– Не стоит так охать, мисс Хаксли, я всегда высказываюсь без обиняков, – обратилась ко мне Феба. – Ни к чему рисовать фиалки, чтобы приукрасить правду, словно это уродливая треснувшая ваза.

Она перевела взгляд на побелевшее лицо Ирен, на которую слово «продали» произвело такое же сильное впечатление, как на меня.

– Разумеется, те артисты, которые лгут самим себе и друг другу, – продолжала Феба своим резким голосом, – считали, что это хорошо. Они были бы шокированы моим мнением. А я считала, что это ничуть не лучше того, что происходит с мисс Вильгельминой. Она с пятнадцати лет удирала, чтобы пофлиртовать с любым мужчиной, который желал взглянуть на ее подвязки.

– Вильгельмина? – повторила Ирена в крайнем изумлении.

Я хорошо ее знала и никогда прежде не видела, чтобы она до такой степени утратила равновесие.

– Мы только что повидали Мину – перед тем, как прийти сюда, – сообщила подруга. Она ухватилась за тему, далекую от того, что произошло с ней самой.

Феба разразилась издевательским смехом:

– Мина? Вот как ее теперь зовут! Я слышала, она вышла замуж за того, чье положение гораздо выше нашего. Да, между поцелуем и обручальным кольцом большая дистанция, но Вильгельмина ее преодолела. – Она подалась в сторону Ирен. – Разве ты не помнишь все это шушуканье насчет того, что она такая хрупкая и у нее чахотка? Дескать, поэтому она пропускает столько представлений! Какая там чахотка! Все дело было в спиртном и в мужчинах, которые угощали ее выпивкой.

– Я полагаю, – слабым голосом заметила я, – что подобные печальные истории иногда случаются в театре.

– В театре, мисс? Я ничего не знаю о театрах. Все мы были артистами вульгарного варьете. Диковинные уродцы и вундеркинды. Как бы мне хотелось, чтобы рядом со мной в детстве была такая фея-крестная, как вы!

Карлица так сильно наклонилась, что чуть не опрокинулась вместе с креслом-качалкой, но затем с трудом выпрямилась. Мне хотелось отодвинуться от нее подальше. Меня отталкивала не внешность Фебы, а ее чудовищное несчастье. Она напомнила мне Румпельштильцхена из сказки – озлобленного старика, которому нравилось лишать юных девушек последней капли надежды.

– Феи-крестные. – Ирен выхватила из нашей беседы одно слово. – Я выросла среди них, – с мечтательным видом продолжила она. Голос ее звучал как виолончель, тихо и нежно.

Кроткий ответ гасит гнев. А еще он завораживает. Примадонна мастерски умела разрядить обстановку.

Напряженные черты лица Фебы слегка разгладились.

– Ты была чаровницей, солнечным лучиком. Не то что эта распутница Вильгельмина… И все же, хотя она с малых лет была эгоисткой, я бы не пожелала ей той участи, которая ее постигла. Я думала, ты этого избежала. – Феба сурово посмотрела на Ирен, но при этом ее глаза как-то подозрительно заблестели. – Но тогда все были за то, чтобы ты училась вокалу у того маэстро. Он даже не был одним из нас – уж слишком хорош! А потом ты покинула подмостки, а когда приходила нас навестить, тебя было не узнать. Да и ты едва нас узнавала. И в один прекрасный день ты больше не вернулась. А потом мы услышали, что ты уехала в Европу. Не сказав никому ни слова. Шагнула наверх и забыла нас, как Вильгельмина. Правда, у тебя был иной путь, чем у нее: ты ушла с маэстро и никогда уже не была прежней.

– Сколько мне было лет, когда это случилось?

– Ты была не такой юной, как Вильгельмина. Впрочем, она уже родилась старой и очень рано узнала, где находится лесенка, по которой можно выбраться из сточной канавы. И все-таки пару раз она дорого заплатила за то, что выбрала не ту ступеньку. Очень дорого. У тебя есть дети?

Феба так резко сменила тему, что это удивило даже невозмутимую Ирен.

– Нет… пока что.

– Возраст уже не тот?

– Возможно. – Подруга с трудом взяла себя в руки. Разговор коснулся того, что она никогда не позволяла обсуждать на публике: ее личной жизни. – Но это мое дело и моего мужа.

