1

Лет двести назад жил один умник… не помню фамилию. Он придумал статую, наделенную одним единственным чувством — обонянием, и сунул ей под нос жасмин. Получилось, что для статуи во Вселенной существует только один запах. Больше того, запах жасмина и стал для нее самой Вселенной.

Примерно также должна ощущать мир какая-нибудь инфузория или амеба.

Со мной приключилась похожая история. Сначала Вселенная бесконечно долго представляла из себя чередование вспышек, берущихся неизвестно откуда (впрочем, ощущение времени возникло позже). Оказалось, что это вверху вспыхивают разноцветные фонарики. Прямо надо мной, мигая круглыми иллюминаторами, плавала летающая тарелка, похожая на хирургическую лампу… не знаю, как точно называется… Такие в операционных висят. Мысль об операционной подсказала мне, что я не просто так — из ничего вылупился, что у меня есть воспоминания и значит, есть прошлое…

Да никакая это не тарелка, а именно хирургическая лампа…

Я лежал на столе, наподобие осетра, фаршированного устрицами, и, вооруженные ножами и вилками, мною активно интересовались граждане — трое мужчин и две женщины. Почему-то перспектива быть съеденным заживо меня не слишком взволновала. К тому же трапеза оказалась делом совсем не болезненным. Прямо на удивление. Режут тебя ножом на кусочки, а тебе — хоть бы хны.

И поглощали они меня тоже довольно экзотически — не орально. Рты у всех пятерых оказались заклеенными зеленой марлей…

— Вот она, родная! — вдруг обрадовался один из сотрапезников со сросшимися на переносице седыми бровями, выуживая из меня вилкой устрицу.

Хрен там — устрицу. Это был небольшой бесформенный кусочек металла, в котором я скоро угадал пулю. Надо соблюдать осторожность, когда ешь диких зайцев и уток — того и гляди сломаешь зуб о дробину.

Пулю, похожую на устрицу или на сплющенный искусственный зуб, мужик держал не на вилке, а пинцетом. И сразу стало понятно, что есть эти славные люди меня не собираются, а наоборот, хотят спасти мою глупую жизнь.

Я лежал на операционном столе, пытаясь вспомнить, кто я такой и как сюда попал. От дверей уже некоторое время доносилась веселенькая музычка. Врач с пулей в пинцете, подняв голову, тоже прислушался… Однажды в телепередаче «Формула успеха» один сильно известный хирург рассказывал, что, во-первых, он спит полтора часа в день, а во-вторых, у него в операционной во время работы обязательно играет магнитофон — что-то из «Шокин блю» и «Криденсов». О вкусах не спорят, но мне лично раньше казалось, что в операционной должна царить строгая тишина, нарушаемая лишь отрывистыми медицинскими командами типа: «Пинцет!» и «Зажим!»

Ладно, музыка еще — туда-сюда, но дальше случилось вот что… Под разнузданную песенку Марины Хлебниковой про чашку кофею, подбрасывая капроновые колени, через операционную в ритме не то канкана, не то рок-н-ролла проследовали шесть вспотевших девушек из варьете. То есть одеты они были, как в варьете — в черные блестящие развевающиеся лохмотья. А в середине шеренги приплясывал мужик лет пятидесяти с бандитским выражением небритого лица и пел абсолютно женским голосом:

— Чашку кофею я тебе бодрящего налью и по-настоящему спою новую песню.

К чему бы это?

— Э, Апполинарич! Че, уснул? — оторвался от моей требухи второй хирург, лицо которого закрывала не только марлевая маска, но и очки.

По кафельному полу зазвякала оброненная пуля.

— Этот, из ментовки, просил пулю не выбрасывать, — подсказал очкарик.

— Да помню, помню, — отмахнулся Апполинарич и потряс головой, как бы отгоняя некое виденье, возникшее пред внутренним взором. — Нина, подними… Отдашь ему потом…

Пока сестра искала пулю, песенка стихла, а девушки с мужиком исчезли. Просочились, сквозь стену возле темного окна.

Тут я обратил внимание на такую странность — сроду я не знал, что есть такая певица — Марина Хлебникова, и не слышал никогда ни про какой кофей. Я вообще современной отечественной эстрадой не интересуюсь. Тогда с чего я взял, что эта песня Марины Хлебниковой? В свете этого открытия я даже не очень удивился еще одной странности. Лежу-то я с закрытыми глазами. Как же тогда вижу? Да и точка, откуда совершается обзор, находится как бы на некотором отдалении от моего лица. Есть такие маленькие зверьки или насекомые, у которых глаза на палочках выдвигаются… Вообще, странностей вокруг хватает. Куда подевались танцовщицы и небритый кастрат Фаринелли? Ведь двигались от двери к стене. Почему, как на дискотеке, мигают лампы? Вообще освещение странное — сумерки не сумерки… А за окном-то ночь… Все вокруг будто залито туманом, и сквозь него с трудом пробивается свет фар…

Ясно только одно — почему не больно от скальпеля и прочих блестящих штук, которыми врачи копаются в моем брюхе. Это же действует анестезия! От сознания того, что я все-таки могу различать причины и следствия, на душе становится вроде бы легче… С другой стороны, если анастезия, почему я бодрствую? Я же должен быть как полено.

Вообще-то все происходящее проще всего принять за сон. Довольно уютная мысль. И очень правдоподобная. Я сплю, а остальное — бред. Но я не даю себя обмануть. В тумане на некотором отдалении от собственного лица я приближаюсь к следующему умозаключению: значит, есть жизнь после смерти! Я умер! Меня застрелили! Я вспомнил, кто я такой. Как в анекдоте. Мужик утром с похмелья на себя в зеркало смотрит, лицо ощупывает и понять ничего не может. Жена из кухни кричит: «Коля, иди завтракать». Мужик обрадовался: «Точно! Ведь Коля же!» Я вспомнил про себя. Не так, чтобы детально, но по крайней мере в общих чертах.

— А дед-то того… — задумчиво или слегка неуверенно подтвердил мою догадку анастезиолог, сверяясь с показаниями своих стрелок.

Или сначала он сказан, а потом уж я сообразил, что умер? Время приобрело новое качество — продолжает течь в привычном направлении из прошлого в будущее, но события наезжают друг на друга, и будущее с прошлым легко меняются местами. А в общем, все понятно — ведь я переступил порог вечности, где все существует одновременно. От соприкосновения с вечностью на меня навалилась тоска.

Краем сознания я отметил второе появление поющего бандита в компании девушек-танцовщиц. Они вернулись из стены и, проделав обратный путь, исчезли за дверью. И снова кроме меня их никто не заметил. Разве что Апполинарич досадливо покосился. Врачи еще продолжали некие обязательные медицинские манипуляции, пытаясь вернуть жизнь в мое распластанное туловище, но я точно знал, что их усилия тщетны.

— Экситус, — непонятно выругался анастезиолог, выкарабкиваясь из кресла, похожего на стоматологическое.

 

2

Две молодые женщины, чья внешность не привлекла бы моего внимания при жизни, втащили каталку с зашитым и накрытым простыней телом в просторный лифт, я подумал: сейчас нажмут кнопку, и подъемный механизм отправится в неблизкое путешествие под землю… На каком этаже располагается ад?.. Странно, но сразу мне и в голову не пришло предположить, что лифт поедет наверх. Почему я так уверен, что моя личность не представляет интереса для небожителей?

Простыня на лице не мешала следить за событиями. Пространство по-прежнему заполнял туман, сквозь который с безнадежностью и равномерностью милицейской мигалки продолжали доноситься трансцеденгные вспышки. Может быть, в вечности именно с такой скоростью чередуются ночь и день? Что-то похожее описано в романе «Машина времени».

Лифт пошел вниз. Но поездка оказалась недолгой. И за границами лифта располагался не ад, а все та же больница, только ниже этажом, или двумя, или тремя… Больница была мне хорошо известна. Несколько лет назад здесь же мне вырезали пупочную грыжу.

В узком каменном коридоре люди, попадавшиеся навстречу и сторонившиеся каталки, казались неестественными, похожими на тени. И, как по теням, я скользил по ним незаинтересованным взглядом. Миновав несколько поворотов, женщины доставили меня в комнату без окон, припарковали к кафельной стене и сами вышли вон, погасив за собой свет. То есть две люминесцентные трубки под потолком погасли, но для меня все осталось без изменений — фосфоресцирующий туман со вспышками — ведь я теперь видел не глазами.

В комнате стояла еще одна каталка с телом под простыней, но сначала я своим соседом не заинтересовался. Гораздо больше меня занимала систематизация собственных чувств и мыслей…

Я прозевал момент смерти и появления нового сознания. И ничего странного — точно также человек выползает из женской утробы и ни черта не помнит. Или не стоит черта лишний раз поминать, пока все окончательно не прояснится? Впрочем, адского антуража поблизости не наблюдается. Разумеется, ведь я с самого начала ни в какие сковородки не верил. Это было бы слишком тупо. Жизнь, хотя бы и после смерти, должна быть устроена гораздо хитрее наших представлений. И тоннеля нет, о котором твердят все пережившие клиническую смерть…

…Раньше я полагал, что сознание вырабатывается большими полушариями. Так же автомобиль вырабатывает выхлопные газы. Кровь подтаскивает к коре кислород, и я начинаю соображать. А теперь, если мозг умер, чем я думаю? Я внимательно исследовал пространство в поисках отлетевшей души, но не нашел ничего подходящего. На что это похоже? На синее облачко? Или в виде тонкого лучика света она приклеилась к колесику каталки? Или моя душа теперь — это паук, забившийся в угол под потолком? А может, она всегда была как паук — откуда мне знать? Поджала шесть ножек и смотрит сверху…

…До рассвета часа два. Что потом? Утром отвезут в судмедэкспертизу. Все криминальные трупы проходят через это учреждение, а мой-то уж без сомнения криминальный. Мужики в грязных фартуках разрежут кожу на голове — от уха до уха. Фрезой распилят череп. Получится очень похоже на горшок с крышкой… Достанут мертвый мозг… Да-а, скажут, опять не Эйнштейн попался… Следующую ночь я проведу на железных нарах в компании себе подобных, разрезанных от груди и аж до…

Интересно, кто приедет меня забирать? Бывшая жена? Скорее всего специалисты из похоронной фирмы. В подъезде моего дома на ступеньках будут лежать дешевые изломанные гвоздички. Десяток любопытствующих старух столпится во дворе. На Заелыдовском кладбище мой друг Филимонов прослезится и скажет речь. Гроб закроют крышкой и придавят землей. Что тогда будет с душой? Останется навечно гнить в темноте рядом с телом — как собака подле хозяина? Или воспарит для путешествий?..

Поблизости раздался звук… Так мог бы перебирать лапками паук, спускаясь по стене. При жизни я бы его не услышал, а теперь другое дело. Теперь все иначе. Но паук спал в своем углу. У кого-то из англичан в эротическом рассказе я читал про голос… У мужика был такой вкрадчивый голос — как шорох простыни… Вот именно, простыня и шуршала. Краем сознания, не краем глаза, а именно сознания с замиранием сердца… — опять чепуха… В общем, с душевным трепетом я заметил, как на соседней каталке зашевелилась желтая застиранная простыня…

Все произошло почти как в первом российском фильме ужасов — про живых мертвецов в церкви. Покойник по соседству вдруг открыл глаза и сел, согнувшись пополам. И оказался покойницей. Собственно, я с самого начала предполагал, что на каталке лежит не мужчина — тело уж больно маленькое, да и конфигурации… Если на то пошло, сразу знал, что это девушка, просто не отдавал себе в этом отчета. Ее туловище снизу от живота, прикрытого простыней, и чуть ли не до шеи было разукрашено широкими мазками йода — прямо боди-арт какой-то. Значит, тоже с операционного стола. Ей можно было дать года двадцать два. При жизни. В общем, молодая девка со спутанными рыжими волосами до плеч, с широкоскулым лицом, светящимся наподобие синей лампы, какими в мое время детям грели больные уши. Ее распахнутые глаза, в которых отражалась бесконечная ледяная пустыня, были обращены к двери. Одним легким движением (я бы сказал грациозным, если бы речь шла не о мертвом теле) она опустила ноги на пол, одновременно поправляя простыню, чтобы прикрыть грудь.

Осторожными мелкими шажками мертвая девушка прошла вдоль стены и остановилась перед закрытой дверью. Одну ногу приставила к другой балетным движением, на сгиб пальцев так, что мне стала видна ее маленькая грязная подошва. Икры чуть великоваты — отметил я, одновременно удивляясь, что оцениваю ее как живого человека… На голых синюшных плечах играли матовые отражения разноцветных огоньков. Я заметил, что частота вспышек увеличилась, как учащается пульс, а яркости, наоборот, как будто поубавилось.

Это должно было бы выглядеть жутко — внезапно оживший покойник стоит и принюхивается перед тонкой перегородкой, отделяющей от живых людей. Одно движение, и в мире живых начнется хаос. Я подумал: что если это по всей земле началось? Раньше покойники спокойно позволяли себя закапывать, а теперь прозвенел будильник, заведенный в начале времен, и началась эра живых мертвецов? Я умер, чтобы присутствовать при рождении нового порядка. Как мы поступим с живыми? Умертвим, превратив в себе подобных, или научимся мирно сосуществовать? Один умник, не помню фамилии, выразился так: повезло тому, кто посетил этот мир в его роковые минуты. Я так подумал — про эру и тут же усомнился. Сколько поколений людей до меня готовились к концу и началу света, да только все зря.

Не дождавшись, когда откроют дверь, девушка обернулась и, сопровождаемая шорохами простыни и шагов, приблизилась к моей каталке. Выходила довольно глупая сцена — как будто я притворяюсь, что сплю, хотя знаю, что она знает, что я притворяюсь. Чтобы нарушить неловкость, пришлось открыть глаза. При этом со зрением никаких перемен не произошло — вокруг по-прежнему висел пульсирующий туман. Но приличия требовали, чтобы веки были подняты.

— Привет! Что новенького?

Ее голос прозвучал глухо, как из могилы, но артикуляция выглядела почти естественной. Глаза и вообще все лицо оставались неподвижными, и, кажется, язык не двигался, и лишь одни губы выстраивали слова.

Ничего себе вопросик дли начала!

— А у тебя? — растерянно переспросил я.

— Тоска.

— Почему?

Глупее я бы высказаться не мог.

— Ну, вы даете! — изумилась она. — Конечно, вам, наверное, лет сто, вам умирать не жалко, вы уже все на свете перепробовали. А я еще молодая.

Неужто я на сто выгляжу?

— Это точно смерть? — спросил я.

— А что же еще?

— Я думал, может, сон… Бред…

— Размечтались. Вы разве сами не чувствуете?

Разговор получался довольно странным. Не предполагал, что мертвецы общаются между собой столь непринужденно. Я думал, у них все гораздо торжественнее или чопорнее. Я думал, они изъясняются исключительно гекзаметром. Или просто рычат — когда нападают на живых. Все-таки со смертью не шутят.

— И что теперь? — спросил я.

— Теперь все. Конец.

Я ей поверил. Ведь она старше меня, в том смысле, что умерла раньше и, наверное, больше успела понять. Да я и сам догадывался, что это конец, а никакая не новая эра.

— А как же мы? — спросил я растерянно. — Что сейчас происходит? Ведь мы живые… Ну, не живые, но ведь чувствуем… И вообще… Двигаемся…

Я сделал попытку сесть, и она вполне удалась.

— А я почем знаю? Я не местная. Но думаю, это так… блуждающие токи. Фантомы. Остаток энергии…

Возможно, и это правда. В новом мире правдой становится любое последнее умозаключение. Но есть мысль, которая истинна при любом раскладе — не бывает ничего вечного.

А еще не исключено, что я не сижу, и рядом не стоит девушка, обернутая в простыню. Просто в моем умирающем мозгу бродит последний заблудившийся электрический импульс и, задевая нервные клетки, порождает фантомы, странным образом сочетающиеся с реальностью. Если бы еще кто-нибудь объяснил, что такое реальность… Туман будет сгущаться, а вспышки — терять краски. Уже сейчас остались только желтая и белая, и скачут, словно сердце спринтера. Может, на самом деле это бьется чья-то умирающая жизнь. Моя? Я еще успею почувствовать, как меня укладывают во вкусно и печально пахнущий гроб (такую же неизъяснимую печаль на меня наводит запах картофельных драников, которые пекла моя мама)… Ставят на край глиняной ямы, а потом наступает вечная ночь, ибо на свете нет ничего вечного, кроме ночи.

Еще я хотел спросить, кто из нас кому снится: я — ей или она — мне. Я являюсь остатком ее бреда, или она плутает в коридорах моего воображения? Но потом подумал: какая разница? Может, взявшись за руки, мы вдвоем путешествуем по сознанию некоего третьего субъекта.

— А может, и не конец, — неожиданно заключила она, оглядываясь на дверь.

— Как тебя зовут? — спросил я.

Она произнесла слово, которое я не то не расслышал, не то недопонял. Что-то вроде Аделаиды. По-моему, это город в Австралии. Странное имя для девушки из Новосибирска. Но переспрашивать не стал. Какая разница? Пусть будет как в Австралии.

— Всю жизнь в Африку хотела поехать, — захныкала она. — Вообще ничего в жизни не успела! Вот блядство!

Производя звуки носового шмыганья, она присела рядом со мной на освободившуюся часть каталки. При этом простыня вновь свалилась с ее груди. Поерзав, Аделаида восстановила порядок в одежде. Я больше не замечал неподвижности ее лица. Привык к неизменному выражению. У мертвых все, как у людей.

— Ничего там нет хорошего, — сделал я попытку ее утешить.

— Где? В Африке?

— Нет. В жизни. Все самое хорошее заканчивается в двадцать лет.

Мы помолчали. Я не знал, как ее утешить, что говорить. О чем вообще в таких случаях говорят?.. Мне-то самому жалко, что я умер? Сознание, если оно осталось, подсказывало, что жалко и грустно, но душа, местоположение которой я по-прежнему не мог определить, словно бы обернула эти чувства слоем ваты — чтобы не слишком кололись. И действительно, о чем жалеть?

— Что с тобой стряслось? — поинтересовался я.

— В каком смысле?

— В смысле, от чего умерла? Аппендицит?

Она усмехнулась неподвижным лицом:

— Почему обязательно аппендицит?.. А вам не кажется, что задавать девушкам такие вопросы бестактно?

Ух ты! При жизни бестактно спрашивать о возрасте, а теперь, значит, о причинах смерти… Вот уже и следа не осталось от ее прежней печали.

— А вы? — тут же переспросила она.

— Мне скрывать нечего. Я умер от пули в животе.

— Ого! Я так и думала, что не от старости. Может, вы вообще банкир? Крутой бизнесмен? Вас заказали?

— Я похож на банкира?

— Ну… Что-то есть.

Во мне было возникло искушение важно соврать насчет банкира, но тут я удивился: с чего вдруг перья распускаю? Нашел время, место и перед кем выпендриваться…

— Не… Какой из меня банкир? Банкир разве бы здесь лежал?

— А где бы лежал? В шикарном офисе? В сейфе своем? Смерть, она всех под одну гребенку…

— Э-э-э, не скажи. А как же девять кругов? Для каждого приготовлен свой круг. Не помню, кто придумал, но, наверное, не дурак. А кремлевская стена? Одни — в кремлевской стене лежат с привилегиями, а другие — на Клещихе. Знаешь, что там почва болотистая? Через два месяца тело в кисель превращается. Одним в могилу кладут молодую жену, табун лошадей и золотую саблю, а у других, наоборот, последние золотые зубы выдирают… Ладно, шучу…

Глупости какие-то. Нашел время для шуток.

— Ну а все-таки? Почему пуля? За что? Кто стрелял? Несчастный случай на охоте?

— Не помню, — признался я. — Все, как в другой жизни…

На самом деле Аделаиду вовсе не интересовали причины моей гибели. Так мне показалось.

— Что бы такое выкинуть напоследок? — пробормотала она, качая голой ногой.

— Например?

— Давайте студента напугаем?

— Какого студента?

Я обнаружил, что могу видеть или чувствовать сквозь стены. Справа по коридору на некотором отдалении от морга помещалось приемное отделение, где в данный момент дежурный врач мял бока жирной старухе в розовых панталонах до колен, чулках на резиночках и бледно-желтой застиранной комбинации… Старуха трепещала под пальцами, подвывая от боли. Складки на ее теле перекатывались, как морские волны. За обследованием наблюдали две женщины в белых халатах. Еще одна женщина помоложе, можно сказать девушка, за полированным канцелярским столом разговаривала по телефону… А слева и ближе к нам, в комнате, заставленной пробирками и баночками с бумажными наклейками, действительно, примостившись на кушетке, некий молодой человек в коротком халате читал толстую книжку. И тут же я понял, что давно вижу эту картину, но опять-таки не отдаю в том отчета.

— Симпатичный, — одобрила Аделаида.

— Как напугаем? — не понял я.

— Не знаете, что ли, как мертвецы пугают живых людей?

— Зачем пугать-то?

— Скучно же. Скоро и вовсе закопают. А потом мертвецы всегда пугают живых.

Вот новость! Никого я путать не собирался. Я еще не вполне оправился от потрясенья, вызванного собственной смертью, чтобы проказничать. Да и годы не те. Зато Аделаида, похоже, освоилась, хотя у меня и возникло впечатление, что напугать студента — для нее только предлог, а на самом деле ею управляют более важные мотивы.

Соскочив с каталки, она направилась к выходу. Я знал, что дверь заперта, но так же знал, что замки теперь не могут служить преградой для таких, как мы с Аделаидой.

Дверь отворилась, как по волшебству. В пустом коридоре Аделаида изменила походку. Теперь она двигалась, словно тряпичная кукла. Именно так ходят мертвецы-уроженцы Голливуда.

Паренек из лаборатории оторвался от книги… Появившуюся на пороге странную гостью, вероятно, можно было принять за пациентку, страдающую от бессоницы и разгуливающую по больнице то ли по лечебной надобности, то ли в поисках развлечений, может быть, даже и сексуального характера. Однако нет, у студента оказался наметанный глаз. Он сразу понял, в какую хреновую историю ему довелось вляпаться в самом начале медицинской карьеры. Натурально, преувеличиваю — мертвецы отличаются от живых, как красный сигнал светофора от зеленого. На лице несчастного отобразилась такая густая смесь растерянности и ужаса, как будто он увидел перед собой не обыкновенную девушку, хотя бы и мертвую, а по крайней мере саму смерть.

На мгновенье, равное вечности, в лаборатории повисла жуткая тишина. Для завершения картины Аделаида издала слабый рык. Студент не то ойкнул, не то икнул, подскочил, не сводя глаз с живого мертвеца, и, подвывая вполголоса, попятился к окну да так и вывалился наружу спиной вперед, словно комар из романа Пелевина. Раздался звон проломленного стекла. Хорошо, что первый этаж. Парень, наверное, ушибся и порезался, но не смертельно. Книжка хлопнулась на пол, и теперь можно было прочитать заглавие — «Общая гистология».

На звук разбитого стекла из приемного покоя выглянула медсестра. Увидев в коридоре мертвеца, дернулась, будто соприкоснувшись с горячим утюгом, и втянула голову обратно в привычный покой приемного покоя.

— Что там, Надюха? — насторожилась девушка за столом.

Набравшись решимости и вдохнув поглубже, Надюха еще раз осторожно высунулась наружу, но Аделаида уже успела вернуться ко мне на каталку…

Нет, не так все просто. Знаете, есть такие стереоскопические значки? Посмотришь с одной стороны — Шарик гонится за котенком, посмотришь с другой — крокодил отдыхает на пригорке с цветочком во рту. Две разные картинки существуют одновременно, как бы на одной плоскости. Вот и сейчас все вдруг поменялось во времени, замутненном туманом. Аделаида не выходила из комнаты. Студент, как ни в чем не бывало, лежа на кушетке, читает толстую «Гистологию». С чего я вообще взял, что это «Гистология»? Такого и слова-то нет. Разве что — глистология. Наука о глистах… И окно целое…

Никто никуда не выходил. Помрачение рассудка. Сон. В летнюю ночь. Нечто вроде короткого сна после смерти. Да и где это видано? Живые встречаются с живыми мертвецами разве что в перевернутом воображении какого-нибудь Квентина Тарантино. Так ему за это деньги платят, вот он и старается.

— Слушай… — нерешительно промямлил я. — Ты это…

Я хотел все же уточнить, было что-нибудь со студентом или нет. Но оказалось, что я спрашиваю уже совсем о другом. И это накрывает меня так же безнадежно, как ночь.

— Что?..

Что происходит? Завопить от омерзения? Но я не чувствую омерзения. Она тянется ко мне. Как это может быть? Скачка вспышек все безумней, и из-за стен надвигается гул, похожий на гул водопада и грома. Ее голая грудь, вымазанная йодом, касается, моей кожи. Конечно, никуда она не выходила, просто я оттягивал момент, когда нужно будет признаться себе в самом постыдном желании, какое только бывает на свете. Я ее хочу. Вожделею мертвое тело. Омерзительно. На ее животе я вижу рану, стянутую грубыми стежками. Пальцы ощупывают складки разреза и пытаются проникнуть глубже. Она стонет не то от боли, не то от бесконечного, как четыре океана, наслаждения. Вряд ли от боли. Разве можно ее хотеть?

Странно, что я не чувствую холода ее тела. Но ведь я сам остыл до температуры окружающей среды, потому и не чувствую. Сколько сейчас может быть? Градусов двадцать. Значит и во мне двадцать, и в ней. Я сам мертв, поэтому мое желание не столь омерзительно, как кажется на первый взгляд. Мы сливаемся в поцелуе, в котором нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, но он ломает плотину, сдерживающую желание. Гул водопада нарастает…

Во время спиритического сеанса жена вызывает дух недавно умершего мужа и спрашивает: «Ну, как ты там поживаешь?» Муж отвечает: «Ем, занимаюсь сексом, сплю, просыпаюсь, ем, занимаюсь сексом, сплю…» Жена: «Неужели ты попал в рай?» Муж: «Какой там рай! Я кролик в Австралии!»

Анекдот, но недаром ее зовут Аделаидой. Интересно, как выглядит секс мертвецов? Как у меня получится? Откуда возьмется эрекция, если нейлоновое сердце не клокочет, и кровь гниет в жилах, как вода в болоте?

