33

После отъезда Маркуса и появления мамы у меня началась новая жизнь. Мама приехала в пасмурный день — худая, изможденная и измученная, с одной лишь старой сумкой и фальшивым паспортом, приколотым к лямке бюстгальтера английской булавкой, а из платьев — только то, что было на ней. Она постарела, казалось, лет на двадцать: из-за худобы глаза глубоко провалились, ключицы торчали, и вместо первых проблесков седины в волосах появились белые пряди. Мама вошла в мой дом как ребенок, поднятый из постели посреди ночи, — растерянная, смущенная, безучастная. Словно все еще не понимала, что это дом ее дочери и теперь ей тоже предстояло здесь жить.

Когда я представляла себе нашу долгожданную встречу, мне рисовались сцены безудержной радости. Однако действительность оказалась совсем иной. Если описать все одним словом, это была грусть. Мама почти постоянно молчала и не проявляла никаких признаков восторга. Она лишь крепко обняла меня и долго не отпускала мою руку, словно боясь, что я куда-нибудь ускользну. Ни смеха, ни слез и какие-то скупые слова — вот и все, что было в момент нашей встречи. Она едва попробовала кушанья, приготовленные Канделарией, Джамилей и мной: курицу, тортилью, помидоры в маринаде, анчоусы, мавританский хлеб — все это, как нам было известно, давно не ели в Мадриде. Мама ни слова не сказала о моем ателье и о комнате, которую я для нее приготовила, — с большой дубовой кроватью, накрытой сшитым мной покрывалом из кретона. Она не спросила про Рамиро и не полюбопытствовала, что заставило меня поселиться в Тетуане. И разумеется, я не услышала от нее ни слова о тяжелом пути в Африку, и она ни разу не упомянула обо всех тех ужасах, которые ей пришлось пережить.

Мама никак не могла освоиться на новом месте. Решительная и всегда уверенная в себе, Долорес превратилась в робкую и скованную женщину, в которой я едва узнавала свою мать. Я посвящала ей все время, почти оставив работу: никаких важных приемов в ближайшие дни не ожидалось, и мои клиентки могли подождать. Каждое утро я приносила ей завтрак в постель: сдобные булочки, чурро, тосты с оливковым маслом и сахаром — все, что могло помочь ей немного набрать вес. Я помогала ей принимать ванну, подстригла волосы и сшила новую одежду. Мне с трудом удавалось вытащить маму из дома, но со временем утренние прогулки превратились для нас в обязательный ритуал. Держась под руку, мы гуляли по улице Генералиссимуса и доходили до площади перед церковью; иногда я сопровождала ее на мессу. Я показывала маме город, заставляла ее помогать мне в выборе тканей, слушать песни по радио и решать, что приготовить на обед. И постепенно, шаг за шагом, она стала оживать.

Я никогда не спрашивала маму о ее дороге в Марокко, длившейся, казалось, целую вечность: ждала, что она сама когда-нибудь обо всем мне расскажет, — но она предпочитала не вспоминать об этом, и я не настаивала. Я интуитивно чувствовала, что такое поведение — всего лишь бессознательная попытка справиться с неуверенностью, оставшейся в ее душе после всего пережитого. Поэтому просто ждала, пока мама придет в себя, и находилась все время рядом, готовая поддержать ее и утереть слезы, которые она, однако, так ни разу и не пролила.

Я поняла, что ее состояние улучшилось, когда мама стала самостоятельно принимать некоторые решения: «Сегодня я, пожалуй, схожу на мессу в десять, и не пойти ли нам с Джамилей на рынок за продуктами?» Постепенно она перестала пугаться неожиданных звуков и шума пролетавшего над городом самолета; посещение церкви и рынка стало частью ее ежедневной жизни, которая вслед за этим начала наполняться и другими делами. Важнее всего было то, что мама наконец вернулась к работе. С момента приезда я изо всех сил пыталась увлечь ее шитьем, но она не проявляла ни малейшего интереса, словно это не составляло основу ее существования на протяжении тридцати с лишним лет. Я показывала ей модные журналы, которые в то время уже сама покупала в Танжере, рассказывала о своих клиентках и их капризах и пыталась воодушевить воспоминаниями о совместной работе в ателье доньи Мануэлы. Все было бесполезно. Я ничего не добилась, словно говорила на непонятном ей языке. Однако в одно прекрасное утро мама сама заглянула ко мне в мастерскую и спросила:

— Тебе помочь?

В тот момент я поняла, что она наконец вернулась.

Через три-четыре месяца после ее приезда наша жизнь вошла в спокойное русло. С тех пор как мама начала помогать мне в мастерской, справляться с заказами стало гораздо легче. Дела в ателье шли хорошо, я выплачивала положенную долю Канделарии, и у нас оставалось достаточно денег, чтобы мы ни в чем себе не отказывали. Между нами наладилось взаимопонимание, но мы обе знали, что уже не те, что прежде. Сильная Долорес стала ранимой, а маленькая Сира превратилась в независимую женщину. Как бы то ни было, мы приняли все изменения, признали свои новые роли, и между нами никогда не возникало никаких разногласий.

Мой первый бурный этап жизни в Тетуане казался далеким прошлым, словно все это происходило со мной сто лет назад. Быльем поросли сомнения и авантюры, вечеринки до утра и ничем не ограниченная свобода; все это осталось позади, уступив место спокойствию. А вместе с ним — и серой повседневности. Однако воспоминания о тех днях не покидали меня. Хотя горечь разлуки постепенно ослабевала, образ Маркуса не исчезал из памяти, и я всегда ощущала его невидимое присутствие. Сколько раз я сожалела, что не решилась пойти в наших отношениях чуть дальше, сколько раз ругала себя за непреклонность. Мне очень не хватало Маркуса. Тем не менее в глубине души я радовалась, что не позволила себе поддаться чувствам: если бы это произошло, то разлука причинила бы мне намного больше страданий.

Я по-прежнему общалась с Феликсом, но появление мамы положило конец его ночным визитам, экстравагантным лекциям для повышения моей культуры и нашей дружеской болтовне.

Мои отношения с Розалиндой тоже стали другими: пребывание ее мужа затянулось намного дольше предвиденного, и это поглощало все ее жизненные силы. К счастью, через семь месяцев Питер Фокс решил наконец вернуться в Индию. Неизвестно, каким образом при столь обильных возлияниях ему удалось сохранить проблески разума, но в одно прекрасное утро он принял это решение, когда его жена находилась уже на грани отчаяния. Впрочем, хотя его отъезд и принес огромное облегчение, многие проблемы так и остались нерешенными. Питер не дал себя убедить, что разумнее всего было бы развестись и раз и навсегда покончить с превратившимся в фарс браком. Напротив, он заявил, что собирается свернуть свой бизнес в Калькутте и окончательно поселиться вместе с супругой и сыном в тихом и благодатном испанском протекторате. А чтобы они не привыкали раньше времени к хорошей жизни, Питер решил не увеличивать им содержание ни на фунт, поскольку той суммы, которую он присылал все эти годы, вполне достаточно.

«В случае необходимости ты всегда можешь обратиться за помощью к своему хорошему другу Бейгбедеру», — сказал он жене на прощание.

К счастью для всех, Питер больше не вернулся в Марокко. Однако Розалинду так возмутило его пребывание, что потребовалось почти полгода для восстановления ее здоровья. Несколько месяцев после отъезда Питера она почти не вставала с постели и всего три-четыре раза за это время смогла выйти из дома. Верховный комиссар практически перенес свой рабочий кабинет в ее спальню, и они проводили там долгие часы вместе: Розалинда читала, лежа в кровати, а Бейгбедер работал над своими бумагами за маленьким столом у окна.

Необходимость соблюдать постельный режим во многом ограничила ее возможность вести активную жизнь, но Розалинда не желала полностью от нее отказываться. Как только появились первые признаки улучшения, она открыла свой дом для гостей, устраивая небольшие вечеринки. Я присутствовала почти на всех: мы по-прежнему дружили с Розалиндой. Однако многое в то время было уже не так, как прежде.

34

Первого апреля 1939 года была опубликована последняя военная сводка, после чего страну уже не разделяли враждующие лагеря, разные деньги и военная форма. По крайней мере так нам сообщили. Мы с мамой встретили это известие с замешательством, не зная, что принесет с собой наконец установившийся мир.

— А что теперь будет в Мадриде, мама? И что мы с тобой станем делать?

Мы были взволнованы и говорили почти шепотом, глядя с балкона на толпы людей, высыпавших на улицу. Отовсюду доносились радостные крики, всех вокруг охватила эйфория.

— Мне бы тоже хотелось это знать, — грустно ответила мама.

Между тем новости, вихрем врывавшиеся в нашу жизнь, передавались из уст в уста. Говорили, что скоро восстановят переправу через пролив и в Мадрид вновь пойдут поезда. Это означало, что перед нами откроется дорога назад и ничто больше не держит нас в Африке.

— Ты хочешь вернуться? — однажды спросила мама.

— Не знаю.

Я действительно не знала, хочу ли этого. От Мадрида у меня остался целый ворох ностальгических воспоминаний: картины детства и юности, ощущения, запахи, названия улиц и лица людей. Однако в уголке души шевелились сомнения — достаточно ли весомы эти основания, чтобы вернуться, бросив все с таким трудом созданное в Тетуане, где были мои новые друзья и кормившее меня ателье.

— Наверное, пока нам лучше остаться здесь, — не слишком уверенно произнесла я.

Мама ничего не ответила, а лишь кивнула и взялась за шитье, чтобы, погрузившись в работу, не думать об этом.

Рождалось новое государство — Новая Испания с иным порядком, как нам говорили. Для одних наступил мир и победа, но под ногами других разверзлась черная бездна. Большинство иностранных правительств без промедления признали легитимность одержавших верх националистов. Правительственные учреждения стали готовиться к переезду из Бургоса в столицу. Началось восстановление разрушенного, одни спешили в эмиграцию, другие надеялись получить свой кусок пирога. Правительство, оставшееся с военного времени, еще несколько месяцев выполняло свои функции, издавая указы и постановления, и лишь к концу лета началось его переформирование. Однако я узнала об этом еще в июле, едва новость достигла Марокко — задолго до того, как о переменах заговорили в Тетуане и в газетах появились фотографии, глядя на которые вся Испания принялась обсуждать, кто этот смуглый человек с темными усиками и в круглых очках. Задолго до всего этого мне уже было известно, кому предстояло сесть по правую руку от Каудильо на заседаниях первого Совета министров, сформированного в мирное время. Новым министром иностранных дел был назначен дон Хуан Луис Бейгбедер-и-Атиенса — единственный из военных, вошедших в состав кабинета, не имевший генеральского чина.

Розалинда встретила неожиданное известие с противоречивыми чувствами. С одной стороны, она понимала, насколько важно для Бейгбедера это повышение, но с другой — ей было очень грустно покидать Марокко. Верховный комиссар тем временем разрывался между Испанией и протекторатом, развивая бурную деятельность, чтобы покончить с неопределенностью, порожденной трехлетней войной, и заложить основы для развития будущих международных отношений.

Десятого августа официально объявили о назначениях, а одиннадцатого уже все газеты писали о сформированном кабинете министров, призванном выполнять свою историческую миссию под победоносным руководством генерала Франко. Я до сих пор храню пару пожелтевших и почти рассыпающихся листов, вырванных из газеты «АВС», с фотографиями и биографиями новых министров. В центре первого из них — как Солнце во Вселенной — красовался круглый портрет Франко. На почетных местах по обе стороны от него — в левом и правом углу — были размещены фотографии Бейгбедера и Серрано Суньера, занявших важнейшие посты — министра иностранных и министра внутренних дел. На втором листе подробно излагались биографии и со свойственным той эпохе красноречием восхвалялись достоинства новоиспеченных министров. Бейгбедера называли знатоком Африки и ислама, отмечали, что он блестяще знает арабский язык и великолепно образован, долго прожил среди мусульман и отлично проявил себя во время службы военным атташе в Берлине. «Война сделала широко известным имя полковника Бейгбедера, — говорилось в статье. — Он держал в своих руках протекторат, и его стараниями Марокко внесло свой вклад в нашу общую победу». Заслуги верховного комиссара не остались незамеченными, и высокий пост явился для него достойной наградой. Что касается Серрано Суньера, то среди его достоинств отмечались благоразумие, неутомимая энергия и заслуженный авторитет, которые и привели его на пост министра внутренних дел.

Как мы узнали позже, именно благодаря ему в состав правительства вошел мало кому известный Бейгбедер. Во время своего визита в Марокко Серрано впечатлили его необыкновенное умение ладить с мусульманским населением, великолепное знание местной культуры и языка и удачные кампании по вербовке мавров на фронт. Именно поэтому фигура Бейгбедера — полиглота и прирожденного дипломата — показалась наиболее подходящей для того, чтобы доверить ему сферу международных отношений. Когда до меня дошла эта новость, мне вспомнился прием в Верховном комиссариате и конец разговора, который я случайно подслушала, прячась за спинкой дивана. Я не интересовалась потом у Маркуса, передал ли он услышанное мной Бейгбедеру, но в любом случае верховному комиссару явно удалось завоевать полное доверие Серрано.

На следующий день после того, как его имя появилось в газетах и зазвучало на радио, Бейгбедер отправился в Бургос, вынужденный расстаться со своим любимым Марокко. Весь Тетуан пришел с ним прощаться — мавры, христиане, евреи. От имени марокканских политических партий Сиди Абу аль Халик Торрес произнес проникновенную речь и вручил новому министру пергамент в серебряной рамке, в котором он провозглашался братом мусульман. Бейгбедер, тронутый вниманием, высказал в ответ сердечные слова благодарности. Розалинда всплакнула, но ее слезы высохли, едва двухмоторный самолет взлетел с аэродрома Сания-Рамель, на прощание низко прошел над Тетуаном и исчез вдалеке, направляясь к Гибралтарскому проливу. Она была очень расстроена отъездом Хуана Луиса, но именно поэтому спешила как можно скорее воссоединиться со своим любимым.

Через несколько дней Бейгбедер получил в Бургосе министерский портфель от своего предшественника графа де Хорданы и приступил к своим обязанностям в правительстве. Розалинда тем временем тоже приехала в Мадрид и подыскивала дом, чтобы обосноваться на новом месте. Так прошли последние дни августа: Бейгбедер принимал поздравления от послов, архиепископов, военных атташе, алькальдов и генералов, а она тем временем искала новый дом и освобождала свой прекрасный особняк в Тетуане, откуда следовало перевезти пятерых марокканских слуг, дюжину кур-несушек и припасы, закупленные в Танжере, — мешки с рисом, сахаром, чаем и кофе.

Выбранный Розалиндой дом находился на улице Касадо-де-Алисаль, между парком Ретиро и музеем Прадо, в двух шагах от церкви Херонимос. Это был великолепный особняк, несомненно, достойный того, чтобы стать жилищем любовницы неожиданно назначенного министра: стоимость аренды — около тысячи песет — казалась Розалинде смешной, хотя в голодающем и опустошенном войной Мадриде многие люди за эти деньги согласились бы отрезать себе несколько пальцев.

Они решили жить так же, как в Тетуане: каждый в своем доме, — но большую часть времени проводить вместе. Прежде чем окончательно покинуть Марокко, Розалинда организовала в своем опустевшем особняке праздник, и в ее доме собрались европейцы и арабы, пожелавшие попрощаться с этой хрупкой и в то же время неукротимой, как ураган, женщиной. Несмотря на ожидавшую ее впереди неопределенность и тревожные известия, приходившие из Европы, Розалинда не хотела, чтобы ее расставание с Марокко было грустным. Мы поднимали бокалы и произносили тосты, а она приглашала нас навещать ее в Мадриде и обещала часто приезжать в Тетуан.

В тот вечер я ушла последней — мне хотелось наедине попрощаться с человеком, так много значившим для меня в тот период жизни в Марокко.

— Хочу подарить тебе кое-что на прощание, — сказала я, доставая маленькую серебряную шкатулку, наполненную швейными принадлежностями. — Чтобы ты вспоминала меня, когда тебе потребуется пришить пуговицу, а я буду далеко.

Розалинда с восторгом открыла шкатулку: она всегда обожала подарки, даже самые незначительные. Внутри находились крошечные катушки разноцветных ниток, миниатюрная коробочка для булавок, игольница, казавшиеся игрушечными ножницы и небольшой набор перламутровых, костяных и стеклянных пуговиц.

— Лучше бы ты всегда была рядом со мной, но спасибо тебе за подарок, — сказала она, обнимая меня. — Он заменит мне лампу Аладдина: когда я буду открывать эту шкатулку, передо мной появишься ты.

Мы рассмеялись: нам не хотелось отравлять прощание грустью — наша дружба не заслуживала горького расставания. И на следующий день, не переставая улыбаться, Розалинда села вместе с сыном в самолет, который должен был доставить ее в испанскую столицу, пока прислуга и имущество тряслись под оливково-зеленым брезентом военной машины, пересекавшей поля Южной Испании. Однако вскоре пришло время плохих новостей. На следующий день после ее отъезда, третьего сентября 1939 года, после вторжения немецких войск в Польшу, Великобритания объявила войну Германии, и родина Розалинды Фокс вступила в противостояние, ставшее самым кровавым конфликтом в истории — Второй мировой войной.

Испанское правительство наконец снова обосновалось в Мадриде; вернулись и дипломатические представительства, приведя в порядок свои заброшенные во время войны здания. И пока Бейгбедер осваивался в темных залах министерства, размещавшегося во дворце Санта-Крус, Розалинда не теряла времени, обживаясь в новом доме и заводя знакомства в мадридском высшем обществе — изысканном и космополитичном, единственном островке процветания и беззаботности в черном океане измученной войной столицы.

Возможно, другая женщина предпочла бы благоразумно подождать, пока ее высокопоставленный возлюбленный сам установит связи с влиятельными людьми, в кругу которых ему предстояло вращаться. Однако Розалинда была не из таких женщин и как бы ни обожала своего Хуана Луиса, не имела ни малейшего желания играть роль зависимой любовницы, не смеющей ни шагу ступить самостоятельно. Она с двадцати лет привыкла жить независимо, и хотя связи ее любовника могли открыть перед ней многие двери, предпочла добиваться всего сама. Для этого она использовала давно проверенную стратегию: сначала восстановила контакты со старыми знакомыми, а через них, их друзей и друзей друзей завела новые знакомства с иностранцами и испанцами, обремененными должностями, титулами и длинными аристократическими фамилиями. Вслед за этим не заставили себя ждать первые приглашения на приемы, обеды, коктейли и выезды на охоту. И пока Бейгбедер работал в своем сумрачном кабинете, Розалинда в полной мере наслаждалась светской жизнью испанской столицы.

Однако не все у Розалинды было на сто процентов успешно в те первые месяцы в Мадриде. Как ни странно, несмотря на светскую опытность, ей не удалось установить хорошие отношения именно с соотечественниками. Сэр Морис Питерсон, посол Великобритании, не пожелал принять ее, и его примеру последовали все члены британского дипломатического представительства. Они не только не видели или не хотели видеть в Розалинде Фокс потенциальный источник информации, получаемой из первых рук — от члена испанского правительства, но и не считали ее достойной приглашения на официальные приемы и праздники. Все они с крайним предубеждением относились к любовнице министра, представлявшего новый прогерманский режим, к которому правительство его величества не питало ни малейшей симпатии.

Это время не было легким и для самого Бейгбедера. На протяжении войны он был далек от политических интриг и потому сильно уступал другим фигурам — таким как, например, Серрано Суньер, могущественный свояк Франко, которого все опасались и мало кто любил. Тот самый Серрано, проникшийся симпатией к верховному комиссару после визита в Марокко, все яростнее выступал против него, по мере того как Испания и Германия все больше сближались и экспансионистские замыслы Гитлера начали реализовываться в Европе с невиданной скоростью. Перемена в отношении куньядисимо произошла очень быстро: едва Великобритания объявила войну Германии, Серрано понял, что сильно ошибся, посоветовав Франко назначить Бейгбедера министром иностранных дел. Этот пост с самого начала следовало занять ему самому, а не какому-то никому не известному человеку из протектората, пусть и знатоку чужих культур, свободно владевшему иностранными языками. Бейгбедер, по мнению Серрано, совершенно не подходил для этой должности. Он не понимал всей важности союза с немцами, упорно отстаивал нейтралитет Испании в разгоравшейся в Европе войне и не желал следовать указаниям, исходившим от министерства внутренних дел. К тому же у него любовница-англичанка — молодая и привлекательная блондинка, с которой Серрано познакомился в Тетуане. В общем, Бейгбедер совершенно не годился для своего поста. Поэтому, не прошло и месяца после формирования нового Совета министров, как наиболее привилегированный из них принялся бесцеремонно вторгаться в сферу министерства иностранных дел, не слишком считаясь с его главой и не упуская случая попрекнуть Бейгбедера тем, что его любовная связь могла повредить отношениям Испании с дружественными ей странами.

Бывший верховный комиссар оказался в весьма неоднозначном положении, когда все стороны не питали к нему особой приязни. Испанцы и немцы считали его пробритански настроенным, поскольку он довольно сдержанно относился к нацистам и не скрывал своей связи с англичанкой, имевшей на него большое влияние. В глазах британцев, которые его сторонились, Бейгбедер являлся союзником немцев, ибо принадлежал к правительству, безоговорочно поддерживавшему Третий рейх. Розалинда, как неисправимая идеалистка, продолжала верить, что он способен изменить ход политических событий и, приложив определенные усилия, направить свое правительство по другому пути. Сам Бейгбедер, не терявший чувства юмора, несмотря на плачевность своего положения, называл себя обычным торговцем и пытался убедить в этом Розалинду.

— Думаешь, я могу склонить наше правительство к сближению с твоей страной? Думаешь, имею для этого достаточно власти? Увы, это не так, любовь моя. Я всего лишь один из министров кабинета, в котором почти все симпатизируют немцам и выступают за военный союз с ними. Нынешний режим слишком многим обязан Германии, и наша внешняя политика была предопределена задолго до окончания гражданской войны и моего назначения. Ты считаешь, я могу каким-то образом переориентировать нашу политику? Нет, дорогая моя Розалинда, это абсолютно невозможно. На своем посту я не принимаю никаких политических решений; мое дело — договариваться о кредитах, заключать торговые соглашения, предлагать иностранным государствам оливковое масло, апельсины и виноград в обмен на пшеницу и нефть. И даже для этого мне приходится изо дня в день бороться с другими членами кабинета, отстаивающими безумные идеи автаркии. Единственное, чего, надеюсь, мне удастся добиться, — это уберечь наш народ нынешней зимой от голода и холода, но изменить отношение правительства к войне, увы, не в моих силах.

Так прошли для Бейгбедера его первые месяцы в Мадриде: он с головой погрузился в свои обязанности и в то же время все больше отдалялся от реальной политической власти, становясь чужим среди своих. Чтобы не впасть в уныние в эти нелегкие времена, он согревал душу воспоминаниями о любимом Марокко. Он так ностальгировал по оставленному в прошлом миру, что на его столе в кабинете министерства всегда лежал раскрытый Коран, строки из которого он время от времени читал вслух по-арабски, ошарашивая всех, кто в этот момент находился рядом. В официальной резиденции во дворце Виана у Бейгбедера был целый гардероб марокканской одежды, и, возвращаясь вечером со службы, он снимал скучную серую тройку и облачался в бархатную джеллабу. Он даже ел руками, по мавританскому обычаю, и не уставал повторять, что испанцы и марокканцы — братья. Когда, закончив свои бесчисленные дела, он наконец оставался один, за грохотом переполненных трамваев, проходивших по грязным улицам, ему слышались звуки мавританской гайты или бендира. А по утрам, когда в воздухе витал запах канализационных стоков, его воображение воскрешало аромат цветов апельсина, жасмина и мяты и он представлял, будто идет по улочкам медины Тетуана, где над головой переплетались дававшие тень вьющиеся растения и слышалось журчание воды в фонтанах.

Ностальгия была для него спасательным кругом, как для утопающего во время бури, но рядом всегда находился Серрано, чьи язвительные замечания заставляли его спускаться на землю.

— Ради Бога, Бейгбедер, перестаньте наконец говорить, что мы, испанцы, — те же мавры. Разве я, по-вашему, похож на мавра? Разве Каудильо похож? Так что хватит, черт возьми, изо дня в день повторять глупости, я уже сыт ими по горло.

Это были трудные дни и для Бейгбедера, и для Розалинды. Несмотря на ее упорные попытки снискать расположение посла Питерсона, ей так и не удалось в этом преуспеть за несколько последующих месяцев. Единственное, что она получила в конце года от своих соотечественников, — это приглашение вместе с сыном на рождественский детский праздник в посольстве. Резкий поворот произошел в мае 1940 года, когда Черчилль был назначен премьер-министром и решил сменить дипломатического представителя в Испании. С того момента ситуация изменилась — радикальным образом и для всех.

35

Сэр Самюэль Хоар, чрезвычайный и полномочный посол Великобритании, прибыл в Мадрид в конце мая 1940 года. Он никогда прежде не бывал в этой стране, не говорил на испанском языке, не питал особой симпатии к Франко и его режиму, но Черчилль счел его наиболее достойной для этой должности кандидатурой: Испания могла оказаться ключевой фигурой в европейской войне, и там требовался искусный дипломат, непреклонно отстаивающий британские интересы. Британцам было важно, чтобы испанское правительство придерживалось нейтралитета, не предъявляло претензий на Гибралтар и не допускало немцев в порты с выходом в Атлантику. Чтобы заставить голодную Испанию считаться со своими интересами, Великобритания использовала рычаги международной торговли, ограничивая поставки нефти и придерживаясь политики кнута и пряника. Однако по мере продвижения немецких войск в глубь Европы, этих мер оказалось недостаточно: возникла необходимость активно действовать изнутри, из самого Мадрида. С данной целью был направлен в испанскую столицу этот маленький и внешне ничем не примечательный человек: сэр Сэм — для ближайшего окружения, дон Самюэль — для немногих друзей, которых он приобрел в Испании.

Хоар без особого восторга принял свое назначение в эту совершенно ему неизвестную экзотическую и опустошенную войной страну, где у него не было ни одного знакомого. Он прекрасно знал, что не стоит надеяться на теплый прием, поскольку правительство Франко не скрывало своей антибританской настроенности, в чем ему пришлось убедиться в первый же день своего приезда — фалангисты встретили его у дверей посольства манифестацией с криками «Испанский Гибралтар!».

После вручения верительных грамот генералиссимусу для Хоара начался период тяжелых испытаний, которым ему предстояло противостоять на протяжении четырех лет. Он не раз пожалел, что согласился на эту должность: ему пришлось работать в атмосфере такой враждебности, с какой прежде не приходилось сталкиваться. Фалангисты не прекращали свои воинственные акции перед посольством — забрасывали окна камнями, срывали флажки с официальных автомобилей и оскорбляли сотрудников дипломатического представительства при абсолютном бездействии испанских властей. В прессе была развернута агрессивная кампания против Великобритании, которой вменяли в вину разразившийся в Испании голод. Британцы вызывали симпатию лишь у горстки монархистов-консерваторов, ностальгировавших по королеве Виктории Эухении, но не имевших никакого веса в политической жизни.

Хоар был одинок и чувствовал себя так, будто двигался в темноте на ощупь. Мадрид действовал на него удушающе: его угнетало невыносимо медленное функционирование административного аппарата, огромное количество полицейских и вооруженных до зубов фалангистов на улицах и уверенно-дерзкое поведение немцев. Скрепя сердце он приступил к исполнению своих обязанностей и установил отношения с членами испанского правительства — прежде всего с генералом Франко и министрами Серрано Суньером и Бейгбедером. Он встретился со всеми тремя, и эти трое произвели на него совершенно разное впечатление.

