1968.

БЕВЕРЛИ ХИЛЛЗ, КАЛИФОРНИЯ.

Дэнни сотрудничал с «Фэймос Артистс» уже пятнадцать лет, но пока ни разу не удостоился чести побывать на торжественном обеде, который ежегодно устраивал владелец и глава агентства Чарли Гроссман. Да что Дэнни — не звали даже Милтона Шульца, который сидел через два кабинета от босса. Список примерно из шестидесяти фамилий подробно комментировался ведущими светских хроник и давал ясное представление о том, кто есть кто в Голливуде. В этом году наконец обоих включили в этот престижнейший перечень. Милт был на седьмом небе и даже купил себе новый смокинг, а Дэнни досадовал — в приглашении его фамилию написали через одно «н».

Милтон вел машину, Дэнни сидел рядом, на заднем же сидении, оберегая многоярдный тафтяной подол, раскинулась Сара. Служитель на стоянке занялся автомобилем, а они стали подниматься по каменным ступеням, ведущим к парадному входу, причем Сара шепотом заклинала мужа не наступить на шлейф своего платья.

Дэнни удивило скромное убранство дома, выдержанное в приглушенных серовато-бежевых тонах, оно придавало обстановке особую изысканную простоту, служа прекрасным фоном для великолепного собрания живописи: Дэнни заметил полотна Моне, Вламинка, Матисса, Шагала, а чьей кисти принадлежали другие, он не знал.

К ним приблизился Чарли Гроссман, и Дэнни впервые в жизни представилась возможность поговорить с человеком, чье агентство забирало десять процентов всех его гонораров. Во избежание недоразумений Милтон поторопился представить его:

— Чарли, познакомьтесь с одним из самых значительных наших клиентов — Дэнни Деннисон.

Гроссман, словно знал Дэнни с детства, похлопал его по спине.

— Налейте себе что-нибудь, Дэнни. Будьте как дома.

И он отошел к Джеку Уорнеру и Деррилу Зануку — двум крупнейшим киномагнатам, ненавидевшим друг друга лютой ненавистью, но на людях демонстрировавшим самые нежные чувства. Милт, Сара и Дэнни — неразлучные, как три мушкетера, двинулись по просторному холлу, заглядывая направо и налево в комнаты, набитые знаменитостями. Здесь были самые «сливки» — Джоан Кроуфорд, Рита Хэйуорт, Кэтрин Хэпберн и все руководители голливудских студий. Ширли Маклейн в «мини» громко хохотала над остротой, пущенной ее братом Уорреном Битти с другого конца гостиной. Джейн Фонда, Не обращая никакого внимания на окружающих, нежно держала за руку своего нового французского мужа Роже Вадима. Но сколько бы звезд ни собралось здесь, все взоры притягивала к себе Элизабет Тейлор, которая в этот вечер подчеркнуто не замечала Ричарда Бартона.

Когда гостей пригласили к столу, все во главе с губернатором Калифорнии Рональдом Рейганом и его женой Нэнси потянулись в освещенный свечами сад. Персики на ветках соперничали красотой с персиками на фарфоровых блюдах, которыми были уставлены окружавшие плавательный бассейн столы. Каждый стол был украшен орхидеями. Дэнни убедился, что и на карточке перед прибором его фамилия переврана. Соседкой справа оказалась знаменитая миссис Чендлер, основательница Музыкального центра, где так привольно жилось театру, опере и балету. Место слева было не занято. На карточке значилось: «Мисс Стефани Стоунхэм». «Вот влип, — подумал Дэнни, — нечего сказать, повезло: посадили между вдовствующей императрицей и старой девой».

По другую сторону пустовавшего стула сидел бывший оптик и нынешний глава компании «МТТ» Адольф Бернс, непринужденно переговаривавшийся с миссис Чендлер через голову Дэнни, словно тот был невидимкой. Бернс носил очки, но, должно быть, как думал Дэнни, он неверно выписал себе на них рецепт.

В эту минуту что-то произошло. Бернс остановился на полуслове и заулыбался, глядя куда-то поверх головы миссис Чендлер. Дэнни взглянул туда же.

По дорожке, выложенной каменными плитами, к их столу шла женщина. Все головы поворачивались к ней. Неудивительно — никого красивей ее Дэнни в жизни не видел. Высокая и тонкая, с золотистыми волосами до плеч, она, казалось, не шла, а стремительно плыла между столами, держа курс прямо на него. Бернс поднялся ей навстречу, расцеловал ее в обе щеки.

— Стефани, дорогая, наконец-то! Я уже начал опасаться, что вы совсем не придете.

— Ну как же я могла не прийти? — она грациозно опустилась на стул.

Дэнни не мог отвести глаз от ее длинной, молочно-белой шеи, так плавно перетекавшей к безупречно выточенным оголенным плечам и к облачку голубого шифона, которое трепетало на полной груди.

Окинув его взглядом дымчато-серых глаз, она взяла со стола карточку:

— Мистер Денисон?

— Да, только с двумя «н».

Она улыбнулась.

— А вы — мисс Стефани Стоунхэм?

— Как вы догадливы…

— Вы — актриса?

— Господи, конечно, нет! — хрипловато рассмеялась она. — Последнее, чего бы мне хотелось в этой жизни, — это быть актрисой!

Чтобы такая красавица не хотела сниматься в кино? Для Дэнни само собой подразумевалось, что всякая миловидная девушка в Голливуде мечтает стать звездой. Краем глаза он видел, что мажордом, склонившись к Бернсу, что-то шепчет ему на ухо, а тот поднимается. Обернулась и Стефани:

— Вы меня покидаете, Адольф?

— Что поделаешь, дорогая, я должен отвезти Агнес домой. Для нее час коктейлей опять несколько затянулся, — добавил он не без досады.

— Ах, как жалко. Поцелуйте ее за меня.

— Непременно. А вы не забудьте — в пятницу вечером мы вас ждем.

— Адольф, я не смогу… Я должна быть на Лонг-Айленде.

— Это очень досадно, Стефани. Нам будет вас не хватать. Ну передайте в таком случае Джи-Эл, что мы постараемся все же выбраться с ним на юг Франции, — и он отошел, так ни разу и не взглянув на Дэнни.

