Мы сидели в царской ложе Национального театра и любовались архитектурой, напоминающей внутреннюю поверхность гигантского яйца Фаберже: сводчатый потолок, витиеватые панели белого дерева и гипсовая лепнина, красный бархат и повсюду гирлянды богатой позолоты.

Наша троица – Аллегра, Годфри и я – дружно смотрела вниз, поверх пустующей роскоши алых бархатных сидений партера, на скрывающий сцену занавес, сияющий бархатом и золотыми узорами.

В темной оркестровой яме под приглушенным светом софитов музыканты в вечерних нарядах напоминали черно-белую шахматную доску. Теплое деревянное и яркое медное сияние их намасленных и отполированных инструментов притягивало взгляд.

Кроме нас троих, члены оркестра были единственными видимыми глазу зрителями в подавляющем необъятностью зале. Не было даже ни короля, ни королевы Богемии, которые могли бы стать свидетелями волнующего события: Ирен поет партию, которую у нее обманом отобрали полтора года назад.

Если месть мог бы сшить какой-нибудь небесный портной, то ее фасон точно был бы королевского дизайна небесного Ворта.

И вот всемирно известный композитор, сам Антонин Дворжак, вышел на сцену, поклонился в ответ на наши столь немногочисленные, но искренние аплодисменты и занял место в оркестровой яме.

Увертюра началась с неожиданного выступления апокалипсических труб. Звук мощно пульсировал в пустом театре, не поглощаемый рядами тел и не приглушаемый модными нарядами.

Мы схватили свои новоприобретенные оперные бинокли и, как только свет потушили, а огромный занавес начал скручиваться кверху, будто диковинное засыпающее чудовище, подняли их к глазам, чтобы не пропустить ни одного момента.

Неудивительно, что Ирен осмелилась спеть эту роль даже при столь небольшой подготовке: «Невеста призрака» была кантатой для хора, баритона, тенора и сопрано. Хватило бы и самого простого антуража, хотя работники сцены исправно крутили всякие лебедки и дергали за тросы, чтобы поднимать и опускать различные части занавеса и декораций.

Однако на нас – малочисленную, но внимательную аудиторию – магический, тщательно выстроенный эффект производили не превращения на сцене, а музыка. А когда Ирен начала петь, обычная магия превратилась в великолепие настоящего волшебства.

Я слышала Ирен в оперной партии лишь однажды – в «Святой Людмиле», здесь же, в Богемии. А Годфри и Аллегра вообще никогда не видели ее на сцене в большой постановке. Так что все мы пребывали в полном восторге, наблюдая, как свет дрожит от трелей Ирен, целиком заполняющих пустой театр ее присутствием, ее силой, ее голосом.

Я не могу передать, какой потрясающий эффект оказывает серьезное произведение на тех, кто в своей жизни слышал только песенки в салонах. Я знала, что Ирен поет как самый настоящий ангел и что в ее голосе присутствует глубокое, темное подводное течение виолончели, со всей ее ясностью и сладостью. Я знала, что она прирожденная актриса и потому может вставить душераздирающее сдавленное рыдание в сверкающее глиссандо нот, но никогда раньше я по-настоящему не слышала ее – до этого вечера, до этого представления, до этой кантаты.

Годфри не шевелился и, казалось, не дышал. Сбоку от него Аллегра обратилась в застывшую статую, лишь белки глаз поблескивали в темноте. Все наши движения заключались только в муках выбора между оперными биноклями, чтобы как можно ближе видеть Ирен и малейшие движения ее лица, – и обычным зрением, когда солистка представала крохотной далекой фигуркой, которая тем не менее звучала как колокол, подчиняя и захлестывая все наши чувства.

Не имело никакого значения, что мы не понимали богемский диалект: музыка и движения говорят на универсальном языке. Сюжет был готическим, даже зловещим. Ирен играла роль молодой невесты, чей возлюбленный приходит за ней в ее скромный домик, чтобы унести в свою родовую обитель – могилу на близлежащем кладбище. Как созвучно нашим недавним приключениям в Богемии!