Генералиссимус дал ему аудиенцию во дворце Эль-Пардо солнечным летним днем. Несмотря на это, Франко принял его в кабинете с задернутыми шторами и зажженным электрическим светом, за письменным столом с красовавшимися на нем фотографиями Гитлера и Муссолини. Они разговаривали через переводчика, не имея возможности вести полноценный диалог, и Хоар отметил, насколько уверен в себе генералиссимус, ни на секунду не сомневавшийся, что избран провидением для спасения своей родины и создания нового мира.

Встреча с Серрано Суньером прошла еще хуже. Власть куньядисимо в то время достигла вершины, он держал в своих руках всю страну: Фалангу, прессу, полицию — и имел неограниченный доступ к самому Каудильо, к которому, как думали многие, испытывал пренебрежение. Франко, обитавший в Эль-Пардо, почти не появлялся на людях, зато Серрано казался вездесущим и уже мало походил на сдержанного человека, посетившего протекторат в самый разгар войны — не погнушавшегося наклониться за моей пудреницей и чьи лодыжки я долго лицезрела из-под дивана. Казалось, вместе с новым режимом родился и новый Рамон Серрано Суньер — высокомерный и стремительный в словах и поступках, с настороженным кошачьим взглядом, накрахмаленной фалангистской формой и почти белыми, зачесанными назад, как у кинозвезды, волосами. Он пренебрежительно относился ко всем, кого считал представителями «плутодемократии», и между Хоаром и Серрано за все время их знакомства не возникло и тени симпатии.

Единственным человеком, с которым послу удалось найти общий язык, был Бейгбедер. Министр внимательно слушал его и стремился наладить взаимопонимание. Он однозначно высказывался против вмешательства Испании в войну, признавал плачевное положение внутри страны и выступал за активное сотрудничество для достижения взаимовыгодных целей. Бейгбедер отрицательно относился к агрессивной политике немцев, фанфаронству фалангистов и деспотизму собственного правительства, и, очевидно, именно поэтому Хоар проникся к нему симпатией. Разумеется, порой возникали разногласия, и приходилось улаживать дипломатические конфликты — например, когда испанские войска вошли в июне в Танжер, покончив с его статусом международного города, или когда испанское правительство собиралось разрешить прохождение немецких войск по улицам Сан-Себастьяно. Было и множество других трений, но, несмотря на это, отношения между Бейгбедером и Хоаром становились все более теплыми, и для посла они являлись единственным прибежищем в бескрайнем море окружавших его проблем.

По мере знакомства с жизнью Испании Хоар все больше убеждался, насколько велико влияние немцев во всех сферах. Многие предприниматели и должностные лица, торговые агенты и кинопродюсеры имели связи с нацистами. Под их жестким контролем находились и средства массовой информации. Пресс-бюро посольства Германии, с безусловного разрешения Серрано Суньера, решало, какую информацию о Третьем рейхе публиковать в Испании и как ее преподносить: для нацистской пропаганды была открыта вся испанская пресса и прежде всего фалангистская «Арриба», на которую шла в те скудные времена большая часть имевшейся в наличии бумаги. Одновременно в прессе разворачивались яростные антибританские кампании, построенные на лжи, оскорблениях и различных манипуляциях. Черчилль был постоянным героем язвительных карикатур, а Британская империя — объектом насмешек. Любое происшествие на фабрике или авария почтового поезда в какой-нибудь испанской провинции приписывались козням коварных англичан. Все протесты посла по поводу этой клеветы неизменно игнорировались.

Пока сэр Самюэль Хоар с горем пополам осваивался на новом месте, противостояние между министерствами внутренних и иностранных дел становилось все более напряженным. Серрано, обладавший огромными возможностями, вел свою игру, очерняя Бейгбедера и внушая всем мысль, что только он сам может справиться с внешнеполитическими проблемами. И пока авторитет бывшего верховного комиссара неуклонно падал, Франко и Серрано, не имевшие никакого опыта в международной политике, пили в Эль-Пардо шоколад с гренками и обсуждали новый мировой порядок с самоуверенностью тщеславных и невежественных людей.

Бейгбедер понимал, что его дни в министерстве сочтены. В нем больше не нуждались и собирались вышвырнуть на улицу как совершенно бесполезного человека. После того как его вырвали из тихого Марокко и назначили на высокий пост, он оказался связан по рукам и ногам и с его мнением никто не считался. В правительстве ему отвели роль послушной и безмолвной марионетки. И тем не менее Бейгбедер делал на своем посту все возможное, несмотря на беспрестанное третирование со стороны Серрано. Ему приходилось выносить пренебрежение, уколы, тычки и насмешки, открытую враждебность и агрессивные выпады. С каждым днем ситуация становилась все более унизительной, и в конце концов Бейгбедер не выдержал.

Он устал от высокомерного самодурства куньядисимо и обскурантизма Франко, устал плыть против течения, везде чувствовать себя чужим и вести корабль, изначально взявший неверный курс, поэтому решил вырваться наконец из тисков, в которых оказался. Бейгбедер перестал скрывать свою дружбу с Хоаром, а, напротив, выставил ее напоказ. Они почти ежедневно обедали вместе — у всех на виду, в самых известных ресторанах, — а потом прогуливались вдвоем по улицам Мадрида — как арабы по медине Тетуана, — и Бейгбедер демонстративно поддерживал под руку своего «брата Самюэля». Он вел с британским послом доверительные беседы и не скрывал своей неприязни к немцам и германофилам. Они проходили мимо Генерального секретариата движения и редакции газеты «Арриба», перед посольством Германии на бульваре Ла-Кастельяна и отелями «Палас» и «Ритц», ставшими настоящими осиными гнездами нацистов. Так что все вокруг видели, насколько дружен один из министров Франко с послом враждебной страны. Тем временем взбешенный Серрано метался по своему кабинету, недоумевая, чего хочет добиться сумасбродный Бейгбедер столь безрассудным поведением.

Хотя Розалинде удалось пробудить в нем симпатию к Великобритании, не это способствовало его решительному сближению с британским послом. Для того чтобы сжечь все корабли, у него имелись другие, гораздо более глубокие причины. Возможно, будучи идеалистом, он разочаровался во всем происходившем в Новой Испании, и это была единственная возможность открыто выразить свой протест против вступления в войну на стороне стран Оси. Или же это явилось реакцией на пренебрежение со стороны людей, с которыми он собирался работать плечом к плечу над восстановлением лежавшей в руинах родной страны. Он чувствовал себя одиноким в этом враждебном окружении, и дружба с Хоаром стала для него единственной отдушиной.

Обо всем этом я узнавала от Розалинды — из ее длинных писем, которые она регулярно писала мне в Тетуан все эти месяцы. Несмотря на насыщенную светскую жизнь, болезнь часто заставляла ее соблюдать постельный режим, и она посвящала это время переписке с друзьями. Благодаря этому между нами не прерывалась невидимая связь, протянувшаяся с одного континента на другой. В конце августа 1940 года Розалинда сообщила, что мадридские газеты пишут о неизбежном уходе со своего поста министра иностранных дел. Однако в запасе оставалось еще шесть-семь недель, и за это время произошли события, навсегда изменившие курс моей жизни.

36

С тех пор как мама поселилась со мной в Тетуане, одним из моих постоянных развлечений стало чтение. Она имела привычку рано ложиться, сосед уже не заглядывал ко мне по вечерам, и у меня появилось слишком много свободного времени. Однако в один прекрасный день Феликс придумал, чем заполнить вынужденные часы скуки. Это был двухтомник с двумя женскими именами на обложке: «Фортуната и Хасинта». С того момента я все свободное время проводила за чтением романов, имевшихся в доме моего соседа. Когда они закончились, я принялась за книги из библиотеки протектората. К концу лета 1940 года запас книг в маленьком местном хранилище иссяк, и я не знала, чем скрашу свои вечера в дальнейшем. И тогда, совершенно неожиданно, получила телеграмму следующего любопытного содержания: «Приглашение на частную вечеринку в Танжере. Встреча с друзьями из Мадрида. Первое сентября. Семь часов вечера. Бар Дина».

Я невольно рассмеялась, получив это волнующее послание. Несмотря на отсутствие подписи, нетрудно было догадаться, кто его отправитель. На меня тотчас нахлынуло множество воспоминаний: музыка, смех, коктейли, причудливая смесь испанского и английского, маленькие авантюры, поездки на машине с опущенным верхом, жизнь, бьющая через край. Я сравнила те бурные дни со своим безмятежным настоящим — недели текли тихо и размеренно, наполненные шитьем и примерками, радиосериалами и вечерними прогулками с мамой. Мое монотонное существование оживляли лишь редкие походы в кино с Феликсом и любовные истории из романов, которые я, борясь со скукой, жадно поглощала по ночам. Известие, что Розалинда ждет меня в Танжере, вызвало в моей душе радостный подъем. Я была счастлива хотя бы ненадолго вернуться к прежней насыщенной жизни.

Однако в назначенный день и час никакой вечеринки в баре «Эль-Минзах» не оказалось: там сидели лишь четыре-пять незнакомых компаний и несколько человек, в одиночестве выпивавших за барной стойкой. Дина нигде не было видно. Пианист тоже еще не пришел, и атмосфера казалась довольно унылой — совсем не такой, как в те вечера, которые мы там проводили. Я устроилась за укромным столиком и ничего не стала заказывать у подошедшего официанта. Десять минут восьмого, семь пятнадцать, семь двадцать. И по-прежнему никакого намека на вечеринку. В половине восьмого я подошла к барной стойке и спросила Дина. Мне сказали, что он давно уже не работает — открыл свое собственное заведение, «Динз бар», на улице Южной Америки. Это находилось в нескольких сотнях метров от «Эль-Минзах», и через пару минут я была уже там. Дин, стоявший за барной стойкой — по-прежнему смуглый и сухощавый, — заметил меня, едва я переступила порог. В баре было оживленно, хотя и не очень многолюдно, посетители чувствовали себя непринужденно, слышались громкие разговоры и смех. Дин не поздоровался со мной, лишь взглядом указал на занавеску в глубине зала. Я направилась туда и, отодвинув плотный зеленый бархат, вошла.

— Что ж ты опаздываешь на мою вечеринку?

Грязные стены, тусклый свет единственной лампочки, горы ящиков с бутылками и мешков с кофе — даже в таком интерьере Розалинда, как всегда, была великолепна. Этот маленький склад временно превратили в комнату для дружеской встречи. Там стояли два стула и бочка, накрытая белой скатертью, а на ней — бокалы, шейкер для коктейля, пачка турецких сигарет и пепельница. В углу, на пирамиде из ящиков, примостился портативный граммофон, из которого доносился голос Билли Холидея, исполнявшего песню «Летняя пора».

Мы с Розалиндой не виделись целый год — с того времени, когда она переехала в Мадрид. Она по-прежнему была хрупкой как тростинка, с прозрачной кожей и белокурыми локонами, один из которых то и дело падал ей на глаза. Однако выражение лица было уже не таким, как в лучшие беззаботные времена и даже в худшие дни присутствия мужа и в период долгого выздоровления после его отъезда. Трудно было сказать, в чем именно произошла перемена, но все в ней стало немного другим. Розалинда выглядела старше, более зрелой. Может, немного уставшей. Из ее писем я знала обо всех трудностях, с которыми им с Бейгбедером пришлось столкнуться в столице. Но она ни разу не упомянула о своих планах посетить Марокко.

Мы обнялись, засмеялись, как школьницы, бурно восхитились нарядами друг друга и снова рассмеялись. Мне очень ее не хватало все это время. Конечно, рядом была мама. И Феликс. И Канделария. У меня было ателье и мое новое увлечение — книги. Но несмотря на все это, мне не хватало Розалинды — ее эксцентричности и непохожести на других, неожиданных визитов и неуемной говорливости. Я горела нетерпением узнать новости и обрушила на нее водопад вопросов: о ее жизни в Мадриде, о Джонни и Бейгбедере и причинах неожиданного появления в Африке. Она отвечала уклончиво и рассказывала какие-то незначительные забавные истории, избегая проблем. Когда я удовлетворила свое любопытство, Розалинда наполнила бокалы и наконец перешла к более деловому разговору.

— Я приехала, чтобы предложить тебе работу.

Я засмеялась.

— Но у меня уже есть работа.

— Я хочу предложить тебе другую.

Я отпила коктейль — любимый Розалиндой розовый джин — и опять засмеялась.

— И что мне придется делать?

— То же, что и сейчас, только в Мадриде.

Я поняла, что она вовсе не шутит, и перестала смеяться, тоже став серьезной.

— Но меня устраивает жизнь в Тетуане. У нас все хорошо, даже очень. И маме здесь нравится. Дела в ателье идут замечательно, и мы подумываем, не взять ли ученицу, которая будет нам помогать. Мы не планируем возвращаться в Мадрид.

— Речь не идет о твоей маме, Сира, только о тебе. Вовсе не нужно закрывать ателье в Тетуане: я предлагаю нечто временное. Ну, во всяком случае, надеюсь на это. Когда все закончится, ты сможешь вернуться обратно.

— Когда закончится что?

— Война.

— Война закончилась больше года назад.

— Ваша — да. Но сейчас уже идет другая.

Розалинда поднялась, поменяла пластинку в граммофоне и прибавила звук. Опять джаз, но теперь инструментальный. Она явно хотела, чтобы наш разговор не слышали по другую сторону занавески.

— Разразилась новая ужасная война. Моя страна уже вовлечена в нее, а твоя может вступить в любой момент. Хуан Луис сделал все возможное, чтобы Испания сохраняла нейтралитет, но события развиваются таким образом, что это становится невозможным. Поэтому мы хотим любыми способами ослабить давление Германии на Испанию. Если нам это удастся, ваша страна останется в стороне от конфликта и у Великобритании появится больше шансов одержать победу.

Я по-прежнему не понимала, каким образом моя работа связана со всем этим, но не стала перебивать Розалинду.

— Мы с Хуаном Луисом, — продолжала она, — пытаемся привлечь к этому делу некоторых наших друзей. Ему не удалось повлиять на правительство изнутри, но это не значит, что все потеряно, — можно действовать и другими методами.

— Какими? — чуть слышно спросила я, совершенно не понимая, что имеет в виду Розалинда. Выражение моего лица заставило ее рассмеяться.

— Don’t panic, darling. Не бойся. Речь не идет о том, чтобы закладывать бомбы в немецкое посольство или срывать военные операции. Нам следует действовать тихо и незаметно. Наблюдать. Заводить нужные знакомства. Получать информацию через малейшие бреши here and there, то здесь, то там. И мы с Хуаном Луисом не одиноки. Не думай, будто мы парочка идеалистов, решивших заманить друзей в свои безумные махинации.

Она вновь наполнила бокалы и сделала музыку еще громче. Мы закурили по второй сигарете. Розалинда снова уселась на стул и устремила на меня свои светлые глаза. Под ними залегли сероватые круги, чего я прежде не видела.

— Мы создаем в Мадриде сеть секретных агентов, связанных с британскими спецслужбами. Агентов, далеких от политических, дипломатических и военных кругов. Обычных и никому не известных людей, которые, ведя неприметный образ жизни, будут добывать информацию и передавать ее УСО.

— Что такое УСО?

— Управление специальных операций. Новая организация в составе спецслужб, недавно созданная Черчиллем: ее задача — заниматься разведывательной деятельностью во время войны. Сейчас они вербуют людей по всей Европе. Но это не обычная разведывательная служба. Не такая, какой является в традиционном представлении.

— Я что-то не очень тебя понимаю, — прошептала я.

Я и в самом деле ничего не понимала. Спецслужбы. Секретные агенты. Разведывательная деятельность. Мне никогда в жизни не приходилось слышать ничего подобного.

— Что ж, если честно, для меня тоже все это внове, я сама не так давно освоилась. Хуан Луис, как я рассказывала тебе в письме, в последнее время тесно общается с нашим послом Хоаром. И сейчас, когда дни его в министерстве сочтены, они решили работать вместе. Однако Хоар не контролирует непосредственно операции британских спецслужб в Мадриде. Скажем так, он в курсе, но лично не занимается их координацией.

— В таком случае кто этим занимается?

Я ждала, что она скажет «ну конечно же, я», и наконец станет ясно, что все это шутка. И тогда мы обе расхохочемся и отправимся ужинать и танцевать на виллу «Харрис», как в старые добрые времена. Однако я ошиблась.

— Всем занимается Алан Хиллгарт, наш военно-морской атташе. Его жена, принадлежащая к высшей аристократии, тоже вовлечена в эту деятельность. Он прибыл в Мадрид одновременно с Хоаром, чтобы под прикрытием своей официальной должности координировать работу УСО и СРС, секретной разведывательной службы.

Эти названия ровным счетом ничего мне не говорили, и я попросила Розалинду все объяснить.

— СРС, секретная разведывательная служба, также известная как МН-6 — Управление военной разведки, секция 6, — это организация, работающая за пределами Великобритании. В общем, занимающаяся разведывательной деятельностью на иностранной территории. Эта служба действует с Первой мировой войны, и ее сотрудники под дипломатическим или военным прикрытием осуществляют свои операции через официальные организации и влиятельных лиц в стране пребывания. А вот УСО — это нечто иное. Более рискованное, поскольку в эту организацию вовлечены не только профессионалы, но именно поэтому она гораздо гибче. Это управление создано специально для работы в условиях войны. Они готовы сотрудничать со всеми, кто способен принести пользу, и сейчас им срочно нужны агенты. Они ищут подходящие кандидатуры через своих знакомых, заслуживающих доверия. Вот и мы с Хуаном Луисом играем роль подобных посредников. Хоар не так долго живет в Испании и почти никого не знает. Хиллгарт всю гражданскую войну был вице-консулом на Майорке, но в Мадриде он тоже недавно и еще не совсем там освоился. Хуана Луиса и меня, как пробританского министра и гражданку Великобритании, конечно же, не стали привлекать к непосредственной работе, поскольку мы слишком известны и вызовем большие подозрения. Но с нашей помощью можно выйти на других людей. И тогда мы подумали о некоторых друзьях. В том числе и о тебе. Поэтому я и приехала сюда, чтобы с тобой встретиться.

Я предпочла не уточнять, чего именно Розалинда от меня хочет. Знала, что независимо от того, спрошу я или нет, она сама все расскажет, и, предчувствуя надвигающуюся панику, решила вновь наполнить бокалы. Однако шейкер уже опустел. Я поднялась и, порывшись в стоявших у стены ящиках, вытащила оттуда бутылку виски. Открутив крышку, я сделала большой глоток прямо из горлышка и протянула бутылку Розалинде. Она последовала моему примеру и вернула ее мне, после чего снова заговорила:

— Мы подумали, что ты могла бы открыть в Мадриде ателье и шить для жен высокопоставленных нацистов.

Я поперхнулась, и виски брызнуло из моего рта. Я вытерла лицо тыльной стороной ладони и смогла выдавить лишь одну фразу:

— Вы сошли с ума.

Розалинда сделала вид, будто ничего не услышала, и невозмутимо продолжила:

— Все они раньше одевались в Париже, но, с тех пор как немецкие войска вторглись в мае во Францию, большинство домов высокой моды закрылось — мало кто желает работать в оккупированном Париже. Дом Вионне, дом Шанель на улице Шамбон, магазин Скиапарелли на площади Вандом — почти все известные кутюрье закрыли свои ателье.

От выпитого и всего рассказанного Розалиндой у меня голова пошла кругом, а при упоминании о высокой парижской моде из груди вырвался хриплый смех.

— И ты хочешь, чтобы я заменила в Мадриде всех этих модельеров?

Мой смех не заразил Розалинду, и она продолжала говорить серьезно.

— Ты просто откроешь ателье и станешь делать то, что умеешь. Недостатка в клиентах не будет, у них нет особого выбора: в Париже сейчас не до моды, а Берлин слишком далеко. Так что или они начнут одеваться в Мадриде, или не смогут продемонстрировать обновы в новом сезоне, который вот-вот начнется, а для них это настоящая трагедия, поскольку весь смысл их существования в эти дни — бурная светская жизнь. Я собрала некоторую информацию и узнала, что некоторые из мадридских ателье снова заработали и готовятся к осеннему сезону. Ходили слухи, что Баленсиага вновь откроет свой дом моды в этом году, но этого так и не произошло. Вот имена тех, кто действительно возобновит работу, — сказала Розалинда, доставая из кармана жакета сложенный листочек бумаги. — Флора Вильярреаль; Брихида на Каррера-де-Сан-Херонимо, тридцать семь; Наталио на улице Лагаска, восемнадцать; мадам Рагетт на Барбара-де-Браганса, два; Педро Родригес на Алкала, шестьдесят два; Коттре на улице Фернандо Шестого, восемь.

Некоторые имена были мне знакомы, другие — нет. В этом списке не оказалось доньи Мануэлы — вероятно, она еще не открыла снова свое ателье. Закончив читать, Розалинда порвала листок на мелкие кусочки и бросила их в полную окурков пепельницу.

— Они во что бы то ни стало стремятся представить новые коллекции и продемонстрировать лучшие образцы дизайна, но у всех существует одна и та же проблема, связывающая руки. Так что им нелегко будет преуспеть.

— Что за проблема?

— Дефицит материалов. Тотальный дефицит материалов. Ни в Испании, ни во Франции сейчас не производятся ткани для пошива модной одежды: фабрики, которые не закрылись, выпускают самое необходимое для населения и выполняют военные заказы. Из тканей шьют форму, из хлопка изготавливают бинты — в общем, все идет на самые насущные нужды, а не модные излишества. Но ты могла бы решить эту проблему, привезя ткани из Танжера. Здесь торговля по-прежнему процветает, и нет таких проблем с импортом, как в Испании. Многое доставляют из Америки и Аргентины, и на складах до сих пор полно французских тканей и английской шерсти, индийского и китайского шелка — так что можешь взять с собой все, что угодно. Кроме того, мы договоримся и о дальнейших поставках. В общем, если у тебя не будет недостатка в идеях и тканях, а я использую свои знакомства, чтобы раструбить о тебе повсюду, ты быстро станешь самой модной портнихой в Мадриде. С тобой никто не сможет конкурировать, Сира: только ты сумеешь обеспечить своим клиенткам все, чего они хотят, — роскошь, блеск, беззаботность, как во время вечного праздника, а не в дни кровавой войны. И тогда немки слетятся к тебе как стервятники.

— Но они свяжут меня с тобой… — попыталась я уцепиться хоть за что-то, способное удержать меня от участия в этих безумных планах.

— Вовсе нет. Это исключено. Немки, живущие сейчас в Мадриде, приехали туда совсем недавно и не имеют контактов с обитателями Марокко — так что о нашей с тобой дружбе никому из них не известно. Ну а то, что среди твоих клиенток в Тетуане были немки, тебе здорово пригодится: ты хорошо знаешь их вкусы и требования.

Пока Розалинда все это говорила, я закрыла глаза, качая головой. За несколько секунд в мозгу пронеслись воспоминания о той ночи, когда Канделария показала мне пистолеты и предложила продать их, чтобы раздобыть деньги для открытия ателье. И вот теперь все повторилось — ситуация была очень похожей: две женщины секретничали в темной каморке, одна предлагала опасный и тщательно продуманный план, а другая в ужасе отказывалась его принимать. Однако имелись и отличия. Очень большие отличия. То, о чем говорила Розалинда, предполагало несравнимо больший размах.

Ее голос заставил меня вернуться из прошлого в настоящее — из убогой спальни в пансионе на улице Ла-Лунета в крошечный склад в подсобном помещении «Динз бара».

— Я позабочусь о твоей известности, у меня есть для этого возможности. У нас много знакомых в Мадриде, и я сделаю все, чтобы о тебе заговорили, но не связали со мной. УСО возьмет на себя начальные расходы — оплатит аренду помещения, закупку тканей и материалов. Хуан Луис поможет тебе с необходимыми документами для перевозки товаров из Танжера в Испанию: нужно сразу привезти как можно больше, поскольку, когда он уже не будет министром, все станет намного сложнее. Прибылью от ателье ты сможешь распоряжаться по своему усмотрению. Ты будешь делать то же, что и в Марокко, только придется внимательнее прислушиваться к разговорам твоих немецких клиенток, а также испанок, близких к власти и к нацистам, — из их болтовни тоже можно почерпнуть много информации. Немки абсолютно не стеснены в средствах и жаждут развлечений, а твое ателье станет для них излюбленным местом встреч. Твоя задача — просто запоминать, где бывают их мужья, с кем встречаются, какие планы обсуждают и кто приезжает к ним из Германии.

— Но ведь я почти не говорю по-немецки.

— Ты можешь более или менее объясняться, и этого достаточно, чтобы они чувствовали себя с тобой комфортно. Enough.

— Я знаю только числа, приветствия, цвета, дни недели и несколько обиходных фраз, — упиралась я.

— Это не имеет значения. Тебе нужно лишь собирать информацию и передавать ее куда следует.

— Куда и каким образом?

Розалинда пожала плечами.

— Узнаешь от Хиллгарта, если дашь согласие. Мне неизвестны все тонкости оперативной работы, но, думаю, они придумают для тебя какой-то способ выходить на связь, не вызывая подозрений.

Я опять покачала головой — на этот раз еще более решительно:

— Я никогда на это не соглашусь, Розалинда.

Она подожгла сигарету, глубоко затянулась и спросила, выдохнув облачко дыма:

— Почему?

— Потому что — нет, — категорично ответила я. У меня была тысяча причин не ввязываться в эту безумную авантюру, но я предпочла обобщить их одним словом: «нет». Ни за что. Нет — и точка. Я снова отпила виски из бутылки и поморщилась.

— Почему нет, darling? Ты боишься, right? — Розалинда говорила тихо и уверенно. Музыка уже перестала звучать, пластинка закончилась, и из-под иглы граммофона раздавался лишь треск; снаружи, с другой стороны занавески, доносились голоса и смех. — Нам всем страшно, действительно страшно, — прошептала она. — Но это не оправдание. Мы должны участвовать в этом деле, Сира. Нельзя бездействовать. Каждый должен внести свой посильный вклад, чтобы положить конец безумию, которое сейчас творится.

— Но я не могу вернуться в Мадрид. У меня там возникнут проблемы, и ты знаешь почему.

Мне до сих пор не удалось окончательно решить вопрос с выдвинутыми против меня обвинениями, о которых я узнала после бегства Рамиро. Когда окончилась война, я несколько раз говорила об этом с комиссаром Васкесом, и он пытался узнать, как обстоят дела в Мадриде, но не смог ничего выяснить.

— Жизнь еще не вошла в прежнее русло; нужно подождать, пока все вернется на свои места, — говорил он мне.

И я, уже не желая возвращаться, ждала. Розалинда была в курсе моей ситуации, я сама ей давно обо всем рассказала.

— Об этом мы тоже подумали. Об этом и о том, как защитить тебя от любых возможных неприятностей. Наше посольство не сумеет оказать тебе поддержку в случае каких-либо проблем, а учитывая нынешнюю обстановку, это довольно рискованно для человека с испанским гражданством. Поэтому Хуану Луису пришла в голову одна идея.

Я собиралась спросить — какая, но не смогла произнести ни звука. Правда, в этом и не было необходимости, поскольку разъяснения Розалинды не заставили себя долго ждать.

— Он поможет тебе получить марокканский паспорт.

— Фальшивый, — заметила я.

— Нет, sweetie, самый настоящий. У него по-прежнему имеются хорошие друзья в Марокко, и ты получишь марокканское гражданство в считанные часы. Под другим именем, obviously.

Я поднялась, с трудом сохраняя равновесие. В моем мозгу, в лужах джина и виски, шумно плескались непривычно звучавшие слова. Разведывательная служба, секретные агенты, оперативная работа. Чужое имя, марокканский паспорт. Я прислонилась к стене и постаралась взять себя в руки.

— Нет, Розалинда, нет. Пожалуйста, не продолжай. Я все равно на это не соглашусь.

— Не обязательно принимать решение прямо сейчас. У тебя есть время подумать.

— Тут не о чем думать. Кстати, который час?

