1987.

ЛОС-АНДЖЕЛЕС.

Дэнни не звонил Любе до своего отлета. Эта часть его жизни прожита и осталась позади. Больше они не увидятся. Слава Богу, он уносится от нее со скоростью 900 километров в час.

Ноги слегка затекли — слишком долго он сидел неподвижно, потягивая третий «мартини» за это время, глядя сквозь стекло иллюминатора на пухлую мякоть облаков. Потом, почувствовав, что его клонит в сон, очаровал стюардессу, и она, подняв ручки четырех кресел в среднем, полупустом салоне, застелила их одеялами. Пошатываясь, он прошел туда и лег на это импровизированное ложе. Прикрыл глаза рукой — от света и от действительности, надеясь, что крепко уснет и снов видеть не будет. Не тут-то было. Мысли проносились в голове стремительней самолета, резавшего синюю гладь стратосферы. Люба разбередила и всколыхнула то, что лежало на самом дне души. «Всю жизнь я лгал. Но когда же, когда прошел я тот перекресток, после которого невозможно стало повернуть назад?»

Зачем всю жизнь он так упорно цеплялся за эту детскую ложь?

Маленький Мойше придумал ее давным-давно, чтобы с ее помощью не захлебнуться в кровавой реке памяти. В помраченном алкоголем мозгу мелькнула эта картина — он увидел, как барахтается в кровавом водовороте, и вдруг все стало черным, и где-то далеко вспыхнул серебристый свет. Свет приближался, становясь все ярче, и Дэнни понял, что исходит он от распятия, сделанного отцом. Лица распятого он различить не мог — его закрывала пухлая мякоть облаков, таких мягких и приятных на глаз и на ощупь. Но вот они налились чернотой, сверкнула молния, и облака стали похожи на клубы дыма, валившего из высоких труб Зальцбурга. Во тьме послышались крики: «Человек! Просто Человек!» Дэнни, задыхаясь, обливаясь потом, бежал по крышам и вдруг столкнулся с Любой — она была голая, она хохотала и кричала ему: «Ничтожество!»

Он занес руку для удара, но она легко уклонилась, бросилась бежать по карнизу. «Курва! Блядь!» — Дэнни кинулся вдогонку и в ту минуту, когда уже почти настиг, она юркнула за трубу, а он сорвался и полетел вниз.

Он летел и видел гигантское зеркало, разбившееся на мириады осколков, а осколки вдруг стали искрами от отцовской паяльной лампы… Искры собрались воедино, слились в пламя, которое осветило Рахиль, — голая, она лежала на штабеле человеческих скелетов, комендант лагеря в мундире и фуражке стоял над нею. Сияющий черным глянцем остроносый сапог пнул один из черепов, и этот удар гулко отозвался в голове Дэнни… Мягкий толчок — и колеса самолета покатились по взлетной полосе международного аэропорта Лос-Анджелеса.

Он был весь в поту и с благодарностью обтер лицо влажной салфеткой, которую подала ему стюардесса, прежде чем еще несколько мгновений полежал неподвижно. Потом с усилием выпростал из кресел одеревеневшее тело и посмотрел в иллюминатор, но не увидел ничего, кроме густой пелены тумана. Что ждет его там, во мраке?

* * *

Студийный лимузин вырулил на Сепульведа-булевард и помчался в сторону «Беверли Хиллз». Дэнни забился в угол.

— Тауэр-роуд — это за Колдуотер? — спросил водитель.

— Нет, не доезжая Бенедикт-Кэньон, возле отеля «Беверли Хиллз».

— Понял, спасибо, — вежливо сказал водитель. Он был молод и хорош собой — наверняка безработный актер.

— Я актер, — сказал он, словно подслушав мысли Дэнни. — И большой поклонник вашего творчества, мистер Деннисон.

— Польщен. Давно за рулем?

— Три месяца. Но сейчас вроде засветила хорошая роль на «Парамаунт».

— Желаю вам ее получить, — сказал Дэнни и поднял стекло.

Его всегда угнетали разговоры с молодыми актерами — все они были так полны ожиданий и наивной восторженной веры, которая мало-помалу уступает место безнадежности и отчаянию.

Женщины еще хуже, потому что назойливей. Сколько раз, туго затянувшись, расстегнув несколько лишних пуговок на блузке, чтобы взгляд режиссера мог проникнуть несколько дальше, чем позволяли приличия, и оценить нацеленные на него груди, врывались они в его кабинет на студии?!

