1982.

МИЛАН, ИТАЛИЯ.

Куда ее везут, Любе было безразлично. Валентин теперь за много сотен миль от нее. Из окна автобуса она видела скачущих коней — казалось, их копыта не касаются укрытой под стелющейся дымкой земли. Словно карусельные кони с развевающимися гривами, умчались они за склон холма и унесли с собой Валентина. В сердце ее было пусто.

Автобус доставил их в окрестности Милана, где находился другой, гораздо более крупный, чем «Сан-Сабба», лагерь для беженцев из стран Восточного блока — там собрались тысячи людей из всех стран «народной демократии». Каждый знал, что достаточно пересечь границу «свободного мира», и Красный Крест постарается найти тебе новую родину. Однако ждать этого приходилось довольно долго, а пока надо было жить в похожих на казармы бараках, где впритык одна к другой стояли длинные ряды армейских коек.

Любе в ее нынешнем состоянии это место показалось совершенно непригодным для житья, хотя Магда каким-то образом сумела выхлопотать у коменданта отдельную маленькую комнатку, куда селили обычно матерей с грудными детьми.

По документам Люба проходила как несовершеннолетняя, но вокруг нее постоянно вились мужчины. Двое югославов — высокий и гибкий серб Мирек и низенький плотный хорват Франек — ухаживали за нею особенно рьяно. Оба работали в лагере мусорщиками, изводили крыс и прочую нечисть, копошащуюся в отбросах. Всегда под хмельком, они, чуть завидев Любу, начинали хохотать, отпускать по ее адресу грязные шуточки на ломаном польском и приглашать ее «на пробу» в подпол кухни Люба просто бегала от них.

Магда устроилась на неполный день в один миланский ресторан, а потому приносила в лагерь кое-какую еду, так что с этим проблем не возникало. На заработанные деньги обе приоделись. Но когда Люба намекнула, что прежним своим ремеслом Магда заработала бы здесь за ночь вдвое больше, чем на рынке за неделю, мать оскорбилась. «К прошлому возврата нет», — заявила она. Они живут теперь в свободном мире, и ничто не должно помешать им получить желаемые визы.

Прошло два месяца, а они все еще ждали. Требовалось ручательство Адама в том, что он оплатит дорогу и пребывание в Австралии. Магда послала ему уже два письма, одно из — Сан-Саббы, другое — из Милана, объясняя, что нужно.

И наконец пришел ответ. Магда дрожащими от нетерпения руками вскрыла длинный конверт — внутри лежала бумага, напечатанная по-английски, со множеством штампов и печатей — потом потянула дочь в представительство Красного Креста.

Пожилой чиновник взял у нее документ:

— Первый раз такое вижу, — сказал он, надевая очки, висевшие у него на шее на черной резинке.

— Что там сказано? — допытывалась Магда.

— Погодите минутку, я разберусь — очень много юридических терминов.

Магда опустилась на стул, Люба осталась стоять, молча глядя на чиновника.

Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял на Магду сочувственный взгляд.

— Из этой бумаги следует, что вы с Адамом Водой в разводе.

— То есть как? Что вы такое говорите?

— Ваш муж расторг с вами брак, — чиновник, привыкший на своем веку приносить людям дурные вести, говорил тихим ласковым голосом. — В Австралии эта процедура проста.

Магда залилась слезами.

— Ну чего ты рыдаешь? — сказала Люба. — Ничего другого и быть не могло: слишком много времени прошло. Что же нам теперь делать? — обратилась она к чиновнику.

— Только ждать. Терпеливо ждать. Мы направим ваши бумаги в иммиграционные службы еще нескольких стран. Рано или поздно одна из них примет вас.

Магда предприняла столько усилий, перенесла столько страданий, преодолела столько препятствий — и все для того, чтобы узнать, что Адам от нее отрекся. Адаму она больше не жена. Это известие сразило ее.

Больше она не говорила о нем, не упоминала его имени, хотя Люба часто просыпалась ночью от ее сдавленных всхлипываний. Она не знала, как утешить мать. Она и сама тосковала по Валентину. Общая беда, вместо того чтобы сблизить их, развела окончательно, они отгородились друг от друга глухой стеной отчуждения.

