Гриша очнулся утром в камере с решеткой на единственном окне. На полу и нарах вповалку лежали люди.

Когда пригрело солнце, заглянувшее сквозь решетку, арестанты зашевелились, начали вставать с нар, прохаживаться по узкой продолговатой камере. Но Гриша не шевелился: в голове звенело, перед глазами что-то мельтешило, и он боялся опять потерять сознание. К счастью, его никто не тревожил, хотя почти все уже разговаривали. Он повернулся на бок и с нетерпением смотрел на тяжелую, окованную железом дверь, за которой скрывалось его будущее. Загремели тяжелые ключи. С хрипом и скрежетом отворилась дверь. На пороге показался здоровенный носатый полицейский.

— Опять Буйвол дежурит! — прошептал кто-то.

— Лонгавер! — крикнул полицейский.

Гриша чуть не вскрикнул, увидев бачу Франтишека, встающего с нар.

Только теперь он совершенно пришел в себя и вспомнил все, что с ним произошло…

Старик, придерживаясь рукой за косяк, вышел из камеры. Дверь захлопнулась гулко и плотно, как крышка свинцового гроба.

Стало тихо. Только в ушах звенело после этого хлопка.

В камере долго держалась гнетущая тишина. Все о чем-то сосредоточенно думали. А потом сразу, как по команде, заговорили. Гадали, каким вернется бача, да и вернется ли вообще.

Лонгавера втолкнули обратно часа через два с разбитой щекой и черными кровоподтеками под глазами. Все бросились к нему на помощь. Он тихо повел рукой: отстаньте. Отдышавшись, Лонгавер подошел к старику, одетому в черный, засаленный костюм железнодорожника, что-то шепнул ему и отошел к окну, под которым на полу лежал Гриша.

Лонгавер молча смотрел в окно, будто любовался солнечным утром. А железнодорожник уже завел с соседом спор о гардистах. В этот разговор вскоре втянулась вся камера. Сыпались проклятия и беспощадная брань.

До сознания Гриши доходили только отдельные фразы.

— Я толком так и не пойму, кто они, эти гардисты, — говорил простуженный бас.

— Собаки, вот они кто! — Железнодорожник даже плюнул со злости. — Да что я говорю! Я вон своему псу прикажу лежать в будке — он лежит. И, если кто сунется во двор, горло перегрызет. А эти сами привели грабителей в дом.

— Зачем тогда допустили их до власти?

— Когда птичку ловят, ей ласково поют. В президенты Езеф Тиссо пробрался хитростью да сладкими обещаниями. А хитрости ему не занимать — он же бывший фарар.

В самый разгар этого спора Лонгавер словно в изнеможении опустился возле Гриши и, глядя на дверь, очень внятно прошептал:

— Вас считают глухонемым, бандитом. Продолжайте играть эту роль. Выпустят. Меня не знаете, и я вас.

Лонгавер встал и хотел отойти, но Гриша попросил подать ему воды. Бача принес с нар котелок с водой.

Взяв котелок и глядя в глаза наклонившегося старика, Гриша быстро пересказал все, о чем просил его Вацлав Гудба.

— Цотак — предатель?! — переспросил Лонгавер и, отодвинувшись, пристально посмотрел на юношу, как бы оценивая, в своем ли тот уме. Но тут же спросил, что случилось с Гудбой. — Ляжем рядом на нарах. И, пока они спорят, вы незаметно расскажете мне все, что знаете о Вацлаве.

Но тут опять загромыхали ключи. Снова раздался сумасшедший скрежет железной двери.

Гардист вошел в камеру, резиновой дубинкой хлопнул Гришу по плечу и махнул: идем.

Гриша не спеша встал и пошел медленно, чтобы собраться с мыслями. Сердце забилось часто и тревожно, так что в глазах потемнело. Чтобы успокоиться, Гриша начал дышать как можно глубже: выдохнет — и опять вдыхает глубже прежнего. Сердце все спокойнее, спокойнее. Входя в кабинет коменданта, Гриша уже чувствовал себя готовым здраво обдумывать каждый вопрос.

Но допрашивать его комендант не стал. Он посадил арестованного против окна так, чтобы солнечный свет падал в лицо, а сам сел за большой письменный стол под портретами Гитлера и Тиссо. Затем кивнул дежурному полицаю, застывшему у порога. Тот открыл дверь, вошли шесть гардистов и выстроились у стены.

— Старуху! — скомандовал комендант.

Вошла маленькая, подслеповатая бабка.

Комендант подвел ее к Грише:

— Он? Говори правду, иначе бог покарает твоих детей.

Старуха пристально посмотрела в глаза начальнику и прошамкала:

— Их было много, и все с пулеметами!