А те, которые получали роль, тоже не обретали уверенности в себе, как, например, роскошная Сильвия Кох, сыгравшая главную роль в «Земле буйволов». Перед каждым дублем она обращала к камере молящий взор: «Сделай меня красивой». И камера воздавала ей по ее молитве.

Те, кто не мог преуспеть, а их было большинство, взывали к агентам и продюсерам, которые охотно обещали дать роль, но требовали за это любви. Самое печальное впечатление производили стареющие актрисы — с тщательно закрашенными и запудренными морщинами, с ясно видными рубцами от плохо сделанных косметических «подтяжек». Они принимали маленькие подарки — духи, шарфики, платья, — а потом в ход шли деньги.

Они становились шлюхами и сами того не замечали. Люба, по крайней мере, знала, кто она, и ни на что другое не претендовала. Она была честна, и это давало ей силу — силу, которой так отчаянно не хватало ему, Дэнни Деннисону. Почему его мысли постоянно обращаются к ней? Ее надо забыть, забыть — твердил он себе.

Да ведь мы все потаскухи, все продаемся! Ну а вот он больше продаваться не желает, и разменивать свой талант не станет, и за Брюсом Райаном ходить, как нянька, — тоже. Все свои силы он бросит на одно — он создаст фильм, которым будет гордиться.

Лимузин миновал отель «Беверли Хиллз». Дэнни взглянул на часы — половина шестого. Именно в эти минуты собираются киномагнаты и продюсеры, обсуждая и гадая, на кого пойдет публика, чем и кем можно будет ее заманить. Да что тут гадать, если есть три верных и выигрышных карты — секс, насилие, ужас. Вряд ли он заинтересует кого-либо своим «Человеком».

Лимузин уже подъезжал к его дому. На площадке Дэнни увидел незнакомый серебристый «феррари», припаркованный рядом с обшарпанным «фордом-мустангом», за задним стеклом лежали теннисные ракетки и мячи. Это машина Боба, тренера по теннису. Он сам предложил ему пользоваться кортом, пока будет в отъезде. «Я становлюсь чересчур подозрительным», — подумал он, а водителю сказал:

— Чемоданы просто поставьте у дверей, — и вылез из машины.

— Хорошо, сэр, — водитель, обежав лимузин, помог ему.

Дэнни протянул ему двадцать долларов:

— Желаю вам получить роль.

Тот почтительно поблагодарил.

Дэнни, сбоку обойдя дом, заглянул с террасы на корт. Боба там не было, валялось лишь несколько желтых теннисных мячей.

Когда он вернулся к двери, лимузин уже уехал. У подъезда стояли два чемодана и сумка-чехол для костюмов. Он внес их в дом, поставил на пол, направился в гостиную и, проходя мимо аквариума, заметил, что две тропические рыбки плавают брюхом кверху. Это огорчило его: он по нескольку часов кряду мог завороженно рассматривать их яркую раскраску и стремительно-плавные движения. Надо было, уезжая, попросить кого-нибудь кормить их… Черт, кого это, интересно, он мог об этом попросить?!

Он поднялся по лестнице в спальню и тут почувствовал сильный и едкий запах — марихуана! Шторы были задернуты, комната погружена во тьму. Ощупью он добрался до окна, раздвинул шторы, толкнул створки. И увидел их. Стефани и Боб крепко спали. Сползшая простыня открывала ее грудь.

Дэнни молча и довольно долго разглядывал их. Должно быть, партия была утомительная. Потом он пнул кровать ногой, и Боб сразу же широко раскрыл глаза. Стефани что-то проговорила со сна, но не проснулась. Глаза Боба полезли на лоб, когда он узнал Дэнни: он вскочил с кровати, сгреб в охапку влажные от пота теннисные доспехи и, невнятно бормоча какие-то извинения, выбрался из спальни.

Дэнни не сводил глаз со Стефани. Во сне она перевернулась на живот, открыв ягодицы. Дэнни слышал, как внизу Боб споткнулся о чемоданы и чуть не упал. Стефани не просыпалась, и Дэнни с размаху хлопнул ее по заду. Только тогда она подняла голову и уставилась на бывшего мужа.

— Ты что тут делаешь? — хриплым спросонья голосом спросила она.

— Я тут живу. Ты забыла?

— Я тоже тут живу.

— Нет, дорогая, ты тут не живешь. Припомни — мы с тобой в разводе.