Она посмотрела на часы; я попыталась сделать то же самое, но цифры расплывались перед глазами.

— Без четверти десять.

— Мне нужно вернуться в Тетуан.

— Я планировала, что в десять тебя заберет отсюда машина, но, боюсь, ты не в состоянии никуда ехать. Лучше переночевать в Танжере. Я позабочусь, чтобы тебе предоставили номер в «Эль-Минзах» и предупредили твою маму.

В тот момент мне действительно больше всего хотелось лечь в постель и уснуть, чтобы забыть весь этот злосчастный разговор. Уснуть в уютном номере, на огромной кровати с белоснежными простынями, а проснувшись наутро, обнаружить, что встреча с Розалиндой всего лишь ночной кошмар. Странный и нелепый кошмар. Внезапно мое замутненное сознание прояснилось.

— Но с мамой невозможно связаться. Ты же знаешь, у нас нет телефона.

— Я попрошу, чтобы позвонили Феликсу Аранде, а он передаст все твоей маме. Я позабочусь также, чтобы завтра утром за тобой заехали и отвезли в Тетуан.

— А где ты сама поселилась?

— В доме моих друзей-англичан, на улице Голландии. Не хочу, чтобы кто-нибудь знал о моем пребывании в Танжере. Из того дома меня привезли сюда на машине, и на улице я даже не появлялась.

Розалинда помолчала несколько секунд и снова заговорила, еще сильнее понизив голос. Он прозвучал совсем тихо и сдавленно:

— Для нас с Хуаном Луисом наступили трудные времена, Сира. За нами постоянно следят.

— Кто? — хрипло спросила я.

Розалинда ответила слабой и грустной улыбкой.

— Все. Полиция. Гестапо. Фаланга.

Мне стало не по себе, и я едва слышно прошептала:

— А за мной тоже будут следить?

— Не знаю, darling, не знаю.

Розалинда опять улыбнулась, на этот раз широко, но в уголках ее губ по-прежнему таилась тревога.

37

Кто-то постучал в дверь и вошел, не дожидаясь моего разрешения. Приоткрыв глаза, я разглядела в полумраке горничную в униформе и с подносом в руках. Она поставила его и отдернула шторы. Комнату тотчас залил утренний свет, и я накрыла голову подушкой. Хотя она несколько приглушала шум, до слуха долетели звуки, пояснившие мне, чем занимается горничная. Звяканье фарфоровой чашки о блюдце, бульканье наливаемого из кофейника горячего кофе, шорох ножа, намазывавшего масло на тост. Когда все было закончено, девушка подошла к моей кровати.

— Доброе утро, сеньорита. Завтрак готов. Поднимайтесь, через час вас будет ждать у входа машина.

Я пробормотала нечто нечленораздельное, что должно было означать: «Спасибо, я приняла к сведению, и дайте мне поспать». Горничная, однако, не обратила на это ни малейшего внимания.

— Мне велели не уходить, пока вы не подниметесь.

Она говорила на чистом испанском языке. После войны в Танжере поселилось множество республиканцев — вероятно, она была дочерью одного из них. Я опять заворчала и перевернулась на другой бок.

— Сеньорита, пожалуйста, поднимайтесь. У вас остынут кофе и тосты.

— Кто тебя прислал? — спросила я, не высовывая голову из своего укрытия. Мой голос прозвучал словно из пещеры — то ли рот был закрыт подушкой, то ли сказались последствия жуткого вечера накануне. Едва задав вопрос, я поняла его абсолютную нелепость. Откуда эта девушка могла знать, чьи указания выполняет? У меня же между тем не было на этот счет ни малейших сомнений.

— Мне дали такое распоряжение на кухне, сеньорита. Я горничная этого этажа.

— Хорошо, можешь идти.

— Только после того как вы встанете.

Молодая горничная оказалась упрямой и чрезвычайно добросовестно выполняла свои обязанности. В конце концов я отбросила подушку и убрала с лица волосы. Скинув простыню, я обнаружила, что на мне абрикосовая ночная сорочка. Горничная держала в руках халат такого же цвета, но я не стала спрашивать, откуда он взялся. Должно быть, эти вещи появились в моем номере стараниями Розалинды. Тапочек, однако, не оказалось, и я босиком направилась к маленькому круглому столику, на котором стоял приготовленный завтрак. Желудок сжался от голода, и я с жадностью набросилась на еду.

— Налить вам молока, сеньорита? — спросила горничная, когда я садилась за столик.

Я кивнула, не проронив ни слова, поскольку рот уже был набит тостом. Меня охватил зверский голод, и я вспомнила, что накануне вечером ничего не ела.

— С вашего позволения, я приготовлю для вас ванну.

Я опять ответила кивком, не переставая жевать, и через несколько секунд из ванной донесся шум льющейся из крана воды. Девушка вернулась в комнату.

— Можешь идти, спасибо. Передай, что я уже поднялась.

— Мне велели погладить ваш костюм, пока вы завтракаете.

Снова откусив кусочек тоста, я молча кивнула, и горничная собрала мою одежду, в беспорядке валявшуюся на маленьком кресле.

— Что-нибудь еще прикажете, сеньорита? — спросила она, прежде чем выйти из номера.

По-прежнему с набитым ртом, я поднесла указательный палец к виску, невольно изобразив пистолет. Горничная посмотрела на меня испуганными глазами, и в тот момент я заметила, что это совсем юная девушка.

— Таблетку от головной боли, — пояснила я, наконец проглотив тост.

Горничная закивала и молча выскользнула за дверь, торопясь покинуть номер сумасшедшей, которой я, должно быть, ей показалась.

Я выпила апельсиновый сок, съела тосты, пару круассанов и сдобную булочку. Затем налила себе вторую чашку кофе и, взяв кувшин с молоком, задела рукой конверт, прислоненный к маленькой керамической вазе с белыми розами. От прикосновения по коже побежали мурашки. На конверте не было ни единой надписи, но я не сомневалась, что послание предназначалось мне, и знала, кто его автор. Так и не решившись притронуться к письму, я допила кофе и отправилась в полную пара ванную. Я закрутила краны и попыталась разглядеть свое отражение в зеркале, настолько запотевшем, что мне пришлось вытереть его полотенцем.

— Ужас, — только и смогла произнести я, после чего разделась и погрузилась в воду.

Когда я вышла из ванной, остатки завтрака исчезли и балконная дверь была распахнута настежь. Пальмы в саду, море и ярко-голубое небо над Гибралтарским проливом приглашали полюбоваться открывавшимися с балкона красотами, но я, за неимением времени, удостоила их лишь беглым взглядом. На кровати я нашла свою отглаженную одежду: костюм, комбинацию, шелковые чулки. На прикроватной тумбочке стоял небольшой серебряный поднос с наполненным водой графином, стаканом и баночкой опталидона. Я приняла сразу две таблетки и, немного подумав, проглотила еще одну. Затем вернулась в ванную, собрала свои влажные волосы в низкий узел и немного подкрасилась: у меня были с собой лишь пудреница и губная помада. После этого я наконец оделась.

— Все готово, — пробормотала я и огляделась. Нет, не все. Кое-что я забыла. На столике, за которым я завтракала, дожидался конверт кремового цвета без указания адресата. Я вздохнула и, взяв его двумя пальцами, положила в сумку.

Я покинула номер, оставив в нем чужую ночную сорочку и смятые простыни. Однако мой страх не пожелал там остаться и упрямо последовал за мной.

— Счет мадемуазель уже оплачен, и вас ждет машина, — негромко сообщил мне администратор за стойкой.

Автомобиль и водитель оказались мне незнакомы, но я не стала задавать лишних вопросов. Молча устроилась на заднем сиденье и поехала домой.

Мама не спросила меня, как прошла вечеринка и где я провела ночь. Вероятно, человек, звонивший прошлым вечером Феликсу с просьбой предупредить ее, изложил достаточно убедительную версию, чтобы не осталось ни тени беспокойства. Если она и заметила на моем лице следы бурно проведенного вечера, то не высказала ни малейшего удивления. Мама лишь подняла глаза от шитья и поздоровалась со мной совершенно нейтральным тоном.

— У нас закончилась шелковая тесьма, — сообщила она. — Сеньора Аракама попросила перенести примерку с четверга на пятницу, а фрау Лангенхайм хочет, чтобы мы перешили нижнюю часть ее платья из шантунга.

Пока мама, продолжая шить, сообщала мне последние новости, я поставила напротив нее стул и села — так близко, что наши колени почти соприкасались. Потом она начала рассказывать что-то о доставке сатина, заказанного на прошлой неделе, но я не дала ей закончить.

— Они хотят, чтобы я вернулась в Мадрид и работала на англичан — добывала для них информацию о немцах. Они хотят, чтобы я шпионила за женами нацистов.

Мама не успела сделать следующий стежок, и ее рука с иголкой так и повисла в воздухе. Она не договорила свою фразу и, застыв с открытым ртом, встревоженно подняла на меня глаза из-под маленьких очков, которые уже начала использовать для шитья.

Я не смогла продолжить. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, как будто мне не хватало воздуха.

— Говорят, Испания полна нацистов, — продолжила я. — И англичанам нужны люди для сбора информации о немцах: с кем они встречаются, где, когда и зачем. Мне предложили открыть в Мадриде ателье и шить для их жен, чтобы потом сообщать все, о чем они болтают.

— И что ты ответила?

Мама говорила так же, как и я, — почти шепотом.

— Конечно же, отказалась. Сказала, что не могу и не хочу этим заниматься. Что мне хорошо здесь, в Марокко, и я не собираюсь возвращаться в Мадрид. Но меня попросили не торопиться с ответом и подумать.

В комнате повисла тишина, окутавшая все вокруг — ткани и манекены, катушки с нитками и доски для шитья.

— А это поможет удержать Испанию от новой войны? — спросила наконец мама.

Я пожала плечами и без особой уверенности ответила:

— Наверное, да. По крайней мере так считают. Они пытаются создать в Испании сеть секретных агентов. Англичане хотят, чтобы испанцы не участвовали в том, что происходит сейчас в Европе, не заключали союз с немцами и не вмешивались в войну. Они говорят, так будет лучше для всех.

Мама опустила голову и принялась сосредоточенно разглядывать лежавшее на коленях шитье. Она молчала несколько секунд и напряженно размышляла, поглаживая ткань большим пальцем. Наконец подняла глаза и неторопливо сняла очки.

— Дать тебе совет, дочка? — спросила мама.

Я энергично кивнула. Ну разумеется, мне нужен ее совет: я хотела услышать, что поступила правильно, ответив отказом, и предложенный мне план — настоящее безумие. Я хотела увидеть перед собой свою прежнюю маму, времен моего детства: благоразумную, решительную и всегда знавшую, что хорошо, а что — плохо. Маму, направлявшую меня по правильному пути, с которого в один злополучный день я имела несчастье сбиться. Однако не только мой мир изменился за последние годы: мама тоже стала во многом другой.

— Поезжай в Мадрид, дочка. Соглашайся на эту работу. Наша бедная Испания не должна опять воевать, у нее уже не осталось сил.

— Но, мама…

Она не дала мне договорить.

— Ты не знаешь, что такое война, Сира. Ты не просыпалась каждое утро под грохот пулеметов и разрывы минометных снарядов. Не ела чечевицу с червями месяц за месяцем, не пыталась выжить зимой без хлеба, угля и стекол в окнах. Ты не видела осиротевшие семьи и голодных детей. Не видела глаз, полных ненависти и страха. В Испании сейчас настоящая разруха, и ни у кого нет больше сил, чтобы снова пережить весь этот кошмар. Единственное, что наша страна сейчас может сделать, — это оплакать своих мертвых и попытаться двигаться дальше, собрав то немногое, что осталось.

— Но… — повторила я.

Мама опять перебила меня — не повышая голоса, но очень решительно:

— На твоем месте я взялась бы помогать англичанам и стала бы делать то, о чем они просят. Конечно, они заботятся о собственном благе — в этом можно не сомневаться: стараются ради своей страны, а не ради нашей. Но если их благо может обернуться благом и для нас — то слава Богу… Надо полагать, это предложение передала тебе твоя подруга Розалинда?

— Мы проговорили вчера об этом несколько часов, а утром я получила от нее письмо, но пока его не читала. Наверное, там инструкции.

— Повсюду говорят, что Бейгбедеру остались считанные дни на посту министра. Похоже, его хотят отправить в отставку именно из-за дружбы с англичанами. Наверное, не без его участия тебя решили привлечь к этому делу.

— Это была их общая идея, — подтвердила я.

— Жаль, что он не проявлял такого же упорства, чтобы избавить нас от войны, в которую они сами и втянули нашу страну. Ну да ладно, это уже в прошлом и ничего нельзя вернуть назад: сейчас нужно прежде всего думать о будущем. Так что решай, дочка. Ты попросила у меня совета, и я тебе его дала — нелегко принять такое решение, но это единственный достойный выход в подобной ситуации. Я знаю, мне будет тяжело: если ты уедешь, я снова останусь одна, измученная неизвестностью. Но все равно я считаю, что ты должна поехать в Мадрид. Я останусь здесь и займусь делами ателье. Я найду кого-нибудь себе в помощь, об этом не беспокойся. А когда все закончится — будет видно.

Я не нашлась с ответом. Мне нечего было противопоставить доводам мамы. Я решила выйти из дома, пройтись по улице, подышать свежим воздухом. Мне нужно было подумать.

38

Сентябрьским полднем я вошла в гостиницу «Палас» с видом дамы, привыкшей стучать каблучками по холлам лучших отелей планеты. На мне был костюм из тонкой шерсти темно-красного цвета, волосы — элегантно подстрижены до плеч. На голове — изысканная фетровая шляпа с перьями из мастерской мадам Буассене в Танжере — piecede-resistance, как, по ее словам, называли тогда эти шляпы в оккупированной Франции. Мой наряд завершали туфли из крокодиловой кожи на высоком каблуке, купленные в лучшем обувном магазине на бульваре Пастера. В руках я держала сочетавшуюся с ними сумочку и перчатки из телячьей кожи, крашенной в цвет серого жемчуга. Несколько мужчин обернулись, провожая меня взглядом, но я осталась невозмутима.

Шедший следом носильщик вез на тележке мой несессер, два чемодана «Гояр» и несколько шляпных коробок. Остальной багаж — домашняя утварь и ткани — должен был прибыть на следующий день. С переправой через пролив не возникло ни малейших проблем: на всех документах для прохождения таможни стояли самые внушительные печати, какие только можно себе представить, — министерства иностранных дел Испании. Сама я прилетела на самолете — это был первый полет в моей жизни: с аэродрома Сания-Рамель — в Табладу в Севилье; из Таблады — в мадридский Барахас. Я вылетела из Тетуана со своими испанскими документами на имя Сиры Кироги, но кто-то побеспокоился, чтобы в списке пассажиров эти данные не фигурировали. Во время полета я достала маленькие ножницы из дорожного швейного набора и, разрезав старый паспорт на множество мелких кусочков, завязала их в носовой платок: в конце концов, этот документ был получен во времена республики и вряд ли мог мне пригодиться в Новой Испании. Я приземлилась в Мадриде с новеньким марокканским паспортом. Согласно ему, я являлась жительницей Танжера; там была моя фотография и новое имя: Харис Агорис. Взятое наобум? Вовсе нет. Это были мои собственные имя и фамилия, только записанные наоборот. И с буквой «х», которую некогда, с подачи соседа Феликса, я добавила к имени Сира, чтобы дать название своему ателье. Это, конечно, не арабское имя, но оно звучало необычно и не вызвало бы подозрений в Мадриде — здесь не имели ни малейшего понятия, как звали людей на мавританской земле, где-то там, в Африке.

В дни перед отъездом я в точности следовала инструкциям, изложенным в длинном письме Розалинды. Связалась с указанными людьми, чтобы получить новые документы. Выбрала лучшие ткани в упомянутых магазинах и попросила доставить их вместе с соответствующими счетами по адресу неизвестного мне человека. Снова отправилась в бар Дина и заказала там «Кровавую Мэри». Решив ответить отказом, я должна была попросить простой лимонад. Бармен подал мне коктейль с непроницаемым лицом. Потом, словно нехотя, завел разговор о том о сем: вчера вечером во время урагана упал навес, в следующую пятницу в десять утра придет американское судно «Джейсон» с английским грузом. Эта безобидная фраза дала мне необходимую информацию. В пятницу, в указанное время, я направилась в американское представительство в Танжере, располагавшееся в красивом мавританском особняке в самом центре медины. Я объяснила стоявшему на входе караульному, что мне нужно увидеться с господином Джейсоном. Тот поднял трубку внутреннего телефона и сообщил по-английски о моем прибытии. Получив распоряжения, он пригласил меня пройти в арабский внутренний дворик, окруженный побеленными арками. Там меня встретил служащий и молча провел по лабиринту коридоров, лестниц и галерей на крышу здания.

— Мистер Джейсон, — указал он на стоявшего поодаль мужчину и через мгновение исчез, сбежав вниз по лестнице.

У этого человека были невероятно густые брови, и звали его не Джейсон, а Хиллгарт. Алан Хиллгарт, военно-морской атташе британского посольства в Мадриде и координатор деятельности разведывательной службы в Испании. Широкое лицо, высокий лоб, темные волосы, разделенные прямым пробором и зачесанные назад с помощью бриллиантина. Качество его серого костюма из альпака было заметно даже издалека. Он уверенным шагом приблизился ко мне, держа левой рукой черный кожаный портфель. Представившись, он пожал мне руку и предложил полюбоваться открывавшейся с крыши панорамой. Она была действительно великолепна. Порт, бухта, Гибралтарский пролив и полоска земли вдалеке.

— Испания, — произнес Хиллгарт, указывая на горизонт. — Такая близкая и такая далекая. Что ж, присядем?

Он указал на скамейку из кованого железа, и мы устроились на ней. Из кармана пиджака он вытащил металлическую коробочку с сигаретами «Гравен А», и мы закурили, глядя на море. Было довольно тихо, лишь время от времени раздавались возгласы на арабском, доносившиеся с ближайших улочек, и слышались пронзительные крики чаек, пролетавших над пляжем.

— В Мадриде почти все готово к вашему приезду, — наконец объявил Хиллгарт.

Он безупречно говорил по-испански. Я промолчала, мне нечего было сказать: я хотела лишь услышать его указания.

— Мы сняли для вас помещение на улице Нуньес-де-Бальбоа. Вы знаете, где это?

— Да. Я долгое время работала неподалеку.

— Госпожа Фокс сейчас обставляет и готовит его. Разумеется, через третьих лиц.

— Да, я понимаю.

— Мне известно, что она уже ввела вас в курс дела, но, думаю, не лишним будет повториться. Полковник Бейгбедер и госпожа Фокс находятся сейчас в сложной ситуации. Со дня на день он может лишиться поста министра, и для нас это очень большая потеря. Господин Серрано Суньер, министр внутренних дел, отправился в Берлин, чтобы встретиться с Риббентропом, министром иностранных дел Германии, а потом — с Гитлером. То, что сам Бейгбедер остался в это время в Мадриде, говорит о чрезвычайной шаткости его положения. Между тем полковник и госпожа Фокс оказывают нам неоценимую помощь, обеспечивая нужными контактами. Разумеется, все это происходит в условиях строжайшей секретности. За ними обоими пристально наблюдают агенты из, так скажем, не слишком дружественных нам организаций.

— Гестапо и Фаланги, — заметила я, вспомнив слова Розалинды.

— Я вижу, вы хорошо информированы. Да, это так. Нам бы не хотелось, чтобы вы тоже попали в их поле зрения, но, к сожалению, нельзя гарантировать, что этого не произойдет. Но не нужно впадать в панику раньше времени. В Мадриде за всеми следят, все друг друга подозревают, никто никому не верит, но, к счастью для нас, агенты не слишком усердствуют и, если в первые несколько дней не удается обнаружить ничего интересного, как правило, переключаются на другого человека. В любом случае, почувствовав, что за вами следят, дайте нам знать, и мы попытаемся выяснить, в чем дело. И, самое главное, не теряйте самообладания. Ведите себя естественно, не пытайтесь оторваться от слежки, не нервничайте. Вы меня понимаете?

— Думаю, да, — не слишком уверенно произнесла я.

— Госпожа Фокс, — продолжил Хиллгарт, меняя тему, — готовит почву для вашего появления — думаю, ей уже удалось обеспечить вам несколько потенциальных клиенток. Учитывая все это и приближающуюся осень, вам следовало бы как можно раньше объявиться в Мадриде. Когда вы сможете это сделать?

— Когда вы скажете.

— Я рад, что вы так позитивно настроены. Мы взяли на себя смелость заказать вам билет на самолет на ближайший вторник. Как вы на это смотрите?

Боясь, что руки начнут дрожать, я осторожно положила их на колени.

— Я буду готова.

— Отлично. Полагаю, госпожа Фокс познакомила вас в общих чертах с сутью ожидающей вас деятельности?

— Да, более или менее.

— Хорошо, а сейчас я расскажу вам обо всем поподробнее. Нам нужно, чтобы вы регулярно передавали информацию о немках и некоторых испанках, которые, как мы надеемся, скоро станут вашими клиентками. Как вам, наверное, говорила госпожа Фокс, испанские портнихи находятся в сложной ситуации из-за дефицита тканей, а между тем в Мадриде сейчас огромное количество дам из высшего общества, нуждающихся в новых элегантных нарядах. И тут в игру вступаете вы. Если наш расчет оправдается, сотрудничество с вами принесет нам большую пользу, поскольку в данный момент мы не располагаем контактами с представителями немецкой верхушки, а наши связи с испанским правительством, можно сказать, сведены к нулю — если не считать полковника Бейгбедера, которому в ближайшее время грозит отставка. Мы бы хотели получать от вас информацию о событиях, происходящих в жизни обитающих в Мадриде немцев, — то же касается и некоторых испанцев, имеющих с ними наиболее тесные связи. Организовать слежку за каждым из них невозможно, поэтому мы подумали, что многие сведения, вероятно, получим через их жен и любовниц. Есть какие-нибудь вопросы?

— Пока нет.

— Нас интересует прежде всего общественная жизнь немцев в Мадриде: какие мероприятия они устраивают, с кем из испанцев и своих соотечественников поддерживают отношения, где и как часто встречаются. Значительную часть своей работы они осуществляют именно на светских мероприятиях, а не в кабинетах, и поэтому нам нужен надежный человек, близкий к этой сфере их жизни. Разумеется, в свет нацисты выходят со своими женами и любовницами, которым требуются для этого соответствующие наряды. Поэтому мы надеемся, что вы заранее получите информацию о намечающихся событиях. Как вы считаете, это возможно?

— Да, обычно клиентки охотно рассказывают обо всем. Проблема в том, что я почти не говорю по-немецки.

— Об этом мы уже подумали и нашли неплохое решение. Как вам известно, полковник Бейгбедер провел несколько лет в Берлине в качестве военного атташе. В те времена в посольстве работала поварами испанская супружеская пара с двумя дочерьми. Полковник хорошо к ним относился, помогал в некоторых затруднительных ситуациях и побеспокоился, чтобы девочки могли учиться, — в общем, всегда был к ним чрезвычайно добр. Потом он был переведен на службу в Марокко, а по прошествии некоторого времени получил пост министра. Узнав о новом высоком назначении Бейгбедера, эта семья вновь обратилась к нему за помощью. К тому времени они вернулись в Испанию. Мать умерла еще до войны, а у отца хроническая астма, и он почти не выходит из дома; ни к каким политическим силам он отношения не имеет, и это нам на руку. Отец попросил Бейгбедера устроить дочерей на работу, и мы предложим им ваше ателье, если вы дадите свое согласие. Эти девушки — семнадцати и восемнадцати лет — прекрасно говорят по-немецки. Я не знаком с ними лично, но госпожа Фокс встречалась с обеими несколько дней назад и осталась очень довольна. Она просила передать вам, что с ними вам не придется скучать по Джамиле. Я не знаю, кто это такая, но, надеюсь, смысл сообщения вам понятен.

Я улыбнулась, в первый раз с начала нашего разговора.

— Хорошо. Если сеньора Фокс одобряет эти кандидатуры, я согласна. Кстати, они умеют шить?

— Думаю, нет, но будут помогать вам по дому, и, возможно, вы научите их азам своего ремесла. В любом случае вам следует помнить, что девушки не должны знать о вашем тайном задании, поэтому постарайтесь, чтобы они помогали вам, ни о чем не подозревая.

Хиллгарт снова достал пачку «Гравен А» и предложил мне сигарету. Мы опять закурили.

— Не беспокойтесь, я все сделаю, — заверила я, медленно выпустив струю дыма.

— В таком случае продолжим. Как я вам сказал, наш главный интерес — быть в курсе общественной жизни нацистов в Мадриде. Но помимо этого, нам необходимо знать об их контактах с Германией: ездят ли они туда и с какой целью, кто их навещает и как проходят встречи… В общем, нас интересует любая дополнительная информация, способная оказаться полезной.

— А что мне делать со сведениями, которые удастся получить?

— Мы долго думали о способе передачи полученной информации и выбрали для вас один вариант. Возможно, он еще не окончательный, но, пожалуй, есть смысл его опробовать. УСО использует несколько систем шифровки с различными уровнями надежности. Однако рано или поздно немцам удается их дешифровать. Часто используются шифры, основанные на литературных произведениях, в особенности поэмах. Йитс, Милтон, Байрон, Теннисон. Ну а с вами мы попробуем нечто другое. Попроще и в то же время более подходящее вам. Вы знаете, что такое азбука Морзе?

— С помощью которой посылают телеграммы?

— Именно. Это код, в соответствии с которым буквы и цифры передаются прерывистыми сигналами — как правило, звуковыми. В то же время эти звуковые сигналы имеют и очень простое графическое изображение с использованием точки и тире. Вот взгляните.

Хиллгарт достал из портфеля конверт и извлек из него небольшой лист картона. На нем в два столбика были записаны буквы алфавита и цифры, а напротив каждого из этих символов размещалась соответствующая комбинация точек и тире.

— Теперь представьте, что вам нужно передать этим кодом какое-то слово — ну, например, «Танжер». Произнесите это вслух.

Я посмотрела на картонку и принялась кодировать слово по буквам:

— Тире. Точка тире. Точка точка точка тире. Точка. Точка тире точка.

— Замечательно. А теперь представьте себе, как это будет выглядеть в написанном виде. Нет, лучше запишите на бумаге. Держите, — сказал он, вынимая из внутреннего кармана пиджака серебряный механический карандаш. — Пишите прямо здесь, на этом конверте.

Снова поглядывая на картонку, я записала азбукой Морзе все шесть букв: «_._ …_.._».

— Отлично. А сейчас посмотрите внимательно. Вам это ничего не напоминает? Не кажется знакомым?

Я взглянула на нарисованную мной цепочку и не сдержала улыбки. Ну конечно же. Конечно, мне это знакомо. Как же иначе, если я занимаюсь этим всю свою жизнь!

— Похоже на стежки, — тихо произнесла я.

— Разумеется, — подтвердил Хиллгарт. — Именно в этом все дело. Мы бы хотели, чтобы вы шифровали информацию таким образом. Только учтите, что вам придется формулировать ее как можно лаконичнее, чтобы избежать бесконечных последовательностей точек и тире. И еще один важный момент: ваши сообщения должны быть замаскированы под выкройку, эскиз или что-нибудь в том же роде, не вызывающее подозрений. Не обязательно реальную выкройку, но по крайней мере производящую такое впечатление. Вы меня понимаете?

— Думаю, да.

— Хорошо, в таком случае давайте попробуем.

Хиллгарт достал из портфеля папку с чистыми листами бумаги и вытащил один из них.