Магда жила теперь точно в полусне: какая-то часть ее души совсем омертвела. Весь день она работала в ресторане на кухне, а когда возвращалась в лагерь, должна была выполнять свои обязанности — никто ее от них не освобождал.

К счастью, она познакомилась еще с одним польским беженцем — толстеньким пятидесятилетним человечком, наделенным даром заразительной веселости, и он сумел немного разогнать окружавший ее мрак. Они вместе чистили картошку на кухне, и он рассказывал ей, что был активистом «Солидарности» и бежал из Польши в трюме скандинавского сухогруза после того, как в стране ввели военное положение. В Неаполе попросил политического убежища, а здесь, под Миланом, ждал визы в Америку, где у него была какая-то дальняя родня.

Магда искоса взглянула на его спорые руки и заметила номер-татуировку.

— А это откуда? — спросила она.

— А-а, это! Это — память об Освенциме. Я был тогда еще мальчишкой.

— Освенцим?! Господи…

Он продолжал ловко орудовать ножом, словно ничего, кроме приятных воспоминаний, это слово у него не вызывало. Круглое щекастое лицо с высоким, с залысинами лбом было безмятежно.

— А вы не похожи на еврея, — сказала Магда.

— Похож, похож. Вы на глаза мои взгляните. Нацисты утверждали, что могут узнать нашего брата по глазам, — у нас якобы у всех глаза карие и печальные. — Он придвинулся к ней почти вплотную и спросил, широко раскрыв глаза: — А у меня?

Но глаза были совсем не печальные, а, наоборот, искрились беззлобным и доброжелательным юмором. Магда рассмеялась.

— Как же вам удалось выжить?

— Мне нельзя было умирать. Меня при рождении назвали Хаимом — по-еврейски это значит «жизнь». — Он улыбнулся и улыбка эта была полна такого тепла, что Магда не могла не ответить на нее. — И потом, у меня голос хороший. Певческий голос. Нацисты, видите ли, народ сентиментальный. Целый день убивают евреев, а вечером хотят послушать, как маленький мальчик трогательно выводит романтическую мелодию… — и мягким звучным голосом он запел начало старинной баллады.

Магда не понимала по-немецки, но была очарована исполнением. С того дня они подружились. И после многих часов работы на кухне миланского ресторана Магда охотно стала приходить на лагерную кухню. Хаим всегда умел ее развеселить — и каждый раз по-новому. Он то жонглировал картофелинами, то, как заправский фокусник, вынимал у Магды из уха маленькую луковицу. В его присутствии делалось как-то неловко унывать.

Однажды Магда, мягко прикоснувшись к его руке, — к тому месту, где синели цифры татуировки, — спросила:

— Хаим, как вам удается всегда быть счастливым?

— Я — живой, — улыбаясь, отвечал он.

— Но ведь вы прошли через столько бед, видели и лагерь смерти, и наш польский антисемитизм, и разгон ваших рабочих союзов…

— Да, все это ужасно.

— Как же вы сумели не ожесточиться?

— Ах, Магда, меня в этом случае давно бы на свете не было. — Он стал вытирать руки полотенцем. — Ожесточенность съедает прежде всего того, кто ее носит в своей душе. Я ничего не забыл и вам не советую. Воспоминания — скверные или отрадные — часть нашей жизни. А жизнь надо принимать. — Он вдруг стал вытирать полотенцем пальцы растерявшейся Магды, потом, глядя ей прямо в глаза, продолжал: — Иначе вы заключаете сделку с дьяволом и пляшете под его дудку. — Он добродушно рассмеялся, обнял Магду и тихо, почти шепотом, договорил: — А я не хочу плясать с дьяволом. Я бы охотней с вами сплясал.

Магда спрятала вспыхнувшее лицо у него на груди.

Эта немудреная философия глубоко потрясла ее. Она замечала за собой, что мурлычет себе под нос его песенки, она научила его своей любимой балладе «Мое сердце». Магда опять стала уделять внимание своей внешности, подкрашиваться и приводить в порядок волосы. Купила новую юбку, в подсолнухах, и к ней желтую блузу. Заполнила анкету и подала просьбу о выдаче ей американской визы — кто знает, что случится с ней в другой стране?

