Солярий на третьем этаже Белого дома раньше служил комнатой для детей президентов. Там же обычно на каникулах собиралась вся семья. Когда Роберт Пик заступил в должность, дети его уже выросли, и часть бюджетных денег, выделяемых обычно президентской чете на обустройство, они потратили в соответствии со своими вкусами, превратив солярий в помещение, отчасти похожее на личный кабинет, отчасти же — на мемориал Роберта Пика. На темных дубовых панелях были развешаны фотографии, запечатлевшие как рабочие будни семьи, так и минуты отдыха, и в центре каждой был Роберт Пик, сын всеми уважаемого государственного деятеля, достигший поста президента Соединенных Штатов. За толстым стеклом стенных шкафов хранились солидные книжные тома, сувениры, памятные мелочи, грамоты и благодарности, скопившиеся за время выдающейся политической карьеры Пика. Все это перемежалось семейными фотографиями и освещалось мягкой подсветкой. Единственным дополнительным источником света служила старинная настольная лампа — казалось, в комнате этой нарочно сохраняется полумрак, чтобы тайны, скрываемые Робертом Пиком, ненароком не разрушили заботливо созданный образ.

Слоун сидел в полумраке, держа на коленях раскрытую папку; он читал собранные в ней донесения Чарльза Дженкинса, те самые, что подвигли Роберта Пика послать в горы подразделение «Когти» и учинить там расправу. За шесть месяцев, в течение которых Дженкинс наведывался в деревню, тон его донесений становился все более пылким и убедительным. Начав с откровенного неприятия, он перешел к осторожным сомнениям и раздумьям, а кончил — твердой уверенностью. Слоун перечитал одно из донесений:

«События, свидетелем которых я стал, нельзя отвергнуть как не заслуживающие внимания. Атмосферу этих сборищ я не могу назвать иначе как наэлектризованной, похожей на ту, что вызывают наблюдения за паранормальными явлениями. Этот ребенок не просто цитирует Библию — текст Священного Писания льется из него, как вода из крана, так, словно он это сочинил... или же сочинили это для него. Толпы, которые собираются, чтобы послушать его, не просто внимают его словам. Они их впитывают, словно загипнотизированные самой личностью этого ребенка».

Слоуну вспоминались присяжные, и он, думая о сходстве, ощущал неодолимое желание читать дальше.

«Выступления этого ребенка, или, как их называют местные, «проповеди», вызывают все большее беспокойство. Хотя проповедует он лишь мексиканские культурные ценности, смысл его речей — явно антиправительственный. Он отстаивает возврат к основополагающим принципам мексиканской революции — требованиям свобод для бедных и неимущих, предоставления земли тем, кто на ней трудится, национализации мексиканских банков и природных богатств, правительственных субсидий для оплаты жилья и медицинского обслуживания. Все явственнее проскальзывает критическое отношение к правительству и исторически сложившемуся вмешательству США в политику Мексики. Не призывая к насилию открыто, он нередко возбуждает присутствующих до горячего сочувствия ему».

«Нельзя не учитывать влияния революционного настроения марксистов, жаждущих превращения Мексики во второй Вьетнам. Возрастающее количество народа, собирающегося на выступлениях мальчика, свидетельствует о том, что идеи эти грозят распространиться за пределы джунглей и найти отклик и сочувствие в более искушенной аудитории — среди студентов, рабочих и мятежно настроенных профсоюзных и иных объединений мексиканских городов. Если это произойдет, идеи эти, доносимые до слушателей так, как я это наблюдал, могут иметь непредсказуемые последствия и истолкования, способные подорвать спокойствие страны и вызвать падение ее правительства».

Дверь в комнату отворилась.

Вошел Роберт Пик, одетый по-домашнему — в синие джинсы, шерстяной свитер и тапочки. Не обращая внимания на Слоуна, он прошел к стоявшему у окна стеклянному столику на колесиках и, вытащив пробку из хрустального графина, плеснул себе бренди в широкий бокал.