После старухи ввели женщину. Но и эта его «не признала». Комендант дубинкой выгнал ее из кабинета.

Шестнадцать человек прошло перед Гришей. Наконец ввели Лонгавера.

— Ну, пан Лонгавер, вы в камере присмотрелись к этому молодцу? — кивнул комендант на Гришу. — Тот это, что приходил к вам на Крижну в день убийства гардистов?

— Пан комендант, я вам уже сказал, что в тот вечер никто ко мне не приходил, — спокойно ответил Лонгавер. — Этого юношу я впервые увидел только здесь… А что он натворил?

Комендант кивнул полицейскому. Тот схватил у стены широкую скамью. Поставил ее посередине комнаты и приказал Лонгаверу снять рубашку и лечь.

Четверо гардистов, гулко топая сапогами, вышли из строя.

— Приготовиться! — скомандовал дежурный.

И полицейские стали не спеша засучивать рукава.

Гриша, закусив губу, напряженно следил за всеми приготовлениями. Мысли в голове его путались.

Дежурный, ставший над головой Лонгавера, полюбовался черной извивающейся, как змея, резиновой плетью, потом широко из-за спины размахнулся и ударил старика по голой спине. На худом, землистом теле вскочил красный широкий рубец. Замахнулся второй раз…

«Убьет! — мелькнула в голове Гриши страшная мысль. — А если убьют Лонгавера, то погибнет вся организация!»

Полицейский замахнулся в третий раз.

— Стой! Стой, гадина! — двумя прыжками подскочив к палачу, Гриша выхватил из его рук тяжелую резиновую плеть.

Гардисты от неожиданности расступились.

Комендант, выскочив из-за стола, застыл на середине кабинета:

— Русский?

— Да, русский! — вызывающе ответил Гриша и, бросив к ногам коменданта черную плеть, возвратился на свое место.

— Комсомол?

— Конечно!

— Фамилия?

— Кравцов Григорий Васильевич. Семнадцать лет. Родился в Усть-Каменогорске. Отец рабочий! — выпалил Гриша и вызывающе спросил. — Что еще?

— Как вы попали в Старые Горы?

— Бежал из Германии.

— Из Германии? — недоверчиво переспросил комендант. — Сколько времени вы там пробыли?

— Три года и два месяца.

— Так… — протяжно сказал комендант и, сев за стол, уставился на арестованного так, будто хотел пронзить его взглядом. — Три года? Значит, попали вы в Германию четырнадцатилетним?

— Да.

— И уже были комсомольцем? — Комендант пристукнул по столу кулаком. — Вы что же, совсем за дурака меня считаете?! Если я поверил, что вы глухонемой, то уж никак не поверю, что вы идете из Германии…

Комендант встал. Молча прошелся по кабинету и, остановившись перед арестованным, тихо и даже мягко сказал:

— Вы смелый. А я люблю смелость. Говорите правду, и я не только сохраню вам жизнь, но и отпущу на волю. Говорите, где остальные парашютисты из вашего десанта?

— Я вам сказал правду. А смерти я не боюсь! — отрезал Гриша.

— Что ж, выходит в комсомол ты вступал в Германии? — перейдя на «ты» и повысив тон, спросил Младек. — Я ведь знаю, что в комсомол не принимают с тринадцати лет. А ты с тринадцати лет был в Германии. Так где же ты вступал в комсомол?

— В Бухенвальде, — спокойно ответил Гриша. — Больше я не скажу ни слова! — И он отвернулся к окну.

…По голубому небу, обгоняя одна другую, спешили на восток две легкие, светлые тучки. Грише они казались самым дорогим из всего, что осталось на свете. Они свободно плыли в тот край, куда он никогда уже не попадет.

Захотелось жить, так захотелось жить!..

Но перед глазами чернели толстые железные решетки.

* * *

— Хорошая штука — эта пилорама! — говорил горар вполголоса, входя с Маречеком под тесовый навес лесопилки. — Просто жалко расставаться с таким местом. Вместе с досками мы отсюда совершенно незаметно развозили то, что хлопцы напечатают за ночь. А на новом месте с перевозкой печатного материала будет труднее. Ты это хорошо обмозгуй, Маречек.

— За меня не бойся, — ответил Маречек, удивляясь тому, как он, живя рядом с лесопилкой, ни разу не подумал, что под нею что-то скрывается.

И невольно Маречек вспомнил, как радовалось начальство этой пилораме. Сколько подняли тогда шума в газетах! Это было в первые дни прихода фашистов к власти. Кошик сам предложил поставить пилораму, чтобы и их местечко активно включилось в строительство «Новой Европы». Правда, пилорама хорошо работала только в первые дни. Но начальству дорог была слава, созданная затеей горара Кошика.