– Подцепила муженька, не правда ли? Богатого и с положением?

– Доброго и порядочного. И это он подцепил меня.

Феба вдруг перевела взгляд на меня. Маленькие обсидиановые глазки буравили мое лицо.

– Вы выглядите респектабельной женщиной.

– Я действительно респектабельна! Мой отец был священником.

– Священники… У нас их тут не так уж много. Сойдет и проповедник. Итак, вы согласны с тем, что у мисс Рины порядочный супруг и достойная репутация?

– Годфри, ее муж… в высшей степени порядочен. Более того, он настоящий принц, мудрый и добрый. А еще он блестящий адвокат и…

Маленькая женщина отмахнулась своей короткой ручкой. Жест был настолько детским, что мне захотелось обнять Фебу, чтобы умерить ее гнев.

– Священники и адвокаты. Я мало что о них знаю. Однако ваша подруга одета так, что ей было бы не стыдно предстать перед королевой. Надеюсь, она приобрела свои наряды честным путем.

– Абсолютно честным! – горячо заверила я. – Лично меня не особенно интересуют материальные вещи, но Ирен – оперная певица, и ей позволительно иметь дорогостоящие причуды. Тем более что она способна заработать на них, не жертвуя честностью и честью.

– Гм-м! – раздраженно произнесла Феба. По-видимому, ее не убедили мои доводы.

– Я работаю, – вмешалась в разговор Ирен, – сыщицей в агентстве Пинкертона.

Вот тебе и честность! Что за вопиющая ложь?! И это после того, как я ее так пламенно защищала!

– Моя дорогая Дюймовочка, – сказала подруга, и меня резануло упоминание сценического имени хозяйки, – я очень тронута, что ты беспокоишься о моей морали! Но позволь заверить тебя, что в Париже, Лондоне и, возможно, в Нью-Йорке меня знают как немыслимо респектабельную леди. Я сделала почетную карьеру оперной певицы. И каково бы ни было твое мнение насчет того, что я покинула подмостки варьете ради занятий вокалом с маэстро, результаты в высшей степени респектабельны.

– Это правда? – спросила меня карлица. Тон у нее был властным, как у овдовевшей королевы.

– Конечно. Я бы никогда не связалась с demi-mondaine.

– Еще одна непонятная профессия, вроде священников и адвокатов?

– Нет, ничего подобного! – в ужасе возразила я. – Это французское слово, означающее женщину, репутация которой скомпрометирована. С Ирен такого не случалось. Я могу в этом поклясться.

– Не так уж много на свете женщин, которые не были бы скомпрометированы.

В комнате воцарилось молчание. За прошедшие годы я побывала вместе с Ирен во многих местах, которые мне не следовало посещать. Но эти меблированные комнаты в Нью-Йорке дались, пожалуй, тяжелее всего. С улицы слабо доносился шум, словно кричали чайки, – а в качалке сидела карлица, требовавшая ответов, как строгий судья.

– Благодарю тебя, Нелл, – сухо вымолвила Ирен, – но я в состоянии сама защитить свою репутацию. Однако меня весьма заинтересовала репутация Мины. Я смутно ее помню. Но ты, Феба, была старше нас, поэтому лучше знаешь, что с ней произошло. Тогда старшие предпочитали скрывать от меня некоторые вещи. Наверное, поэтому я меньше помню о тех днях, нежели о своем раннем детстве.

– Так оно лучше, – пробормотала Феба, ерзая в качалке не как беспокойный ребенок, а как старая женщина, у которой постоянно что-то болит. – Твои первые годы, Рина, напоминали молочные реки с кисельными берегами. Ты была просто прелесть, когда танцевала в клетчатом чепчике в водевиле. Все души в тебе не чаяли. И не спрашивай меня, откуда ты появилась. Просто в один прекрасный день ты оказалась среди нас, вот и все.

– С кем я жила? Кто ухаживал за мной?

– Ты жила то тут, то там, и о тебе заботились все по очереди. Первый год ты спала в сундуке у Софи. Тебя сфотографировали в этой импровизированной колыбели и даже поместили снимок на афише. «Маленькая мисс Рина. Родилась в сундуке».