Кажется, проблем не возникнет… Значит, эрекция происходит отнюдь не благодаря притоку крови, как учит физиология. Необходимым движением главного органа управляет чужая воля, а кровь — это отговорка.

А ведь с самого начала я знал, что это произойдет. Едва меня ввезли в комнату, а я уже знал, что я ее хочу. И получу.

Мы ложимся. Начинается эротический танец восьми змей — четырех ног и четырех рук. Каталка ведет себя неустойчиво, и это отвлекает от главного. Вспышки сливаются в сплошную пеструю ленту. Водопад все ближе. Или это надвигается самое ужасное землетрясение, какое только можно представить? Землетрясение в аду. За нашей дверью толпа людей. Они хотят войти. Перепуганный студент с порезанным лбом прячется за спины. В лаборатории разбито окно. Но я ничего не замечаю в громе адского совокупления… Кто может родиться от такой любви? Начинается извержение…

 

3

Такого со мной не случалось… даже не помню сколько лет. Как в анекдоте, откройте — поллюция. Впрочем, так далеко дело не зашло. Я проснулся как раз, чтобы легким усилием воли преодолеть подступившую эякуляцию. Увы, чтобы ее преодолеть, теперь мне достаточно легкого усилия. Чужая жизнь уже не рвется из меня, а лишь иногда слабенько напоминает о себе.

За зелеными шторами светится начинающийся день. Часы с кукушкой показывают пять тринадцать. Кроме кукушки, в часах живет петушок, синичка и… девушка. Я имею в виду, что это китайское приспособление, подаренное мне на день рождения в прошлом году, отзываясь на нажатие кнопки, объявляет время женским голосом, а вместо звонка в функции будильника кукарекает петух, кукует кукушка или свистит синичка. С этими часами связано одно забавное обстоятельство. По телевизору показывали штатовский жутик про крысу, пытавшуюся выжить из дома хозяев. В финале хозяин натягивает на себя бейсбольные доспехи, биту утыкивает гвоздями наподобие палицы и в ходе кровавого сражения убивает-таки тварь. Перед этим она мерзко визжит. Кроме меня дома никого не было, фильм закончился в первом часу ночи, я собирался спать и вдруг в квартире раздались те же неприятные скребущие звуки — как из фильма. Еще иногда похожим голосом жалуются трубы, но в тот раз подвывания явно не имели отношения к водопроводу или канализации. С замиранием сердца я отправился на разведку. Мне только биты не хватало. Включил повсюду свет, заглянул под диван, в шкаф и даже в унитаз и, наконец; добрался до кухни, где на подоконнике и открыл источник нечеловеческих излияний. Оказывается, в часах села батарейка, вот вместо милого деревенского кукареканья и выходили крысиные модуляции. Время — страшная штука. Замедляется — и петухи становятся крысами, ускоряется — и стройные девушки превращаются в жирных старух в розовых панталонах.

Одна из таких девушек, накрытая простыней, сейчас спит на противоположном конце дивана и всхрапывает на крысиный манер. Ее зовут отнюдь не Аделаидой, а вполне по-русски Валентиной Филипповной Клепиковой. У нее мясистые ляжки и толстый трясущийся зад.

Я перевел взгляд на потолок. Возможно, возле окна хотел увидеть паука. Паука нет, зато плавает похожая на мертвый волос черная тенета. Там же перед окном тянется полоска потрескавшейся известки… Однако же странные сны снятой под старость лет! Я потрогал рукой живот в том месте, где во сне было пулевое ранение и хирургический разрез. На мягкой теплой коже никаких следов смертоубийства. Я жив, как и следовало ожидать. Да и хрен с ней, с пулей, но секс с мертвой девушкой переходит всякие границы. Ничего подобного со мной еще не случалось. Это что же? Таким образом из меня просится наружу ужасное извращение — некрофилия? Брр! Даже представить страшно. Нет, я этого не люблю, хотя во сне все было очень эротично. Или это тонкий намек подсознания на то, что пора из двухкомнатной квартиры в центре города переселяться в тесную однокомнатную на окраине под мрачными соснами?

Не умею читать тайный смысл снов, впрочем, никогда и не замечал, что таковой существует. От приснившегося дерьма денег в реальном кармане никогда не прибавлялось, и родственники не помирали из-за выпавших в ночном кошмаре зубов.

Спешить некуда. Можно отвернуться от рычащей Валентины Филипповны и попробовать уснуть еще часа на полтора, досмотреть сон про живых мертвецов. Чем там все кончилось? Я вошел в нее, а за дверью толпились врачи. Все же вываливался медицинский хлопец в окно, или показалось? Если не вываливался, чего они всполошились?..

Спешить некуда, но и спать больше не хочется.

Стараясь лишний раз не смотреть в сторону подружки, я выкарабкиваюсь из-под простыни и, осторожно ступая на поскрипывающий пол, крадусь из спальни.

В кафель одной из стен ванной комнаты вставлено зеркало в рост человека. Лет десять оно исправно отражало появлявшиеся перед ним предметы, а в этом году по углам проявились коричневые разводы, будто с той стороны завелся паук, плетущий темную сеть. Не страшно, если от времени разваливается стул или в кастрюле появляется дырка. Зеркало — совсем другое дело. Зеркало — интимный предмет. То же самое можно, конечно, и про унитаз сказать, но он интимный по своей природе — для всех. Зеркало отличается от унитаза, как любовь от секса. Собственно, зеркало — это ты и есть. Но опять же не всякое зеркало. Огромные полотна в холле оперного театра возле лестниц не несут в себе ничего личного, тебе так же нет дела до чужого карманного зеркальца, случайно оказавшегося в твоих руках. В чужом отражаешься не ты, а всего лишь чье-то неполное и искаженное представление о тебе. Зато своей домашней амальгаме можно доверять, как самому себе. И если зеркало состарилось, то это о чем-то говорит.

Стоя в ванне под теплым душем, я довольно долго, дольше обычного чистил зубы. Как говорится в телевизионной рекламе про «Маклинз», зубы — это единственное, что осталось от моей бабушки. А потом еще просто постоял, прислушиваясь к тому, как струи стучат по голове и плечам. Должно быть где-то на земном шаре такое чудо — густой теплый дождь. Ливень, стекающий с пальм на берегу океана. И чтобы под небесной водой можно было стоять голым, не опасаясь ранить наготой чье-нибудь целомудрие.

Не вытираясь, я пригладил волосы черной цилиндрической щеткой. Каждое прикосновение к голове доставляет удовольствие, словно не щеткой трешь, а елеем мажешь. Впрочем, елей — это, кажется, что-то жирное, типа подсолнечного масла. Что хорошего, если тебе на крышу выльют подсолнечного масла? Как на сковородку.

Приятно, что волосы редкие и тонкие. Кроме шуток. То есть, конечно, жаль утраченной шевелюры, зато то, что осталось, послушно и ровно укладывается в любом направлении. И потом, такого, как я, никогда не пригласят сниматься в рекламу про «Хэд энд Шолдерс» — сразу бросается в глаза, что голова чистая, без признаков перхоти. Хоть на пробор, хоть на концах. Люблю быть чистым… Правда, седина… А еще лет пятнадцать назад эта голова принадлежала брюнету по имени…

Пора уже познакомиться поближе. Позвольте представиться… Михаил Павлович Кузнецов, отставной подполковник интендантской службы, ныне пенсионер. Сегодня мне исполнилось шестьдесят лет.

Невысокий лоб перерезает одна глубокая поперечная морщина над носом и несколько продольных. Кожа на носу испещрена мелкими розовыми паутинками, очевидно, свидетельствующими о злоупотреблении алкоголем. Еще две длинные морщины очерчивают бледные губы, чуть более тонкие, чем хотелось бы. Хотя, кому хотелось? Мне все равно. Подбородок и скулы покрыты короткой седой щетиной. С сегодняшнего дня я перестал в обязательном порядке бриться по утрам. Не то чтобы надоело или времени много отнимает. Просто взял и исключил из расписания одну маленькую условность, хотя Петр Первый не одобрил бы такой вольности.

Шея нехороша. Лицо еще сгодится для жизни, а шея так покраснела от загара, что аж посинела, и пупырчатая кожа провисла складками, как у собаки.

Еще одна складка — на бледном животе. Когда я в одежде, про меня еще можно сказать, что я сохранил юношескую стройность. Если кому-то придет в голову говорить такие глупости. Это пока в одежде. А вообще-то тонкий жирок свисает на животе и немного по бокам.

Под животом свисает еще одна штука, формой и размерами, увы, мало напоминающая налитые упругим соком предметы, которые так любил рисовать один странноватый английский художник по фамилии Бердслей. Я легонько щелкнул его по кончику, не Бердслея, разумеется. И от этого прикосновения не побежал по жилам веселый ток, как могло бы случиться в юности, и не ударило в голову вино желания. И вообще рецепторы едва уловили панибратский жест. Но не надо паники. Механизм еще работает, иначе чем бы я привлек расположение Валентины Филипповны?

 

4

Валентина Филипповна поднялась под слегка меланхолический марш Алана Парсонса, который на новосибирском радио уже лет десять предваряет передачи «Микрофорума». Странно, что не раньше. Я допивал уже вторую кружку чая под бисквитный рулет и дочитывал статью во вчерашнем «Вечернем Новосибирске», когда перед моими глазами в узком коридорчике мелькнула и скрылась в туалете ночная рубашка в бледно-розовых зайчиках. Это уже почти как ритуал — я завтракаю, а она отправляет надобности, накопившиеся за ночь, причем довольно шумно. Отчего это новосибирские мастера архитектуры в жилых домах туалеты принципиально располагают рядом с кухнями? Школа такая. Интересно, кто у истоков стоял? Хотя у нас вообще квартиры такие, да и вся жизнь — все рядом с вонючим туалетом.

Даже развернутый на полную катушку голос Амира Нагуманова, читающего местные новости, не в силах заглушить интимных подробностей утреннего туалета моей подружки. Новости меня не интересуют, но надо же что-то делать. Я вообще-то человек не слишком впечатлительный, к тому же прошедший армейскую школу предельного натурализма, но к женщинам, даже таким, как Валентина Филипповна, вероятно, из-за пробелов в воспитании отношусь романтически.

Моя бывшая жена вообще не ходила в туалет. Чтоб мне подавиться! Или по крайней мере делала это так, что я не замечал.

Зато Валентина Филипповна — довольно прямая особа, презирающая многие условности. Она сама про себя так говорит, что презирает, мол, глупо человеку прятать в себе человеческое. Звучит довольно убедительно. Честно говоря, мне нравится такая философия, наверное, потому, что сам-то я, наоборот, всю жизнь зажимался. Как будто боялся расправиться.

Сам подход может нравиться или не нравиться, но некоторым привычкам Валентины Филипповны я пытался робко противодействовать. Например, изменил было обычное время завтрака. Ничего толкового из этой затеи не вышло. Валентина Филипповна будто специально сверяется с моим режимом. Что, если звон посуды на кухне будит в ней определенные рефлексы? Возможное дело. В младенчестве испытывала затруднения с опорожнением, и, чтобы ее отвлечь, в эти минуты находчивая мать серебристо позвякивала ложечкой в чашечке…

Между тем статья в «Вечерке» лопалась довольно любопытная. Оказывается, в Новосибирске изобрели самые точные в мире часы. Они берут время с точностью до четырнадцатого знака после секунды. Судя по газетному снимку, часы представляют из себя лазерную систему с множеством зеркал и кучей датчиков, занимающих большой стеллаж вдоль стены. Не то мне показалось любопытным, что изобрели такой механизм, просто я задумался: стоит ли забираться так глубоко во время, и куда приведет этот путь? Положим, все более микроскопические отрезки миллиметра когда-нибудь позволят открыть новые вселенные. Тогда какой-нибудь двадцать пятый или сто двадцать пятый знак после секунды может изменить свойства времени. Или время исчезнет вообще. Вдруг окажется, что оно не так уж неисчерпаемо? И окажется, что ген бессмертия прячется не в человеческом организме, а в организме времени…

Умывшись и причесавшись, но все в той же ночной рубашке, Валентина Филипповна подсела к столу и, разрезав солидный остаток рулета на два больших куска, поглотила сначала один и принялась за другой.

— Чаю налить? — спросил я. — Только сначала подогреть надо…

— He-а, не хочу, — помотала набитым ртом Валентина Филипповна.

Рулет, как и бутылку вина, Валентина Филипповна принесла вчера вечером с обычным своим покровительственным видом. Вино мы выпили, а рулет остался на утро.

В нашей паре у Валентины Филипповны имидж обеспеченного человека и добытчицы. Она работает старшим бухгалтером в фирме с австралийским названием «Коала», которая торгует алкоголизмом вчерную. Как я успел узнать, их там трое в бухгалтерии. Она получает три с половиной тысячи рублей в месяц или по старому три с половиной миллиона, и это позволяет ей слегка иронизировать над моей пенсией, хотя миллион триста — далеко не самые маленькие деньги в Новосибирске. Да еще я иногда подрабатываю, у своего приятеля-«челнока» на гусинобродской барахолке оптом беру товар — обувь, тряпки — и перебрасываю на своем «шиньоне» на барахолку возле ГУМа, где сдаю под реализацию знакомой продавщице. Подобная нехитрая посредническая деятельность плюсует к моему бюджету когда двести, когда триста рублей. По пенсионерским меркам неплохая прибавка, но с точки зрения высокого бухгалтерского чина — слезы. Но я говорю, это только имидж такой — что она главная. Я не выпячиваюсь, но управляю ею, когда считаю нужным, потому что куда ей, несчастной одинокой женщине податься, кроме меня?

Мы познакомились на вещевом рынке возле ГУМа. Три месяца назад. Я подъехал за деньгами. А по соседству примеряла кроссовки довольно полная тетка лет сорока пяти. Натянула на жирные ножки и, приподняв юбки, притоптывала по картонке, предохраняющей подошву от весенней грязи. Нормальные кроссовки — по-стариковски на дачу ездить, с джинсами… Но тогда, в сочетании с платьем и колготками, обтягивающими надутые икры, это китайское изобретенье выглядело не хуже спецштиблет Юрия Никулина.

— Вам хорошо, — заметил я мимоходом во исполнение негласного корпоративного обязательства подхваливать товар соседей. — На ноге хорошо сидят.

И даже одобрительно поджал губы.

— В самом деле? — оживилась покупательница.

— Да. Очень прилично.

Я честный человек, на большее количество комплиментов товар не тянул, и я занялся своими расчетами. А минут через десять на выходе с рынка опять столкнулся с той же теткой, которая, завидев меня, разулыбалась, будто мы друзья-однополчане, боевые спутники и не виделись с самой войны.

— Купили кроссовки? — вынужден был расцвести я в ответ.

— Нет.

— Не глянулись, значит…

— Не то чтобы. У меня и денег-то с собой нет. Случайно в этом районе оказалась, зашла посмотреть, что почем…

Она ко мне потянулась, как подсолнух за солнцем, и так доверительно объясняла про свои обстоятельства, что я, сам того не желая, возьми и брякни:

— А не хотите ли в кафе зайти кофе с пирожным выпить?

И кивнул на дешевенькую вывеску через дорогу.

— Ой, с удовольствием, — обрадовалась Валентина Филипповна, ибо это она и была.

Никого я не собирался приглашать на кофе с бутербродами, но в кармане шуршали полторы сотни сверхлимитного дохода, сверкающие апрельские небеса растворили паутину на душевных струнах и самое главное — в моем возрасте не каждый день тебе улыбаются женщины, еще не позабывшие, что такое задержка.

Совсем она была не в моем вкусе, но я говорю, у меня годы уже не те, чтобы губу воротить от редких возможностей — когда само плывет. Через несколько раз она мне еще больше разонравилась, но появился другой интерес…

— …Чем сегодня будешь заниматься? — дожевывая рулет, она бросила на меня испытующий ревизорский взгляд.

Валентина Филипповна часто так смотрит. Я сначала думал, ждет, когда я сделаю ей предложение. Я даже боялся, что она первая затеет такой разговор. Но пока до этого дело не дошло. А может, она и не рвется; кто ее знает? Все-таки она гораздо моложе. Паралик хватит, возись потом со мной до смерти. Естественно, моей смерти. Утку выноси и простыни меняй.

Валентина Филипповна не особенно распространяется на сей счет, но я знаю, что у нее имеется неудачный опыт замужества. О своем бывшем муже она решительно отказывается вспоминать. Что касается плодов девического заблуждения, то плод, собственно, один. Теперь, после окончания техникума и достигнув двадцатилетнего возраста, он служит в армии в болотах под Тюменью и, кажется, собирается остаться на сверхсрочную прапорщиком. «А что? — успокаиваю я встревоженную мать. — В армии сейчас жить можно. Слухи о маленькой зарплате преувеличены, а если и так, умный человек там всегда найдет чем компенсировать недостаток средств». Но, кажется, она не особенно и тревожится. Особого материнского инстинкта я в ней уловить не могу.

Короче говоря, Валентина Филипповна пока не торопится придать взаимоотношению наших полов более формальный характер. А что выражает ее испытующий взгляд — бог ведает…

…«Чем будешь заниматься?» — спросила она, как будто бы даже с некоторым жалостным презрением.

Так можно спросить какого-нибудь дождевого червяка, про которого и так известно, чем он будет заниматься сегодня, и завтра, и послезавтра — ползать в земле. Редкий червяк и только в анекдоте мог бы с гордостью ответить: «Да с мужиками на рыбалку пойду». Она-то сейчас уйдет на важную и интересную работу в фирму «Коала» — деньги считать. А какие занятия могут быть у пенсионера?

Я усмехнулся про себя так, чтобы на лице не отразилось ни тени усмешки. Вчера не усмехнулся бы, а сегодня можно.

— Наверное, на барахолку съезжу, — пробормотал я неуверенно.

В прихожей, пока Валентина Филипповна возилась с босоножками, я вспомнил:

— Да, вот что… Есть такая певица по фамилии Хлебникова?

— Хлебникова… Хлебникова… Вроде, есть. А что?

— А что она поет?

— Что это ты вдруг эстрадой на старости лет заинтересовался?

— Я не эстрадой… Все-таки что поет?

— Понятия не имею. Сейчас все песни на один мотив.

 

5

После ухода Валентины Филипповны я некоторое время вспоминал, куда запрятал ствол. Кажется, последний раз он мне попадался ле’г пять назад, когда был ремонт в квартире. Я человек мирный, но, прощаясь со своим военторгом и всей Советской армией в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году, естественно, не мог не прихватить на дембель оружия. В те времена в дерьмовом Нукусе, узбекском городишке с населением в полтора человека, оружия в свободной продаже вращалось, наверное, не меньше, чем в каком-нибудь дерьмовом Чикаго. За девятьсот полновесных советских рублей одноухий чурка Межид доставил мне подержанный ТТ и, передавая товар из рук в руки, подрекламировал его довольно зловеще: «Этот ствол любит и умеет убивать. Когда захочешь кого-то убить, он сделает это сам». Такая характеристика возбудила мое любопытство, но любые лишние расспросы при такого рода сделках исключены.

В моей двухкомнатной квартире имеются два встроенных в стены шкафа с антресолями. Наверху хранятся волейбольная сетка, ненакачанный футбольный мяч, две запасных подушки и матрац на случай гостей, картонная коробка со старой обувью, два чемодана с одеждой, которую выбросить жалко, а надеть можно только три раза в год — на посадку картошки, прополку и сбор урожая. Но я огородничеством не занимаюсь, предпочитая покупать корнеплоды у бабок на углу возле ближайшего гастронома. И другие бестолковые пустяки хранятся наверху. А в углу одной из антресолей, куда едва можно дотянуться, забравшись на табурет, среди хлама, завернутые в тряпицу, лежат узбекский сувенир и три коробки патронов.

Не слезая с табурета, я передернул затвор над Пустым магазином, прицелился в настенный календарь с изображением тигра и нажал на спуск. Выстрела, естественно, не последовало, но все равно тигр выглядел обалдевшим… Однако для дела, которое я затевал, мой ТТ годился не вполне.

 

6

Моего лучшего друга зовут Сергей Юрьевич Филимонов. Он моложе меня на десять лет. Работает артистом в детском театре «Глобус». Исполняет роли медведей, барсуков, зайцев и даже обезьян. Короче, разноплановый актер. Особенно ему удается войти в образ мыши из «Терема-теремка». Однажды я выразился в том смысле, что когда он появляется на сцене в этом спектакле, женщины начинают визжать. Я-то хотел сделать ему приятное, а он набычился. Вообще как-то мимоходом мне довелось подслушать разговор двух артистов, что, дескать, для Филимонова нет ничего более подходящего, чем роль гриба во втором составе. Однако амбиции человека не покинули. Наверное, он себя все еще Гамлетом мнит.

Мы познакомились лет сто назад во время одного из моих отпусков. Я тогда уже был женат, и почти каждый год мы с женой находили возможность побывать в Новосибирске, навестить родителей и вообще. А Филимонов чуть ли не только что начинал работать в театре. Ходил тощий, окрыленный, гордый. Это сейчас артистам зарплату не дают, а раньше на любого «гриба» смотрели почти как на Смоктуновского. Впрочем, надо быть честным, и я ходил гордый. Армия тогда тоже была не хрен собачий, как сейчас. Девушки любили погоны и с удовольствием выходили за них замуж. Врать не буду, торговлю не любили, зато уважали. А я был и армия, и торговля одновременно.

В общем, познакомились, да…

Филимонов, наверное, единственный, кто помнит, что сегодня мне стукнуло шестьдесят. Жена, возможно, тоже помнит, но мы редко и только случайно встречаемся и никогда не звоним друг другу. Не то, чтобы между нами пролегла ненависть. Просто ни ей, ни мне это не нужно. У каждого своя жизнь. Или то, что ею называется.

А может быть, и Филимонов не вспомнил, если бы я не позвонил накануне. Я сказал, что ничего пышного устраивать не собираюсь, но со старым другом выпить не прочь. Договорились встретиться у него в уборной после спектакля.

Все вахтерши в «Глобусе» меня давно знают, уважают, потому что я — человек серьезный, на пенсии, вежливо здороваются и отдельные даже интересуются: как, мол, делишки, Михал Палыч? Мол, не обженились ли еще? Но я этот интерес пока пресекаю. Я, конечно, пенсионер. И конечно, одинокий пенсионер. Но не на столько одинокий, чтобы задумываться, как скоротать остаток жизни в компании вахтерши «близкого возраста» — так пишут в брачных объявлениях.

Когда я вошел в уборную, Филимонов как раз отстегивал заячьи уши. А его сосед Гриша, недавний выпускник театрального училища, стирал с носа и щек следы черной краски. Наверное, сегодня ему пришлось быть волком или собакой.

Филимонов обрадовался; забыв про уши, бросился меня обнимать и поздравлять.

— Что за праздник? — поинтересовался Гриша.

— Шестьдесят лет, — скромно признался я.

Гриша присвистнул:

— Я бы столько не дал. Ей-богу, Михал Палыч!

Я было обрадовался — пустячок, а приятно. Но скот малолетний, сохраняя серьезность лица, немедленно присовокупил:

— Года шестьдесят три. Максимум — шестьдесят два.

— Гриша, где ты воспитывался? — укоризненно воскликнул Филимонов.

— Да это ж я любя. Это ж шутка.

— Я не обижаюсь, — сообщил я. — Что я — девушка, чтобы обижаться?

— Вот именно, — подхватил Гриша. — Девушкам — тоска. Я имею в виду, когда они стареют. А вам можно только позавидовать. Шестьдесят лет! Это ж прелесть! Свобода! Делай что хочешь!..

На этих словах сердце в моей груди пропустило удар.

— …Хочешь — спать ложись, хочешь — песни пой.

— Это между прочим про психов сказано, — подсказал Филимонов.

— И про пенсионеров. А какая разница, если можно делать все, что хочешь?

— А тебе что мешает делать все, что хочешь? — спросил я, не обращая внимания на Гришин развязный тон — это при Лебедеве-Кумаче и Дунаевском старикам всегда был почет, а сейчас страна вернулась на исторически верную дорогу.

— Ну… э-э-э… так ведь… э-э-э… трудно сказать. Наверное, времени не хватает. На работу надо ходить.

— Ты не ходи на работу, вот и появится у тебя время.

— А кто ж мне деньги будет платить?

— Да разве это деньги! — встрял Филимонов.

— Разве деньги только в театре водятся? — спросил я. — Тебе никогда не хотелось банк ограбить?

— Хотелось, конечно. Да ведь это так, мечты…

— Ну так ты что? Работай над собой. Давай, чтобы мечты воплощались.

Гриша сообразил, что из источника насмешек может превратиться в объект, а может быть, ему треп надоел…

— Да я работаю, работаю. Надо банк ограбить? Сделаем! Впрочем, я человек тихий, мирный… Тихий, мирный, ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Для скромного праздника я выбрал кафе «Лебедь» на улице Орджоникидзе. Раньше оно называлось «Уют». Это такой дом: со стороны улицы — кафе, а со стороны двора пыльными стеклами за зелеными занавесками на тебя подслеповато пялится заведение невнятного предназначения под скромной выцветшей вывеской «АОЗТ «Коала».

Я в этом месте, конечно, и раньше бывал — все-таки, считай, центр города, но в последнее время пару раз заглядывал специально — осмотреться. Филимонов рассказывал, что артисты на гастролях всегда заранее выходят на незнакомую сцену — прикинуть, что к чему, принюхаться, атмосферу почувствовать. Вот и я про то же. Просто прошелся мимо, и пару раз в кафе заходил съесть пирожное с кофе, прямо как студентка.

Информированная Валентина Филипповна и меня просветила, что «Лебедь» это никакая не птица, как можно было бы предположить, а кличка одного крутого новосибирского мафиози по фамилии Лебедев. «Уют» так переименовали, чтобы Лебедеву приятно было.

Днем еще туда-сюда, но вечером это заведение мало гармонирует с внешним видом двух посетителей пенсионного и предпенсионного возраста. А что вообще гармонирует с пенсионным возрастом? Истертый половичок на полу в квартире, скамеечка во дворе и кладбищенские ворота, несомненно.

Хотя, вряд ли мы разочаровали молоденького официанта, кстати, чертовски похожего на парня, которому в рекламном ролике про «Фанту» сумасшедший парикмахер изуродовал всю башку. Скорее удивили. Я спросил два салата, два вторых с курицей и бутылку водки и, уже сделав заказ, обратил внимание на то, что здешняя молодежь, во всяком случае немалая ее часть, предпочитает обходиться вовсе без закуски или ограничивается какими-нибудь орешками. В наше время в ресторанах, а хоть бы и в кафе так вызывающе себя вести было не принято. Пришел, значит заказывай.