Пока Стефани, не притронувшись к супу, маленькими глотками пила вино, Дэнни предпринял попытку возобновить беседу.

— Вы живете на Лонг-Айленде?

— О, нет, просто отец устраивает прием в честь принцессы Маргарет и требует, чтобы я непременно была там.

Да что она, издевается над ним, что ли? Очень хороша, но несет какую-то несусветную чушь.

Подали «гвоздь программы» — лососину со спаржей и рисом, — но соседка не ела, а занималась тем, что складывала рис на тарелке маленькими кучками. Дэнни, соображая, как продолжить разговор, смотрел на ее длинные, тонкие пальцы, нервно вертевшие вилку. Внезапно она поднялась со своего места:

— Пойду повращаюсь в обществе и заодно выясню, кто доставит меня домой.

— Останьтесь в моем обществе, и я возьму это на себя, — быстро проговорил Дэнни.

Их глаза встретились. Он видел, что она оценивает его, и чувствовал, что оценка довольно высокая.

— Ну что ж, — сказала она. — Я сейчас буду готова.

Она ушла, и только тут Дэнни спохватился, что его привезли сюда Шульцы на своей машине. Да где же они? Миссис Чендлер, обращаясь ко всем сразу, пустилась в пространные описания оперной премьеры, недавно прошедшей в ее Центре. Дэнни вертел головой, пока наконец не заметил махавшего ему рукой Милта. Когда миссис Чендлер на минутку остановилась перевести дух, он сумел улизнуть от стола.

— Милт, кто такая эта Стефани Стоунхэм, с которой меня посадили?

— Ты что, не знаешь?

— Не знаю. Вижу, что при больших деньгах. И очень хороша.

— Это дочь Д. Л. Стоунхэма.

— А это кто?

— То, что называется «акула Уолл-стрит», один из самых богатых людей страны.

— Так, значит, она в самом деле летит на Лонг-Айленд?

— Дэнни был ошеломлен.

— А почему бы и нет, раз там живет ее отец?

— И будет обедать с принцессой Маргарет?

— Вполне вероятно.

Дэнни всегда гордился тем, что сразу умеет расслышать ложь в словах собеседника. И вот вам, пожалуйста, — не поверил чистой правде.

Он стал озираться по сторонам, но ее нигде не было. Гости уже разъезжались. Может быть, кто-нибудь другой предложил подвезти ее? Тут его слегка дернули за рукав:

— Вы собирались бросить меня на произвол судьбы?

Перед ним стояла улыбающаяся Стефани — она показалась ему еще красивей, чем прежде.

— Что вы! Я договаривался с тем, кто нас отвезет, — и показал на Милтона.

— Привет, — сказал тот, пожимая ей руку. — Я агент этого блистательного юного дарования. Дела его идут так успешно, что вечерами я подрабатываю еще и шофером, — и он зашелся своим кудахтающим смехом.

Когда сели в машину, Дэнни заметил, что Сара внимательно разглядывает шифоновое платье Стефани — изысканно простое, классически строгое и дьявольски шикарное, — так разительно отличавшееся от ее собственного аляповатого туалета с топорщившимися на обширной груди кружевами.

Милтон был в отличном настроении и не умолкал ни на минуту, не давая Дэнни перемолвиться со своей спутницей хотя бы словом.

— А этот знаете? — Милтон хохотал, еще не успев начать рассказывать. — Решил один пьяный заняться подледным ловом. Продолбил лунку, опустил леску, сидит и ждет. Вдруг слышит громовой голос, — он заговорил громкий, натужным басом: «Здесь рыбы нет!» — и обернулся посмотреть, как воспринимают анекдот на заднем сиденьи.

— Милт, я тебя умоляю, следи за дорогой, — сказала Сара, слышавшая эту историю много раз.

— Ну вот, — продолжал неугомонный рассказчик, — он, значит, встает, переходит на другое место, снова вертит лунку и снова слышит голос: «Здесь рыбы нет!» И так — несколько раз. Потом поднимает голову и спрашивает: «А кто это со мной говорит?» А голос отвечает: «Тренер по фигурному катанию!»

Милт судорожно задергался от смеха, и Сара на всякий случай положила руку на руль.

— Чтоб ты был Боб Хоуп — так нет, — сказала она.

Но Стефани расхохоталась еще громче и веселей, чем Милт. Дэнни понравилось, что она ведет себя так раскованно и естественно. Когда понеслись по Родео-драйв к отелю «Беверли Уилшир», он отважился слегка прижаться бедром к ее бедру. Она ничего на это не сказала, но и не отодвинулась. У дверей отеля он пожелал ей спокойной ночи и галантно поцеловал руку.

— Вижу, мои уроки пошли тебе на пользу, — закудахтал Милт, когда он вернулся в машину.

— Милт, и Казанова из тебя — тоже никакой, — вздохнула Сара.

* * *

Наутро Дэнни первым делом отправился в цветочный магазин и послал Стефани букет белых роз, приложив к ним записку:

Позвоните мне, прежде чем они завянут.

Дэнни Деннисон (через два «н»).

После чего отправился в кабинет Милта Шульца, недавно заново отделанный Сарой в восточном вкусе (даже шахматы были китайские, а фотография очередной старлетки висела на стене в бамбуковой рамочке).

— Не могу ее забыть, — признался он Милту, глядя, как внизу течет поток автомобилей.

— А придется. Джи-Эл — не только ее папаша, но и всем известный сукин сын. Он тебя близко к ней не подпустит.

— Что ты имеешь в виду?

Милт поскреб свою бородку.

— Да все же знают эту историю! Его отец лежал в больнице при смерти. Все состояние перевел на Джи-Эл. А потом взял да и выздоровел! И что ты думаешь — тот отдал деньги?! Даже не подумал! И старик, оставшись без гроша, все же умер — с горя. Вот я тебя и спрашиваю: как еще назвать такого человека?

— Да что мне за дело до него? Меня интересует Стефани. Когда она возвращается?

— Понятия не имею.

В эту минуту в кабинет вошла секретарша:

— Мистер Шульц… «ЭЙС-ФИЛМЗ» прислала нам документы для мистера Деннисона.

