Мэтт навидался казенных помещений с их унылым интерьером — простым, функциональным и вечно как будто слегка грязноватым, вне зависимости от усердия уборщиц.

В окружной тюрьме Лас-Вегаса к этому добавлялась еще одна деталь: неуловимая атмосфера грязных дел, творившихся теми, кто коротал срок за этими стенами.

Мэтт записал свое имя в листе посетителей и передал его охраннице в коричневой униформе. Та приколола гостевой бейджик к воротнику его трикотажной рубашки спортивного покроя. Охранница была невысокой и плотно сбитой, с очень коротко, почти по-солдатски стрижеными и вытравленными перекисью волосами. Несмотря на кобуру, болтающуюся на ее увесистых бедрах, она выглядела не более опасной, чем пожилая парикмахерша, вооруженная феном для волос.

Внешность, — напомнил себе Мэтт, — бывает обманчива.

Его собственная внешность была тому ярким примером.

— Лейтенант Молина сказала — окей, — произнесла женщина в виде устного подтверждения законности его визита. — У заключенного пока нет адвоката, чтобы с ним церемониться.

— Я слышал, он вызвался сам себя защищать.

Женщина подняла на него глаза:

— Слышали старую поговорку?..

– «Тот, кто сам себя представляет в суде, имеет в клиентах идиота».

Она кивнула:

— Вы адвокат?

Мэтт развел руки в стороны, демонстрируя свой наряд — спортивную рубашку и слаксы цвета хаки:

— Я что, похож? Разве адвокаты так одеваются?

Ее губы раздвинулись в улыбке — самая большая эмоция, которую охранница могла себе позволить при своей суровой бюрократической работе. Кивком она разрешила ему пройти.

Все, кто находился внутри, за проходной, были либо вооружены, либо носили гостевые бейджики, такие же, как у Мэтта. Его, наконец, повели в помещение для свиданий — безликое место, которое он хорошо представлял себе после многих фильмов и телепередач. По пути он надеялся, что увидит там, как и было показано в этих фильмах, перегородку из толстого стекла, оснащенную телефонными трубками для переговоров по обе стороны — просто потому, что мысли о привычном оборудовании отвлекали его от трудной миссии, которая ему предстояла. Его постоянная работа и заключалась в том, чтобы беседовать с людьми по телефону. Правда, там он никогда не видел их лиц.

Как и предполагал Мэтт, помещение для свиданий отвечало телевизионным клише: жесткие стулья, стеклянная перегородка, отделяющая посетителей от их визави. Обстановка напомнила ему взорванную исповедальню, где торчали сиротливые остатки мебели, странно устоявшие после того, как стены, обеспечивавшие конфиденциальность, были снесены взрывом.

Слово, которое пришло ему на ум: «голое». Голое помещение. Скучающий, но зоркий охранник, вполне одетый, нисколько не противоречил этому определению.

Мэтт сел, куда ему указали, и стал ждать.

Через пару минут дверь позади перегородки отворилась. Вошел тот, ради кого он сюда явился — заключенный, одетый в оранжевый тюремный комбинезон.

Маленький и тощий, он выглядел почти мальчишкой в этом наряде, но ничего мальчишеского не было в выражении его лица, когда он увидел визитера: отвращение, мгновенно перешедшее в презрение. А Мэтт даже не был с ним знаком.

Чье-то презрение всегда заставляло Мэтта нервничать и внутренне сжиматься, как будто он сделал что-то плохое и забыл об этом. Соберись, — сказал он себе. Именно сейчас ты изо всех сил пытаешься сделать правильную вещь, только нужно понять, как начать разговор. Кто из них лгал? Озлобленный шантажист, заключенный в тюрьму, или благочестивый приходской священник?.. Во время своей яростной кампании по уничтожению прихода Девы Марии Гваделупской Бернс грозился, что выведет на чистую воду отца Фернандеса, как растлителя малолетних. Было ли это пустой угрозой, не имеющей под собой никакой почвы, или правдой, хотя и высказанной неприятным субъектом? Мэтт был единственным на земле человеком, кроме этих двоих, знавшим о шантаже. Отец Фернандес, разумеется, все отрицал, но ведь отрицание — стиль жизни для тех, кто подвержен нечестивым занятиям. В любом случае, сообщит ли Мэтт об обвинениях шантажиста в епархию, или нет, он может оказаться соучастником монстра. Или одного, или другого. Он должен выяснить правду — ради собственного спокойствия. Успех миссии зависел от того, сумеет ли он правильно провести беседу с сидящим перед ним преступником. Вообще-то, обычно Мэтт умел общаться с людьми, но все же он привык иметь дело с благонамеренными гражданами.

