Относительно жизни и кончины Святой Евлалии, покровительницы непентинских моряков, мы имеем обширные сведения весьма достоверного характера.

Она родилась в 1712 году в глухой деревеньке испанской провинции Эстермадура. Рождение Святой сопровождалось небесными знамениями. Матери её привиделся странный сон про морского змея, отец исцелился от подагрических болей, имевшийся в местной церкви образ Святого Иакова Компостелльского благосклонно улыбнулся в самый час её появления на свет. В возрасте двух лет и одиннадцати месяцев она принесла обет непорочности. Сохранить дитя живым оказалось делом нелёгким — она истязала своё тело самым безжалостным образом. Девочка отказывалась принимать пищу чаще, нежели раз в пять недель; целые месяцы кряду она оставалась недвижной, «подобно статуе»; носила под грубой одеждой металлические шипы, глубоко, как выяснилось после её смерти, вошедшие в тело. Известно было, что она за всю свою жизнь не потратила на омовение ни капли воды, а нижнее платье меняла не чаще, нежели раз в год да и то лишь по настоянию её исповедника, которому приходилось общаться с ней каждодневно. От тела её исходил жар, невыносимый для человеческих рук. Часто впадая в прострацию, она при этом правильно говорила на шестидесяти девяти различных языках; на голове её, «не имевшей, подобно яйцу, ни пятнышка», так и не выросло ни единого волоса. Она брала с собою в постель целые корзины морских ежей и — в виде наказания за то, что она называла «многими грехами своими», — заставляла себя пересчитывать червей, легионами кишевших в её суровом одеяле, отделяя мужских особей от женских, затем перемешивая их и всё начиная сначала. Святая скончалась в возрасте четырнадцати лет и двух месяцев. Мощи её обрели розоватый оттенок и в течение двенадцати недель испускали сладостный аромат фиалок, совершая тем временем бесчисленные чудеса. При вскрытии обнаружилось, что на её печени напечатлён портрет Святого Иакова Компостелльского.

Святая Евлалия объявилась слишком поздно, чтобы занять достойное её место в «Древностях» монсиньора Перрелли или получить в дар от Доброго Герцога Альфреда какой-либо архитектурный памятник; слишком поздно — и тут ей вне всякого сомнения повезло, — чтобы стать жертвой оскорбительных выпадов отца Капоччио. Всякий, кто интересуется её карьерой, может всего за шесть пенсов купить на Непенте биографию Святой, прекрасно написанную молодым каноником местного собора, доном Джиачинто Меллино. Биография содержит полный отчёт о жизни Святой и о девятистах семидесяти двух совершённых ею чудесах, удостоверенных надёжными свидетелями. Вследствие этого, нам нет нужды и далее распространяться о ней.

Само собой разумеется, что у мистера Эймза имелся экземпляр этого трактата. Будучи идеальным комментатором, он редко предавался размышлениям, его задача состояла в том, чтобы отыскивать и сводить воедино различные ссылки. Тем не менее, по поводу земного жития именно этой Святой он нередко говаривал, что «Есть вещи, коим поневоле дивишься». Успех, которым Святая пользовалась на Непенте, вызывал у него досадливое недоумение. Он знал местных моряков — их натруженные руки, их скептицизм, их практичность. Почему они позаимствовали у испанцев культ Евлалии; почему выбрали в покровительницы страдальчески-слезливое ничтожество, столь непохожее на весёлых богинь классической поры? В конце концов, он пришёл к неуклюжему выводу, что в каждом южанине присутствует нечто от ребёнка; что человек, сомневающийся в невероятном, сберегает свою доверчивость для невозможного; коротко говоря, что прозаическим мореплавателям Непенте свойственна, как и прочим людям, толика глупости, — «что не приводит нас ни к каким особым открытиям», добавлял он.