И еще, конечно, музыка играла громковато, но я давно заметил, что у поколения «нэкст» проблемы со слухом. Может, от того, что нежные ушные раковины они постоянно травмируют наушниками?

После второй рюмки музыка почти перестала мешать.

Сначала Филимонов все расспрашивал, что чувствуют люди на седьмом десятке. Потом сам стал жаловаться на здоровье.

— Представляешь, — говорил он, — до сорока пяти вообще не ощущал органов. Ни сердца, ни печени. А сейчас то тут, то там… Вот как у тебя с простатитом?..

Я пожал плечами. Филимонов отлично осведомлен, что с простатитом у меня никак, потому что частенько заводит разговор на эту тему.

— …У меня вроде тоже тьфу-тьфу-тьфу, — сообщил он, — но иногда как схватит! Хоть вой, хоть падай. Но очень недолго. Секунд десять. И отпускает так, примерно, на недельку. Главное, я понять не могу, может, это и есть простатит?

— Когда по-настоящему начнется, поймешь.

— Дай бог, дай бог… — слегка не в строку отозвался Филимонов, как будто главное при простатите это — понять. — …Чем теперь думаешь заниматься?

То ли он водки опился — как будто я в самом деле работал-работал, а теперь выхожу на пенсию и вдруг оказываюсь перед бездной свободного времени.

Я пожал плечами. Музыка смолкла, и постепенно над залом повис уютный шумок разговоров. Я подумал, а почему бы ему не рассказать? Так, в общих чертах… О том, что я тайно выращивал в себе последние двадцать лет. Я человек не суеверный; я ж воспитанный при социализме, а при социализме, как известно, нет ни бога, ни сатаны, и вообще ничего мистического; но в этом деле решил не рисковать, чтобы не сглазить. Но теперь-то можно расколоться — машина запущена, никто ее не остановит, даже я сам.

— Когда заканчивается человеческая жизнь? — спросил я. — Во сколько лет? Я не имею в виду, когда человек умирает. А когда может сказать про себя: все, жизнь кончена, остается только ждать смерти.

— Может, вообще никогда. Человек до старости борется и не хочет умирать. У меня несколько знакомых, им за семьдесят, так они жалеют, что не доживут до вечной жизни. Овец уже клонируют, скоро до человека дойдут, это почти вечная жизнь.

— Вечно-то не ты будешь жить, а клон. У вас же с ним не одно сознание на двоих.

— Верно. Но я слышал, что скоро настоящее бессмертие изобретут. В газетах писали.

— Бессмертие уже есть, — сообщил я. — Только мало кто это понимает. Мы же носимся по кругу. Не замечал? Носимся и не можем разорвать… Кто придумал про спиральное развитие?

— Гегель, кажется. Или Фейербах. Короче, немцы.

— Дураки твои немцы. Не спиральное развитие, а замкнутый круг — есть форма нашего существования. А замкнутый круг это и есть бессмертие.

Филимонов прикусил нижнюю губу, переваривая открывшуюся перед ним новую космогонию.

— Но это тупое бессмертие, — продолжал я. — Задача настоящего человека — разорвать круг и обрести другую, нескучную вечность.

— Теория. К жизни-то это не имеет отношения.

— Конечно, теория. Это я так, к слову. Чтобы разговор поддержать. Я вообще-то про другое хотел сказать… Примерно годам к тридцати пяти мне вдруг стало так плохо, что жуть. И вроде бы ни с чего. Работа, семья, любовница, деньги потихоньку капают. Я потом прочитал, что это называется кризисом середины жизни. Но дело не в том, как назвать. Работа, деньги, любовница — это все внешнее. А внутри — вечные барьеры, запреты. Живем в лабиринте запретов! Вверх нельзя — сила тяжести не пускает, вниз нельзя — земля, под водой нельзя — воздуху не хватает, вправо и влево — только с ограниченной скоростью, всех девушек не переебешь, всех денег не заработаешь, начальника на хуй нельзя послать. Не говоря о том, чтобы убить. Я всю жизнь хотел с парашютом прыгнуть или через Обь переплыть. Пустячки. Возможностей было миллион, и опять не смог, потому что есть еще такой барьер — страх. И не то, что страх, а так вдруг в последний момент возникает мысль: а на хрена это надо?

— Страх и есть главный барьер, — подсказал Филимонов.

— Может быть, — согласился я. — Живем в клетке… Тебе когда-нибудь хотелось убить человека?

— В каком смысле?

— Взять и убить.

— Вряд ли.

— Врешь. Наверняка возникали такие мысли — чтобы вот такого-то гада лучше бы на свете не было.

— Мысли-то возникали, но практически… Как представлю, что нужно брать нож, вонзать, кромсать или душить пальцами, так, знаешь, как-то того, не по себе. И вообще это фрейдизм чистой воды. Если бы у всех людей не было тормозов, или, как ты говоришь, барьеров, все бы давно уже друг друга перестреляли, передушили, перерезали.

— Не знаю. Я Фрейда не читал. Помню, что в институте такая тема была на научном коммунизме — «Критика фрейдизма», а самого фрейдизма не было. Тогда и переводов-то его не было… Слышь, Серега, а банк не хотелось ограбить, если, например, никого не надо убивать?

— Еще как хотелось, но как? Я не умею. Я еще не успею скомандовать: всем на пол! Как на меня уже наручники наденут и отведут в тюрьму. А мне в мои годы в тюрьму неохота. Жить-то осталось всего ничего.

— Думаешь, молодому в тюрьме лучше?

— И молодому плохо. Всем плохо. Так что я лучше на свободе…

— А я, наоборот, подумал, что может наступить в человеке такая точка, когда жить дальше станет, вроде, незачем, тогда исчезнет из него страх и падут перед ним барьеры. Пока молодой, как будто есть что терять. В двадцать лет я думал, что сорок — это уже старость. Ползают такие лысые с животами, совершают бессмысленные движения. Потом расту-расту, думаю: что-то не то, и в сорок, вроде бы, жизнь есть. Хреновая, правда. Но все равно стимулы не исчезли. Ладно, думаю, а что в пятьдесят? Точно уже пора подводить итоги. А жизнь оказалась такой фигней, что в каждом возрасте у тебя есть свой интерес. Я теперь думаю: может быть, когда член окончательно упадет, тогда жизнь, наконец, потеряет смысл? Шутки-шутками, но в конечном итоге живем, чтобы жизнь дальше двигать, так что член — это не так просто, как кажется…

— Н-да… И к чему это все? — спросил задумчивый Филимонов.

— Когда мне стукнуло сорок, я подумал, что хорошо бы дождаться такой точки в жизни, когда барьеры начнут терять свою актуальность, и вырваться из круга.

— Проблема в том, что ты этого не дождешься, а если и дождешься, у тебя уже все желания пропадут и опять же не захочется из круга вырываться.

— Есть такая опасность.

— И что значит — из круга вырваться? Как это практически?

— А вот как. Плюнуть на все. Ограбить или своровать много денег. Убить тех, кого хочется. Трахнуть, кого хочется. И навсегда свинтить из этой сраной страны. Уехать куда-нибудь в Африку и поселиться на берегу среди диких племен, где женщины общие, и их можно срывать, как бананы с дерева. В общем, туда, где нет врагов и нет запретов, а если и есть, то смешные. Я, например, читал, что есть племена, где трахаться у всех на виду — нормально, зато есть нужно, чтобы никто не видел… Еще перед тем, как уехать, хочу Обь переплыть. Если чего всю жизнь хотел, то надо сделать.

— Разве у тебя много врагов? — осторожно поинтересовался Филимонов.

— Да не так, чтобы… Это же я вообще говорю.

— А если тебя убьют? Или поймают, когда ты грабить будешь?

— Убьют? А разве это не лучше, чем продолжать убогую жизнь? Идея в том, чтобы или все, или ничего. И при этом, чтобы нечего терять.

— Звучит заманчиво, — мечтательно согласился Филимонов. — Романтично. А ты правда собрался грабить?

— Ага.

— Когда?

— В самое ближайшее время. Ну месяц, ну два…

— А какой банк?

— Есть идеи. Да это не совсем банк. Просто богатая контора.

— Знаешь что?

— Что?

— Возьми меня с собой?

— Ты серьезно?

— А ты думаешь, одного тебя такая жизнь достала? Мне тоже терять нечего.

Спору нет, жизнь его достала: сколько можно без зарплаты прыгать по сцене в заячьей шкуре? Но дело еще в тех странных чувствах, которые я в нем вызываю. Может быть, в самом начале нашего знакомства в нем сработал собачий инстинкт — кто старший, тот главный. Он был вшивым юнцом, хоть и артистом, а я был мужчиной, и вот всю жизнь он со мной как бы соревнуется, пытается обыграть в гонке по жизни — так мне кажется. Но по причине слабой энергетики ничего у него не получается. Он все время чувствует себя младшим. Амбиции есть, а энергетики нет. Грабить банк ему не хочется, но если я вдруг отчаянно разбогатею, он себе никогда не простит упущенной возможности.

…Из-за столика недалеко от барной стойки начал было выдвигаться потный клиент лет сорока со свисающим за брючный ремень пузом… Зацепившись за стол то ли ногой, то ли животом, мужик повалился на пол, едва не опрокинув на себя закуски. Громкое падение будто бы явилось неким сигналом. Так или иначе, но в кафе тут же вернулась громкая музыка. Более того, на небольшой подиум выпорхнули пять девушек в усыпанных блестками платьях и ну-давай подбрасывать ноги к самому подбородку.

Перегруженный алкоголизмом мужик тяжело возился на полу, напоминая перевернутого на спину толстого жука. Сидя за столом и впившись губами в трубочку из бокала с коктейлем, за безнадежными эволюциями безучастно следила спутница жука, расфуфыренная, опухшая дама лет тридцати пяти.

— He-а, не встанет, — загадал Филимонов, с интересом наблюдавший за борьбой человека с круговращением планеты.

Я болел за жука, но сегодня был чужой праздник. Подергавшись, толстяк клюнул синюшной щекой в пол и затих. Кудрявый официант и два добровольца из зала выволокли обмякшее тело на свежий воздух. Пухлую пожирательницу коктейлей все происходящее, казалось, совсем не волновало… А может, она пришла сама по себе, а толстый пристал позже…

Тем временем мир вокруг начал меняться. Сначала из чужого превратился в родной. Представьте, как после долгого отсутствия вы приближаетесь к дому, где прошло детство. Там воздух уже пятьдесят лет хранит ваш запах… А потом по родному миру детства красным светом разлилась тревога. И красные фонари, облизывавшие лучами молоденьких танцовщиц, здесь были ни при чем. Тем более, что они перемешивались с синими и зелеными вспышками.

Что-то до боли знакомое сгустилось в зале.

Ах ты, дьявольщина! «Чашку кофею я тебе бодрящего налью…» Музыка, под которую прыгали девчонки, была без слов, но я вдруг узнал в ней песню из сегодняшнего сна.

С другой стороны, чего я так разволновался? Наверняка я слышал ее раньше по телевизору, но не обратил внимания, а она во сне всплыла из подсознания. А в том, что ее сейчас исполняют и вовсе нет ничего странного.

Они танцуют под песню Марины Хлебниковой. Про которую я, кстати, опять не уверен, что такой человек существует в действительности… Сейчас, как во сне, появится небритый мужик и голосом Преснякова споет про кофей… Хрен там — никто не собирается петь. И между тем я ее уже вижу… Ту девушку из больничного морга — с синим лицом и австралийским именем Аделаида. Ножки у нее немножко полноваты, хотя это на любителя… Широкие скулы… Короткий прямой нос… Совершенно точно, что одна из танцовщиц этой ночью лежала на каталке под желтой простыней, а потом ожила.

— Ты с кем-нибудь из сумасшедших знаком? — спросил я Филимонова.

— В каком смысле?

— Попадались тебе по жизни психи? Ты способен различить, где псих, а где нормальный гражданин?

— А что здесь сложного?.. Хотя иногда…

— Я, например, похож на психа?

— Вряд ли. Наоборот, я бы сказал, что ты патологически нормальный тип.

Диагноз Филимонова меня не успокоил. В девушке на низеньком подиуме кафе «Лебедь» я узнал гениальное, в смысле необыкновенно яркое и отчетливое, произведение моего ночного бреда — труп по имени Аделаида.

Не исключено, что Филимонов сам шизик. А я у него консультируюсь — ничего умнее не придумаешь.

Где-то я читал про загадки мозга. Натыкаешься на какое-нибудь явление и уверен, что уже видел это во сне. А на самом деле происходит подмена памяти. Никакого сна не было. Явь чертовски быстро перестраивает прошлое в твоем сознании…

— Слышь, ну и ну! — вдруг воскликнул Филимонов.

— Что?

— Да мужик-то, оказывается, кони бросил.

— Какой мужик?

— Который только что здесь валялся. Вон за столиком говорят…

Из-за соседнего столика паренек, один из тех, кто вытаскивал потерявшее опору тело, подтвердил:

— Точно. Мы думали, пьяный, а он не шевелится. «Скорую» вызвали, да что толку? Посинел, как…

Подыскать сравнение он не сумел.

Я обернулся. Расфуфыренная тетка исчезла.

— А женщина с ним была — она ему кто? — спросил я.

— Похоже, подруга. Тоже посинела, когда узнала. Сначапа-то, вроде, гордая была, дескать, напился, как свинья, так ему и надо… Теперь, наверное, жена обо всем узнает. Разборки пойдут… Они, похоже, знакомы, работают вместе, что ли… Я имею в виду — подруга с женой…

…Незаметно ушел из жизни еще один из ее членов. Посинел, как поганка, и ушел. Член жизни. Теперь лежит за стенкой, а всем — пофиг. Народ продолжает пить и травить анекдоты… Девчонки танцуют… А ведь были и у него желанья. И он строил планы. И ничего не успел. Родил двух детей. Оставил жену, любовницу и пустые хлопоты по своим собственным похоронам… И наверняка, как ни рвался, так и не попал на чудесный берег, где прямо с пальм льется теплый душ.

Почему я так уверен, что он не попал на берег? Потому что на всех там места не хватит. Сто абсолютно свободных человек, тысяча, ну, десять тысяч со всего мира способны туда добраться…

…Филимонов тщательно, как в сказке про двух жадных медвежат, разлил остатки из бутылки — чтобы каждому досталось не больше, чем другому.

— Ну, чтобы и нам так же, — предложил он тост. — Позвал в кафе любовницу, выпил, закусил и привет. А вот еще я слышал, мужики прямо на бабах умирают — тоже хорошо.

Хорошая мысль, но сначала нужно попасть на мой африканский берег и смыть с себя вечную усталость…

Интересно, очистит ли глоток водки сознание от фантомов?..

Водка проскользнула, как вода, — выдохлась, что ли? Ничего не изменилось. И даже наоборот, показалось, что Аделаида тоже обратила на меня внимание и начала посматривать с любопытством. Я — человек-пенсионер на седьмом десятке. Ни с того ни с сего, за здорово живешь, нормальные девушки на меня так часто смотреть не будут. Что я ей, родственник, что ли? Может такое случиться, что и она во мне кого-то узнала? Способна ли девушка из сна при встрече опознать сновидца? Вот вопрос, достойный шизоида.

 

8

В конце второй бутылки я, как обычно, потерял счет времени. Девушки танцевали еще раз шесть или семь. С перерывами. Потом я увидел Аделаиду в зале между столиками, в обычном, не из шоу-программы, наряде — синей майке, легких голубых джинсиках и темно-коричневых туфельках на высоком каблуке. Она пересекала зал от служебной двери к выходу, притормаживая возле столиков и обмениваясь репликами с завсегдатаями. А может, я придумал, что это завсегдатаи. Пару раз ее хватали за руку, приглашая присоединиться к компании… Но она продолжала свое медленное, неуклонное движение и рано или поздно должна была оказаться возле нас с Филимоновым.

Я знал, что это выглядит глупо, но благодаря водке не успел слишком об этом задуматься. Когда она приблизилась, я сказал негромко:

— Хотите немного выпить?

Она должна была не услышать моего предложения и пройти мимо, небрежно усмехнуться и пройти мимо, вежливо поблагодарить и пройти мимо, бросить в ответ что-то оскорбительное и пройти мимо — что-нибудь, вроде «Ну, ты даешь, дед! У тебя ж, наверное, внукам столько лет, сколько мне!» Ее только что приглашали молодые симпатичные мужчины…

А она вдруг с легкостью согласилась:

— Почему бы нет…

Ошеломленный таким развитием событий Филимонов тут же подскочил и, следуя непопулярным ныне представлениям о галантности, принялся придвигать стул. И при этом вдруг сделался чертовски похожим на зайца из сегодняшнего спектакля. Склонился и лапки к груди прижал. Но должен признаться, что я и сам едва не сунулся с дурацким стулом, просто артист меня опередил. У него натура такая — стараться меня опередить. С видом прожженного и обеспеченного гуляки он тут же заказал еще бутылку шампанского с апельсинами. Хотя платить, понятно, предстояло мне. Впрочем, подобного рода дополнительные расходы меня не огорчили. Я бы мог и чего-нибудь подороже заказать. Денег теперь было не жалко. Но просто вовремя не среагировал. Да и привычка к дешевым напиткам и закуске во мне чуть не сызмальства.

— Как зовут юную леди? — напыщенно поинтересовался Филимонов.

— Хотите, я угадаю? — предложил я. — Аделаидой. Ведь правда?

— Какие, однако, странные у тебя идеи, — заметил Филимонов.

— Забавно, — задумчиво усмехнулась девушка из сна, — но неправильно. Вообще-то меня зовут Катей. А вас?..

…Невыносимо долго и навязчиво Филимонов нес обычную в таких случаях куртуазную ерунду, всячески намекая на свое актерское происхождение и при этом тонко обходя зоологические, заячье-мышиные детали. Чем глубже уводил его треп, тем меньше я верил, что она подсела к нам из-за меня. Я начал сомневаться, что видел ее во сне. А может, не было никакого сна? Обыкновенная девушка… Может, ей шампанского захотелось. Или Филимонов понравился. Раньше-то он точно умел нравиться. Может, и сейчас еще… Смоктуновский… Стелет-то, гад, как складно. Вот когда чувствуешь разницу между актером и подполковником.

С трудом вклинившись в одну из коротких пауз в оживленной беседе артиста и танцовщицы, я сумел спросить:

— Катя, мы с вами нигде не встречались?

Вопрос прозвучал необыкновенно пошло. Но если бы я начал объяснять, что видел ее во сне, получилось бы еще тупее.

Она внимательно посмотрела на меня и сказала: «Вряд ли». Но ее взгляд задержался на мне дольше, чем того требовали обстоятельства. Или опять мне мерещится…

К концу вечера я почти забыл о странных видениях, совпадениях, фантомах сознания. Только было жалко чуть не до слез наблюдать, как все глубже и шире становится пропасть, отделяющая горячую эротику сновидения от ледяной пустыни сегодняшнего вечера. Неважно, что тогда я ласкал холодный труп, а теперь рядом сидит вполне теплокровная девушка.

…Катя засобиралась домой. Или не домой. Куда такие девушки уходят поздним вечером? Наверняка у них есть друзья на джипах и с обеспеченной деньгами программой развлечений на теплую июльскую ночь.

— Я вас провожу, — естественно, не мог не вызваться Филимонов.

Однако Катя с такой идеей не согласилась, хотя, кажется, и заколебалась на миг.

— А телефон у вас есть? — не отставал мой друг.

— Сейчас напишу.

«Вот что, ребята, пулемета я вам не дам». То есть телефона. Мне казалось, что она ответит как-нибудь в этом роде. Провели вместе час, и то хорошо. Мне не; хотелось, чтобы Филимонов ей звонил. А она согласилась дать телефон с такой готовностью, будто не прочь и дальше с ним встречаться. Все же не понимаю я нынешних девушек. Что ее привлекло в этой развалине?

…Не замечая протянутой руки Филимонова, Катя " неожиданно протянула мне листок, вырванный из крошечной записной книжки. Сердце в груди пропустило один удар. А мой друг и вовсе выглядел, как ковбой, выпавший из седла прямо в середину коровьего поноса.

— А вы напишите свой телефон, — попросила она, глядя на меня в упор.

Внезапно оказавшись на обочине событий, Филимонов стремительно терял интерес к происходящему. Он моложе меня на десять лет, и сейчас ему в голову наверняка пришел вопрос: что она нашла в этой развалине? В смысле, во мне.

 

9

В короткой истории моих отношений с Филимоновым, описанной выше, не хватает одного малозначительного эпизода. Мы познакомились году в семидесятом. В юности он был таким податливым для дружбы. Как пластилин или пластиковая взрывчатка. В ту пору, приезжая в отпуск, я проводил с ним довольно много времени. Пили пиво, слушали Понти, обсуждали искусства и советскую военную доктрину…

В семьдесят третьем году мы приехали в Новосибирск в конце августа, и через три дня от меня ушла жена. Ушла, как снег на голову. Вечером все было обыкновенно, а утром гладила одежду да вдруг и говорит:

— Хочу от тебя уйти.

Я сначала решил, это просто такой оборот речи — уйти в кино, на пляж… Потому что таким тоном, да еще возюкая утюгом по юбке, не объявляют о смерти семьи. Хотя при чем здесь тон?

Я, естественно, начал допытываться, с чего такие финты… Я говорю: «У тебя кто-то появился?» — «Нет». — «Тогда почему?» — «Просто не хочу с тобой жить». — «Чем я плох-то? Что такого неправильного сделал?» Отвечает: «Не ищи причин в себе».

А в ней какая причина? И ушла в то же утро без завтрака, догладив юбку. Может быть, стоило раньше задуматься о том, чтобы завести детей?.. С ходу переселилась в пустующую квартиру подруги, которая на несколько месяцев свинтила, как сейчас помню, во Владивосток не то за деньгами, не то за романтикой. Потом после смерти бабушки здесь же в Новосибирске к ней, в смысле к бывшей жене, пришла своя жилплощадь, но это уже совсем другая история. Не моя.

Если бы я хоть имел возможность на работу ходить, было бы проще. А в отпуске, делать было нечего — просто пропасть времени. До дна лететь и лететь. С утра я ехал к Филимонову, хотя бы только для того, что не наталкиваться на тоскливые собачьи глаза своих родителей, и мы напивались пивом, вином или водкой. Он тогда был в творческом простое, а на халяву никогда не отказывался выпить. И как-то раз я приехал особенно рано, часов в семь, или даже в половине седьмого, и Филимонова не оказалось дома. Не ночевал, значит. Но прийти все равно должен был, хотя бы согласно устоявшемуся ежедневному графику интоксикаций. Я присел на скамеечку напротив подъезда и, чтобы не терять времени, принялся прихлебывать пиво… Филимонов появился минут через двадцать. Увидев меня, не то занервничал, не то в нем какая-то вдруг собачья задумчивость возникла. А во мне зародились нехорошие, хотя и неоформленные подозрения. Наконец, собравшись с духом, я спросил:

— Все-таки где ты был?

Он съежился, отвернулся и говорит:

— У Люды.

А Людой, если я еще не сообщил, зовут мою жену. Или правильнее сказать, бывшую жену.

— Да ты ведь все сам знаешь, — добавил Филимонов в свое оправдание.

Откуда, черт побери, я должен был знать? Я часто слышал, что мужья слепы, а тут, наконец, представился случай убедиться в справедливости этой мысли. Да он ведь моложе ее на семь лет! При социализме такие случаи, чтобы партнер был младше партнерши, встречались гораздо реже, чем теперь. Если помните, в те времена правильным сексуальным отношениям учил популярный журнал «Здоровье», и там чуть не в каждом номере было написано, как это верно, когда муж старше жены на несколько лет. Следуя этим указаниям народ и заключал браки… Когда Филимонов бросил странную фразу про то, что я сам все знаю, я понял, что ведь, действительно, замечал нечто, слабенькое искрение между двумя людьми.

— И давно это у вас? — спросил я упавшим голосом, хотя дальше падать ему было некуда.

— Ты не думай, — засуетился Филимонов. — Мы только три ночи вместе. После того, как вы расстались…

Расстались… Как это называется? Еще не успел остыть мой след на простыне… Прямо Шекспир… Выходит, днем он пьет со мной, а вечером уходит к Люде.

Значит, она ушла из-за него, — понял я, но тут с тоской в голосе артист добавил:

— Она тебя любит. А я ей только временно нужен. Чтобы заместить пустоту…

…Чем окончательно все запутал… Мне кажется, мы с Филимоновым похожи. Во всяком случае внешне, у нас и рост и комплекция одинаковые. Я слышал, что если жена заводит любовника, похожего на вас, это не так страшно, как если бы он был абсолютно отличным. Если любовник не похож на мужа, это, якобы, таит гораздо большую опасность для семьи… Черт ее знает, эту женскую психологию — похож, не похож…

Они не остались вместе, и вообще все это у них недолго продолжалось. Может, еще раза два. Возможно, Филимонов тогда переживал еще сильнее, чем я.

Зачем Филимонов раскрыл тайну их отношений? Не мог солгать другу? А видел ли он во мне друга? Не исключено, что он воспринимал меня как мужа своей любимой женщины, и дружба со мной дарила ему иллюзию общения с любимой женщиной? Но скорее всего не мог не похвастаться перед старшим товарищем. Он всегда чувствовал себя младшим, а тут представился случай подравняться.

Я бодрился, пытался изображать из себя настоящего мужчину с прогрессивными взглядами на семью и сделал вид, что известие об отношениях Филимонова с моей женой меня не слишком поразило. Мы теперь, вроде, свободные, независимые друг от друга люди и имеем право делать все, что взбредет в голову. Соответственно и Филимонов как будто свободен от моральных обязательств передо мной…

Мы выпивали чуть ли не как обычно. И даже еще на следующий день. А потом я прервал печальный и бессмысленный отпуск.

Через пару лет мы с Филимоновым забыли о странном инциденте, и сегодня я уверенно могу сказать, что он мой ближайший или даже единственный друг.

 

10

Обычно по утрам я к Валентине Филипповне со всякими глупостями не пристаю, но сегодня можно было изменить традиции. Проснулся, полежал минут пятнадцать, собираясь с мыслями, и полез. Может быть, следовало дождаться, пока она сама проснется? Для этого достаточно было приступить к завтраку, и она обязательно потащилась бы в туалет. Но я совсем не чувствовал голода. Меня охватил зуд нетерпения, похожий на зуд вожделения.

