Возле такерии «Фернандо», которую по праву можно было бы назвать «подвальчиком» (так скромно она была втиснута между химчисткой и старой парикмахерской, которая открывается только в одиннадцать) не было припарковано ни одной машины.

— Завтрак, — объявила Темпл, поворачивая ключ зажигания, — на мне.

Машина умолкла со вздохом облегчения, что теперь ей дадут, наконец-то, отдохнуть.

Мэтт выглядел неуверенным в самом незаинтересованном смысле.

Внешне такерия не впечатляла, хотя и была отличным местом. А когда они зашли внутрь, к кричащим желтым стенам, милосердно смягченным приглушенным светом, к столам из серых пластиковых стульев, Темпл призналась себе, что и изнутри вид тоже был не очень.

— А это не такерия с едой на вынос? — огляделся вокруг Мэтт, останавливая сомневающийся взгляд на доске с меню, написанным полностью на испанском.

— В обычное время, да, — Темпл плюхнулась за стол на четверых и положила сумку на свободное место рядом с собой. — Но в «Фернандо» чисто, уединенно, а еду по своей жгучести можно сравнить разве что с падающей звездой. Плюс, кофе такой крепкий, что в нем даже твоя ложка встанет и будет танцевать с сомбреро.

Мэтт выдвинул стул напротив, оглядываясь вокруг, точно в трансе, который, по мнению Темпл, обязательно должно было победить хуэвос-ранчерос в «Фернандо».

— Ты ведь любишь мексиканскую кухню? — немного поздно забеспокоилась Темпл.

— В обычное время, да, — ответил Мэтт. — Но сегодня необычный день, — он снова оглядел пустой ресторан, совершенно голый в своем простом интерьере. — Хотя это место очень даже чистое для обычной забегаловки.

— Я подумала, что это — то, что нам сейчас нужно. Убежище, маленькая простая забегаловка на двоих.

Мэтт медленно кивнул. Вид у него был такой, будто он не знал, куда себя деть и сильно жалел, что на столе не было ни приборов, ни салфетки под них, ни стакана, который можно было бы покрутить в руке.

Из ниоткуда возник латиноамериканец, он положил перед каждым набор чистых металлических приборов, завернутых в белую бумажную салфетку.

— Я закажу, — сказала Темпл, потому что она знала меню и еще потому что Мэтту сейчас было не до принятия даже маленьких решений. — Я возьму домашний хаш — лук и кинза на гарнир к хуэвос-ранчерос. И кофе.

Она повторила для официанта заказ на вполне приличном испанском, тот кивнул, но записывать ничего не стал.

— Мне то же, наверное, — пожал плечами Мэтт.

— Хорошо, только я закажу тебе соус отдельно — у них есть отличная сальса из мексиканских томатов, которая просто обожжет тебе горло. Спасибо, — сказала она официанту в самом конце, указывая на них обоих.

Теперь у Мэтта появилось, чем занять свои руки.

— Как-то это место не ассоциируется у меня с тобой, оно не может быть твоим любимым, — сказал он.

— Теперь оно действительно стало любимым. Хотя ты прав, — она ненавидела смешивать в одном предложении два взаимоисключающих факта. — Его нашел Макс. Я не настолько склонна к приключениям. Но Макс всегда говорил, что самое классное в «Фернандо» то, что никто здесь не говорит по-английски. Так что тут идеально для утра с шестью чашками кофе.

— О, — Мэтт отклонился назад, чтобы дать официанту возможность поставить перед ним высокий зеленый пластиковый стакан. — И Макс по уграм часто сюда заглядывал?

Темпл засмеялась.

— Нет, собственно у него и утро вообще бывало редко. Обычно он спал до одиннадцати. В это время «Фернандо» выглядит более оживленным.

— У меня похожее расписание, — заметил Мэтт после того, как медленно отхлебнул воды.

— У тебя получится сегодня взять выходной?

— Может быть, если они смогут найти замену. Но смысла особого нет. Я все равно не смогу поспать. Отвык от нормального графика.