Стефани, протирая глаза, ничего не сказала.

— В теннис можешь играть сколько вздумается, а теннисистов потрудись водить куда-нибудь еще. Слава Богу, есть куда.

— Ага. И Патриция за стенкой.

— Я думал, она в школе.

— Мы остановились в «Беверли Уилшир».

— Одевайся, — отрывисто бросил Дэнни и вышел.

Он спустился в гостиную, постоял у той стены, где висели в рамочках фотографии Патриции — иллюстрированная история ее жизни. Вот она в розовых ползунках делает первые шаги по лужайке, вот плещется в бассейне, а он, Дэнни, поддерживает ее за животик, вот она сидит на пони, которого держит под уздцы берейтор. Вот они втроем — папа, мама и дочка — на пляже в Малибу. Они праздновали там день ее рождения — десять лет.

«Какие счастливые лица. А были ли мы на самом деле когда-нибудь счастливы?» — думал Дэнни.

У него на письменном столе стояла другая карточка Патриции, снятая, когда ей исполнилось пятнадцать. На ней она была в шортах, открывавших длинные стройные, как у Стефани, ноги. И краски те же, что и у матери — сливочно-белая кожа, золотые волосы, молоко и мед. Да, красивая девочка. Дэнни не видел ее уже несколько месяцев… Как бы ему хотелось поговорить с ней. Интересно, она все еще хочет делать кино? Есть ли у нее мальчик? Он же ничего не знает о своей родной дочери.

Дэнни кругами ходил у телефона, не зная, как и о чем говорить с Патрицией. Взгляд его случайно остановился на книжной полке, где в ряд стояли четырнадцать переплетенных в черную кожу тетрадей — его сценарии. Можно не пересчитывать, он и так помнит. Четырнадцать фильмов. А завтра он начинает монтировать пятнадцатый. Ни один из них не наполняет его сердце гордостью. Поделки. Цепь компромиссов. Уступки всем и каждому.

Он присел к телефону и стал перелистывать календарь. Монтаж займет месяц. Сегодня третье октября. Он вдруг замер.

Сегодня «Йом-Кипур» — самый священный из всех священных дней. Судный День. День, когда раскрывается Книга Жизни, где написано, кто будет жить, а кто умрет, и где найдет смерть — в воде или в огне. Он вспомнил, как в этот день вся семья постилась до первой звезды. Ему так хотелось есть, что он, прокравшись в курятник, вытащил из-под закудахтавшей курицы только что снесенное яйцо, проделал в скорлупе дырочку и уже поднес было к губам, как вдруг заметил, что в дверях стоит и смотрит на него отец. Якоб не стал бранить его — взял за руку, вывел из птичника наружу и объяснил, что в этот день надо поститься и думать о прожитой жизни, прося Бога простить все совершенные грехи. Мойше испугался: неужели Бог видел, как он вместо того, чтобы молиться, собирался выпить яйцо? Страх прогнал голод. А вот теперь Мойше, выросший и ставший Дэнни, испытывал этот страх снова. Только грехи его теперь не в пример тяжелее. Как давно он не молился! «Господи, — зашептал он, — прости меня, помоги мне спасти мою дочь!..»

Дэнни снял трубку, позвонил в «Беверли Уилшир», попросил к телефону мисс Патрицию Деннисон, но ему ответили, что под этим именем постояльцев не зарегистрировано. Тут он сообразил и попросил соединить с номером Патриции Стоунхэм. Раздалось два гудка, а потом он услышал голос дочери.

— Патриция!

— Да, — пауза.

— Это твой отец.

— О, папа, ты уже вернулся?!

— Сию минуту вошел.

— Ну, как съемки?

— С твоей помощью дело шло бы лучше.

— Папа… — ему показалось, что она собирается заплакать. — Мне ужасно, ужасно, больше всего на свете хотелось поехать с тобой…

— Знаю. И жалею, что ничего из нашей затеи не вышло.

— Понимаешь, этот Джи-Эл…

— Не надо, я все понимаю.

Послышался приглушенный звонок.

— Папа, можешь минутку подождать? Я только открою… Ах, прости, это мистер Маккрейчен приехал за мной. Джи-Эл ждет в машине. Он всегда так злится, когда я опаздываю.

— Я понимаю. Патриция… Может, мы с тобой пообедаем завтра?

— Да я бы с удовольствием, папочка, но мы же сейчас улетаем в Сан-Франциско. Но я скоро вернусь, через неделю, — добавила она торопливо.