Нынешнее празднество застало мистера Эймза счастливым сверх всякой меры. В руки ему попал новый памфлет, анонимный, высмеивающий Герцогиню, приём которой в лоно Католической церкви был назначен как раз на день Святой Евлалии. Памфлет, нёсший оскорбительное название «Окуновение Герцогини», был скорее всего сочинён каким-то зубоскалом из клуба «Альфа и Омега», не одобрявшим воду ни в каком виде, даже если она используется для крещения. Напечатанный втихомолку, пасквиль широко разошёлся по острову — кое-кто утверждал, что автором его является мистер Ричардс, высокочтимый вице-президент упомянутого заведения. То была непристойная, анти-католическая листовка, содержавшая вульгарные выпады личного порядка и попахивающая атеизмом. Герцогиня, прослышав о ней, — на Непенте всё выходит наружу, — до того расстроилась, что решила отменить или во всяком случае отсрочить церемонию своего публичного обращения. Представители духовенства, горестно сожалевшие о занятой ею позиции, собрались на чрезвычайное совещание, где было решено, что в данном случае полумерами ограничиваться не следует. Они выделили кругленькую сумму, позволявшую выкупить зловредный пасквиль у его обладателей на предмет последующего уничтожения.

Всего за один день на острове не осталось ни единого экземпляра листовки, если не считать того, что попал в собрание мистера Эймза. Мистер Эймз намеревался его сохранить. Он скорее умер бы, чем расстался с этим приобретением. Когда на его виллу явилась с велеречивыми обещаниями солидного барыша делегация священников, он изобразил полнейшее изумление направлением их поисков. В мистере Эймзе, бывшем до сей поры самой честностью, с презрением относившемся ко всякого рода увёрткам и жульничеству, прорезался новый характер. Он врал совершенно как сивый мерин. Он врал даже лучше — то есть не только убеждённо, но и убедительно. Он врал, как может врать лишь обороняющий свои сокровища любитель библиографических курьёзов. Он благодарил священников за визит вежливости и умолял их не тратить золота впустую. Он отозвался о себе, как о бедном затворнике, ничего не ведающем о путях мира сего и не жаждущем богатств, прибавив, словно бы спохватясь, что не так уж много и слышал об этом злосчастном листке. Тут, видимо, какая-то ошибка. Возможно, светские люди знают что-либо, к примеру, джентльмен, называющий себя епископом, болезненно-бледный джентльмен из Африки, который уделяет так много времени светским развлечениям, — весьма возможно, что у него имеется свой экземпляр. Если господа желают, он с удовольствием выяснит, так ли это, выяснит, разумеется, без ненужной огласки.

Второй раз в жизни мистер Эймз совершил неблаговидный поступок. Джентльмены не лгут. Но в ту минуту ему не хотелось быть джентльменом. Ему хотелось сохранить памфлет.

После взаимного обмена многочисленными комплиментами и извинениями, достопочтенные гости удалились, более чем убеждённые в правдивости ими услышанного. Мистер Эймз проводил их глазами до калитки, а затем — для верности — до середины спуска с холма и лишь после этого вытащил сокровище из тайника, в котором оно лежало среди ему подобных, и прижал его к сердцу. Он намеревался воспроизвести памфлет in extenso в особом приложении к изданию «Древностей» Перрелли, озаглавленном «Современная общественная история»…

Мистер Херд, в то яркое утро проталкивавшийся через толпу, наблюдая за праздничным шествием, ничего обо всём этом не знал. Шествие напомнило ему праздник Святого Додекануса, свидетелем которого он стал двенадцать дней назад, показавшись даже более экстравагантным. Но теперь он уже попривык к подобным зрелищам. Кроме того, в Африке ему случалось видеть и кое-что похлеще, правда, ненамного. Мысли его вновь обратились к смешливым людям с чёрной кожей, он вспомнил их всех — вабитемба, м'тезо, кизибуби — восхитительная орава жизнерадостных негодяев! Как бы они наслаждались этой весёлой бессмыслицей. И буланга. Нет, право же, буланга это уж…

Тут кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и оказался лицом к лицу с миссис Мидоуз. Она улыбалась и выглядела как никогда счастливой.