Утро стояло серое: то дождь, то туман. Рабочих еще не было. И Кошик с Маречеком занялись осмотром бревен, заготовленных для распиловки. Уговорились так: если явится кто посторонний, делать вид, будто Маречек привез для распиловки несколько бревен и вот они советуются. Лишь когда сошлись рабочие и пустили пилораму, Кошик и Маречек вошли в столярную мастерскую, прикорнувшую за лесопилкой. Здесь работал брат наборщика Лацо — Ондро Кралик. Кроме горара, Лонгавера и погибшего Яна Ковача, Ондро один знал о том, где находится типография, потому что сам оборудовал вход в нее.

— Добрый день, Ондро! — входя первым, сказал Кошик. — Вот пан Маречек хочет заказать себе кое-какую мебель. Так ты ему покажи образцы. Пусть выберет.

Из всей этой длинной фразы Ондро Кралик принял во внимание только одно слово: «покажи». Это означало, что надо провести товарища в типографию. Кралик равнодушно склонил голову и попросил Маречека посидеть немножко, так как должен прийти посторонний человек, заказчик, за готовым креслом.

Кошик вышел, чтобы подготовить машину к перевозке шрифтов и печатного станка, который Маречек и Лацо должны были разобрать и уложить в длинный тесовый ящик.

Больше всего Кошик боялся за исход погрузки этого ящика. Необычайно тяжелый, неуклюжий, он мог обратить на себя внимание полицейских. А они в форме и переодетые так и шныряли теперь повсюду.

Возле пилорамы к Котику подошла жена:

— Ты что не идешь завтракать? Все остыло.

— Не хочется. Я попозже.

Но жена, взяв его за руку, толкнула под локоть и, нарочито громко и весело здороваясь с рабочими, повела домой. Кошик понял, что жена зовет его неспроста, и, уходя, пообещал Маречеку скоро вернуться.

— Что случилось? — спросил он, когда спустились на тропинку, ведущую к его дому.

— Прислуга коменданта пришла. Она была в комендатуре. Видела Лонгавера. Он передал какие-то деньги. Просил срочно вручить их тебе.

— Деньги? — удивленно и встревоженно переспросил Кошик. Но тут же взял себя в руки, улыбнулся. — Вот старик… петля на шее, а он о долгах…

Божена ожидала на крыльце, в комнату войти отказалась, объяснив, что давно уже из дому и пани будет ее ругать. С этими словами девушка протянула Кошику несколько старых, свернутых в трубку бумажек. Горар, не считая, сунул деньги в карман и спросил, зачем она ходила в комендатуру.

— Ёжо просил отнести баче завтрак. Сказал, что бача Франтишек с голоду умрет, если не помочь.

— Как же ты пробралась, ведь передачи запрещены?

— Надула дежурного полицая, побожилась, что пан комендант разрешил.

— А вдруг он спросит коменданта?

— Побоится! Я, когда уходила, призналась этому оболтусу, что обманула. «Но, говорю, лучше не жалуйся коменданту, а то тебе же влетит!»

— Ох, и дипломатка! Бача ничего не сказал?

— Вслух, наверное для отвода глаз, он попросил, чтобы на эти деньги и купила ему курева и вина. А потихоньку шепнул: «Это долг пану горару за лес для сарайчика». Даже повторил и просил не забыть, что за лес для сарайчика…

Божена убежала, а Кошик тут же пошел в сарайчик возле дома. Каждое слово Лонгавера было для него полно особого, понятного только ему одному смысла. В сарайчике Кошик развернул деньги и начал их просматривать. Всего насчитал двести сорок одну крону купюрами разных достоинств.

Больше всего оказалось пятерок и десяток. На некоторых из них он увидел цифры, написанные карандашом. Часто бывает: люди записывают свои расходы прямо на деньгах. На одной пятерке Кошик увидел вычисление: 25+96=123. На то, что сумма от сложения чисел получилась неправильной, он даже не обратил внимания. Его интересовало другое: каждую цифру горар заменял соответствующей буквой шифра.

На засаленной и забрызганной чернильными пятнами пятерке цифр не оказалось. Однако расположенные кружочком пятна тоже полны были смысла. Цифры, выведенные химическим и квасным карандашами, горар обнаружил еще на двух бумажках.

Когда все, написанное на деньгах, было переведено на язык шифра, Кошику показалось, что он теряет сознание или сходит с ума. Он держал в руках деньги и смотрел на них, как на врага, занесшего нож для удара, который отвести уже невозможно. И вдруг, скомкав деньги, Кошик прошептал:

— Но ведь он только сейчас узнал, где находится типография! Сообщить коменданту еще не успел. Значит, его нельзя выпускать!..