Дэнни, стараясь не выдавать своего разочарования, сказал:

— Ладно. Тогда без помех займусь монтажем. Как насчет следующей среды?

— Когда угодно.

— Я заеду за тобой, и мы отправимся к «Эль-Падрино».

— Чудно!

— В час дня, хорошо? Я так хочу тебя видеть, Патриция!

— И я — тебя. Знаешь, мне так тебя не хватало!

Прежде чем он успел попрощаться, раздался щелчок. Отбой. Он понял, почему такая спешка — Джи-Эл нельзя заставлять ждать. «И все-таки она мне обрадовалась», — убеждал он себя, направляясь в гостиную, чтобы разобрать свой багаж.

Он перетащил вещи в спальню, бросил их на уже застеленную кровать. Стефани, полностью одетая, сидела перед туалетным столиком, крася губы своей обычной, кораллового оттенка помадой.

Эта женщина девятнадцать лет была его женой. Грудь ее до сих пор упруга, живота нет, а длинные ноги — мускулисты и стройны. Как ей удается столько пить и при этом так хорошо выглядеть?

— Отлично меня встретили в родном доме, — сказал Дэнни.

— На какую встречу ты рассчитывал, хотелось бы знать? — Она смотрела на его отражение в зеркале. — Мы с тобой не женаты больше.

— Да я вовсе не против: спи, с кем хочешь, но почему в моей постели?

Стефани обернулась:

— Ты даже не ревнуешь?

— Нет, не ревную.

— А вот скажи честно: какого дьявола ты на мне женился? Разве ты меня любил когда-нибудь? — Голос ее был еле слышен.

— Ох, Стефани… Давай обсудим это, когда будешь трезвой.

— Я и сейчас не пьяна.

Дэнни расстегнул молнию на чемодане, раздумывая над ее вопросом. Любил ли он ее когда-нибудь? Или просто использовал, чтобы укрепить возведенный им дом?

Стефани поднялась.

— Как бы мне хотелось хоть раз в жизни услышать это от тебя…

— Что услышать? — Он вскинул голову и удивился печальному выражению ее лица.

— Скажи «Я тебя люблю», даже если это неправда.

Дэнни, казалось, не интересовало ничего, кроме вещей, которые он вынимал из чемодана и раскладывал на кровати.

— Наверно, мы с тобой оба ошиблись, — пробормотал он наконец.

Стефани молчала, а он не решался взглянуть на нее.

— Я боюсь, — услышал он ее тихий голос.

— Чего ты боишься?

— Отца.

— Стефани, это глупо, ты взрослая женщина.

— Нет, и ты это прекрасно знаешь. Джи-Эл не дал мне вырасти, да и ты не помог.

— Ах, значит, это я виноват?

— Мы оба виноваты, — грустно сказала она.

Она была так тиха и печальна, что Дэнни решительно не знал, как с ней говорить. Обычно, когда они выясняли отношения, она впадала в истерику или в пьяную ярость, и тогда уж все доводы и логические аргументы оказывались бессмысленны. «Проспись сначала», — так это всегда кончалось.

— И все же я тебе благодарна, — продолжала она все тем же ровным и грустным тоном. — Если и были в моей жизни счастливые минуты, то дал мне их ты. Просто я хотела невозможного — я думала, у тебя хватит сил спасти меня от Джи-Эл. — В глазах ее появилось какое-то отстраненное выражение. — Знаешь, каким я тебя больше всего любила?

Дэнни присел на кровать.

— Когда ты проявлял слабость. — Впервые за все это время Стефани улыбнулась. — Когда ты не знал, что делать, сбивался с пути, был недоволен своей работой… Когда мечтал, как бы ты поставил фильм по этой книге… как ее?

— «Всякий человек».

— Да-да! Ты еще не отказался от этой идеи?

— Наоборот, теперь я нашел к ней подход.

— Расскажи… Я люблю тебя слушать.

— Стефани, я устал, у меня язык не ворочается.

Солнце уже наполовину скрылось за деревьями, окружавшими теннисный корт, и в комнате было темно.

Стефани присела с ним рядом.

— Дэнни, позволь, я тебе помогу.

— Чем же ты мне поможешь? — он был искренне удивлен ее словами.

— Ну, как в той песенке поется: «Давай попробуем сначала»… Я из тех, кто пропадет без опоры, отец мне все время это твердит. Но если бы я могла помочь тебе — ну хоть капельку — я бы себя уважала больше.