Одно время тебя хотели представлять в афише карлицей: ведь ты так рано для своего возраста начала петь и танцевать. Но я подняла шум. Уж раз мне светило будущее лишь в качестве диковинного уродца, то хотелось быть вне конкуренции. Единственной на афише. Ты должна была вырасти… и выросла.

– А Мина росла вместе со мной, в театре?

– Вместе с тобой? Господи, нет! Для Мины не существовало никаких «вместе»! Эта девчонка считала, что она пуп земли. Ей было наплевать даже на родную сестру, и собственная развязность не довела ее до добра. Но тебе я отдаю должное: ты никогда не попадала в беду. Как это раздражало Мину! Просто бесило! Ее лицо багровело, и она начинала колотить кулаками и ногами всякого, кто подвернется. – Феба захихикала с присвистом и сразу же закашлялась.

– Может быть, мы тебя утомляем? – предположила Ирен. Она не выносила кашель: он напоминал ей о тех временах, когда она вынуждена была беречь голос. – Мы можем зайти в другой день.

Она действительно встревожилась. Карлица согнулась пополам, и качалка под ней ходила ходуном.

Мы с Ирен поспешили на помощь и стали поить Фебу лимонадом и хлопать по спине. Вскоре она выпрямилась, утирая слезы, текущие по щекам и подбородку.

– Это из-за опилок, которыми посыпали сцену перед выступлением акробатов. Так на чем я остановилась? Ах да. Ты хотела знать, интересовался ли тобой кто-нибудь, когда ты была ребенком. – Она откинулась на спинку качалки, прикрыла распухший от слез глаз и со значительным видом сказала: – Конечно, интересовались, особенно когда ты уже чуть подросла. Но я сомневаюсь, что тебе хочется узнать про такого рода интерес.

Ирен нахмурилась, а хозяйка продолжила:

– Я видела очень многое, чего от меня никак не ожидали. Поскольку я карлица, считалось, что мне не хватает не только роста, но и мозгов. А еще меня легко не заметить. Из меня бы получился хороший детектив для агентства Пинкертона, – сказала она и вдруг усмехнулась Ирен. – О, сначала меня замечали, но, присмотревшись повнимательнее, притворялись, будто не видят. Им никогда не приходило в голову, что я-то их прекрасно вижу – и слышу.

– У тебя как будто была шапка-невидимка, – заметила Ирен.

– Вот именно! Ты всегда была сообразительной девочкой. И ты права насчет того, что у тебя была целая стайка фей-крестных – как у Спящей Красавицы в старой сказке. Когда Мина начинала беситься, они тебя защищали. Вот почему я не могла понять, почему они передали тебя маэстро.

Меня заинтриговала эта фраза – «передали маэстро», – но Ирен, казалось, меньше всего интересует эта часть истории.

То, что я считала самым важным, всегда казалось ей пустяком – и наоборот. Возможно, мы так хорошо ладили, потому что были слишком разными: споры теряли всякий смысл.

С другой стороны, Ирен часто проявляла безразличие к тому, что касалось лично ее. Казалось, она опасается открывать свои истинные эмоции. Может быть, дело в том, что она долго жила во враждебном окружении… Ведь в театральной среде зависть – самое обычное дело.

Никогда не забуду ту сопрано, которая подсыпала Ирен толченое стекло в баночку с румянами. Это было в «Ла Скала», где у подруги состоялся дебют в большой опере: она исполняла партию Золушки. Вместо того чтобы щеголять на сцене в драгоценностях, подаренных щедрым любовником (как делает большинство оперных див), Ирен уговорила своего бывшего американского клиента, мистера Тиффани, сыграть роль ее феи-крестной. Он одолжил ей потрясающую бриллиантовую перевязь, которую она приколола к корсажу. Не он ли тот маэстро, ключевая фигура ее прошлого и недавних убийств? О, вряд ли! Просто нелепые фантазии старой девы с буйным воображением.

У Ирен имелся еще один вопрос для нашей маленькой хозяйки.

– Возвращаясь к моим ранним годам… Была ли у меня фея-крестная не из театральной среды?