Милтон, расплывшись в улыбке, схватил бумаги, похлопал ладонью по сиденью дивана, приглашая Дэнни сесть рядом. Они быстро просмотрели контракты на его шестую картину — это была переделка шекспировской комедии «Много шума из ничего».

Пухлый палец Милта ткнул в одну из граф договора — Дэнни увидел, что гонорар его значительно увеличился.

— Теперь хватит и на бассейн, и на теннисный корт, — самодовольно сказал Милт и перевернул страницу. — А погляди-ка сюда: в первый раз в титрах будет «Фильм Дэниела Деннисона», а уже потом название. Сделайте еще несколько экземпляров, — приказал он секретарше, — мистер Деннисон окантует этот контракт и повесит на стенку.

Когда секретарша вышла из кабинета, Дэнни закрыл лицо руками.

— Я горд тем, Дэнни, что мне все это удалось из них выбить. А ты что, не рад?

— Да нет, старина, я рад и очень тебе признателен… Но знаешь, «Много шума из ничего» — так можно озаглавить всю мою жизнь. Мне платят большие деньги за пустышки, за ленты, в которых нет ничего. И дела никому до этого нет.

— Неправда, Дэнни, люди ходят на твои фильмы, они им нравятся, на два часа они забывают все свои неприятности, и это очень важно…

— Ах, Милт, ты не понимаешь…

— Не дури, Дэнни… — Милт обнял его за плечи. — Тысячи людей мечтали бы оказаться на твоем месте, зарабатывать так, как ты зарабатываешь, и обладать твоим талантом. И хотел бы я посмотреть, что сумели бы сделать из такого дерьма, с которым ты имеешь дело, Казан или Уайлдер!

— То-то и оно, Милт. А мне хочется сделать ленту, которая бы что-нибудь значила и о чем-нибудь говорила…

— Так, пошло по кругу… Значит, искусством желаете заняться, а не ремесленными штучками-дрючками? Может, ты собираешься экранизировать ту древнюю пьесу… как ее?.. ну, про добрые дела? А что? Чем плохо? Сюжета нет, характеров нет, играть нечего, одна сплошная проповедь.

— Напрасно смеешься. Просто я еще не имею права поставить такой фильм. Пока еще не имею. Но я нутром чувствую — это было бы послание ко всему человечеству!..

Милтон в изнеможении откинулся на спинку дивана.

— Опять Кафка.

— Что?

— Понимаешь, у меня был клиент, даровитый режиссер, — Милт сел попрямей. — Тоже с закидонами. Хотел снять фильм по рассказам Кафки. Я тогда еще был сопляк, дал себя уговорить. Ну, снял он свое кино. Полный провал.

— А о чем кино?

— О евреях. Помнишь, я тогда еще, в первую нашу встречу, тебе сказал, что это не тема. Публику на нее не соберешь! Этот парень тоже все носился с идеей послания всему человечеству. Кончилось все пшиком. Я тебя хочу от этого предостеречь.

— Пшик — это то, что я сейчас делаю. А я хочу снимать кино! И вовсе необязательно на еврейскую тему…

— Дэнни, я не буду с тобой спорить. Прошу только — забудь пока об этом. Ладно?

* * *

Но забыть об этом Дэнни мог только, начав думать о Стефани, о ее длинной стройной шее, о прядях золотых волос, падающих на голые плечи, о той минуте, когда ее дымчатые глаза встретили его взгляд. Стефани дала о себе знать через неделю.

Когда часов в одиннадцать он вернулся со студии, то обнаружил под дверью записку:

Я пришла, а вас нет. Позвоните. Спасибо за цветы.

Она прислала записку с посыльным или была здесь сама? Дэнни не мог в это поверить. Он взглянул на часы. Не поздно ли звонить? Надо рискнуть.

— Да? — он узнал бы этот голос из тысячи.

— Простите за поздний звонок, но… — Начал он.

Она перебила его:

— Нет, нет, нисколько не поздно, приходите.

Дэнни, несколько удивленный этим приглашением, быстро побрился, надел легкие светлые брюки и рубашку «оксфорд» и поехал в «Беверли Уилшир».

Стефани ждала его в атласном домашнем платье цвета шампанского, удивительно сочетавшимся с ее золотыми волосами. Дэнни не мог не отметить, что под платьем этим ничего не было.

— Я совсем недавно вернулась, мне нужно как следует выпить, чтобы организм поскорее забыл Лонг-Айленд.

— Готов участвовать.

Она налила ему и себе двойного виски, присела рядом.

— Как провели время?

— Как всегда — провалялась в постели больная. Боже, как я его ненавижу!

— Кого?

— Отца. Как вижу — так заболеваю.

— Почему? Он плохо к вам относится?

— Он отлично ко мне относится, когда я делаю то, что он хочет. Видите, какой славный номер? — Дэнни огляделся по сторонам, только сейчас заметив обстановку — сплошь белая кожа и стекло. — Это его апартаменты. Если я не буду его слушаться, он меня отсюда выгонит.

— Это вы всерьез?

— Так уже бывало. Ему никак не угодишь: что бы я ни надела — не то, что бы ни сказала — глупо. Я не могу быть такой, какой он хочет меня видеть. Я его ненавижу, — слезы выступили у нее на глазах.

Дэнни обнял ее за плечи.

— Не надо, Стефани. Давайте забудем его. Мне вот вы нравитесь какая есть.

Ее заплаканное лицо вмиг просияло.

— Мне еще никогда не говорили этого, — сказала она и с кокетливой улыбкой придвинулась ближе. — Я так рада, что вы пришли, Дэнни.

Она прикоснулась губами к мочке его уха — и его словно пробил сладостный электрический разряд. Он повернул голову, и их губы встретились. Поцелуй продолжался, Стефани расстегивала на нем рубашку. Длинные нервные пальцы, которыми он любовался еще за столом, теперь медленно двигались по его груди, расстегивали пояс, поглаживали и теребили напряженный член.

Потом она повернула выключатель лампы и плавно соскользнула на пол. Свет едва проникал в комнату через полуоткрытую дверь, и в этом мягком сумраке Дэнни увидел, как Стефани, вытянувшись на меховом ковре, обеими руками медленным истомным движением развела в стороны края своего атласного одеяния. Ее нагота была ошеломляюще прекрасна.