— Вот ты где, Томми! — сказала она. — Похоже, ты не очень рад меня видеть. Почему ты больше не приходишь к чаю? И почему у тебя такой мрачный вид? Он всё же получил отставку. Через две-три недели приедет сюда за мной. Ты рад, что тебе не придётся сопровождать меня в Англию?

— Рад безумно! — ответил он, прилагая усилия, чтобы голос его прозвучал шутливо. Слова застревали в горле. Он ожидал встретить — если вообще ожидал — норовящую укрыться от людей, кающуюся преступницу. А эта женщина ликовала. Поразительно — и ужасно.

— Что-то с тобой не так, Томми. Наверное, прихватил мою мигрень. Помнишь, как ты всем интересовался? Как корил меня за увядшие розы? Если теперь придёшь ко мне, тебя будут ждать свежие.

Совершенно безоблачный взгляд. Никто на свете ещё не выглядел менее измученным угрызениями совести. Словно она убедила себя в правоте содеянного и выбросила его из головы, как нечто, не стоящее беспокойства. Беспечна, будто птичка. Если бы я собственными глазами не видел…

— А у тебя мигрень прошла? — не зная, что сказать, спросил он.

— Навсегда. Я так много слышала об этом шествии, что решила спуститься и посмотреть на него. Ты ведь знаешь, предыдущее я пропустила. Кроме того, мне хотелось повидаться с друзьями, которых я в последнее время забросила. Я чувствую себя виноватой перед ними, — прибавила она.

Епископ невольно сказал:

— Виноватой ты не выглядишь.

— А ты не суди по внешности!

— Помню, ты во всём винила сирокко.

— Больше не виню. Неужто женщине и передумать нельзя? Но что же тебя-то мучает?

— Видимо, южный ветер, — выдавил он.

Рассмеявшись, она заметила:

— По-моему, с юга вообще ничего не дует. Но ты всегда был человеком со странностями, Томми. Ладно, если будешь хорошо себя вести, скоро увидишь красивый фейерверк. А мне придётся съездить домой, покормить малыша.

— Фейерверк среди бела дня? — спросил он. — Это что-то новое.

— Среди бела дня! Ну разве не странные люди? Я думаю, им не хватает терпения, чтобы дождаться темноты.

Тут подошёл Кит и с ним ещё трое-четверо. Возможности поговорить с сестрой наедине епископу больше не представилось, вскоре она уехала, помахав ему на прощание парасолем и оставив его в полнейшем недоумении.

День и ночь он думал о кузине, уверенный в её виновности и в то же время глубоко убеждённый в прочности её нравственных устоев. Что же такое сделал Мулен? Вероятно, угрожал ей каким-то разоблачением. Он был её законным мужем, а значит мог превратить в кошмар и её существование, и существование Мидоуза. Да и будущее ребёнка было в опасности. Мулен мог предъявить на него права, а если и не мог, — епископ не имел ясных понятий об отношении закона к незаконнорождённым, — то попросил бы своего друга, Судью, отнять ребёнка у матери или сделать ещё что-либо ужасное в этом роде, на Судью в таких делах вполне можно было положиться. Счастье всей их семьи зависело лишь от его милосердия. Он сам довёл её до отчаяния. Мистер Херд начинал понимать. Однако понять — этого ещё мало. Понять может всякий.

Кит, взяв его под руку, сказал:

— Приходите же посмотреть на мои японские вьюнки! Именно сейчас они само совершенство. Я просто обязан рассказать вам связанную с ними историю — этакий безумный роман. В Европе никто, кроме меня, не знает, как их выращивать. Скоро один из них можно будет понюхать.

— Так они пахнут? — рассеянно осведомился епископ.

