Шерлок Холмс набил трубку отвратительной махоркой, которую привез из Лондона.

Да, мы поселились в блестящих апартаментах парижского отеля, окруженные лучшим из того, что можно купить за деньги и на любой вкус, и среди этого великолепия Холмс отчаянно дымил дешевым табаком по два пенни за унцию.

– Итак, Уотсон, что вы думаете по поводу нашего сегодняшнего визита в дом Ворта?

– Думаю, что это грандиозное предприятие и что мадам Ворт когда-то была на редкость красивой женщиной. Честное слово, она по-прежнему оставляет самое глубокое впечатление.

– Уверен, вас также удивляет, что фамильные черты претерпели изрядные перемены к худшему, перекочевав с континента в Англию? – подмигнув, задал он следующий вопрос.

– Вовсе нет, Холмс, однако меня удивляет, что вы связаны с семьей таких известных художников родственными узами.

– Верне всегда были творческими натурами, Уотсон. Я нахожу интересным, что моя кузина Мари Верне вышла замуж за художника-модельера: ведь его искусство сродни скульпторскому. Похоже, он творит настоящие чудеса со всеми этими… драпировками.

– Вы говорите об одежде?

– Да, конечно, дорогой друг. Драпировки на окнах меня вообще не интересуют, если за ними не скрывается какая-нибудь тайна. Боюсь, в данном случае загадки далеки от конкретных материй и касаются переменчивого мира женской моды. Здесь я должен положиться на ваши более обширные наблюдения и кругозор.

– Я всего лишь женатый мужчина, Холмс, а вовсе не специалист в области женской одежды.

– Одно не исключает другого.

– Что до моего мнения, я полагаю, что сегодня мы встретились с настоящими сливками прекрасной половины человечества, Холмс.

– В самом деле? – искренне изумился сыщик.

– Салоны, где мы побывали, посещают многие дамы, причем дамы, я уверен, великие, хотя я не настолько парижанин, чтобы знать их имена. Но их сложение, их грация, их осанка… их je ne sais quoi – нет, в самом деле, даже вы почувствовали, что мы находились в присутствии великих женщин!

Холмс пожал плечами и выпустил клуб дыма.

– Я? Почувствовал? Блажен, кто верует, Уотсон. И все же не могу сказать, чтобы я там кого-то заметил. Обычные манекены – вот что я сегодня видел, бродя по этой ярмарке дешевой мишуры. Нет, правда, мне они были столь же интересны, как фарфоровые куклы, или еще менее того.

– Холмс, сегодня мы видели цвет французского общества! Там были королевы сцены и женщины благородного происхождения, а также не очень благородного, но намного более прекрасные, и на всех были платья самого изысканного покроя и прекрасной выделки. Признаюсь, мне стало жаль, что Мэри, моя жена, осталась в Паддингтоне и не видит этого великолепия. Уверен, ей бы очень понравилось.

– На мой взгляд, существует только одна королева сцены, – перебил меня Холмс, – и ее здесь нет. – Лицо его стало суровым, но затем он смягчился и сказал: – Королева в духовном смысле слова, а не физически, не внешне. Цель нашей миссии – отнюдь не великие женщины. Что вы скажете о бедной Берте Браскаса?

– Трагический поворот событий, Холмс. Эти молодые жизнерадостные девушки за гроши работают от восхода до заката. Признаться, я уже не отнесусь к хорошо одетой леди с прежним восхищением, после того как увидел, какими трудами десятки швей создают эту расточительную роскошь.

– Однако для своей Мэри вы купили довольно легкомысленную шляпку, – насмешливо заметил мой друг.

– Странно было бы вернуться домой из Парижа, не привезя такой вот милый пустячок. Будь вы женаты, Холмс, вы бы это знали.

– Я холостяк, и все же мне понятны проблемы женатого человека. Вы осуждаете эксплуатацию швей, но не против того, чтобы ваша супруга извлекла пользу из их труда.

– Против я или за, Холмс, не имеет никакого значения. Если бы у вас была супруга, до вас бы это сразу дошло.

– Но я не женат, и вряд ли здесь что-то изменится. – Он выпустил густой клуб дыма. – И все же, Уотсон, при всем том, что я не разбираюсь ни в моде, ни в женщинах, и, быть может, холоден как рыба, должен признаться, что убийство Берты, молодой швеи, и ее напарницы – дела на редкость подлые даже на фоне тех, что мы с вами распутывали.

Я подался вперед:

– Орудие убийства, ножницы, поражает жестокостью.

– Вот именно. И, заметьте, жестокость эта ничем не оправдана.

– Вы хотите сказать, что догадываетесь, кто убийца?

– Убийца? Нет, и к делу это касательства не имеет. Какая разница, почему были убиты эти девушки? – махнул рукой Холмс.

– Вы здесь для того, чтобы установить обстоятельства гибели девушек. Почему же убийца не имеет к этому отношения? – возмутился я.

– Убийц я знаю, Уотсон. И нет большего удовлетворения, чем сорвать маску с того, кто позволил похоти, жадности и жестокости вести свою руку до предельного отказа от обычной человечности. Но здесь дело совсем иного рода. Берта и ее соотечественница были убиты исключительно из-за их положения.

– Положения? Но, Холмс, они были самыми обычными швеями, каких сотни.

– Именно поэтому убийцы столь отвратительны. Рука, заколовшая Берту, с той же легкостью заколола и ее товарку. То было убийство по чистой случайности, Уотсон.

– И все же, если, как вы утверждаете, Берта и молодая Натали занимали столь незначительное положение в обществе, то их убийца должен быть столь же незначителен.