Дэнни склонялся к ней, гладя рукой по шелковистым волосам и шее, потом охватил ладонью крепкую грудь, почувствовав, как от его прикосновения выпрямился и отвердел сосок. Он опустился на пол рядом с нею, ощущая под пальцами влажное тепло между ее ног. Ласки его были осторожны и бережны. Стефани закусила губу, потом простонала: «О, Дэнни…», — мотая головой из стороны в сторону.

Разметавшись на полу, она приняла его, с силой вцепилась в его плечи, прижимая к себе. Дэнни чувствовал, как под его тяжестью упруго подаются ее груди, но она только крепче держала его. Движения его стали более стремительными и размашистыми, он ощущал свою силу и, наконец, бурно и обильно разрядился. Тяжело дыша, лежал он на еще содрогавшемся под ним теле Стефани. Она так и не отпускала его.

* * *

Наутро, небрежно побросав кое-какие вещи в сумку, она поехала с ним, к нему, в его маленький дом на Тауэр-роуд. Дэнни был во власти неизведанных и упоительных ощущений, поглядывая на сидевшую рядом красавицу самого что ни на есть высшего класса.

Дома она преподнесла ему еще один сюрприз — оказалось, что она великолепно и изысканно готовит. Приезжая со студии, он вдыхал струившиеся из кухни ароматы каких-то экзотических блюд. В комнатах теперь всегда стояли свежие цветы, появились новые светильники и коврики, а потом и аквариум с диковинными яркими рыбами. Дом преобразился.

Просыпаясь по утрам, Дэнни любил подолгу рассматривать ангельское личико крепко спящей Стефани в ореоле золотистых волос. Приходя домой, он слышал ее голос, взлетал по лестнице — и находил ее в ванне: устремив на него призывный взгляд, она протягивала ему мыло. Обладание ею было чудесно: Стефани уступала ему с детской покорностью, от которой Дэнни чувствовал себя всемогущим. Отчего же он заколебался, когда она предложила жениться на ней? Он сам не знал. Ему тридцать шесть лет. Еще ни к одной женщине его не тянуло с такой силой. Ясно, что это было — настоящее. Так почему бы не жениться?

Но слишком стремительно все произошло. И потом его смущали резкие перепады ее настроения — то почти истерическое веселье, то слезы. Она была непредсказуема. Ему хотелось бы жениться на ней, но что-то его удерживало. Однако все решилось само собой, когда через неделю грубый голос в телефонной трубке заявил:

— Я категорически против.

Это был Джи-Эл Стоунхэм.

— Против чего, мистер Стоунхэм?

— Моя дочь — человек неуравновешенный, увлекающийся, она не представляет себе всех последствий. А я не желаю, чтобы она становилась женой актера. Ясно?

— Я не актер, мистер Стоунхэм, а режиссер.

— Это все равно — одна еврейская шатия.

— Я не еврей, — чуть поспешней, чем следовало бы, сказал он.

— Неважно, вы заражены тем же духом.

— Что?

— Короче говоря, на Стефани вы не женитесь!

— А вам не кажется, сэр, что это дело касается только нас с ней?

— Нет! — взревел собеседник. — Как будто вы первый, кто разевал рот на ее приданое!

— Послушайте, мистер Стоунхэм, — но тот не дал ему договорить: — Так вот, предупреждаю: если этот брак состоится, никто из вас не получит ни цента!

— Мистер Стоунхэм, о чем вы…

— …а вот если у тебя, сынок, хватит ума отойти в сторонку, то появится возможность огрести куш поприличней.

— Вы что, покупаете меня?

— Всему на свете — своя цена, сынок. Я тебе предлагаю выгодную сделку.

— Я не продаюсь! — и Дэнни швырнул трубку.

К исходу следующего дня они со Стефанией улетели в Лас-Вегас и обвенчались.

* * *

Джи-Эл никак не прореагировал — молчание его становилось демонстративным, но Стефани, если и была задета, не показала обиды. Они были счастливы, и, где бы ни появлялись, на них смотрели во все глаза. Прекрасная пара: высокий темноволосый красавец Дэнни, словно излучающий энергию, и тонкая, неправдоподобно стройная Стефани с золотыми волосами.

Она любила появляться с Дэнни там, где собиралась элита, и даже устроила ему членство в закрытом клубе «Вестсайд Кантри», где он мог играть в теннис с ее друзьями.

Все шло прекрасно, если не считать явного охлаждения к нему со стороны Сары Шульц. После первого же обеда у них, когда она блеснула фаршированной рыбой и борщом, стало ясно, что закадычными подругами-наперсницами женщины не станут. Зато Милт и Дэнни стали чаще проводить время вдвоем, без жен.

* * *

Джи-Эл наконец дал знать о себе: его поверенный прислал Стефани письмо, где уведомлял, что мистер Стоунхэм предпринимает шаги по лишению ее наследства по суду…

Мистер Стоунхэм сим уведомляет вас, что отныне не считает вас своей дочерью.

Это произвело на Стефани неожиданно сильное впечатление. Дэнни, вернувшись домой с натурных съемок, нашел жену в полубессознательном состоянии: по всей видимости, она пила несколько дней подряд.

Когда она немного пришла в себя, он решил поговорить с ней:

— Мы же это предвидели. Отчего ты впала в такое отчаянье?

— Но он же отнял у меня все!..

— Ну и что? Зачем нам его деньги? Я зарабатываю достаточно.

— Да ведь дело не только в деньгах! Получается, что у меня нет и не было отца, что я — как из приюта…

— Какие глупости, Стефани…

Но переубедить ее он не мог: она продолжала твердить, что чувствует себя покинутой, брошенной на произвол судьбы. Потом ее уныние исчезло так же быстро, как появилось, Стефани опять стала беззаботна и весела.

Новый срыв произошел через месяц.

Она предложила устроить небольшой званый обед. Дэнни одобрил эту идею — ему хотелось похвастать перед гостями своим домом и кулинарными талантами жены, которая по такому случаю приготовит что-нибудь восхитительное. Решено было позвать Арта Ганна и еще нескольких магнатов кинобизнеса.

