Город Нью-Йорк в те дни был ярким примером американской предприимчивости, которая воплощалась в статуе Свободы, возносящей свой факел к самим небесам.

Я напомнила себе, что безвкусный символ в Нью-Йоркской гавани установили французы, и стала меньше робеть перед этим городом. Уж если я кого и не боялась, так это французов.

Вообще-то многолюдный, шумный и задымленный Нью-Йорк скорее напоминал мне Лондон, а не Париж – открытый, воздушный и немыслимо французский.

Первое удручающе впечатление от Нью-Йорка состояло в том, что большинство улиц не имели названия, лишь номер. И такой разгул цифр! Первая, седьмая и двадцатая сменялись восьмидесятыми, девяностыми и так далее! Город смахивал на шотландский клетчатый килт, так как пронумерованные авеню, которые вели с севера на юг, пересекались улицами, идущими с востока на запад. Наиболее известными были Пятая и Седьмая.

Пинк и ее мать жили в Мидтауне, в доме номер 120, на Западной 35-й улице.

На следующий день мы с Ирен отправились туда на конке.

Какой оглушительный гам! Цокот копыт и шум колес смешивались с криками уличных продавцов. Торговлю не ограничивали определенными районами города, и зазывалы наводняли все главные магистрали, рекламируя свой сомнительный товар.

На лондонских улицах наблюдаются в основном два класса: деловые джентльмены и все прочие. В Нью-Йорке же видишь кого угодно: уличных мальчишек, мелочных торговцев, бизнесменов и женщин всех сортов. Вид у многих дам, на мой взгляд, весьма подозрительный. Впрочем, некоторые так бедно одеты, что заподозрить их можно лишь в одном: они голодны.

Я гадала, к какой категории относят прохожие нас с Ирен. Правда, моей спутнице было безразлично, что за впечатление мы производим на других.

Она всегда была такой, но в Нью-Йорке это стало еще заметнее. Мне подумалось, что отличительным признаком цивилизации является манера джентльменов смотреть на встречных женщин. Должна признать, что в этом отношении англичанам далеко до французов.

– Я вижу, – заметила Ирен, – что Париж поднимается в твоем мнении, в то время как остров Манхэттен тонет в Ист-Ривер, как баржа.

– С чего ты взяла? – осведомилась я.

– Тебя выдают взгляды, которые ты бросаешь. Ты хмуришься, глядя на толпу, с тех самых пор, как мы вышли из отеля. И ты опасливо подбираешь юбки, словно ожидая, что в любую минуту какой-нибудь незнакомый мужчина в восточном одеянии может упасть к твоим ногам, бормоча бессмертную фразу: «Это и впрямь мисс Хаксли». – Ирен издала смешок. – Та сценка в Париже напомнила мне о том, как Стэнли нашел Ливингстона в джунглях Африки и, увидев его среди темнокожих туземцев, осведомился: «Полагаю, доктор Ливингстон?»

Я не могла позволить, чтобы подруга подшучивала над моей драматической встречей с Квентином Стенхоупом в Париже. В результате мы все – Ирен, Годфри и я, – оказались тогда в опасности и ввязались в очередное приключение.

– Ты отводишь мне роль Ливингстона?

– Во всяком случае, он, как и ты, был религиозен. А Стэнли лишь работал корреспондентом «Нью-Йорк геральд». Однако он сделал то, что не удалось никому на свете: нашел благочестивого доктора и случайно проследил истоки реки Конго.

– Ты пытаешься наделить американских репортеров чем-то вроде родословной?

– Вовсе нет. Я просто указываю, что эта историческая встреча имела место – когда?

– В тысяча восемьсот семьдесят втором.

– Таким образом, имеется прецедент, когда отважный американский корреспондент уже занимался розыском пропавших людей.

– Мисс Пинк – любитель по сравнению с мистером Стэнли, а доктор Ливингстон был благочестивым миссионером. Стоило потратить усилия, чтобы найти его.

– А чтобы найти мою мать?..

– Я не собираюсь порицать твою предполагаемую родительницу, существование которой отрицаешь даже ты. Я просто хочу сказать, что Нелли Блай приобрела свою репутацию исключительно за счет сенсаций. Если она намерена предъявить тебе мать, то я очень сильно сомневаюсь в результате.

Ирен улыбнулась и, взяв меня под руку, отвела подальше от особенно большого куска конского навоза.

– У меня нет особых надежд восполнить свое фамильное древо вплоть до Великой хартии вольностей, – сказала она. В этот момент мы стояли перед домом номер 120 на Западной 35-й улице. Ирен уверяла меня, что это фешенебельный район. – Но я рассчитываю, что меня хотя бы развлекут. Пошли. Нас ждут к чаю.

Да, только американцы могут начать расследование чьего-то происхождения – скорее всего, скандального – за традиционным чаепитием.

Мы поднялись по лестнице, насчитывавшей не меньше двенадцати ступеней. Этот дом ничем особенно не отличался от множества других зданий на нью-йоркских улицах, вымощенных булыжником. В Лондоне стены темнеют от постоянного смога, а мрачный цвет этого здания объяснялся тем, что оно было облицовано коричневым песчаником.

Дверь нам открыла бывшая коллега, которую мы когда-то знали как Пинк, американскую проститутку в Париже. Но затем выяснилось, что ее настоящее имя (впрочем, тоже вымышленное) – Нелли Блай.