Питер Бернс был настолько неблагонамерен, насколько это можно было вообще представить. Он был нераскаявшийся убийца — причем, демонстративно нераскаявшийся.

— Ну-ну, — Бернс уселся напротив Мэтта на стул и взял трубку, — какая жертва со стороны такого святоши! Никто из прихода Божьей Матери Гваделупской меня не навестил, кроме тебя.

— Я не из прихода Девы Марии Гваделупской.

— Не держи меня за дурака, ладно? Ты точно ошивался там, я тебя видел. Что ты там забыл, если ты не из прихода?

— Сестра Стефания попросила меня помочь разобраться с непристойными звонками.

— А ты что у них, вместо автоответчика?

Мэтт не отреагировал на его выпад:

— Я работаю на телефоне доверия. Горячая линия.

— Вот тебе и монахиня. Напоролась на звонки с непристойностями и кинулась звонить в службу доверия жаловаться!

Мэтт не стал вдаваться в подробности и объяснять, что все было совсем не так.

— Вам эти звонки доставляли радость? — спросил он.

— Мне? Я забыл, что такое радость года эдак в четыре, церковь свидетельница.

— А как насчет кошек? Вам нравилось их мучить?

— Честно говоря, да, — Бернс откинулся на спинку стула. Его ноги со стуком уперлись в перегородку, и Мэтт чуть не подпрыгнул: единственные барьеры, на которые он мог полагаться в этом конкретном случае, были психологическими.

Бернс наблюдал за ним с широкой улыбкой — он откровенно издевался.

— Сказать по правде, я наслаждался всем, что я делал — с кошками, с монашками, со старой ведьмой в ее кошкином доме. Это было как разрешение на празднование Хэллоуина, прикинь? Очень раскрепощает.

— Я бы не сказал, — Мэтт выразительно окинул взглядом окружающий ландшафт.

Бернс пожал плечами:

— Пф!.. Как тебя зовут, кстати?

— Мэтт Девайн.

— Вау! — застывшая улыбка Бернса раскололась еще шире — он так и покатился от визгливого смеха. — Самое оно! Девайн! Типа, «преданный долгу»! Да еще и Матфей, в честь одного из четырех новозаветных гуру. Могу поспорить, что ты был прирожденным любимчиком всех учителей в какой-нибудь школе Святой Малярии Аллилуйской! Старая сестра Мария Малярия позвала — и ты побежал, как хороший мальчик, полоскать тряпку от мела и искать безобразника, который хулиганит по телефону. И что ты сделаешь? Вытряхнешь тряпку с мелом мне в лицо? Ой, боюсь, боюсь!.. Не затрудняйся — я горжусь тем, что я совершил. И ни один святоша не заставит меня в этом раскаяться. Так чего тебе тут надо, мистер Матфей Ди-и-ивайн?

Мэтт не собирался вдаваться в дебаты по поводу своего имени.

— Меня не интересуют ни ваши звонки, ни ваши отношения с кошками.

Бернс снова изменил положение на стуле; он был непоседлив, как двенадцатилетний мальчишка:

— Ага. Кое-что покруче. Убийство. Что именно ты хочешь узнать о нем?

— А вы бы стали со мной откровенничать?

— Конечно. Мы же не в суде. Да, к тому же, я все равно долбанутый, ты что, не знал? Как законопослушный гражданин и верный прихожанин, опора церкви и правосудия, находясь в своем уме, мог убить милую старушку, которой он, к тому же, приходится внучатым племянником? Ничего из того, что я скажу, не может быть обращено против меня, потому что я через две секунды скажу что-нибудь другое, понял?