Сунув деньги в карман, горар направился было из сарая, но опять остановился. «Сегодня, — подумал он, — шпики следят за каждым моим шагом. Это ясно. Значит, горячиться нельзя…»

Деньги Кошик сжег и вернулся в дом. Выпил чашку кофе и, внешне спокойный, отправился на лесопилку.

Маленький подвал был ярко освещен электролампой. В углу, за наборной кассой, стоял Лацо. Возле него — Маречек. Объяснив, как набирается текст, Лацо перешел к печатной машине, «американке».

— Тем же током, каким освещаются дома гардистов, работает и наша типография! — восторгался Маречек.

— Это все брат оборудовал! — с гордостью ответил Лацо.

Где-то в углу чуть слышно звякнул звоночек.

Лацо выключил свет — и тотчас в потолке открылся люк, через который проник сюда Маречек.

В подземелье спустился горар — и свет снова зажегся.

— Ну как, Маречек, не пугает тебя такое некомфортабельное помещение? — весело спросил Кошик.

— Что вы, товарищ Кошик! Я готов выполнить любое задание партии. А такое — тем более.

— Значит, даешь согласие? Тогда сейчас же впрягайся. Помоги все упаковать и перевезти. Шоферу передай свой пистолет. Ему он нужнее, чем тебе. — И Кошик решительно протянул руку: — Дай, я сам ему передам.

— Успеется, — вяло ответил Маречек и полез к станку, который Лацо уже начинал разбирать.

— Пистолет шоферу нужен сейчас! — строго повторил Кошик.

Маречек наклонился и, делая вид, что не придает этому особого значения, полез в задний карман брюк. Еще в кармане взвел курок. Но Кошик это заметил и ударил его по руке своим маленьким черным пистолетом, всегда хранившимся во внутреннем кармане пиджака. Маречек вскрикнул и выронил оружие.

— Сядь! — наставив на него пистолет, сказал Кошик. — За тобой ящик. Садись!

Маречек сел и левой рукой достал из кармана платок.

— Лацо, поднимите пистолет и пишите протокол допроса! — потребовал Кошик.

— Допроса? — недоуменно переспросили в один голос и Маречек и наборщик.

— Скажите, Дюро Маречек, какая партийная кличка была у вас при Вацлаве Гудбе?

— Цотак.

— Совершенно верно. Вы работали с ним дружно?

— Очень. Вацлав любил меня и доверял. Не то что ты.

— Вот эта доверчивость и погубила его.

— Да что с тобой, Яро! Ты какой-то сегодня…

— Вот что, Маречек, — перебил Кошик: — каждая минута на счету! Говорите прямо и коротко, если хотите жить. Знает полиция, что типография находится здесь или нет?

— Не знает, ничего не знает! Да я и сам не подозревал до последнего часа.

— Но вы же позавчера сказали, что комендант пронюхал, где находится валашка Яношика.

— Я вынужден был это сказать. Иначе мне там перестали бы доверять.

— Еще один вопрос: за вами сегодня следят?

— По опушке леса прогуливается толстый пан в клетчатом костюме. Он от коменданта, — ответил Маречек, вытирая платком лицо.

— В таком случае мы должны увезти вас отсюда тайно.

— Куда вы меня повезете? — вскочил Цотак-Маречек.

— Вы же сами понимаете, что ваше дело требует тщательного расследования.

— Товарищ Кошик! Я многое знаю. Я очень много могу помочь. Отправьте меня в центр! — взмолился Маречек.

— Слишком далеко захотели!..

Через час шпик, прогуливавшийся у опушки леса и следивший в это утро за лесопилкой, собственными глазами видел, как Маречек вышел из столярной мастерской и по тропинке отправился домой. Полицейский в клетчатом костюме пошел за ним следом, по теневой стороне улицы. Маречек двигался не спеша.

Дальше тропинка, изгибаясь, спускалась к дороге. Здесь полицейский вынужден был столкнуться с Маречеком лицом к лицу… Только теперь шпик понял, что обознался. Он хотел было тут же вернуться назад, но выстрел в упор уложил его на месте.

На лесопилке в это время неуклюжий тесовый ящик был погружен на автомашину и заложен сверху короткими досками для Гандловских шахт.

Автомашина ушла. Лесопилка продолжала пожирать бревно за бревном.

Кабель, хитро пропущенный в подземелье, как и прежде, подавал электрический свет наборщику и энергию печатному станку, который не только не был разобран, но работал с еще большей нагрузкой.

Все шло, как прежде. Изменилось лишь содержимое тесового ящика: в нем увезли предателя Маречека-Цотака.