Накануне обеда он обнаружил, что ничего не готово, а у Стефани — очередной срыв. Она запила.

Дэнни в ярости тряс ее за плечи:

— Да соберись же, приди в себя, ведь скоро начнут собираться люди!

— Не могу, не могу… — стонала она в ответ.

— Да что тут такого — приготовить обед?! У тебя это так замечательно получается!

— Не могу! — выкрикнула она, вырвалась и побежала наверх. Щелкнул замок в двери спальни.

Дэнни вне себя от гнева вылетел из дому. Пришлось поручить секретарше позвонить всем приглашенным и сообщить, что обед отменяется — Стефани нездорова. Домой он вернулся с твердым намерением выяснить с нею отношения — раз и навсегда. Но дома ее не было, она исчезла, даже не оставив записки. Двое суток Дэнни не находил себе места, не зная, где ее искать. На третий день она появилась.

— Стефани, я тут с ума схожу, где ты была?

— На Лонг-Айленде.

— У отца?

— Нет, — она заплакала. — Он не захотел меня видеть. У меня нет больше дома, мне нет места на земле, мне негде преклонить голову…

Дэнни обнял ее, привлек к себе.

— Твой дом — здесь. И место твое — здесь, рядом со мной. Я так тревожился о тебе эти два дня, так тосковал…

— Правда? — она просияла, плотней прижалась к нему.

Последовавшая за этим ночь любви навсегда запомнилась Дэнни.

Он решил проявлять к жене еще больше внимания и заботы, быть с нею терпеливым и кротким. Он играл с нею в теннис, чаще водил в гости. Так было некоторое время, пока Джи-Эл не прислал дочери приглашение приехать в Лонг-Айленд — одной, без мужа. Ликующая Стефани немедленно сорвалась домой. Дэнни старался даже перед самим собой не показывать, как он обижен, ибо надеялся, что примирение с отцом приведет Стефани в норму. Однако вернулась она в еще более угнетенном состоянии, хотя и увешанная драгоценностями. При мысли о том, как дорого заплатила она за них, Дэнни невольно морщился. Она стала еще больше пить, и как-то вечером, вернувшись домой, Дэнни обнаружил ее полуодетой, растрепанной, с размазанной по лицу тушью. Плача, она стала рассказывать ему о своем детстве.

Только тогда Дэнни услышал эту кошмарную историю и узнал, что мать Стефани покончила с собой, а отец после этого словно окаменел, требуя от дочери абсолютной покорности и вмешиваясь в ее жизнь на каждом шагу и ежеминутно. Любое проявление слабости казалось ему признаком бесхребетности и безволия, проявлением дурной наследственности, а потому — каралось. Для наказания или поощрения использовались деньги.

Дэнни терпеливо, не прерывая, слушал эти почти бессвязные излияния, понимая, что Стефани надо выговориться. Но вот она умолкла и в изнеможении откинулась на спинку кресла. Он опустился рядом с нею на колени.

— Милая, мне бы так хотелось помочь тебе, но это не в моей власти. Тебе нужно показаться психиатру.

Она оттолкнула его, пошатываясь, подошла к бару, вылила то, что еще оставалось в бутылке, в стакан:

— Меня смотрели многие психиатры. Все хотели только одного — запереть меня в лечебницу.

— Но ведь ты страдаешь — надо попытаться вылечиться…

— Нет! — она залпом выпила.

— Тебе надо полечиться, Стефани… Давай попробуем… Ради меня, — он подошел ближе, взял ее за руку.

— Не трогай меня! — она вырвалась, гневно взглянула на него. — Это тебе надо лечиться!

— Послушай меня, Стефани…

— Нет, теперь ты меня послушай! Это ты страдаешь, это тебе надо искать помощи — тебе, а не мне! Это ты, а не я, вечно скулишь, что хочешь снимать великое кино, а потом мастеришь очередную грошовую поделку! — она выскочила из комнаты.

Слова ее больно ранили Дэнни, потому что были правдой.

Несколько дней они не разговаривали и даже спали порознь. Он знал, что сделал все, что мог. Никто не виноват — ни он, ни Стефани. Проку не будет. Разбитое не склеишь. Значит, надо кончать.

Приехав со студии, он был настроен на решительное объяснение с женой. Пусть остается здесь, а он уедет. Он готов взять на себя вину на бракоразводном процессе.

Он пошел искать жену и нашел ее на кухне — она готовила какую-то экзотическую рыбу. Когда Стефани обернулась, он не узнал ее — причесана, подкрашена, нарядна и просто излучает радость. Он замялся, не зная, что сказать. Молчание нарушила она:

— Дэнни, я беременна.

* * *

В их доме вновь воцарились мир и согласие. Стефани не прикасалась к спиртному. Она увлеченно и радостно превращала гостевую комнату в детскую.

Однажды вернувшийся со студии Дэнни увидел, что на площадке перед домом стоял гигантский фургон для перевозки мебели и двое грузчиков с трудом затаскивают в дом высокие старомодные часы.

— Сюда, сюда! — распоряжалась Стефани. — В угол!

Часы едва-едва уместились.

— Объясни, что происходит, — сказал сбитый с толку Дэнни, когда грузчики ушли.

— Это для него!

— Для кого?

— Для ребенка! — она с азартом просунула ключ и завела часы. — Я читала в журнале… — она переводила дух. — Я читала, что дети любят тиканье часов — оно напоминает им стук материнского сердца.

— Может, сгодился бы и маленький будильник?

— Ах, ну что ты! Конечно, нет! — воскликнула она. Щеки ее рдели, и Дэнни подумал: «Беременность творит с женщинами чудеса». — Нашему ребенку — все самое лучшее!

Дэнни не удержался от усмешки. На языке Стефани «лучшее» означало самое большое и дорогое. Ну и черт с ними, с часами.

* * *

«Ба-бам! Ба-бам!» — раздавались каждый час гулкие удары. Дэнни ненавидел этот бой.

Он сидел, пытаясь сосредоточиться над сценарием. Стефани в спальне смотрела телевизор. Вдруг она громко позвала его. Дэнни в испуге бросился вверх по лестнице.

— Что с тобой?

— Подойди, — сказала она. — Дай руку.