– Вам не хватает логики в той же мере, как не хватает проницательности, – со вздохом промолвил Холмс. – Сама по себе смерть девушек была рядовым событием, но мотив, подоплека преступления имеет огромное значение. Разве вы не видите того, что бросалось в глаза – бросалось в глаза Берты или Натали даже в момент смерти?

– Я видел лишь огромную комнату, заставленную столами, согнувшись над которыми, десятки молодых женщин заняты шитьем. Результат их труда стоит невероятно дорого, но это, в сущности, всего лишь кусочки кружев, лент и стекляруса. А может, Холмс, там были настоящие драгоценности, спрятанные между сверкающими бусинками? То есть перед нами – схема кражи и укрывания драгоценностей?

– Драгоценности! – расхохотался Холмс. – Это в вас говорит романтик, хоть вы и человек науки. Но кто осудит вас? Стоит только взглянуть на молодых женщин, усердно работающих на расфуфыренных кукол, этих манекенов, поблескивающих крохотными бусинками – некоторые носят их даже в ушах… Какая маленькая девочка не продала бы свою невинную душу за такую игрушку? Стоит ли удивляться, что люди более зрелого возраста готовы отдать за подобные вещи не то что собственные души, но и кое-что подороже?

– Совсем вы меня запутали, Холмс! Сначала вы говорите, что совсем не важно, кем являются убийцы, затем утверждаете, что дело связано с проявлением великой жестокости и продажей чего-то такого, что дороже человеческой души.

– Но ведь мы расследуем преступление, Уотсон! Корни преступления сами по себе крайне противоречивы. Даже я могу назвать очень немногих, кто мог быть заинтересован в чудовищном злодействе. Разве вы не замечаете некоторой странности в этих модных куклах?

– Лишь то, что они выполнены с исключительным мастерством и одеты по высшему разряду.

– И вы никого… не узнали?

– Кого я там мог узнать? Вы меня обижаете, Холмс! Они всего лишь куклы, манекены, отлитые по готовым образцам. Они милы и фальшивы одновременно. Они могут нравиться разве что маленьким девочкам и, возможно, девочкам постарше, любящим поиграть в моду, как их младшие сестры играют в куклы, но ни одно из этих застывших фарфоровых лиц не дохнуло на меня откровением.

Холмс удовлетворенно кивнул:

– Нет сомнения, Уотсон, вы человек куда более земной, чем я, и это уберегает меня от многих печальных заблуждений. Нет сомнения и в том, что я не ошибся, обнаружив знакомые черты по крайней мере в двух куклах из того собрания, что предстало перед нами.

– Знакомые черты? Чьи?

– У одной из них столь известное лицо, что даже мне не составило труда его узнать: то была внучка нашей доброй королевы, которую, по слухам, прочат в жены будущему русскому царю.

– Принцесса Александра? Стало быть, она одна из клиенток, Холмс, – догадался я. – Ай да месье Ворт! Он специально заказывал манекены, похожие на его знаменитых заказчиц. Все ли куклы являются повторением ныне здравствующих персон?

Холмс пожал плечами:

– Не сказать, чтобы все. Второй манекен напомнил мне женщину, которой, как считается, уже нет в живых. – Он смущенно посмотрел на меня, но как-то в сторону, будто не смея взглянуть мне в глаза. – Большинство кукол, возможно, анонимы, за исключением немногих избранных. Но вы заметили, что одна из них – точь-в-точь наша королева в молодые годы?

– Быть не может! – воскликнул я. – Теперь, когда королева овдовела, месье Ворт должен изъять такую куклу из экспозиции, это вам любой скажет.

– Должен? Зачем? В этих привлекательных манекенах отражены родственные связи и долгая покупательская история его самых знаменитых заказчиц. Моя кузина с гордостью сообщила мне, что ее супруг месье Ворт одевает каждый европейский королевский дом, а также некоронованную аристократию американского денежного мешка. Интересно, что она сказала бы, если бы узнала, к каким последствиям это может привести!

– Ни к каким иным последствиям, кроме того, что она вышла замуж за богатого и уважаемого человека, ставшего мировой знаменитостью.

– А мировую знаменитость, мой дорогой Уотсон, можно использовать, как и его богатых клиентов.

– Не совсем понимаю, как именно, Холмс.

– Вот поэтому моя кузина и ее супруг обратились ко мне. Какое-то время я еще побуду в Париже – мне нужно подтвердить некоторые свои предположения. А затем, похоже, нам предстоит путешествие по железной дороге, и оно будет намного дольше того, которое привело нас в Париж.

– Мы отправляемся в путешествие? Куда?

– Боюсь, что в Прагу, Уотсон.

– В Богемию? Но почему?

– Потому, что королева Богемии вовлечена в дело, которое привело к убийству бедных девушек – Берты и Натали.

– Вот это да, черт побери! Интрига, убийство, августейшая особа… Ужас! Но мы, по крайней мере, знакомы с королем.

Холмс глубоко затянулся. На лице его появилось мечтательное выражение, какое у него всегда бывало в минуты самой глубокой задумчивости или в процессе кокаинового транса.

– Да, мы в самом деле знакомы с королем Богемии. Будет интересно повидаться с ним опять.

– Но вы недолюбливаете короля, – напомнил я.

– Я не сказал, что встреча будет приятной, Уотсон. Интересной – не более того.

Мой друг улыбнулся, но не мне, а про себя, и устремил долгий взгляд куда-то вдаль, поверх парижских крыш, чуть позолотевших в сумерках.