Валентина Филипповна не стала ворчать, отворачиваться и отпихиваться спросонья, а с ходу включилась в игру. Правда, особо порадовать женщину оказалось нечем — эякуляция началась на десятой фрикции, а я и не подумал ее затормозить.

Откинувшись к стене и отдышавшись после короткого спринта я осторожно сказал:

— Помнишь наш разговор?.. Давай сделаем это?

С Валентины Филипповны медленно сполз томный вид.

— В каком смысле? Какой разговор? — переспросила она, хотя я понял, что она сразу поняла.

Нельзя сказать, что Валентина Филипповна жадная женщина, но любовь к деньгам ощущается в ней за четыре километра. Месяца два назад, ночью, точно так же лежа в постели и сгорая от вышеозначенной любви и зависти, умноженных на полтора литра шампанского (я, помнится, в тот вечер предпочел дешевенький и паршивенький «Белый аист»), она рассказала о десятках, если не сотнях килограммов черного нала, хранящихся в подвале фирмы «Коала». По сути получился почти готовый план ограбления. «Роскошная жизнь лежит за стенкой! — переживала она. — Взять ее — все равно, что мужику два пальца… Причем днем! Ах, если бы я была мужчиной! Охрана — два обкуренных идиота. Даже один. Ключ от комнаты у него. Главное — вырубить дурака. А потом набиваешь сумки деньгами и выходишь как ни в чем не бывало…»

Эта идея, чувствуется, глубоко укоренилась в ее сознании, потому что еще дня через три, перебрав алкоголя, в тишине ночи она снова окунулась в свои грезы.

Один мой знакомый, большой выдумщик, любит повторять: заработать деньги — пара пустяков, главное — придумать способ, а придумать способ — вообще ничего не стоит, тем более, другие же придумывают… Он это приговаривает не из любви к афоризмам, а в полной убежденности, что так все в жизни и случается. Когда его слушаешь, все проблемы представляются такими простыми! В изложении Валентины Филипповны ограбление подвалов «Коалы» выглядело не только пустяком, но вдобавок еще и вполне богоугодным делом. Украсть у вора — чем не нравственный подвиг?

Естественно, дальше мечтаний у Клепиковой дело не двинулось бы никогда… Если бы она случайно не повстречалась со мной…

Когда о черном нале родной фирмы Валентина Филипповна заговорила во второй раз, я, слегка оживившись, принялся задавать наводящие вопросы. Впрочем, интерес подвыпившего мирного пенсионера выглядел так же невинно, как гладиолус, самый бестолковый и бесполый из цветов. Гладиолусов не дарят ни девушкам, ни юношам, а исключительно пожилым учительницам раз в год, первого сентября.

— Ты конкретно можешь сказать, сколько у вас там денег-то?

— Ну, точно, конечно, не знаю, — призадумалась бухгалтерша. — Всегда по-разному. Деньги-то каждый день поступают и убывают. Но не через меня. Я по большей части официальной бухгалтерией занимаюсь. Отчеты… Денег очень много. Они там на стеллажах лежат, как в банке. Как их сосчитаешь?..

— Ну тысяч пятьсот есть? Если в баксах…

— Ну уж, пятьсот! — пренебрежительно махнула рукой Валентина Филипповна. — Думаю, миллионов пять-семь наберется…

— Шутишь! — чуть ли не в самом деле испугался я.

Да и как же было не испугаться! Оказаться лицом к лицу с подобной суммой или хотя бы представить такую возможность — то же самое, что ступить на край пропасти. На край вечности. Конечно, кому как, но для меня пять миллионов долларов — это самая что ни на есть вечность и есть.

Никогда не любил русскую литературу. Сколько себя помню, тянулся к Хемингуэю, Фитцджеральду и прочим американцам. Не считая, конечно, тамошних соцреалистов. «Гроздья гнева», «Американская трагедия» — тьфу, помойка! После таких книг неделю изо рта воняет. И однажды задумался: отчего это от «Детей подземелья» и тому подобных Горьких тошнит, а от «Великого Гэтсби» в голове как будто праздничную иллюминацию включают, хоть книжка и печальная? И ответил себе так: мне не нравится читать про нищих, чьи интересы сосредоточены вокруг дерьмовой еды и дешевого платья; а вот когда денег хватает на «Праздник, который всегда с тобой» и «Зеленые холмы Африки», тут-то и начинается настоящая жизнь и истинные человеческие эмоции. Я люблю рафинированные чувства, очищенные от каждодневной заботы о деньгах. Не в том смысле, что я не люблю деньги. Мне просто хочется жить и о них не думать… Пять миллионов долларов позволяют превратиться в одного из героев Фитцджеральда и жить в мире очищенных чувств — стоять под дождем и слушать космос.

— …Только там не только баксы, — поправилась Валентина Филипповна. — Там и рубли.

— А в рублях сколько получается? — взялся я вычислять.

— Минимум тридцать миллиардов старыми, — мгновенно подсчитала бухгалтерша.

— Не может быть! — продолжал я сомневаться. — Это же годовой бюджет какого-нибудь Буркина Фасо…

— Я не знаю, кто такой Буркина Фасо, но за свои слова отвечаю. Думаешь, если у тебя есть полторы тыщи в месяц, то и все остальные так живут?.. Ошибаешься. Если учесть весь черный нал России и по полной программе снять с него налог, то на твою пенсию можно будет в Америку летать каждый год на каникулы.

— Я не хочу каждый год, — проворчал я. — Я, может быть, хочу навсегда… А откуда они там берутся? Я не имею в виду вашу торговую цепочку или ваши операции. Кто их привозит?

— Сергей привозит. Инкассатор. Каждый день объезжает точки.

— Ну и как это выглядит?

— Что именно?

— Ну вот подъезжает он… На чем? На броневичке?

— На «Крайслере».

— Ого!

— Это старый «Крайслер». На «Тойоту» похож. В общем, обыкновенная машина.

— А охрана?

— Какая еще охрана? Он и есть охрана — на него лишний раз взглянуть и то страшно… Ну, водитель есть.

— Кому он деньги сдает? Кто их считает?

— Деньги в сумках он сразу несет главному бухгалтеру. Есть у нас такая — Софья. Она считает и отдает охраннику… А тот в подвал относит.

— Так просто?

— А что — курьерскую службу заказывать?

— А в подвале там, значит, что?..

— Там комната на замке. И рядом подсобка, где охранник и сидит, телек смотрит. Смена — двенадцать часов. С восьми до восьми.

— Пять миллионов баксов и один охранник!

— Ну, не совсем один. Еще ведь один наверху находится, на вахте. А вообще весь эффект как раз в том, что никому постороннему в голову не придет, что в такой зачуханной конторе могут быть какие-то деньги.

— Все равно странно.

— Это ты фильмов насмотрелся про кражи со взломом — электроника и прочие сейфы. В жизни все гораздо проще. Помнишь, как арестовывали самого главного из Госкомстата? По телевизору недавно показывали… У него баксы по всей квартире были разбросаны… В коробках из-под обуви… И вообще никакой охраны.

— Смутно помню. Я телевизор редко смотрю. И политикой не интересуюсь.

— Но деньгами-то слегка интересуешься?

— Слегка интересуюсь… И сколько там было? Миллион был?

— По-моему, гораздо больше…

Возможно, я от действительности отстал… Или у меня по жизни к деньгам торжественное отношение…

Валентина Филипповна продолжала увлеченно конструировать ситуацию слегка заплетающимся языком:

— Заходишь в контору, на вахте говоришь: «Меня зовут так-то, так-то, я в бухгалтерию». Тебе говорят: «Проходите». Ты проходишь через вахту, сворачиваешь за угол, но вместо того, чтобы идти налево в бухгалтерию, спускаешься по лестнице в подвал. Там лестница опять же с поворотом, снизу ничего не слышно…

— И что дальше?

— Дальше не знаю, — замялась Валентина Филипповна, — надо как-то оглушить охранника.

— Допустим…

— Ну и все. Берешь ключ…

— Где?

— Да у него же в кармане. Он в кармане ключ носит. Нагребаешь денег в сумки. И выходишь, как зашел…

— С сумками? А мужик на вахте?

— Ну, тут я точно не знаю, но можно что-то придумать… Отвлечь его как-нибудь или что-нибудь в этом роде…

— А другого выхода нет?

— Если только через окно из кабинетов, хоть из бухгалтерии, но там же всегда полно народу.

— А туалет у нас там есть?

— Есть, но он без окна.

— Значит дверь только одна?

— Одна… То есть, есть еще дверь. Она как раз внизу, в той самой бытовке охранников. Но она никогда не открывалась. По крайней мере уже лет сто. Массивная железная дверь — обитая железом — осталась от старых времен. Там же раньше, еще в сталинские времена, большой гастроном был? Помнишь?

— Да.

— Ну вот, а внизу подсобки были, всякие склады и холодильники через весь дом. Сейчас, поскольку там разные хозяева, подвал перекрыли на несколько частей.

— И куда ведет дверь?

— Думаю, в подвал кафе. Точно не знаю… Но от этой двери и ключа-то никогда не было. Она уж, наверное, приржавела намертво…

Так мы болтали, лежа на смятой простыне, опьяненные не то волшебным, не то дерьмовым запахом, исходящим от кучи чужих денег и припивая каждый из своей бутылки — Валентина. Филипповна всем напиткам предпочитает шампанское, а я обычно пью дешевый коньяк или дешевую водку. Утром я поднялся без следов похмелья, Валентина Филипповна же тяжело поплелась в туалет, и растворимый кофе с бутербродом поглощала лениво, с недовольным видом…

…Два месяца я не возвращался к заинтересовавшему меня разговору. Терпел Валентину Филипповну и дожидался, когда мне исполнится шестьдесят, и я перешагну через последний страх. Валентина Филипповна тоже помалкивала, возможно переживая, что сболтнула лишнего… Наконец, прошел день рождения, и сегодня, отдышавшись после короткого секса, я предложил это сделать…

— В каком смысле? — фальшивым голоском переспросила моя сожительница.

— Я насчет тех денег… Из вашей фирмы… Помнишь ты придумала ограбление… Давай попробуем?

— Ты серьезно?

— Ага. Да ведь ты сама этого хотела!

— Я!? — возмутилась она, но тут же поправилась: — Нет, я говорила, конечно. Но мало ли кто о чем мечтает? Вся страна хочет переехать в Америку или Германию, но это же не значит…

Чего-то в этом роде я от нее и ожидал. Все хотят ограбить банк… Но только при условии гарантированной безнаказанности. А где ж ее взять, гарантированную?

Я напустил на себя печальную задумчивость:

— Понимаешь, какое дело… Я к тебе привязался… Вернее, называй как хочешь. Может даже любовью. Я не специалист в любви, не знаю… У меня так, как с тобой, вообще первый раз в жизни. Может, и нет какой-то юношеской истерии, зато есть чувство доверия и покоя… Мне плохо от того, что я не могу тебе дать того, чего ты заслуживаешь. В конце концов Канарские острова — это норма жизни, а никакой не отпуск. Я хочу, чтобы ты ни в чем не нуждалась и хотел бы сделать для этого все возможное…

…И тэ дэ, и тэ пэ еще минут пятнадцать.

Боже, какую ахинею приходится нести, чтобы тебе доверилась толстая женщина! Как ни странно, именно такое дерьмо лучше всего прилипает к женским ушам. Все слова уже давно придумали умные люди, а глупые успели стереть с них первоначальный смысл, но у женщины от них по-прежнему ум за разум заходит. В Иерусалиме есть каменная стена, которой касался Иисус Христос и даже, вроде бы, точно известно место, плюс-минус три сантиметра. С тех пор все, кто туда попадает, в обязательном порядке прикладываются — кто губами, кто рукой, и за две тысячи лет от невесомых поцелуев в камне образовалось углубление, но бесконечную энергетику прикосновения христовой ладони и любви — а это одно и то же — народонаселение не исчерпает и не перекроет до конца времен. Точно так же обстоит дело и с эротической лексикой.

— И ты готов пойти на это ради любви? — вскричала сраженная лавиной чувств бухгалтерша.

— Да.

Я пронзил ее взглядом смертельно больной собаки.

— А как все будет потом, ну, после ограбления? — спросила Клепикова.

— В тот же день я сматываюсь куда-нибудь в Москву, нахожу варианты с переводом денег в любой заграничный банк, звоню тебе… Ты здесь все бросаешь, приезжаешь в Москву, а оттуда мы улетаем заграницу. Мне кажется, проблем не будет, главное — получить деньги.

— А мне с тобой сразу нельзя уехать?

— Нельзя. Ведь станет понятно, кого ловить. А так ты отсидишься, все успокоится… На тебя-то никаких подозрений. Даже если вычислят меня, никто же про нас не знает…

— Ты правильно все говоришь… Только…

— Что?

— А ты меня не бросишь?

— Да ты что? Какой мне смысл. Это же все для тебя! Ради тебя!

 

11

Мой старинный институтский приятель Дмитрий Викторович Сердцев любит базар, в смысле рынок, не меньше, чем Чапаев узбекского народа Ходжа Насред-дин. Уже в студенческие годы при социализме Димыч был завсегдатаем барахолок и чуть ли не первым в нашем институте на пятом курсе появился на занятиях в настоящем «Рэнглере» и кожаном пиджаке. Кожаный пиджак и «Рэнглер» в шестьдесят шестом году это как если сейчас первокурсник ездит в институт на шестисотом «мерсе». Да что там «мерс»! Знаете анекдот про новых русских? Фура едет, за ним… ну, пусть тот же шестисотый. Вдруг фура резко тормозит и «Мерседес» сминает себе передок. Оттуда выскакивают характерные ребята и наезжают на виноватого водилу: «Знаешь, братан, на какие филки ты влетел? Здесь один бампер стоит пять штук, баксов». «Извините, ребята, — говорит водитель, — я не нарочно, собака дорогу перебегала… А правила я знаю и сейчас рассчитаюсь». Открывает дверцу, а там вся фура штабелями баксов загружена. Он берет лопату и пару раз оттуда черпает: «Ну что, хватит?» Пареньки обалдели. «Хватит, — говорят. — Слушай, мужик, а ты кто?» — «Я — новый русский. А вы кто?» Вот что такое кожаный пиджак и джинсы в шестьдесят шестом году. Хотя, я скажу, у нас в торговом институте народ всегда обучался продвинутый по части шмоток.

Потом родители Димыча переехали в Казахстан, и он с ними. Родители у него преподавали научный коммунизм. А когда началась фигня с СНГ, Сердцев вернулся в Новосибирск. Честно говоря, я всегда думал, что с такими способностями он очень быстро приподнимется — Внешторг или что-нибудь в этом роде. Однако золотых гор Димыч из Казахстана, похоже, не привез. А может быть, он тусовку любит больше денег. Семь или восемь лет назад Сердцев одним из первых ринулся в челночное предприятие, несмотря на то, что тогда ему было под полтинник. Чемпионом среди «челноков» опять не стал, но на жизнь хватает, хотя он и стонет в последнее время, что бизнес умирает.

Димыч мне симпатичен. Мы с ним иногда выпиваем. Он знаком с моими друзьями, а мой круг общения расширяется за счет его знакомых.

На гусинобродской барахолке у Сердцева два контейнера и две продавщицы, которым он платит по шестьдесят тысяч в день. Ошиваться там целыми днями ему, казалось бы, нет нужды, но он ошивается. Нравится человеку.

На всякий случай я позвонил ему домой, чтобы убедиться, что он не в Эмиратах или Китае и чуть позже обнаружил его на контейнерной площадке довольным жизнью и жующим хот-дог.

— Желудок не испортишь? — спросил я, хотя мне никакого дела нет до его желудка.

— Как же я его испорчу, если всю жизнь питаюсь хот-догами? И родители мои ими питались, и их родители. Они же в Новосибирск переселились из Америки, когда там началась великая депрессия. Вот и выходит, что хот-дог — это моя национальная еда. Знаешь, что если чукча съест апельсин, то тут же и помрет? Потому что организм у него привык к ягелю. Для него африканская еда — хуже синильной кислоты. Так и для меня тарелка домашнего супа и паровые котлеты — смертельно… По сто грамм армянского?

— За рулем.

Я дождался, пока он хлопнет коньяк и заест его последним куском сосиски с булкой, отвел подальше от загорелой до негритянской черноты продавщицы и, смущаясь, сказал:

— Димыч, такое дело… Ты тут всех знаешь… Как мне одну штуку достать?.. Только давай договоримся — строго между нами…

— Какую штуку? Ты так волнуешься, что я начинаю подозревать самое страшное… Уж не презерватив ли? Угадал? Ну, ты даешь! Кто она? Я никому не скажу. Стриптизерша из клуба или фотомодель? Да… Не думал я, что ты себе такое позволяешь…

— Да, нет, — усмехнулся я, хотя мне было не до шуток, но Сердцев кого хочешь достанет. — Понимаешь, нужна ствольная коробка с глушаком для ТТ.

— А что это?

— Ну как что… Я ж говорю, ствольная коробка с глушителем для пистолета ТТ.

— Ничего себе запросы! А зачем тебе? Застрелиться хочешь без шума? Уйти из жизни тихо, по-английски?

— Это не для меня. Попросил тоже один…

— А… У него значит ТТ имеется, а ему еще и глушитель понадобился?

— Наверное.

В задумчивости Сердцев приподнял брови так, что его лоб стал похожим на стиральную доску.

— Да… Что-то я тебе, наверное, и не подскажу… Я, честно говоря, такими делами никогда не интересовался… Вот, если тебе джинсы нужны… Да… А у дружков своих военных не пробовал спрашивать?

— У кого спросишь? У меня и дружков-то здесь особых нет. Я ж в Узбекистане служил. Я думал, на барахолке такие вещи проще решаются.

Вообще-то я держал на запасной случай двух знакомых афганцев. Но мне казалось, что обратиться к Сердцеву получится надежнее.

— Может, и проще, но, ей-богу, представления не имею, — оправдывался тот.

— Значит, нет, — протянул я разочарованно. — Ну ладно. Ты сильно-то не грузись. Нет так нет.

— Знаешь, могу только посоветовать, но точно не знаю. Это у цыган надо спрашивать. Ходит здесь одна… Вот что, ты пойди, где шубы продают, и спроси Милу.

— Просто Милу?

— Ага. Ее все так зовут. Только на меня не ссылайся.

— А что сказать?

— Ну, ты даешь! Там сообразишь, что сказать. Только…

— Что?

— Ты еще подумай: может, на хрен тебе эта ствольная коробка… Может, без нее дольше проживешь…

 

12

В шубном ряду Мила отыскалась через пять секунд.

— Мила, тебя спрашивают, — завопила первая же торговка цыганской внешности, к которой я обратился.

Из толпы вырулила солидная тетка, чем-то похожая на Валентину Филипповну, может, своей толстой комплекцией или взглядом, столь же недоверчивым. Говорила она без цыганского акцента и без национальных глупостей типа: «Золотой мой». Зато табачищем от нее разило, как от двух конюхов.

— А кто тебе посоветовал ко мне обратиться? — первым делом поинтересовалась она, когда я изложил свою просьбу, и ничуть не удивилась, когда я уклончиво затянул чепуху про одного знакомого человека и вообще…

…И не стала уточнять, что за человек, только переспросила:

— А что это за коробка такая, которая тебе нужна?

— Деталь для пистолета.

Как тут еще объяснишь?

— Ага, — Мила понятливо кивнула. — Ты вот что, обожди здесь немного. Ничего не обещаю, потому что, сам понимаешь… Но спрошу у одного человека…

Я, конечно, не ожидал, что через пять минут мне вынесут коробочку на тарелочке, но ждать пришлось часа полтора, прямо, как в собесе. Я уже начал думать, что вместо того, чтобы искать деталь пистолета, Мила болтает где-нибудь с подруганкой, сосет капитанскую трубку и хихикает над глупым старичком, с другой стороны, понятно, что оружейные детали на дороге не валяются. Наконец, когда я решил, что дальнейшее ожидание бессмысленно и даже оскорбительно, вонючая цыганка появилась в сопровождении удивительного молодого человека корейской наружности и нечеловечески худого. Да у них тут настоящий Интернационал. Вот о чем мечтал Ленин. Цыгане, корейцы… Но удивительнее всего то, что кореец был одет совершенно не по ситуации, настолько стильно, насколько может быть одет англичанин в опере. По небу хоть и ползли облачка, но температура держалась в районе двадцати пяти градусов, вокруг сновали грубоватые типы с загорелыми лицами, а тщедушное тельце корейца украшали сорочка ослепительной свежести, галстук и твидовый пиджак.

Мила подвела его ко мне, а сама скромно отошла в сторонку. Я думал, кореец начнет с массы изысканных извинений и не исключено, что на английском языке. От такого денди чего угодно можно ожидать. Но он приступил к делу с еще более неожиданной стороны на чистом русском языке:

— Слушай, дед, а зачем тебе ствольная коробка?

Я чуть не сел. Ага, сейчас я расскажу, что моя фамилия Кузнецов, что живу я на улице Новогодней, что собираюсь ограбить банк, что операция начнется в четыре часа пополудни, что со мной будет еще один кореш, а потом мы с деньгами отправимся по такому-то адресу. А может, он мент? Может, у них здесь засада, и Мила — майор ФСБ? Иначе зачем он галстук нацепил в такую жару? Бандиты в галстуках не ходят, и потом они все небритые, как Доцент из кинофильма «Джентльмены удачи»…

— Нет, дед, я не в том смысле, — поправился кореец. — Просто глушак для ТТ достать довольно сложно. И времени много надо, и гарантии никакой. Может, тебе проще взять другой пистолет с глушителем. Главное, что по цене будет почти одно и то же. Сам подумай: ствольная коробка с глушителем — это почти что весь пистолет.

Странно, но такой простой поворот темы почему-то раньше мне в голову не приходил. Не иначе Межид меня на века загипнотизировал. Благодаря ему, я всегда знал, что владею оружием, которое любит и умеет убивать, и только с ним связывал все свои планы. А тут еще Чехов. Тоже загипнотизировал. Ведь это его мысль — насчет того, что если в доме хранится пистолет, то рано или поздно он должен выстрелить. Что ж, пусть будет два ствола. Хоть один да выстрелит.

— Ты какой пистолет имеешь в виду? — спросил я.

— А вам какой? Попроще или посерьезней?

— Подешевле.

— Понимаю. Тогда лучше всего «Беретту». Глушитель свинчивается, очень удобно.

— Можно и «Беретту». Почем?

— Это будет стоить… э-э-э… штуку баксов.

Я присвистнул. Почему-то я прикидывал, что ствольная коробка обойдется мне долларов в триста, на всякий случай из дома захватил с собой пятьсот.

— Дороговато, — заметил я.

— Ну так зато вещь!

— Давай за девятьсот, — предложил я, хотя сразу решил, что товар все равно возьму.

— Дедушка, — укоризненно протянул кореец, — мы же не на барахолке, чтобы торговаться.

Мы торговались чуть не в самом центре барахолки, тем не менее последний довод прозвучал весьма убедительно. Я согласился, предупредив, что всей суммы у меня с собой нет. Договорились осуществить обмен через два часа на речном вокзале у причала номер четыре. Место встречи назвал кореец и тут же с легкостью выманил у меня двести баксов задатка. Я отдал деньги, удивляясь себе. В магазине я всю сдачу пересчитываю, а тут вдруг, ничтоже сумняшеся, вручаю незнакомому человеку двести долларов. Я завел эту машину, а теперь она сама набирает ход, а я в ней только пассажир… Впрочем, деньги жалеть теперь незачем.

Как договаривались, через два часа у причала номер четыре меня нашел совсем незнакомый гражданин — не кореец и не Мила — и вручил сверток в обмен на восемь шершавых купюр.

 

13

Я позвонил Кате через три дня. В юности мне попался на глаза перевод древнего арабского исследователя — нечто вроде методических указаний насчет, как себя вести, чтобы завоевать любовь женщины. Там сказано, что после первого знакомства непременно следует взять паузу — три дня. Раньше встречаться нельзя, потому что любовь в девушке не успеет как следует разгореться, и позже нельзя — чувство начнет затухать. В общем тогда, в доисторические времена, три дня считались в самый аккурат. Не то, чтобы я так уж доверился древнему арабу, но вообще что-то в этом есть. При этом вовсе я не был уверен, что в Кате по отношению к морщинистому пенсионеру разгорается или остывает хоть какое-то чувство, и даже наоборот, совершенно понятно, что с ее стороны ничего быть не может… Но как забыть ее странный жест с телефоном? И взгляд, исполненный интереса и нежности… Хотя и не нежность это, а одно лишь мое воображение. В общем, само получилось, что через три дня.

Звук ее голоса пробил мое тело, как пуля, отлитая из шоколада со сливками.

— Это… — я замялся, не зная, как лучше представиться, — …Михаил Палыч… Пару дней назад мы познакомились в кафе «Лебедь»… Может, вы не помните…

Какого хрена малодушничаю? Ведь я переступил через свой последний страх.

— Конечно, помню, — радостно отозвалась Катя. — Хорошо, что вы позвонили. А я уже уходить собиралась.

— В самом деле? В смысле — хорошо, что позвонил?

— Конечно. Я сама хотела. Но вроде неудобно. Вроде навязываюсь…

Ничего себе — навязывается! Только опять непонятно, откуда такая радость?

— Может, мы как-нибудь встретимся? Кофе попьем…

Гадский кофе! Никогда мне не научиться оригинальности. Из тупого напитка получился прямо какой-то эротический символ! Кажется, что миллионы людей во всем мире вместо того, чтобы прямо сказать: «Я тебя хочу», бормочут ерунду про кофе.

— С удовольствием, — еще более оживилась Катя. — Правда, я сейчас убегаю на работу. Допоздна. Можно завтра. Я весь день свободна…

Жизнь постоянно подбрасывает загадки, хотя их уж и не ждешь. Может, она решила, что я миллионер, и теперь ее будущее обеспечено? Но что могло навести ее на эту мысль? Французского шампанского я в кафе не заказывал и устрицами не разбрасывался. Одежда на мне… К хай энду не отнесешь. Может, это ошибка? Или я просто не знаю, а на самом деле так часто бывает, чтобы молодые девушки влюблялись в пенсионеров?