Только одна деталь показалась мне неподобающей: костюм Ирен, состоящий из полупрозрачной тонкой ночной рубашки, столь же открытой, как то платье, в котором Татьяна принимала Годфри – и меня, разумеется.

Пока мы смотрели, слушали, впитывали, время летело, будто стая призраков. Я особенно ждала эффектной оркестровки, которую упоминала Ирен, – на строчках «Psihoufem ve vsi zavyli», что она перевела как «Тихий, страшный хор завыл».

Теперь, когда кантата достигла своей кульминации в сцене на кладбище и стал очевиден весь тон произведения, я поняла эту аллюзию. Хоть Ирен и пела «Невесту призрака» – что достаточно забавно, учитывая ее давнишнее желание стать невестой короля Богемии, – жутковатый сюжет был не очень важен для представления. Главное заключалось в звуке, эмоциях, артистизме. В триумфе Ирен.

Я кинула быстрый взгляд на Годфри – посмотреть, не прослезился ли он, как король Богемии, когда слушал пение Ирен. Нет, я увидела только естественный блеск глаз, хоть Годфри и сидел как каменная статуя. Как бы там ни было, он оставался настоящим английским адвокатом.

Что касается нас с Аллегрой – это совсем другая история. По обеим сторонам от восхищенного, но сдержанного Годфри мы комкали в руках платочки и пытались всхлипывать незаметно, во время реплик хора.

Честно говоря, лично меня порой так захлестывали эмоции, что приходилось отворачиваться от сцены, чтобы спутники не заметили искаженного выражения моего лица.

И вот во время одной из таких «сохраняющих лицо» интерлюдий я случайно глянула на боковую ложу и обнаружила там неподвижную темную фигуру, скрывающуюся за портьерой, ведущей в фойе.

Я набрала воздуха, собираясь пожаловаться на то, что условия Ирен нарушены. Уж королю-то следовало знать, как опасно перечить ей! Потом я пригляделась к этому мужчине – потому что фигура точно была мужская. Высокий, да… Но разве он такой же высокий, как король Богемии? И эта фигура казалась стройнее…

Я почти встала со своего места. Какое нахальство! Этот человек влез даже туда, куда не осмелился сунуться король. Представьте себе – Шерлок Холмс, тайком пробравшийся в Национальный театр, чтобы послушать пение Ирен! И он еще утверждал, что немедленно возвращается в Лондон!

Впрочем, чего ожидать от так называемого частного детектива, который с такой охотой унижал себя маскировкой, – только еще большего лицемерия!

Я действительно в возмущении привстала, но Годфри взял меня за запястье:

– Нелл, не стоит так увлекаться, – сказал он улыбаясь, – хотя все это очень волнительно.

Я подчинилась, не желая привлекать его внимание к очередному обожателю его жены: одного короля для Годфри более чем достаточно. Когда же я снова посмотрела в ту сторону, фигура уже исчезла, натолкнув меня на неприятную мысль, что ее появление было игрой моего воображения.

Кантата завершилась без происшествий, хотя в кульминационной сцене под потолком закачалась люстра – видимо, часть хитроумной сценографии, придуманной, чтобы взволновать аудиторию.

Ирен пела, забыв обо всем, кроме своей роли, – даже о своей скромной аудитории. Как любой хороший певец, она всегда пела для себя, и только для себя.

После представления, когда наши ладони уже начали гореть от бешеных аплодисментов, мы спустились вниз, чтобы на сцене пообщаться с музыкантами и певцами. Щедрость короля обеспечила нас лучшим французским шампанским, и все мы без конца поднимали бокалы, восхваляя друг друга.

Мистер Дворжак, вытирая выступивший на лбу пот и дорожки от слез на щеках, метался от группы к группе.

