После безвкусного блеска гримерной нас ждал обшарпанный Монмартр – все равно что от башенок с гаргульями собора Парижской Богоматери нырнуть на дно подземной реки, протекающей под его фундаментом. Итак, на следующий день после ланча мы с Ирен мчались в открытой коляске, везущей нас в бесславный район Монмартра.

Окна домов, выходящих как на Сену, так и на Монмартр, блестели в солнечном свете парижского дня. Не меньше блестели и городские крыши, видневшиеся ниже Бютта, самой высокой точки Монмартра, где сияли белые бастионы все еще строящегося собора Сакре-Кёр. Вдалеке и гораздо ниже тронутая ржавчиной стальная игла скандальной башни Эйфеля, тоже находящейся в процессе строительства, врезалась в пухлые клочья облаков. Она напоминала мне поставленные друг на друга пролеты какого-нибудь жуткого современного моста.

Годфри нас не сопровождал. Ирен предложила ему разведать всякие иммиграционные секреты в посольствах. Он сначала возражал против нашей поездки без сопровождения в квартал со столь дурной репутацией, но Ирен заверила, что днем там вполне безопасно.

Она также напомнила, что, коль скоро ему удалось узнать о тайном приезде короля Богемии в Англию и организовать их с Ирен побег (не говоря уже о свадьбе) в такое короткое время, его таланты и теперь скорее пригодятся в бюро, чем в бистро. Со времен работы в качестве машинистки в лондонском Иннер-Темпле я знала, что Годфри питает профессиональную слабость адвокатов ко всяким завуалированным и труднодобываемым фактам. Он был одним из немногих людей в мире, кто считал подобную нудную работу замечательной возможностью порыться в официальных записях. Он часто утверждал, что в лабиринтах французской бюрократии безмолвно покоятся целые романы Диккенса, и ему нравилось следовать по запутанным бумажным тропинкам до их неожиданных окончаний.

Итак, он уехал, а мы с Ирен отправились на овеянный скандальной славой холм без провожатого. Нечасто бывает, что самая высокая точка местности становится жилым кварталом, средоточием магазинов и увеселительных мест, но таков был извращенный порядок вещей на Монмартре. Наша повозка взбиралась по рю де ля Шоссе-д’Антен и бульвару Клиши, а обстановка вокруг становилась все тягостнее. На улицах то и дело попадались неряшливые длинноволосые мужчины. В дверных проемах прохлаждались женщины определенных занятий, наблюдая за публикой скучающими злобными глазами, подведенными сажей. Предметы их одежды выглядели ничуть не лучше старых тряпок, обретших причудливое новое применение.

Скромные двух-, четырех– и шестиэтажные здания не могли похвастать архитектурными деталями, если не считать наклонных жалюзи, закрепленных на одном стержне. Хотя на окнах в ящиках цвели герани, оштукатуренные стены испещряли потеки от помоев. Запахи лукового супа и бездомных собак забивали любой аромат, который могли источать яркие красные цветы. В лабиринте окружающих стен глохли крики визжащих детей, пронзительные голоса уличных торговцев и даже вопли пьяных завсегдатаев бистро, шатающихся по улицам в разгар дня.

Вездесущие батоны французского белого хлеба торчали над головами прохожих, как зонтики. Тот, у кого не было с собой хлеба – или бутылки вина, – тащил под мышкой холст. Редкий мужчина (язык не поворачивается назвать их «джентльменами») носил шляпу. Вероятно, нестриженая неопрятная шевелюра местных кавалеров как раз и объяснялась отсутствием головных уборов.

– Здесь! – звучно скомандовала Ирен нашему кучеру, указывая, где остановиться. Она обвела взглядом убогие окрестности, будто генерал, оглядывающий удачно расположенное поле сражения. – Отсюда мы пойдем пешком и позже встретимся на этой площади.

Кучер остановил наш открытый экипаж в тени царственного орехового дерева и слез с козел, чтобы помочь нам. Я улыбнулась, догадываясь, какое впечатление мы производим на обитателей Монмартра: Ирен в наряде от Ворта – полосатом шелковом прогулочном платье цвета нильской зелени и чайной розы с каймой розеток по подолу и отделкой из зубчатого ирландского кружева по лифу и рукавам; я в легком шерстяном наряде кремового и голубого цветов из магазина «Бон марше» с широким поясом республиканского красного цвета; были в продаже платья того же фасона, но другой расцветки: королевский зеленый с кремовым или розовое дерево с белым. Даже готовая одежда из парижских универмагов выделялась своей вычурностью и экстравагантностью.

Тем временем я заметила, что окружающий пейзаж стал немного лучше. Выше нас лениво крутили крыльями под бризом мельницы, на зеленых пастбищах паслись коровы. В каком-то смысле Монмартр по-прежнему оставался живописной деревней, какой всегда и был.