В жизни ее забрезжила надежда. Что же касается Любы, та все видела в черном свете. Она постоянно была одна. По вечерам Хаим уходил ловить рыбу — это было его страстью — и теперь брал с собой Магду. Люба смотрела им вслед и видела, как они в обнимку идут вдоль берега: Хаим с удочками и ведром, Магда со сложенным одеялом.

А ее единственным развлечением стало подкармливать бродячих собак: тощие, грязные, запуганные, они стаями бродили вокруг лагеря. Вскоре у нее появился и любимец. Это был пес, не похожий на других. Кто-то из понимающих людей объяснил ей, что в его жилах течет волчья кровь. С этим можно было согласиться, глядя на его уверенную и даже дерзкие повадки, в его дикие синие глаза, без страха встречавшие взгляд человека. Она дала ему кличку Блю-Бой.

А кроме собак, заняться ей было решительно нечем: только в школу ходить, но школу она ненавидела. Итальянка на ломаном польском учила беженцев английскому, и понять ее было невозможно, на каком бы языке она ни говорила. Люба с трудом досиживала до конца занятий, выскакивала из школы и со своим альбомчиком бежала на поиски Блю-Боя. Пока она говорила с ним и рисовала его, он сидел неподвижно.

Однажды, когда она тщетно пыталась передать в рисунке загадочное выражение его почти человеческих глаз, рядом появились Мирек и Франек — по обыкновению, пьяные. Они как раз занимались отловом бродячих собак и были в перчатках, с толстыми веревками в руках, с длинными ножами у пояса. Люба не успела ахнуть, как они набросили на шею ничего не подозревающему Блю-Бою веревочную петлю и потащили прочь. Он захрипел в удушье.

— Отпустите его! — закричала она.

Живодеры в ответ только расхохотались.

— Красавица моя, — сказал, пошатываясь, Франек. — Это наша работа.

— Отпустите, не трогайте его! — она колотила их своими маленькими кулачками.

Марек свободной рукой облапил ее, схватил за грудь, впился слюнявыми губами в ее губы.

— Ты пьяный, — сказала она, пытаясь высвободиться.

— А меня поцеловать? — подступил к ней Франек.

Люба перестала отбиваться. Пес, горло которого все сильнее стягивала петля, хрипел и поскуливал.

— Вот что, — сказала она неожиданно спокойно и даже кокетливо. — Отпустите собаку, а я вас за это поцелую — каждого.

— Больно дешево хочешь нас купить, красотка, — заржал Марек.

— Ладно. Пойду с одним из вас в подпол.

Оба уставились на нее, а потом почти в один голос спросили:

— С кем?

— Подеритесь. Кто победит — с тем и пойду.

Парни бросили на землю веревки, и Люба торопливо освободила шею Блю-Боя от петли, поцеловала его. Вертя хвостом, он лизал ей руки.

Потом подняла глаза — и обомлела. Марек и Франек, вытащив ножи, на нетвердых ногах ходили друг вокруг друга. Франек оступился, задев за какую-то деревяшку, и соперник всадил ему нож в живот. С хриплым криком Франек по-медвежьи обхватил его, полоснув клинком по горлу. Сцепившись, они медленно перекатывались по земле, размазывая по ней хлещущую кровь.

К ним бросились лагерники, радуясь даровому развлечению. Люба поспешила убраться с места происшествия и увести Блю-Боя. Чем кончилась поножовщина, ей было все равно — главное, что спасла собаку.

Прибежав в свою маленькую комнатку, она достала банку копченой осетрины, которую Магда вместе с другими деликатесами принесла из ресторана и хранила за плинтусом, и стала учить пса выполнять команды, награждая его неуклюжее старание кусочками рыбы.

К возвращению Магды жестянка была пуста, а Блю-Бой умел кувыркаться, сидеть и давать лапу.

— Сию минуту убери отсюда собаку, — приказала она.

— Она же никому не мешает…

— Она мне мешает. Здесь и так повернуться негде.

— Ты же здесь почти не бываешь.

— Да, я работаю, я надрываюсь с утра до ночи, чтобы достать тебе вкусную еду. Я все делаю только ради тебя.

