниками, его раздражало, что никто вокруг не говорит по-английски и трудно найти в этом городе британскую прессу.

Однако не все отвращало требовательного Питера. Ему по вкусу пришелся джин «Танкерей» и виски «Джонни Уокер блэк лейбл», которые все еще продавались в Танжере по совершенно смешной цене. Он каждый день выпивал бутылку виски, а также пару коктейлей с джином перед едой. Он пил невероятно много и, кроме того, отличался крайне хамским отношением к домашней прислуге. Питер презрительно обращался к ним по-английски, нисколько не заботясь о том, что они не понимают ни слова, а потом кричал на них на хиндустани, словно этот язык должны знать слуги не только в Калькутте, но и во всем мире. К его огромному удивлению, вскоре в доме перестали появляться абсолютно все — от друзей Розалинды до прислуги, — быстро поняв, что собой представляет Питер Фокс. Эгоистичный, непредсказуемый, своенравный, высокомерный, деспотичный и к тому же злоупотреблявший алкоголем — трудно найти человека, одновременно обладавшего столькими отрицательными качествами.

Бейгбедер, разумеется, перестал проводить большую часть времени в доме Розалинды, но они продолжали ежедневно встречаться в других местах — в Верховном комиссариате и за городом. К удивлению многих — и моему в том числе, — Бейгбедер оказал мужу своей любовницы самый роскошный прием. Он организовал для него рыбалку в устье реки Смир и охоту на кабанов в Хемис-де-Аньера. Кроме того, Питеру обеспечили возможность ездить в Гибралтар, где он мог пить английское пиво и разговаривать о поло и крикете со своими соотечественниками. В общем, Бейгбедер вел себя с ним как с уважаемым иностранным гостем, хотя невозможно представить себе двух более разных людей. И любопытно было наблюдать, сколь не похожи друг на друга эти мужчины, игравшие важную роль в жизни одной и той же женщины. Вероятно, именно поэтому им ни разу не довелось столкнуться.

— Питер считает Хуана Луиса старомодным и горделивым испанцем — рыцарем из прошлого, будто сошедшим с картины золотого века, — объяснила мне Розалинда. — А сам Питер в глазах Хуана Луиса — просто сноб, нелепый и недалекий. Они как две параллельные линии: между ними невозможен конфликт, потому что у них нет точки пересечения. Только при этом Питер не стоит и мизинца Хуана Луиса.

— А твоему мужу еще не рассказали о вас?

— О наших отношениях? — спросила Розалинда, зажигая сигарету и откидывая упавшую на глаза прядь. — Думаю, да, какие-нибудь ядовитые языки уже нашептали, но ему на это наплевать.

— Разве такое возможно?

Розалинда пожала плечами.

— Когда не нужно оплачивать дом и есть слуги, еда, много спиртного и развлечений, все остальное, мне кажется, его мало интересует. Вот если бы мы жили в Калькутте, тогда все было бы по-другому: там, наверное, он постарался бы соблюдать приличия. Но здесь его никто не знает, он не принадлежит к этому миру, и ему совершенно безразлично, что обо мне говорят.

— Все равно как-то в голове не укладывается.

— Все дело в том, darling, что на меня ему просто наплевать, — произнесла Розалинда со смесью сарказма и грусти. — Для него все, что угодно, имеет большую ценность, чем я: утренняя рыбалка, бутылка джина или партия в карты. Я никогда ничего для него не значила, так что было бы странно, если бы сейчас все изменилось.

Пока Розалинда преодолевала свалившиеся на нее испытания, в моей жизни тоже кое-что произошло. Был вторник, и погода стояла ветреная. Маркус Логан явился ко мне домой до полудня.