Дэнни поднялся, отошел к окну, за которым сгущались сумерки.

— Помоги лучше себе.

Она долго рассматривала его, склонив голову набок.

— Ладно. Постараюсь, — и, забрав свой свитер и сумочку, вышла из комнаты.

Дэнни слышал, как постукивают ее каблуки по дубовому полу. Вот она остановилась. Раздался скрип — она заводила часы в гостиной.

— Спасибо, что дал выговориться! — крикнула она уже снизу, из-за дверей.

Звук захлопнувшейся двери гулко отозвался во всем теле: дверь закрылась за его жизнью со Стефани. Вот и этот пласт отвалился. Много ли еще осталось открытых дверей?

«Феррари», мягко рыча, отъехал от дома. Шум мотора вскоре смолк, и стало тихо. Очень тихо.

А за окном сияющий закат из последних сил сопротивлялся подступающей тьме. Вершина холма по ту сторону теннисного корта четко выделялась на фоне оранжевого неба. На листьях, чуть шевелившихся под легким ветерком, лежал отсвет последних лучей.

Дэнни с необыкновенной остротой почувствовал свое одиночество. Завтра утром принесут «Голливуд репортер» и «Вэрайети». Прежде всего он проглядит страницу траурных объявлений, узнает, кто умер из людей, которые моложе его. Когда умирали старики, он всегда думал, что у него в запасе есть еще время, чтобы сделать что-нибудь настоящее. Ему всего пятьдесят пять. Он еще полон сил. Он снова обретет форму, сядет на диету, будет играть в теннис. Черт, теннис… Боб… Надо искать нового тренера.

Он подошел к туалетному столику, за которым совсем недавно сидела Стефани, зажег свет по бокам зеркала. Морщины на лбу стали глубже, прибавилось седины на висках. Он внимательно разглядывал «гусиные лапки» у глаз.

С Любой он не чувствовал себя старым, словно ее юная сила проникала в него. С ней он опять обретет молодость.

«Бим-бом! Бим-бом!» — раздались гулкие сдвоенные удары, от которых его одиночество стало совсем невыносимым. Дэнни больше не мог выдержать и набрал номер своего единственного друга.

* * *

Милт Шульц примчался довольно быстро. Он ворвался в дом, подняв руки вверх, словно сдавался в плен:

— Я сделал это! Я добился! Я устроил-таки тебе встречу с Артом Ганном. Во вторник, в два часа он тебя ждет. И больше, ради Бога, я тебя умоляю — ни слова о «Человеке»!

— Спасибо! — Дэнни стиснул его в объятиях.

— Совершенно не за что, я — твой агент, это моя работа, — Милт открыл холодильник: там не было ничего, кроме банки консервированных бобов.

— Спасибо, что приехал.

— Милый Дэнни, — сказал Милт, орудуя консервным ножом. — Это я тебя должен благодарить. Ты меня спас от голодной смерти в Судный День — пусть Сара постится!

— Он залез в банку вилкой. — Мы уже собрались в синагогу, когда ты позвонил. И я сказал ей, что у тебя ко мне очень спешное дело. Грандиозно! — воскликнул он с уже набитым ртом. — Я умирал с голоду! Одно плохо — жрать нечего! Беда с этими белыми англосаксами: никогда еды дома не держите!

— Извини. Я же только что прилетел.

— Ничего-ничего! Это было великолепно! Жаль только, что я ненавижу бобы!

Дэнни невольно засмеялся.

— Ну вот, ты и смеешься — уже хорошо, а то по телефону голос был, как у покойника. Стряслось что-нибудь?

— И да, и нет.

— Понятно. Совершенно исчерпывающая информация.

Они прошли в гостиную. Дэнни прислонился к камину, Милт разлегся на диване. «Он всегда прибегает по первому зову, — думал Дэнни, — и никогда не спрашивает, зачем он мне понадобился. Это единственный человек в Голливуде, на которого я могу рассчитывать. Забавно, что мой лучший, мой единственный друг оказался евреем».

— Как у нас по линии дам? — спросил он, зная, что это — любимая тема Милта. — Как зовут нынешнюю нашу избранницу? Иветта? — Упомнить все привязанности переменчивого агента было невозможно.

— Ах, брось…

— Что такое? Вы поссорились?

— Мы расстались.

— Почему?

Милт поправил очки, выбрал несколько фасолин, застрявших в бороде:

— Она сделалась порнозвездой.