Дэнни покорно приблизился к кровати, протянул руку. Стефани прижала ее к своему животу, и Дэнни почувствовал мягкие толчки — это шевелилось его дитя. Он побледнел, на лбу выступил холодный пот, и улыбка исчезла с лица Стефани.

— Что такое?

Дэнни отнял руку, метнулся в ванную. Его стало рвать.

— Дэнни, что случилось? — кричала Стефани. — Тебе плохо?

— Нет-нет, все в порядке, уже прошло… — вытирая лицо полотенцем, он вышел из ванной.

— Почему тебе стало плохо?

— Не знаю. Но все прошло. Я так счастлив был услышать…

— Нет, Дэнни, тебя затошнило от меня!

— Что за глупости!

— Нет, не глупости! Я стала толстая, уродливая… Я внушаю тебе отвращение!..

— Да нет же, милая, просто я съел что-то не то в студийном кафетерии… — говорил Дэнни, борясь с новым приступом тошноты. Как он мог сказать ей, что эти мягкие удары вернули его в концлагерь «Сан-Сабба»? Как он мог открыть ей эту тайну? Но почему же нет, если он любит ее? Разве нельзя доверить тому, кого любишь, все, что было в твоей жизни? Значит, это не любовь?

Но все эти мучительные мысли исчезли, когда Стефани родила ребенка — девочку. Дэнни знал теперь, зачем он живет на свете, в его существовании появился смысл — оберегать это маленькое, такое чистое, такое невинное существо, смотреть, как оно растет, всегда быть рядом с ним… Глядя через окошко палаты на розовое сморщенное личико, он клялся, что сделает все, чтобы оно никогда не искажалось гримасой боли и страдания. Он постарается, чтобы жизнь улыбалась ей и чтобы она взяла от жизни все.

Дэнни не мог дождаться, когда Стефани с дочкой вернутся домой. Они с женой решили, что нанимать няньку не стоит: они сами будут по очереди вставать среди ночи, чтобы переменить пеленки. Девочку — ее назвали Патрицией в честь матери Стефани — привезли, положили в новую кроватку, и она тотчас спокойно заснула.

Дэнни осторожно поцеловал жену:

— Ложись. Завтра начнется сумасшедшая жизнь молодой мамаши, — сказал он, играя взятую на себя роль образцового мужа и отца. — Тебе надо набраться сил.

— Я вовсе не устала, милый.

— Пожалуйста, Стефани. Ну, ради меня…

— Я лягу, но не ради тебя, а вместе с тобой. — Она подмигнула. — И можешь не беспокоиться: доктор сказал, что еще неделю нет риска залететь.

Они вытянулись рядом.

— Никогда еще мне не было так хорошо, — прошептала. Стефани в его объятиях.

— И мне.

— Ой, я и забыла, — она приподнялась и села в постели. — Кто будет крестными Патриции?

— Об этом я еще не думал.

— В крестные матери я позову Беатрис — мы с ней давно не виделись, но в колледже были очень дружны. А ты реши, кто будет крестным отцом.

— Тут и решать нечего — Милт Шульц.

— Милт Шульц не годится.

— Это еще почему? Он мой самый близкий друг.

— Он еврей.

Дэнни заиграл желваками на щеках.

— А что ты имеешь против евреев?

— Ничего. Но мы принадлежим к епископальной церкви. И крестные нашего ребенка должны исповедовать ту же веру, ты и сам это знаешь.

— Да, конечно, — ответил Дэнни и до боли стиснул зубы.

Стефани воркующим голоском говорила о каком-то Тэде Роузмонте из клуба «Вестсайд Кантри».

— Отличная идея, — мертвым голосом отозвался он.

* * *

От всего обряда крещения осталось в памяти лишь то, как высокий, дородный пастор в белом кропил водой заходящуюся в крике Патрицию. Дэнни еле сдерживался, чтобы не схватить дочку на руки и не выскочить с нею из церкви. Потом, уже у них дома, Тэд Роузмонт отвел его в сторонку:

— На следующей неделе будет собрание всех членов клуба. — Он склонился к уху Дэнни. — Наши радикалы хотят упростить прием, открыть дорогу всякой швали. Я им так и сказал, в рифму: — Будет в клубе жидовня — остаетесь без меня.

Тэд засмеялся, брызгая слюной, — Дэнни чуть отстранился, глядя на его белые зубы.

— Тэд, а вы случайно не из ку-клукс-клана? — не сдержался он.

Снова расхохотавшись, тот незаметно для окружающих стиснул в дружеском пожатии руку Дэнни.

К тому времени, когда гости разошлись, у него нестерпимо разболелась голова.

* * *

Каждый день теперь был отмечен, точно вехой, новым достижением Патриции — вот она в первый раз улыбнулась, вот пролепетала что-то похожее на «папа», вот ухватилась своей крошечной ручкой за его палец.

Приезжая домой, Дэнни шел прямо в детскую и однажды вечером споткнулся о новый трехколесный велосипед. Грудному ребенку — велосипед? Не сошла ли Стефани с ума? Он прошел в детскую и увидел, что она была вся заставлена и завалена столь же неподходящими играми и игрушками. Мало того, у кроватки спящей Патриции сидела нянька. Откуда она взялась? Зачем? Стефани доставляло столько радости самой возиться с девочкой.

— Где миссис Деннисон?

Ответ ошеломил его:

— Они с мистером Стоунхэмом во дворе, у бассейна.

От дурного предчувствия заколотилось сердце. Он вышел в патио. В дверях остановился, увидев седовласого джентльмена, сидевшего очень прямо, и Стефани — она стояла к Дэнни спиной.

Так вот, значит, каков этот знаменитый Джи-Эл. Они разговаривали и не замечали Дэнни.

— Не понимаю, папа, почему этими деньгами будет распоряжаться Тэд Роузмонт, а не ее родной отец, — услышал он голос Стефани.

— Потому, моя милая, что Тэд — солидный бизнесмен, президент банка, а к твоему мужу у меня слишком много вопросов, которые пока остаются без ответа.

Дэнни, кашлянув, шагнул вперед.

— А-а, мистер Деннисон! — обернулся к нему тесть. — Садитесь.