– Какая-нибудь миллионерша? Вот было бы славно! Но боюсь, что нет. К нам захаживали благотворительницы, и я помню одну из них. Она была в черном, что наводило меня на мысли о монахине. Эта женщина приходила, чтобы позаботиться о детях. Она питала к ним большую слабость. Хватала тебя и начинала укачивать, как младенца, хотя тебе было уже три года. Кажется, она тебе нравилась. Ты всегда дергала ее за ленты шляпки. У нее было красивое лицо, как у Мадонны. Глаза синие, как кобальт…

Ирен переглянулась со мной: снова та женщина в черном!

– А ты помнишь имя?

– Боже мой, нет! За кулисами не существует церемоний, и у всех сценические имена и прозвища. К тому же она была не из нашей среды, не из артистов. – Феба нахмурилась, сделавшись похожа на капризного ребенка. – Но я припоминаю… Ей нравилось брать тебя за руки и танцевать. Она вставала на носочки, как профессиональная балерина. А ножки у нее были изящные, маленькие, как у девочки.

Ирен слушала как завороженная.

Феба в задумчивости поднесла палец к губам. Она покачивала своей большой головой из стороны в сторону.

– Я мало думаю о прошлом. Не люблю вспоминать о тех днях. Надо сказать, я видела слишком много такого, чего не должен видеть ребенок моего возраста. – Она взглянула на Ирен. – Наша жизнь была веселой и трудной, интересной и печальной. Так же, как у женщин, оберегавших нас. Порой они не слишком хорошо оберегали самих себя. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Моя подруга кивнула с серьезным видом.

А вот я ничего не поняла! И мне не хотелось спрашивать. Не очень-то приятно выглядеть дурочкой! Или, что еще хуже, показаться наивной. Они начали говорить полунамеками, истинное значение которых приходилось расшифровывать. Я терпеть не могла, когда при мне изъяснялись завуалированными фразами. Правда, мне было ясно: затронуты темы настолько шокирующие, что о них можно говорить только иносказательно.

– Меня саму бросили в младенчестве, – горько бросила карлица.

У меня перехватило дыхание от этих слов. Феба мне улыбнулась:

– Простите, мисс Хаксли. Я вижу, что, несмотря на суровый вид, у вас доброе сердце. Когда я родилась, одного взгляда было довольно, чтобы понять, что я калека.

– Вы не калека! – горячо возразила я. – Вы даже обходитесь без палочки при ходьбе.

– Никто не ожидал, что я выживу, – продолжила она спокойно. – Я не знала своих родителей – точнее, мать. Сомневаюсь, что у меня был отец, который захотел бы сочетаться священными узами брака. Возможно, моя мама тоже карлица.

– Что за мужчина мог так поступить с женщиной, обладающей физическим недостатком? – Моему возмущению не было предела.

Феба засмеялась, и это был невеселый смех.

– Самый обычный. Видимо, он полагал, что осчастливил ту, на кого ни один другой не обратит внимания. Я сама сталкивалась с подобным.

После этого я умолкла. Я видела в Париже, Праге и Трансильвании много такого, что подрывало веру, но у Нью-Йорка тоже нашлись свои сюрпризы.

Феба пристально посмотрела мне в глаза:

– Вы добрая душа, мисс Хаксли. Будь вы моей гувернанткой (а у меня ее никогда не было), все сложилось бы иначе. Но, увы, остается только сожалеть.

Карлица снова перевела взгляд на Ирен. Она смотрела на мою подругу, как на равную. Я не входила в их круг и не была посвящена в секреты, что меня раздражало. Меня считали наивной и не включали в разговор, и я всегда узнавала обо всем последней.

– Мы были обузой, – сказала она Ирен.

Две женщины, такие разные внешне, принялись шептаться, склонившись друг к другу, как цветы на клумбе. Феба понизила голос, и я разобрала только половину слов.

– Обузой, – шептала Феба с циничной интонацией. – Выход… все знали и никто не принимал… исчезла… одна женщина… снадобья… врач… продавец младенцев… спасительница… подпольный аборт.

Я никогда не слышала слово «аборт». Нужно будет спросить у Ирен, когда мы выйдем отсюда.

Выражение лица подруги было мрачным и напряженным. Раньше я ее видела такой лишь на сцене, когда она изображала убийцу. Но сейчас она не играла, и я ее просто не узнавала.