 

14

Часов в девять вечера после довольно дорогого, но вкусного ужина в ресторане интуристовской гостиницы «Сибирь», допивая свои двести граммов коньяка, опять же недешевого, я соображал, удобно ли на первом свидании приглашать Катю в гости. С позиций ортодоксального пенсионера — вряд ли. А у нынешних никогда ничего не задерживается, как говорится, кишка-то прямая, спешат жить. А если да, то как поделикатнее пригласить? Вообще-то ощущался в ней некий неподдельный интерес к моей персоне. Однако этот факт не только обнадеживал, но и слегка нервировал. Взять с меня нечего. Говорят, что в городе действуют бандитские формирования, промышляющие квартирами одиноких пенсионеров — всякими способами вынуждают подписать дарственную, завещание (или что там еще?), а потом убивают. А может, и убивать не надо, откуда-то берутся же бомжи… Если только предположить, что Катя работает на жуликов и втирается в доверие исключительно ради квадратных метров… Полный кретинизм… Влюбиться в меня — ну, уж это!.. Особенно учитывая разницу в возрасте. Странная получилась бы парочка — юная красавица и убогий отставник…

А вдруг после дня рождения я, натурально, избавился от комплексов и страхов, и теперь из меня наружу прет новая необыкновенная энергетика, которую я сам не замечаю, но она волшебным образом притягивает окружающих людей? Возможно такое? Хрен там избавился. Если избавился, чего тогда маюсь? И шевелится на дне желудка еще одна подлая мыслишка: вот она соглашается, а как все получится? Не встанет, или еще какая-нибудь фигня приключится. В моем возрасте — самое обыкновенное явление… С ходу потерять страх не получается. Напуганным я жил шестьдесят лет, надобно же время, чтобы избавиться от вредной привычки.

Пока я перебирал варианты, Катя вдруг сама сказала:

— Михаил Павлович, у вас сейчас какие планы? Может, ко мне в гости зайдем? Посмотрите, как живу… Через дорогу, на улице Революции…

Как я понимаю, это все равно, что предложить кофе. Но в девушках я все-таки не понимаю ничего. Полное падение нравов…

…Спокойная и патриархальная обстановка двухкомнатной квартиры на втором этаже опять же не вязалась с моими представлениями о привычках танцовщиц варьете. Не молодая девушка здесь должна обитать, а почтенная семья пенсионеров — этажерочки, полированная «стенка», одна тысяча девятьсот шестидесятого года производства, скатерть с кисточками на круглом обеденном столе…

— Это квартира родителей, — объяснила Катя. — Года три назад они другую квартиру купили. Недалеко, в новом доме.

— О! Обеспеченные люди?

— Не то чтобы… Раньше папа неплохо зарабатывал. Главным инженером на заводе радиодеталей. В общем, были возможности. Сейчас-то на пенсию ушел…

— Родители само собой, — согласился я, — но должно же в квартире ощущаться и твое присутствие.

— А откуда вы знаете, в чем это должно выражаться? Может, оно и ощущается…

— Так-то оно так. Только пятьсот первый «Левайс» плохо сочетается с кистями на скатерти. Гораздо лучше с шестисотым «мерсом».

О, загнул! Прямо, как молодой! В джинсах я совсем не разбираюсь, и пятьсот первые не отличу от первых, но именно о пятьсот первой модели всегда с большим уважением отзывается Дима Сердцев.

— А у меня и не «Левайс» вовсе.

— Это я так, для пущего контраста, — объяснил я.

— С чего вы взяли, что джинсы — основное? Может, внутри скатерть с кистями, а джинсы — так, оболочка…

Сбросив туфли возле тумбочки с древним, обмотанным изолентой телефоном, Катя ушла на кухню за бокалами для «Мартини», который мы прихватили в магазине по дороге. Это была ее идея, а мне все равно, что пить.

Пока на кухне шумели краны и хлопала дверца холодильника, в комнате я, как образованный, рассматривал корешки книг и от нечего делать в толстенном и тяжеленном энциклопедическом словаре отыскал букву Г…

…Я сидел в широком старом кресле, Катя предпочла устроиться напротив по-спартански на деревянном стуле, которые в мое время отчего-то именовались венскими — с гнутой спинкой. Слева на журнальном столике стояла бутылка вина и тарелка с тремя яблоками — по одному мы успели сгрызть. Невысоко над столиком плыла лампа в маленьком оранжевом абажуре. Или это я плыл после коньяка и мартини. Плыл и меня покачивало от Катиного взгляда.

— Иди ко мне, — сказал я, протягивая руку.

Она подала руку навстречу. Я пересадил ее на свои колени и поцеловал в губы.

— Ничего себе! — выдохнула она. — Совсем не думала, что так получится.

Я удивился:

— Хочешь сказать, что когда ты звала к себе, такой поворот событий не предусматривался?

— Совершенно верно…

Я снова с удовольствием закрыл ее рот поцелуем. Какие бы мотивы ею не управляли — желание или таинственная корысть, держать ее в объятиях было равносильно тому, чтобы очутиться перед дверью в рай и прикоснуться к вечности. Нет, не просто так многие пожилые мужчины умирают во время секса с молоденькими девушками. С вечностью надобно шутить осторожно. Обнимая Катю, я чувствовал, что годы опадают с меня, как старая короста, обнажая дремавшие молодые силы. Лет двадцать слетело за один миг.

Я решил, что пора перебираться на диван и сделал попытку встать из кресла, не выпуская драгоценность из рук. Это романтично — перенести девушку в постель на руках… Хотя, если повспоминать, то в современных фильмах никто никого в постель, кажется, не переносит. Торопливо стаскивая одежды, девушек прижимают к стене, усаживают на стол, кухонный или офисный, разворачивают спиной и нагибают, просто укладывают на пол там, где стоят, и так далее. Но если принять к сведению скатерть с кистями, то мои старомодные представления не должны ее рассмешить или разочаровать. И потом просто нет возможности оторваться от нее хоть на короткое время. Так же никудышному пловцу невозможно бросить спасательный круг. Но вдруг я почувствовал, что встать из кресла с пятьюдесятью килограммами на руках в шестьдесят лет не так-то легко. А может, она и больше пятидесяти, недаром ее ножки сразу показались мне чуть более полноватыми, чем обычно бывают у танцовщиц (про ноги я еще и лежа в морге заметил). Но отступить от замысла и рухнуть обратно в кресло значило навсегда покрыть себя несмываемым позором, и, собрав волю в кулак, я сумел-таки победить союз старческой немочи с планетарной гравитацией и поднялся из полуприседа… После чего в коленях надолго осталось ощущение, что я только что вручную вытащил из болота застрявшую БМВ.

Смешные старческие комплексы… Только не смешные, а отвратительные!

Встать-то я встал, но при этом нечаянно стукнул девушку головой о низко висящий абажур. Не одно, блин, так другое… Впрочем, как воспитанный человек, она сделала вид, что не заметила оплошности.

…Я раздевал ее медленно, запоминая каждый миг на запах и вкус. А вдруг это больше никогда не повторится? Для пожилых людей «никогда» не лингвистическая единица, а самая что ни на есть реальность… Я влюбился в ее черные трусики и долго не мог решиться исключить их из своей игры. Она хорошо чувствовала прикосновения моих губ сквозь тонкую ткань, пропитанную нежным, удивительным ароматом, лучше которого ничего не бывает, и тихо постанывала, когда я находил чувствительные места…

Период моего полового образования пришелся на пик социализма в СССР. Про те времена совершенно справедливо спел «Лимонадный Джо»: «Туда нельзя, сюда нельзя, никуда нельзя». Это было в порядке вещей, когда самые элементарные сексуальные приемы вызывали в женщинах негодование и протесты. И тогда такие манеры казались естественными. «Так нельзя, так стыдно, а так мне мама вообще запретила делать». Бог мой! Да ведь я вообще представления не имею, что такое любовь! Оказывается за шестьдесят лет мне не встретилось ни одной нормальной женщины. А Катин секрет в том, что с готовностью и нежностью она воспринимает и предугадывает любые мои движения. Она молодая. И кожа ее пахнет весной и непрерывающейся силой жизни.

— Ты плачешь? — прошептала она.

Я лежал на спине, головой на подушке, и не хотел, чтобы она заметила мои слезы. Да, плачу. Оттого, что прожил жизнь впустую, не подозревая, что двери в сад бесконечного счастья и радости устроены не хрен знает где, на небесах, а только руку протянуть. Например, на втором этаже пятиэтажки по улице Революции.

— Слегка, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Мне так нравится с тобой…

— И мне…

Она прижалась щекой к моей груди.

Почему я ей не верю? Только что она отдавалась мне с полным самозабвением, как последний раз в жизни. В мое время так могли себя вести только влюбленные женщины… Может, сейчас так принято — отдаваться, выкачивая максимум удовольствия из момента? Может, молодым сейчас все равно, с кем спать — с мальчиками на заре полового созревания, ровесниками или стариками на пороге климакса? Во всех случаях можно получить свой странный кайф?.. Для нее нет секретов в сексе. В свои двадцать про любовь или про технику секса (что одно и то же) она знает в сто раз больше, чем я в свои шестьдесят, но тактично не выставляет напоказ.

Я спросил:

— Ты правда не думала, что сегодня так получится?

— Правда. Думала, просто посидим, поговорим.

— Но ты ведь этого хотела?

— Не знаю. Наверное.

— Послушай, я самый возрастной мужчина в твоей жизни?

— Нет.

Я чуть не подпрыгнул:

— Хочешь сказать, что спала с мужчинами старше меня?

— Да.

— Ну и как?

— Нормально.

— А со мной как?

— Божественно.

Не следовало об этом спрашивать. Обычно такими вещами интересуются неуверенные в себе слабаки. Разве я — неуверенный в себе слабак? Может быть, раньше — год назад, месяц назад, неделю назад. Но теперь страх кончился. Все страхи кончились… А в ее ответе я не уловил ни фальши, ни иронии…

Она явно не собиралась вдаваться в подробности относительно загадочного рекордсмена в ее жизни, но все же я попытался уточнить:

— Ну, а… Ты намекаешь, что вообще предпочитаешь… ну… взрослых мужчин?

— Вовсе нет. Так получилось… То есть так получается. Я вообще, как бы по возрасту мужчин не делю…

— А сейчас у тебя кто-нибудь есть?

— Нет… Но я надеюсь, что появился ты…

Задыхаясь от нежности, я погладил ее по голому бедру и сделал почти неуловимое направляющее движение, но она уже сама все знала. Устроилась сверху, так что ее волосы накрыли мое лицо, потом поднялась, прогибаясь и подставляясь…

…За окном, похожий на гигантское черное кладбище, тонет полуторамиллионный город Новосибирск… Уставленный пятиэтажными и девятиэтажными надгробьями со стертыми надписями: «Здесь в тесной трехкомнатной квартире спит и воздух явно не озонирует семья Ивановых — старая оглохшая бабка, муж, любитель водки, четвертый месяц без зарплаты, жена, измученная ненавистью к мужу, прыщавая дочь-одиннадцатиклассница и сын-двоечник, ученик седьмого класса»…

И лишь в одном из склепов по чистой случайности очутились два живых человека. Я и Катя. Быть похороненным заживо — ужасная мука, но теперь мне не страшно. Мой персональный склеп давно обветшал, и я знаю, по какому кирпичу стукнуть, чтобы стена рассыпалась…

— …Я видел тебя во сне, — шепчу я. — Святой истинный крест! Неделю назад, в то самое утро, когда мне исполнилось шестьдесят лет.

Катя поднимает на меня глаза, выражение которых я не могу рассмотреть в темноте.

— В самом деле? — переспрашивает она. — И что мы делали?

— Занимались любовью. Чтоб мне подавиться.

— И как все прошло?

— Замечательно, — уж я не стал уточнять, что дело было в больничном морге. — Также, как сейчас. Только тогда тебя звали Аделаидой.

— Может, всё-таки это была не я?

— За кого ты меня принимаешь? Неужели я бы тебя не узнал?

 

15

Пока Катя на кухне мыла яблоки, в ее энциклопедическом словаре я отыскал «Гистологию». Оказывается, есть такое слово. Могу поклясться, что раньше я его не слышал. Разве что в бессознательном состоянии, опять же во сне. Или его повторяла беременная мною мать. Но она сроду не училась никакой медицине…

 

16

Валентина Филипповна позвонила около полудня. Ничего не соображая спросонья, я вывалился из постели и метнулся в прихожую к телефону. Кажется, я не сразу проснулся. Вроде бы, сквозь сон довольно долго доносились звонки.

В трубке заквакал знакомый до тошноты голос Валентины Филипповны Клепиковой. С чего я взял, что это Катя?

— Сколько времени? — спросил я, откашливаясь.

— Почти двенадцать.

Вот именно, Катя в это время не звонит, но спросонья мне показалось, что я проспал до вечера.

— Ты, что ли, еще спишь? — догадалась бухгалтерша.

— Нет, Так, задумался… Что новенького?

— Ничего особенного… Встретимся сегодня?

Как только из трубки прорезался голос бухгалтерши, я начал соображать, как бы потолковее отмазаться от свидания, но голова спросонья варила неважно.

— Э… сейчас соображу, — я пытался выиграть еще пару мгновений, продолжая в задумчивости прочищать горло покашливаниями.

— Ты что, заболел?

О, идея!

— Так, слегка. Простыл, что ли…

— В такую жару умудрился простыть?!

— Воды холодной попил из холодильника.

— Вон как… Ты при смерти или пока нет?

Ничего не попишешь, ироническая женщина… Скажешь — при смерти, примчится, чтобы застать в живых и снабдить парой напутственных слов. Или приветы начнет передавать ранее усопшим родным и близким… Скажешь — ничего страшного, значит можно встречаться.

— Пока нет, — с сожалением признался я.

— Я с улицы, из таксофона звоню, а жетончиков больше нет, — заторопилась Клепикова. — Разговор есть. В общем, после работы зайду. Принести чего-нибудь?

Чего-нибудь — это, надо полагать, шампанское с апельсинами. Потом ее потянет на секс…

Я сходил в туалет и вернулся на диван к смятой подушке. Лег, накрывшись простыней, и подумал о Кате… И душа сразу превратилась в цветущий лут под теплым весенним солнышком…

…В состоянии полуобморочной влюбленности я живу уже две недели. Любовь — медленно захлопывающийся капкан. Возможность выдернуть душу и убежать пока еще есть. Многие так и поступают. Выдергивают и живут без боли. Но без боли — вовсе не значит, что это и есть счастье. Надо рисковать и ждать до последнего, пока ржавые зубы любви не вопьются в сонную артерию. А дальше — как повезет. Правда я лично не слышал, чтобы кому-то везло. В лучшем случае в капкан попадают двое, и кровь любви медленно вытекает из обоих. Хотя, тоже мне лучший случай! Дерьмо! Наблюдать, как в тебе засыхает любовь — утомительное, скучное, бесполезное занятие…

Не только я, никто не слышал, чтобы кому-то повезло. Александр Грин умер, не дописав историю странных взаимоотношений деревенской дурочки и сына миллионера. Но и без окончания все так печально. Слова повести капают, как слезы. А оптимизм паруса из алого шелка — такая, же формальность, как налоговая декларация для новых русских… А если бы дописал… То никого бы не удивил… Грэй возвращается домой вечно пьяным, Ассоль — нечесанная в неглаженном халате, склоки, ругань…

Но… Если мы все ищем вечную любовь… Сколько уже лет?.. Не зря мне папа заезжал дневником по морде — надо было учить историю… Миллион лет, пятьдесят тысяч лет — какая разница?.. Если мы все так долго ищем, значит есть, что искать. Значит кому-то должно повезти. Почему бы не мне? Надо рисковать. Цена выигрыша необычайно высока.

Почти каждый раз я ночую у Кати. Один раз она приходила ко мне в гости… Мне лично все равно, где встречаться… Наверное, мой дом показался ей не самым уютным гнездышком на свете… Катя дала мне ключ, и под вечер с пакетом продуктов я отправляюсь в ее пустую квартиру.

Моя фамилия Кузнецов, а не Макаревич, сроду я не гонялся за кулинарными изысками. То есть, съесть-то изыск я съем с аппетитом, но чтобы самому слепить и обжарить — не особенно. А тут вдруг начал изобретать блюда — какие-то половинки картофеля, запеченные в соусе из тринадцати составляющих, или замороженные грибы, смешанные со свиными стружками и, как ни странно, с томатами — чтобы вечером покормить вернувшуюся с работы Катю. Прямо странный женский кайф — приходит муж с завода, а ты ему на стол выкатываешь тарелку лоснящегося от жира борща и свеженькие, брызгающие маслом котлетки с картофельным пюре и никакого дополнительного секса уже не нужно. Сначала Катя очень мило удивлялась. Я, говорит, привыкла перекусывать на работе бесплатно, поэтому дома не ужинаю. Но очень скоро и она стала находить удовольствие в моей стряпне… Правда она возвращается поздно, а говорят, наедаться на ночь вредно. Не знаю, не знаю, я всю жизнь плотно ужинаю и пока не умер.

Минут пятнадцать перед сном мы смотрим телевизор. Обычно Катя говорит, что устала и хочет спать, но сразу заснуть опять же не удается, потому что еще почти час мы занимаемся сексом. Офанно, что мне удается жить в таком режиме уже две недели без всякой «Виагры», но я люблю Катю, и у меня на нее встает без проблем, как в детстве. Даже когда ее нет. Я готовлю для нее ужин, и уже встает, потому что я представляю, как она будет есть и хвалить. И ей моя геперсексуальность пока тоже не в лом. Хотя для нее это, может, вовсе и не гипер… Но, в общем, я чувствую, что ей нравится. И хватает.

…Проходит время любви, и она засыпает, а у меня не получается. Всю ночь лежу, боясь лишний раз шевельнуться, и не могу уснуть. Будто рядом мина, и каждую секунду она может взорваться. Не помню, чтобы со мной такое раньше случалось… А днем у себя дома отсыпаюсь.

Однажды я сказал: «…Если бы я предложил выйти за меня замуж?» Катя сказала: «Если бы предложил, я бы подумала и согласилась». Я сказал: «Ты с ума сошла, ведь мне шестьдесят лет, я скоро умру»… А она: «Не говори глупостей».

Кто я для нее? Сексуальный гигант? Хрен. Получается, что денег у меня все-таки чуть-чуть побольше. У нее со всеми «халтурами» выходит не больше тысячи. Но она же красавица, может найти мужчину пообеспеченнее. Если вопрос в деньгах. А если не в деньгах, тогда в чем? Замкнутый круг. В последнее время я почти перестал нагревать на этот счет голову — все равно решения нет. Счастье есть, и на решение пока плевать.

Я думаю теперь вот о чем: сколько это продлится? Вдруг Кате надоест? За две недели мы ни разу не поссорились. Так не бывает. Ни одной даже самой пустяковой размолвки. Она — это я. У нас все совпадает. И даже мы вдвоем лучше, чем я один. Нельзя же быть постоянно довольным собой… Как это будет — когда мы первый раз поссоримся? Крушение поезда или пустячок? Не хочу с ней ссориться убоюсь любой размолвки. В день, когда мы первый раз поссоримся, начнет умирать любовь.

…Интересно, что ей никогда не звонят по телефону. В смысле — молодые люди, потенциальные или реальные ухажеры.

«Я же сказала, что у меня никого нет, — объяснила она в ответ на мои осторожные намеки, — а те, кто был, давно сплыли».

Две недели я пропадаю у Кати. «Беретта» с глушителем в это время занимаются скучной, бесшумной мастурбацией на антресолях по соседству с прикорнувшим узбекским ТТ.

План ограбления практически готов. План вполне примитивный, и в простоте его главное достоинство. Правда я до сих пор не могу отчетливо представить финальную стадию. Вот я поднимаюсь с набитыми сумками… С подозрительным выражением на лице навстречу выступает дородный привратник. Если он один в холле, тогда вопросов нет. А если полно народу? Стрелять в каждого? Положиться на здравый смысл мирных граждан, которые не станут бросаться с голыми руками на вооруженного бандюгу и спокойно пропустят к выходу? Но опять же сразу поднимут вой и убегать станет в сто раз сложнее. А Клепикова как раз переживает, что так почти не складывается, чтобы в холле никого не было.

…Но я почти не думаю про план и про привратника.

Пока мне хватает денег, чтобы к ужину купить продуктов и хорошего вина. Зато я думаю вот о чем… Полжизни я высиживал мысль про свои гнилые страхи и некую абсолютную свободу, которую, якобы, можно заполучить на исходе шестого десятка. И вот когда, казалось бы, окончательно высидел, повстречалась Катя. И я начал сомневаться. Ведь и сейчас, без убийств и ограблений, без Африки и пальм, купающихся в лучах заката, я нашел то, чего по случайности или некоему высочайшему расчету был лишен всю жизнь.

Точно, точно так: тот, кто следит за мировым порядком и за тем, чтобы уровень пролитой человеческой крови не превысил определенную отметку, контролировал меня вполглаза, не обременяя себя решительными мерами, пока я не обзавелся двумя стволами и не выработал окончательный план ограбления со смертоубийствами. Тут этот, не знаю кто, счел необходимым вмешаться, предприняв некие Элементарные и необременительные для себя действия, а именно выставил на моем пути танцовщицу варьете. И таким простым ходом решил и мою, и свою проблемы.

Больше не хочу никого убивать и грабить, не хочу никуда уезжать. Что я потерял в Африке, когда в Новосибирске есть Катя? Хочу жить, как живется сейчас, любить, чувствовать взаимность и умереть на Катиных руках. Она выйдет за меня замуж, и мы никогда не будем ссориться…

…Самое главное — меня снова раздирает страх! И еще какой! Боюсь остаться без Кати…

 

17

Как и предполагалось, Валентина Филипповна явилась с шампанским и апельсинами, но, кроме того, и с дешевым молдавским коньяком персонально для меня, а это означало далеко идущие планы — что она рассчитывает на секс.

…За последние две недели с Клепиковой я встречался дважды. Она заходила под вечер, но на ночь не оставалась. И хотела бы, но я делаю вид, что все мои силы отнимает подготовка к ограблению. Бухгалтерша верит, уходит, отпуская циничные шуточки, но в ее направленных на меня взглядах светятся страх и восхищение.

Мы сидим, и я угрюмо цежу мерзкое пойло. Валентина Филипповна тоже как шампанского в рот набрала. Тупая, блин, ситуация. Мне ей сказать совершенно нечего, а она-то чего молчит?

— Тебе не кажется, что в последнее время между нами что-то происходит? — наконец-то прорезалась в ней инициатива.

Ничего умнее придумать не смогла! Еще как кажется! Но я лениво пожимаю плечами и цыкаю зубом, вроде — с чего вдруг такие выводы?

— Может, ну их к черту, эти деньги?.. Что ты молчишь?.. Ты с этим ограблением вообще скоро чокнешься… Давай плюнем? Известно ведь, что не в деньгах счастье. В конце концов я и на двоих заработаю…

Да уж, перспективка разворачивается.

— Перестань, — возражаю я. — Решили, значит надо грабить… А я, действительно, того, что-то чересчур загрузился… Тут ты права. Надо встряхнуться и назначать день…

Мы отпиваем каждый из своей посуды. Я выпил уже граммов сто пятьдесят, но опьянения пока не чувствую.

— …Знаешь что, — Валентина Филипповна обводит меня испытующим взглядом. — Даже не знаю… Сначала хотела не говорить… Но уж скажу… По крайней мере так честнее… В общем, я сегодня услышала случайно… Шеф разговаривал… В общем, кажется, контора скоро переедет… Вроде бы, по аренде не договорились, не продляют договор…

— Какая контора? — не сразу сообразил я.

— Да наша же.

Я насторожился:

— Когда переезжает?

— Точно не могу сказать… Но по документам срок аренды заканчивается через две недели.

— Уже через две недели!?

— Я же говорю, точно не знаю. Может, еще продлят аренду. А может, вообще за два дня свернемся. Ну не за два дня, ну к концу следующей недели… В общем, не знаю… Может, не стоило говорить… Все бы само собой прошло…

— Сегодня что?

— Четверг.

— А деньги еще на месте?

— Пока, вроде, да.

— Вроде?

— Ну, почти наверняка. Сегодняшнюю наличку обычным образом отправили…

Я задумался. Валентина Филипповна встала, обойдя стул и вздохнув по-коровьи, навалилась на меня сзади, уткнувшись губами не то в щеку, не то в ухо…

Главный вопрос: на самом ли деле я хочу ограбить «Коалу»? Или моя мечта — мирно дышать рядом с Катей? Но ведь я знаю, что у нас нет будущего. Как у всех влюбленных. Как нет и не было будущего у Ромео и Джульетты, Онегина и Татьяны, Анны Карениной и Вронского, Ассоли и Грэя. А вдруг есть? Кретинизм ситуации в том, что безумная надежда на удачный исход любви заглушает доводы разума, даже когда тебе шестьдесят и жить-то осталось с гулькин нос. А с деньгами гораздо проще, никакой двусмысленности — или они есть, или их нет.

— Что ты решил? — нежно прошептала Клепикова.

— Во вторник. Мы это сделаем. Вернее, конечно, я сделаю. В случае какой-нибудь фигни, ты ни при чем.

— Я пойду за тобой, куда ты захочешь.

А вот это уже лишнее.

— Посмотри…

Она вытянула руку, и перед моим носом закачался тяжелый солидный ключ сейфовской конфигурации.

— Это от подвала, где деньги лежат?

— Ну, не совсем. Это от той двери, которая в подсобке. Помнишь, я тебе рассказывала — старая дверь, которая лет сто не открывалась?

— Конечно, помню. Где взяла?

— У женщин свои секреты, — игриво пропищала Валентина Филипповна, как бы подражая молоденькой невесте из рекламного ролика про майонез.

— А если серьезно?

— Если серьезно, пока не хочу это обсуждать. Представился случай. Совершенно неожиданно. Правда, пришлось пойти на жертвы…

— Какие жертвы?

— Пусть это тебя тоже не волнует. Когда-нибудь расскажу про все… Нет, не подумай, ничего такого. Ну, сейчас не хочу говорить, вот и все.

— Да? А ключ-то точно подходит?

— Сто пудов!

Глупо звучит, когда пожилые солидные бухгалтерши ни с того ни с сего переходят на язык тинэйджеров.

— Там, поди, замок проржавел…

— Замок в порядке.