— Возьмем, к примеру, такое сообщение: «Ужин в доме баронессы де Петрино пятого февраля в восемь часов. В числе приглашенных — графиня де Сиано с мужем». Потом я объясню вам, кто эти люди, об этом не беспокойтесь. А сейчас проделаем вот что: уберем слова, без которых можно обойтись. Это позволит нам значительно сократить сообщение. Смотрите: «Ужин дом баронессы Петрино пятого февраля восемь вечера. Приглашены графиня Сиано и муж». Из девятнадцати слов у нас осталось тринадцать — это существенная экономия. И писать вы будете не слева направо, как обычно, а против часовой стрелки, начиная с правого нижнего угла. Понимаете?

— Да, позвольте, я попробую.

Хиллгарт передал мне папку с бумагой, и я, положив ее себе на колени, принялась вычерчивать механическим карандашом контур: округлая линия с одной стороны, прямые — по бокам.

— Что это?

— Одну минутку, — сказала я, не поднимая глаз.

Очертив контур фигуры, я поставила кончик карандаша в нижний правый ее угол и принялась записывать сообщение кодом Морзе, заменяя точки короткими черточками. Длинное тире, короткое тире, снова длинное тире, затем — два коротких. Когда я записала предложение до конца, по всему периметру фигуры — вдоль внутренней стороны ее контура, — появился ряд обычных стежков.

— Готово? — спросил Хиллгарт.

— Еще нет.

Я достала ножницы из небольшого швейного набора, который всегда носила в сумке, и вырезала фигуру по контуру.

— Вы хотели что-то соответствующее моей профессии, не так ли? — протянула я Хиллгарту вырезку. — Вот пожалуйста: это выкройка рукава «фонарик».

Его сжатые губы медленно растянулись в легкую улыбку.

— Потрясающе, — пробормотал он.

— Я могу изготавливать самые разные выкройки для каждого конкретного случая. Рукава, воротники, манжеты и более крупные детали — в зависимости от длины сообщения. Вариантов может быть множество.

— Потрясающе, потрясающе, — тем же тоном повторил Хиллгарт, не выпуская из рук выкройку.

— Теперь мне только осталось узнать, каким образом я должна передавать сообщения.

Хиллгарт еще несколько секунд с удивлением разглядывал мою работу и наконец убрал ее в портфель.

— Хорошо, давайте продолжим. Мы рассчитываем, что вы будете передавать нам информацию дважды в неделю: в среду во второй половине дня, ближе к вечеру, и в субботу утром. Передача будет происходить в двух разных местах, и в обоих случаях вам ни с кем не придется вступать в контакт.

— Не вы будете приходить за моими сообщениями?

— Нет, это практически исключено. В особенности это касается места, где будет происходить передача по средам. Я имею в виду салон красоты Росы Савала, рядом с отелем «Палас». Сейчас это лучшее заведение такого рода в Мадриде — по крайней мере самое популярное среди иностранок и испанок из высшего общества. Вы должны стать постоянной клиенткой салона и регулярно его посещать. Вообще вам нужно придерживаться определенного распорядка, чтобы все ваши действия были предсказуемыми и казались совершенно естественными. В этом салоне, справа от входа, находится комната, в которой клиентки оставляют свои сумочки, шляпы и верхнюю одежду. Для этой цели предназначены шкафчики, расположенные вдоль одной из стен. Вы должны использовать всегда один и тот же, самый последний, находящийся в глубине комнаты. У входа там обычно стоит девушка, обязанная помогать клиенткам складывать в шкафчик вещи, но многие предпочитают делать это лично и отказываются от ее помощи, поэтому не покажется странным, если вы тоже так поступите: оставляйте ей потом хорошие чаевые, и она всегда будет довольна. Открыв дверцу шкафа, чтобы сложить свои вещи, вы скроетесь за ней, и со стороны невозможно будет понять, что вы там делаете. В этот момент вам и следует вытащить свернутые в трубочку бумаги с сообщениями и положить их на верхнюю полку. Делайте все быстро, за несколько секунд, и старайтесь задвинуть бумаги как можно глубже, чтобы их нельзя было заметить снаружи.

— Кто их заберет?

— Один из наших надежных людей, за это не беспокойтесь. Женщина, которая в тот же день, вскоре после вашего ухода, отправится в салон делать прическу и воспользуется тем же шкафом, что и вы.

— А если он окажется занят?

— Это бывает редко, поскольку он самый последний. Но в таком случае используйте предпоследний шкафчик. Если и тот будет занят, используйте следующий за ним. И так далее. Вы все усвоили? Повторите, пожалуйста, инструкции.

— Посещать салон красоты в среду, во второй половине дня. Использовать последний шкафчик; открыть дверцу и, складывая вещи, достать свернутые в трубочку выкройки с написанными на них сообщениями.

— Они обязательно должны быть перетянуты лентой или резинкой. Простите, что перебил вас; продолжайте.

— Я должна положить свернутые бумаги на верхнюю полку и задвинуть их в самую глубину. Потом — закрыть шкаф и отправиться делать прическу.

— Отлично. Теперь что касается субботы. В эти дни передача будет происходить в музее «Прадо». У нас есть свой агент среди работников гардероба. Вам придется обзавестись папкой — такой, какие используют художники. Вы знаете, о чем я говорю?

Я вспомнила папку, с которой Феликс ходил на уроки живописи в школу Бертучи.

— Да, я без проблем достану себе такую.

— Замечательно. Всегда берите ее с собой и кладите внутрь основные принадлежности для рисования: альбом, карандаши — в общем, все, что обычно используют художники, — их можно приобрести где угодно. Помимо этого, вы положите в папку конверт с собранной информацией. Чтобы пометить, прикалывайте к нему булавкой кусочек яркой ткани. Будете приходить в музей каждую субботу около десяти утра — это выглядит вполне естественно: иностранцы в Мадриде часто становятся завсегдатаями «Прадо». Как я вам уже сказал, с вами всегда должна быть папка, а в ней — художественные принадлежности и, на случай слежки, какие-нибудь наброски, эскизы костюмов и что-то в этом роде — короче говоря, обычный реквизит портнихи.

— Я все поняла. И что мне делать с этой папкой?

— Вам нужно будет сдавать ее в гардероб. Обязательно с чем-нибудь еще — пальто, плащом, какой-нибудь небольшой покупкой. Никогда не отдавайте одну папку — это может привлечь внимание. Потом направляйтесь в какой-нибудь зал и прогуливайтесь не торопясь, любуясь живописью. Через полчаса вы должны вернуться в гардероб и забрать папку, а затем пойти с ней в зал и рисовать — по меньшей мере полчаса. Внимательно разглядывайте одежду на картинах, делайте вид, будто вами движет профессиональный интерес и вы ищете новые идеи для своих работ, — в общем, ведите себя так, как считаете нужным, чтобы не вызывать подозрений, но прежде всего убедитесь, что конверт из вашей папки исчез. В противном случае вернитесь в воскресенье и повторите всю операцию, хотя не думаю, что в этом будет необходимость: наша связь через салон красоты пока новая, но в «Прадо» у нас давно все отлажено и не бывало сбоев.

— Во втором случае я тоже не буду знать, кто забирает мои выкройки?

— Это надежный человек. Наш агент в гардеробе переложит конверт из вашей папки в вещи, оставленные там в то же утро нашим связным, — осуществить это довольно просто. Вы голодны?

Я посмотрела на часы. Был уже второй час. Я не знала, голодна или нет: все мое внимание настолько поглотили инструкции, что я не заметила, как пролетело время. Я снова взглянула на море: его цвет, казалось, стал немного другим. Все же остальное было без изменений: белые стены домов, залитые солнечным светом, чайки, арабская речь, доносившаяся с улицы. Хиллгарт не стал дожидаться моего ответа.

— Конечно же, голодны. Позвольте вас пригласить.

39

Мы прошли по лабиринту коридоров и лестниц Американского представительства. По дороге Хиллгарт пояснил мне, что это здание появилось в результате присоединения к старинному центральному дому нескольких пристроек — именно поэтому его внутренняя планировка казалась довольно беспорядочной. Комната, куда мы пришли, была скорее не столовой, а небольшим залом, почти без мебели, зато на всех стенах висели картины в позолоченных рамах с изображением батальных сцен. Окна, выходившие во внутренний дворик, были наглухо закрыты, несмотря на прекрасную погоду. В центре комнаты был накрыт стол для двоих. Официант с остриженными по-военному волосами подал нам бифштекс из телятины, гарнир из жареной картошки и салат. На сервировочном столике он оставил две тарелки с нарезанными фруктами и кофейный сервиз. Наполнив бокалы вином и водой, он тотчас исчез, бесшумно закрыв за собой дверь. Наш разговор вернулся в прежнее русло.

— По приезде в Мадрид вы на неделю остановитесь в гостинице «Палас», мы забронировали номер на ваше имя — на ваше новое имя, я имею в виду. Поселившись там, старайтесь почаще бывать на людях, чтобы вас все видели. Посетите магазины, загляните в свой новый дом, чтобы начать там осваиваться. Гуляйте, ходите в кино — в общем, занимайтесь всем, чем угодно. Только с двумя ограничениями.

— Какими?

— Во-первых, не покидайте богатые кварталы Мадрида и не вступайте в контакт с людьми, не принадлежащими к высшим кругам.

— То есть вы хотите сказать, чтобы я не появлялась в своем родном квартале и не виделась со старыми друзьями и знакомыми, верно?

— Именно так. Никто не должен догадываться о вашем прошлом. Вы иностранка, недавно приехавшая в столицу и не имевшая там знакомых. Если же вас кто-то все же узнает, ни в коем случае не раскрывайте себя. Держитесь уверенно, делайте что угодно, но ни при каких обстоятельствах не признавайте, что вы вовсе не тот человек, за которого себя выдаете.

— Я буду иметь это в виду, не беспокойтесь. А в чем состоит второе ограничение?

— Вы не должны поддерживать никаких контактов с британцами.

— Вы имеете в виду, что я не должна видеться с Розалиндой Фокс? — спросила я, не в силах скрыть разочарование. Я знала, что нам придется скрывать свою дружбу, однако надеялась на тайную возможность поддерживать отношения и обращаться к ней за советом и поддержкой в сложных ситуациях.

Хиллгарт прожевал кусочек бифштекса, вытер губы салфеткой и поднес ко рту бокал с водой.

— Мне очень жаль, но, боюсь, это именно так. Вам не следует видеться ни с ней, ни с кем бы то ни было из англичан, кроме меня и только в самых исключительных случаях. Госпоже Фокс об этом известно, так что, если вы окажетесь в одном обществе, она к вам не подойдет. И старайтесь также избегать контактов с американцами. Они наши друзья — видите, какие услуги нам оказывают? — Он широким жестом обвел комнату. — При этом они далеко не дружественно настроены к Испании и странам Оси, так что старайтесь держаться от них подальше.

— Понятно, — кивнула я. Меня огорчал запрет видеться с Розалиндой, но я понимала, что другого выхода нет.

— А что касается мест, где вам следует появляться, мне бы хотелось дать несколько советов, — продолжал Хиллгарт. — Во-первых, отель «Палас». Он полон немцев, поэтому, переехав к себе, постоянно туда наведывайтесь под любым благовидным предлогом. Заходите пообедать в гриль-бар, который пользуется большой популярностью, выпить бокал вина или встретиться с клиенткой. В Новой Испании неодобрительно смотрят на женщин, которые появляются в различных заведениях в одиночестве, курят, употребляют спиртное и броско одеваются. Но вы уже не испанка, а иностранка, только что приехавшая в столицу из экзотической страны, так что ведите себя соответствующим образом. Заглядывайте почаще и в «Ритц» — еще одно гнездо нацистов в Мадриде. Кроме того, обязательно посещайте «Эмбасси» — чайный салон на бульваре Ла-Кастельяна. Вы его знаете?

— Конечно, — сказала я. Однако предпочла умолчать, как тысячу раз в детстве и юности стояла у витрины этого чайного салона, глотая слюнки при виде выставленных там сладостей. Торты со взбитыми сливками, украшенные клубникой; русские пирожные с шоколадом и кремом, сливочное печенье. В те времена я и не мечтала когда-нибудь переступить порог этого заведения. По иронии судьбы спустя годы жизнь повернулась так, что посещение чайного салона должно было стать для меня почти повседневной обязанностью.

— Его хозяйка, Маргарет Тейлор, — ирландка и наш большой друг. На данный момент из всех заведений Мадрида «Эмбасси», наверное, представляет наибольший интерес, поскольку там — на каких-то семидесяти квадратных метрах — спокойно собираются представители и Оси, и союзников. Разумеется, по отдельности, своими компаниями. Как бы то ни было, в салоне запросто могут одновременно оказаться посол Германии барон фон Шторер и члены британского дипломатического корпуса, пришедшие выпить чашку чая с лимоном, или я сам за барной стойкой рядом с немецким военным атташе. Посольство Германии находится практически напротив, и наше — тоже неподалеку, на углу Фернандо-эль-Санто и Монте-Эскинса. С другой стороны, «Эмбасси» — излюбленное место не только иностранцев, но и многих испанских аристократов: трудно найти в Испании заведение, собирающее в час аперитива такое же количество обладателей знатных титулов. Эти аристократы в большинстве своем монархисты и англофилы, то есть, в сущности, они на нашей стороне, а значит, как источник информации не представляют для нас особого интереса. Но крайне желательно, чтобы вы нашли себе клиенток из данного круга, поскольку эти дамы пользуются огромным уважением и восхищением среди немок. Жены нынешних высокопоставленных лиц, как правило, сильно от них отличаются: они не привыкли вести светскую жизнь, не слишком разбираются в высокой моде, не так любят праздники и развлечения и, конечно же, не появляются в «Эмбасси», чтобы выпить в качестве аперитива коктейли с шампанским. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, вполне.

— Если у вас возникнут серьезные проблемы или потребуется передать срочную информацию, вы можете найти меня в «Эмбасси» — в любой день недели в час дня. Это мое место встречи с несколькими нашими агентами — оно настолько на виду, что не может вызвать подозрений. Для передачи сообщения мы будем использовать очень простой код: если вам необходимо поговорить со мной, входите, держа сумочку в левой руке; если же все в порядке и вы просто пришли выпить аперитив — в правой. Запомните: сумка в левой руке — проблемы; в правой — все нормально. Если вам придется сообщить, что вы оказались в чрезвычайной ситуации, уроните сумку на входе, как бы случайно.

— Что вы имеете в виду под чрезвычайной ситуацией? — спросила я, чувствуя, что в этой не совсем понятной мне фразе таится нечто опасное.

— Прямые угрозы. Нападение. Проникновение в жилище.

— И что со мной будет в этом случае? — уточнила я, проглотив застрявший в горле комок.

— Зависит от ситуации. Мы проанализируем ее и найдем выход. Если все окажется достаточно серьезно, отменим операцию, укроем вас в надежном месте и вывезем за границу при первой возможности. При среднем уровне опасности постараемся обеспечить вам необходимую защиту. В любом случае вы должны знать, что всегда можете на нас рассчитывать, вас никогда не оставят одну.

— Спасибо.

— Не за что: это наша работа, — сказал Хиллгарт, сосредоточенно отрезая кусочек от оставшегося на тарелке бифштекса. — Мы верим, что все будет в порядке: разработанный нами план надежен, и ваша деятельность не слишком рискованна. Во всяком случае, пока. Хотите десерт?

Как и в прошлый раз, он не стал ждать моего ответа, а просто поднялся, собрал тарелки, отнес их на сервировочный столик и вернулся с нарезанными фруктами. Я наблюдала за его быстрыми и точными движениями, выдававшими человека, не привыкшего терять понапрасну ни секунды. Он снова уселся за стол, подцепил вилкой кусочек ананаса и как ни в чем не бывало продолжил меня инструктировать:

— Если нам понадобится с вами связаться, мы используем два канала. Первый — это цветочный магазин «Бургиньон» на улице Альмагро. Его хозяин, голландец, наш большой друг. Мы будем присылать вам цветы. Белые или, может быть, желтые — в любом случае светлые. Красные оставим для ваших поклонников.

— Очень разумно, — иронично заметила я.

— Получив букет, хорошенько его осмотрите, — продолжил Хиллгарт, не реагируя на мою реплику. — Внутри окажется сообщение. В наиболее простых случаях оно будет написано от руки на простой карточке. Внимательно прочтите его несколько раз, поскольку самые обычные слова могут нести в себе скрытый смысл. Более важные сообщения мы напишем кодом Морзе на ленте, которой перевязывают букет: вам потребуется снять ее и расшифровать надпись, читая справа налево.

— Хорошо. А второй канал?

— «Эмбасси». Неожиданно получив оттуда коробку конфет, знайте, что ее прислали мы и она содержит зашифрованное сообщение. Чтобы найти его, внимательно изучите саму коробку и оберточную бумагу.

— Как все изысканно, — с легкой усмешкой сказала я.

Хиллгарт опять, казалось, не заметил моей иронии, а если и заметил, то не подал виду.

— Да, мы используем самые хитроумные способы передачи конфиденциальной информации. Что ж, кофе?

Я согласилась, хотя еще не доела фрукты. Хиллгарт открутил верхнюю часть металлического сосуда и налил в чашки кофе, который, к моему удивлению, оказался горячим. Я терялась в догадках, каким образом он мог остаться таким, будто его только что приготовили, простояв на сервировочном столике не меньше часа.

— Это термос, великое изобретение, — пояснил Хиллгарт, словно прочитав мои мысли. Затем извлек из своего портфеля несколько тонких папок из светлого картона и положил их перед собой. — Сейчас я познакомлю вас с персонажами, информация о которых нам наиболее важна. Со временем наш интерес к той или иной персоне может увеличиться, уменьшиться или совсем исчезнуть, хотя последнее маловероятно. Возможно, впоследствии мы добавим какие-то новые имена, попросим вас пристальнее наблюдать за кем-то из ваших клиенток или сконцентрироваться на получении конкретных сведений — в общем, проинструктируем по мере развития событий. Ну а пока несколько лиц, о чьей жизни мы бы хотели знать.

Хиллгарт открыл первую папку и вытащил из нее несколько листов, отпечатанных на машинке. В верхнем углу находилась фотография, прикрепленная металлическим зажимом.

— Баронесса де Петрино, румынка по происхождению. В девичестве — Элена Борковска. Замужем за Хансом Лазаром, начальником отдела прессы и пропаганды в немецком посольстве. Ее муж влиятельный и могущественный человек, и информация о нем представляет для нас наибольшую ценность. У него обширные связи с представителями нового испанского режима — особенно с высокопоставленными фалангистами. Кроме того, он ведет активную светскую жизнь и дает роскошные приемы в своем особняке на Ла-Кастельяна, так что кушаньями и выпивкой, привозимыми прямо из Германии, ему удалось купить уже десятки журналистов. Он сибарит и большой любитель антиквариата, и сейчас, вероятно, множество уникальных вещей достается ему практически за бесценок благодаря тому, что людям нечего есть. Самое интересное, что он еврей, родившийся в Турции, но старается держать это в тайне. Его жена тоже привыкла блистать в свете, так что наверняка станет одной из первых ваших клиенток. Полагаю, с ней у вас будет больше всего работы — и в плане шитья, и в том, что касается получения информации.

Я не успела рассмотреть фотографию, поскольку Хиллгарт быстро закрыл папку и пододвинул ее по скатерти ко мне. Я собиралась открыть ее, но он меня остановил:

— У вас будет время все это изучить. Вы заберете папки с собой. А хорошенько запомнив, уничтожите документы и фотографии. Все должно быть сожжено. Вам не следует брать эти досье в Мадрид, и никто, кроме вас, не должен их видеть. Понятно?

Прежде чем я успела ответить, Хиллгарт открыл следующую папку и продолжил:

— Глория фон Фюрстенберг. Ее фамилия не должна вводить вас в заблуждение: она мексиканка по происхождению, так что будьте при ней осторожны, не говорите лишнего, потому что она без труда вас поймет. Это очень красивая и элегантная дама, вдова знатного немца. У нее двое маленьких детей и довольно непростое материальное положение, поэтому она постоянно охотится за новым богатым мужем или по крайней мере любовником, способным обеспечивать ей тот образ жизни, к которому она привыкла. Она вращается в высших кругах, близких к нацистам, и ей приписывают связь с очень влиятельными людьми: среди них — посол Египта и миллионер Хуан Марч. С ней вам тоже предстоит много работы, не сомневайтесь, хотя, возможно, она не всегда будет вовремя оплачивать счета.

Хиллгарт вновь закрыл папку и передал мне. Я, не отрывая, положила ее поверх первой, и он приступил к третьему досье.

— Эльза Брукманн, урожденная принцесса Кантакузино. Миллионерша, поклонница Гитлера, хотя намного старше его. Говорят, именно она помогла ему когда-то войти в высшее берлинское общество. Она пожертвовала на дело нацистов целое состояние. В последнее время живет в Мадриде, в резиденции посла, — причина нам неизвестна. Как бы то ни было, она прекрасно проводит там время и не пропускает ни одного светского мероприятия. Говорят, эта дама несколько эксцентрична и довольно несдержанна, так что может оказаться ценным источником важной информации. Еще чашечку кофе?

— Да, но давайте я сама налью. Прошу вас, продолжайте, я слушаю.

— Хорошо, спасибо. И наконец, последняя из немецкого лагеря: графиня Мехтхильд Подевильс, высокая красивая женщина лет тридцати, живет отдельно от мужа; среди ее близких знакомых — Арнольд, один из главных шпионов, работающих в Мадриде, и один из высших офицеров СС по фамилии Вольф, которого она называет уменьшительным именем Вольфхен — Волчонок. У нее большие связи как среди немцев, так и среди испанцев, причем что касается последних, то это в основном аристократы и члены правительства, в их числе — Мигель Примо де Ривера и Саенс де Эредия, брат Хосе Антонио, основателя Фаланги. Графиня — самый настоящий нацистский агент, хотя сама, возможно, не знает об этом. По ее словам, она совершенно ничего не понимает в политике, но при том получает пятнадцать тысяч песет в месяц за рассказы обо всем, что видит и слышит, а эта сумма для нынешней Испании — целое состояние.

— Не сомневаюсь.

— Итак, давайте перейдем к испанкам. Пьедад Итурбе фон Штольц, для друзей — Пьедита. Маркиза де Белвис де лас Навас и жена князя Макса Гогенлоэ-Лангенбурга, богатого австрийского землевладельца и аристократа, полжизни прожившего в Испании. Он поддерживает отношения не только с немцами, но и с нами и с американцами, потому что это необходимо для его бизнеса. Они оба настоящие космополиты, и, похоже, бредовые идеи фюрера не слишком им по душе. На самом деле эта пара — очень милые люди, и в Испании к ним относятся с большим уважением, но они пытаются, скажем так, сидеть между двумя стульями. Мы хотим постоянно держать их в поле зрения, чтобы знать, склоняются ли они больше к немецкой стороне или к нашей, понимаете? — сказал Хиллгарт, закрывая папку.

— Да, понимаю.

— Еще одна из наиболее интересующих нас персон — Сонсолес де Икаса, маркиза де Льянсоль. Однако она единственная является объектом нашего внимания не из-за мужа — миллионера и аристократа, на тридцать лет ее старше. Нас интересует прежде всего ее любовник — Рамон Серрано Суньер, министр внутренних дел и генеральный секретарь движения. Мы называем его министром Оси.

— Свояк Франко? — удивилась я.

— Он самый. Они не скрывают своих отношений, и она повсюду хвастается своим романом со вторым самым могущественным человеком в Испании. Это очень элегантная и высокомерная дама, с сильным характером — имейте это в виду и будьте осторожны. Через нее мы сможем получать бесценную информацию о Серрано Суньере — его деятельности и контактах, скрытых от посторонних глаз.

Услышанное от Хиллгарта удивило меня, но я не подала виду. Я знала, что Серрано галантный мужчина — мне самой довелось в этом убедиться, когда он наклонился за моей пудреницей, — но в то же время он показался мне очень сдержанным и благоразумным. Трудно представить его героем скандальной внебрачной связи с блистательной аристократкой.

— И наконец, последняя папка с информацией о еще нескольких персонажах, — продолжал Хиллгарт. — Согласно нашим сведениям, не слишком велика вероятность, что жены перечисленных здесь людей сразу же захотят посетить только что открывшееся ателье высокой моды, но в любом случае эти имена вам тоже нужно запомнить. Особенно имена мужей, поскольку именно они являются настоящим объектом нашего интереса. Вполне возможно, их упомянут в своих разговорах другие ваши клиентки, так что будьте внимательны. Итак, давайте начнем: я быстро прочитаю, а потом вы не спеша со всем ознакомитесь. Пауль Винцер, шеф гестапо в Мадриде. Очень опасный человек; его боятся и ненавидят даже многие соотечественники. Он выполняет в Испании миссию, возложенную на него Гиммлером — главой немецких секретных служб. Ему лишь около сорока, но он уже старый и опытный волк. Стеклянный взгляд, круглые очки. В Мадриде у него десятки агентов, будьте крайне осторожны. Следующий: Вальтер Юнгханнс, наша головная боль. Он организует закладку бомб на грузовые суда с фруктами, направляющиеся из Испании в Великобританию: в результате этих диверсий погибли уже несколько человек. Следующий: Карл Эрнст фон Мерк, видный офицер гестапо, пользующийся большим влиянием в партии нацистов. Дальше: Йоханнес Франц Бернхардт, предприниматель…

— Я его знаю.

— Простите?

— Мы встречались в Тетуане.

— Насколько хорошо вы знакомы? — медленно спросил Хиллгарт.

— Немного. Совсем немного. Мне ни разу не доводилось с ним разговаривать, но мы присутствовали вместе на некоторых приемах, когда Бейгбедер был верховным комиссаром.

— Он сможет узнать вас, встретив где-нибудь в обществе?

— Сомневаюсь. Мы ни разу не обменялись ни одним словом, и вряд ли он меня помнит.

— Почему вы так думаете?

— Потому что мы, женщины, прекрасно различаем, когда мужчина смотрит на нас с интересом, а когда — будто на мебель.

Хиллгарт помолчал несколько секунд, словно осмысливая услышанное.

— Женская психология, надо полагать, — наконец скептически произнес он.

— Нечто вроде того.

— А его жена?

— Однажды я шила для нее костюм с жакетом. Вы правы, она не из тех женщин, которые помешаны на моде и сразу же бросятся обновлять гардероб в новом ателье. Скорее принадлежит к числу тех, кто совершенно спокойно носит одежду прошлого сезона.

— И как вы считаете: она вспомнит вас, если вы где-нибудь с ней столкнетесь?

— Не знаю. Наверное — нет, но не могу быть в этом уверена. В любом случае, даже если она узнает меня, не вижу в этом особой проблемы. Моя жизнь в Тетуане не противоречит той роли, которую я должна играть в Мадриде.

— Это не так. Там вы были хорошей знакомой госпожи Фокс, а значит, и полковника Бейгбедера. Об этом никто в Мадриде не должен знать.

— Но на приемах я почти никогда не находилась рядом с ними, а о наших дружеских встречах Бернхардту и его жене едва ли что-то известно. Не беспокойтесь: не думаю, что из-за этого могут возникнуть проблемы.

— Очень на это надеюсь. Как бы то ни было, Бернхардт довольно далек от деятельности секретных служб, его дело — коммерция. Он человек нацистов в мире бизнеса, работающего в Испании: банков, транспортных и страховых компаний.

— Он имеет отношение к компании ХИСМА, не так ли?

— ХИСМА стала для них слишком мала, когда они перебрались в Испанию. Теперь они работают под прикрытием другой, более внушительной компании, под названием «Софиндус». Но скажите, откуда вам известно про ХИСМА?

— Я слышала о ней в Тетуане во время войны, — уклончиво ответила я. Это был неподходящий момент для рассказа о подслушанном мной разговоре между Бернхардтом и Серрано Суньером. К тому же все это уже в прошлом, вспоминать которое ни к чему.