За последнее время мы с ним стали друзьями — хорошими друзьями, но не более того. Мы оба понимали, что в один прекрасный день ему придется уехать и его присутствие в моем мире не более чем временная случайность. Несмотря на желание избавиться от прошлого, раны, нанесенные мне Рамиро, оставили глубокие шрамы, и я была не готова к новому расставанию. Да, между мной и Маркусом возникло сильное притяжение, способное перерасти в нечто большее. Были доверительные беседы, прикосновения и взгляды, влечение и нежность. Но я изо всех сил сдерживала свои чувства, не позволяя нашим отношениям заходить дальше, и он это принял. Все это далось мне нелегко: меня преследовали сомнения, неуверенность, бессонные ночи. Однако я предпочла боли расставания запечатленное в сердце воспоминание о проведенных с ним приятных моментах. О шумных вечеринках, где постоянно звучал смех, звенели бокалы и в воздухе витал дымок от трубок с кифом. О поездках в Танжер, прогулках и разговорах. О тех необратимых мгновениях, которые должны были стать для меня концом одного этапа и началом нового.

Я поняла это в то утро, когда Маркус неожиданно появился в моем доме на улице Сиди-Мандри. Одна дверь за моей спиной закрывалась, но впереди уже открывалась другая. А я стояла между ними, жалея об оставленном позади и в то же время жадно стремясь вперед.

— Твоя мама уже в пути. Вчера вечером она села на британский торговый корабль, направляющийся из Аликанте в Оран. Через три дня будет уже в Гибралтаре. Ну а о том, чтобы ее переправили через пролив, позаботится Розалинда — она расскажет тебе, как это осуществить.

Я хотела от всей души поблагодарить Маркуса, но из глаз хлынул поток слез, не позволивший произнести ни слова. Я смогла лишь крепко обнять его, омочив слезами лацканы пиджака.

— А я скоро уеду, — добавил он через несколько секунд.

Я взглянула на него и шмыгнула носом. Он достал белый платок и протянул его мне.

— Мое агентство вызывает меня назад. Работа в Марокко закончилась, и мне пора возвращаться.

— В Мадрид?

Маркус пожал плечами:

— Пока в Лондон. А потом — куда отправят.

Я снова обняла его и расплакалась. И, сумев наконец справиться с бурей эмоций, среди которых безудержная радость смешивалась с безграничной грустью, произнесла дрогнувшим голосом:

— Не уезжай, Маркус.

— Если бы это зависело от моей воли… Но я не могу остаться, Сира, меня ждут другие дела.

Я вновь посмотрела в его лицо, ставшее таким дорогим. На нем еще виднелись шрамы, но он уже не походил на того израненного человека, каким я впервые увидела его летним вечером в «Насьонале». В тот день он был для меня не вызывающим доверия незнакомцем, а теперь мне предстояло расстаться с очень близким человеком — возможно, даже намного более близким, чем я осмеливалась признать.

Я снова шмыгнула носом.

— Когда захочешь подарить платье своей невесте, обращайся, ты знаешь, где меня найти.

— Когда придет время искать невесту, я приеду к тебе, — сказал Маркус, коснувшись моего лица. Он принялся вытирать мои слезы, и его прикосновения заставили меня вздрогнуть.

— Обманщик, — прошептала я.

— Красавица.

Его пальцы скользнули вверх по щекам, он запустил их в мои волосы, и его ладонь обхватила затылок. Наши лица медленно приблизились друг к другу, словно мы боялись развязки, которая уже столько времени висела в воздухе.

В этот момент неожиданный скрежет ключа в замке заставил нас отпрянуть друг от друга. В зал ворвалась Джамиля и, тяжело дыша, выпалила срочное сообщение:

— Сеньора Фокс говорит, сеньорита Сира скорее идти на Пальмерас.

Пришла пора расставаться, и отсрочить прощание было уже невозможно. Маркус взял свою шляпу, и я не смогла удержаться, чтобы вновь не обнять его. Мы не проронили больше ни слова, нам нечего было сказать. Через несколько мгновений от присутствия Маркуса остался лишь легкий поцелуй на моих волосах и мучительный звук закрывшейся за его спиной двери.