— Я пришел сюда не из-за мисс Тайлер.

Бернс разочарованно выпятил губы:

— А из-за чего тогда?

— Вы не только звонили в монастырь.

— Ах, да!.. Мое маленькое анонимное письмишко настоятелю! — Бернс подался к стеклу: — Тебя прислал отец Ра-а-фаэ-эль Фернандес? Могу поспорить, что он до сих пор потеет со страху. Обделался, небось, добрый пастырь, когда получил мое письмо?

— Меня сюда никто не присылал.

— Деловой ты, как я погляжу, Матфей. Тогда это вообще не твое собачье дело!

— Мое. И всех нас. Я тоже воспитывался как католик.

— Ах, бедненький! Могу поспорить, что ты был служкой в алтаре, так?

Кивок Мэтта выглядел напряженным даже для него самого.

— Да ладно, не парься, Матфей. Кто-то же должен получать дополнительные звездочки в аттестат зрелости и иметь над головой этот самый золотой ободочек.

Мэтт стиснул зубы. Он терпеть не мог свое имя даже в нормальном его виде. Архаичная же версия всегда заставляла его чувствовать себя как будто обвитым дохлой змеей. Похоже, Бернс не был таким уж чокнутым, вызвавшись защищать самого себя перед лицом правосудия: в зале суда он явно будет великолепен.

— Вы сами сотворили себе кумира, чтобы восстать против него, — Мэтт, наконец, пустил в ход собственное оружие: психотерапевтическую беседу. — Некоторые люди демонизируют свое прошлое и все, что их в нем окружало, а вы, наоборот, возвеличили его. Но я не тот образец совершенства, который вы сейчас придумываете, чтобы иметь возможность развенчать.

— Но ты зачем-то приперся сюда, так? Творишь доброе дело для кого-то? Тебя же это не касается, Девайн. С чего бы тебе утруждаться?

Мэтт решил попробовать откровенность:

— Послушайте. Я был воспитан в католичестве. Так же, как и у вас, у меня не было ни идеальных родителей, ни счастливой жизни. Так что у меня в прошлом тоже имелись свои проблемы. Я просто хочу знать правду. Про те ваши обвинения.

Бернс пристально изучал его лицо:

— Ты всю мою жалостную историю уже слышал. В офисе у мадам лейтенанта.

— Могу посочувствовать, — сказал Мэтт. — Вам с самого начала не повезло: внебрачный ребенок, переданный приемной семье, которая никогда не забывала напомнить ему о его «недостойном» происхождении. Я не говорю, что это правильно, но мы оба продукты не слишком просвещенного времени.

— Ты только себя послушай! «Продукты»! «Не слишком просвещенного»! Интеллект так и прет, мистер Телефонный Гуру. Ты уклонился от пули, которую я поймал зубами и выплюнул обратно — в морду миру. Могу поспорить, ты мне завидуешь!

Мэтт еле удержался от того, чтобы отшатнуться вместе со стулом, как от плевка в лицо.

— Вы умеете ненавидеть, — признал он.

Бернс самодовольно кивнул:

— Мозги у большинства так задурены той фигней, что им впаривают в детстве, что они даже не замечают своей собственной тупости. Я выглядел точно так, как они меня называли: ублюдок. Я даже не вырос… наверное, хотел оставаться маленьким, чтобы меня никто не заметил и не начал травить, выдумывать клички… Только это было еще хуже: мне даже кличек никаких не выдумывали. «Эй, ты, иди сюда!». Так моя приемная старая ведьма меня кликала. И наставляла свою клюку, как перст господень. И, блин, это было больно, когда она в меня ею тыкала! Это было больно, когда она меня ею лупила! Сама заставляла молиться, а сама с проклятьями лупила. Угу, это сделало меня уродом.

Он поднял на Мэтта ледяной взгляд:

— Тебя-то, красавчик, никто не мордовал.

— Не стоит быть так уверенным.

— Ты, типа, и вправду замордованный, да?

Мэтт промолчал.

— Ты все еще ходишь в церковь?