— У Бернхардта, — продолжал Хиллгарт, — множество прикормленных осведомителей, но его интересует главным образом информация, имеющая коммерческую ценность. Будем надеяться, что вы никогда с ним не встретитесь; к счастью, он живет не в Мадриде, а на побережье Леванте: говорят, сам Серрано Суньер оплатил ему там дом в благодарность за некие значительные услуги. Правда это или нет — нам неизвестно. Что ж, и последнее, с чем может быть связан Бернхардт и о чем вам обязательно следует знать.

— Я вас внимательно слушаю.

— Вольфрам.

— Что?

— Вольфрам, — повторил Хиллгарт. — Металл, необходимый для производства артиллерийских снарядов. Мы полагаем, Бернхардт ведет переговоры о получении от испанского правительства концессии на разработку месторождений в Галисии и Эстремадуре. Правда, я сомневаюсь, что его жена станет говорить в вашем ателье о таких вещах, но если вы все же услышите нечто подобное, немедленно сообщите нам. Итак, запомните: вольфрам. Иногда его также называют «тунгстен». Здесь, в досье Бернхардта, все это записано, — указал он на листы в папке.

— Я буду иметь это в виду.

Мы опять закурили.

— Что ж, а теперь должен дать несколько советов относительно того, чего вам следует избегать. Вы устали?

— Нисколько. Продолжайте, пожалуйста.

— В Мадриде имеется круг женщин, от которых нужно держаться подальше: это служащие нацистских учреждений. Узнать их очень легко: они ведут себя вызывающе и высокомерно, одеваются с показной роскошью, их выдает яркий макияж и сильный запах духов. В действительности эти женщины не имеют никакого отношения к высшим кругам, но их зарплаты для нынешней Испании просто астрономические, и это дает им возможность заноситься. Однако жены высокопоставленных нацистов относятся к ним с пренебрежением, да и сами они, несмотря на все свое самодовольство, боятся даже чихнуть в их присутствии. Так что, если кто-то из них появится в вашем ателье, постарайтесь избавиться от этой обузы: эти немки только распугают нужную вам клиентуру.

— Не беспокойтесь, я сделаю все так, как вы хотите.

— Что касается увеселительных заведений, то вам не следует появляться в таких, как «Чикоте», «Рискаль», «Касабланка» и «Пасапога». Там полно нуворишей, спекулянтов, выскочек нового режима, артистов, а это совсем неподходящая для вас компания. Посещайте только те гостиницы, которые я вам назвал, чайный салон «Эмбасси» и другие надежные места вроде клуба «Пуэрта-де-Йерро» или казино. И конечно же, если вам доведется получить приглашение на ужин или праздник, где будут немцы, принимайте его не раздумывая.

— Непременно, — согласилась я, решив не высказывать своих сомнений насчет вероятности получить подобное приглашение.

Хиллгарт посмотрел на часы, и я сделала то же самое. Комната погрузилась в полумрак, говоривший, что за окном уже сгущаются сумерки. Кругом было абсолютно тихо, и ощущался лишь недостаток свежего воздуха. Был уже восьмой час — а начали мы разговор в десять утра: все это время Хиллгарт обрушивал на меня нескончаемый поток информации, а я жадно внимала, впитывая ее всеми своими порами, поглощая сведения, запоминая каждую деталь и стараясь не упустить ни крупицы из его рассказов. Кофе уже давно закончился, а в пепельнице возвышалась гора окурков.

— Ладно, наверное, пора закругляться, — объявил Хиллгарт. — Осталось лишь дать вам еще несколько советов. Первый исходит от госпожи Фокс. Она просила передать, что ваш образ и ваши работы должны отличаться дерзостью или элегантной простотой. По ее словам, вам следует избегать традиционного и банального и не бояться экспериментировать, иначе постоянными клиентками вашего ателье станут лишь почтенные дамы, которые будут заказывать строгие костюмы с жакетами для воскресной мессы.

Я улыбнулась. Когда Хиллгарт произносил эти слова, я буквально слышала голос Розалинды и видела ее лицо.

— Учитывая, от кого исходит совет, я последую ему неукоснительно, — пообещала я.

— И наконец, мои собственные рекомендации. Первое: читайте прессу, чтобы быть в курсе политической ситуации — как в Испании, так и за границей, однако имейте в виду, что вся информация подается в выгодном для нацистов свете. Второе: никогда не теряйте спокойствия. Вы должны целиком войти в свою роль и убедить себя, что это и есть вы. Всегда действуйте решительно и уверенно: мы не можем обеспечить вам дипломатическую неприкосновенность, но я гарантирую, что в любой затруднительной ситуации обязательно поддержим. И наконец, третий и последний совет: будьте осмотрительны в личной жизни. Одинокая красивая иностранка слишком привлекательна для донжуанов и проходимцев. Вы не представляете, сколько конфиденциальной информации может, по своей беспечности, выдать агент, поддавшись любовным чарам. Так что будьте бдительны и, пожалуйста, никогда никому не рассказывайте того, что сегодня услышали.

— Разумеется, я буду держать все в тайне.

— Отлично. Мы верим в вас и надеемся, что вы успешно справитесь со своей миссией.

Затем Хиллгарт собрал свои бумаги и сложил их в портфель. Наступил момент, которого я боялась с самого утра: пришла пора расстаться, и мне стоило больших трудов удержаться от просьбы не оставлять меня одну. Однако он уже не смотрел на меня и, вероятно, поэтому не заметил моего состояния. Хиллгарт двигался так же, как говорил на протяжении стольких часов: быстро, решительно, методично, не отвлекаясь по мелочам. Заканчивая собирать портфель, он давал мне последние инструкции:

— Помните, что я сказал вам насчет досье: внимательно изучите их и сразу же уничтожьте. Сейчас вас проводят к боковому выходу — там будет ждать машина, которая отвезет вас домой. А вот ваш билет на самолет и деньги на первые расходы.

С этими словами Хиллгарт вручил мне два конверта. В первом из них — тонком — находился документ, благодаря которому я могла перенестись по небу в Мадрид. Во втором, толстом, лежала перевязанная пачка банкнот. Хиллгарт продолжал говорить, ловко защелкивая застежки на своем портфеле:

— Эти деньги покроют первые траты. Что касается вашего проживания в «Паласе» и аренды помещения для ателье, то это оплатим мы — здесь уже все улажено. Кроме того, мы берем на себя и зарплату ваших помощниц. Доходом от бизнеса вы можете распоряжаться на свое усмотрение. Если вам понадобятся деньги, дайте нам знать: для этой операции предусмотрены значительные средства, и проблем с финансированием не будет.

Я тоже была уже готова и прижимала собранные папки к груди, словно это мой неродившийся ребенок, а не ворох досье на совершенно чужих людей. Мое сердце билось спокойно — но только потому, что я огромным усилием воли не давала ему бешено колотиться. Наконец мы поднялись из-за стола, на котором остались лишь безобидные следы затянувшегося послеобеденного разговора: пустые кофейные чашки и полная окурков пепельница. Все говорило о том, что здесь состоялась встреча двух друзей, которые, наслаждаясь приятной и непринужденной беседой, не спеша рассказывали друг другу о своей жизни. Только мы с капитаном Хиллгартом вовсе не были друзьями. И нас нисколько не волновало ни прошлое, ни даже настоящее друг друга. Нас обоих интересовало лишь будущее.

— И последняя деталь, — заметил Хиллгарт.

Мы собирались выйти из комнаты, и он уже взялся за ручку двери, но, задержавшись, пристально посмотрел на меня из-под своих густых бровей. Хотя наша встреча чрезвычайно затянулась, Хиллгарт выглядел так же, как и утром: безупречно завязанный узел галстука, безукоризненно чистые манжеты, выглядывавшие из рукавов пиджака, идеально причесанные волосы. Его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным — ни слишком напряженным, ни слишком расслабленным. Это было лицо человека, способного сохранять самообладание в любой ситуации. Хиллгарт понизил голос до едва слышного хриплого шепота:

— Запомните: ни вы меня не знаете, ни я — вас. Мы никогда с вами не встречались. А что касается вашего сотрудничества с секретной разведывательной службой Британии, то с этого момента вы для нас уже не испанская гражданка Сира Кирога и не марокканка Харис Агорик. Вы специальный агент УСО, которому предстоит работать в Испании под псевдонимом Сиди. Вы не самый обычный из наших новых сотрудников, но теперь вы одна из нас.

Хиллгарт протянул мне руку. Крепкую, холодную, уверенную. Самую крепкую, самую холодную и уверенную, какую мне когда-либо доводилось пожимать в своей жизни.

— Удачи вам, агент. Будем держать связь.

40

Никто, за исключением мамы, не знал истинных причин моего неожиданного отъезда: ни мои клиентки, ни даже Феликс и Канделария, — всем им я объяснила свою поездку в Мадрид необходимостью забрать вещи из нашего старого дома и привести в порядок некоторые дела. Впоследствии мама должна была придумывать какие-то оправдания для моего затянувшегося отсутствия: перспективы развития бизнеса, болезнь, возможно — появление нового жениха. Мы не боялись, что кто-нибудь заподозрит обман или выведет нас на чистую воду: хотя транспортное и почтовое сообщение уже полностью восстановили, контакты между Испанией и Марокко были все еще ограниченны.

Однако я не могла уехать, не простившись с друзьями и не попросив их мысленно пожелать мне удачи. Для этого мы организовали праздничный обед в последнее воскресенье. Канделария явилась при полном параде: с узлом на голове, намертво закрепленным лаком, в ожерелье из фальшивого жемчуга и в новом костюме, который мы с мамой сшили для нее несколько недель назад. Феликс пришел со своей матерью, не сумев от нее отделаться. Джамиля тоже была с нами, и я знала, что стану скучать по ней, как по младшей сестре. Мы поднимали бокалы с вином и газировкой. Звучали громкие прощальные поцелуи и сердечные пожелания счастливого пути. Лишь закрыв дверь за своими гостями, я поняла, насколько мне будет их не хватать.

Комиссару Васкесу я изложила ту же версию, что и всем остальным, но сразу поняла, что обман не удался. Как я могла его провести, если он прекрасно знал, что мои проблемы в Мадриде по-прежнему не решены и я панически боялась столкнуться с ними? Он единственный догадался, что за моим безобидным отъездом стояло нечто более серьезное — что-то такое, о чем я не могла рассказать. Ни ему, ни кому-либо другому. Вероятно, поэтому предпочел не докапываться до истины. Комиссар был со мной немногословен: просто посмотрел на меня своими пронзающими насквозь глазами и посоветовал быть осторожной. Он проводил меня до выхода из комиссариата, чтобы оградить от плотоядных взглядов своих подчиненных. У дверей мы попрощались. На какой срок? Мы этого не знали. Может — ненадолго. Может — навсегда.

Помимо тканей и швейных принадлежностей, я приобрела до отъезда множество журналов и типичных марокканских вещей — с тем чтобы придать моему мадридскому ателье экзотический колорит в соответствии с моим именем и выдуманным прошлым известной портнихи из Танжера: подносы с чеканным узором, лампы с разноцветными стеклами, серебряные заварочные чайники, изделия из керамики и три больших берберских ковра. Этот кусочек Африки должен был появиться в центре измученной Испании.

Когда я впервые вошла в арендованную для меня большую квартиру на улице Нуньес-де-Бальбоа, там все было уже готово к моему появлению. Стены окрасили белой глянцевой краской, дубовые полы отполировали. Внутреннее пространство было организовано так же, как в моем ателье на Сиди-Мандри, но с бо́льшим размахом. Зона для приема клиентов оказалась в три раза обширнее — для нее отвели три смежных зала. Потолки были намного выше, а балконы — роскошнее. Я выглянула на улицу с одного из них, но не увидела перед собой ни гору Дерса, ни массив Горгес, ни побеленные известкой стены домов, не ощутила запах жасмина и цветов апельсина, не услышала голос муэдзина, призывающего с минарета на молитву. Я поспешила закрыть балкон, чтобы отогнать нахлынувший приступ ностальгии. В последнем из трех главных залов находились привезенные из Танжера рулоны первосортных тканей: шелк «дупион», гипюр, муслин и шифон самых разнообразных цветов — от песочно-золотистого до огненно-красного, розового и кораллового, всех возможных оттенков голубого и синего — цвета утреннего летнего неба и бурного моря во время ночной грозы. Две комнаты, отведенные под примерочные, казались в два раза просторнее благодаря огромным трехстворчатым зеркалам в рамах, покрытых сусальным золотом. Мастерская, как и в Тетуане, располагалась в центральной части квартиры, но ее площадь была несравнимо больше. Там имелся внушительных размеров раскройный стол, гладильные доски, голые манекены, нитки и швейные принадлежности — в общем, все необходимое для работы. В глубине квартиры находилось мое личное пространство — огромное, даже слишком, намного превышавшее мои потребности. Во всем чувствовалась рука Розалинды. Только она знала все о моем ателье, о моей работе, о моей жизни.

В тишине нового жилища меня вновь стал неотступно преследовать вопрос, затаившийся в глубине сознания пару недель назад. Почему, почему, почему? Почему я согласилась, почему ввязалась в эту странную чужую авантюру, почему? Я не находила ответа. По крайней мере определенного ответа. Возможно, я пошла на это из-за дружбы с Розалиндой. Возможно — ради моей мамы и моей страны. Или, может быть, сделала это не для кого-то, а ради самой себя. Как бы то ни было, я согласилась — согласилась совершенно осознанно, взвалив на плечи многие обязательства и пообещав выполнять работу добросовестно, решительно и без колебаний. И вот я — возникшая из небытия Харис Агорик, — одетая с шиком и безукоризненной элегантностью, уже обходила свои новые владения, уверенно стуча каблуками и вживаясь в роль самой двуличной портнихи во всем Мадриде. Было ли мне страшно? Конечно. Страх постоянно шевелился в моем сердце. Но я держала его под контролем и не позволяла властвовать надо мной.

Швейцар принес мне письмо с сообщением, что мои помощницы предстанут передо мной на следующее утро. Они пришли вместе, Дора и Мартина, — сестры с разницей в возрасте два года. Они были похожие и разные одновременно, словно каждая являлась дополнением другой. Дора была лучше сложена, Мартина — более миловидна. Дора казалась более сообразительной, Мартина — более нежной. Обе произвели на меня хорошее впечатление. Однако мне совсем не понравилась их убогая одежда, голодные лица и скованность. К счастью, все это оказалось легко решить. Я сняла с них мерки, и вскоре обе получили элегантную униформу, сшитую из танжерских тканей. Достав несколько банкнот из конверта Хиллгарта, я отправила девушек на рынок Ла-Пас за провизией.

— А что купить, сеньорита? — спросили они, вытаращив на меня глаза.

— Говорят, сейчас не слишком большой выбор. Так что берите все, что сочтете нужным: вы же умеете готовить, не так ли?

Робость в поведении девушек исчезла не сразу: потребовалось время, чтобы она растаяла — постепенно, мало-помалу. Чего они боялись, что заставляло их вести себя так неуверенно? Все. Непривычность обстановки в роскошном доме, хозяйка-иностранка и страх совершить ошибку в изысканном и дорогом ателье. Однако день за днем они привыкали к своей новой жизни: к дому и повседневным заботам, ко мне. Дора, старшая из сестер, проявила способности к шитью и вскоре начала мне помогать. Мартина же больше походила на Джамилю и на меня саму в юности: не любила сидеть дома и с большим удовольствием выполняла поручения, позволявшие ей вырваться на улицу, на свободу. Домашние хлопоты они делили поровну, ловко и быстро со всем управляясь, — в общем, славные и толковые девушки. Иногда они упоминали в своих разговорах Бейгбедера, но я не открыла им, что мы знакомы. Они называли его доном Хуаном и говорили о нем с теплотой, вспоминая годы в Берлине, от которых у них остались детские воспоминания и знание немецкого языка.

Моя жизнь в Мадриде начала разворачиваться примерно так, как рассчитывал Хиллгарт. Появились первые клиентки: некоторые из тех, кого мы ожидали, и другие. Первой дала о себе знать Глория фон Фюрстенберг — красивая, величественная, с уложенными на затылке толстыми черными косами, похожими на корону ацтекской богини. Ее огромные глаза засверкали при виде моих тканей. Она осмотрела и ощупала их, поинтересовалась ценами, быстро отвергла одни и примерила на себя другие. Опытным взглядом она выбрала именно то, что ей больше всего шло, — причем из материй, имевших довольно умеренную цену. Потом она со знанием дела пролистала модные журналы, останавливаясь на наиболее подходящих для себя моделях. Эта мексиканка с немецкой фамилией прекрасно знала, чего хочет, поэтому ни разу не обратилась ко мне за советом, и я не пыталась навязать свою помощь. В конце концов она остановила выбор на тунике из газара шоколадного цвета и вечернем пальто из оттомана. В первый день мексиканка пришла одна, и мы разговаривали по-испански. На первую примерку она привела с собой подругу — Анну фон Фриз, заказавшую у меня длинное платье из креп-жоржета и накидку из рубинового бархата, украшенную страусиными перьями. Как только они заговорили между собой по-немецки, я позвала свою помощницу Дору. Забывшая, что такое голод, красиво одетая и причесанная, она уже не напоминала того испуганного воробья, на которого походила несколько недель назад, впервые появившись в моем ателье вместе с сестрой. Она стала моей грациозной и молчаливой помощницей, которая внимательно слушала и запоминала то, что говорили клиентки, и периодически выскальзывала из зала бесшумной тенью, чтобы записать в тетрадь все детали.

— Я стараюсь собрать возможную информацию о своих заказчицах, — объяснила я Доре. — Мне нужно понимать, о чем они беседуют, знать, где бывают, с кем общаются, какие планы строят. Благодаря этому мне, возможно, удастся найти новых клиенток. В общем, с испанским для меня нет никаких проблем, но в разговорах на немецком я полагаюсь на тебя.

Если необходимость следить за клиентками и удивила Дору, она этого не показала. Вероятно, решила, что это нечто вполне разумное и обычное для того мира, в котором только что оказалась. Однако это было совсем не так. Записывать имена, должности, места и даты, упоминаемые клиентками, вовсе не обычное для ателье занятие. Тем не менее мы делали это изо дня в день — старательно и методично, как прилежные ученицы. А по ночам я изучала все эти записи, извлекала из них потенциально интересную информацию, сокращала до предельно коротких фраз и записывала кодом Морзе, рисуя длинные и короткие черточки вдоль прямых и изогнутых контуров фальшивой выкройки. Листочки с записями я сжигала незамедлительно, той же ночью. Утром от них не оставалось и следа, зато появлялись самые разнообразные детали с зашифрованными сообщениями.

Моей клиенткой стала и баронесса Петрино, жена могущественного пресс-атташе Лазара: она имела не столь эффектную внешность, как мексиканка, но ее финансовые возможности были несравнимо больше. Она выбрала самые дорогие ткани и обрушила на меня целый шквал капризов. Благодаря баронессе я обзавелась еще несколькими клиентками: двумя немками и одной венгеркой, — и мое ателье превратилось для них в излюбленное место утренних встреч. Я научила Мартину готовить чай по-мавритански, с добавлением мяты, которую мы посадили в глиняных горшках на кухонном подоконнике. Я показала ей, как изящно разливать кипящую жидкость из чайника по маленьким стаканчикам с серебряной филигранью, научила подводить глаза колем и сшила для нее экзотическое одеяние — кафтан из нежно-кремового атласа. И Мартина стала двойником Джамили, которой мне так не хватало вдали от Марокко.

Все шло хорошо, удивительно хорошо. Я легко осваивалась в своей новой жизни и с беззаботным видом появлялась повсюду. С клиентками я вела себя уверенно и непринужденно, в чем мне весьма помогало мое якобы экзотическое происхождение. Я смело вставляла в свою речь французские и арабские выражения: правда, мои высказывания на арабском были, наверное, полной чушью, поскольку я просто повторяла фразы, когда-то слышанные на улицах Танжера и Тетуана, не зная их точного смысла. В то же время мне приходилось внимательно следить за тем, чтобы в этой притворной и беспорядочной смеси языков не проскользнуло ненароком какое-нибудь выражение на ломаном английском — из тех, что я усвоила в общении с Розалиндой. Положение недавно приехавшей в Мадрид иностранки помогало мне скрывать мои слабые места и избегать затруднительных ситуаций. Однако никому, казалось, не было никакого дела до моего происхождения: больше интересовали ткани и то, что из них можно сшить. Клиентки много болтали в ателье и, должно быть, чувствовали себя уютно. Они рассказывали друг другу и мне о своих делах и планах, говорили о мужьях, любовниках и общих друзьях. Мы с Дорой тем временем трудились не покладая рук — возясь с тканями, журналами и мерками на виду у клиенток и украдкой делая записи. Я не знала, все ли мои шифрованные сообщения представляют какой-либо интерес для Хиллгарта и его людей, но тем не менее старалась выполнять инструкции добросовестно и кропотливо. По средам, прежде чем отправиться делать прическу, я оставляла свернутые в трубку выкройки в указанном шкафу в салоне красоты. По субботам посещала «Прадо», радуясь этой приятной обязанности: картины зачаровывали меня настолько, что иногда я почти забывала об истинной цели своих визитов в музей. С передачей в «Прадо» конверта с выкройками не было никаких проблем: все проходило так гладко, что у меня не возникало ни малейших поводов для беспокойства. Папку принимал всегда один и тот же человек — лысый и худой гардеробщик, который, возможно, и забирал затем из нее конверт, однако в его глазах мне ни разу не довелось увидеть подтверждение этому.

Иногда — не слишком часто — я выходила куда-нибудь развеяться. Периодически посещала «Эмбасси» в час аперитива. В первый же день я заметила там капитана Хиллгарта, пившего виски со льдом в компании своих соотечественников. Он тоже сразу меня увидел, но об этом не догадался никто, кроме меня самой: ни один мускул не дрогнул на его лице при моем появлении. Я вошла, крепко сжимая сумочку в правой руке, и мы с Хиллгартом сделали вид, будто не знаем друг друга. Я поздоровалась с несколькими клиентками и услышала комплименты в адрес моего ателье. Они пригласили меня присоединиться, я выпила с ними коктейль и, почувствовав на себе оценивающие мужские взгляды, тоже решила осмотреться. За стойкой и столиками этого небольшого заведения, отличавшегося скромной сдержанностью интерьера, сидели люди, олицетворявшие собой власть, блеск и роскошь. Там были мужчины в костюмах из первосортной шерсти, альпака и твида, нацисты со свастикой на рукаве и другие военные в неизвестной мне иностранной форме, с галунами и звездами на обшлагах. Там были дамы в элегантнейших нарядах, с обвивавшими шею нитями крупного, как лесной орех, жемчуга, с безукоризненным макияжем и прическами, поверх которых красовались завязанные в виде тюрбанов платки, изысканные шапочки и шляпки. Повсюду звучали разговоры на разных языках, сдержанный смех и звон бокалов. И в воздухе витал тончайший аромат духов «Пату» и «Герлен», светской непринужденности и светлого табака. Недавно закончившаяся гражданская война в Испании и новый жестокий конфликт, обрушившийся на Европу, казались в этом уголке безмятежной изысканности событиями из другой галактики.

В углу за стойкой, с полным достоинства видом, стояла, как я догадалась, хозяйка этого заведения — Маргарет Тейлор, радушно приветствовавшая клиентов и одновременно внимательно следившая за беспрестанным движением официантов. Хиллгарт не открыл мне, какие отношения были у него с этой дамой, но я нисколько не сомневалась, что это нечто большее, чем обычный обмен услугами между хозяйкой чайного салона и одним из ее постоянных клиентов. Я внимательно посмотрела на нее, когда она подавала счет немецкому офицеру в черной форме, со свастикой на рукаве и в начищенных до зеркального блеска сапогах. Эта элегантная сорокалетняя иностранка с непроницаемым лицом, несомненно, являлась одним из многочисленных звеньев в тайной сети, работавшей в Испании под руководством британского военно-морского атташе. Как бы то ни было, за все время моего пребывания в чайном салоне мне не удалось заметить, чтобы капитан Хиллгарт и она обменялись взглядами или сделали друг другу какие-то знаки. Перед уходом я в последний раз украдкой на них посмотрела. Хозяйка заведения невозмутимо разговаривала с молодым официантом в белом пиджаке, очевидно, давая ему указания. Хиллгарт по-прежнему сидел за столиком в компании своих друзей. Один из них — молодой человек — оживленно что-то рассказывал, театрально жестикулируя и, вероятно, кого-то изображая. Когда он закончил, вся компания дружно расхохоталась, и Хиллгарт, как я заметила, тоже смеялся от души. Возможно, это игра моего воображения, но в какую-то долю секунды мне также показалось, будто он бросил беглый взгляд в мою сторону и едва заметно подмигнул.

Мадрид постепенно сдавался на милость осени, а между тем клиенток в моем ателье становилось все больше. К тому времени я еще ни разу не получала цветов и конфет ни от Хиллгарта, ни от кого бы то ни было. Однако мне вовсе не хотелось, чтобы это произошло. У меня было слишком много работы, чтобы заниматься чем-то еще. Молва о моем ателье и имевшемся в нем богатом выборе тканей быстро разлетелась по всему городу. Количество клиентов увеличивалось день ото дня, и мне становилось все труднее справляться с таким наплывом работы: я была вынуждена увеличивать сроки выполнения заказов и оттягивать дни примерок. Я работала много, невероятно много — больше, чем когда-либо в своей жизни. Ложилась спать глубокой ночью, вставала чуть свет и практически не отдыхала; бывали дни, когда я снимала с шеи сантиметровую ленту, лишь укладываясь в постель. Поток денег в мой маленький сейф не прекращался, но они так мало меня интересовали, что я даже не удосуживалась вести им счет. Все было совсем не так, как в моем прежнем ателье. Иногда меня посещали ностальгические воспоминания о первых днях жизни в Тетуане. О том, как я снова и снова пересчитывала банкноты в своей комнате на Сиди-Мандри, с какой надеждой прикидывала, сколько еще осталось накопить, чтобы выплатить долг. Как Канделария возвращалась от еврейских менял со скрученными в трубочку английскими фунтами, надежно спрятанными в ложбинке на пышной груди. Как мы по-детски радовались, деля выручку. «Половина — тебе, половина — мне, и дай нам Бог никогда не нуждаться», — приговаривала каждый раз контрабандистка.

Казалось, от той жизни меня отделяет уже несколько веков, хотя на самом деле с тех пор прошло лишь четыре года. Четыре года словно четыре вечности. Где была та Сира, которой девочка-марокканка остригла волосы портновскими ножницами на кухне пансиона на улице Ла-Лунета, — Сира, репетировавшая изысканные движения перед потрескавшимся зеркалом в комнате Канделарии? Она осталась далеко, в глубокой пучине прошлого. Теперь мне делали прическу в лучшем салоне Мадрида, а непринужденные движения, которым когда-то училась, стали неотъемлемой частью моего нового «я».

Я трудилась, не зная усталости, и зарабатывала такое количество денег, о котором не могла прежде даже мечтать. Я дорого брала за свою работу, и ко мне неоскудевающим потоком текли банкноты достоинством в сто песет — с лицом Христофора Колумба — и в пятьсот, с изображением Дона Хуана Австрийского. Мое ателье процветало и приносило большой доход, но в конце концов наступил момент, когда я поняла, что уже не в состоянии справляться с обрушившимся на меня объемом работы. Я поставила об этом в известность Хиллгарта, зашифровав соответствующее сообщение на выкройке подплечника. В то субботнее утро шел дождь, и я, как всегда, явилась в музей «Прадо». Прежде чем отправиться любоваться картинами Веласкеса и Сурбарана, я отдала бесстрастному гардеробщику свою папку с лежавшим в ней конвертом с одиннадцатью сообщениями, которые должны были без промедления попасть в руки военно-морского атташе. Десять из них содержали обычную информацию, сжатую согласно установленным принципам. «Ужин 14 числа дом Вальтера Бастиана улица Серрано, приглашены супруги Лазар. Бодемуэльер отправляются Сан-Себастьян следующей неделе. Жена Лазара отрицательно отзывается об Артуре Дитрихе, помощнике своего мужа. Глория Фюрстенберг и Анна Фриз, визит немецкому консулу Севилья конец октября. Несколько молодых людей прибыли из Берлина на прошлой неделе, живут в „Ритце“, принимает и готовит Фридрих Кнаппе. Мужу фрау Хан не нравится Кучманн. Гиммлер приезжает Испанию 21 октября, правительство и немцы готовят грандиозный прием. Клара Штауффер собирает вещи для немецких солдат в своем доме улица Галилео. Ужин клуб „Пуэрта-Йерро“ дата неизвестна, будут графы Архильо. Хеберляйн дает обед своем поместье Толедо, приглашены Серрано Суньер и маркиза Льянсоль». Последнее сообщение в отличие от всех других касалось меня самой: «Слишком много работы. Не хватает времени. Меньше клиенток или искать помощниц. Жду указаний».