— Пока нет. У вас очень утомлённый вид, Херд, как будто вы не высыпались в последнее время. Не хотите присесть? Фейерверк можно посмотреть и с террасы. Вам бы стоило почитать «Дневник» Пипса. Я как раз это сейчас и делаю. У меня тоже настроение довольно паршивое. Ещё одна весна кончается, — что всегда наводит на меня тоску. А Пипс замечательно её излечивает. Пипс это тонизирующее средство. Каждого англичанина следовало бы заставлять раз в три года пролистывать его, просто для душевного здравия.

— Надо будет перечитать, — сказал епископ, которому в эту минуту было не до чьих-либо дневников.

— Сколько в нём любопытства ко всему на свете! Похоже, в наши дни это качество исчезает, во всяком случае я ни в одном из ныне живущих англичан его не замечаю. И какие здоровые взгляды! Ни следа натуги, ни в чём. Хватает жизнь обеими руками. С какой жадностью он набрасывается на работу, на удовольствия, на спектакли и живопись, ухаживает за женщинами, предаётся политике, чревоугодию. Горячее сердце, холодная голова. Такой ребячливый и одновременно мудрый. Только одно меня в нём смущает, его любовь к музыке. Со всей очевидностью искренняя. Он не только любил её, но и по-настоящему понимал. Для меня же музыка — лишь последовательность более или менее неприятных звуков. Я даже свистеть не умею. Беда.

Епископ сказал:

— Если и наши жизни описать с подобной безжалостной откровенностью, такое испытание выдержат очень немногие.

Он думал о Скале Дьявола.

— Испытания меня не волнуют, — откликнулся Кит. — Человеческое стадо всегда прилаживается с поступи самого слабого в нём. Все испытания сводятся к тому, на что способен самый слабый ягнёнок. Я не могу считать себя связанным столь вульгарными мерками. И как театрально мы поступаем во всём, что касается так называемого добра и зла! А всё оттого, что мы переусердствовали, развивая в себе общественное сознание. Позёрство и игра на потребу галёрки! Человечество, дорогой мой друг, на удивление мелодраматично, его переполняет аффектированное почтение к собственным фиглярским установлениям. Как будто кому-нибудь и вправду есть дело до того, что делают другие! Как будто каждый из нас не усмехается в душе поминутно!

— Но существуют же представления о возвышенной и низменной жизни?

— Да какое мне дело до высот и низин! Разве всё это не зависит от того, на каком уровне мы предпочли застрять? И разве обязаны мы вечно стоять на одном месте, словно растения? Птица ничего не знает ни о высотах, ни о низинах. Вот вы сидите здесь ночью и смотрите на звёзды. И говорите: они прикреплены к небесной тверди. Ан ничего подобного, не прикреплены. Выходит, вы не так на них смотрели. Я тоже вёл дневник, Херд. Это наследство, оставляемое мной потомкам, его издадут после моей смерти. В нём описываются поступки, не каждый из которых граф Каловеглиа назвал бы красивым. Возможно, он укрепит кое-кого из людей в убеждениях, которых они предпочитают не высказывать.

Неожиданно епископ спросил:

— Если кто-то из ваших знакомых совершит преступление, что вы скажете? Кто-то, кого вы по-настоящему уважаете, — человек вроде миссис Мидоуз.

— Ваша кузина? Я скажу, что всё, сделанное миссис Мидоуз, сделано хорошо.

— Вы отнесётесь к её поступку с одобрением?

— Конечно. Люди, подобные ей, обречены на правоту.

— Вот как…?

Фейерверк удался на славу; вообще день Святой Евлалии прошёл замечательно. Единственным, что омрачило праздник, было неподобающее поведение мисс Уилберфорс, воспользовавшейся случаем, чтобы устроить собственный фейерверк или во всяком случае спустить пар.

И тоже среди бела дня.

Это было нечто новое и довольно зловещее.

Милейшая женщина становилась настоящей проблемой.