— Не… слишком часто.

— Ясно: блудный сын отпал, но никак не может оторваться от сиськи матушки-церкви, э?.. Тогда какого черта тебе так важно, правду я говорил насчет отца Фернандеса или нет?

— Если это правда, зло должно быть наказано.

— Ага, щас. Правду никто не любит, особенно о себе. — Бернс опять выпятил губы. Его указательный палец чертил на столе невидимые иероглифы. — А почему бы мне врать? Зачем?

— Вы перевернули с ног на голову весь приход. Ваши непристойные звонки были просто уловкой — вы никакой не маньяк, но вам хотелось отвлечь монахинь. Все ваши выходки были умелыми трюками, чтобы никто не догадался, что вашей настоящей целью является мисс Тайлер. Так что и ваш шантаж может быть всего лишь очередным отвлекающим маневром, чтобы заставить отца Фернандеса держаться подальше от ее дома.

— То есть, он не побежал с этим в епархию, ага? И это тебя насторожило. Заставило тебя засомневаться, да, Матфей?

Мэтт пожал плечами:

— Однако, если это правда, и если вы так ненавидите приход Девы Марии Гваделупской и церковь вообще, как утверждаете, тогда почему до сих пор не представили никаких доказательств?

— Я задумал кое-что получше.

— Или вы опять играете. Разыгрываете из себя шантажиста точно так же, как разыгрывали телефонного маньяка, когда переполошили монахинь. Так же, как разыгрывали из себя сатаниста, когда распяли кота.

— Ты думаешь, я просто играю, да?

— Не знаю. Может, вы мне скажете?

— Я не собираюсь тебе ничего говорить, Матфей. Я свободный человек. Ты мне не следователь тут, и не надзиратель, и не психотерапевт, и даже не исповедник. Я тебе даже намека не обязан давать. И, кстати, что бы ты сделал, если бы у тебя были-таки доказательства?

— Я бы постарался, чтобы это дело расследовали.

— Кто? Церковь? Три ха-ха. Ты прекрасно знаешь, как они всю жизнь прячут свое дерьмо под рясой. Годы и годы растления невинных детей — и все, что они делали, это отправляли согрешившего святошу в какой-нибудь монастырь замаливать грехи.

— Сейчас они чистят свои ряды.

— Да потому, что им пришлось! Это все выплыло в прессе. Горячая новость, которой сто лет в обед. Оказалось, что все это тянется долгие годы, ах, боже мой, а мы и не знали!.. Я знаю, зачем ты приперся. Ты не хочешь открыть правду, ты хочешь ее закрыть. Меня от тебя тошнит. Как только какой-нибудь из ваших попадается на грязных делишках, вы моментально стараетесь замести мусор под ковер. Долбаные лицемеры, вам бы только поучать всех вокруг, совать везде свои поганые носы, а дерьма на своем собственном заднем дворе вы не чуете! А бабы — самые худшие лицемерки.

— Может быть, это потому, что женщины слабы, а аура церкви, принадлежность к ней наделяет их неким превосходством над окружающими.

— Аура — это, типа, то же самое, что нимб? Благословенная Дева Мария в белых одеждах со своими опущенными глазами так же слепа, как наша дорогая юстиция. Закон — такое же барахло. Ты что, не знаешь, что все они прячутся за бабскую юбку, потому что это типа символ целостности?.. Ага. Церковь — мужская игра, у церкви есть власть, но теперь церковь висит на волоске, и ты вместе с ней, не зная, какой следующий грязный скандал вылезет на свет. Ну, так просите — и допроситесь, стучите — и достукаетесь, понял, Девайн?

Его издевательский парафраз Нагорной проповеди заставил Мэтта вздрогнуть.

Бернс расплылся в улыбке и добил его мастерским выпадом в духе продвинутого адвоката:

— Что касается нашего дорогого отца Рафа-аэля Фернандеса… имеют ли мои обвинения почву под собой? Есть ли у меня доказательства?.. Хм-м-м… — И он триумфально закончил: — Угадай!

— Что ж, я понимаю, у вас есть основания никому не доверять.