— Откуда ты знаешь?

— Можешь мне довериться.

— Но ведь все равно через эту дверь нельзя войти, — в задумчивости пробормотал я. — Охранник услышит…

— Зато можно выйти… Там подвал кафе. Мимо кухни, и сразу на улицу…

Справедливое суждение. Ключ упрощает проблему. Я и сам долго ломал голову над странной дверью, которой не пользовались лет сто. Прикидывал, нельзя ли, пробравшись в подвал кафе «Лебедь», что-нибудь сделать с замком. Например, сломать при помощи заготовки из твердого сплава и рычага, а потом отверткой можно было бы запросто отодвинуть язычок замка. Но такую немудреную слесарную операцию невозможно провернуть бесшумно. А шуметь нельзя. Как я ни ломал голову, так и не сломал до конца… Умница-бухгалтерша решила задачу за меня. И все же откуда взялся ключ, и почему она уверена, что дверь непременно откроется?

— Пойдем в комнату, — проворковала Валентина Филипповна.

…Скажем, женщина дарит вам ключи от «Мерседеса», неужели вы не переспите с ней хотя бы в знак благодарности? Какое бы отвращение я не питал к Клепиковой, после ключа оттолкнуть ее было верхом цинизма. Или неосторожности… К тому же ключ был не от машины, а от двери, ведущей в мир абсолютной свободы, пальм, бананов и тех же машин…

Я поплелся в комнату и безучастно наблюдал за тем, что со мной проделывала соскучившаяся по мужским ласкам бухгалтерша…

— Миша, а ты меня не оставишь? — заводит она старую песню. — Уедешь и не позвонишь…

— Не говори ерунды, — лениво возражаю я…

…И тут у входной двери зазвенел звонок. Я лично воспринял, его с тем же энтузиазмом, с каким, должно быть, зэк встречает утро волшебного дня, когда заканчивается пятнадцатилетний срок заключения. В четверг в девять вечера мог прийти кто угодно. Филимонов — выпить «маленькую», сосед — занять пятерку, водопроводчик — проверите, кто затопил жильцов снизу, почтальон с телеграммой от гиппопотама, нищая беженка с закопченным ребенком. Прийти мог, кто угодно, только не Катя, у которой в девять часов на работе начинается самый сенокос. Поэтому я резво, даже резвее, чем в такой ситуации позволяют приличия, скатился с дивана, натянул трико, распахнул дверь и больно ударился взглядом о… Катю.

Радостно улыбаясь, она шагнула в прихожую.

— Держи, — она протянула пакет, в котором угадывалось шампанское с апельсинами. — Не ожидал? У нас, представляешь… В общем, позвонил какой-то детский голос и сказал, что кафе заминировано, и сегодня взорвется. Сначала посмеялись… Потом милиция приехала, короче начальство решило от греха подальше объявить санитарный день. Сейчас там как раз бомбу ищут… А я решила тебе сюрприз сделать… Фигня, конечно. Ничего они не найдут… Поставь в холодильник, а то теплое, как чай…

Светясь от радости, словно розовый елочный шар, она протягивала мне пакет с шампанским.

Сюрприз удался на славу.

У нас в армии… дай бог памяти, в каком году… да какая разница?., был такой ужасно тормозной боец… в деревне воспитывался, среди вековых лесов, вечно спящих полей и задумчивых коров, а командиром роты у него был, наоборот, ленинградский капитан, ужасный выдумщик, большой любитель нестандартных вводных… И однажды капитан перед этим «тормозом» ставит теоретическую задачу: «Представь, — говорит, — ты лезешь по стене на пятый этаж, чтобы вытащить из огня маленького дошкольника, и, когда заглядываешь в окно, видишь, что в тебя летит топор… Твои действия?» «Так, — задумывается «тормоз». — Задание понято… Значит, в меня летит топор… Что делать?.. Мои действия… Летит топор…» В таком роде он размышлял долго, может быть целую минуту…

Так же и я. Наверное, можно было что-нибудь придумать, но только не с моими медленными мозгами. Я просто стоял и дожидался, когда топор треснет по лбу…

На ходу расстегивая босоножки, Катя сделала еще один шаг, и перед ней открылась комната с разобранным диваном, сбившейся в комок простыней и раздетой и распаренной Валентиной Филипповной…

…Я прожил сто лет, ни разу не оказавшись в ситуации, о которой сложено столько анекдотов. Точно, я всегда думал, что про меня можно фильмы снимать, как про Штирлица. Моя осторожность и предусмотрительность вызывали во мне законную гордость и даже восхищение. Нельзя сказать, что я так уж активно изменял жене или своим подружкам… Но ведь изменял и ни разу не попался на такой туфте! А оказывается, нельзя перейти море, не замочив ног… Ах, если бы теперь меня застала с любовницей жена, вот было бы счастье — так мне казалось. Но ведь это Катя — больше, чем жена, больше, чем жизнь. Катя — больше, чем жизнь. Катя — больше, чем смерть…

Счастливая улыбка на Катином лице теряла очертания… Точно так же когда-то давно посреди моря на земле был один материк, а потом бешеные силы разорвали его на части и растащили куски далеко-далеко по разным параллелям и меридианам.

Два топора летели с двух сторон. Может быть, Катя и не была для меня больше, чем жизнь, потому что я даже не мог решить, перед кем начать оправдываться — перед Катей или Валентиной Филипповной? Я не мог потерять деньги, и я не мог потерять любовь. Но ведь любви не существует, или по крайней мере она живет лишь шесть секунд на фоне вечности, а деньги… Кто посмеет сказать, что их нет?

— Ой! — сказала Катя. — Я помешала?

Я тупо принял из Катиных рук пакет с вином и фруктами.

— Нет, почему же?.. — холодно осведомилась Валентина Филипповна, завертываясь в простыню и не теряя при этом достоинства.

Ее грудь была похожа на две гнилые дыни. Мне стало стыдно.

— Извините, — сказала Катя, покраснев.

— Проходите, проходите, — гостеприимно приглашала Валентина Филипповна.

— Я помешала? — переспросила Катя уже гораздо более решительным тоном, глядя на меня в упор.

Что мне оставалось?..

— Я тебе позвоню, — пролепетал я.

Пакет с шампанским остался в моих руках.

Я не большой гурман, мне все равно, что пить, но с недавних пор я не люблю шампанское под апельсины. А еще ненавижу идиотов, которые звонят и выдумывают разные взрывные устройства. В Новосибирске чаще всего «взрывают» школы. Чертовы двоечники! Несколько раз «взрывали» вокзал. Рестораны-то им чем помешали?

— Кто это? — осведомилась Клепикова, когда Катя выбежала вон.

В ее голосе острыми иглами сверкал лед. А я еще ничего не успел придумать.

— Что ты так возбудилась? Я ж говорю, это дочь моего друга. По фамилии Филимонов… Я тебе рассказывал. Он артист в «Глобусе».

— Про артиста помню, а про дочку ты ничего не говорил.

— А и говорить нечего. Ну, она ко мне забегает иногда по пути… У нее ко мне детское чувство. Детская влюбленность. Да так, ерунда… Между нами никогда ничего не было. И быть не могло. Во-первых, она дочь друга, во-вторых — ребенок. Я разве похож на педофила? Ну, ты посмотри на меня. Мне шестьдесят лет. За кого ты меня принимаешь?

 

18

…Зато я очнулся от спячки. Любовь — фигня. Никогда больше при мне не произносите этого слова. Больше всего меня изумляет, что люди могут купиться на это даже на старости лет…

Погода в субботу весьма благоприятствовала самоубийству. Весь июль стояла жарища, а тут вдруг завертелись злые вихри. В такой день приятно прощаться с жизнью — ветер, мелкий холодный дождь, грязное одеяло мчится по небу, как обколотый дерьмом Бен Джонсон. Недовольные сырые люди по улицам ползают, как тени… Пока было тридцать пять в тени, всем хотелось сырости и прохлады. Когда похолодало, выясняется, что это опять никому не нужно.

…С утра я заехал домой за Филимоновым. В гастрономе на «Башне» мы взяли две бутылки водки, а на закуску — колбасы, сыру, баночку маринованных огурчиков и невесомую вакуумную упаковку копченого акульего мяса за девяносто тысяч.

— Ты че, дурак? — возмутился Филимонов насчет экзотического иностранного изобретенья. — Лучше еще колбасы.

— С сегодняшнего дня… я буду кушать за обедом… маленьких акул! Шестьдесят лет изо дня в день — суп из свеклы и картофельное пюре. Теперь все позади. Теперь только акулы! Акулы, черепахи, лягушачьи окорочка, кокосы, и ничего больше. Понимаешь? Или лягушки, или ничего. Такой должна быть жизнь… Правильно я говорю?

Последний вопрос я адресовал юной особе за кассовым аппаратом, перед которой мы выкладывали покупки.

— Что? — переспросила сонная девушка.

— Говорю, есть нужно или лягушек, или ничего.

— Вы имеете в виду лягушачьи лапки? Я не пробовала. Да их у нас сейчас нет. Уже месяца два не было — не завозят. А когда были, их и брали неважно…

Ничего удивительного. Странно было, если бы у новосибирцев, сызмальства приученных к картофельным клубням, повышенное слюноотделение вызывали скользкие франкоговорящие амфибии. Да и недешево.

— …Говорят, похоже на курицу, — напоследок поделилась информацией кассирша…

По скользкой глиняной дороге на своем «шиньоне» я подполз К берегу Оби в Бугринской роще. Три-четыре мокрых идиота с рыболовной снастью маячили у кромки воды. Что там поймаешь? В такую погоду рыба из дома нос не высунет.

Подобно Петру Первому из одноименного стихотворения Пушкина, я стоял на обрыве рядом с машиной и вниз глядел. Филимонов приоткрыл дверцу, но выходить под дождь не спешил.

— Если бы я был тебе настоящим другом, — сообщил он, — то вызвал скорую психиатрическую помощь… Была бы хоть погода нормальная. Может, перенесем заплыв? Через пару дней солнышко вернется…

— Все вернется… — задумчиво пропел я строчку из песенки беззубого певца Шуры…

…Только Кати никогда больше не будет. А может, оно и к лучшему…

— Миша, одумайся, — уговаривал Филимонов. — Лучше выпьем. Отгоним машину и начнем. Закусочка. — прелесть. Акула… А? В такую погоду не плавать надо, а водку пить. А то может статься, что и пить некому будет.

— Ну уж некому. Если не выплыву, то завещаю водку тебе. И машину.

— А квартиру кому? — заинтересовался лучший друг.

— Хрен ее знает. Я завещаний не писал. Хочешь, себе забирай.

— Кто же мне отдаст без завещания?

— Давай я тебе прямо сейчас напишу. Хоть вот на газете.

— Без нотариуса не поверят. Даже наоборот, заподозрят. Скажут: это ты перед тем, как утопить, заставил лучшего друга подписать…

Насчет завещаний мы оба шутили. А плыть мне уже и самому не хотелось. Чтобы и в самом деле не передумать, я начал раздеваться.

— Значит, как договорились, — напомнил я Филимонову. — Ждешь на набережной сразу за мостом. Если будет дальше сносить… ну, там проконтролируешь по обстановке.

— Не переживай, не прозеваю, — Филимонов похлопал себя по карману, где лежал древний театральный бинокль.

Я сполз с мокрого обрыва и решительно, словно атомный ледокол «Ленин», пошел в воду. Филимонов, стоя у «шиньона», провожал меня в последний путь взглядом. Когда на поверхности останется только моя голова, он поедет на место финиша, чтобы на другом берегу водкой и акульим мясом встретить уставшего, но довольного пловца.

…После пронизывающего ветра вода производила впечатление парного молока. Или скорее разогретой водки — от погружения у меня даже слегка качнулись два полушария в голове…

Я как-то уже обмолвился, что всю жизнь мечтал переплыть через Обь. Ну, не то, чтобы мечтал, а так — примеривался. А вообще, максимум через что я переплывал — это через Иню в самом узком месте возле Тогучина. Пловец я никудышний, просто во мне живет уверенность, что нормальный человек способен продержаться на воде, сколько захочет, а народ тонет элементарно из страха. Из-за этого самого страха раньше я и не замахивался на великую сибирскую реку. Но теперь-то страх исчез. Или вернее появилась конкретная и очень простая альтернатива: или я живу без страха в свое удовольствие, или Лучше умереть. Смысл сегодняшней акции заключался не то чтобы в проверке самого себя, а в импульсе. Захотелось убить, значит стреляй, захотелось переплыть, значит сбрасывай верхнюю одежду — такой должна быть настоящая жизнь.

Каждый год в Новосибирске устраивается массовый заплыв через Обь. Об этом всегда сообщают в прессе. Пишут, что участвуют старики и дети, в том числе чуть ли не десятилетние. На всякий случай на коротком фале все тащут за собой резиновый спасательный круг. Я поплыл без круга, но выбрал тот же самый опробованный маршрут. Если выныривать возле моста, длина пути получается около трех километров. При этом от берега до берега выходит километр, да два километра тащит река. Это все примерно. Точнее мог бы рассчитать автор теоремы про квадрат гипотенузы, но он давно умер.

С самого начала я выбрал самый тупой курс — перпендикулярно к берегу, а там уж куда вынесет… Перед глазами невдалеке маячил остров — то ли Отдыха, то ли Коровий, то ли Кораблик. На Оби в районе Новосибирска все островки имеют одно из трех названий. Считая гребки и не поднимая глаз, я плыл кролем. Интересно, один взмах рукой продвигает меня хотя бы на метр? Наверное, меньше. Даже длина шага по гладкому асфальту меньше метра.

На сотом гребке я позволил себе определиться на местности. Остров почти не приблизился, зато сдвинулся вправо. А берег с Бугринской рощей казался далекой, давно покинутой родиной. Странный оптический эффект. В руках уже чувствовалась усталость. В этом году я еще ни разу не был на пляже. Когда вообще последний раз плавал? В прошлом году, дай Бог памяти, в начале июня что ли. Помню, вода была холодной. Или это было в позапрошлом году?

Я бросил счет и перешел на неспешный брасс, стараясь дышать ровно… Есть такое народное средство от бессонницы — считать до тысячи. Опасно: досчитаю до тысячи, усну и проснусь только под Ташарой.

А Коровий-то все-таки поддается. Вот уже болтается рядом. Кустарник гнется и кипит сырой листвой. Можно выйти на берег, передохнуть. Кстати, в правилах заплыва через Обь выходить на остров не запрещается. А я себе могу позволить? Не будет ли нарушена чистота эксперимента? Наверное, будет. И разве я так уж устал?

Пока я сомневался, течение отбросило остров вверх и передо мной открылись бескрайние просторы вод. Где мост? Проклятье! Мост исчез! Расстворился в дожде. Волны заливают глаза. Далеко впереди угадывается полоса правого берега. Но я не могу сориентироваться. Главный ориентир, двенадцатиэтажная гостиница «Обь», словно провалился под землю. И последняя — «Коровья» — надежда уползает в воду, словно «Титаник». Уползла.

Я перевернулся на спину. В этом положении я могу продержаться сколько угодно. Если слегка перебирать ногами, рано или поздно выплывешь. Пускай не возле моста, пусть хоть в Заельцовском парке, главное, что не утону. Но сегодня лежать на спине тяжело. Дыханье сбивается, приходится дергаться, чтобы вынырнуть из накрывшей волны. Отдых не заладился.

Я остался один. Это и есть смерть. Об этом я и мечтал — или жить, или умереть. Во мне нет страха перед смертью. Есть только усмешка… Смахивающая на гримасу штангиста под рекордным весом.

Я один среди волн. Гордый буревестник, черной молнии подобный… Чем сейчас занимается Катя? Проснулась, лежит и потягивается, выгибая бархатную спинку. И не задает себе вопроса: чем занимается отставной подполковник Михаил Павлович Кузнецов? Конечно нет. Между тем подполковник посреди реки хватает ртом разорванный на куски ветер. Глупая картина.

Вроде, похолодало. Странно, что вода больше не кажется теплой. Холод подбирается снизу и опускается сверху. Такое чувство, будто на волосах выступил иней. Я в тисках холода. Сколько прошло времени?

…Я позвонил Кате, как только ушла Клепикова. Часов в десять. И звонил каждые полчаса до полуночи. Потом пошел к ней домой, но за ее дверью притаилась тишина. И снова звонил по телефону до четырех часов, пока на улице не засветился новый бледный день. Наверное, она нашла занятие повеселей, чем сидеть дома в одиночестве… А вечером в пятницу я пришел в кафе «Лебедь». На секунду выглянув из уборной, где девушки меняют костюмы между номерами, Катя сказала, что больше не будет со мной встречаться.

Я пытался объясниться, дескать, все не так, как она думает.

Она сказала:

— Мне все равно, ошибаюсь я или нет. Просто не хочу с тобой встречаться… Все, мне надо переодеваться…

…Не попрощавшись, она скрылась за дверью. Здесь же в коридоре неподалеку болтался паренек, не то здешняя секьюрити, не то приятель какой-нибудь из танцовщиц, скорее всего поддатый. Гадко ухмыляясь, он заметил:

— Что, дед, на молоденьких потянуло?

Надо было съездить ему по морде. Но вряд ли я против него продержался бы больше пяти секунд. В таких случаях надо сразу стрелять, но пистолета не оказалось под рукой.

Главное, что, разговаривая со мной, Катя держалась так же непринужденно, как жареный окунь на блюде. И ее спокойствие лучше всяких слов сказало мне, что здесь ловить нечего. Никогда она меня и не любила. И любить не могла. Просто вышло недоразумение…

…Ноги все время задевают какую-то скользкую ерунду. Плавучие водоросли? Кто тут водится посреди реки? Жареные окуни. Из зеленой пучины за мной наблюдает мерзкая тварь, огромная глубоководная мокрица, питающаяся человечиной. Пока что она легонько скользит по моим ногам длинными щупальцами, прикидывая, как получше ухватить.

Скорее всего, это фантомные прикосновения, выдуманные. Или маленькие рыбки играют. Здесь же не Шотландия. У нас таких подводных чудовищ, как там, не водится. Сибирь вообще очень спокойное место. Здесь только комары. Нет, есть еще клещи, зараженные энцефалитом, но они живут в траве, а не в воде. Странно, что вздорные страхи возникают у взрослого человека. Точно, что все мы родом из детства. Живем и умираем детьми.

Да уж лучше бы кто-нибудь в самом деле уволок на дно. Сколько можно барахтаться на одном месте? Волны тащут в разные стороны за руки и ноги…

Берег вынырнул из воды в виде серой полосы. Рядом. Еще взмахов сто. И сразу же я понял, что не в состоянии сделать ни одного… Это набережная между речным вокзалом и старой пристанью «Октябрьской». Еще не хватало утонуть в центре города… Я всегда был уверен, что вода держит человека, что на ней можно лежать, как на матраце. Но оказывается, это при условии, если в человеке осталась хоть капля сил. Вода, словно разумное существо, не трогает пловца, пока чувствует в нем силу. А как только сила исчезает, начинает тянуть вниз, засасывать в зеленое нутро. А на ногах — гири.

Если бы на набережной были люди, кто-нибудь мог броситься на помощь. Не успеют, никто не успеет, даже на моторной лодке. Идет дождь, на берегу никого нет. Но ведь хотя бы должен быть Филимонов со своим биноклем. Куда он смотрит?

— Помогите! — крикнул я.

Но крика не получилось. Волна залепила рот. Вода не только снаружи, но уже пробирается внутрь. Кашляя, я успел сделать еще несколько бессмысленных движений — точно так же хлопает крыльями петух с отрубленной головой.

В этом году, опасаясь весеннего половодья, гидрологи сбросили слишком много воды из Обского водохранилища. Об этом рассказывали в передаче «Панорама». А никакого половодья не случилось. То ли снега на Алтае оказалось меньше, чем ожидали… А потом редкостная жара полтора месяца иссушала реку. Кончилось тем, что уже в середине лета даже навигацию пришлось ограничивать из-за сильного обмеления…

Простившись с незаладившейся жизнью, я пошел на дно, только путь оказался неожиданно коротким — через мгновенье отмель ударила по коленям. До бетонной стены набережной оставалось еще метров пятьдесят, но там уже было по пояс.

 

19

Я не жадный, а хозяйственный. Мне не жалко двадцати тысяч долларов, когда корячится миллион. Но у советских граждан с квартирным вопросом всегда были особые отношения. К тому же я свою новосибирскую квартиру не покупал, ее полжизни зарабатывали мои родители, царствие им небесное. Бросить родительский дом просто так — это все равно, что разорвать и втоптать в грязь фотографию отца с матерью.

В воскресенье под вечер я созвонился с барахольным Димой Сердцевым и сказал, что срочно хочу продать свою жилплощадь.

— Ты меня в последнее время изумляешь, — хмыкнул Сердцев. — Кстати, решил тогда свой вопрос?

Он имел в виду пистолет.

— Да. Только ты уж особо не распространяйся…

— Перед кем мне распространяться? Это я так спросил. Просто странные у тебя в последнее время идеи. Вроде и весна давно кончилась…

— При чем здесь весна?

— Весной же обострения случаются у… всяких нестабильных личностей… Ладно, не обижайся. В чем проблема-то? Обращайся в агентство, и все дела… Например, в «Ново-Николаевск». Поди, не обманут.

На Сердцева глупо обижаться. Он человек не злобный, просто любит насмешничать. В том числе и к себе иронически относится.

— Никогда раньше не приходилось, — объяснил я. — Сколько там вообще-то времени требуется?

— Смотря сколько запросишь… Ну, месяц, ну, два…

— Ничего себе — месяц! Мне на следующей неделе надо.

— Нереально.

— Я так и думал, что нереально. Поэтому тебе и позвонил. Может, ты купишь — я подешевле отдам.

— Мне-то зачем? Мне пока хватает. А прибавления в семействе не предвидится. Нет, то есть я-то еще мог бы, да жена, наверное, не согласится…

— Перепродашь потом.

— Логично. А что значит — подешевле?

— Ну, моя двухкомнатная стоит тысяч сто тридцать-сто сорок. Тебе отдам за сто — сто десять.

— Сначала нужно говорить: сто десять, а потом, если я не соглашаюсь: сто, — научил Сердцев. — А насчет верхней планки, это весной твоя конура столько стоит, если какой-нибудь… нестабильный заинтересуется… За сто десять продать можно, и то, если не спешить. А я… ну… за восемьдесят возьму. Чтобы тебя выручить.

— Уж ты выручишь… Девяносто.

— Восемьдесят пять.

— Идет.

— Тогда, если завтра плотно займемся, где-нибудь к пятнице-субботе оформим.

— Нет, — испугался я. — Мне ко вторнику надо.

— В карты продулся? Погоди, ты скажи, если у тебя проблемы, может, вместе посоображаем? Старики должны держаться вместе. На тебя никто не наезжает?

— Нет особых проблем. Все в пределах нормы. Просто надо.

— Понял, не дурак. Но до вторника не успеть. В одном БТИ три дня провозятся. А еще в домоуправлении надо справки брать, а еще в налоговой. До вторника даже на самолете не успеешь…

Я заметно приуныл. Не то чтобы так уж переживал из-за восьмидесяти пяти тысяч рублей, а просто можно же было заранее побеспокоиться. Если уж я такой крутой, то мог бы быть предусмотрительней. Между тем, чуя мое огорчение, Сердцев размышлял вслух:

— …Допустим, в БТИ у меня есть «заточка»… Если… В налоговой тоже можно попробовать… В общем так, восемьдесят! И по рукам. Пять лимонов — на дачу взяток и первичные телеграммы.

— Какие телеграммы?

— Ты сколько классов закончил? Так Бендер говорил.

Я записывал, а Сердцев подробно диктовал, какие справки я должен завтра собрать и куда сдать. Справок получалось — вагон и маленькая тележка. Я запаниковал. Тогда на основных этапах мой приятель обещал меня сопровождать. А основными получались все этапы.

— Откуда ты все правила знаешь? — удивился я. — Прямо как настоящий риэлтер.

В наши времена такого слова не было. Поэтому не уверен, что я его правильно произнес. Я сказал так — «реэлтэр».

— Ну, так! — хихикнул польщенный «челнок». — Приходится осваивать смежные специальности… Ну, до понедельника. Встань пораньше, сделай зарядку, почисти зубы «Блендамедом». Клинические испытания доказали, что он не только зубы, но и яйца укрепляет.

Чертов балагур… Как только умудрился дожить почти до шестидесяти лет и сохранить в себе веселого подростка?

…Ни о какой зарядке в понедельник утром не могло быть и речи. В воскресенье я чувствовал, будто меня постирали в машине и с силой отжали. Я и говорить-то мог с трудом. А в понедельник утром вообще лежал словно деревянная чурка. Придурь дается человеку один раз, но зато так много, что ее до смерти не истратишь. Заработал бы миллион, а потом плавал сколько угодно. Хоть через Тихий океан.

Но именно для таких случаев человеку дается и сила воли.

Стеная не хуже коммуниста на допросе в гестаповских застенках, я доплелся до ванной и минут десять стоял под теплыми струями. Стоя под струями, почистил зубы «Блендамедом». А потом еще по привычке нагишом постоял перед зеркалом. В зеркале отражался человек, переплывавший Обь и вообще умеющий добиваться своих целей, если это нормальные мужские цели, а это редкая, редчайшая способность среди народонаселения страны и даже всей планеты. От такой приятной мысли боль в мышцах и прочих суставах пошла на убыль.

После экологически чистого завтрака жизнь завертелась, словно мячик от пинг-понга, пущенный умелой рукой. Не знаю, играет ли Дима в пинг-понг, но в бюрократических коридорах гуляет, как у себя дома. Через домоуправление он прошел, как Гагарин сквозь редкую облачность. Секретарше, еще ничего себе особе — лет тридцати пяти, просто улыбнулся на ходу, а она уже провожала его юношескую походку долгим завистливым взглядом. Что происходило в кабинете начальницы, не имею представления, но только, завершив короткий прием, та радушно проводила его до дверей, и тут улыбались уже оба. Суровой пятидесятилетней распорядительнице жилищно-коммунальных услуг, которой лично я после одной-двух жилищно-коммунальных встреч старался лишний раз не попадаться на глаза (а если попадался, то подобострастно кланялся), будто в рот всыпали стакан бесплатной малины.

Может быть, жена Сердцева и не согласится на прибавление семейства, зато с другими женщинами проблем бы не возникло.