— И с Хаимом спишь ради меня?

В ту же минуту раздалась звонкая пощечина. Магда тяжело дышала.

— Хаим — единственное светлое пятно в моей жизни Адам бросил, предал меня! Но тебе до этого дела нет! Тебе ни до чего нет дела с тех пор, как ты встретила Валентина. Ты бы не задумываясь побежала за ним, а обо мне и не подумала бы!

Люба прижала ладонь к горящей щеке.

— У меня больше нет Валентина. Так пусть будет хоть собака! — Она открыла дверь и увидела приближающегося. Хаима. — Пошли, Блю-Бой, нам тут делать нечего.

Она брела по пыльным дорожкам лагеря, жалела себя и говорила Блю-Бою:

— Магда со своим хахалем. Что ж, отлично, развлекайся, мамочка, развлекайся. Вот посмотришь, Блю-Бой, какой подарочек я ей преподнесу.

* * *

Когда Магда была в городе, Хаим уходил рыбачить один. И как-то раз на берегу появились Люба и Блю-Бой.

— Можно, мы посмотрим, как вы ловите? — спросила она.

— Да что ж ты спрашиваешь? — рассмеялся Хаим. — Располагайтесь на одеяле.

Хаим пообещал, что к обеду у них будут свежие окуни Люба, сняв чулки и туфли, зашла в воду Хаим вскоре вытащил первую рыбу, Блю-Бой возбужденно залаял.

Люба побежала взглянуть, споткнулась на мелководье и, с хохотом отряхиваясь, выбралась на берег.

— Смотри не простудись, вот одеяло, закутайся, — Хаим ловко снял окуня с крючка и, держа его под жабры, дал стечь крови, потом с гордостью показал улов Любе. — Сроду таких здоровенных не вытаскивал. Ты мне приносишь удачу.

— Ну раз так, поцелуйте меня, чтоб не сглазила.

Поднявшись, она сбросила одеяло и предстала перед ним голая. Хаим не мог отвести от нее глаз.

— Ну, что же вы?! — Она обвила руками его шею и поцеловала в губы. Окунь выпал из его пальцев.

Торжествующая Люба отдалась ему здесь же, на берегу, рядом с дохлым окунем, под тявканье Блю-Боя.

Магда появилась, когда они еще не успели разомкнуть объятий. В руке она держала записку Любы:

Мы с Хаимом ждем тебя на берегу.

Хаим попытался встать, Но Люба держала его крепко, с вызовом глядя на мать. Та повернулась и пошла прочь.

— Боже мой! — Хаим торопливо натягивал штаны. — Как я мог? Как я мог это сделать? — продолжая бормотать, он устремился следом за Магдой.

Люба, растянувшись на прибрежном песке, медленно провела руками сверху вниз — по груди с еще напряженными сосками, по плоскому животу, по бедрам. Она чувствовала себя женщиной, взрослой женщиной. Пес лежал рядом и, виляя хвостом, лизал ей пятку.

— Да, Блю-Бой, я теперь женщина, — шептала она. — Из-за меня Марек и Франек зарезали друг друга, и любовник моей матери принадлежит теперь мне.

Но триумф ее длился лишь до той минуты, пока она не переступила порог дома и не увидела разом постаревшее и осунувшееся лицо Магды. Та не произнесла о случившемся ни слова.

Хаим был в отчаянии и все пытался вымолить у Магды прощение. Однако она не желала его слушать.

Через неделю Магда сообщила дочери о том, что получены английские визы.

— Англия? Но там, кажется, сыро и всегда стоит туман. Я думала, ты будешь добиваться разрешения уехать в Америку — следом за Хаимом.

Магда повернулась. Глаза ее были, как сталь.

— Теперь мне все равно, куда ехать, лишь бы выбраться отсюда. Мы проторчали здесь больше года. Слава Богу, что хоть англичане согласились выдать нам визы.

— Но я не хочу в Англию…

— Поздно, Люба.

Прошли обычные предотъездные собеседования, осмотры и прочие формальности. Вскоре они должны были покинуть лагерь, но теперь это их теперь нисколько не радовало.