– Восхитительно, восхитительно, – бормотал он по-английски, пожимая нам руки и еще больше травмируя отбитые хлопками ладони.

Он нашел Ирен, расцеловал ее в обе щеки, как какой-нибудь француз, а затем заключил в неожиданные, но очень трогательные медвежьи объятия.

Получив признание маэстро, моя подруга повернулась к Годфри с невысказанным вопросом в глазах. Годфри подошел к жене и, не говоря ни слова, поднял ее и закружил в триумфальном объятии, отказываясь опускать на землю, несмотря на ее шутливые мольбы, пока кто-то не поднес им фужеры, до краев наполненные шампанским.

Аллегра ускользнула из-под моего бдительного взора и кружила головы хору, особенно юным джентльменам, которые изо всех сил старались найти с ней общий язык – впрочем, тщетно.

Я наблюдала за общим весельем и ходила туда-сюда, потерявшись в щебете незнакомого языка, уставшая, но счастливая и в какой-то степени удовлетворенная. Под конец меня заворожило зрелище колышущихся над нами различных частей задника, мерцающих в мягком свете массивной люстры, которая, как звезда, горела высоко под потолком.

Не знаю, сколько я простояла задрав голову, как вдруг мне на ухо кто-то сказал:

– Простите, мисс. Английский?

Я глянула на человека, одетого не в костюм, как все остальные, а в свитер и обычные брюки, и кивнула.

– Кра-си-вый декорация, – произнес он медленно и горделиво. – Я тяну. – Он указал вверх, а потом на себя.

– Ага. Вы… тянете задник вверх и вниз. Вверх и вниз. – Ненавижу языковые барьеры, из-за которых приходится показывать жестами, что я имею в виду, как в какой-нибудь пантомиме или игре в шарады.

Он разулыбался:

– Она петь… кра-си-вый.

Я кивнула и тоже улыбнулась, затем снова посмотрела вверх на тускло мерцающую люстру. Внезапно какое-то смутное беспокойство заставило меня нахмуриться. Когда я опять взглянула на своего собеседника, он тоже хмурился.

– Большой свет – вниз, – сказал он, нервно посматривая на Ирен, стоявшую в центре группы певцов. Он покачал головой.

– Вниз… слишком рано, слишком быстро? – спросила я.

Он опять покачал головой:

– Вниз… плохо. – Он поднял вверх указательный палец. – Человек идти наверх.

– Человек? Какой человек?

Он огляделся по сторонам, словно ища взглядом кого-то знакомого, затем покачал головой.

– Все ка-ра-шо, – объявил он и, кивнув последний раз, удалился.

Я осталась на месте, вспоминая дрожь люстры у Ирен над головой и высокого худого мужчину во тьме зала, впоследствии исчезнувшего. В голове у меня вертелись путаные объяснения рабочего сцены.

Возможно, у Шерлока Холмса – если это и правда был он – были другие причины так дерзко являться на сегодняшнее представление, помимо желания послушать Ирен. Возможно, он еще раз спас ей жизнь от неумолимой руки врага.

Я пошла к своим друзьям, поглядывая вверх.

– Да, Нелл, знаю, – виновато сказала Ирен, едва заметив меня, – не надо махать у меня перед лицом своими извечными нагрудными часами. Я понимаю, что бал окончен и пора возвращаться домой. Вот только сейчас я говорила Годфри, что хочу уехать самым ранним утром. Моя цель достигнута; жду не дождусь, когда мы покинем Прагу и отправимся домой.

При этом сообщении Годфри засиял, радуясь, что наконец-то получит жену в полное свое распоряжение, но меня-то не обманешь.

Ирен явно подозревала смертельную угрозу со стороны своего нового врага. Знала ли моя подруга, что была совершена еще одна попытка покушения, или нет, но она стремилась поскорее уехать отсюда на безопасное расстояние. И я от всего сердца, хоть и молча, в этом ее поддерживала.