Ирен тоже обратила внимание на пасторальность сцены:

– Жаль, у нас нет времени на пикник. Идем, мы должны обследовать окрестности.

Я с облегчением обнаружила, что в гуляющей толпе попадаются жены лавочников и даже представители французской аристократии, чье изящество в одежде и манерах контрастировало с вульгарностью простого люда вокруг нас. Ирен взяла меня за руку – не могу сказать точно, для своей или для моей защиты.

– Видишь, Нелл, – проговорила она, наклонясь поближе, как будто доверяя свой девичий секрет, – твой мистер Стенхоуп был бы здесь совсем незаметен.

– Действительно. – Я не стала доставлять ей удовольствие и протестовать против слова «твой».

– Но это еще что, – продолжала Ирен, – по сравнению с вечерним временем, когда квартал наполняется любителями веселья, в кафе зажигаются огни, а танцовщицы канкана разминаются перед выступлением.

Я взглянула на темные фасады кафе.

– А этот канкан действительно такой скандальный, как о нем говорят?

– Все зависит от того, кто говорит. Однако я бы сказала, – Ирен снова доверительно наклонилась ко мне, – что женщины, наряженные в юбки с такими пышными оборками, вряд ли успевают управляться с этим барахлом и в то же время быть скандальными.

– Но они же демонстрируют панталоны, – фыркнула я.

– И к тому же не слишком чистые, как я слышала. Странно, что самая знаменитая исполнительница канкана – прачка.

– Прачка! Откуда тебе известны такие подробности, Ирен?

Она пожала плечами в подозрительно похожей на галльскую манере и остановилась, чтобы раскрыть зонтик от солнца:

– Я лишь слушаю, что говорят вокруг.

– Хм. – Мне было известно, что Ирен предпочитает собирать слухи лично, пусть и не всегда в собственном обличье. – Я буду весьма разочарована, если узнаю, что ты посещаешь эти непристойные кабаре.

– Значит, я очень постараюсь тебя не разочаровать, – пообещала подруга.

Оставалось гадать: то ли она имеет в виду, что будет избегать подобных мест, то ли постарается не рассказывать мне об их посещении. С Ирен никогда не знаешь наверняка. Для меня правда была очевидной и цельной, как глыба льда; Ирен воспринимала правду как ледяные осколки: все менялось в зависимости от того, на какой кусочек обратить внимание.

– Давай-ка осмотрим работы художников с Монмартра, – предложила Ирен, указывая кончиком зонта в сторону обшарпанного кафе, внутренние стены которого были обклеены рваными плакатами.

Под изодранными красными навесами кафе сидели мужчины еще более потрепанного вида в окружении блокнотов для эскизов и холстов. Они привлекали меня не больше всего района в целом.

– Зачем?

– Потому что у художников острый глаз. Пока будем рассматривать наброски, можно расспросить авторов. Уверена, турецкие штаны Квентина, если не все остальное, стоят того, чтобы их заметить.

Я посмотрела на человека в мешковатых брюках, который волочил ноги по булыжной мостовой:

– Сомневаюсь в этом; здесь хватает подобных клоунов.

– Но надо же с чего-то начать. Выше нос, дорогая Нелл. Я стараюсь рассуждать логично.

– Я вижу очень мало логики в столь грубых мазках. Должно быть, эти люди сумасшедшие. На их картинах вообще не разберешь, где что, – проворчала я, когда мы подошли к столикам.

Дурной вкус местных художников был очевиден. Пальцы у них были перепачканы маслом, пастелью, акварелью и углем. Многие рисовали прохожих, которые присаживались рядом с их малоаппетитными творениями, среди которых попадались вульгарные изображения молодых женщин с задранными кверху ногами в черных чулках, торчащими из пенистых облаков юбок. Трудно сказать, действительно ли предметы туалета танцовщиц были грязными, или сказывалось плохое освещение тусклым газовым светом кабаре. Если честно, я очень сомневалась, что человеческое тело в состоянии принять такую эксцентричную позу.

– Их навыки в изображении анатомии достойны жалости, – шепнула я Ирен, пока мы прохаживались мимо братства художников, увлеченно рисующих одинаково неприглядные объекты. – Смотри! Ноги этой сидящей бедняжки идут в противоположных направлениях – такая поза не только не подобает леди, но и является абсолютно неправдоподобной.

– Она называется «шпагат», Нелл, и это одно из самых изумительных достижений, подвластных настоящей танцовщице. Мне и самой приходилось занимать довольно неудобные – и совсем не подходящие для леди – позиции во время моей исполнительской карьеры, хотя я далеко не танцовщица. Разве ты никогда не смотрела балет?

– Мой отец не одобрял театрализованные пантомимы.