Темпл кивнула:

— Тогда, лучшее, что можно сделать, это пичкать организм кофеином и держаться до… Во сколько ты обычно возвращаешься домой? В половину четвертого утра?

Теперь кивнул он.

— А во сколько сестра Серафина тебе позвонила? — продолжала Темпл.

— В половине пятого.

— Значит, на кота напали до четырех.

Еще кивок. Явно он не был так заинтересован в хронологии ночных событий, как она.

— Темпл, тебе, наверное, любопытно…

— Сейчас я выше всякого любопытства, — выпалила она. Нет ничего хуже, чем желание все знать, словно ты бывший репортер. А она крайне нуждалась в информации. — Я слишком устала, хотя и любознательна от природы…

— У тебя есть право знать, — начал он, снова отклоняясь на спинку стула, когда перед ним ставили тяжелую белую фарфоровую чашку, наполненную до краев темным, густым, как патока, кофе.

— Молоко, пожалуйста, — попросила Темпл официанта перед тем, как развернуть свою салфетку и вытащить ложку. Сколько он еще будет тянуть?

Прибыл маленький голубой молочник, официант удалился. Темпл налила белую струйку себе в кофе и размешала, пока черный цвет не смягчился. Чашка была переполнена. Ей пришлось отпить немного прежде чем добиться идеального сочетания вкуса и правильного оттенка.

— У меня нет никаких прав знать что-то, — сказала она через мгновение. — Разумеется… — Темпл вздохнула, — учитывая мое дикое воображение, в твоих интересах было бы преградить ему путь, а то разгуляется.

Он отпил дымящийся кофе, словно пытался набраться колумбийской отваги:

— Я был священником.

Три маленьких слова. Услышав их, Темпл пришла в оцепенение, в котором прибывал и сам Мэтт с самого звонка сестры Серафины. Она запала на священника — после полного фиаско с Максом? О, неееет!..

— Ты должен понять меня, — выдавливала она слова. — Я — выпавший из обоймы унитарий. Мы знаем обо всем по чуть-чуть и очень мало о чем-то конкретном. Ты был священником?

Он кивнул.

— Э… Священник-епископал?

Он покачал головой, но не мог не улыбнуться надежде в ее голосе: — Нет.

— Нет, — Темпл пристально разглядывала свою чашку, потом добавила еще молока, чуть ли не через край. Надо было сконцентрироваться на том, чтобы не пролить ни капли, пока она поднимает и подносит кофе к губам. Темпл внутренне проговаривала маленькую молитву: хоть бы не пролить, хоть бы не пролить переполняющие ее сомнения. — Не думаю, что Дева Мария Гваделупская сильно почиталась в Епископальной церкви. Но у них есть монахини, я полагаю, и они зовут их «сестрами»?

Мэтт кивнул:

— Ты знаешь больше, чем сама думаешь.

— Но ты был католическим священником? — Да.

— С традиционными обетами ммм… бедность, целомудрие, послушание?

— Да.

— И воздержание?

Он очень старался не выдать стеснения: — Да.

— И теперь ты официально не священник?

— Да.

— Но если ты был священником, почему сестра Сера-фина позвонила тебе? Почему она не попросила этого невидимого отца Эрнандеса, о котором все говорят, но никто не видел? И почему бывший священник исполняет… какой-то обряд? — Темпл понимала, что волна ее вопросов была своего рода отрицанием. Пока она только отвергала, как бедный, сбитый с толку Петр в Саду. — Я знаю, ты не хотел этого делать. Ты теперь… лишен права проводить их? Это… не грех?

Мэтт придвинулся ближе, обхватив руками чашку с кофе, будто защищая ее или пытаясь согреться:

— Это субъективное мнение, ситуация довольно деликатна. В крайних случаях, когда, скажем, человек умирает, сестра Серафина могла бы провести обряд сама. Даже светский человек может. Но если состояние этого человека скорее неопределенно, и священник доступен… Отец Эрнандес не был. Мисс Таилер жутко с ним поссорилась и была бы еще больше расстроена, если б увидела его.