Бюро технической инвентаризации на улице Трудовой я ненавижу, сколько себя помню. Бычок — смоляной бочок: притронулся рукой и прилип. В БТИ я не был лет десять, но за это время здесь ничего не изменилось. Имеется в виду не интерьер, а выражение тупого, безнадежного ожидания на лицах квартиросъемщиков и квартировладельцев, разбитых на несколько очередей… Не исключено, что десять лет назад за вшивой справкой стояли те же люди.

Одно время мне казалось, что очереди в нашей стране изжили окончательно. Про туберкулез еще при социализме тоже хвалились, что окончательно, а теперь в больницах коек не хватает — уже очередь. Кстати, про туберкулез: говорят, в нашем следственном изоляторе зэки спрессованы плотней, чем быстрорастворимая корейская лапша, но туда, вроде, очередей нет… Нынче летом на Красном проспекте я увидел толпу. Чисто из любопытства поинтересовался. Оказалось, народ стоит в немецкое представительство за визами — то ли насовсем свинтить, то ли проветриться. И вот теперь БТИ… А тут еще жара. Пот и вонь. Филимонов прав оказался, как в воду глядел — холодный дождь кончился в субботу к вечеру, а в понедельник вернулся зной.

— Встань сюда, — велел Сердцев, пристраивая меня в одну из очередей за довольно миловидной женщиной лет сорока.

А сам исчез. Время потянулось. Я успел прослушать несколько житейских историй, связанных с актами многоступенчатого обмена, дарения, купли и продажи квадратных метров. Особенно не стеснялись в подробностях толстые бабки, которых в любой очереди больше половины. Интеллигентный юноша с сотовым телефоном сообщил, что раньше в БТИ существовала система платных услуг. Любую услугу оформляли за пятнадцать секунд, называлось — за срочность. Но потом антимонопольный комитет усмотрел в этом нарушение закона, и срочность обратно поменяли на вечность.

Миловидная сорокалетняя подруга передо мной молчала, без конца перебирая кипу бумаг в своих руках. Заглядывая туда от скуки краем глаза, я успел понять, что на нее с мужем приходится две квартиры — трехкомнатная действующая и двухкомнатная недостроенная. Они жили счастливо и, вероятно, небедно, но любовь кончилась… И началась новая, похоже, что у мужа. Теперь люди разводятся и делят квадратные метры. Женщина стояла такая несчастная, что меня прямо подмывало обратиться к ней со словами утешения, в том смысле, что все — фигня, и семья — фигня, и любовь — фигня, и вообще все вернется, тем более, что она такая милая…

Пока собирался, появился Сердцев и к удовольствию позадистоящих выдернул меня из очереди.

— Какой кошмар! — я с наслаждением отхлебнул от горячего вина свободы. — Говорят, раньше здесь было срочное обслуживание — за деньги. Потом его отменили.

По улице Трудовой шагали счастливые свободные от очередей люди, правда всем было жарко.

— Что значит — раньше? — удивился Сердцев. — Оно здесь всегда было. И сейчас есть. Как это можно отменить обслуживание за деньги?! Так-с… Сейчас налоговая… Успеем до обеда.

Мы сели в его неяркую, распаренную «шестерку». Я накинул ремень…

Есть же люди, которые понимают законы миропорядка и умело их используют! Вот он — талант. Сердцев — талантливая натура… А я, наоборот, никогда не умел правильно улыбнуться секретарше в приемной какого-нибудь туза. Улыбался, конечно, как без этого обойтись, если работаешь начальником «Военторга». Но всегда получалось негармонично, и я же первый это понимал. С другой стороны, мне и не нужно улыбаться. Есть люди, использующие законы, — это энергичный балагур Сердцев, а есть те, кто эти законы создает. Я из последней категории… Я вершу для себя свою свободу.

…Возле светофора на углу Орджоникидзе и Красного проспекта, дожидаясь зеленого сигнала, стояла… Катя. В сиреневой блузке и светлой юбке ниже колен. А каблук был тонкий и длинный, а коричневая от загара голень была тонкая и длинная, как башня в Останкино. Длинные юбки — это ее стиль. На невысоком подиуме кафе «Лебедь» танцует девушка в самых, какие ни на есть, откровенных нарядах — кожаных ремнях, трусиках, состоящих из трех нитей и равнобедренного треугольника прозрачной ткани с длиной грани шестьдесят миллиметров, а в остальной жизни — всегда ниже колена. Ниже травы. Травы-отравы. Пенистый поток отравы ударил в голову.

— Притормози, пожалуйста, — попросил я.

— Зачем?

— Остановись.

— О’кей, только свернем за угол. Здесь же нельзя…

— Остановись, я сказал!

Таким голосом на расстреле командуют: «Пли!»

Сердцев испугался и резко утопил тормоз. Позади акульим манером вильнул большой «мерс», в бирюзовой полировке которого отражалась вся полнота жизни.

— Я сейчас, — пообещал я, выбираясь из машины.

Из «мерса» на меня смотрели две пары рассерженных самоуверенных глаз. Однако сейчас полноты жизни во мне было больше, чем в трех «Мерседесах», и ребята сочли за лучшее выругаться внутри машины и не связываться с психопатами из «шестерки». А может, на дело спешили. Как это у них называется — «на стрелку».

— Привет, — сказал я, догоняя Катю.

Я хотел схватить ее за руку, но не решился. С предельным равнодушием она могла сказать «Привет» и пойти дальше, могла вообще ничего не ответить, бросить безразличный взгляд и пойти дальше, могла сказать: «Не подходи ко мне больше никогда» и пойти дальше. Но она остановилась и молча уставилась на меня.

— Мне нужно пятнадцать минут, чтобы с тобой поговорить, — сказал я. — Я не буду ныть и не буду тебя уговаривать. И никогда больше не буду к тебе приставать. Я вообще завтра уезжаю…

— Куда? — спросила Катя.

— Неважно куда, важно, что отсюда и насовсем.

Она пожала плечами:

— Пожалуйста. Хоть шестнадцать. Я имею в виду минут. Мы же не в Государственной думе, где живут по регламенту.

Ей-богу, не ожидал от нее такой отзывчивости.

— Когда ты можешь? — спросил я.

— Да хоть сейчас. Я как раз собиралась перекусить. Можешь составить компанию.

Развернувшись, Сердцев припарковался у кромки тротуара неподалеку и метал вопросительные взгляды.

— А позже нельзя? — я пытался грамотно распределить свое время, чтобы успеть все. — Часа через два или вечером.

— Позже нельзя, — отрезала Катя.

Редкостный идиот! Появляется шанс, а я еще торгуюсь.

Я попросил Катю обождать секунду и подошел к машине Сердцева.

— Ну ты чего?! — возмутился тот. — Время — деньги!

Между прочим, твои.

— Слушай, — таким просящим тоном верующие просят Господа об особой милости, — я не могу сейчас ехать.

— Ничего себе! А что за дела-то?

— Ну, не могу, понимаешь.

— Квартиру раздумал продавать?

— Нет.

— Если нет, тогда садись и поехали, а то не успеем.

— Димыч, друг, ты не мог бы один съездить?

— Как это один?

— Какая разница, кто приедет? Там же не на человека смотрят, а на документы. Все документы у тебя. Скажи, что я заболел.

— Поносом, что ли?

— Хоть чем… Знаешь, что? Мы договорились за восемьдесят? Короче, теперь семьдесят пять! Сделаешь?

Сначала Сердцев из-за моего плеча пристально рассматривал Катю, потом вернул взгляд на меня. Такими глазами на нормальных граждан не смотрят.

— Уговорил, черт языкастый, — перед тем, как переключить скорость, Сердцев выразительно постучал себя по лбу. Получилось довольно звонко.

 

20

При социализме на площади Ленина окнами на госбанк выходило заведение под названием «Виринея». Название спорное, что-то в нем слышится порнографическое. Не одному мне, наверное, слышалось, потому что название в процессе перестройки исчезло, а заведение осталось. Уже при капитализме довольно-таки задешево здесь можно было хватить стаканчик и закусить. И с собой разрешалось приносить. В прошлом году на том же месте открыли «фаст-фуд» на американский манер. Я в Америке не был, но если судить по «фаст-фуду», Америка — страна странная… Закуска на вид еще ничего, а на язык, так пластилин вкуснее. Я слышал, что они все продукты откуда-то из-за границы привозят, а здесь только разогревают… Да и не закуска это вовсе, потому что ничего крепче кофе «каппуччино» здесь не разливают, а с собой запрещают приносить даже пиво… Тоталитаризм самого хренового образца, но суровая сибирская молодежь, истосковавшаяся по американским ценностям, сюда захаживает, хоть оно и недешево обходится. Откуда только деньги берут?

Катя взяла тунца, похожего не на рыбу, а на плоский каблук от оранжевых штиблет, а я выбирал-выбирал, но не нашел в ассортименте ничего, кроме того же «каппуччино» — по крайней мере у него хоть привкус, как у ликера «Амаретто». Иллюзия…

Катя ковырялась в своем тунце, выказывая нулевой интерес к моей жалкой персоне. Не дождавшись никаких наводящих вопросов, я сказал, с осторожностью подбирая слова:

— С той женщиной, с которой… которую ты видела, я познакомился нынче весной… Случайно… Я — одинокий человек… В общем, сошлись… Нет, лучше я с другого начну… Вот мне уже шестьдесят лет… Опять не так…

— Не волнуйся, — неожиданно сказала Катя, отправляя в рот очередной кусок подошвы. — Говори, как хочется…

Как хочется значит как хочется.

— Я тебя люблю, — объявил я. — Никого в жизни так не любил. А жизнь-то прожил, считай, полностью. И не то что никого не любил, а даже не знал, что бывает такая любовь. А за любовь принимал какую-нибудь… не знаю… морковку. Может, жизнь не удалась, может, любовь дается человеку только один раз и совсем не обязательно в семнадцать лет. Наверное, из-за того, что любви не было или тебя не было, я все время и маялся. Думал: неужели то, как я убого живу, и есть настоящая жизнь? И все так живут?! Тупая работа без радости и без денег… Заплеванный, вонючий подъезд, желтая раковина на кухне, которую никаким «Кометом» никакая тетя Ася не отчистит… Вареная картошка и сухой сыр на ужин. Неискоренимая мерзкая ругань в автобусах, мерзкие бабки в черных юбках во дворе… Сидят и смотрят… Кретины-политики в телевизоре… Бог мой, если ты политик, то хоть раз скажи что-нибудь умное! А если ты такой же, как я, то лучше молчи и отворачивай морду от камеры с микрофоном… В газетах и по телевизору новости — кошмар. Больше не могу читать про убийства, изнасилования и как цыганки дурят доверчивых русских женщин… Ну куда от этого денешься!? Куда от дерьма-то? А? Подскажите, кто умный!.. И я придумал выход. Я придумал — нужно плюнуть на все, забыть про страхи и начать новую жизнь, где в каждом углу не блевотина, а свет и покой. Если есть мир дерьма, то должен быть мир, где нет метаний, нет разочарований, нет ежедневной заботы о том, что будешь есть завтра… Ученые доказали, что для всего можно найти противоположный мир… Многие сегодня ошибочно полагают, что лучший мир называется Америкой…

… На самом деле лучший мир — это Африка. Ей-богу, не шучу. Хотя дело, конечно, и не в Африке вовсе.

Я лично понял, что хочу жить один! В тростниковой хижине! На берегу теплого океана! Чтобы вокруг ходили только нецивилизованные пигмеи и скакали миролюбивые обезьяны! Чтобы каждый вечер, на закате солнца, с неба падал теплый душ… Это называется абсолютной свободой — жить в Африке и ни от кого не зависеть… Хочешь ни от кого не зависеть?

— Смотря от кого не зависеть, — чисто по-женски уточнила Катя.

— От дерьма не зависеть.

— Конечно. Этого все хотят.

— Ну вот. Я об этом и говорю. Дерьмо нельзя убить, зато можно отодвинуться от него в сторону…

…Я, кстати, не имею в виду, что дерьмо — это наша русская страна. Дерьмо — это люди и отношения, которые лично тебя душат…

…И как, ты думаешь, можно отодвинуться в сторону от дерьма?

— Не знаю, — явно заинтригованная Катя чуть отодвинула тунца, от которого и отщипнула-то только с краю… — Или вернее у меня есть свой рецепт, но я бы хотела услышать твой.

— Правильно говоришь. У каждого свой рецепт. Есть такие невысокие тибетские горы, там народ сидит на корточках и не жрет месяцами — вот в чем кайф. Еще есть народ, который ходит босиком по огню — в этом тоже кайф. Мусульманин отрезал уши у правоверного сибирского парня — прямая дорога в ихний рай. Короче, у всех свой способ. А я придумал свой. Может, это кому-то смешно, но у меня другого нет. Или не было. В общем, ты сама сейчас разберешься… Я придумал, что доживу до шестидесяти лет и забуду свою прошлую жизнь. Стану другим. Как я жил? Улыбался и раскланивался со своими врагами… А теперь чего мне с ними цацкаться? Я их буду убивать… Но убийства — не главное. Для того, чтобы уехать в Африку и забыть Россию, нужны деньги. Не хочу жить среди пигмеев и болеть их вшивой цингой, или чем они там болеют. В конце концов, может, я не захочу забывать Россию, значит я должен иметь возможность приезжать сюда на выходные. Такие варианты можно получить только за большие деньги. За очень большие деньги…

— Само собой, только где их взять? Банк, что ли, ограбить?

— О! В самую точку! Значит и тебе это приходило В голову. Хотелось банк ограбить?

— Конечно, хотелось. Мне и сейчас хочется. Только это ничего не значит. Мне и в Африку, может, хочется, а вместо Африки я на полюсе холода перед пьяными мордами уже полтора года стриптиз исполняю…

— И со мной такая же ерунда. И со всеми. Никто не может вырваться из круга несбыточных желаний. Но только однажды я себе сказал: хватит мечтать, надо делать. И вот, значит, теперь к делу… Три месяца назад я познакомился с этой Клепиковой… Которую, ну, ты видела… Оказалось, что она работает бухгалтером в одной темной конторе, которая «в черную» торгует водкой. У них есть подвал, под самый потолок набитый баксами. Эта самая Клепикова мне по пьяной лавочке проговорилась. Я ее три месяца «пасу» из-за этого подвала. Можешь не верить, но она мне противна, как чужие сопли… Извини…

— Ничего, я есть больше не хочу…

— …Она нужна только из-за этих денег. Она ко мне привязалась, или влюбилась, уж не знаю, но в общем, согласилась помочь. И как раз в этот день принесла очень важный ключ. Понимаешь?..

— Забавно, — задумчиво пробормотала Катя. — Ты действительно собрался ограбить фирму?

— Да.

— Точно не врешь?

— Нет.

— Ну, ты даешь! Никогда бы не подумала… Как-то ты не производишь впечатления человека, который может… Я не имею в виду, что не способен или что-то такое. Просто ты достаточно порядочный, что ли, для такого дела… Хотя, причем здесь порядочность?..

— Может быть, и причем…

— И что дальше?

По крайней мере заинтересовать ее удалось.

— Собственно, вот и все… Вернее, нет… В общем, я уж совсем было настроился… И тут познакомился с тобой. Я говорю, со мной никогда такого не было. Я думал, что от дерьма можно отодвинуться только в Африке и только при помощи ограбления. А получилось, что с тобой я обо всем забыл. Не то, что забыл, а как-то все отодвинулось на второй план. Вяло текло…

— И куда вытекло?

— Куда… Вытекло, что все-таки надо брать деньги. Вот и все.

— То есть ты уже все окончательно решил?

— Да.

— И когда?

— Завтра.

— Завтра?!

Катя распахнула глаза, едва тронутые тушью и тенями. С ее глазами и в ее возрасте можно обходиться без посторонних наполнителей.

— …Возьми мне еще кофе, — попросила она.

Я принес два кофе. Катя задумчиво отхлебнула свой и, не поднимая глаз, сказала:

— …Возьми меня с собой в Африку.

Она сказала:

— Возьми меня в Африку. Или для того, чтобы там оказаться, обязательно нужно быть одному? Ты сказал, что для этого необходимо одиночество…

— Я так думал раньше, пока не встретил тебя. Я возьму тебя с удовольствием, куда угодно… А ты правда хочешь? Или смеешься надо мной?

— Да уж, над тобой обхохочешься… Я в тот день вообще думала: а зачем теперь жить?..

— Ты имеешь в виду, когда…

— Да.

— Я тебе звонил всю ночь, хотел объяснить.

— С подругой в ночной клуб забрались. Она танцевала, а я одна напилась с тоски.

— Катюша, я возьму тебя… Только есть еще аспект… Ведь сорваться может… Я не в том смысле, чтобы ты мне передачи в тюрьму носила, а просто должна знать, что Африка может сорваться.

— Если ты не врешь, если все так и есть, то я могу и передачи носить, и ждать. Не знаю, что ты про меня думаешь, но если бы ты только захотел, я буду с тобой всегда. Никто другой мне никогда не потребуется.

Катины слова растеклись во мне, словно водка в морозный день. Если бы я был Святославом Рихтером, то сказал, что слова растеклись, как ноты лучшей в мире еще ненаписанной симфонии, если — Ильей Глазуновым, то — как краски, если Шварценеггером, то слова легли бы, как пули, но я простой человек… Правда, в конечном итоге не такой уж и простой… От присутствия Кати и от ее слов я сам превратился в горячую водку.

— А если ты не врешь, тогда давай договариваться. Если все пройдет, как надо… я завтра собирался из города уехать… Я, кстати, сейчас как раз ехал документы оформлять на продажу квартиры. Не то, что деньги большие, но не бросать же.

— Ты уже и квартиру продал?

— Почти что. Завтра с утра нотариус все заверит… Значит, примерно в час, может быть чуть раньше, заеду? Успеешь собраться?

— Что собирать-то? У меня здесь нет ничего, из-за чего стоило бы задерживаться. Только родителям до свиданья сказать… Но ты все-таки расскажи, какой план. Куда уезжать? На чем?.. Все так странно. Неожиданно… А знаешь, я всегда знала, что когда-нибудь что-то такое обязательно случится — когда в одну минуту придется бросить все, и тогда начнется счастье. Как в «Алых парусах».

Мы сидели и шептались, чуть ли не соприкасаясь губами над столиком с остатками подметок. Революционно настроенный художник-соцреалист мог бы писать с нас картину «Заговорщики».

— Собственно, как раз эту стадию — после ограбления — я детально не продумывал, — признался я. — Через Толмачево нельзя. Там же чемоданы просвечивают. Кучу денег просто так не пропустят. Насчет вокзала — не знаю. Просто предчувствие, что опасно садиться в Новосибирске и все. Спокойнее всего выехать из города на машине. Приехать в Барнаул, оттуда на поезде в Москву… Остановимся у одного моего сослуживца. Я у него всегда раньше останавливался. Оглядимся. Деньги лучше всего отправить за границу через какой-нибудь банк или частями через несколько банков. Сделать визу в какое-нибудь шенгенское пространство. Там опять оглядеться…

Я ждал, что Катя начнет вносить поправки, но, не дождавшись, как бы слегка протрезвел: с чего вдруг воодушевился? Какие у меня основания верить, что она на самом деле собирается бросить все и уехать черт знает куда, черт знает с кем? Я заволновался:

— Что-нибудь не так?

— Тебе виднее, только…

— Что?

— А как ты грабить собираешься? Один или с кем-то? В масках, что ли? С оружием? Или это кража? Ничего, что я спрашиваю? Но ведь не в булочную сбегать…

— Один. Без маски. С оружием. Не хочу это обсуждать, тебя впутывать. Получится — будем счастливы. Не получится, я один пострадаю. Только не думай, что я тебе не доверяю…

— А с этой женщиной как будет? Отдашь ей часть?

— Честно говоря… Не было такой идеи… Ты думаешь, стоит?..

— …Хочешь я тебе скажу название фирмы? — вдруг спросила Катя. — «Коала»?

Мир пронизан невидимыми нитями. Каждый предмет связан с каждым. Каждая хлебная крошка на столе связана с далекой звездой Бетельгейзе и с далекой звездой Сириус и со всеми другими близкими и далекими звездами. Тем более каждый человек связан со всеми людьми. Мы живем в паутине взаимодействий и взаимопроникновений. Но не до такой же степени! Не знаю почему, но первая мысль, которая мелькнула в моей голове, это то, что Катя — милицейский спецагент, специально приставленный ко мне, чтобы предотвратить ограбление века.

Я спросил:

— Ты так решила, потому что я вроде бы ошиваюсь вокруг этого места?

— Угадала?

Я молчал.

— Ты уверен в своей тетке? — спросила Катя.

— Да какая она мне своя? А в каком смысле уверен?

— …Что она тебя не подставляет? Не использует в своих целях для ограбления?

— Как она может меня подставлять, если каждый день уговаривает этого не делать?

— Ну, знаешь, можно так уговаривать, что как раз все наоборот и выйдет…

— Да она простая, как три рубля. Ее на пятой секунде всю понимаешь, до дна. Жадная и трусливая. И, извини, мной увлечена.

— Никогда нельзя быть уверенным в человеке на сто процентов.

— Ты хочешь сказать, что она собирается меня надуть? Каким образом?

— Ничего я не хочу сказать. Я просто делаю предположения.

— Если только предположения…

Вдруг мне пришло в голову: что, если, знакомясь со мной на барахолке, Клепикова уже примеряла на меня роль грабителя? Ведь если посмотреть непредвзято, действительно, с самого начала она внушала мне мысль про ограбление. Но в таком случае я-то каков дурак! А почему для такого дела не нанять профессионала? Профессионал скорее обманет или запросит большие комиссионные. Посторонний дурак для такого дела лучше подойдет.

— Она замужем? — спросила Катя.

— Развелась давным-давно. У нее лет сто мужика не было.

— Она сама тебе сказала?

— И она сказала, и… это же чувствуется.

— Ты дома у нее был?

— Нет. Как-то случая не представилось. И желания не возникало. Я даже точно не знаю, где она живет.

— Вот оно ка-а-ак? — со значением протянула Катя.

— В чем дело-то? — возмутился я.

— Просто я ее знаю. И в этом не было бы ничего-странного, но, по-моему, она все-таки замужем. Ее муж в нашем кафе работал завскладом. Я их видела вместе. Про нее ничего не могу сказать. Зато мужик ейный… Он недолго работал, месяца полтора… Если хочешь знать, он какой-то жулик, по крайней мере сидел Когда на работу устраивался, естественно, этот факт не афишировал, а потом наше начальство узнало… и вроде к тому же какую-то недостачу нашли по пиву… Точно не знаю, потому что не интересовалась, но было что-то в этом роде…

— И этот мужик ей точно муж?

— Я в документы не заглядывала, но, если все говорят…

— Кто говорит?

— На работе говорят. Люди.

— Ты фамилию его помнишь?

— Фамилию… Вроде раньше знала. Сейчас соображу…

— Не Клепиков?

— Точно.

Я никогда бухгалтершу всерьез не пытал насчет семейного положения. А когда она сама что-то говорила, слушал вполуха. Может, она и пыталась что-то втолковать. Что официально не развелась. Или развелась, да отношения до конца не прервались. Может, он ее достает, пристает, как случается с бывшими мужьями… Только было понятно, что обсуждать эту тему для нее не самое большое удовольствие.

— Где ты их видела вместе? — спросил я. — Сколько раз?

— Раза два… На улице, рядом с кафе. Случайно. Мельком.

Ясно, что мельком. Но что из этого следует? Работали рядом, случайно сталкивались… А ключ откуда взялся? Вот как раз, может, этот неожиданный мужик и раздобыл? Точно, кто же еще? Ночей не спал, подбирал ключ ночами со стороны своего подвала, в смысле со стороны кафе, тихо-тихо, как мышка, проворачивал в замке заготовки, чтобы не потревожить спокойствие охраны за дверью. Может такое быть? В конце концов дело не в технологии. Но как же Клепикова к нему додумалась обратиться? И чем соблазнила? Бутылкой водки? Как же! Если он жулик, то должен сообразить что к чему, или заподозрить, или уловить запах наживы.

Следовало настоять, чтобы Клепикова рассказала все в подробностях. А я опять не придал значения… Я — идиот. Слишком редко эта простая мысль приходит людям в голову. Если предположить, что Клепикова не так уж мною увлечена?.. Вполне может быть, что они сговорились со своим мужем, дружком, не знаю с кем… И выбрали меня в исполнители. Клепикова с самого начала выдала готовый план. А я всего лишь перенял!.. Не может быть! Она простая, как валенок. Мне с ней всегда было так скучно!

— Не знаю, — покачал я головой. — Просто не знаю, что из этого следует… Может, ее расспросить с пристрастием, и все прояснится? Время еще есть.

— Можно, конечно. Но представь, только представь, что она играет против тебя… У нее-то найдутся оправдания, зато ты своими подозрениями заставишь ее стать еще более осторожной.

В полном обалдении я воззрился на Катю. Не прошло и пяти минут, как она вполне свыклась с идеей ограбления, освоилась и даже начинает давать советы. Я почувствовал слабенький укол ревности — столько лет я высиживаю идею, а молодые стриптизерши запросто раздают советы. Я спросил:

— Он вообще-то какое впечатление производит, этот завскладом?

— У него на морде написано. Неудачливый рецидивист. Алкоголик.

— И все?

— А что еще?

— Кто-нибудь у вас на работе знает про него больше?

— Наверное, начальство знает. Директриса. Только я не знаю, насколько удобно к ним обращаться. Надо же как-то объяснить…

— И больше никто? Он, что ли, не дружил ни с кем?

— Я ж говорю, работал недолго… Вообще-то есть у него один дружбан…

 

21

Дружбан носил гордое имя Володя, и у него во рту не хватало тридцати зубов. Когда-то он работал кузнецом на заводе. Это он сам про себя сказал. Я сначала не поверил. Кузнецов с такой впалой грудью не бывает. Уж я-то знаю, сам Кузнецов. А потом сообразил: он же не лошадей подковывал, удерживая одной рукой лошадиную ногу, а другой — пудовый молоток. На заводе поди на кнопки нажимал, а молот был паровой, или какие они там бывают… Из всего разнообразия одежды кузнец предпочитал необыкновенно засаленную майку, серую хлопчатобумажную спецовку, которых даже в такой угрюмой стране, как Россия, не шьют уже лет десять, и стоптанные плетенки на босу ногу. Он обитал в подвале кафе «Лебедь» в фанерной каморке, оклеенной дореволюционными выпусками газеты «Советская Сибирь». Пожелтевшие от старости дебильные лица передовиков промышленного труда и знатных хлеборобов вполне гармонировали с серой беззубой личностью хозяина.