– Тогда тебе непременно нужно увидеть одну из них, – объявила Ирен, беспечно отбрасывая пожелания моего покойного отца. – Парижский балет уже не тот, что был раньше, – первенство в этой области перешло к Санкт-Петербургу, – но остались еще маленькие искры таланта. Мы сходим на балет в новую Парижскую оперу, как только решим загадку исчезновения мистера Стенхоупа.

– Я предпочла бы вовсе его не искать, Ирен! Раз он захотел уйти, значит, у него была причина.

– Конечно, но какая?

– Это его дело.

– Уже нет. Раз мы в курсе, мы обязаны ему помочь. Он отстал от жизни, оторвавшись от цивилизации почти на десять лет.

Я огляделась вокруг:

– Если он поселился здесь, это абсолютная правда.

Тут один из неряшливых художников вынул изо рта толстую сигару, положив ее на край маленького круглого столика, и взглянул на Ирен.

– Мадам желает увезти с собой в Англию один из парижских пейзажей? – спросил он.

Моя подруга взяла маленький холст, который он сунул ей прямо в руки, затянутые в перчатки – на этот раз лилейно-белого цвета, – и стала его поворачивать, чтобы дневной свет во всей красе выхватывал размытые синие, желтые и оранжевые пятна, вероятно, обозначающие сад.

– Я искала что-нибудь яркое, какую-нибудь уличную сценку, – сказала она. – С фигурами.

Наш собеседник снова схватил сигару и грубо отобрал у Ирен полотно.

– Тогда спросите у него. – Он махнул окурком в сторону другого курящего мужчины в дальней группе художников. – Я никогда не рисую человеческие объекты. Они только упрощают правду.

– Боюсь, мне как раз и нужна упрощенная правда, – сообщила Ирен. – Моя спутница ищет близкого друга, которого изрядно потрепал чужеродный климат. Он европеец, но у него смуглая кожа и он одевается в эксцентричной восточной манере.

– Если вам хочется эксцентрики, вы пришли в нужный квартал. – Художник раскинул руки, демонстрируя грубую манишку, разукрашенную пятнами от еды и вина. По моему мнению, она представляла даже б́ольшую художественную ценность, чем его жалкая мазня. – Здесь среди продавщиц, булочников и подметальщиков улиц бродят поэты, художники и бумагомаратели всех мастей, а иногда попадаются даже леди и джентльмены в поисках чего-нибудь оригинального. Но как из всей этой публики можно выделить кого-то одного?

Ирен в ответ по-галльски красноречиво пожала плечами и двинулась дальше.

– Тот художник прав, и не важно, насколько отталкивающе он выглядит, – заявила я. – Как нам найти одного человека среди такой толпы?

– Район поиска совсем не такой случайный, как может показаться. – Кончик зонта Ирен указал на мельницу на холме перед нами. – В кармане нашего гостя я нашла упаковку спичек из «Мулен де ла Галетт», самого известного мюзик-холла на Монмартре и рассадника скандального канкана.

– Ты мне не сказала!

– Зачем? Это же его дело, – повторила она с коварной улыбкой мою предыдущую реплику. – Я решила не говорить тебе заранее. Без сомнения, ты была бы не в восторге, что кумир твоей юности посещает вульгарные французские танцульки, чтобы разглядывать грязное белье сомнительных девиц, пусть и художественно представленное.

– Мужчина, – сказала я медленно, – должен позволять себе развлечения.

Ирен резко остановилась, поскольку в нас едва не врезался смуглый мальчишка.

– Очень толерантное заявление, Нелл! – Она повернулась, чтобы взглянуть, как убегает маленький грубиян. – У тебя сумочка на месте?

– Конечно. Я уже не та глупая провинциальная девушка. После нашей счастливой встречи в конце прошлого десятилетия я уже осведомлена об испорченных уличных воришках. – В подтверждение своих слов я подняла правую руку, с которой свисали зеленые атласные шнурки моей… отсутствующей сумочки!

Ирен уже бросилась в толпу, крича:

– Arrêtez, voleur! – голосом, который мог бы разбудить Наполеона в Доме инвалидов.

Однако ее красноречия оказалось недостаточно, чтобы остановить вора, срезавшего сумку. Зонтик от солнца, воздымающийся над подругой, как кружевная пика, качался в водовороте людей. Я поспешила следом за Ирен и наконец нашла ее в гуще схватки французов с пострелом, которого мы искали. Мальчишка попытался вывернуться, но Ирен подсунула ему под ноги зонтик. Беглец запнулся, схватился за стол художника и в конце концов рухнул в лавину холстов.

