– Можно подумать, ты собралась не в морг, а на театральное представление, – отметила я на следующее утро.

Ирен довольно улыбнулась, натягивая лайковые перчатки цвета шампанского, и упорхнула в прихожую, взмахнув кружевными оборками платья. Сегодня наряд моей подруги представлял собой лилово-кремовую симфонию, начинавшуюся светлыми лайковыми сапожками и завершавшуюся кружевным зонтиком от солнца, который покоился на плече.

– Куда важнее сохранять хорошее настроение в мрачном месте, нежели на цыганском карнавале, – заявила примадонна.

– А открывать зонт в помещении – плохая примета, – поддела я.

– Да разве же это зонт? Это зонтик! Зонты всегда большие и черные, как жуки; ничего общего с изящным и безобидным зонтиком. К тому же от него все равно никакого толку.

И все же она послушно закрыла зонтик и оперлась, как на трость, на его ручку из слоновой кости. Казанова одобрительно присвистнул из гостиной.

– Самый лакомый кусочек под парижскими небесами, клянусь, – восхитился Годфри, галопом преодолев узкую лестницу.

Он наклонился к жене, соперничая за право прикоснуться к ее щеке с примулами, красовавшимися на шляпе:

– Ну что, в морг?

Я постаралась сохранить нейтральное выражение лица. Годфри кивнул, надел блестящую касторовую шляпу и вышел вслед за нами на улицу, озаренную солнечными лучами уходящего лета.

По извилистой дорожке мы добрались до кареты, ждавшей нас во главе с кучером по имени Андре. Слышались пронзительные трели птиц и шелест листвы тополей, раскачиваемых ветром из стороны в сторону. По сравнению с лондонской обстановкой, все в этом славном краю казалось уж слишком, чересчур пасторальным – от соломенной крыши коттеджа за нашей спиной (я мельком взглянула на окно Казановы: старый попрошайка прижался к прутьям своей клетки, спасаясь от Люцифера, чей хвост отбрасывал на подоконник пушистую тень) до чудесного вида на поля и солнечный горизонт.

– Вот скажите, – промолвила я, – стоит ли покидать столь живописный край ради какого-то бесполезного расследования гибели никому не известного моряка? Вы хоть представляете, сколько утопленников каждый год находят в Сене?

– Нет, дорогая, – признала Ирен. – А ты?

– Куда мне. Быть может, не один десяток.

– Я бы сказал, не одну сотню, – поправил Годфри, усаживая нас в карету.

– И все они наверняка покоятся в морге, ожидая, что их тела востребуют родственники, – добавила я.

– Нам-то требуется разве что истина, – утешила меня Ирен, когда наша карета загрохотала по изрытой деревенской дороге. – Мы принимаем искреннее участие в судьбе одной из несчастных жертв – что же здесь необычного? Кстати, ты точно не хочешь представиться его родственницей? Подумай, ведь это прекрасный шанс проявить свой актерский талант: убитая горем сестра или кузина изо всех сил сдерживает подступающие к горлу слезы!

– Ирен, прекрати! – взмолилась я. – Боюсь, мне придется сдерживать иную столь же неподобающую реакцию.

Тем временем Годфри выглянул в окно и громко присвистнул.

Даже мне пришлось признать, что Париж удивительно красив под покровом голубого неба, подернутого легкими облачками. Светлый фасад храма Сакре-Кёр высился над окрестностями Монмартра, а чуть дальше полуденную дымку горизонта прорез́али исполинские башни Нотр-Дама.

Под мерное цоканье копыт лошади, что несла нас по выложенной булыжником дороге, мы подъехали к великолепному собору – серой каменной горе под малахитовым куполом, возвышавшейся там, где начинался остров Сите, по форме напоминавший лодку. Кусочек суши, на котором когда-то возник Старый Париж, украшали арки старинных и новых мостов, соединявших берега извилистой Сены.

Свернув на левый берег, лошадь покорно протрусила мимо книжных палаток и вывезла нас на западную оконечность острова, где обнажал свои древние кровавые бастионы Дворец правосудия. Тонкий шпиль часовни Сент-Шапель, вздымавшийся над ним, походил на белое перо, воткнутое в засаленную шляпу. Чуть дальше виднелись верхушки дымоходов Отель-Дьё де Пари, напоминавшие ржавые копья, купающиеся в лучах ласкового утреннего солнца.

Несмотря на греческого вида портик с фронтоном и колоннами, морг представлял собой грубую каменную постройку неизвестного архитектора, примостившуюся на берегу Сены, словно старый голодный пес. Река здесь пахла столь же дурно, сколь и на другом конце острова, где недавно рыбаки вытащили утопленника.

В эту мрачную минуту мы все придвинулись к окнам кареты, чтобы лучше рассмотреть омерзительную постройку.