Дэнни, чувствуя себя в собственном доме гостем, подошел к Стефани, поцеловал ее. Она ничего не сказала ему.

— Мы как раз говорили о том, как я намерен обеспечить свою внучку, — продолжал Стоунхэм.

— Я вполне в силах обеспечить Патрицию сам.

— Не сомневаюсь, мистер Деннисон. — Чуть раздвинулись тонкие губы. — Но сообщаю вам — дочке я уже это сказал — что как наследница всего состояния Стоунхэмов Патриция получает все, что мы можем дать ей. Я положу в банк на ее имя определенные суммы — на образование, воспитание, лечение и прочие непредвиденные расходы.

— Это очень великодушно с вашей сто…

— Я в ваших благодарностях не нуждаюсь, — отрезал тот.

Дэнни казалось, что по нему проехал бульдозер.

— И, надеюсь, вы не будете возражать, если я захочу увидеться с внучкой?

— Нет, не буду.

— Я нанял специально подготовленную няню, которая будет ходить за ребенком во время ее приездов на Лонг-Айленд. — Он повернулся к Стефани. — Значит, на будущей неделе?

— Да, папа, — покорно произнесла она.

— Самолет за тобой я пришлю, — он взглянул на часы, которые были у него на обоих запястьях, и вышел, прежде чем Дэнни успел произнести хоть слово.

Стефани сидела, как пришибленная, и прятала от него глаза.

— Ты хочешь этого?

Она молча кивнула, глаза ее наполнялись слезами.

Дэнни злился — и больше всего на самого себя. Почему он смолчал? Почему позволил Джи-Эл командовать у себя в доме? Что ж, еще не поздно внести некоторые коррективы в чудный дедушкин замысел. Джи-Эл волен навещать свою дочь в любое время — ему будут рады всегда. Что же касается Патриции, она будет видеться с дедушкой дважды в год — на его день рождения и на День Благодарения…

Как ненавидел Дэнни эти праздники! Как он скучал по дочери, как радовался, когда они со Стефани возвращались домой! Как любили они оба возиться с девочкой, особенно по четвергам, когда у няньки был выходной.

* * *

Как-то он привез домой плюшевого медведя, подошел к дверям и позвал:

— Патриция! Где ты тут?

Четырехлетняя Патриция скатилась по ступенькам:

— Вот я, папа!

Но Дэнни сделал вид, что не замечает ее, — он озирался по сторонам и продолжал звать:

— Патриция! Патриция!

Златокудрая — в Стефани — девочка со смехом подбежала к нему, ухватила за ногу:

— Да вот же я!

Дэнни продолжал валять дурака, притворяясь, что не видит дочь. С площадки на них, улыбаясь, смотрела Стефани. Патриция висела у него на ноге, вцепившись в брючину, а Дэнни мотал ее по всей комнате и приговаривал:

— Ну, что ты скажешь? Ну, что ты будешь делать? Ну, нет ее — и все! Пропала куда-то! Придется мишку нести назад в магазин, — и он двинулся к выходу, но тут вдруг обнаружил у себя на ноге заливавшуюся смехом девочку. — А-а, вот ты где?! — Он подкинул ее кверху, поймал и расцеловал разрумянившееся личико, слезящиеся от смеха голубые глазки. Потом прижал ее к себе: — Я уж думал, ты ушла от меня.

— Нет-нет-нет! — завопила Патриция, крепко обнимая его за шею. Она прильнула своей шелковистой шечкой к его щеке.

Он обхватил ее еще крепче и понес во двор — ему нравилось нести дочку, державшую одной рукой его, другой — медведя. Небо было по-калифорнийски синим, с клочками белых облачков.

— Папа, я люблю тебя, — прошептала она ему на ухо.

— И я тебя, — Дэнни чмокнул ее во вздернутый носик. — Обещай, что всегда будешь любить меня.

— Обещаю.

— Всегда?

— Всегда!

* * *

Дэнни по-прежнему был неудовлетворен и недоволен тем, что делал в кино, но теперь у него были семья и дом, где он мог спрятаться, закрыться от всего на свете — от войны во Вьетнаме, от «Уотергейтского скандала», от «Оскара», полученного человеком, талант которого он в грош не ставил.

Это совсем не значило, что он был неудачником, — наоборот, звезда Дэнни разгоралась все ярче. Мысли о дочери подсказали ему, какое кино может понравиться детям: он задумал и снял переделку «Принца и нищего» — историю двух девочек-подростков, богатой и бедной, которые на неделю меняются местами. Комедия имела огромный успех и открыла новое направление в кинобизнесе.

Ленты его неизменно собирали полные залы, и в компании «ЭЙС-ФИЛМЗ» он был теперь одним из самых высокооплачиваемых режиссеров. Давно уже позабыл он свою мечту найти верный подход к «Человеку». Теперь это было неважно — у него была Патриция.

Он любил по дороге на студию завозить ее в школу. Джи-Эл настоял, чтобы девочку отдали в частную и привилегированную «Джон Томас дай скул», хотя Дэнни хотел, чтобы она училась вместе с другими соседскими детьми. Поначалу она не хотела ходить в эту элитарную школу и даже плакала, и Дэнни целый день думал о ней и не мог сосредоточиться на работе. Слава Богу, вскоре она привыкла.

У них выработался утренний ритуал. Патриция, собирая свои тетрадки, распевала песенки Фреда Астора из того давнего, первого в жизни Дэнни фильма.

В машине она прижималась к нему щекой, мурлыча, как котенок, если Дэнни был выбрит, а если нет — вскрикивала: «Какой ты колючий, папочка!»

Эти минуты были очень дороги для Дэнни.

* * *

Но пришел день, когда позвонили ему на студию и сообщили, что Патриция попала в автокатастрофу. Он бросился домой и столкнулся в дверях с выходившим доктором. Выяснилось, что она выпала из открывшейся дверцы машины, когда мать везла ее домой. Доктор уверял, что девочка отделалась несколькими ушибами.

Дэнни взбежал по лестнице в спальню — Патриция с повязкой на лбу мирно спала, прижимая к себе своего плюшевого мишку, — голова у него тоже была забинтована.