– Ici, Madame. – Владельцем картин оказался именно тот человек, на которого нам указали ранее: темноволосый мужчина с бородой и грубыми чертами, которому очень подходила сигара, брошенная на маленькое фарфоровое блюдце рядом с тошнотворно-зеленым стаканом абсента. Он был довольно хорошо одет: широкополая соломенная шляпа, пестрый галстук, жилет и даже пальто, несмотря на теплый день. Тем не менее вид у него был слегка зловещий, когда он поднял с тротуара паренька вместе с моей сумочкой. – Сомневаюсь, что негоднику нужна такая изящная вещь. – Мерзкий тип подмигнул, протягивая пропажу Ирен.

Та быстро передала ее мне.

– Что будем делать с этим воришкой? – поинтересовался мужчина.

– Отпустите его, – сказала Ирен. Я уже собиралась возмущенно прокомментировать ее снисходительность, но подруга добавила: – У нас недостаточно времени, чтобы тратить его на беспризорников. Мы занимаемся важными поисками.

– Понятно, – произнес мужчина, слишком долго и слишком пристально разглядывая Ирен. – Мадам – замечательная охотница. Подождите минутку, и я вас нарисую.

Подруга отряхнула от пыли пострадавший в схватке зонтик и поправила шляпу.

– Меня уже рисовали и без вас, – заявила она, отворачиваясь.

– Подождите! Я должен поймать то, что я вижу. У вас потрясающее лицо, мадам. Ему положено быть на холсте.

Ирен остановилась – было затронуто ее тщеславие. Оно не имело ничего общего с ее красотой, которую она воспринимала как должное и о которой часто забывала. Нет, хитрый художник привлек ее внимание, игнорируя красоту и подчеркнув вместо этого необычные волю и ум моей подруги. Результат не заставил себя ждать: пока сомнение затуманило черты Ирен редкой для нее растерянностью, мужчина уже принялся царапать углем в блокноте для набросков.

Я наклонилась, чтобы привести в порядок разбросанные холсты. Среди них мне попалось то, что искала Ирен: наброски углем и портреты, краска на которых была размыта до призрачных угловатых пятен: старая женщина с прозрачным, как испанское кружево, лицом; столь же нахальный, как наш недавний воришка, сорванец; вульгарная светловолосая танцовщица, – все они чередой мелькнули у меня в руках, будто фигурные карты из старой колоды Таро, пока я складывала наброски. У этого мужчины с лицом безумного профессора явно были способности, но все его объекты, казалось, прятались за тающими масками. Я опасалась, что черты Ирен в его в́идении подвергнутся болезненным искажениям, превратившись в далекий от совершенства, грубый и схематичный портрет, какие встречаются в газетах.

Взгляд художника не щадил никого: с маленьких холстов на нас глядели дебоширы-аристократы, надменные попрошайки в цилиндрах, потасканные продавщицы и развратные исполнительницы канкана. И вдруг, подняв очередную картину, я замерла: знакомое лицо! Квентин Стенхоуп – такой, каким мы впервые увидели его около собора Парижской Богоматери: глубоко отчаявшийся, сгорбившийся в каком-то мрачном кафе перед стаканом переливчатого ядовито-зеленого ликера, с догоревшей сигарой в щербатой пепельнице и маленьким коробком спичек между пальцами.

Я внутренне сжалась, осознав явную схожесть портрета с оригиналом из закоулков моего сознания. Обычно я склонна сразу заявлять о своих открытиях на весь мир; впрочем, мне не часто доставалась честь быть единственной хранительницей чего-либо, даже фактов. Однако теперь я медлила, рассматривая рисунок. И зачем только я не сунула набросок, не глядя, лицом вниз в общую груду, которую уже просмотрела? Зачем Квентин Стенхоуп не остался похороненным в моем далеком прошлом? Более того: зачем Ирен его донимала, пока он не сбежал туда, где ему, возможно, вовсе не хотелось находиться?

Не могу сказать, действительно ли я собиралась скрыть находку от подруги и долго ли сумела бы держать свой секрет в тайне. Пара рук в белоснежных перчатках скользнула вниз и нежно забрала полотно из моих объятий.

– Вот славный портрет, – снова выпрямившись, произнесла Ирен тоном человека, готового к торгу. – Такой экзотический. А вы знаете этого человека? Понятно, просто еще одно интересное лицо, подмеченное в бистро. Недавно? Однажды видели, но больше не попадался? Ах да. Где-то на Монмартре. Сколько стоит?

– Ирен, я… – Возможно, она меня не услышала, поскольку я все еще копошилась внизу.

– Сорок франков, месье?! – воззвал с упреком ее мелодичный голос надо мной. – Двадцать. Тридцать, если сможете сказать, где найти джентльмена с портрета. Ладно, не важно. Искусство должно быть иллюзорным, не правда ли? Тогда двадцать пять.

Звон монет сподвиг меня удостовериться, что вновь обретенная сумочка по-прежнему крепко зажата у меня под мышкой. Придется таскать ее с собой, как дохлую крысу, пока я не вернусь домой и не починю срезанные ручки.