На следующее утро я получила чудесный букет белых гладиолусов. Его принес посыльный в серой униформе и фуражке с вышитым названием цветочного магазина: «Бургиньон». Сначала я прочитала вложенную в букет карточку: «Всегда готов исполнять любые твои желания». Я засмеялась: никогда бы не подумала, что холодный Хиллгарт мог написать столь приторно-сладкую фразу. Я отнесла букет на кухню, сняла с него ленту и, попросив Мартину поставить цветы в воду, закрылась в своей комнате. Вскоре из прерывистой последовательности коротких и длинных черточек было извлечено сообщение: «Примите на работу надежного, политически нейтрального человека без республиканского прошлого».

Инструкция получена. Но как быть дальше?

41

Когда она открыла мне дверь, я молча застыла, глядя на нее и с трудом сдерживая желание заключить в объятия. Она смотрела на меня недоуменно, пытаясь заглянуть в глаза, но их скрывала вуаль моей шляпки.

— Я слушаю вас, сеньора, — в конце концов сказала она.

Она похудела, и прошедшие годы оставили на ней свою печать. Она была такая же, как прежде, — маленькая, изящная, только истощенная и постаревшая. Я улыбнулась, но она по-прежнему не узнавала меня.

— Я принесла вам привет от моей мамы, донья Мануэла. Она сейчас в Марокко и снова работает в ателье.

Донья Мануэла посмотрела на меня удивленно, все еще ничего не понимая. Она была, как всегда, безупречно одета и причесана, но ее темный костюм явно пережил уже несколько зим, а волосы давно нуждались в окраске.

— Донья Мануэла, я Сира. Сирита, дочь Долорес, работавшей у вас в ателье.

Она снова оглядела меня с головы до ног и с ног до головы. Тогда я наклонилась к ней и подняла свисавшую со шляпки сеточку, чтобы она могла лучше рассмотреть мое лицо.

— Это же я, донья Мануэла, я, Сира. Вы меня не помните? — прошептала я.

— Пресвятая Дева Мария! Сира, дочка, какая радость! — воскликнула она наконец.

Она обняла меня и расплакалась, а я тем временем изо всех сил сдерживалась, чтобы не поддаться нахлынувшим чувствам.

— Проходи, дочка, проходи, что ж мы стоим в дверях, — сказала донья Мануэла, несколько успокоившись. — Но какая же ты стала элегантная, детка, я тебя даже не узнала. Проходи, проходи скорее, рассказывай, какими судьбами в Мадриде, как у тебя дела, как мама?

Мы прошли в гостиную, и ностальгические воспоминания вновь нахлынули на меня. Сколько раз в детстве мама приводила меня сюда в День трех волхвов, и я, сгорая от нетерпения, пыталась угадать, какой подарок ждет меня в доме доньи Мануэлы. Ее квартира на улице Санта-Энграсия запомнилась мне большой и роскошной — конечно, не такой, как ее ателье, но намного превосходившей наше с мамой жилище на улице Редондилья. Однако теперь стало ясно, что мои детские впечатления были обманчивы. Квартира, в которой донья Мануэла прожила всю свою долгую одинокую жизнь, вовсе не являлась ни большой, ни роскошной — ничем не примечательное, холодное и темное жилище с окнами, завешенными потрепанными бархатными шторами, почти не пропускавшими солнечный свет. В гостиной теснилась старая унылая мебель, на потолке виднелись следы подтеков, и единственным украшением в комнате были поблекшие картины на стенах и пожелтевшие, вязанные крючком салфетки.

— Садись, дочка, садись. Хочешь чего-нибудь? Может, приготовить тебе кофе? Хотя на самом деле это всего лишь жареный цикорий — ты же знаешь, как сейчас плохо с продуктами, — но с молоком вполне съедобно, правда, в последнее время оно какое-то водянистое, увы, что поделаешь. Вот только сахара у меня нет: тот, что я купила по своей продовольственной карточке, отдала соседке для ее детей, потому что в моем возрасте какая мне уже разница…

Я остановила ее, взяв за руку.

— Нет, спасибо, донья Мануэла, я ничего не хочу, не беспокойтесь. Я пришла к вам, чтобы кое о чем спросить.

— Ну хорошо, спрашивай.

— Вы сейчас шьете?

— Нет, дочка, нет. С тех пор как мы закрыли ателье в тридцать пятом, больше не бралась за шитье. Ну разве иногда шила какую-нибудь мелочь для знакомых, не более того. Если мне не изменяет память, твое свадебное платье было последней моей большой работой, и кто бы мог подумать, что в конце концов…

Я предпочла не затрагивать эту тему и не дала ей договорить.

— Вы бы хотели работать со мной?

Донья Мануэла несколько секунд хранила растерянное молчание.

— Снова работать, говоришь? Вернуться к прежней жизни, шить в ателье?

Я кивнула, широко улыбнувшись, чтобы помочь ей преодолеть смятение. Однако донья Мануэла не спешила с ответом и увлекла разговор в другую сторону.

— А твоя мама? Почему ты не работаешь с ней, а зовешь меня?

— Как я вам уже сказала, она сейчас в Марокко — перебралась туда во время войны. Не знаю, известно ли вам об этом.

— Известно, известно… — тихо произнесла она, словно боясь, что эту тайну услышат стены. — Однажды она объявилась у меня совершенно неожиданно — прямо как ты сейчас. Рассказала, что у нее появилась возможность уехать в Африку — ты каким-то образом нашла людей, которые могут вывезти ее из Мадрида. Долорес не знала, что делать, и казалась напуганной. Она пришла посоветоваться со мной и узнать, что я обо всем этом думаю.

Мое лицо с безупречным макияжем нисколько не изменилось при этих словах и не выдало удивления, хотя я и не подозревала, что у мамы могли тогда быть сомнения — ехать или остаться.

— Я сказала ей, чтобы она соглашалась и уезжала как можно скорее, — продолжала донья Мануэла. — В Мадриде был настоящий ад. Нам всем было плохо, дочка, всем. Республиканцы сражались изо всех сил, и днем и ночью, чтобы удержать город. Сторонники националистов в Мадриде ждали своих и скрывались, боясь расправы. А такие, как мы с твоей мамой, не принадлежавшие ни к одной, ни к другой стороне, молили Бога, чтобы весь этот ужас скорее закончился и снова наступила спокойная жизнь. Правительство покинуло город, и никто уже не мог справиться с начавшимся хаосом. Поэтому я посоветовала Долорес выбираться из этого пекла и ехать к тебе — нельзя было упускать такую возможность.

Несмотря на замешательство, вызванное этим рассказом, я не стала больше расспрашивать донью Мануэлу про ту давнюю встречу. Я пришла к своей старой наставнице, чтобы поговорить о планах на ближайшее будущее, поэтому решила приступить к делу.

— Вы правильно сделали, посоветовав ей ехать; вы не представляете, как я вам за это благодарна, донья Мануэла, — сказала я. — У нее сейчас все отлично, она довольна и снова работает. Я открыла в Тетуане ателье в тридцать шестом, через несколько месяцев после начала войны. В те времена там царило спокойствие, и хотя испанкам было не до праздников и нарядов, нашлось много иностранок, которые не обращали на войну никакого внимания. Они и стали моими основными клиентками. Когда приехала мама, мы начали работать вместе. А сейчас я решила вернуться в Мадрид и открыть здесь ателье.

— Ты вернулась одна?

— Я уже давно одна, донья Мануэла. Наши отношения с Рамиро закончились очень быстро.

— Значит, Долорес осталась там без тебя? — удивленно спросила донья Мануэла. — Но ведь она уехала туда именно для того, чтобы быть рядом с тобой…

— Ей нравится Марокко: климат, атмосфера, спокойная жизнь… У нас хорошие клиентки, и, кроме того, у мамы там появились подруги. Так что она предпочла остаться. А я, наоборот, скучала по Мадриду, — солгала я. — Поэтому мы решили, что я приеду сюда, открою ателье, начну работать, а потом уж мы посмотрим, как быть дальше.

Донья Мануэла пристально смотрела на меня несколько бесконечных секунд. Веки ее обвисли, а лицо испещрили морщины. Ей было уже за шестьдесят — возможно, даже под семьдесят. Спина сгорбилась, а пальцы покрыли мозоли, оставшиеся после стольких лет работы с иголками и ножницами. Сначала она была обычной швеей, затем портнихой, потом — хозяйкой ателье; и вот в конце концов осталась ни с чем, как капитан без корабля. Однако она вовсе не сникла, ничего подобного. Ее живые глаза, маленькие и темные, как маслины, смотрели внимательно и испытующе, свидетельствуя, что голова ясная, как и прежде.

— Ты мне не все рассказала — правда, дочка? — наконец спросила она.

«Старая лиса», — подумала я с восхищением. Как можно было забыть, насколько она проницательна!

— Да, донья Мануэла, это не все, — признала я. — Я вам не все рассказала, потому что не могу. Открою лишь некоторую часть. Так вот, в Тетуане я познакомилась с очень важными людьми, которые и сейчас еще влиятельны. Именно они убедили меня приехать в Мадрид и открыть здесь ателье, чтобы шить для определенных клиенток из высшего общества. Не для тех, которые близки к нынешнему режиму, а главным образом для иностранок и испанских аристократок из монархических кругов, считающих, что Франко узурпировал власть короля.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему твои друзья хотят, чтобы ты шила для этих женщин?

— Я не могу вам этого сказать. Но мне очень нужна ваша помощь. Я привезла из Марокко великолепные ткани, ничего подобного в Мадриде сейчас нет. О моем ателье заговорили, и оно стало весьма популярным, но проблема в том, что клиенток больше предвиденного, и я уже не справляюсь с заказами в одиночку.

— Почему, Сира? — медленно повторила донья Мануэла. — Почему ты шьешь для этих женщин, чего вы от них хотите — ты и твои друзья?

Я решительно сжала губы, намереваясь не проронить ни слова. Я не могла, не должна была раскрывать эту тайну. Однако какая-то неведомая сила заставила меня заговорить. Словно донья Мануэла вновь превратилась в хозяйку ателье, а я — в девчонку-ученицу и у нее было полное право требовать от меня объяснений — словно я где-то пропадала все утро, отправившись за тремя дюжинами перламутровых пуговиц на площадь Понтехос. Меня разговорило мое прошлое, до сих пор сидевшее где-то внутри.

— Я шью для них, чтобы получать информацию о том, чем занимаются немцы в Испании. Потом передаю все эти сведения англичанам.

Произнеся последний звук, я прикусила нижнюю губу, осознав, насколько неосмотрительно поступила. Я пожалела, что не сдержала данного Хиллгарту обещания никому не рассказывать о своей секретной работе, но это уже сделано, и отступать было поздно. Оставалось только двигаться дальше: объяснить, что для Испании жизненно важно сохранять сейчас нейтралитет, ибо у нее нет сил для новой войны, — в общем, приводить все те доводы, которыми убеждали меня. Однако объяснения не понадобились: прежде чем успела что-либо произнести, я заметила странный блеск в глазах доньи Мануэлы. Блеск в глазах и улыбку, таившуюся в уголках рта.

— Если речь идет о соотечественниках доньи Виктории Эухении, дочка, то я согласна. Когда нужно начинать?

Мы проговорили до самого вечера, обсудили, как распределим работу, и на следующий день в девять утра донья Мануэла уже была в моем ателье. Она охотно согласилась на второстепенную роль, и была даже рада, что не придется работать с клиентками. Мы с доньей Мануэлой прекрасно дополнили друг друга — как когда-то они с моей мамой, — только поменявшись ролями. Она приняла это с пониманием, легко приспособилась к моей жизни и моему ритму, поладила с Мартиной и Дорой и с энтузиазмом взялась за дело, проявляя такую энергию, какой могли бы позавидовать многие женщины лет на тридцать моложе. Донья Мануэла спокойно воспринимала, что теперь она не главная и должна выполнять множество мелких работ, которые когда-то поручала простым швеям. Возвращение к активной жизни после стольких лет вынужденного бездействия стало для нее настоящим подарком — она просто воскресла.

С появлением в ателье доньи Мануэлы все стало намного спокойнее. Работы по-прежнему было много, и мы трудились часы напролет, но все же я вздохнула свободнее, забыв о постоянной спешке и позволяя себе иногда насладиться свободным временем. Я стала чаще бывать в обществе: мои клиентки упорно зазывали меня на различные мероприятия, демонстрируя как величайшее открытие сезона. Я приняла приглашение на концерт немецких военных оркестров в Ретиро, на коктейль в турецком посольстве, на ужин — в австрийском и на несколько обедов в модных заведениях Мадрида. Ко мне начали проявлять интерес мужчины: холостяки-донжуаны, женатые толстяки, способные содержать одновременно по три любовницы, и колоритные дипломаты из самых экзотических стран. Я старалась отвязаться от них как можно скорее: пара бокалов и танец — максимум, что позволяла. В то время мне меньше всего требовалось, чтобы в моей жизни появился мужчина.

Время текло своим чередом, но на самом деле не все было безоблачно. Хотя помощь доньи Мануэлы принесла настоящее облегчение, мне не долго пришлось наслаждаться спокойствием. Вскоре после того как у меня появилась помощница и мне уже не приходилось нести на своих плечах непомерный груз, на горизонте внезапно показалась новая туча. Получив возможность немного замедлить темп жизни и ходить по улицам не спеша, глядя по сторонам и останавливаясь перед витринами, я начала кое-что замечать — то, о чем предупреждал меня Хиллгарт во время нашего разговора в Танжере. Я обнаружила за собой слежку. Возможно, это продолжалось уже некоторое время, но из-за постоянной спешки я не сразу обратила внимание. Или, может быть, слежка действительно началась недавно, по чистой случайности совпав с появлением в ателье «У Харис» доньи Мануэлы. Как бы то ни было, я вдруг осознала, что в моей жизни поселилась некая тень. Она была неуловимой, то появлялась, то исчезала, поэтому я не сразу убедилась в реальности ее присутствия. Сначала я решила, что все это лишь плод моего воображения. Стояла осень, и в Мадриде было полно людей в шляпах и плащах с поднятым воротником. В послевоенной Испании так одевались многие мужчины, и сотни копий заполняли каждый день городские улицы, офисы и кафе. Совершенно не обязательно, что именно человек перешедший вслед за мной бульвар Ла-Кастельяна, остановился будто бы дать милостыню оборванному нищему, пока я рассматривала туфли в витрине. И где доказательства, что он был тем мужчиной в плаще, который проследовал за мной в субботу до музея «Прадо»? И что его спина исчезла за колонной в гриль-баре «Ритца», где я обедала со своей клиенткой Агатой Ратинборг, европейской принцессой довольно сомнительного происхождения? Строго говоря, не было никаких оснований считать, будто из множества шагавших по улицам людей в плащах кто-то следовал за мной и являлся одним и тем же человеком; однако я чувствовала, что это именно так.

Выкройки, приготовленные на этой неделе для передачи в салоне красоты, содержали семь обычных сообщений средней длины и одно личное, состоявшее всего из трех слов: «За мной следят». Я взялась за них поздно вечером, закончив наконец со всеми хлопотами. Донья Мануэла и мои помощницы ушли из ателье в девятом часу. После их ухода я приготовила счёта, необходимые к завтрашнему утру, приняла ванну и, завернувшись в длинный бархатный халат гранатового цвета, наскоро поужинала на кухне, съев два яблока и выпив стакан молока. Я так устала, что почти не ощущала голода, и, едва покончив с едой, села за шифровку сообщений, после чего сожгла все записи, сделанные в течение дня, и принялась гасить в комнатах свет, собираясь ложиться спать. Когда я шла по коридору, неожиданный звук заставил меня остановиться. Сначала один, потом два, три, четыре. Затем — тишина. И опять то же самое. Это был стук в дверь. Кто-то стучал в нее костяшками пальцев, но не нажимал на звонок. Стук становился все настойчивее. Я застыла, охваченная страхом, не в силах двинуться ни вперед, ни назад.

Стук не прекращался, и я приняла решение: кто бы это ни был, он явно не собирался уходить, не повидавшись со мной. Я туго завязала пояс халата и неторопливо зашагала вперед. Приблизившись к двери, я медленно и осторожно открыла глазок, все еще с трудом преодолевая страх.

— Проходите, Боже мой, проходите! — единственное, что я смогла пробормотать, открыв дверь.

Он вошел нервный и взбудораженный. Словно сам не свой.

— Вот и все, вот и все. Меня вышвырнули за борт, все закончено.

Он не смотрел на меня и говорил, словно обращаясь к самому себе или вообще в пустоту. Я торопливо провела его в зал, опасаясь, не заметил ли его кто-нибудь из соседей. В комнате было темно, но прежде чем зажечь свет, я попыталась усадить Бейгбедера, чтобы он немного успокоился. Однако он отказался и продолжал взволнованно мерить шагами зал, повторяя одно и то же:

— Вот и все, вот и все, все закончено.

Я включила маленькую лампу в углу и, ничего не спросив, налила коньяку.

— Держите, — сказала я, заставив его взять бокал. — Пейте! — И Бейгбедер трясущейся рукой поднес его к губам. — А теперь сядьте, прошу вас, успокойтесь и расскажите мне, что случилось.

Я понятия не имела, что заставило его явиться ко мне за полночь и был ли он при этом достаточно осмотрителен, но, судя по взвинченному состоянию, его, вероятно, это уже не волновало. Мы не виделись больше полутора лет — с того самого времени, когда он покинул Тетуан, получив высокое назначение. Я предпочла ни о чем не расспрашивать, не давить на него. Он явно явился ко мне не с визитом вежливости, но я решила, что лучше подождать, пока он успокоится и сам расскажет, зачем пришел. Бейгбедер присел на диван, держа в руке бокал, и вновь отхлебнул коньяку. Он был в штатском: темный костюм, белая рубашка и галстук в полоску. В форме с галунами, фуражке и с лентой на груди мне редко доводилось его видеть — он надевал все это только на официальные мероприятия. Немного успокоившись, он зажег сигарету и закурил, глядя в пустоту и погрузившись в облако дыма и своих мыслей. Я между тем молча опустилась в стоявшее рядом кресло, положила ногу на ногу и принялась ждать. Докурив сигарету, Бейгбедер затушил ее в пепельнице и, подняв на меня глаза, наконец заговорил:

— Меня отправили в отставку. Завтра об этом будет объявлено. Новость уже послали в «Официальные ведомости» и газеты, и через семь-восемь часов об этом начнут кричать на каждом углу. Знаете, сколько слов в сообщении о моей отставке? Всего семнадцать. Вот, посмотрите.

Он вытащил из кармана пиджака листок с написанными от руки строчками и, не глядя, прочитал их наизусть:

— «Министр иностранных дел дон Хуан Бейгбедер-и-Атиенса освобожден от занимаемой должности, благодарим его за службу на этом посту». Пятнадцать слов, если не считать «дон» перед моим именем — его наверняка уберут. И Каудильо еще выражает мне благодарность за службу. Подумать только!

Бейгбедер залпом осушил бокал, и я налила ему еще.

— Я давно знал, что положение мое крайне шаткое, но не предполагал, что отставка произойдет так неожиданно. И в такой уничижительной форме.

Он снова зажег сигарету и продолжал говорить, затягиваясь и выпуская струйки дыма:

— Вчера я встречался с Каудильо в Эль-Пардо. Разговор был долгим и спокойным, Франко ни разу не высказал своего недовольства и ни словом не обмолвился о моей возможной отставке, хотя в последнее время отношение ко мне было весьма прохладным, особенно когда я стал совершенно открыто общаться с послом Хоаром. Я ушел с этой встречи удовлетворенный, полагая, что Франко решил все же хотя бы немного прислушаться к моим словам. Мне даже в голову не приходило в тот момент, что после моего ухода он примется точить нож, чтобы воткнуть его мне в спину на следующий день. Я попросил его принять меня, чтобы поговорить о его предстоящей встрече с Гитлером в Андайе, хотя там решили обойтись без меня и это, конечно, унизительно. Но как бы то ни было, я стремился поговорить с Франко и передать важную информацию, полученную от адмирала Канариса, начальника абвера, службы военной разведки Германии. Вы знаете, о ком я говорю?

— Да, я слышала это имя.

— Хотя его должность может не вызывать особых симпатий, Канарис очень приятный и харизматичный человек, и у нас с ним прекрасные отношения. Мы оба принадлежим к странному типу несколько сентиментальных военных, не питающих особой любви к военной форме, наградам и казармам. Теоретически Канарис служит Гитлеру, но в действительности не находится в полном подчинении и во многом действует независимо. Настолько, что, как говорят, над его головой тоже висит дамоклов меч — как было и со мной в последние месяцы.

Бейгбедер поднялся со своего места, прошелся по комнате и подошел к балкону. Шторы были отдернуты.

— Лучше не стойте там, — решительно предупредила я. — Вас могут увидеть с улицы.

Бейгбедер принялся ходить по залу из одного конца в другой, не переставая говорить:

— Я называю его «мой друг Гильермо», на испанский манер; он жил некоторое время в Чили и хорошо говорит по-испански. Несколько дней назад мы обедали вместе в «Каса Ботин», он обожает кочинильо. Я заметил, что он более чем когда-либо вышел из-под влияния Гитлера — до такой степени, что, думаю, вполне способен вступить с англичанами в сговор против фюрера. Мы говорили о том, что Испании необходимо любой ценой сохранять нейтралитет, и составили целый список условий, которые Франко должен выдвинуть Гитлеру за вступление страны в войну на стороне Оси. Мне прекрасно известны наши стратегические интересы, а Канарис в курсе возможностей немцев, поэтому совместными усилиями мы придумали целый ряд заведомо невыполнимых требований. Среди них получение территорий во французском Марокко и Оране, огромные поставки зерна и оружия, захват Гибралтара исключительно испанскими войсками — в общем, условия, на которые Германия, вне всякого сомнения, не согласится. Кроме того, Канарис посоветовал не торопиться пока с восстановлением разрушенного во время войны — железной дороги, мостов, шоссе, — чтобы немцы видели, в каком плачевном положении находится страна и насколько трудно будет немецким войскам пройти по ее территории.

Бейгбедер снова сел и отпил глоток коньяку. К счастью, алкоголь действовал на него успокаивающе. Я между тем была в полном смятении, не понимая, почему он явился ко мне в столь поздний час и в таком состоянии, чтобы рассказывать о своих встречах с Франко и связях с руководителем немецкой разведки.

— Я пришел в Эль-Пардо со всей этой информацией и во всех подробностях изложил ее Каудильо, — продолжал Бейгбедер. — Он слушал очень внимательно, оставил себе принесенные мной бумаги и поблагодарил за работу. Он так тепло меня принимал, что даже вспомнил времена, когда мы вместе служили в Африке. Мы с генералиссимусом давно знакомы — знаете? Помимо его свояка, я единственный член кабинета — прошу прощения, бывший член кабинета, — обращавшийся к нему на «ты». Франкито во главе славного Национального движения — кто бы мог подумать! Правда, мы никогда не были большими друзьями, я не вызывал у него особой симпатии: он не понимал моего сдержанного отношения к военной службе и желания работать на административной должности, по возможности — за границей. Честно говоря, мне он тоже не очень нравился: всегда такой надутый, сосредоточенный, скучный, чересчур одержимый званиями и продвижением по службе. Мы встретились с ним в Тетуане: он был в то время уже майором, я еще капитаном. Хотите, расскажу вам одну забавную историю? По вечерам мы, офицеры, обычно собирались в кафе на площади Испании, чтобы выпить чаю, — помните эти мавританские кафе?

— Конечно, — ответила я. Как можно забыть стоявшие под пальмами стулья из кованого железа, запах жареного мяса на шпажках и чая с мятой, неторопливый поток проплывавших мимо джеллабов и европейских костюмов.

На лице Бейгбедера — впервые за все время нашего разговора — появилась легкая улыбка, рожденная ностальгическими воспоминаниями. Он снова закурил и откинулся на спинку дивана. Мы разговаривали практически в темноте, зал освещала одна горевшая в углу лампа. Я по-прежнему была в халате, так и не переодевшись: мне не хотелось оставлять Бейгбедера одного, пока он окончательно не успокоится.

— Однажды Франко перестал появляться по вечерам в кафе. Мы начали строить догадки по поводу его отсутствия, пришли к заключению, что он завел любовную интрижку, и решили все выяснить — да, вот такими глупостями развлекались молодые офицеры, когда появлялось слишком много свободного времени. Мы бросили жребий, и следить за ним выпало мне. На следующий же день его тайна была раскрыта. Когда Франко вышел из крепости, я последовал за ним до медины и увидел, как он вошел в один из арабских домов. Хотя в это трудно поверить, я решил сначала, что у него роман с марокканкой. Я проник в дом — не помню уже, под каким предлогом. И что, вы думаете, там увидел? Наш герой, как оказалось, брал уроки арабского! Потому что великий генерал, спаситель родины, славный и непобедимый каудильо Испании, не говорит по-арабски, несмотря на все его старания. Он не понимает марокканский народ, и ему наплевать на этих людей. А для меня они все как братья, я говорю с ними на одном языке — и на арабском, и на тарифите, наречии рифских племен. Это очень задевало самолюбие самого молодого майора Испании — гордости африканской армии. И то, что именно я стал свидетелем его попыток преодолеть сей барьер, уязвило его еще больше. Вот такая история.

Бейгбедер произнес несколько фраз по-арабски, словно желая продемонстрировать свое знание языка. Как будто мне не было давным-давно известно, что он владеет им в совершенстве. Он снова допил коньяк, и я в третий раз наполнила бокал.

— Знаете, что сказал Франко, когда Серрано предложил ему мою кандидатуру на пост министра? «Назначить Хуанито Бейгбедера министром иностранных дел? Да он же настоящий сумасшедший!» Уж не знаю, почему он решил записать меня в безумцы, — возможно, потому, что сам очень холодный человек и любые эмоциональные порывы кажутся ему признаком помешательства. Я сумасшедший — надо же такое придумать!

Бейгбедер вновь пригубил коньяк. Он говорил, почти не обращая на меня внимания и выплескивая потоки горечи в непрекращающемся монологе. Он говорил, то и дело отпивая коньяк и затягиваясь сигаретой, неистово и без остановки, а я молча слушала, по-прежнему не понимая, зачем он мне все это рассказывает. Прежде мне почти не доводилось общаться с Бейгбедером с глазу на глаз, а если мы и оставались иногда вдвоем, то перекидывались лишь незначительными фразами; практически все сведения о нем я почерпнула исключительно из рассказов Розалинды. Однако в этот переломный момент его жизни и карьеры он, по неизвестной причине, решил довериться именно мне.

