В десять утра Розовый сад согрело теплое солнечное сияние. Сотрудники секретной службы заняли свои места на крышах окрестных зданий и на всей территории Белого дома; с ними были собаки, натасканные на то, чтобы чуять взрывчатку. Служащие расставляли стулья и наводили последние штрихи в убранстве трибуны, на которую должны были подняться важные сановники. Машины, припаркованные в радиусе шести кварталов, были отбуксированы; все люки задраены. Аккредитации двухсот пятидесяти виднейших журналистов подверглись скрупулезной проверке.

На другом конце города из хорошо охраняемого вестибюля закрытого отеля вышел и заковылял по бетонной дорожке Мигель Ибарон, идя к ожидавшему его автомобилю. Несмотря на бессонную ночь, он чувствовал спокойствие и бодрость. Он откинулся на кожаное сиденье, и на него нахлынули воспоминания — вся его жизнь проносилась мимо. Вспомнилась минута — уже тридцать лет пронеслось с тех пор, — когда он раздвинул заросли и, выйдя, обнаружил одни трупы; он вспомнил, как поклялся в тот день на крови убитых, что не умрет, не отомстив человеку, совершившему это злодеяние.

И вот день настал.

Сегодня Роберт Пик умрет.

Он сдержал слово.

Чувствуя, что пора, Ибарон стряхнул с себя воспоминания и взглянул на часы. Прошло полчаса с тех пор, как они отъехали от отеля, — время достаточное, чтобы прибыть в Белый дом, даже с поправками на ожидаемые проверки. Он посмотрел в окно, но места были незнакомые. Он наклонился вперед и, нажав кнопку внутреннего телефона, сказал в стеклянную перегородку, отделявшую его от водителя:

— Почему так долго?

Водитель не ответил. Ибарон опять нажал кнопку.

— Почему так долго, шофер?

Ответа не последовало.

Он тихонько постучал в перегородку набалдашником трости.

Водитель не реагировал. Лимузин свернул на другую автостраду.

Ибарон отстегнул ремень безопасности и постучал в перегородку уже посильнее. Но ответа по-прежнему не было. Он тронул дверную ручку. Изнутри дверь не открывалась. Он попытался опустить стекло в окне. Стекло не двигалось. Его охватила волна тревоги.

Что это?

Он с силой стукнул золотым набалдашником по стеклу перегородки. Оно чуть подалось, но не разбилось.

— Где мы? — вскричал он. — Ответьте! Меня ждут на церемонии. Меня будут искать.

В переговорном устройстве щелкнуло.

— На церемонии вас не ждут, — произнес голос водителя — спокойный, бесстрастный. — И искать вас никто не будет.

— Я требую, чтоб вы отвезли меня к Белому дому.

— Вы не в том положении, чтобы что-то требовать.

Его грудь сжало болью, стало трудно дышать. Он ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки; мысли неслись, обгоняя друг друга. Он подумал о Руисе и его беспокойстве насчет того, что ЦРУ предпринимает розыски членов Фронта освобождения Мексики. Кто-то искал его. Но кто? Этот тип Джо Браник? Зачем? И кто он был такой? Разве мог он каким-то образом знать, что Ибарон и есть Эль Профета?

Он закашлялся, у него перехватило дыхание; глотая ртом воздух, он дышал со свистом и сплевывал в платок мокроту. Подняв глаза, он перехватил в зеркальце заднего вида взгляд шофера.

— Там станут искать лимузин, — сказал он, спокойно вытирая губы. — Церемония без меня не начнется. А вас разыщут и накажут, кто бы вы ни были.

— Никто вас искать не будет, потому что сообщили о том, что ввиду тяжелой болезни присутствовать на церемонии вы не сможете. И лимузин искать не будут, потому что ваш автомобиль с шофером отменены. А меня они не найдут, потому что я уже мертв.

Ибарон откинулся на спинку кресла; с каждой минутой мозг его работал все лихорадочнее. Уже мертв? Человек этот — сумасшедший, но если он собирается убить Ибарона, он жестоко просчитается. Трость — это орудие, которое Господь вложил ему в руку, дабы облегчить жизнь, когда болезнь превратила его в калеку, — поможет ему проникнуть через посты охраны. Хитро вделанный в набалдашник барабан вмещал три 44-калиберных патрона, там же и крохотный спусковой крючок.

Водитель свернул на грунтовую дорогу, и автомобиль запрыгал вверх-вниз по ухабам, каждый из которых пронзал как ножом разрушенные болезнью кости Ибарона. Потом, так же неожиданно, машина, резко дернувшись, встала, и водитель выключил двигатель. Ибарон наклонился, чтобы взглянуть в окно.