А теперь мы познакомились и с ее многострадальной матерью, которой было уже за шестьдесят. У нее оказались такие же правильные черты лица, как у дочери; седые волосы расчесаны на прямой пробор по моде дней ее молодости. Миссис Кокрейн казалась уютной и весьма жизнерадостной особой.

Должна признаться, я надеялась, что у потерянной матери Ирен окажется такой же располагающий вид. Наверное, и моя покойная матушка была такой же.

– Входите, – пригласила нас миссис Кокрейн. – Я редко вижу коллег моей дочери, да еще проделавших такой долгий путь из Лондона.

– Из Парижа, – поправила я.

– Моя дорогая, для меня это одинаково далеко. Я домоседка, – сообщила нам вдова судьи, лишенная наследства и впоследствии вышедшая замуж за чудовище. Я вспомнила рассказы Пинк о том, как ее отчим, Джек Форд, ломал мебель и пачкал выстиранное белье, чтобы заставить несчастную жену еще больше трудиться.

– Мисс Хаксли, – повторила она, когда мы представились. – Кажется, вы не старше моей маленькой Пинк. И миссис Нортон тоже. Но вы обе – настоящие леди.

– Только не я! Я проста, как скон.

– Скон?

– Это шотландское лакомство, – пояснила Ирен. – Что-то вроде безвкусной булочки.

К этому времени нас провели в маленькую гостиную, которая была хорошо обставлена. В эркере стояли многочисленные горшки с папоротниками, заслонявшими дневной свет.

– Моя дочь говорит, что вы, леди, взяли ее под свое крылышко, когда она ездила за границу по делам, связанным с газетой.

Мы с Ирен приняли чашки чая из рук миссис Кокрейн. Они были такие бледные и морщинистые, что, казалось, она надела кружевные перчатки.

(Мне вспомнился рассказ Пинк: «…Она всегда стирала и гладила его рубашки – причем мне не раз случалось видеть, как отчим швыряет только что выстиранные рубашки на пол, топчет их или поливает водой, чтобы ей пришлось все начать сначала».)

Что-то заставило меня взглянуть в сторону эркера, где стояла Пинк. Она походила на картину в раме. На ней было летнее бледно-розовое платье из органди. У этой тоненькой девушки с осиной талией был такой вид, словно она никогда не слышала о сумасшедших домах, потогонных фабриках, а уж тем более о борделях.

– Как очаровательно ты одета! – вырвалось у меня, и я перевела взгляд на сияющую мать юной американки. – Значит, вот откуда ее детское прозвище? Розовый цвет действительно идет к ее карим глазам и каштановым волосам.

Пинк порозовела, оправдывая свое домашнее имя.

– Все остальные маленькие девочки носили унылые черные чулки и коричневый ситец, – сказала миссис Кокрейн. – А я наряжала дочурку в белые чулочки и накрахмаленные розовые платьица. Она была такая хорошенькая, что даже тогда привлекала внимание.

Теперь лицо Пинк стало пунцовым под соломенной сиреневой шляпой, украшенной атласной розовой лентой.

– Вы готовы к нашей экспедиции? – резко спросила она.

Матери и дочери, подумала я. Матери и дочери. Нам с подругой не довелось испытать материнства. Может быть, нам этого не хватает?

Почему-то вспомнился Годфри. Я вздохнула и расслабилась – и снова напряглась. Встретимся ли мы сегодня с женщиной, которая считает себя матерью Ирен, или Пинк нас обманывает?

Мы сидели, прихлебывая чай, и я размышляла о том, что отчаянная репортерша всегда стояла на страже интересов матери. Я представляла ее четырнадцатилетней девочкой, более десяти лет назад страстно выступавшей в суде. Ее вынудили сражаться за свою семью безжалостные законы о наследовании и вечное стремление женщин искать защиту у мужчин – даже если потом их приходится защищать от этих мужчин. Я также представила себе еще одну девочку, Ирен, которой десять лет назад, возможно, пришлось отказаться от семьи по неведомым обстоятельствам.

Мне было тревожно, оттого что над нашими поисками нависло слово «убийство», будто топор палача.

– Я так горжусь моей дорогой девочкой! – сказала миссис Кокрейн (в прошлом жена сумасшедшего). – А где ваша мама, мисс Хаксли?

– Она умерла при родах, когда я появилась на свет. Это случается чаще, чем обычно полагают. Мой отец…

– Да? – заинтересовалась Ирен. Она так же мало знала о моей семье, как я – о ее.

– Мой отец был мягким человеком с хорошим образованием. Он многому меня научил. Стал мне и отцом, и матерью. – Я никогда прежде не говорила об этом, но теперь поняла, что это правда.

– Судья тоже любил детей, – вымолвила миссис Кокрейн с тяжелым вздохом.

Как же мог хороший человек умереть, не оставив им ничего, кроме воспоминаний? Правда, когда скончался мой батюшка, мне пришлось стать гувернанткой. Ко мне начали обращаться по фамилии, называли просто «Хаксли», как служанку. Я встряхнула головой, прогоняя неприятные воспоминания. С той поры прошло полжизни. Это было семнадцать лет назад, вскоре после смерти отца…

Я взглянула на Ирен. Она никогда не знала матери, а как насчет отца? Нет, Годфри прав: Ирен появилась на свет как богиня, не обремененная прошлым и вполне оперившаяся. Для нее существовало только «здесь и сейчас».

Еще один человек поразил меня, как и она, полным отсутствием прошлого и своим явным одиночеством в детстве: мистер Шерлок Холмс, господин, которого я недолюбливала и боялась. Однако сейчас я обнаружила, к своему удивлению, что начинаю его жалеть.