– Нет, не надо заворачивать, месье, – настаивала Ирен. – Ваше произведение слишком прекрасно, чтобы его прятать. Мы будем обращаться с ним очень осторожно, я вас уверяю.

К тому времени я уже поднялась и расправила складки юбки. Ирен держала холст в вытянутых руках, задумчиво изучая объект. Сам художник тоже встал, чтобы произвести расчет, и оказался не выше пяти футов ростом. Я заморгала. Теперь со своей бородой, сигарой и шляпой он напоминал гадкого переодетого мальчишку, который – не могу найти другого слова – пялился с видом знатока на Ирен, а когда я поднялась, то и на меня!

Ухмыляясь, он повернул свой блокнот с набросками так, чтобы его могла видеть только Ирен. Она приподняла бровь:

– Оригинальный подход, месье. Мой портрет еще ни разу не служил в качестве рекламы абсента. Я выгляжу столь же убийственно, как и сама La fée verte.

Так во французских бистро называли смертельно опасный ликер изумрудного цвета: Зеленая Фея, роковая женщина с притягательной, отравляющей красотой. Мне мельком удалось увидеть набросок: черты лица Ирен выглядели весьма зловещими. Моя подруга с царственным безразличием распрощалась с фамильярным типом, после чего мы отправились дальше. Художник вряд ли подозревал, что Ирен купила его работу из-за личности того, кто был на ней изображен, а не из-за сомнительных способностей рисовальщика; этот наглый коротышка подписал свою работу чрезвычайно длинным именем: Тулуз-Лотрек. Я надеялась, что никогда больше не увижу эту подпись или ее автора.

– Великолепное сходство, Нелл, – прокомментировала Ирен противный портрет Квентина, когда мы уже ушли. – Контуры вроде бы едва намечены пунктиром, но какая поразительная точность линий. Этот художник сделает себе имя. Я знала, что мы найдем какие-нибудь следы Квентина в этом районе, но обнаружить такой портрет – quelle chance, как сказали бы наши французские собратья. Теперь мы обязательно его найдем! – Она обратила свой взор на меня, что-то вспомнив: – Не злись из-за мальчишки, их на Монмартре что блох. Кстати, я не успела тебя поздравить с тем, что ты снова нашла мистера Стенхоупа. Ты обладаешь явным талантом натыкаться на него в том или другом виде. До конца дня мы наверняка обнаружим настоящие подсказки, указывающие на его местопребывание. Что ты на это скажешь? Разве не чудесно? – Поскольку руки у нее были заняты сумочкой и зонтиком, она сунула портрет под мышку, и этот аксессуар мигом превратил ее в настоящего habituée Монмартра.

Воодушевление Ирен только увеличило мою смутную тревогу. Почему же я так боюсь снова увидеть Квентина? Казалось бы, побег должен был окончательно похоронить все мои иллюзии о его характере и серьезном отношении к жизни.

Ирен ждала ответа, внимательно глядя на меня. И тут я сообразила, что своим щебетом она пыталась вытащить меня из состояния самоанализа, нелепого внутреннего оцепенения. Развернув плечи, я решительно нахлобучила шляпку покрепче на голову. Значит, Квентин решил, что во мне проснулось пристрастие к приключениям? Что ж, сегодня на Монмартре мы выясним, насколько я склонна к приключениям. Я кивнула в сторону извилистой дороги, ведущей наверх, и мы продолжили путь.

Вторая половина дня выдалась долгой и теплой, постепенно переходя в бесконечную и жаркую. Я надела пенсне, чтобы свериться с часами на лацкане. Без сомнения, существовал предел времени, до которого приличные дамы могли находиться на Монмартре, и сумерки служили его границей. В конце концов, Годфри будет беспокоиться.

– Ирен, пора вернуться в экипаж, – запротестовала я, когда мы взобрались еще по одному ветреному переулку к следующему ряду магазинов и домов. Древняя штукатурка на углах зданий облупилась, будто стены страдали экземой. В полутемных улицах витали, не смешиваясь, запах чеснока и вонь человеческих экскрементов. Вокруг бродили тощие облезлые кошки, хрипло лаяли собаки.

Ирен демонстрировала картину каждому встречному:

– Взгляните, мадам. Вам знаком этот джентльмен? Вы его видели, месье? Наш бедный друг. Да, в этом мире ему выпали тяжелые испытания. Он может быть болен.

Наши поиски наталкивались на безразличие жителей, и только с помощью монеток в несколько су Ирен удавалось вызвать у них желание сотрудничать. Я начала коситься в направлении линии крыш, где оттенок неба становился бледнее – должно быть, дневной свет ускользал за Сакре-Кёр. Ноги в ботинках с тонкими подошвами горели от продолжительной ходьбы по булыжной мостовой, но Ирен, увлеченная охотой, не чувствовала усталости:

– Когда ищешь иголку в стоге сена, крайне необходимо проверить каждую соломинку.