— Да ну? Зачем же это она? Ты же просунул некоторые части ее тела в несколько недурных фильмов.

— Именно что «некоторые части», а ей нужно сразу стать звездой. И ждать она не могла. Вот и снялась в порнухе.

— Ты уверен?

— Да я своими глазами видел этот ролик. Называется «Вокруг света за пятнадцать минут». Она там вытворяет такое… Меня она подобными штуками не удостаивала.

Дэнни с трудом сдерживал смех.

— Ну и черт с ней, Милт! Забудь ее! В конце концов, сколько-то приятных ощущений ты от нее получил.

Милт устремил задумчивый взгляд в пространство.

— Да, — сказал он после мечтательной паузы. — Получил. Ладно, забуду. Слыхал анекдот? «Городок был такой маленький, что единственная проститутка оставалась девственницей», — и он захохотал.

— Бедный Милт. — Покачал головой Дэнни. — Как долго затягиваются его сердечные раны — не меньше получаса.

— Дэнни, я встретил потрясающую девочку!..

— Так. Сцена шестая, дубль триста сорок пять.

— Не смейся, это — серьезно, тут все по-другому.

— Я весь внимание.

Милт вздохнул:

— Это величайшее событие в моей жизни, это — этап! Она в Тасконе, на натурных съемках. Зовут Мэрилин. А что Саре соврать насчет моей поездки в Таскон, не знаю, — он с надеждой посмотрел на Дэнни.

— Скажу тебе, Милт, прямо и честно: в ближайшие сто лет у меня не будет поводов лететь в Таскон. Не надейся.

— Да повод-то мы найдем!..

— Не сомневаюсь.

— Дэнни, таких птичек у меня еще не было, клянусь. Красавица, из богатой семьи — отец глава брокерской фирмы…

— …и в число клиентов входит Джи-Эл, — как бы про себя проговорил Дэнни.

— Что?

— Не обращай внимания. Это я так.

— Она запала на меня, клянусь, она на меня, а не я на нее! Я-то как раз пытался избегать ее… Но у нее не шла роль, и она попросила помочь… вечером.

— И ты, разумеется, помог?

— Нечего издеваться. Это была настоящая страсть, понял? Я сам не мог поверить, что меня, еврейского парня из Бронкса, полюбила такая женщина. А ей надоела светская жизнь и все эти университетские мальчики из хороших семей.

— У нее дом на Лонг-Айленде?

— Нет, — ответил Милт, несколько озадаченный таким неожиданным вопросом. — Ей нужен был такой, как я — честный, талантливый и стоящий на земле обеими ногами. Только я мог спасти ее!

Дэнни из-под полуопущенных век быстро взглянул на друга. Милт был непривычно серьезен.

— Я ей сразу сказал, что стар для нее, а она и слушать не захотела. Она такая прелесть — ну, вылитая Дина Меррил в юности. Ну что было делать? Закрутилось… Дэнни, когда я ложусь с ней в постель, я чувствую себя почти гоем.

— Это ужасно.

— И она жутко ревнивая, — с гордостью сообщил Милт. — Чуть не убила меня однажды, когда Саре вздумалось позвонить. Хочет, чтоб я принадлежал ей безраздельно. — Он вздохнул. — Как я тебе завидую! Ты в разводе, ты свободен, а Сара вцепилась в меня когтями, как все равно альбатрос какой-то…

Дэнни надул щеки и шумно выдохнул:

— Не завидуй, Милт. У каждого — свой альбатрос.

— У тебя что — неприятности?

— Именно.

— Какого же черта ты заставил меня распространяться о моих победах?

Дэнни ничего не ответил.

— Ну, рассказывай, рассказывай, поделись со старым Милти!

— Неприятности носят имя «Люба».

— Это та девочка из Лондона, о которой ты мне говорил как-то?

— Да.

— Я-то думал, Дэнни, ты с нею порвал.

— Я попытался порвать. Язык не поворачивается сказать тебе, что я предпринял, чтобы порвать с нею. Все оказалось впустую. Забыть ее не могу… И, кажется, я ее люблю.

— Ты серьезно?! Дэнни, я тебе тогда еще, по телефону, сказал, что наплачешься ты с ней. Она же потаскушка!

— Замолчи, Милт! — оборвал он его.

— Дэнни, Дэнни… — растерянно залепетал тот. — Но ты же сам так говорил… Может быть, в эту самую минуту она лежит под кем-нибудь.