– Разумеется, морг не всегда находился здесь, – сказал Годфри и одарил меня утешительной улыбкой. – И уж точно тут не лежали жертвы эпохи террора – их размещали в тюрьме Большой Шатле, которую снесли в начале века. Позже функции покойницкой выполняло здание на правом берегу, поближе к Лувру, а затем, что вполне логично, морг перевели в бывшую мясницкую лавку, что на левом берегу. Нынешнее здание, если верить истории Парижа, является уже третьим адресом парижского морга.

– Понятно, что по доброй воле здесь никто не поселится. – Я смерила мрачный фасад неодобрительным взглядом.

– Живые – вряд ли. – Ирен жадно уставилась на унылое почерневшее здание, будто скупец на золотые луидоры. – Ну что, присоединимся к здешним обитателям?

Мы все время оставались в тени, отбрасываемой пологими крышами семиэтажных домов, которыми парижане застроили остров, но Ирен по-прежнему не расставалась с зонтиком. Слева от нас по Сене проплывали баржи и взмывали ввысь гидропланы – излюбленные развлечения туристов. Набережная представляла собой широкую дорогу, выложенную камнем и упиравшуюся в лестницу, что вела на засаженные деревьями бульвары. Вдоль реки царило оживление: тут и там гуляли прохожие, дремали бродяги, а бедные женщины стирали белье, развешивая его прямо на лестничных перилах.

Однако в том месте, где стоял морг, праздничная атмосфера рассеивалась как дым – лишь мертвая тишина и густые тени витали над темной водой. С узкого коротенького моста, ведшего к воротам, было видно, как рабочие тянут на буксире широкую баржу и, пришвартовав ее возле здания морга, на носилках тащат покойников внутрь.

– Сомневаюсь, что это и есть райские врата, – пошутила Ирен. – Пойдемте скорее. Век бы не видела это жуткое место.

Годфри, который всю дорогу сдержанно молчал – следует отдать должное его безупречному воспитанию, – в морге оказал нам неоценимую поддержку. Он легко затмевал тамошних служителей по части красноречия и национальной любви французов к жарким спорам и бюрократической волоките. Достав кипу документов, перевязанных тесьмой и скрепленных восковой печатью с невнятной символикой, он помахал бумагами перед смотрителями морга, что встретили нас на входе. У всех троих к форме было приколото несколько разных значков; смотрители презрительно улыбались. Вскоре между ними и Годфри вспыхнул бесконечный поединок жестов.

Наконец нас пропустили, и, миновав ворота, мы прошли через множество мрачных помещений, каждое из которых напоминало склеп. Годфри повернулся ко мне, вспомнив, что, в то время как Ирен успешно преодолевала языковой барьер, я о него лишь спотыкалась.

– Я объяснил им, что мы действуем в рамках французского права. Теперь они должны просмотреть журнал и выяснить, где находится интересующий нас труп.

– Какая прелесть.

– Только за последние два дня из мокрых объятий Сены вызволили двенадцать мертвецов. Мы ведь не хотим осматривать лишних.

– Разумеется. – Я бросила взгляд на Ирен, которая все это время демонстрировала несвойственную ей кротость.

Подруга словно прочла мои мысли:

– Образ торговки с пристани может запугать французского рыбака, но не чиновника. Подумай о судьбе великих французских красавиц времен Революции. Порой даме следует помолчать.

Я пожала плечами, не выдавая своего испуга. Жуткие каменные стены представлялись мне столь же холодными, сколь их обитатели. Я в ужасе оглядывала комнату с высоким потолком, где хранились данные об усопших. Наш проводник листал массивный том, словно святой Петр в День Страшного суда. Стараясь не смотреть на длинные списки людей, столетиями умиравших в Париже от чумы, на гильотине и даже, осмелюсь предположить, из-за преклонного возраста, я принялась изучать обстановку.

Спустя некоторое время мой взгляд упал на одинокий ангельский лик – гипсовый слепок лица маленькой девочки. Ее образ светился таким блаженством, что казалось, будто сквозь закрытые глаза взор ее устремлен прямо на небеса.

Ирен тоже ее заметила. Не разделяя моего восхищения, подруга разглядывала маленького ангела с толикой недоверия, словно пред ней была леденящая душу Медуза горгона. Ирен шепнула что-то на ухо Годфри; он тоже взглянул на девочку и похолодел, зачарованный удивительной силой, что исходила от ее образа. Годфри обратился к нашему проводнику за разъяснениями.

Проводник ответил скучающим взглядом, по-галльски пожал плечами и принялся что-то лопотать на резком французском выговоре.

Годфри вновь бросил взгляд на лицо девочки. Казалось, ему передалось волнение супруги.