Моя подруга остановилась перед удивительно приличной дверью и дернула колокольчик.

Открыла горничная с детским лицом. Вежливо выслушав нас, она посмотрела на картину и радостно кивнула:

– Oui.

Всего одно слово, но оно подтвердило упрямый оптимизм Ирен. Ладони у меня мигом вспотели, не помогли даже перчатки из самого мягкого египетского хлопка.

– Наверху, – добавила маленькая служанка, – на чердаке.

Я посмотрела на вершину дома, отделенную от нас шестью этажами. Небо выцвело до бледного аквамаринового оттенка, напоминавшего разведенную акварель.

Ирен вручила мне портрет:

– Думаю, Нелл, лучше доверить его тебе, ты о нем позаботишься.

Мы начали взбираться по общей лестнице, воспользовавшись невинным приглашением девушки.

– Monsieur l’Indien, – пояснила она.

Когда мы скрылись из поля зрения служанки, Ирен вынула из сумочки револьвер.

– Уверена, нам он не понадобится! – воспротивилась я.

– Именно когда мы уверены, что оружие не понадобится, оно бывает особенно необходимо. – Ирен говорила очень мягко.

– Что это за место? Входная дверь, служанка… вроде бы все прилично.

– Так и есть. Среди буржуа сейчас модно жить на Монмартре, но такие люди занимают нижние этажи. Чем выше взбираться, тем беднее жилец. – Ирен кивнула на непримечательную дверь на следующей площадке: – Здесь живет прачка, возможно, та самая, которая танцует канкан. А нам еще выше, к последней двери.

Ступени становились все круче. Я прижала портрет к себе, гадая, что подумает объект наших поисков об этой картине и о нашем преследовании. Я потеряла счет лестничным пролетам, но мои протестующие нижние конечности буквально кричали о том, что мы преодолели целых пять этажей. Здесь шум улицы был почти не слышен, краска на стенах совсем облезла, а некоторая ветхость дома перешла в явное запустение.

Оставался еще один пролет к площадке, где уже царила совершенная разруха. Ирен остановилась, заслонив мне обзор – или прикрывая меня своим телом?

– Осторожно, Нелл, – прошептала она, кивая на хлипкую маленькую дверь перед нами.

Там заканчивались ступеньки. Туда мы и должны были войти – или остановиться и забыть про свое любопытство.

Ирен прислушалась. Другие, возможно, тоже обращали внимание на звуки, но примадонна возвела их изучение в целое искусство. Возможно, это являлось следствием ее музыкальной подготовки, но она, похоже, умела слышать на нескольких уровнях одновременно, причем не только различала шаги, голоса или скрип пружин мебели, но и чувствовала малейшие движения и даже присутствие человека, на что способны только животные. Она вся превратилась в слух, и казалось, будто она видит то, что находится за грязной деревянной дверью. Только когда подруга слегка расслабилась, я удостоверилась, что оттуда не доносится ни звука.

Однако, взявшись за замок, она бросила мне предупреждающий взгляд.

Механизм взвизгнул, как поросенок. Я чуть не уронила картину, что добавило бы целый взрыв звуков в маленьком закутке площадки. Лестница под нами сужалась в серую бездну. Казалось, мы балансируем на вершине высокой башни.

Ирен снова прислушалась, затем резко распахнула дверь. Хлипкая деревянная конструкция ударилась о какой-то предмет мебели, находящийся за ней. Я мечтала поскорее оставить позади высокие ступени, но Ирен не двигалась, обследуя взглядом комнату в сгущающихся сумерках. Зря мы так задержались на Монмартре – тут еще страшнее, чем в жутком Старом городе в Праге!

– И-и… – начала я, собираясь произнести имя подруги.

– Ш-ш-ш. – Она наконец-то перешагнула порог.

Я последовала за ней, радуясь, что ноги наконец-то ступают по ровной поверхности, пусть это всего лишь грубые доски, не покрытые даже тряпичным ковриком. Скудный ряд окон оставлял на полу размытые квадраты убывающего дневного света. В воздухе, будто шлейф духов, висел застарелый аромат давно приготовленной и определенно странной еды. Я ощущала и другие запахи, вроде бы животного происхождения, но определенно неприятные.

Ирен молча проследовала туда, где выщербленный потолок чердака почти соприкасался с полом, и как можно шире распахнула рамы. Лучи вечернего солнца, похожие на обезжиренное молоко, залили доски пола. Я увидела две узкие койки у противоположной стены. Сундук. Миска на маленьком столе между двумя рамами. Ведро помоев. Я все еще топталась в дверном проеме, колеблясь между двумя одинаково ненавистными вариантами выбора: грязная невзрачная комната или скрученная в спираль лестница, ведущая к ней.