— Не подставляй другую щеку, чувак. Когда я попробовал, мне надавали по обеим. Они все так делают. Используют религию, как дубинку. Или клюку. Младенец Иисус грядет, и по одному окошечку в календаре открывается каждый день в Адвент до самого Рождества, и бесконечные истории про непорочное зачатие и святое рождение, и все эти волхвы, и пастухи, и волы их, и даже долбаные ослы их… Кто был младенец, рожденный на глухой окраине, в загоне для скотины?! Я сам — младенец Иисус, и мне не нашлось места ни на одном постоялом дворе.

В прежние времена Мэтт бы остолбенел от этого богохульства. Но сейчас он вынужден был признать, что в словах Бернса есть своя правда.

— Эх, вы, лоялисты, с вашим резиновым святым терпением, — пробормотал тот, как будто внезапно успокоившись.

— Не надо меня недооценивать, — сказал Мэтт. — Я продукт католической школы. Я был… связан с церковью всю мою жизнь.

— Вот то-то же. Только я никогда им не подходил: я был ходячий символ греха, незаконнорожденный ублюдок. Лицемерие — вот что такое эта ваша церковь. Глянь на всех этих извращенцев-падре, которые проводят мессу и трахают алтарных служек в одно и то же воскресное утро!

— Это и есть отдельные извращенцы. Не все такие. Вы, я думаю, можете вспомнить множество хороших священников и достойных монахинь из ваших школьных времен.

Бернс фыркнул:

— Можно, я сблюю? Школьные времена!.. Слушай, мальчик-колокольчик, тебя вообще что-нибудь способно разозлить?

Мэтт ответил без промедления:

— Я вам не советую это проверять.

Бернс глянул ему в глаза и, наконец, заткнулся.

Но Питер Бернс таки достал Мэтта. Этот разговор был похож на долгую, тягучую ночь души, беседующей со своей собственной темной стороной.

Когда-то, будучи юным и неиспорченным, Мэтт до одури боялся церковной страшилки: постоянного присутствия дьявола, подбивающего людей на дурные поступки. Питер Бернс воскресил эти детские страхи, он был именно таким, каким Мэтт старался не быть: злобным, мстительным, ничего не прощающим, источающим гной убийственной ненависти, грозя заразить им каждого, кто попадется ему на пути.

Через полчаса после отбытия этой тюремной повинности Мэтт уже был в своем любимом месте отдыха и восстановления — хотя бы для медитации, если уж не для молитвы. Молиться он давно, похоже, разучился, но это место, по крайней мере, приводило мысли в порядок.

Вокруг него сквозь заросли кактусов вились дорожки, засыпанные песком пустыни. Песок был слегка волнистым, создавая иллюзию крохотных холмов и долин. Несмотря на то, что группы туристов зачастую исследовали здешний ландшафт одновременно с Мэттом, иногда ему удавалось побыть тут одному. А иногда их присутствие и болтовня, назойливые, как беличье мельтешение, мешали ему сосредоточиться, привнося в его уединение напоминание о существовании всего остального мира.

Мэтт, конечно, не собирался есть кузнечиков, но все же чувствовал себя здесь вдали от мирской суеты больше, чем где-либо еще в Лас-Вегасе. Вдобавок, как и все, кто приходил в этот уединенный сад терний, он получал допуск в него бесплатно.

«Шоколадная фабрика Этель М» была расположена по адресу: Кактус Гарден-драйв, № 2, к югу от гостиницы «Тропикана». Ее двери были открыты для туристов, позволяя им осмотреть свои чистенькие угодья и расслабиться после дорогостоящих развлечений на Стрипе. Хозяева фабрики знали толк в бизнесе, делающем жизнь сладкой: если вы хотели купить кусочек сладкой жизни, завернутый в подарочную бумагу и перевязанный ленточкой, они всегда рады были угодить, и даже предлагали задарма попробовать. Ботанический сад позади здания служил дополнительной приманкой для покупателей: нетронутый кусок дикой природы, приглашающий поглазеть и слиться с нею, так сказать, в экстазе.

Туры по саду были обозначены как «самостоятельные». Это означало, что вы можете там заблудиться, и никто не заметит.