— Я знаю об этом, — вставила Темпл. — У отца Эрнандеса совершенно глупое мнение относительно того, что Господь не хочет видеть кошек на небесах. Если бы мисс Тайлер увидела бедного Черныша Луи, уверена, она поняла бы главное. Только те, у кого есть душа, реально чего-то стоят, — торжественно добавила Темпл, задумавшись о душе Мэтта.

— Это таинство… называется помазанием больного. Раньше его связывали со смертью. Сегодня церковь подтверждает исцеляющую природу этого ритуала и разрешает его выполнение без соблюдения строгих правил. Ты была так удивлена им, потому что немногие католики становились его свидетелями, даже сегодня, и еще потому, что ты ярый унитарий. Из всех таинств оно — самое сокровенное, и для некоторых — самое пугающее. На набожную католичку, такую как мисс Тайлер, омовение оказало сильный исцеляющий и успокаивающий эффект, как ты могла видеть. Сестра Серафина была права: оно было ей необходимо, она также была права в том, что отец Эрнандес только расстроил бы ее, была права даже, что позвонила мне. Женщина поколения мисс Тайлер не приняла бы, если б обряд проводила монахиня. Для них доктора и священники как боги, — он устало рассмеялся этим заблуждениям. А потом сказал так, словно убеждал сам себя: — Я был частью необходимой физиологической силы таинства, также как и его духовного аспекта.

— Но мисс Тайлер враждует с отцом Эрнандесом! Как она может, раз такая набожная католичка?

Мэтт улыбнулся. Его первая настоящая улыбка за все утро!

— Набожные католички, как никто другой, считают себя избранными, нет, даже обязанными выявлять ошибки своих приходских священников.

— Ох, наверное, невесело быть приходским священником.

— Нет.

— А ты был?

— Какое-то время.

— О.

Официант принес из кухни два больших овальных блюда с горками еды. У мексиканского лакомства были землистые, без особых цветовых излишеств, оттенки: от желтого и красного до коричневого. Четкой формы тоже не было — ингредиенты были порублены очень мелко, чтобы легко усваивались. И все же это было, как… Темпл искала верное определение, чтобы отдать дань этой вкуснотище… Это было, как «Мням-ням-ням». Особенно когда «мням-нямка» в твоем желудке танцует «трям-трямку».

Когда официант ушел, Мэтт и Темпл с благоговением изучили свои тарелки.

— Как много еды, — сказал наконец Мэтт. — Не знаю, хватит ли моего желудка.

— Одна ложка, и ты поймешь. В этом и есть весь прикол мексиканской пищи — проверка выносливости.

Он слабо улыбнулся и вылил ложку сальсы на свою яичницу. Темпл убедилась, что ее яичница была полностью покрыта зеленым соусом, а потом приступила к трапезе.

Кто бы мог подумать, что мелко порубленные овощи бывают такими острыми? А этот омлет, неважно, сколько его взбивали, — таким питательным?

— Неплохо, — признал Мэтт.

Теплая еда и горячий кофе, комбинация горького и огненного вкусов — мексиканская кухня в восемь утра (странновато, да?) воскресила их обоих, как и надеялась Темпл. Невозможно было делать перерывы в еде, когда все внутри так горело. Темпл пыталась погасить огонь картофельно-луковым хашем и кинзой.

В течение нескольких благословенных мгновений они могли даже просто есть. А когда пришлось взять передышку от этих кулинарных фейерверков, оба отклонились на спинки, словно молча сговорились. Темпл первая прервала молчание. Снова. Она всегда это делала — торопилась там, где дурочки держали бы рот на замке.

— Ты все равно не объяснил, почему бывший священник может проводить обряд в крайних случаях.

Мэтт похлопал по своим губам бумажной салфеткой, словно пытаясь смахнуть не только остатки еды, но и ее обжигающий след.