— Где мы? Почему встали здесь?

Водитель щелкнул, разблокировав двери, и, открыв свою дверцу, вышел. Когда задняя дверца открылась, Ибарон сжал набалдашник трости, приготовившись к нападению, но мужчина к дверце не приблизился. Отойдя от машины, он встал на склоне и стоял, засунув руки в карманы, словно любуясь пейзажем. Что он затеял?

Ибарон с трудом открыл тяжелую дверцу. Надавив на нее тростью, он вышел и с помощью той же трости стал пробираться между камней, осторожно ставя ноги. Он остановился за спиной водителя, в шести шагах от него.

— Кто вы? Что за игру вы затеяли? Повернитесь ко мне.

Слоун повернулся. Лицо было не таким, как ему помнилось. Это был уже не тот скуластый красавец с четкими и выразительными чертами и черной шевелюрой. Лицо осунулось, щеки опали, подбородок заострился, волосы поредели и стали седыми — лицо смертельно больного, которому уже недолго осталось. Однако глаза не изменились: эти озера темного расплавленного шоколада излучали прежнюю силу. Его глаза Слоун помнил, и это помогло ему сразу выделить Ибарона из общих снимков мексиканской делегации.

Несмотря на то что горечь и гнев, которые вызывал в нем Роберт Пик, требовали мести и что жажда эта была почти неодолима, он понимал правоту Чарльза Дженкинса. Джо Браник сознавал, что убийством Роберта Пика проблему не решить, и Слоун чувствовал, что не может дать своей ненависти разрушить то, во имя чего отдал жизнь Джо Браник. Требования, которые он изложил Уильяму Брюеру, были скромными. Он желал, чтобы Эйлин Блер прилетела в Вашингтон, округ Колумбия. Желал, чтобы ему предоставили возможность встретиться с Робертом Пиком и чтобы Роберт Пик узнал, что какое бы решение он, Слоун, ни принял, делает он это в память о Джо Бранике, а вовсе не ради спасения Роберта Пика, и он желал встретиться с Эль Профетой один на один.

Когда он оставил Пика в солярии, Эйлин Блер уже сидела в кресле, терпеливо ожидая аудиенции. Ничто не могло спасти Роберта Пика от Эйлин Блер.

— Вы не узнаете меня? — спросил Слоун Ибарона. — Ведь немало лет мы прожили рядом. А в последний раз мы виделись, когда я был ребенком.

Слоун смотрел, как глаза старика снимают наслоения прошедших лет, будто счищая шелуху с луковицы, и с каждым снятым слоем выражение его лица менялось. Как тон донесений Чарльза Дженкинса, оно выражало сначала смятение, потом недоверие и наконец шок.

— Чуй, — прошептал он. Он произнес это слово, как будто был не в силах понять, подошел поближе, вгляделся. — Что за шутки?

Слоун покачал головой.

— Это не шутки, отец.

— Ты же погиб.

Слоун кивнул.

— Да, отец. Мальчик, которого ты помнишь, в тот день погиб.

Секунду старик словно размышлял, прикидывая, как одно согласуется с другим.

— Как же так? Как могло такое случиться?

— Причина того, что случилось, — в тебе, отец. Ты учил меня тому, что следовало говорить. Учил тому, как говорить. Ты посылал меня проповедовать вещи, о которых я тогда и знать не знал. Это ты наслал на нас солдат тогда.

— Нет.

— Ты использовал меня, и именно из-за этого погибла мама, погибли все в деревне в ту ночь, и можно считать, что погиб и я, потому что последующие тридцать лет я как бы и не жил.

— Нет. Ты обладал силой.

— Я был твоим сыном. Ты должен был быть мне отцом, должен был меня защищать, заботиться обо мне. Но ты лишь использовал меня. Использовал для ненависти, для целей своей политики.

— Господь дал тебе дар, наделил силой.

— Да, наделил.

— Он послал тебя твоему народу.

— Это ты послал меня народу.

— Потому что через тебя народ должен был сбросить многовековой гнет, оковы нищеты. Ты был предназначен к тому, чтобы вырвать мексиканцев из тисков бедности, уничтожить их горести, их страдания.

— А вместо этого я лишь умножил эти горести и страдания.