В гостиной на диване, в обществе полупустой бутылки скотча и полного стакана сидела Стефани.

— Не думаю, что сегодня есть повод… — сквозь зубы проговорил Дэнни.

— Мне так грустно… Позвонил папа и…

— Плевать мне на твоего папу. Объясни лучше, как ты умудрилась выронить Патрицию?

— Не знаю… Я как раз снизила скорость перед светофором, а она, наверно, прислонилась к дверце…

— Запертая дверца не открывается.

— Значит, она не была заперта, — огрызнулась Стефани.

— Если бы ты не накачивалась виски после каждого звонка Джи-Эл, то помнила бы, может быть, про такую маленькую кнопочку на двери.

— Не надо разговаривать со мной, как со слабоумной!

— Я разговариваю с тобой так, как ты этого заслуживаешь… — в эту минуту, ему показалось, что Патриция заплакала.

Он бросился к ней, стал на колени возле ее кровати, вытер ей слезы своим носовым платком.

— Не плачь, не плачь… Я так люблю тебя. Не надо плакать.

— А маму ты тоже любишь?

— Конечно! Почему ты спрашиваешь?

— А почему ты кричал на нее?

— Мы просто оба сильно расстроились из-за того, что с тобой приключилась такая неприятность.

— Но она же не виновата…

* * *

После этого происшествия супружеская жизнь Дэнни явно дала трещину. Стоило ему уехать на съемки, как Стефани, забрав дочку, улетала к отцу. Дэнни ни разу не был у него в гостях, и это, очевидно, устраивало обоих. Так и шло. Он все чаще выезжал на «натуру» — тем более, что павильоны и декорации выходили из моды, требовался больший реализм, правдоподобие и достоверность, — а жена с Патрицией все чаще гостили на Лонг-Айленде. Джи-Эл пригласил даже учителя, чтобы внучка не отстала от класса.

Дэнни часто вспоминал потом, каким пустым и безжизненным показался ему его дом в День Благодарения 1980 года, когда он вернулся со съемок. Увидев плюшевого мишку — с полуоторванным ухом, без одного глаза, — он едва удержался от слез. В первый раз Патриция не взяла его с собой.

Но по-настоящему он понял, что дочь отдаляется от него, на дне ее рождения — ей исполнилось двенадцать. Она ворвалась в его кабинет в белых рейтузах и черных высоких сапожках.

— Папочка, у меня будет лошадь, представляешь? Моя собственная лошадь!

— О чем ты, не понимаю, — Дэнни, отложив рукопись сценария, посадил дочь на колени.

— Дедушка дарит мне на день рождения настоящую, живую лошадь — серую в яблоках. — Она порывисто обняла его.

— Это замечательно, Патриция, но где она будет жить?

— На Лонг-Айленде.

— Да? Ну, тогда тебе не слишком часто придется скакать на ней.

— Ну, почему же? Каждый уик-энд. Дедушка устраивает меня там в школу.

Дэнни почувствовал, как сухо стало во рту, но глаза дочери так сверкали от счастья, что он ничего не мог ответить ей.

— Посмотри-ка, папочка! — она подняла руку. — Тебе нравится?

Дэнни смотрел на массивный золотой браслет, обвивавший ее хрупкое запястье. Он наверняка стоил несколько тысяч долларов. Его подарок — часы с изображенным на циферблате медвежонком — казался в сравнении с этим убогой дешевкой.

— Пойду покажу маме!

Когда она спрыгнула с его колен и выскользнула за дверь, Дэнни показалось, что она ушла навсегда.

* * *

Все это было печально, но неизбежно: они со Стефани пришли к выводу, что им необходимо расстаться. Часы больше не били — некому стало заводить их. Стефани и Патриция почти постоянно жили теперь на Лонг-Айленде. По жене он совсем не скучал, а вот разлука с дочерью была непереносима.

Дэнни считал дни, оставшиеся до конца учебного года. 24 июня Патриция должна была, как обычно, прилететь в Калифорнию и провести с ним три недели — целых три недели они будут вдвоем: он и она, и больше никого.

Он был горд и рад, когда через несколько дней после прилета она спросила:

— Папа, можно я пойду с тобой на студию? Я хочу посмотреть, как снимают кино.

Ей ужасно понравилось на съемках. Теперь она читала все его сценарии. Она задавала вопросы — на взгляд Дэнни, очень толковые — и вносила дельные предложения.

В последний день, когда Дэнни вез ее со студии домой, Патриция о чем-то глубоко задумалась.

— О чем ты думаешь?

— Я хочу заниматься тем же, чем ты. Хочу снимать кино, — сказала она, выглядывая из окна.

Дэнни, охваченный волнением, не сразу нашелся, что ответить. Прелестная четырнадцатилетняя девочка не сказала: «Хочу быть кинозвездой». Она хочет снимать кино. И у нее есть способности к творчеству, она хорошо пишет. Но вместе с тем ей присуща особая душевная тонкость, которая может обернуться хрупкостью и неуравновешенностью — это тревожило Дэнни. Ее голосок вывел его из задумчивости:

— Папа, возьми меня летом в экспедицию. Возьми, а?

— Конечно, возьму, — ответил Дэнни, стараясь скрыть, какой восторг забушевал в нем от этих ее слов.

Она улетела, а потом раздался звонок с Лонг-Айленда:

— Папочка, я так огорчена… Мне так хотелось поехать с тобой летом на «натуру»… Но… так получается… что… Одним словом… — она осеклась.

— Ну, так что же, говори, Патриция!

— Ты не подумай, что дедушка специально это подстроил… Он не виноват, честное слово….

Дэнни с бьющимся сердцем слушал. Так он и знал.

— Но он заказал сафари в Африке…

— В Африке?

— Да, а мы как раз проходили горилл в школе…

— Значит, ты со мной не поедешь?

— Он так старался… так хлопотал… хотел сделать мне сюрприз и везет туда весь наш класс…

— Я все понимаю, — сказал Дэнни, чувствуя, как заныло сердце. Да уж, подумалось ему, Джи-Эл костьми ляжет, но не допустит ее в «еврейскую шатию».

— На будущий год я обязательно поеду с тобой, папочка.

— Конечно.

Этому не суждено было случиться никогда.