Мэтт блуждал по знакомым тропам, в который раз удивляясь поразительной способности к упрямому выживанию, заложенной в природе. Большинство цветов кактуса живут один-единственный день, и все же сотни их появляются снова и снова. Кактусы — это верблюды в мире растений, они могут сохранять воду в адскую летнюю жару. Они выживают и зимой, во время ночных перепадов температуры. Их колючки, их серо-зеленый окрас и зачастую уродливые формы созданы для камуфляжа, а не для того, чтобы ласкать взор, и все же кактусы способны расцветать великолепными цветами-однодневками. Увенчанные собственными терниями, они готовы поразить любого, кто попробует проникнуть в их заросли, длинными острыми иглами.

Сегодня все они напоминали Мэтту Питера Бернса. Кактусы были уродливы и щетинились колючками, но именно поэтому они были великолепно приспособлены к жестоким условиям своего существования. Точно так же, как Питер Бернс.

Мэтт мог себе представить, что, выслушав обличительную речь, подобную той, которую Бернс произнес перед ним, любой священник в старые времена решил бы подвергнуть богохульника экзорцизму. Впрочем, в наше время они все чаще сами нуждаются в экзорцисте.

Встреча с Бернсом напомнила Мэтту его собственное прошлое, глубокую и тяжкую несправедливость, которую он жаждал наказать. Был один человек, с которым он должен был встретиться лицом к лицу, во имя себя самого. Этот человек был единственной причиной того, что Мэтт перебрался в Лас-Вегас.

Мэтт знал, почему его миссия откладывалась: мешала ежедневная работа ради пропитания и крыши над головой. И Темпл. Неожиданная вовлеченность в ее опасные перипетии послужила еще одним непредвиденным обстоятельством. Да и сама Темпл, с ее неотразимой привлекательностью, страшно отвлекала…

Но, возможно, он подсознательно и хотел отвлечься от своей настоящей, трудной и отвратительной цели. Возможно, право возмездия действительно принадлежит одному Богу. И, возможно, давно исчезнувший человек, которого он ищет — всего лишь мираж, один из многих миражей этого города, этой иссушенной, опаленной, равнодушной пустыни.

Мэтт вздохнул. С его светлой кожей он не мог долго оставаться на открытом солнце. Но он любил жару, любил жгучий солнечный свет. Этот свет казался ему очищающим и бескомпромиссным. Он мог выжечь самые свежие скелеты до белизны клыков трех белых леопардов Томаса Эллиота. И в самом конце — искупить все грехи.

Наконец, его сознание, исколотое терниями прошлого, вернулось к проблемам настоящего. Бернс не стал помогать ему разобраться в деле отца Фернандеса — собственно, Мэтт так и предполагал, но все-таки должен был хотя бы попробовать. Придется искать другие пути. Молина не годилась — она была слишком близко связана с приходом Девы Марии Гваделупской и могла сразу заподозрить больше, чем он хотел позволить ей заподозрить. Не годились и другие представители закона: у них, как в церкви, свои правила, и они часто не могут разглядеть тонкую грань между преступлением и наказанием. Темпл тоже следовало исключить — слишком любопытна. Но она однажды упомянула кое-кого…

Мэтт переждал, пока ближайшая группа туристов — мужчин, женщин и детей в мятых шортах и майках с рекламами бесчисленных аттракционов Лас-Вегаса, проследует сквозь магазинчик на обратном пути из сада, и тоже вышел.

Туристы ушли. В узком прохладном помещении магазина никого не было. Внутри стеклянных прилавков высились нарядные коробки шоколада, точно соблазнительные спящие принцессы царства сладостей.

Продавщицы за прилавками, с волосами, убранными под прозрачные пластиковые чепчики, напомнили Мэтту монашеский орден сестер милосердия. О, да, «Этель М» и была орденом, и ее целомудренное убранство не выглядело ханжеским.

Пища для души.

Мэтт купил две коробки.

Женщины поглядывали на него и хихикали, как будто он был кинозвездой, которую они никак не могли узнать.

Да он и сам себя не узнавал.