— Один раз — священник, всегда — священник, — он использовал серьезный мрачный тон, чтобы выразить прописную истину, сказанную задолго до него. — В чрезвычайных обстоятельствах меня зовут, чтобы исполнить обязанности священника, если другой священник недоступен. Как если бы меня призвали к умирающему, например.

— Почему меня не покидает ощущение, что сестра Серафина была… не скажу, что рада, но почему мне показалось, что она испытывала тебя?

— Она была моей учительницей. Она знала, что я поступил в семинарию, хотя я пошел туда после колледжа. Знала также, когда я покинул ее, несмотря на то, что к тому моменту я был уже за сотни километров и лет от нее. Новости распространяются очень быстро. Каждый приход, как новостное бюро. У монахинь какая-то своя информационная система мирового масштаба… Или, может, это Святой Дух шепчет им отчеты о поведении бывших учеников во время молитв, или мой ангел-хранитель сплетничает про меня — не знаю. Зато она знала. Она знала, где меня найти, если я понадоблюсь ей. И ведь я был ей нужен… она так разочаровалась во мне, в моей жизни, в каком-то смысле, она даже сама этого не понимает. Она не преминула поставить меня лицом к лицу с моим двояким положением. Я оставил приход, но приход никогда не оставит меня.

— Это… жестоко, — сказала Темпл.

— Нет, всего лишь — грубо. Религиозная жизнь не боится грубости.

Темпл покачала головой.

— Никогда бы не подумала, — она задумалась на мгновение. — Скажи, значит, поэтому ты нацепил тот черный костюм, когда играл на органе во время заупокойной службы в «Честер энд Роиял»! Вот почему ты вообще умеешь играть на органе!

Мэтг приподнял вверх руки, показывая, что он сдается, и засмеялся громко и, в этот раз, продолжительно.

— Тебе всегда надо сложить два и два, ты в курсе? Прямо ненасытная!

— Мда. Но что мне делать, если сложив два и два, я получаю три?

Он немедленно успокоился.

Темпл вонзилась в омлет, а потом завернула уголок салфетки:

— Мэтт, я должна сказать тебе, что мы, бывшие унита-рии, довольно толерантны. Но у нас серьезные проблемы с религиями, которые не дают жить тем, кто не соответствует их видению мира.

— У меня тоже, — сказал он, перебивая.

— То есть, я хочу сказать, что фундаменталисты, в основном, концентрируются на осуждении других людей и на нахождении в них вины по всем статьям, не важно, христиане они или мусульмане.

— Поэтому на свете так мало католических фундаменталистов, зато есть множество консерваторов.

— То есть церковь во времена, когда бушует СПИД, не оправдывает использование презервативов и поддерживает безопасный секс, потому что это тоже способ контроля рождаемости! Это — более чем грубая позиция. Это уже безумие.

Он заерзал на своем пластиковом стуле:

— Я не хочу спорить с тобой по поводу теологии или логики. Множество из этих вопросов имеют либеральные и консервативные взгляды и внутри церкви, особенно в Америке.

— Может, я не права, — сказала она, — я не уделяю особого внимания религиозным взглядам, сказать по правде. Но. Церковь разве не против добрачного секса?

— Да.

— И против всех способов контроля рождаемости?

— Ну… есть естественные методы…

— Против развода?

— Да… но опять же, существуют инстанции…

— Против… мастурбации?

— Все сексуальные акты должны быть открыты для понимания детьми.

— Мэтт! — Темпл придвинулась к нему и перегнулась через полупустую тарелку с остывающей едой. — Что ты собираешься делать?

— Я больше не обязан придерживаться ничему из вышеуказанного, потому как теперь я не практикующий священник. И больше никому не должен говорить, что делать.

Казалось, что ему полегчало, хотя он все равно не понял.

— Мэтт! — Темпл знала, что ее голос звучит несколько раздраженно, но не могла сдержаться. Головоломка никак не складывалась, и она сидела напротив говорящего, умеющего ходить ребуса, который не хотел признать факт своего нового — насколько нового? — существования. — Что ты будешь делать? И что ты можешь сделать теперь, когда больше уже не являешься священником?