* * *

Любу мучило чувство вины, когда она в сопровождении ни на шаг не отстававшего Блю-Боя бродила в полутьме по лагерю. Через несколько дней они уедут отсюда, Хаим исчезнет из их жизни. Да, она поступила с ним и с Магдой жестоко. Матери без него будет плохо. Хаим помогал ей забыть о предательстве Адама. «Зачем я это сделала? Зачем так унизила Магду?» Присев на камень, она взглянула в обожающие собачьи глаза, потрепала Блю-Боя по голове.

— Знаешь, Блю-Бой, мужчины — глупы, а женщины — жестоки.

* * *

Блю-Бой не хотел, чтобы его оставляли. Снова и снова бился он всем телом о борт автобуса, клочья пены летели из оскаленной пасти. Люба и Магда замерли в креслах. Одна думала о Хаиме, другая — только о собаке. У Любы не хватало сил и решимости взглянуть на верного друга, которому когда-то спасла жизнь. Может быть, не надо было? Может, лучше бы он погиб или остался независимым и отважным зверем, которому не нужны люди? Зачем она вмешалась в его судьбу?

Краем глаза она видела, как Хаим тщетно пытается оттащить пса от автобуса. Он обещал, что присмотрит за Блю-Боем, но ведь он и сам доживает здесь последние дни.

Автобус тронулся. Хаим, с трудом удерживая пса на поводке, помахал им вслед. Люба заткнула уши, чтобы не слышать пронзительный, полный беспредельного отчаяния вой.

Магда, плача, повернулась к ней, сжала ее руку, и от этого ласкового прикосновения что-то словно оттаяло в ней, отпустило. Закусив губу, она зажмурилась, чтобы сдержать слезы. Ей вдруг стало ясно: она вовсе не женщина, а маленькая девочка. Девочка, потерявшая свою собаку. Ей так хотелось припасть к груди Магды и выплакаться, но она этого не сделала.

1984.

УЭЙМАУС, АНГЛИЯ.

Когда поезд, лязгнув буферами, остановился у платформы вокзала Виктория-Стейшн, Магда и Люба, ошеломленные незнакомой речью, звучавшей вокруг, и бешеной вокзальной сутолокой, не сразу решились выйти на перрон. К счастью, одна польская дама, по фамилии Кулик, представительница Комитета помощи беженцам, встретила их и посадила в другой поезд, отправлявшийся в маленький приморский городок Уэймаус.

Там им дали квартирку на первом этаже двухэтажного домика с маленьким садом. Теперь у Любы была своя собственная комната: она впервые в жизни могла закрыть за собой дверь и побыть одна — неслыханная роскошь. Со всем прочим было трудней. Магде и Любе пришлось входить в колею нормальной жизни, а она поначалу представлялась им странной и неправильной. Так долго жили они в одном, а потом в другом лагере, что диким казалось снова платить за квартиру, газ, электричество. Магда быстро нашла работу, а Люба пошла в школу.

Над ними жила семья венгерских эмигрантов, приехавших в Англию два года назад. Оба работали на фабрике готового платья: жена — швеей, муж — закройщиком. Оба уже бегло говорили по-английски, помогали им чем могли и, вообще, оказались очень милыми людьми. Пухленькой, но не толстой Жинже было под сорок, а Яношу — лет двадцать пять. Счастье, что эти супруги, уже приобретшие кое-какой опыт, оказались рядом.

Через несколько дней Магда с помощью все той же миссис Кулик устроилась официанткой в ресторан на берегу. Люба отпросилась из школы, чтобы проводить ее туда и помочь заполнить нужные документы.

Увидев у дверей красную ковровую дорожку, Магда попятилась:

— По ней нельзя ходить!

— Можно, можно, — успокоила ее Люба, первой ступив ка ковер.

Магда робко последовала за ней — она была уверена, что их немедленно схватят за то, что осмелились идти по дорожке, положенной, очевидно, для лиц королевской крови.

Убедившись, что мать слегка освоилась, Люба вернулась в школу. В классе она была единственной иностранкой и долго чувствовала себя чужой для всех, хотя акцент ее исчез довольно скоро. Одноклассники казались ей желторотыми сопляками, и ей дико было слышать рассказы хихикающих девочек о том, как они целовались на заднем ряду кинотеатра. Ее так и подмывало вмешаться и спросить: «Ну, так он тебя трахнул или нет?»