— То, что я делал, — сказал он, стоя спиной к Слоуну, — я делал потому, что это как нельзя лучше отвечало интересам моей страны. Наши вооруженные силы по всему миру были настороже ввиду угрозы на Ближнем Востоке, который вот-вот готов был взорваться. Нашим военным кораблям в Индийском океане и Персидском заливе грозила постоянная опасность.

Пик отвернулся от окна и встретился взглядом со Слоуном. Его небрежно-высокомерная манера не могла скрыть того, что изобличало тело. Синие глаза его казались усталыми, и знаменитая лучезарность его взгляда словно потускнела, под глазами обозначились темные мешки. Кожа обвисла, и щеки горели румянцем, какой бывает от повышенного кровяного давления.

Гнев и горечь, гнездившиеся в глубине души Слоуна, при виде этого гордого высокомерия вспыхнули, он ощутил язвящую боль. Отложив папку, он встал.

— То, что вы делали, — сказал он голосом не громче шепота, — называется убийством — убийством ни в чем не повинных женщин и детей.

Пик закусил губу, но продолжал:

— Я отдал приказ, потому что последствия в случае, если б я воздержался от этого, перевесили бы последствия моего приказа.

— Вы отдали приказ, чтобы спасти свою политическую карьеру.

— Если б разразилась революция, то ни в чем не повинные женщины и дети могли бы пострадать.

— Они и так пострадали.

— Бывают времена, когда ради блага страны, ради многих надо пожертвовать несколькими. Как правило, я этому не следую. И не я это выдумал. Но моей задачей было не допустить никаких препон на нашем пути к мексиканской нефти. Я только исполнял свою работу, свой служебный долг.

В голове Слоуна пронеслись слова, сказанные им матери Эмили Скотт, и он почувствовал стыд.

Пик обошел массивное кресло, опираясь на его спинку, словно удерживая тем равновесие.

— Я не могу изменить того, что было сделано тридцать лет назад, мистер Слоун.

— Разумеется. Но что случилось неделю назад, изменить вы могли.

— Вы не знаете того, что знаю я, того, что я знал и раньше. Вы не сидите в моем кресле. Вы не имеете права меня судить.

— Ошибаетесь, — сказал Слоун. — Сегодня вечером я как раз сижу в вашем кресле. И потому сужу вас.

Пик поднес ладони к губам и наклонил голову, словно в беззвучной молитве.

— Эти переговоры важнее наших разногласий. У нас есть возможность уменьшить, а в перспективе и искоренить нашу зависимость от ближневосточной нефти и покончить со всеми сопряженными с этим проблемами.

— Не выйдет, мистер Пик. Ваше прошлое в конце концов нагнало вас, и на сей раз вам не убежать, и отец ваш вас не спасет. И отдать спасительный приказ вы тоже не сможете. Вы в западне. Вы рассердили ОПЕК, и если вы не вернете нефтяным компаниям мексиканский рынок, они вас изничтожат. Пути к отступлению у вас нет. Вам надо присутствовать на саммите, иначе вы лишитесь своего поста. Но в данный момент это наименьшая из ваших трудностей.

Пик допил бренди, сделав последний глоток.

— Охраны там будет больше, чем когда-либо. Этому человеку и на милю не приблизиться к Белому дому.

— Если б вы и вправду так считали, я сейчас не вел бы с вами беседу.

Кадык Пика дернулся как поплавок.

— И вам известно, кто он, этот Эль Профета?

Слоун не ответил.

— Вы что-то хотите за это?

— Право, не много. По сравнению с тем, что поставлено на карту. Вы разрушили мою жизнь. Я собираюсь разрушить вашу. Бывают времена, когда ради блага страны, ради многих надо пожертвовать несколькими. Я тоже, как правило, этому не следую, мистер Пик. Условия я вам изложил.

Пик покачал головой.

— Я этого не сделаю.

Слоун повернулся и направился к двери.

— В таком случае завтра к полудню вас не будет в живых.