– Что-то не так? – спросила я.

– Это одна из знаменитых «inconnues de la Seine». В переводе с французского – «сгинувшие в Сене», то есть утопленники, которых так и не удалось опознать.

– Она утонула и ее так и не опознали? Так как же она может быть знаменитой? – удивилась я.

– Никто не знает ее имени, но всем известна ее печальная судьба, – ответил он. – Ее нашли много лет назад. Выражение ее лица было таким… возвышенным, что парижане сняли с него гипсовый слепок. Узнав об этом, многие сделали себе копии, украшая ими свои коттеджи и гостиные. В ее честь женщины какое-то время пользовались более светлой пудрой. Как это обычно бывает, вскоре сия мода канула в Лету, но морг по-прежнему чтит память бедняжки, храня в своих стенах посмертную маску.

– Лицо ее, конечно, чрезвычайно выразительно, – признала я. – И все же! Французы поражают своей кровожадностью. Я слышала, что посмертные маски Людовика XVI и Марии-Антуанетты сделали сразу же после казни несчастных.

– Это еще что, – сказала Ирен. – Маски делала та самая женщина, что создала скульптуру королевской семьи Бурбонов в дореволюционные времена. Она привезла свои работы в Лондон и открыла выставку на Бейкер-стрит – музей мадам Тюссо. Когда вернемся, обязательно его посетим, если он, конечно, никуда не переехал.

– Вот это да! Неужели ты заинтересовалась еще одним домом на этой улице? Ведь двести двадцать первый бэ по-прежнему не дает тебе покоя. Но история несчастной малышки просто ужасна. Впрочем, как бы ни была жестока настигшая ее смерть, девочка, должно быть, совсем не боялась загробного мира.

– Неужели тебя это утешает? – возмутилась Ирен. – Очевидно, земная жизнь была ей просто невыносима, раз она рассталась с ней со столь нескрываемой радостью! Этот блаженный лик – памятник бесчеловечности, а не раю. Она лишилась всех надежд. Вот к чему приводит то, что называют праведной жизнью, и именно поэтому я считаю подобную добродетель грехом.

Я вновь пристально посмотрела на слепок. Нет, то был не слепок, а настоящее лицо, столь странным образом хранившееся в морге все эти годы. Эти пустые глаза… Грустный, чуть приоткрытый рот… Быть может, она была серафимом, что готовился спеть… или юной торговкой, смотревшей смерти в глаза. Одно я знаю точно: когда-то она была жива, жива и одинока – никто не пришел за ее телом, на нее лишь глазели, как на какую-нибудь безделицу.

И вдруг у меня промелькнула страшная мысль: старый морг навеки окутан мрачной тенью смерти, ведь ни камень, ни гипсовый слепок, ни бесконечный шум реки не смогут утешить даже того, кого уже нет в живых.

Смотритель провел пальцем по очередному списку и воскликнул:

– Ага!

Его палец остановился на безымянном номере. Смотритель отстегнул от пояса тяжелую связку ключей, и мы последовали за ним в глубь здания.

Внизу стоял жуткий холод. Узкие ступени вели нас все ниже и ниже, в самое чрево морга, освещенное канделябрами, испускавшими густые клубы дыма. Усопшие покоились в многочисленных подвальных помещениях с низкими потолками. В одном из них мы и нашли утопленника: он лежал на похоронных дрогах, куда более грязных, чем обеденный стол Брэма Стокера.

– Хорошо, что они еще не сняли с него одежду, – сказала Ирен, и я ответила ей молчаливым согласием. – Годфри, напомни, пожалуйста, кем нам приходился умерший.

– До службы на флоте он был слугой в нашем доме.

– Ах да.

Ирен кивком указала на левую руку, покоившуюся на грубых деревянных досках. Кожа была так бледна, что взгляд невольно примечал черные волоски на наружной стороне кисти, почерневшие ногти и – страшнее всего – отсутствие среднего пальца.

– Старая рана, – изрек Годфри. – Можно было бы подумать, что он таким родился, если бы не шрам.

– И какой аккуратный! – добавила Ирен. – Будто резали тесаком или лезвием гильотины. Все остальные пальцы целы. Кажется, кто-то намеренно лишил его среднего пальца, как и того покойника из Челси. Не так ли, Нелл?

– Что касается аккуратности, соглашусь. Судя по нетронутому суставу, разрез выполнен с хирургической точностью. Может, рану обработал врач?

– Даже хирург не залечит рваную рану. Думаю, этот человек сознательно пожертвовал пальцем. Равно как и утопленник из Челси.

– То есть они отдали пальцы… добровольно? – недоверчиво спросил Годфри.

Мне эта мысль тоже показалась сомнительной.

– Но, Ирен, с момента первой смерти прошло уже несколько лет. Как они могут быть связаны?