Она потешалась над возбужденными неловкими юнцами, неуклюже пристававшими к ней, пытавшимися запустить потные от волнения руки ей под юбку или за шиворот. Ей доставляло удовольствие разжигать их так, что они кончали, не успев даже стянуть с нее трусики.

…В семнадцать лет она окончила школу и устроилась в магазин Вулворта, но не продавщицей — управляющий не хотел, чтобы иностранка имела дело с покупателями, — а на склад. Там, в этом темном и грязном помещении, двигая с места на место ящики и коробки, она проводила теперь большую часть дня. Ее не пугала никакая работа, но скуки она не переносила. И однажды Магда услышала:

— Я познакомилась на пляже с одной дамочкой, она работает в Лондоне в «эскорт-сервис». Ее зовут Луи. Так вот, она говорит, что смогла бы подыскать работу для нас обеих…

— Работу? Ты что, не знаешь, какая на самом деле работа у девушек из «эскорт-сервис»?

— Знаю. Не очень трудная, довольно приятная и очень денежная.

— Люба, я тебе уже сказала…

— Нет уж, теперь послушай, что я тебе скажу! Хватит мне качать бицепсы, ворочая эти коробки на складе, а тебе возить тряпкой по столам в твоей забегаловке на пляже!

— Но у нас же все есть!

— У нас ничего нет!

— Потерпи немного, через несколько месяцев накопим денег, купим телевизор…

— Да? И сядем смотреть, как живут другие? Я сама хочу жить!

— Я тоже. Я мечтаю когда-нибудь открыть маленькую закусочную…

— Закусочную! Тоска… Помнишь, как мы работали в Кракове?

— Прекрати, Люба! Мы живем теперь в другой стране, мы начали жизнь сначала и… Короче говоря, я даже слышать об этом не желаю! — она вышла из комнаты.

Люба вскоре убедилась, что Магда окончательно решила поставить на прошлом крест, забыть, что на свете есть Краков. Она больше никогда не упоминала Хаима, хоть и напевала иногда его песенки. Она очень строго одевалась, почти не красилась. Перед Любой был совсем другой человек.

Тогда-то и произошла ее встреча с полковником Стенли Джонсоном.

Отставной полковник африканских королевских стрелков Джонсон был всегда безукоризненно одет — хорошо сшитые костюмы ладно сидели на его приземистой плотной фигуре, складки брюк были остры, как лезвия, башмаки сияли глянцем, из верхнего кармана выглядывал белоснежный платочек, а чуть ниже были прикреплены ленточки двух орденов, полученных за подавление восстания племени мао-мао. Над тонкими губами топорщились тонкие усики. Трудно было сказать, сколько ему лет — на узком лице совсем не было морщин, — но, должно быть, подходило к пятидесяти. Он взял за правило каждый вечер приходить в тот ресторан, где работала Магда, садиться за столик лицом к морю и заказывать кофе с ячменной лепешкой.

Он был неизменно и изысканно вежлив. Время от времени Магда замечала обращенный на нее взгляд, и тогда он с учтивой улыбкой вновь принимался за свой кофе, а на прощание всегда говорил какую-нибудь любезность.

Однажды он досидел до самого закрытия и проводил Магду домой. Потом она рассказывала Любе, что он — вдовец и ветеран многих войн, а после того как вышел в отставку, провел много лет в каких-то экзотических странах — в Уганде, Танзании, Кении. Однако нынешние режимы там пришлись ему не по вкусу, и недавно он вернулся на родину. Теперь собирается купить небольшой отель или пансионат в окрестностях Брайтона.

— Таких мужчин я еще не встречала. Кажется, у него серьезные намерения. Главное — не спугнуть его.

* * *

«Ишь, как они счастливы, прямо голубки», — думала Люба, наблюдая в окно за матерью и ее поклонником. Полковник Джонсон держался очень прямо, ведя улыбающуюся Магду под руку. Войдя в дом, она первым делом показала дочери колечко с крошечным брильянтиком.

— Мы с полковником Джонсоном собираемся пожениться, — со слезами на глазах сообщила она.