– Он ушел, Нелл. – Спокойный голос Ирен так меня напугал, что я чуть не бросилась прочь с порога вниз, в раскрытую пасть лестницы.

– Ты уверена?

Она кивнула, все еще небрежно держа револьвер в одной руке.

Затем я услышала шуршание, как будто провели ногтем по тонкому шелку.

– Ох, Ирен…

– Здесь никого нет. – Ее голос звучал почти со злостью из-за разочарования. – Ничего не осталось. Кроме вон той груды старых тряпок… – Она двинулась в ту сторону.

Я снова услышала – нет, почувствовала – движение. Легкое, скрытное, угрожающее движение.

– Ирен?..

– Слышу, Нелл. – Ее голос был напряженным, в верхнем регистре – высокий, нетерпеливый. – Услышала сразу же, как мы вошли.

– Что… это?

– Не знаю, но сомневаюсь, что человек.

– О-ох! – Если подруга ожидала, что столь проницательное заявление меня успокоит, то она ошибалась.

– Возможно, крысы, – буднично произнесла она.

Я прислонилась к грязному дверному косяку, поскольку колени перестали меня держать.

– Пристрели их!

– Нелл. – Ирен говорила с удивлением и даже весело. – Они тебя не тронут. Я просто осмотрю ту груду тряпок и, пожалуй, сундук, после чего мы уйдем.

Она живо направилась к койкам, а у меня в голове зашевелились мысли о блохах или каких-нибудь еще более мерзких паразитах. По коже побежали мурашки. Зачесался затылок. Заныли руки – так крепко я вцепилась в края картины.

Что-то снова двигалось, при каждом шаге, который делала Ирен, – невидимое зеркало ее движений. Что-то медленное, потаенное… и умное.

Примадонна склонилась над неопределенной темной кучей на полу, потянула длинный край одежды и вдруг отскочила к койке, будто героиня мелодрамы, – совсем нехарактерное поведение для Ирен.

– Ч-ч-что там? – Зубы у меня стучали, хотя под карнизом крыши было жарко, и по спине струился пот, оставляя неприятные змеиные следы.

Подруга отступала назад, будто не слышала меня.

– Мертвец, – наконец пробормотала она. – Одет как уроженец Индии. Ужасная смерть.

Потеряв дар речи, я цеплялась за портрет, не желая принять правду, отказываясь верить, что мужчина, которого я видела всего два дня назад, лежит мертвый на заброшенном чердаке.

Ирен взглянула на меня; ее бледное лицо с темнеющими провалами глаз и рта совсем не выглядело красивым – если не считать красивым череп.

– Не… он. Борода седая, а лицо опухшее и темное. Боже мой… не подходи! Может быть… это чума.

– Квентин был болен еще до отравления, – начала я, ужаснувшись возможности, которую озвучила подруга: чужеземная болезнь, и мы все заражены. Один человек уже от нее умер, а Квентин ушел, и нельзя его предупредить. И он не может нас предупредить. О чуме. – Что нам теперь делать?

– Сохранять спокойствие. – Казалось, совет Ирен относится не только ко мне, но и к ней самой. Никогда прежде мне не случалось наблюдать примадонну в такой растерянности. Все равно что застать королеву Викторию визжащей при виде мыши – маловероятно и пугающе.

– Я спокойна, – заявила я с нажимом, но наверняка мне не удалось никого одурачить, даже… труп. – Но я все еще что-то здесь чувствую…

– Крысы, – повторила Ирен. – Человек лежит здесь мертвым уже какое-то время. Крысы наверняка заявятся, особенно в такую убогую каморку. Он выглядит так отвратительно. Возможно, они здесь уже побывали. – Она двинулась в сторону, к печальным пятнам убывающего дневного света, к лестнице.

Снова шуршание по деревянному полу, как будто тащат тяжелый парчовый шлейф, он цепляется за щербинки досок, но его продолжают тащить. Женщина-призрак в парадном платье? Я уставилась в сгусток тумана, который создали в этом месте жара, неизвестность и сумрак. Затем я увидела, как нечто вроде струи дыма взвивается кверху… будто исследует атмосферу. Оно поднялось по собственной воле, и поднялось высоко, колеблясь и шурша. Ирен отходила как раз к тому месту.

У меня пропал голос. Совсем пропал! Рот, губы двигались. Ногти со скрежетом вцепились в развернутый холст. Нога без всякого моего участия сделала шаг вперед, но говорить я все же была не в состоянии.

Ирен обернулась на мое движение, оказавшись спиной к безмолвной тени, которая смутно вырисовывалась сзади нее, поднявшись сначала до уровня ее колен, а потом и до талии.