Голос Ибарона стал тверже:

— Как смеешь ты говорить мне такие вещи? Я потратил тридцать лет, готовя этот день, за то, что они сделали с твоей матерью и жителями деревни. Я поклялся отомстить за их гибель и за твою гибель тоже. Я не знал ни минуты покоя. И вот настал час. Отвези меня в Белый дом, и я докажу тебе мою преданность ей и всем погибшим в тот день. Отвези меня в Белый дом, чтобы все было окончено.

— Все окончено. Не так, как ты воображал, но так, как должно. Больше никто не станет гибнуть из-за меня, отец. Сегодня я сделаю то, что ни ты, ни Роберт Пик, ни Паркер Медсен и никто, в это впутанный, не могут и не хотят сделать. Сегодня я покончу с убийством. Оно началось из-за меня. Из-за меня и прекратится.

Слоун вытащил из кармана ключи от лимузина.

— Что ты делаешь?

Слоун отвел руку назад, потом резким рывком выбросил ее вперед.

Ибарон в ужасе пригнулся:

— Нет!

Ключи описали в воздухе дугу и, на секунду застыв на фоне голубизны, как бы паря в восходящем воздушном потоке, сверкнули на солнце, прежде чем упасть и исчезнуть в густых зарослях на склоне. Ибарон стоял не шелохнувшись, словно вся его жизнь пронеслась сейчас перед его глазами.

— Прости, отец, — сказал Слоун. — Мне жаль, что все у нас с тобой так получилось.

Старик встрепенулся, зашевелился, как зверь, стряхивающий с себя спячку, спина его распрямилась, он словно вырос. Мускулы рук и ног, еще недавно искалеченные болезнью, словно вздулись, налившись силой. Он упер кончик трости в грудь Слоуна таким мощным движением, что тот на шаг отступил.

— Нет. Это ты ошибаешься. Все будет так, как я воображал. Ты не мой сын. Я отказываюсь этому верить.

Слоун понял — почему, он и сам точно не знал, но в эту секунду он понял, что трость — это орудие смерти, предназначенное провести Ибарона сквозь посты охраны и убить Роберта Пика. Но страха он не почувствовал. Умирать ему не хотелось: впервые в жизни перед ним открылась перспектива будущего, включавшего Тину и Джейка, открылось нечто, ради чего стоило жить, появились люди, придавшие его жизни смысл. Но все это было недостижимо, пока не окончится эта глава его жизни, и если окончить ее значило умереть во имя того, чтобы поступить как должно, как это решил для себя делать Джо Браник, получается, что так тому и быть. Слоуну необходимо было знать, что он не такой, как Роберт Пик и Паркер Медсен, не из тех, кто выполняет свою работу, не заботясь о последствиях. Ему необходимо было доказать, что он не уподобился своему отцу, преисполненному одной только жаждой мести, ожесточенному на весь мир, пожираемому ненавистью. Он взошел сюда, на эту возвышенность, не для того чтобы спасти Роберта Пика. Он здесь, чтобы разобраться с собой, найти себя. Потому что в результате он понял, что должен не просто узнать свою родословную, но должен понять, что он за человек.

— Ты не можешь убить меня, отец. Тот мальчик уже умер.

Кончик трости задрожал, все сильнее колотясь о грудь Слоуна, будто по телу старика пробегал электрический разряд, он нарастал, пока сильный толчок не отбросил старика назад, заставив потерять равновесие. Тело, больше не крепившееся ненавистью и решимостью, сломалось — он поник там, где стоял, — немощный старик, чей огонь погас.

Слоун не мог не задаваться вопросом, что взял он от этого человека. Ему хотелось знать, что сформировало его как личность, но в то же время он понимал, что с тех пор прошла целая жизнь и что этого не изменишь. Жизнь его и личность не должны определять другие, он сам должен делать себя и свою жизнь своими действиями и поступками. И будущее зависит от него самого.

Он коснулся стариковского плеча, проходя мимо, оставляя Ибарона одного на возвышенности, с глазами, устремленными вверх, в небо, что-то невнятно бормочущего. А когда, миновав машину, он пошел пешком по грунту и щебню дороги, поднялся легкий ветерок, и ветерок этот как будто гнал его прочь, ветерок шевелил листву на деревьях, стоявших подобно часовым вдоль дороги, шедшей по гари, — почетный караул, немые свидетели истории. За его спиной раздавался приглушенный шум — то текла река, — и, как шум прибоя, доносившийся до него сквозь балконную дверь, звуки эти напоминали о быстротечности времени. Он все шел и шел, не оборачиваясь, не замедляя шага, даже когда раздался выстрел, четвертый за эту неделю с лишним, и эхо его разнеслось по ущелью к местам неведомым и запредельным.