— Франко и Серрано говорят, что мной овладело безумие и я попал под губительное влияние женщины. Черт возьми, что за идиотизм! Уж кто-кто, а куньядисимо меньше всего имеет право учить меня морали: имея законную супругу и семерых детей, он проводит время в постели маркизы и возит ее в кабриолете на бой быков. А ведь они собираются включить статью о супружеской измене в Уголовный кодекс — ну не смешно ли? Да, я люблю женщин, это естественно, и не вижу здесь ничего предосудительного. Мы с женой уже давно не живем вместе, и я никому не обязан отчитываться, с кем провожу ночь и встречаю утро. Да, у меня были романы, много романов, говоря откровенно. Ну и что с того? Разве я один такой в армии и правительстве? Нет. Я не исключение, но на меня решили навесить ярлык женолюба, околдованного чарами англичанки. Какой бред! Им нужна моя голова, чтобы доказать свою верность немцам, и они ее получили — почти как голову Иоанна Крестителя на блюде. И для этого вовсе не обязательно смешивать меня с грязью.

— Что они вам сделали? — спросила я.

— Распространили обо мне клевету: представили распущенным бабником, способным продать свою страну из-за любовницы. Распустили слухи, будто я целиком попал под влияние Розалинды и она заставила меня предать родину, что Хоар меня подкупил и я получаю деньги от евреев из Тетуана за антигерманскую линию. За мной вели слежку и днем, и ночью, и я уже начал бояться за свою безопасность — уверяю вас, это вовсе фантазии. И все это только из-за того, что на своем посту я пытался действовать благоразумно и отстаивал соответствующие идеи: я говорил, что мы не можем разрывать отношения с британцами и американцами, поскольку нам жизненно необходимы поставки зерна и нефти, чтобы наша опустошенная страна не умерла с голоду. Я настаивал на запрете для немцев вмешиваться в наши внутренние дела — нельзя идти у них на поводу с их интервенционистскими замыслами и не стоит ввязываться в войну, даже если благодаря ей, как считают, мы построим колониальную империю. Думаете, мое мнение удостоили хоть каплей внимания? Ничуть. Ко мне не только не захотели прислушаться, но и объявили умалишенным — только из-за моего убеждения, что мы не должны слепо служить интересам страны, чья армия победоносно шествует сейчас по Европе. Знаете, какую гениальную фразу придумал и постоянно повторяет в последнее время наш несравненный Серрано? «Война — с хлебом или без хлеба!» Как вам это нравится? И при этом сумасшедшим называют меня! Мое упрямство стоило мне должности; кто знает, может, будет стоить еще и жизни. Я остался один, Сира, совсем один. Пост министра, военная карьера, мои личные отношения — все, абсолютно все оказалось втоптано в грязь. Сейчас меня отправляют в Ронду под домашний арест — не исключено, что впереди военный трибунал, а то и казнь в одно прекрасное утро.

Бейгбедер снял очки и потер глаза. Он казался очень уставшим. Измученным. Постаревшим.

— У меня уже не осталось сил, — тихо произнес он и глубоко вздохнул. — Если бы только все можно было вернуть назад и никогда не покидать мое любимое Марокко. Я отдал бы что угодно, чтобы этот кошмар никогда не начинался. Только с Розалиндой я мог бы найти утешение, но она сейчас далеко. Именно поэтому я пришел к вам с просьбой передать ей известия от меня.

— Где она сейчас?

Я уже несколько недель задавала себе этот вопрос, не зная, кто мог бы мне на него ответить.

— В Лиссабоне. Она вынуждена была срочно уехать.

— Почему? — встревожилась я.

— Нам стало известно, что за ней охотится гестапо, и ей пришлось покинуть Испанию.

— А вы как министр ничего не могли сделать?

— Я — против гестапо? Нет, ни я, ни кто-либо другой, дорогая. Мои отношения с немцами были очень напряженными в последнее время: немецкий посол и другие дипломаты в курсе, что я отрицательно относился к возможному вступлению нашей страны в войну и слишком тесным связям с Германией. Хотя, наверное, даже при хороших отношениях с ними я бы ничего не смог сделать, поскольку гестапо работает самостоятельно, независимо от официальных учреждений. До нас дошла информация, что Розалинда попала в их списки, и в тот же вечер она, наскоро собрав вещи, улетела в Португалию, все остальное мы отправили ей позже. Бен Уайат, военно-морской атташе США, единственный сопровождал нас в аэропорт, он наш хороший друг. Никто больше не знает, где находится Розалинда. Или по крайней мере не должен этого знать. Однако сейчас я хочу посвятить в это дело вас. Простите, что явился к вам в дом в такое время и в таком состоянии, но завтра меня отвезут в Ронду, и я не знаю, сколько времени не смогу связаться с Розалиндой.

— Что я должна сделать? — спросила я, наконец догадавшись о цели этого странного визита.

— Устроить, чтобы эти письма отправили в Лиссабон вместе с дипломатической почтой британского посольства. Передайте их Алану Хиллгарту, я знаю, что вы с ним связаны, — сказал Бейгбедер, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака три толстых конверта. — Я написал их в последние недели, но из-за плотной слежки не рискнул отправить: сейчас для меня настали такие времена, что я не доверяю даже собственной тени. Сегодня, после моей официальной отставки, они, похоже, решили сделать передышку и ослабили внимание. Так что благодаря этому мне удалось спокойно приехать к вам, за мной не следили.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно, вам не о чем беспокоиться, — заверил Бейгбедер. — Я решил ехать не на служебном автомобиле, а взял такси. Я все время начеку и могу точно сказать, что по дороге сюда за нами не было машины, а следовать пешком, естественно, невозможно. Я сидел в такси, пока консьерж не отправился выносить мусор, и только тогда вошел в дом: так что меня никто не видел, можете быть спокойны.

— Но как вы узнали, где я живу?

— Как я мог этого не знать? Ведь именно Розалинда выбирала для вас квартиру и занималась ее обустройством. Она очень радовалась, что вы приезжаете и будете работать с ее соотечественниками. — Сжатые губы Бейгбедера вновь тронула едва заметная улыбка. — Знаете, Сира, я очень ее любил. Безумно любил. Неизвестно, увижу ли я ее когда-нибудь снова, но в любом случае передайте ей, что я отдал бы жизнь, чтобы быть с ней рядом в эту грустную ночь. Не возражаете, если я налью себе еще коньяку?

— Пожалуйста, не стоило спрашивать.

Я уже потеряла счет выпитым им бокалам — их было, наверное, пять-шесть, не меньше. Приступ меланхолии исчез после следующего глотка. Бейгбедер окончательно расслабился и, казалось, не собирался уходить.

— Розалинда довольна своей жизнью в Лиссабоне, осваивается в местном обществе. Вы же знаете, она способна адаптироваться с невероятной легкостью.

Да, в этом Розалинде Фокс действительно не было равных: она, как никто другой, умела перерождаться и начинать все с нуля — сколько угодно, при любых обстоятельствах. Какой все-таки странной парой были они с Бейгбедером — такие разные и в то же время так великолепно дополняющие друг друга.

— Навестите ее в Лиссабоне, когда появится возможность: она будет очень рада. Ее адрес есть на конвертах, которые я вам передал, — не забудьте переписать, пока они у вас.

— Я постараюсь съездить, обещаю. А вы не собираетесь в Португалию? Что вы думаете делать, когда все это закончится?

— Когда закончится арест? Не знаю, он может продлиться много лет; возможно, мне даже не удастся сохранить жизнь. Сейчас ситуация весьма туманная, я не знаю, какие обвинения могут быть выдвинуты против меня. Подготовка мятежа, шпионаж, государственная измена — они способны придумать любую гнусность. Однако если судьба окажется на моей стороне и все разрешится благополучно, думаю, да, я уеду за границу. Видит Бог, я сам далеко не либерал, но мне отвратителен безумный тоталитаризм, по воле Франко расцветший здесь после победы, — эта чудовищная государственная машина, выращенная нашими собственными руками. Вы не представляете, как я сожалею, что сам вносил в это вклад из Марокко во время войны. Мне не нравится этот режим, совсем не нравится. И кажется, Испания вызывает у меня отторжение — по крайней мере то, во что она превратилась сейчас. Я провел большую часть жизни за границей и теперь чувствую себя на родине чужаком.

— Вы могли бы вернуться в Марокко… — предположила я. — Вместе с Розалиндой.

— Нет-нет, — удрученно ответил он. — Марокко уже в прошлом. Для меня там не найдется места; побывав верховным комиссаром, я не смогу занимать более низкую должность. Как ни больно это осознавать, но, боюсь, Африка для меня уже перевернутая страница. Разумеется, в смысле карьеры, поскольку в моем сердце она останется навечно. Иншаллах! На все воля Божья!

— Какие у вас планы в таком случае?

— Все зависит от обстоятельств: моя судьба сейчас в руках Каудильо, генералиссимуса всех армий по воле Бога — как будто Бог имеет какое-то отношение ко всем этим безумным делам. В общем, неизвестно, что меня ждет — освобождение через месяц или казнь гарротой и очернение в прессе. Кто бы мог предположить двадцать лет назад, что моя жизнь окажется в руках Франкито!

Бейгбедер снова снял очки и потер глаза, налил себе еще коньяку и зажег сигарету.

— Вы очень устали, — сказала я. — Может, вам лучше поехать домой?

Он посмотрел на меня глазами заблудившегося ребенка. Ребенка, за плечами у которого больше пятидесяти лет жизненного пути, высший государственный пост в испанской колонии и министерская должность с громкой отставкой. Бейгбедер ответил с обезоруживающей откровенностью:

— Мне не хочется уходить, потому что слишком тяжело провести эту ночь в мрачном месте, являвшемся моей официальной резиденцией.

— Переночуйте у меня, если хотите, — предложила я. Конечно, с моей стороны было, возможно, безрассудством предлагать ему остаться, но в то же время я чувствовала, что в таком состоянии Бейгбедер мог совершить какую угодно глупость и его нельзя отпускать бродить в одиночестве по улицам.

— Боюсь, я все равно не сомкну глаз, — произнес он со слабой грустной улыбкой. — Но был бы очень благодарен вам за приют; я не побеспокою вас, обещаю. Ваш дом для меня все равно что укрытие во время грозы: вы не представляете, как ужасно одиночество в моем положении.

— Тогда располагайтесь, чувствуйте себя как дома. Сейчас я принесу вам одеяло, если вы захотите прилечь. Снимите пиджак и галстук, делайте все как вам удобно.

Я отправилась за одеялом, а когда вернулась, он сидел уже без пиджака и снова наливал себе коньяк.

— Последний бокал, — сказал он, протягивая мне бутылку.

Я поставила на стол чистую пепельницу и повесила одеяло на спинку дивана, потом села рядом с Бейгбедером и осторожно коснулась его руки.

— Все пройдет, Хуан Луис, нужно просто подождать. Рано или поздно, но в конце концов все проходит.

Я положила голову ему на плечо, и он взял меня за руку.

— Дай Бог, Сира, дай Бог, — прошептал он.

Я оставила его наедине с мыслями и отправилась спать. Идя по коридору в свою комнату, я услышала, как он говорил сам с собой по-арабски. Я долго не могла уснуть — наверное, было уже больше четырех утра, когда мной наконец завладел беспокойный и странный сон. Меня разбудил звук захлопнувшейся входной двери в глубине коридора. Я посмотрела на будильник. Без двадцати восемь. Он ушел, и я никогда его больше не видела.

42

Опасения, вызванные слежкой, отошли на второй план, словно внезапно потеряв свою актуальность. Прежде чем досаждать Хиллгарту предположениями, возможно, не имевшими под собой никакого основания, я должна была передать ему информацию и письма. Положение Бейгбедера было намного важнее, чем мои страхи, — для меня самой, для моей подруги, для всех. Поэтому в то утро я порвала на мелкие кусочки выкройку с сообщением о своих подозрениях насчет слежки и приготовила вместо нее другую: «Бейгбедер у меня дома вчера вечером. Отправлен в отставку, очень взволнован. Везут в Ронду, арест. Опасается за свою жизнь. Передал письма для сеньоры Фокс Лиссабон дипломатической почтой. Жду срочных инструкций».

Я размышляла, стоит ли появиться в полдень в «Эмбасси», чтобы подать знак Хиллгарту. Хотя известие об отставке министра, несомненно, должно было прийти к нему рано утром, я знала, что для него могли представлять значительный интерес детали, услышанные мной от полковника. Кроме того, я чувствовала, что следовало как можно скорее избавиться от предназначенных Розалинде писем: учитывая положение их отправителя, я нисколько не сомневалась — их содержание носит не только личный, но и политический характер, а значит, иметь их при себе небезопасно. Однако была среда и, как каждую среду, мне предстояло посещение салона красоты, поэтому я предпочла обычный канал связи, не прибегая к чрезвычайному, который ускорил бы передачу информации лишь на пару часов. Приняв это решение, я заставила себя проработать все утро, обслужила двух клиенток, пообедала без аппетита и без четверти четыре вышла из дома, неся в сумке скрученные в трубку и перевязанные шелковым платком выкройки. Собирался дождь, но я не стала брать такси: мне хотелось, чтобы свежий воздух овеял мое лицо и разогнал сгустившийся в голове туман. По дороге я вспомнила детали ночного разговора с Бейгбедером и попыталась представить себе, каким образом Хиллгарт передаст письма. Увлекшись этими размышлениями, я не обратила внимания, следит ли за мной кто-нибудь: так погрузилась в свои мысли, что если и была слежка, я ее не заметила.

В салоне красоты я, как всегда, спрятала выкройки в шкафчик. Кудрявая девушка, смотревшая за гардеробом, не проявляла ко мне особого интереса, и в ее взгляде я не увидела ни малейшего намека на то, что она тоже во всем этом участвует. Или она умела отлично маскироваться, или не имела ни малейшего понятия о происходившем на ее глазах. Войдя в парикмахерский зал, я доверилась искусным рукам расторопного мастера и, пока мне завивали волосы, отросшие уже ниже плеч, с притворным интересом погрузилась в чтение дамского журнала. Там было множество косметических рецептов, сентиментальных историй, полных морализаторства, и огромный репортаж о готических соборах: все это мало меня интересовало, но я прочитала журнал от корки до корки, не поднимая глаз, чтобы не встречаться взглядом с сидевшими рядом посетительницами салона, до чьих разговоров мне не было никакого дела. К счастью, среди них на этот раз не оказалось моих клиенток, а поддерживать пустую беседу я не имела ни малейшего желания.

Я вышла из салона без выкроек и с великолепной прической, но так и не сумела избавиться от смятения. Несмотря на погоду, не сулившую ничего хорошего, я решила немного прогуляться, прежде чем идти домой: мне хотелось держаться подальше от писем Бейгбедера, пока не придут указания Хиллгарта. Я неторопливо прошла по улице Алкала до Гран-Виа; сначала прогулка была спокойной и приятной, но чем дальше я продвигалась, тем многолюднее становилось вокруг и по дороге стали попадаться не только хорошо одетые люди, но и чистильщики обуви, бродяги и нищие-калеки, просившие милостыню, демонстрируя свои увечья. Тогда я осознала, что вышла за границы, очерченные мне Хиллгартом, вступив на опасную территорию, где меня мог увидеть кто-нибудь из давних знакомых. Конечно, вполне вероятно, никому из них и в голову бы не пришло, что эта дама в элегантном пальто та самая Сира, которую они когда-то знали, однако на всякий случай я решила не рисковать, прогуливаясь у всех на виду, и остаток вечера провести в кинотеатре.

Я отправилась в «Паласио-де-ла-Мусика» на фильм «Ребекка». Сеанс уже начался, но мне было все равно: я просто хотела скоротать время до получения инструкции, как действовать дальше. Билетер провел меня на мое место в одном из последних рядов, в то время как на экране Лоуренс Оливье и Джоан Фонтейн мчались по извилистой дороге в автомобиле с открытым верхом. Когда мои глаза привыкли к темноте, я обнаружила, что большой зал практически полон и лишь последние ряды частично свободны. Слева от меня сидели несколько пар, справа никого не было. Однако вскоре после того, как я устроилась на своем месте, с краю в том же ряду, через десять — двенадцать кресел от меня, уселся какой-то человек. Он был один, и его лицо терялось в темноте. Я не обратила бы на это внимания, если бы не светлый плащ с поднятым воротником — точно такой был на субъекте, следовавшем за мной повсюду уже больше недели. И этого человека в плаще, судя по направлению взгляда, интересовал не столько фильм, сколько я сама.

Спина покрылась холодным потом. Мне окончательно стало ясно — мои подозрения далеко не беспочвенны: этот тип оказался здесь не случайно — вероятно, следил за мной от салона красоты или даже от самого дома, следовал по пятам сотни метров, наблюдал, как я покупала билет в кассе, шла по вестибюлю, входила в зал и занимала место. Однако он уже не ограничился незаметным наблюдением: проследив, куда я села, устроился в нескольких метрах, отрезав мне выход. Я поняла, какую ошибку совершила, забыв обо всем из-за отставки Бейгбедера и не сообщив Хиллгарту о своих подозрениях, хотя за последние дни все больше в них убеждалась. Первое, что пришло в голову, — попытаться скрыться, но я тотчас сообразила, что это невозможно. Я не могла выйти с правой стороны, миновав следившего за мной типа, а слева сидели зрители, которых мне пришлось бы потревожить, пробираясь к выходу, и за это время человек в плаще легко успел бы покинуть зал, чтобы последовать за мной. Мне вспомнились советы Хиллгарта, полученные за обедом в американском представительстве: при обнаружении слежки сохранять спокойствие и уверенность, вести себя как ни в чем не бывало.

Однако дерзкое поведение незнакомца в плаще не предвещало ничего хорошего: ловкая и незаметная слежка внезапно превратилась в открытую демонстрацию явно не безобидных намерений. «Я здесь, и не собираюсь прятаться, — словно хотел сказать он. — Я не спускаю с вас глаз, и мне известен каждый ваш шаг, так что имейте в виду: вы под колпаком — сегодня я пошел за вами в кино и перекрыл выход, а завтра могу сделать все, что угодно».

Я притворилась, будто не обращаю на него внимания, и попыталась сконцентрироваться на фильме — правда, безуспешно. Я едва улавливала смысл происходившего на экране: мрачный величественный особняк, зловредная экономка, главная героиня, постоянно чувствующая себя не в своей тарелке, и незримо присутствующая повсюду женщина-призрак. Зал, казалось, был зачарован, но меня в тот момент волновало совсем другое. Пока на экране сменялись черно-белые изображения, я несколько раз, прикрывая правую часть лица волосами, пыталась украдкой разглядеть незнакомца, но мне это не удавалось, поскольку было слишком темно и он сидел недостаточно близко. В то же время между нами установилась безмолвная и напряженная связь, словно нас объединяли безразличие к перипетиям фильма. Мы не затаили дыхание, когда безымянная главная героиня разбила фарфоровую статуэтку, не испытали эмоций, когда экономка пыталась убедить ее броситься в бездну, и нас не тронуло сомнение, действительно ли Максим де Винтер убил свою неверную жену.

После пожара в поместье Мэндерли на экране появилось слово «конец», и в зрительном зале зажегся свет. Когда спасительная темнота исчезла, я, подчиняясь какому-то абсурдному импульсу, поспешила скрыть лицо, словно это могло сделать меня менее уязвимой перед моим преследователем. Наклонила голову, прячась за завесой волос, и притворилась, будто что-то сосредоточенно ищу в сумке. Когда же наконец осторожно подняла глаза и посмотрела направо, человека в плаще уже не было. Я продолжала сидеть в кресле, хотя экран давно погас. В зрительном зале горели все огни, его покинули последние зрители, и билетеры сновали по рядам, ища мусор и забытые вещи. Только тогда я в конце концов собралась с духом и поднялась с места.

В большом вестибюле было многолюдно и шумно: на улице шел ливень, и люди, собиравшиеся выйти из кинотеатра, все еще толпились внутри вместе со зрителями, пришедшими на следующий сеанс. Я укрылась за колонной в дальнем углу и, окруженная толпой, голосами и густым сигаретным дымом, внезапно почувствовала себя в безопасности. Однако зыбкое ощущение уверенности продлилось лишь несколько минут — до тех пор пока толпа не начала рассеиваться. Новые зрители прошли в зал, чтобы погрузиться в историю семейства де Винтер и преследовавшего их призрака, а остальные (предусмотрительные — под зонтами и шляпами; более беспечные — под пиджаками и раскрытыми над головой газетами и без каких-либо предосторожностей самые отчаянные) стали постепенно покидать чарующий мир кинотеатра и выходить на улицу, чтобы встретиться лицом к лицу с повседневной реальностью, в тот осенний вечер заявившей о себе бурными потоками воды, неумолимо низвергавшимися с хмурого неба.

Ловить такси было совершенно безнадежной затеей, поэтому вместе с сотнями других людей я решила набраться храбрости и возвратиться домой пешком, покрыв голову шелковым платком и подняв воротник пальто. Я торопилась, желая как можно скорее оказаться дома, чтобы укрыться от дождя и преследования. И постоянно оборачивалась: то мне чудилась слежка, то казалось, что ее уже нет, но легче от этого не становилось. Любой человек в плаще заставлял меня ускорять шаг, даже если его силуэт совсем не напоминал типа, напугавшего меня в кинотеатре. Кто-то стремительно прошел мимо, невольно задев меня плечом, и я, охваченная паникой, бросилась к витрине закрытой аптеки; нищий потянул меня за рукав, прося милостыню, и вместо подаяния получил испуганный крик. Чтобы чувствовать себя спокойнее, я пошла следом за несколькими почтенными парами, но они, заметив мое подозрительное поведение, предпочли оторваться. Мои чулки забрызгала грязная вода из луж, и я чуть не сломала каблук, зацепившись за канализационную решетку. Я переходила улицы поспешно и неосторожно, почти не обращая внимания на движение. На переходе меня ослепили фары автомобиля, потом мне посигналил мотокар, и я чуть не попала под трамвай; еще через несколько метров едва успела отскочить в сторону от черной машины, водитель которой, должно быть, не разглядел мою фигуру из-за дождя. Или, возможно, прекрасно меня видел.

Я дошла до дома, промокнув до нитки и с трудом переводя дыхание. Швейцар, ночной сторож, несколько соседей и пять-шесть любопытных толпились неподалеку от подъезда, сокрушаясь по поводу затопленного водой подвала. Никем не замеченная, я взлетела по лестнице, снимая на ходу платок и ища ключи, и наконец вздохнула с облегчением, радуясь, что добралась домой, не встретившись со своим преследователем. Больше всего мне хотелось погрузиться в теплую ванну, чтобы согреть заледеневшую под дождем кожу и забыть обо всех тревогах этого дня. Однако облегчение было недолгим. Оно длилось ровно несколько секунд, потребовавшихся мне, чтобы дойти до двери, войти в квартиру и увидеть нечто из ряда вон выходящее.

В зале горела лампа, но этому еще можно было найти какое-то объяснение: возможно, донья Мануэла или мои помощницы, которые, уходя, обычно выключали везде свет, на сей раз просто забыли проверить комнаты. Так что вовсе не это заставило меня содрогнуться, а обнаруженное в прихожей. Плащ. Светлый мужской плащ. Он висел на вешалке, и с него со зловещей невозмутимостью стекала вода.

43

Хозяин плаща ждал меня в зале, сидя в кресле. В течение какого-то времени, показавшегося мне бесконечным, я не могла произнести ни слова. Незваный гость тоже хранил молчание. Мы просто смотрели друг на друга, охваченные вихрем чувств и воспоминаний.

— Тебе понравился фильм? — наконец спросил он.

Я ничего не ответила. Это был человек, следовавший за мной по пятам в последние дни. Тот самый человек, который пять лет назад ушел из моей жизни, приняв то, что я полюбила другого: тогда он исчез в тумане вместе с печатной машинкой, одетый в такой же плащ, какой носил и сейчас. Игнасио Монтес, мой первый жених, вновь объявившийся в моей жизни.

— Я смотрю, у тебя все великолепно, Сирита, — добавил он, поднимаясь и направляясь ко мне.

— Что ты здесь делаешь, Игнасио? — в конце концов прошептала я.

На мне все еще было пальто, и вода, стекая с него, образовала на полу лужицы, но я по-прежнему стояла не шелохнувшись.

— Пришел, чтобы встретиться с тобой, — ответил он. — Иди высушись и переоденься, нам нужно поговорить.

Он улыбался, и его улыбка не предвещала ничего хорошего. Внезапно я осознала, что от двери меня отделяет всего несколько метров: я могла броситься прочь, сбежать по лестнице, прыгая через три ступеньки, выскочить на улицу и попытаться скрыться. Однако тотчас отбросила эту мысль, понимая, что не следует действовать безрассудно, не узнав сначала, в чем дело, поэтому просто подошла к нему и посмотрела в лицо.

— Чего ты хочешь, Игнасио? Как ты сюда попал, зачем пришел, почему ты за мной следишь?

— Не все сразу, Сира, не все сразу. Задавай вопросы по одному, не нужно так нервничать. Но сначала, если не возражаешь, мне бы хотелось, устроиться поудобнее. Знаешь, я немного устал. Вчера ты заставила меня провести бессонную ночь. Не нальешь мне чего-нибудь выпить?

— Ты раньше не пил, — заметила я, стараясь сохранять спокойствие.

Смех Игнасио, холодный, как лезвия моих ножниц, прорезал зал из конца в конец.

— Какая у тебя прекрасная память. После всех интересных событий, которые, не сомневаюсь, произошли с тобой за последние годы, ты до сих пор помнишь такие мелочи — просто невероятно!

Да, возможно, это казалось невероятным, но я действительно помнила. Не только это, но и многое другое. Наши бесконечные вечерние прогулки, танцы во время ночных гуляний. Его оптимизм и нежность, наши планы в те времена, когда я была простой бедной портнихой, собиравшейся замуж за человека, чье присутствие наполняло сейчас мое сердце тревогой и страхом.

— Что ты будешь пить? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал невозмутимо и не выдал моего волнения.

— Виски. Коньяк. Что угодно — то, что ты предлагаешь обычно другим гостям.

Я налила ему коньяк, остававшийся на дне бутылки, не допитой прошлым вечером Бейгбедером. Вновь повернувшись к Игнасио, я обратила внимание на его костюм — серый и неприметный, он был сшит из довольно дорогой ткани и неплохо скроен, но вышел явно не из тех ателье, где одевались люди, окружавшие меня в последнее время. Я поставила бокал на столик перед Игнасио и вдруг заметила лежавшую там коробку конфет из «Эмбасси», завернутую в серебристую бумагу и изящно перевязанную розовой лентой.

— Какой-то поклонник прислал тебе презент, — сказал он, касаясь коробки кончиками пальцев.

Я промолчала. Дыхание перехватило, и я не могла произнести ни звука. Я знала, что где-то в обертке этого неожиданного гостинца находится зашифрованное сообщение от Хиллгарта: сообщение, которое должна прочитать только я.

Я села поодаль, в углу дивана, все еще скованная и в насквозь промокшей одежде. Сделав вид, будто конфеты нисколько меня не интересуют, я молча смотрела на Игнасио, убирая с лица мокрые пряди волос. Он был такой же худой, как прежде, но лицо его изменилось. На висках появились первые проблески седины, хотя ему было немногим за тридцать. Под глазами залегли темные круги, в углах рта образовались складки. У него было усталое лицо человека, не избалованного покоем.

— Да, Сира, сколько времени прошло…

— Пять лет, — бросила я. — А теперь скажи наконец, зачем ты пришел.

— По нескольким причинам, — ответил Игнасио. — Но прежде чем начать разговор, думаю, тебе стоит переодеться. И принеси мне свои документы. Спрашивать их у тебя на выходе из кинотеатра показалось мне невежливым, учитывая твое теперешнее положение.

— А почему я должна показывать тебе документы?

— Потому что, насколько я слышал, ты теперь гражданка Марокко.

— А тебе какое до этого дело? У тебя нет права вмешиваться в мою жизнь.

— Кто тебе сказал, что нет?

— Нас с тобой давно ничто не связывает. Я уже другой человек, Игнасио, у меня нет ничего общего ни с тобой, ни с кем бы то ни было из моего прошлого. За эти годы в моей жизни произошло много всего, и я совсем не та, какой была раньше.