Люба переводила взгляд с застывшей на лице полковника улыбки на взволнованную мать. Интересно, она и в постели будет называть его «полковник Джонсон»?

— Я очень рада за тебя, мама, — сказала она, обняв ее и впервые за последние годы, обратившись к ней не по имени.

Полковник по-прежнему стоял, как на строевом смотре, чуть поодаль. Люба не знала, пожать ли ему руку, поцеловать ли в щеку. Чтобы нарушить неловкое молчание, она выбежала на лестницу и крикнула:

— Жинжа! Янош! Магда выходит замуж!

Вскоре соседи уже были в комнате. Начались поздравления. Янош сказал, что по такому случаю непременно надо выпить.

— Отпразднуем это событие! Пошли, пошли!

— Магда, дорогая, идите, — сказал полковник. — А мне нужно перемолвиться с Любой словечком-другим.

Янош направился к двери, а рослая, дородная Жинжа потащила за собой Магду. Люба осталась наедине с улыбающимся полковником, чувствуя себя крайне скованно и неловко.

— Давайте присядем, — сказал он и подвел ее к дивану.

Люба не решалась взглянуть ему в лицо и видела только заутюженные стрелки на его брюках.

— Люба, я люблю вашу мать и надеюсь быть ей хорошим мужем, — с характерной британской четкостью, словно откусывая каждое слово, начал он. — Я и вас люблю и надеюсь, что стану вам вторым отцом. Я присмотрел в окрестностях Брайтона небольшую гостиницу и уверен, что если мы втроем приложим некоторые усилия, то добьемся успеха.

Его отрывистый выговор мешал Любе — она не все понимала. Интересно, каково Магде, которая вообще еле-еле знает английский?

— Мне известно, как трудно вы жили. Я хочу, чтобы теперь ваша жизнь стала счастливой. Вы, дорогая Люба, получите то, чего были лишены, — счастливое детство. Магда сказала мне, что у вас несомненные способности к рисованию, — их надо развить. Что еще вам по вкусу? Танцы? Я пошлю вас в балетную школу. Плаванье? В Брайтоне для этого будут все условия. Я хочу, чтобы вы занимались тем, что вам нравится, а не сидели на складе.

У нее на глазах выступили слезы, и начищенные башмаки полковника расплылись в два радужных пятна.

— Со всеми своими заботами и тревогами приходите ко мне, — продолжал он все с той же застывшей улыбкой. — Мы обсудим и решим все проблемы, и уверен, что станем друзьями. Я помогу вам. Но и вы, — тут Люба в первый раз подняла на него глаза, — и вы мне помогите. Помогите сделать вашу маму счастливой.

Люба припала к его плечу.

— Спасибо, спасибо вам. Я… все сделаю… я помогу, честное слово…

Как могла она сомневаться в искренности этого маленького, улыбающегося человека? Он любит Магду, он хочет, чтобы она была счастлива. Волна нежности поднялась в ней. Наконец-то у нее есть отец! Наконец-то будет настоящая семья! Из «полковника Джонсона» он станет «папой». Она поможет ему! Она сделает все, чтобы он гордился ею.

* * *

На регистрации брака в городской ратуше присутствовали миссис Кулик и Жинжа, возвышавшаяся над своим Яношем. Местная газета прислала фоторепортера. Романтическая история: британский герой берет в жены полячку-изгнанницу. Конец долгим мукам. Начинается новая жизнь. После скромного приема Джонсон отбыл в Брайтон, чтобы подписать купчую на отель. Так что первой брачной ночи, к удивлению Любы, не было. Она, вообще, не знала, спал ли уже полковник с Магдой.

Новобрачная сияла от счастья. Она стала законной женой настоящего британского джентльмена — обходительного, культурного, вежливого, с безупречными манерами. Она вспыхивала, как девочка, когда к ней обращались «миссис Джонсон». «Да ведь она проститутка, — эта мысль вдруг кольнула Любу. — Мы с ней обе потаскухи, мы этим зарабатывали себе на хлеб». Но теперь все будет иначе. Теперь они заживут нормально и счастливо — полковник Стенли Джонсон, миссис Магда Джонсон и их дочь, мисс Люба Джонсон.