– Вероятно, с пальцем – хоть и не с жизнью – оба расстались в одно и то же время.

Ирен одарила ангельской улыбкой нашего проводника – низенького мрачного человека, чьи кончики усов свисали до самой груди.

– Менсьё, – начала она, намеренно коверкая произношение. – Можем ли мы… – Изящной ладонью, затянутой в лайковую перчатку, она указала на мертвеца и повернулась к Годфри.

Как и подобает мужчине, супруг примадонны поспешил прийти на помощь, бойко заговорив по-французски.

Словно зачарованная, я наблюдала за жарким спором, разгоревшимся между Годфри и служителем морга. Достаточно было одного лишь взгляда на землистое лицо смотрителя, чтобы понять, какие эмоции бушевали в его душе: сперва возникло вежливое недоумение, затем сомнение, изумление, отчаянное сопротивление, неуверенность, нежелание, отвращение…

Годфри изъяснялся с ним свободно и плавно, словно мирная Сена, беспрерывно несущая свои волны.

В конце концов смотритель сдался: взглянув на нас с Ирен в последний раз, он подошел к мертвецу и начал расстегивать его рубашку.

– Anglais, – презрительно процедил он.

Я, конечно же, опечалилась, что любопытство подруги, свойственное американкам, вызвало столь негативную оценку моих соотечественников, но, увы, была не в силах возразить.

Лишь только открылись голые плечи покойника, меня тоже охватило волнение: а что если и у него на груди сияет татуировка? Значит ли это, что оба утопленника были моряками? Или между их смертями – а может, и жизнями, – существует иная, куда более зловещая связь?

Ирен разочарованно вздохнула. Не удержавшись, я тоже взглянула на несчастного. На его волосатой груди была начертана темная, извилистая буква «S», не менее трех дюймов в длину.

И снова вздох примадонны.

– Ты что же, не рада сей отвратительной находке? – удивилась я.

Я достала блокнот, чтобы подруга перерисовала зловещую метку. Мне не терпелось поскорее записать в дневник все, что с нами происходило, до мельчайших, даже самых неприятных деталей, ведь мои воспоминания не раз сослужили нам добрую службу.

– Мало того, что у него тоже татуировка, – пояснила я. – Ведь это опять буква, и в том же вычурном стиле. Вот оно – доказательство того, что этот бедняга тесно связан с человеком, покоившимся на обеденном столе Брэма Стокера много лет назад. Хотя смысл этой связи мне неподвластен… Ирен?

По просьбе подруги я сама выполнила эскиз, и мы с Годфри тотчас сравнили его с оригиналом. К моему удивлению, получилось очень похоже.

Ирен уже не смотрела на татуировку – и это после всего, через что нам с Годфри пришлось пройти, чтобы она смогла ее увидеть! Нет, на сей раз взор ее был устремлен на лицо покойника – невзрачное, широкое, цвета застиранной скатерти.

– Что там, дорогая? – Годфри подался вперед.

Смотритель закатил глаза и вновь процедил:

– Anglais.

– То, что я вижу, превзошло все мои ожидания, – вымолвила наконец Ирен, отстраняясь от трупа и протягивая мне блокнот. – Черты лица у него не французские, а кельтские, – я так и думала. Но я и не предполагала, что на шее у него синяки. И почему мы не осмотрели покойника из Челси более основательно? Сначала его задушили, а уж затем бросили в реку. Вероятно, самоубийцу из Челси тоже пытались задушить.

– Может, рыбаки слишком сильно сдавили ему шею, – предположил Годфри. – Это, конечно же, более логичное объяснение.

– Да так, что остались синяки? – В голосе подруги звучало сомнение.

Тут она вдруг вспомнила о смотрителе и, покачав головой, промокнула глаза кружевным платком.

– Нет, быть того не может! – запричитала она. – Он совсем не похож на нашего бедного Антуана. – Ее внезапно, как по команде, покрасневшие глаза повернулись ко мне. – Правда ведь, Филиппа? Совсем не похож. Благодарю, месье.

Годфри принялся переводить сию притворную тираду смотрителю, но актерское мастерство Ирен подействовало на того куда сильнее. Он уже готов был вывести нас из склепа.

Мне удалось чуть-чуть задержаться – вечно они про меня забывают; должно быть, всему виной кротость, свойственная выходцам из Шропшира, – и наскоро записать в дневник свежие впечатления. Увидев, что троица приближается к арке, я поспешила за ними.

В полном составе, как и пришли, мы ретировались, оставив покойников в мрачных раздумьях. Прежде чем покинуть морг, я не удержалась и устремила прощальный взгляд на лицо несчастной малышки, пришпиленное, словно бабочка-альбинос, к влажной каменной стене.