— Мы все уже не те, какими были, Сира. Никто не мог остаться прежним после войны, которую мы пережили.

Между нами повисло молчание. В голове, как встревоженные чайки, закружили, сталкиваясь друг с другом, тысячи не подчинявшихся воле воспоминаний. Передо мной сидел мужчина, который мог стать отцом моих детей, добрый и честный человек, когда-то обожавший меня и получивший взамен кинжал в сердце. Этот человек способен превратиться в самый страшный кошмар: возможно, все эти годы в его душе жила обида и злость, и теперь он готов на что угодно, лишь бы заставить меня заплатить за предательство. Например, выдать полиции, обвинив, что я не та, за кого себя выдаю, и раскопать давние обвинения против меня, мои старые долги.

— Где ты был во время войны? — спросила я, с трудом преодолевая страх.

— В Саламанке. Поехал туда на несколько дней проведать маму, и в это время началось восстание. Я присоединился к националистам — у меня не было другого выхода. А ты?

— Я жила в Тетуане, — не задумываясь ответила я. Возможно, не стоило говорить так откровенно, но было уже поздно поворачивать назад. Как ни странно, мой ответ обрадовал Игнасио. Его губы тронула слабая улыбка.

— Понятно, — тихо произнес он. — Понятно, теперь все сложилось.

— Что сложилось?

— То, что мне требовалось о тебе знать.

— Тебе ничего не нужно обо мне знать, Игнасио. Единственное, что тебе нужно, — это забыть меня и оставить в покое.

— Я не могу, — твердо произнес он.

Я не стала спрашивать почему: побоялась, что он попросит объяснений, начнет упрекать за предательство и причиненные страдания. Или еще того хуже: он мог сказать, что все еще меня любит, и умолять вернуться.

— Ты должен уйти, Игнасио, должен выкинуть меня из головы.

— Не могу, дорогая, — повторил он, на этот раз несколько язвительно. — Я был бы рад никогда не вспоминать о женщине, разбившей мое сердце, но, увы, это невозможно. Я работаю в Главном управлении безопасности министерства внутренних дел. Моя обязанность — следить за иностранцами, приезжающими в нашу страну, в особенности за теми, кто намеревается жить в Мадриде постоянно. И ты — одна из этих людей. К тому же заслуживающая повышенного внимания.

Я не знала, смеяться мне или плакать.

— Чего ты хочешь? — спросила я, вновь обретя дар речи.

— Документы, — потребовал Игнасио. — Паспорт и сопроводительные таможенные бумаги на вещи, привезенные из-за границы. Но сначала переоденься.

Он говорил холодно и уверенно, по-деловому. И совсем не походил на того Игнасио, нежного и по-детски простодушного, чей образ хранила моя память.

— Ты можешь показать мне удостоверение? — тихо спросила я. Я чувствовала, что он не лгал, но мне нужно было выиграть время, чтобы прийти в себя.

Игнасио вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник, ловко раскрыл его одной рукой и привычным жестом продемонстрировал удостоверение. Там действительно была его фотография, имя, должность и название упомянутой им организации.

— Подожди минуту, — пробормотала я.

Войдя в свою комнату, я торопливо сняла с вешалки в шкафу белую блузку и синюю юбку, после чего выдвинула ящик с нижним бельем. Мои пальцы коснулись писем Бейгбедера, спрятанных под сложенными комбинациями. Я заколебалась, не зная, что делать: оставить их там, где они лежали, или срочно перепрятать в более надежное место. Глаза быстро скользнули по комнате: на шкаф, под матрас? Или за зеркало на туалетном столике? Или в коробку с туфлями?

— Побыстрее, пожалуйста, — донесся из зала голос Игнасио.

Я засунула письма подальше, хорошенько спрятала под бельем и решительно задвинула ящик. Не имело смысла перепрятывать: в любом месте их можно найти или не найти, это вопрос исключительно везения.

Я переоделась, достала документы из прикроватной тумбочки и вернулась в зал.

— Харис Агорик, — медленно прочитал Игнасио, когда я вручила ему паспорт. — Место рождения — Танжер, место проживания — Танжер. Дата рождения та же, что у Сиры Кироги, — надо же, какое совпадение.

Я ничего не ответила. Почувствовала внезапно подступившую тошноту и с огромным трудом подавила ее.

— Можно узнать, с чем связана эта перемена гражданства?

Ситуация, в которой я оказалась, была совершенно неожиданной: такого поворота событий я не предусмотрела, и Хиллгарт, разумеется, тоже. Мне пришлось на ходу придумывать правдоподобную версию.

— У меня украли паспорт, и я не могла восстановить его, поскольку в Испании шла война. Один хороший друг похлопотал, чтобы я получила марокканское гражданство и у меня не было проблем с документами. Это не фальшивый паспорт, можешь проверить.

— Я уже это сделал. А имя?

— Мне посоветовали сменить его, чтобы оно походило на восточное.

— Харис Агорик — разве это арабское имя?

— Это на тарифите, наречии рифов, — солгала я, проявив лингвистические познания, полученные благодаря Бейгбедеру.

Игнасио несколько секунд хранил молчание, не сводя с меня глаз. Живот скрутило, но я изо всех сил старалась не выдать свою нервозность, бросившись в туалет.

— Я хотел бы знать, какова цель твоего пребывания в Мадриде, — потребовал Игнасио.

— Я здесь работаю. Шью, как и раньше, — ответила я. — Это мое ателье.

— Покажи мне его.

Мы прошли с Игнасио в соседний зал, и я молча продемонстрировала ему рулоны тканей, модели костюмов и модные журналы. Затем провела его по коридору, открывая двери в комнаты. Безупречно чистые примерочные. Туалет для клиенток. Мастерская, полная обрезков тканей, выкроек и манекенов с наполовину готовыми заказами. Гладильная с дожидавшимися своей очереди вещами. Кладовка. Мы с Игнасио шли рядом, как в прежние времена во время наших прогулок. Мне вспомнилось, что тогда он был выше почти на голову, а теперь разница между нами казалась меньше. И виной тому были не издержки памяти: когда я была обычной швеей в ателье, а он — безработным служащим, я почти не носила каблуки, а сейчас, пять лет спустя, туфли делали меня выше на полголовы.

— А что там, в глубине? — спросил Игнасио.

— Моя спальня, две ванные и четыре комнаты: две из них — для гостей, а две другие пустуют. Еще там есть столовая, кухня и комната для прислуги, — без запинки перечислила я.

— Я хочу посмотреть все это.

— Зачем?

— Я не обязан давать тебе объяснения.

— Хорошо, — пробормотала я.

И принялась показывать ему комнаты одну за другой: желудок сжимался от страха, но я вела себя с напускной невозмутимостью и старалась скрыть от него дрожание пальцев, когда бралась за ручку двери или включала свет. Письма Бейгбедера лежали в шкафу в моей спальне, под нижним бельем, и у меня начинали трястись колени при мысли, что Игнасио решит выдвинуть ящик и обнаружит их. Когда мы вошли в спальню, я с замирающим сердцем следила, как он неторопливо обходит комнату, осматривая все вокруг. Он с притворным интересом полистал роман, лежавший на прикроватной тумбочке, и вернул его на место, потом провел кончиками пальцев по краю кровати, взял щетку с туалетного столика и выглянул на балкон. Я очень надеялась, что на этом осмотр спальни будет закончен, но мои надежды не оправдались. Игнасио взялся за то, чего я больше всего боялась, — открыл отделение шкафа, где висела верхняя одежда, коснулся рукава одного жакета, пояса другого и притворил дверцу. Затем открыл второе отделение, и у меня перехватило дыхание. Его взгляд остановился на ящиках. Он выдвинул верхний, в котором лежали платки, приподнял их один за другим и задвинул ящик. Затем заглянул в следующий, с чулками. Я сглотнула слюну. Когда его пальцы коснулись третьего ящика, я почувствовала, что пол уходит у меня из-под ног. Там, под шелковыми комбинациями, лежали письма, подробнейшим образом рассказывавшие от первого лица об обстоятельствах громкой министерской отставки, которую обсуждали по всей Испании.

— Мне кажется, ты заходишь слишком далеко, Игнасио, — с трудом выдавила я.

Он задержал пальцы на ручке ящика, словно обдумывая, как поступить. Меня бросило в жар, потом в холод, во рту пересохло, и в голове пронеслось, что это конец.

— Что ж, пойдем дальше, — бросил Игнасио, закрыл дверцу шкафа, и я едва сдержалась, чтобы не вздохнуть с облегчением и не расплакаться.

Я, как могла, взяла себя в руки и без особого энтузиазма продолжила знакомить его со своим жилищем. Он осмотрел ванную и обеденный стол, кладовку, где я хранила продукты, и раковину, в которой мои помощницы стирали одежду. Дальше этого он не пошел — не знаю почему: из уважения ко мне, из деликатности или такие границы устанавливали его должностные инструкции. Мы молча вернулись в зал, и я благодарила Бога за то, что осмотр моей квартиры не перерос в тщательный обыск.

Игнасио уселся на прежнее место, и я устроилась напротив.

— Ну что, все в порядке?

— Нет, — резко ответил он. — Ничего не в порядке.

Я зажмурилась и вновь открыла глаза.

— Что не так?

— Все не так. Все не так, как должно быть.

Внезапно в моем сознании забрезжила догадка.

— А что ты собирался обнаружить, Игнасио? Что такое ты пытался здесь найти и не нашел?

Он молчал.

— Ты думал, что все это ширма, верно?

Игнасио вновь проигнорировал мой вопрос и направил разговор в другое русло, снова перехватив инициативу.

— Мне прекрасно известно, кто тебе обеспечил все эти декорации.

— Какие декорации? — спросила я.

— Декорации, чтобы разыгрывать этот спектакль с ателье.

— Это никакой не спектакль. Я работаю здесь по-настоящему. Больше десяти часов в день, семь дней в неделю.

— Сильно сомневаюсь, — скептически произнес Игнасио.

Я подошла к нему и, сев рядом, на подлокотник кресла, взяла его за руку. Он не отстранился, но и не взглянул на меня. Я медленно провела его пальцами по своим ладоням, чтобы он почувствовал каждый миллиметр моей кожи. Мне хотелось продемонстрировать ему доказательства своего ежедневного труда — мозоли и загрубевшие участки, появившиеся на моих руках от ножниц, иголок и наперстков за долгие годы работы. Я заметила, что мои прикосновения его волнуют.

— Видишь, Игнасио, эти руки привыкли трудиться. Я представляю, что ты вообразил обо мне и о моей жизни, но хочу, чтобы ты знал: я зарабатываю своими руками, меня никто не содержит. Мне очень жаль, что я заставила тебя страдать, ты не представляешь, как меня это огорчает. Я нехорошо поступила с тобой, но все это уже в прошлом и вернуться назад невозможно; ты ничего не исправишь, вмешиваясь в мою жизнь и ища в ней несуществующих призраков.

Я перестала водить его пальцами по своей ладони, но все еще держала его руку. Сначала она была ледяной, но постепенно начала согреваться.

— Хочешь знать, что было со мной после нашего расставания? — тихо спросила я.

Он молча кивнул, по-прежнему не глядя на меня.

— Мы уехали в Танжер. Я забеременела, и Рамиро меня бросил. Я потеряла ребенка. Осталась одна в чужой стране, больная, без дома, без денег и с огромным долгом, свалившимся на меня по вине Рамиро. Меня держала под надзором полиция, я жила в страхе и неизвестности, и мне пришлось ввязаться в одно не совсем законное дело. Потом, благодаря помощи подруги, мне удалось открыть ателье, и я снова начала шить. Я трудилась день и ночь, и у меня появились новые друзья, самые разные люди. Передо мной открылась иная жизнь, но я никогда не переставала работать. Я познакомилась с человеком, в которого могла бы влюбиться и, возможно, снова узнала бы счастье. Он был иностранным журналистом, и я знала, что рано или поздно ему придется уехать, поэтому не позволила себе завязать отношения: боялась снова страдать, боялась, что мое сердце вновь будет растерзано, как тогда, когда меня оставил Рамиро. А теперь я вернулась в Мадрид, одна, и продолжаю работать — ты только что видел все собственными глазами. А то, что произошло между мной и тобой… не сомневайся, мой грех не остался без искупления. Не знаю, насколько тебя это утешит, но можешь быть уверен: боль, которую я тебе причинила, вернулась ко мне сполна. Если существует Божье воздаяние, то меня оно уже постигло, и, думаю, все мои страдания уравновесили чашу весов.

Не знаю, какое действие произвели на Игнасио мои слова: тронули его, успокоили или ввергли в еще большее смятение. Мы сидели несколько минут молча, я все еще держала его за руку, наши тела находились слишком близко, и мы оба это сознавали. В конце концов я поднялась и вернулась на свое место.

— Что тебя связывает с министром Бейгбедером? — задал Игнасио очередной вопрос. Его тон был уже не жестким, хотя в то же время и не слишком мягким. В нем появилось нечто среднее между доверительностью, установившейся между нами несколько минут назад, и безграничной холодностью, исходившей от него в начале нашей встречи. Я заметила, что Игнасио старался снова держаться официально, и вскоре, к своему разочарованию, обнаружила, что ему это удалось без особых усилий.

— Хуан Луис Бейгбедер мой друг, мы познакомились, когда я жила в Тетуане.

— В каком смысле — «друг»?

— Мы не любовники, если ты об этом.

— Вчера он провел с тобой ночь.

— Он провел ночь в моем доме, а не со мной. Я не обязана давать тебе отчет о своей личной жизни, но в этом случае предпочту все разъяснить: между мной и Бейгбедером нет близких отношений. Нет, и не было. Ни вчера, ни когда бы то ни было. Никакой министр меня не содержит.

— Почему в таком случае?

— Почему между нами ничего не было или почему меня не содержит никакой министр?

— Почему он пришел к тебе в дом и остался почти до восьми утра?

— Потому что вчера узнал о своей отставке, и его тяготило одиночество.

Поднявшись, Игнасио подошел к одному из балконов и, глядя на улицу, снова заговорил, держа руки в карманах:

— Бейгбедер настоящий кретин. Предатель, продавшийся британцам. Полоумный, спутавшийся с английской шлюхой.

Я горько засмеялась и, подойдя к Игнасио, остановилась за его спиной.

— Ты ничего не знаешь, Игнасио. Ты работаешь в министерстве внутренних дел, и твоя обязанность — нагонять страх на иностранцев, появляющихся в Мадриде, но не имеешь ни малейшего понятия, кто такой полковник Бейгбедер и почему он поступал именно так, а не иначе.

— Я знаю то, что должен знать.

— Что?

— Он заговорщик, предавший свою родину. И никчемный министр. Об этом говорят все вокруг, начиная с прессы.

— Как будто этой прессе можно верить… — с иронией заметила я.

— А кому можно верить в таком случае? Твоим новым друзьям-иностранцам?

— Возможно. Они знают намного больше, чем вы.

Игнасио резко повернулся и в несколько шагов приблизился ко мне вплотную.

— И что же они знают? — хрипло спросил он.

Я поняла, что не следует больше ничего говорить, и позволила ему продолжить.

— Разве они знают, что я могу сделать так, чтобы тебя депортировали этим же утром? Разве они знают, что тебя могут задержать, объявить липой твой экзотический марокканский паспорт и в два счета выслать из страны, — никто и моргнуть не успеет? Твой друг Бейгбедер уже не министр, так что ты осталась без покровителя.

Он стоял так близко, что я отчетливо видела щетину на его подбородке, отросшую после утреннего бритья. Я видела, как его кадык поднимается и опускается, когда он говорит, и различала каждое движение его губ, которые когда-то меня целовали, а теперь изливали поток жестоких угроз.

Я решила разыграть одну карту. Такую же фальшивую, какой была сама.

— Бейгбедера уже нет, но мне могут помочь и другие люди. У моих клиенток влиятельные мужья и любовники, и многих из них я хорошо знаю лично. Так что в случае необходимости я могу моментально получить дипломатическое убежище в нескольких иностранных посольствах, начиная с немецкого, из которого держат на коротком поводке вашего собственного министра. Мне не составит труда все уладить одним телефонным звонком. А вот у кого скорее всего возникнут проблемы, так это у тебя, если ты продолжишь совать нос не в свои дела.

Мне никогда в жизни не приходилось лгать с такой дерзостью, но, возможно, именно невероятность лжи помогла говорить столь надменно и самоуверенно. Не знаю, поверил ли мне Игнасио. Вероятно, да: ведь все мои слова звучали так же неправдоподобно, как история моей жизни, но я — его бывшая невеста, а теперь гражданка Марокко — стояла перед ним живым доказательством того, что даже самое, казалось бы, невероятное может однажды оказаться реальностью.

— Это мы еще посмотрим, — процедил Игнасио сквозь зубы.

Он отошел от меня и снова уселся в кресло.

— Ты мне не нравишься таким, каким стал, Игнасио, — прошептала я.

Он горько усмехнулся.

— А кто ты такая, чтобы судить меня? Считаешь себя выше других, потому что переждала войну в Африке, а теперь вернулась, изображая важную персону? Считаешь себя лучше меня, потому что принимаешь в своем доме министров-предателей и получаешь в подарок конфеты, когда все сейчас даже черный хлеб и чечевицу покупают по карточкам?

— Я сужу тебя, потому что ты не чужой мне человек и я желаю тебе добра, — чуть слышно произнесла я.

Игнасио вновь ответил усмешкой. На этот раз — еще более горькой. И в то же время более искренней.

— Тебе нет дела ни до кого, кроме себя самой, Сира. Я, мне, меня, со мной. Я работала, я страдала, я искупила свою вину: я, я, я! Никто больше тебя не интересует, никто. Разве ты попыталась узнать, что стало с близкими людьми после войны? Тебе хоть раз пришло в голову наведаться в родной квартал и спросить, не нужна ли кому-нибудь помощь? Ты знаешь, что было с твоими соседями и подругами за все эти годы?

Его слова стали для меня словно горстью соли, неожиданно брошенной в открытые глаза. Мне нечего было ответить Игнасио: я действительно ничего не знала, потому что таков был мой выбор. Я строго соблюдала полученные указания. Мне приказали не выходить за пределы определенной территории, и я не отступала от этой инструкции. Я старалась не видеть другой Мадрид, настоящий, каким он был на самом деле. Моя жизнь протекала внутри идиллического мирка, и я заставляла себя не смотреть на другое лицо города, с изрытыми взрывами улицами и изуродованными домами, без стекол в окнах и с зиявшими в стенах пробоинами. Я предпочитала не останавливать взгляд на семьях, копавшихся в мусоре в поисках картофельных очистков, на одетых в траур женщинах, бродивших по улицам с младенцами на иссохших руках, не замечать стайки грязных, босых и сопливых детей с обритыми, покрытыми коростой головами, которые дергали прохожих за рукав, прося милостыню: «Подайте, сеньор, ради всего святого, подайте, сеньорита, Бог вас вознаградит». Я была агентом британской разведки, добросовестно выполнявшим свою работу. Слишком добросовестно. Отвратительно добросовестно. Я безукоризненно соблюдала полученные инструкции: не появлялась в своем квартале и не возвращалась в мир своего прошлого. Я не пыталась узнать, что случилось с некогда близкими мне людьми, с подругами моего детства. Не побывала на своей площади, на своей улице, не поднялась по лестнице своего дома. Не постучала в дверь соседей, чтобы узнать, что было с ними во время войны и как они выживали потом: кто из них умер, кого бросили в тюрьму, как сводили концы с концами оставшиеся в живых. Мне не хотелось слушать, из какой гнили они готовили себе еду, а их дети болели туберкулезом, недоедали и ходили босые. Мне не было никакого дела до их жалкого существования, с их вшами и обморожениями. Я принадлежала к совершенно другому миру — миру международного шпионажа, роскошных отелей, изысканных салонов красоты и коктейлей в час аперитива. Ко мне не имела никакого отношения та убогая среда мышиного цвета, пропитанная запахом мочи и вареной свеклы.

— Ты ведь ничего не знаешь о них, не так ли? — медленно продолжал Игнасио. — Ну так послушай меня, я тебе расскажу. Твой сосед Норберто погиб в сражении за Брунете, его старшего сына расстреляли сразу после того, как войска националистов вошли в Мадрид, — он, правда, тоже преуспел в уничтожении своих противников. Средний сын сейчас на каменоломне в Куэльгамурос, а младший — в тюрьме «Эль-Дуэсо», он коммунист, так что выйдет оттуда очень не скоро, если его вообще не казнят. А их мать, сеньора Энграсия, которая нянчила тебя как собственную дочь, когда твоя мама уходила на работу, осталась совсем одна: она почти ослепла и ходит по улицам как безумная, ощупывая все палкой. В твоем квартале нет сейчас ни голубей, ни кошек, их всех давно уже съели. А хочешь знать, что стало с твоими подругами, с которыми ты вместе играла на Пласа-де-ла-Паха? Об этом я тоже могу тебе рассказать: Андреита погибла от разрыва снаряда на улице Фуэнкарраль, по дороге на работу в ателье…

— Хватит, Игнасио, не нужно больше ничего говорить, — сказала я, пытаясь скрыть смятение. Однако он, казалось, не услышал меня и продолжил невозмутимо перечислять ужасы:

— Соле, та, что из молочного магазина, закрутила с ополченцем — он сделал ей близнецов и исчез, не дав им даже своей фамилии; у нее не было средств к существованию, и детей забрали в приют — что с ними стало потом, неизвестно. Говорят, сейчас она предлагает себя грузчикам на рынке Себада, обслуживая их прямо там, у кирпичной стены, всего за одну песету.

Слезы выступили у меня на глазах и потекли по щекам.

— Замолчи, Игнасио, замолчи, ради Бога, — прошептала я, но он не обратил никакого внимания.

— Агустина и Нати, дочери птичника, вступив в комитет медсестер, работали во время войны в госпитале Сан-Карлос. Потом, когда все закончилось, их забрали и увезли из дома на пикапе; сейчас они находятся в тюрьме «Лас-Вентас», их судили и приговорили к тридцати годам заключения. А Трини, булочница…

— Замолчи, Игнасио, перестань… — взмолилась я.

Он наконец смилостивился.

— Я мог бы рассказать тебе еще много историй, я сам их вдоволь наслушался. Ко мне каждый день приходят люди, знавшие нас в прежние времена. И все заводят одну и ту же песню: помните, дон Игнасио, мы с вами однажды разговаривали, когда вы были женихом Сириты, дочки сеньоры Долорес, портнихи, которая жила на улице Редондилья…

— Зачем они к тебе приходят? — сквозь слезы спросила я.

— За одним и тем же: просят вытащить из тюрьмы родственника, спасти кого-то от смертной казни, помочь устроиться на работу — на какую угодно, хоть самую жалкую… Ты не представляешь, что творится каждый день в Главном управлении: приемные, коридоры и лестницы все время забиты напуганными людьми, ждущими своей очереди. Они готовы терпеть все, что угодно, за самую малость — чтобы их приняли, выслушали, подсказали, где искать потерявшегося близкого человека, или объяснили, к кому обратиться с просьбами об освобождении родственника… Особенно много приходит женщин, целые толпы. Они остались одни с детьми на руках, и им не на что жить.

— И ты можешь чем-нибудь им помочь? — спросила я, пытаясь справиться с охватившей меня тоской.

— Мало чем. Почти ничем. Преступления, имеющие отношение к войне, рассматривают военные трибуналы. Люди приходят ко мне просто от отчаяния — так же как к любому другому знакомому, работающему в администрации.

— Но ведь ты служишь этому режиму…

— Я всего лишь обычный сотрудник, и у меня нет никакой власти, маленький винтик в большом механизме, — возразил Игнасио. — Я мало что могу для них сделать: разве что выслушать рассказ об их бедах, посоветовать, куда следует обратиться, и дать им пару дуро, если дела совсем плохи. Я ведь даже не член Фаланги: сражался на войне за тех, на чьей стороне оказался случайно, и судьбе было угодно, чтобы они вышли победителями. Потом я вернулся на работу в министерство и стал заниматься положенными делами. Если честно, я не являюсь ни чьим сторонником: видел слишком много ужасов и потерял ко всем уважение. Просто выполняю свои обязанности, потому что это моя работа, которая меня кормит. Не открываю рот, гну шею и вкалываю как вол, чтобы прокормить семью, — вот и все.

— Я не знала, что у тебя есть семья, — сказала я, вытирая глаза платком, который протянул мне Игнасио.

— Я женился в Саламанке, и после войны мы вернулись в Мадрид. У меня жена и двое маленьких сыновей, и каждый день, каким бы тяжелым и отвратительным он ни был, я знаю, что вечером отправлюсь домой, где меня ждут. Наше жилище, конечно, не может даже сравниться с твоей роскошной квартирой, но там всегда горит жаровня и звучит детский смех. Моих сыновей зовут Игнасио и Мигель, жену — Амалия. Я никогда не любил ее так, как тебя, она не из тех, на кого оборачиваются на улице, и я не испытал к ней и четверти того желания, какое испытывал сегодня к тебе, когда ты сидела рядом со мной и держала меня за руку. Но я ни разу не видел уныния на ее лице, она поет на кухне, готовя то немногое, что у нас есть, и обнимает меня среди ночи, когда меня мучают кошмары и я кричу, видя во сне, будто мне снова приходится воевать и меня могут убить.

— Мне очень жаль, Игнасио, — чуть слышно произнесла я. Слезы душили меня, не давая говорить.

— Может, я конформист и посредственность, слуга реваншистского режима, — добавил он, глядя мне прямо в глаза. — Но ты не имеешь права заявлять, нравится тебе или нет тот человек, которым я стал. Ты не можешь читать мне нравоучения, Сира, потому что если я плох, то ты еще хуже. В моем сердце по крайней мере осталась еще капля сострадания, а в твоем, похоже, уже нет. Ты всего лишь эгоистка, живущая в огромном доме, в котором из каждого угла веет одиночеством, ты оторвалась от своей родины, от своего народа и не способна думать ни о ком, кроме себя.

Я хотела крикнуть ему, чтобы он замолчал, оставил меня в покое и навсегда исчез из моей жизни, но, прежде чем смогла произнести хоть слово, из груди моей хлынул поток рыданий, словно там, внутри, что-то прорвало. Я расплакалась. Закрыв руками лицо, безутешно, безудержно. Когда же наконец смогла взять себя в руки и вернулась к реальности, часы показывали больше полуночи и Игнасио уже не было рядом. Он ушел бесшумно и незаметно, проявив ту деликатность, с какой всегда со мной обращался. Однако тревога и страх, вызванные его посещением, никуда не исчезли. Я не знала, каковы будут последствия этого визита и какая участь ждет теперь Харис Агорик. «Может быть, — думала я, — Игнасио сжалится над женщиной, которую когда-то так сильно любил, и оставит меня в покое. Или, как исполнительный служащий Новой Испании, он предпочтет доложить начальству о своих подозрениях, рассказав, что я вовсе не та, за кого себя выдаю. И тогда, возможно — как он сам мне пригрозил, — я буду арестована. Или выслана из страны. Или просто исчезну».

На столе передо мной по-прежнему лежала коробка конфет, намного менее безобидная, чем могло показаться на первый взгляд. Я распаковала и открыла ее одной рукой, вытирая другой последние слезы. Внутри было лишь две дюжины конфет из молочного шоколада. Тогда я внимательно изучила обертку и в конце концов обнаружила на розовой ленте, которой перевязали коробку, едва заметную прерывистую линию. Мне потребовалось всего три минуты, чтобы расшифровать ее. «Срочно встретиться. Консультация доктора Рико. Каракас, 29. Одиннадцать утра. Соблюдайте максимальную осторожность».

Рядом с коробкой конфет стоял нетронутый бокал коньяка, который я налила Игнасио несколько часов назад. Да, он прав, мы оба изменились и стали другими людьми. Однако, несмотря на это, кое-что все же осталось неизменным: Игнасио по-прежнему не притрагивался к спиртному.