– Там! – наконец выкрикнула я, указывая на тень. – Стреляй! Стреляй!

Она резко повернулась. Ее шелковая юбка взметнулась и задела краем колеблющуюся тень. Продолговатый силуэт, не толще свернутого зонтика от солнца, неожиданно вытянулся, как рапира, длинная и смертельно опасная. В тот же момент пистолет выплюнул в полумрак красный дымок. Хлоп, хлоп, хлоп! Выстрелы звучали как аплодисменты. Зонтик Ирен отбросил вялый предмет в темный угол. Я хотела броситься к подруге, но она показала рукой, чтобы я стояла на месте.

Долгое время я ничего не слышала, кроме легкого пыхтения Ирен и шума пульсации крови в ушах, пока опускающаяся темнота постепенно не заглушила и эти звуки. Я все еще могла видеть бледные очертания платья Ирен и слабые лучи света, пронизывающие ее волосы и обрисовывающие профиль. Ее голос звучал резко, почти хрипло:

– Лампа стоит на столе у двери, Нелл. Я брошу тебе коробок спичек. Коробок Стенхоупа, – добавила она с иронией. – Я хочу, чтобы ты зажгла фитиль и включила лампу. Держись как можно ближе к двери, но делай все быстро и тихо.

Она бросила что-то в мою сторону, и я поборола желание уклониться. Предмет стукнулся о холст, который я прижимала к груди, и скользнул ниже, пока я не схватила его и не прижала к юбке. Я прислонила портрет к стене, опасаясь, что дешевый картонный коробок мог открыться. Деревянная спичка оказалась такой крохотной, что годилась разве что для кукольной руки. Я чиркнула ею о поверхность стола и начала дышать ровнее, почувствовав тепло и свет. Но спичка погасла, прежде чем я успела найти лампу, которую заметила Ирен у входа.

Я второй раз вступила в битву со спичками – достала еще одну миниатюрную палочку и заставила ее загореться. На этот раз я успела коснуться ею фитиля, но пламя опалило кончики пальцев, и я уронила спичку. Ирен ничего не сказала. Я ничего не слышала и почти ничего не видела, помимо горячего поля моего сражения. Я должна победить! Огонь следующей спички лизнул пальцы, но я держала ее, пока искры не зажгли фитиль. Я снова уронила спичку, но свет в лампе уже ожил и стал больше, когда я выкрутила фитиль.

– Принеси ее сюда.

Я приблизилась к Ирен с такой осторожностью, будто боялась разбудить ребенка – или злодея. Подруга протянула мне свой зонтик и взяла светильник. Она двинулась вперед, оставляя меня в темноте, леденящей душу. Что-то на полу привлекло ее внимание. Я подошла ближе и разглядела темный пятнистый извилистый предмет, свернувшийся массивными петлями, как морской канат. Примадонна наклонилась, держа наготове револьвер, затем неожиданно выпрямилась.

– Да, точно мертвая. – Она двинулась немного быстрее в сторону груды тряпок, в которой она уже распознала мертвеца, возможно, ставшего жертвой чумы.

– Ирен?..

Она вздохнула:

– Теперь я понимаю. Яд. Змеиный яд. Большое количество яда из неприлично большой змеи.

– Не такой, как… Оскар?

– Не похожа ни на одну из змей, которую отважится держать даже Сара Бернар. Думаю, кобра, но я позволю другим точнее определить вид. И ее присутствие объясняет вот это. – Она остановилась у стола, на котором размещалась лампа. – Я заметила это, когда вошла.

Я вообще ничего не заметила, но теперь мне во всем виделся зловещий смысл. То, что несколько минут назад я приняла за брошенный сундук, теперь оказалось клеткой: вероятно, два фута в длину, с крошечными дырками для воздуха в стенках и с красноречиво распахнутой маленькой дверцей. Рядом стояло блюдце с засохшим налетом на дне.

Ирен придирчиво понюхала содержимое:

– Чем ты кормила Оскара, прежде чем подарить его Саре?

Я пожала плечами:

– Молоком. Маленькое блюдце молока.

– Пусто, если не считать грязного осадка. Должно быть, последние дни о змее не заботились, она была голодна.

– А мертвец?

– Он здесь не жил. Он пришел сюда. Возможно, зная о змее, а то и нет. Служанка говорила только об одном жильце.

– Но, Ирен, ты ведь выяснила, что Квентин Стенхоуп жил здесь. Квентин Стенхоуп – и кобры-убийцы? Просто не верится. Не вижу никакого смысла. Не мог так поступить человек, с которым я была знакома в Лондоне, пусть и недолго.

Подруга посмотрела на меня – обычная беззаботность покинула ее – и мрачно кивнула в знак согласия, убирая револьвер в сумочку и надежно затягивая шнурки:

– Знаю, Нелл. Знаю.