Зимой и летом, днем, а при необходимости и ночью, Володя разгружал машины с продуктами и напитками, подметал мусор, сгребал снег, чистил канализацию, кстати, не прячась за резиновые перчатки, а, как известно, канализация в общепите может засоряться хоть каждый день, и имел за это бесплатные кухонные объедки, а так же весь комплекс жилищно-коммунальных услуг в виде вышеупомянутой конуры. К тому же кофейная администрация пока что сквозь пальцы смотрела на… Ясное дело, как всякий бомж, Володя ненавидел трезвость.

Бутылка водки из моего кармана сдружила нас лучше всякой соли. Чтобы не вызвать подозрений, я избегал задавать прямые вопросы, может быть, поэтому мало что выяснил. Да и Володя, скорее всего, вовсе не был тайным поверенным в делах Валерия Клепикова. Ну, выпивали вместе, пока тот работал завскладом, и потом Клепиков еще несколько раз заходил, обычно подвыпивший, с «пузырем» и обычно ночью — чтобы лишний раз не «светиться» перед начальством, потому что выгнали-то со скандалом…

Клепиков вообще оказался не самым уживчивым человеком на земле. До «Лебедя» работал в… «Коале», экспедитором что ли, но тоже недолго, и опять же уволили без благодарственной записи в трудовой книжке…

Сидел. Может, не раз. Но по какой статье — черт его знает. Вряд ли «по мокрухе».

Женат. Однако жену Володя ни разу не видел и никаких подробностей на сей счет не знает.

Есть сын. В данный момент, продолжая семейную традицию, отдыхает на нарах. «Уж не тот ли самый, — вспомнил я, — который мечтает о карьере прапорщика в непобедимой Российской армии?»

…Но не мог же я одним Клепиковым интересоваться, для пущей конспирации следовало разнообразить темы, и я, конечно, не удержался, чтобы не затронуть еще один аспект местного быта:

— А вот девки, которые голыми на сцене пляшут, как они? Блядуют?

— О! — с готовностью замахал руками опьяневший разнорабочий общепита. — Еще как! Я тут такого насмотрелся…

Я не стал дальше уточнять. Зачем вообще спросил? Что хотел услышать? Что они здесь, как снежные королевы? Что у них монастырь, а не варьете? Дурак, только настроение себе испортил. Хотя что он может знать? И что такого особенного видел?

…Между делом, под предлогом сходить в туалет я обследовал подвал. Дом возвели еще при Сталине… Что-что, а в суровые предвоенные и послевоенные времена подвалы любили и умели строить. Мрачный и солидный, теряясь концом во мраке, он тянулся метров на сто и имел географию, в которой с ходу не разобрался бы сам Крузенштерн — отростки, аппендиксы, рукава, заставленные огромными проржавевшими весами, отсыревшими деревянными поддонами, бочками из-под квашеной капусты, сорокалитровыми алюминиевыми бидонами, покрытые толстым слоем ржавого растительного масла.

Прошло не меньше четверти часа, пока в темноте, пропахшей солеными огурцами, не обнаружилась железная, вросшая в стену дверь, судя по отдельным признакам, противоположной стороной как раз выходившая в комнату отдыха охранников «Коалы». На замочную скважину годы наложили лепешку липкой бурой грязи… Я поскреб ногтем, и она легко отвалилась. Если бы в подвале было чуть посветлей и под рукой оказалась лупа, я наверняка обнаружил бы вокруг замка тонкие царапины, следы тайных усилий жуликоватого Клепикова… Нашлепку я приклеил обратно.

Познавательное застолье с кузнецом оборвала приземистая усатая тетка в замызганном белом халате, незнакомая с культурным обхождением. Сорок минут назад в кухонном коридорчике неподалеку от лестницы в подвал, по-кавалерийски оседлав перевернутую табуретку, она чистила морковку. Я разыскивал Володю, и именно женщина-буденовец указала дорогу вниз, проводив мою личность таким же неприязненным взглядом, каким чистоплотные домашние хозяйки смотрят на грязные следы, оставленные в прихожей башмаками слесаря.

— Вовка! — закричала она, заглядывая в каморку. — Мусорка приехала! Я за тебя грузить не буду!

Кузнец покорно засобирался, благо и водка кончилась. Я сам-то выпил полглотка, но, чтобы на общем фоне не выделяться трезвым видом, счел за лучшее придать членам расслабленный вид и состроить дебильную физиономию. Усатая подсобница, чувствуется, сама не дура выпить, с одного взгляда поняла, что опоздала, и тогда, приняв вид строгий и начальствующий, и меня погнала вон, костеря грубыми словами всех нетрудолюбивых алкашей…

 

22

Как я уже упоминал, главные, украшенные натуральными гусиными перьями окна кафе «Лебедь» выходят на улицу Орджоникидзе, трамвайную линию и довольно запущенный парк, разбитый на задворках Оперного театра. Соответственно подсобные помещения первого этажа, как в зеркало, смотрятся во двор — на детскую песочницу без песка, погнутый турник, пять чахлых тонконогих березок и пять мусорных контейнеров, вокруг которых состоятельные граждане выставляют импортные автомобили. Машины пропитываются запахом разлагающегося мусора, но другой стоянки поблизости нет. Тот же несимпатичный вид можно наблюдать из четырех давно не мытых окон АОЗТ «Коала», соседствующего с общепитом.

Во вторник утром, вернее без нескольких минут одиннадцать, мы с Катей, выражаясь по-милицейски, установили наружное наблюдение под пыльной акацией на скамеечке в палисаднике, откуда «простреливается» пространство перед основным и служебным входами кафе «Лебедь».

Для такого случая я попросил Катю приодеться как-нибудь нетрадиционно, чтобы никто, а именно парочка Клепиковых, с ходу не смогла ее опознать. Катя приняла просьбу близко к сердцу. Традиционные джинсы остались при ней, зато из милой рыжеволосой девушки, благодаря парику, она превратилась в довольно пошлую блондинку. Темные очки довершили метаморфозу. Я и сам попытался законспирироваться, но вряд ли у меня получилось так же убедительно. Еще нас слегка прикрывали свисающие ветви акации.

По-хорошему следовало занять наблюдательный пункт в палисаднике пораньше — времени для такого дела не стоило жалеть, но в десять утра частный нотариус с неприятной фамилией Крысин заверял нашу сделку с Сердцевым, который за сутки успел таки оформить все полагающиеся бумаги на мою квартиру. После того, как нотариус оставил свои отметины на документах, в кабине своих «Жигулей» Дмитрий Викторович отдал мне две перетянутые черными резинками разнокалиберные пачки купюр сиреневого цвета, и я поразился странному тождеству большой-пребольшой, тяжелой-претяжелой двухкомнатной квартиры и невесомых бумажек на другой чаше виртуальных весов.

Испытывая странное чувство, я взвесил деньги в руках и заметил:

— Если бы в других купюрах, вот если бы полный дипломат «бабок», как показывают в кино, выглядело бы солиднее… И вот это все, что заработали мои родители за всю жизнь!..

Сердцева в этот момент ничуть не интересовали мои переживания.

— Значит, завтра я могу вступать в права собственности? — уточнил он.

— Точно. Где-нибудь к вечеру…

К завтрашнему вечеру передо мной открывались три основных перспективы: или я умру, или в наручниках меня отведут в переполненную тюрьму, или, отягощенный баксами, с Катей на соседнем сиденье я буду удаляться от Новосибирска со скоростью восемьдесят километров в час — быстрее мой «шиньон» не бегает. Правда существует и четвертый вариант. Если ограбление не состоится, за семьдесят пять тысяч рублей придется искать скромное однокомнатное жилье и доживать недолгий человеческий век на военную пенсию. Может быть, Катя согласится взять меня к себе, тогда на семьдесят пять тысяч можно устроить симпатичные каникулы для двоих где-нибудь в Ницце. Но вряд ли можно рисковать такой суммой. Что, если после Ниццы юная танцовщица меня разлюбит?.. Придется пополнять армию вшивых бомжей…

— …Удивительная фамилия! — ни к селу ни к городу пробормотал Сердцев.

— Какая фамилия?

— У нотариуса. Нельзя нотариусу с такой фамилией. Клиентов отпугивает. Если бы знал заранее, другого бы нашел, благо их сейчас, как крыс нерезаных…

— Семьдесят пять, как договаривались, — сообщил он укоризненно, уловив с моей стороны жлобскую попытку пересчитать деньги. — Впрочем, если по справедливости, я вчера на пять тысяч, любезно тобою подаренных, не наработал. Все оказалось чуть проще, чем я ожидал… Не все еще у нас продается, остались еще бескорыстные люди — будущее России.

— Ну, раз уж обещал… — замялся я.

— Ладно, не переживай. Девушка того стоила. Где ты только таких берешь? Я за тобой давно наблюдаю. Всегда у тебя девки классные…

— Ну, уж классные, — польщенно зарделся я, — ну, уж всегда…

— Не скромничай. Ну, «колись», где откопал?

— Есть места…

— Кроме шуток. Давай так. Ты мне говоришь, где они водятся, а я тебе возвращаю пять тысяч…

Во, люди, круто заворачивают! Неужто Катя действительно так хороша? «Ах ты, старый козел! — подумал я про Сердцева. — Оказывается, у тебя не заржавеет отобрать самое дорогое у приятеля!» Чему я удивляюсь? У всех приятелей такая фигня не заржавеет. Я совершенно не собирался торговать Катей. Я бы ее ни за пять тысяч, ни за квартиру, ни за свою жизнь не стал выставлять. Потому что она и была моей жизнью. Но, во-первых, все-таки неожиданное предложение могло быть жестом вежливости со стороны истинного друга — человек хочет вернуть пять тысяч и, особо не задумываясь, сочиняет для этого повод, во-вторых, завтра Катя все равно уезжает со мной в Африку. И я честно признался, что такие девушки танцуют в кафе «Лебедь», а Сердцев, не помедлив ни секунды, дополнительно отсчитал десять пятисотрублевых бумажек…

…Теперь, сидя на скамейке под акацией, я все время чувствовал деньги в левом нагрудном кармане парусиновой куртки. Разные суммы проходили через мои руки, но возле сердца никогда столько не лежало. А должно лежать несоизмеримо больше.

…Коротая время в ожидании неизвестно чего, мы с Катей вели эвристические беседы. Про необыкновенную жару нынешнего лета, про политический кризис, в который Россия неизбежно впадет осенью, про «Титаник». Фильм я посмотреть не удосужился, но мнение тем не менее выработал. У пенсионеров с личным мнением никогда не задерживается.

— Этот Леонардо, — презрительно отозвался я о главном кинематографическом герое, — может, и нормальный парень, но ведь не Ален же Делон! Не понимаю, за что его все старшеклассницы любят? Тебе он нравится?

Нельзя с такими вопросами обращаться к любимым девушкам, когда в них не уверен, тем более, когда они только что родились, а тебе уже шестьдесят.

— Ну… — задумалась Катя. — Он симпатичный, но дело все равно не в нем. Просто этот фильм про вечную любовь.

— В самом деле? — заинтересовался я. — А я слышал, что этот паренек утонул… Или кто там кого любит?

— Он утонул, но любовь-то не умерла. Поэтому фильм оптимистический.

Я усмехнулся:

— Вечная любовь — штука хорошая. Но почему-то, чтобы она случилась, хотя бы одному из влюбленных полагается умереть. А то и обоим. Если рассуждать, как ты, то и «Ромео и Джульетта» — оптимистическая трагедия. Потому что любовь пережила их самих уже на триста лет… А вот я верю, что любовь можно найти и при жизни, только дается она избранным единицам. Лично мне не нужна любовь, сгорающая со скоростью спички…

Стрелки часов подползали к половине первого. Вчера вечером у меня дома я назвал Валентине Филипповне точное время операции — двенадцать сорок. По словам бухгалтерши, после обеда в «Коане» бывало больше посетителей, а лишние люди для нашего предприятия це требовались.

— Зачем такая точность? — удивилась она. — Можно прийти и в одиннадцать, и в двенадцать, и полпервого.

— Можно, но я полжизни провел в армии и привык жить по расписанию. Сказано, в двенадцать сорок, значит плюс-минус одна минута..

Я внимательно всматривался в Клепикову, но никакой двойной игры обнаружить не мог. Она с интересом оглядела разгром в квартире, который я учинил, готовясь к отъезду. Предложила свою помощь, но я отказался. Мы еще раз обсудили план действий после ограбления. Я тотчас уезжаю и дней через десять звоню Валентине Филипповне, чтобы договориться, когда и куда она должна приехать. Ей сняться с насиженного места едва ли не проще, чем мне. Во всяком случае недвижимость записана на сына, который по одной версии служит в армии, а по другой — сидит в тюрьме…

Про Катю Валентина Филипповна не вспоминает. Поверила моим сказкам или считает за лучшее не нарываться на бессмысленную ссору. С изменами всегда так — если не хочешь терять любимого, лучше поверить объяснениям, как бы глупо они ни звучали.

…Я сказал Клепиковой, что все начнется завтра в двенадцать сорок. Часы показывали два, два тридцать. Катя откровенно маялась…

Еще никто не доказал, что бухгалтерша ведет двойную игру, а если и так, чего от нее можно ждать? Я мог только предполагать, что неподалеку от места событий окажется ее загадочный криминальный муж.

И он появился… Не хотелось впутывать в это Катю, но кто-то должен был мне на него указать…

Однако случилось так, что я сам его узнал…

Время приближалось к четырем…

— Жарко, — пожаловалась Катя, — а еще с этим париком… Как в зимней шапке.

— Потерпи еще чуть-чуть.

— Я не ною. Это просто так — волнуюсь. Надо же о чем-то говорить… Принести водички?

— Я сам. А ты смотри.

Я поднялся, чтобы в ближайшем киоске купить минералки или лимонада, но не успел сделать и нескольких шагов, как из главного входа кафе появился… Фантасмагорический персонаж сна, привидевшегося мне в день рождения… Мужик с отвратительной физиономией, отплясывающий канкан в операционной и напевающий песню про кофей. Воздух вокруг прокалился уже не меньше, чем до тридцати градусов, а на меня будто повеяло сквознячком больничного морга.

На всякий случай я нырнул за акацию.

Катя на скамейке крутила головой, чтобы подать знак, и не видела меня из-за дерева. Но уже и без ее пояснений я знал, что фамилия певца из сна — Клепиков. Оглядевшись по сторонам, он направился к запыленной двадцать четвертой «Волге», с самого начала торчавшей на противоположной от «Лебедя» стороне улицы. Машина была не первой свежести, зато с тонированными стеклами.

Когда он уехал, я купил-таки банку холодного «Спрайта» и вернулся к Кате.

— Он появился, — доложила она. — Пока ты ходил в киоск, Клепиков вышел из кафе и уехал на той самой «Волге», которая здесь стояла.

— Я видел. Это его тачка?

— Понятия не имею. Я его за рулем ни разу не видела…

Может, его машина, может, угнал для такого дела, а мог взять в аренду у приятеля. Это не важно, важно, что он здесь дежурил. Поджидал меня. А кого же еще? Наверное, с самого утра стерег. Хоть я и назвал Клепиковой точное время, а подстраховаться не мешало…

…Отправив Катю домой, я направился в кафе с черного хода.

Возле дверей курили сигареты две молодые кругленькие поварихи в грязных передниках.

— Володя у себя? — спросил я, проходя мимо.

Обе неопределенно пожали плечами. Им дела не было ни до Володи, ни до его престарелых дружков.

В каморке, слепленной из «Советской Сибири», Володя спал мертвым сном. В смысле, был живой, хотя что-то мне подсказывало, что мог и не пережить сегодняшнего дня. На столе лежали объедки, а под столом две пустые водочные бутылки и смятый пакет. Разбудить дворника и слесаря не представлялось возможным. Я ему уши чуть не оторвал, а он только промычал недовольно в ответ, даже не приоткрыв глаз. Вряд ли Клепиков сегодня налегал на водку, значит весь литр достался Володе. А еще и подсыпать можно было чего-нибудь для надежности.

 

23

Несколько лет назад мне вырезали грыжу в больнице, расположенной чуть ли не на окраине города, но сегодня я не пожалел времени и бензина. И не то, что не пожалел, а даже не задумался о таких тратах. Я вообще не помнил, как сюда приехал, на каких светофорах останавливался… Как во сне.

Все нормально, жизнь превращается в сон. Выдающиеся умы математически доказывают реальность сна и нереальность бодрствования. Я, конечно, никогда особенно философией не увлекался, но про такие идеи слышал. Или вот даже стихи есть: Жизнь моя, иль ты приснилась мне?.. Поэты всяко не глупее математиков. Парень, хоть и из деревни, а соображал.

Да я сам всегда знал, что бред и реальность составляют один кисель. Разве я в действительности переплывал через Обь? Кто это может доказать? Только не я. Филимонов? Он сам призрак. Разве могут показания призрака служить доказательством? Заплыв происходил в субботу, а мне кажется, что много лет назад. Много лет назад, догладив юбку, от меня ушла Люда, а из деталей в памяти только эта юбка и осталась. Даже Людиного лица не могу вспомнить. Если сейчас встречу — узнаю? Все, как в тумане, как в бреду. Может ли юбка служить доказательством произошедшей драмы, произошедшей трагедии, произошедшего бреда?

А еще я никак не мог для себя решить: что проецируется в снах — будущее или прошлое. Мне представляется, что я видел во сне незнакомых людей, читал незнакомые слова, слышал незнакомые песни. И песни и слова я мог знать, не отдавая в этом отлета. Мало ли, что хранится в памяти за семью замками… Песню про кофей наверняка слышал — нельзя жить в мире пошлых песен и быть свободным от них. Это еще Ленин заметил. И Катю, и Клепикова мог случайно, мимоходом увидеть в том же кафе «Лебедь». Теперь я хочу убедиться, что и хирург Апполинарич оперирует не только в моих снах. Может быть, это он вырезал мне грыжу. В жизни я лицо не вспомнил бы, а во сне другое дело. И опять же смогу я узнать его теперь, ведь лицо было по уши в маске?

Даже если я его отыщу, что из того? Получится, что мой сон — это мое прошлое… Тогда что означает собственная смерть во сне? Не могла же она быть в прошлом…

Вот это мысль! Сердце пропустило удар. Смерть могла быть в прошлом! Если я допускаю физическое равенство бреда и реальности, тогда по справедливости обязан допустить тождество жизни и смерти. Если я мертв, то кто может доказать обратное? Я ничего не знаю про смерть, чтобы искать для нее доказательства. Точно так же ничего не знаю про жизнь. Нельзя же всерьез считать признаком реальности боль, от того, что тебя щиплют какие-то выдуманные дураки… И еще я ничего не знаю о принципах существования души отдельно от тела.

Может быть, мое тело до сих пор лежит в больничном морге. Может, в другой действительности с момента моей смерти прошло несколько секунд, а моей душе кажется, что тянутся дни, недели. Она влюбляется в молодых девушек и даже занимается сексом, мечтает ограбить несуществующую в другой реальности фирму «Коала» и покупает пистолет с глушителем… Если так, то сейчас начнется главный аттракцион. Я загляну в морг и снова увижу… свое мертвое тело.

…А еще мертвая Катя предположила, что это последние электрические импульсы блуждают в засыпающем мозгу…

Примерно такие соображения блуждали в моем засыпающем мозгу, когда я въезжал в больничный двор. Вообще-то на воротах висел «кирпич», кроме машин скорой помощи, но я не обратил на него внимания — стоит ли обращать внимание на то, чего нет хотя бы в одной из реальностей? Я настолько поверил в свою смерть, что от машины к приемному покою направился походкой голливудского мертвеца. Точно также шла по коридору Катя (или Аделаида), когда хотела напугать студента с учебником по гистологии. Двое больных, прогуливающихся поблизости, при виде меня обменялись репликами, но в целом, можно сказать, моя неживая персона их не слишком заинтересовала. А, вот в чем дело, — догадался я, — таким манером переступают не только мертвецы, но и граждане, страдающие болезнями живота, например перестал работать мочевой пузырь. Они так же ходят — боясь расплескать внутри себя свою боль. А к боли здесь привыкли.

…Я заранее не сообразил подготовиться и с двумя медсестрами в приемном покое объяснялся довольно невразумительно.

— Понимаете, какое дело, — втолковывал я. — Мне нужно увидеть врача, но я не знаю, как его зовут.

— Зачем увидеть? — спрашивали медсестры.

— Он мне операцию делал.

— В каком отделении.

— Не знаю.

— Как это?

Я только глупо пожимал плечами.

— Хоть по какому поводу операция?

— Э-э-э… Пулевое ранение в живот. Такой, знаете ли, замечательный хирург. Он меня просто воскресил. Надо же поблагодарить человека.

Да уж, воскресил. Из операционной меня как раз доставили в морг. Такое дело без подарка никак нельзя оставить.

Насколько я знаю, хирургам дарят коньяк. А у меня в руках ничего не было, эта деталь не ускользнула от внимания медсестер. А может, я деньгами хочу отблагодарить?

— «Травма», наверное, — заметили медсестры. — Как же так, вас воскресили, а вы имя забыли…

Может, они бы меня еще и пустили, но я все испортил последним замечанием:

— У него отчество — Апполинарич.

Тут они окончательно решили, что я над ними издеваюсь, мешая исполнению непосредственных обязанностей по приемке больных, потому что никакого Апполинарича в этой больнице сроду не водилось. Они мне так и объявили. Действительно, отчество какое-то ироническое…

Пришлось пойти на штурм со стороны главного входа, где расположен холл для свиданий. Здесь на стене висят списки больных. Я выбрал одного подходящего из травматологического отделения по фамилии Капустин. Этот неизвестный Капустин с утра нагрелся до тридцати девяти и четырех, а его состояние характеризовалось как тяжелое.

— Мне к Капустину, в травматологическое отделение, — довольно решительно информировал я старушку в белом поварском халате, занимающую ответственный пост подле дверей.

Бабка для порядка заартачилась, но я объяснил, что обязательно должен увидеть Капустина перед операцией и внушить ему необходимую психологическую устойчивость, а без меня несчастный непременно погибнет на операционном столе. Ради такого дела в бабкином гардеробе для меня отыскался застиранный халат в дырах и тапочки. С детства не люблю тапочки, поэтому незаметно сунул их в щель между белыми тумбочками, а халат, так и быть, честно накинул.

В ординаторской травматологического отделения обитали три мужчины. Один, не по-медицински обросший длинными рыжими патлами, работал за компьютером, другой, в зеленом хирургическом колпаке, примостившись на подоконнике, со страшной скоростью выуживал вилкой из поллитровой баночки и отправлял в рот коричневые кусочки мяса и капусты. Третий, не то узбек, не то казах, прохаживался между столами, беседуя с коллегами. И никто с ходу не напоминал ни одного из тех, кто оперировал меня во сне. Узбека среди тех точно не было.

— Вам чего? — поинтересовался узбек на чистом русском языке.

— Мне нужен хирург, но я не знаю его имени. Видел один раз.

— Зачем?

— Это по личному делу. Понимаете, нужно было его увидеть.

— Ну пожалуйста, смотрите.

Рыжий за компьютером так и не поднял головы от клавиатуры и дисплея, колпак у окна посматривал на меня, не отрываясь от бигуса.

— А вообще, где все хирурги? — спросил я.

— Где-где… Кто где, кто в больнице, кто в отпуске, кто вообще уволился.

Узбек явно забавлялся. Больше мне нечего было сказать. Я извинился и сделал шаг назад, наступив на…

…Позади, поджимая отдавленную ногу, морщился скорее от неожиданности и досады, чем от боли… Апполинарич, собственной персоной. Хоть в маске, хоть без маски я узнал бы его по светлым глазам и сросшимся седым бровям.

Я посторонился. С осторожностью обойдя меня, Апполинарич вскричал:

— Тебе, Вася, надо в цирке работать. Будущее предсказывать.

В голосе Апполинарича звучала незлобная насмешка. Вася, человек с банкой, кажется, сразу врубился, о чем идет речь.

— Капустин? — коротко осведомился он.

— Ага.

— А я сразу предупреждал, что ему сторож на кладбище прогулы ставит.

— Короче глаз у тебя плохой. Больше на моих не смотри. На своих смотри.

— Глаз-алмаз, — не без гордости согласился Вася с бигусом.

— А что с Капустиным? — спросил я.

— А вы кто? — Апполинарич устремил на меня светлый взгляд. — А вы ему кто?

— Я так… Просто я его… Скажите, вы меня не узнаете?

— Честно говоря, не припомню.

Конечно, он не обязан помнить всех своих пациентов и тем более не обязан помнить всех, кто видит его во сне.

— А как ваше имя-отчество?

— Андрей Константинович.

И никаких Апполинаричей, но разве это меняет дело?

— Простите, — я сделал движение, чтобы прикрыть за собой дверь. — Я, наверное, ошибся. Слаб стал глазами. А что, вы говорите, с Капустиным?

— Умер Капустин. Удар, знаете, серьезный, скорее всего ломиком. Да и сердце уже не то…

Ну вот, не успел внушить человеку устойчивость.

…По лестнице навстречу снизу вверх двое санитаров с посиневшими от натуги лицами волокли коричневый сейф, так примерно пятидесятого года выпуска. Правильно эта штука называется железным ящиком, настоящий сейф они вдвоем не уперли бы. Рядом суетилась медработница средних лет, по виду из хозяйственного персонала. «Осторожнее, — говорит, — ребята, пальцы не прищемите»…

Я отступил в сторону, уступая дорогу.

…Один из санитаров чуть меньше месяца назад ночью во время дежурства читал «Гистологию», а потом, увидев мертвую Аделаиду, вывалился из окна.

Добравшись до площадки, они гулко ухнули сейфом о цементный пол, устраивая короткий отдых.

— Что, дедушка, помочь хочешь?

Весело балагуру… Я хотел поинтересоваться, не случалось ли ему недавно сталкиваться с живыми мертвецами. Но вряд ли он бы меня правильно понял. Не отвечая, я направился вниз. Еще и в психушку могли сдать чего доброго…

 

24

Я вернулся домой в десятом часу вечера и сразу наткнулся на телефонный звонок. Известно, Валентина Филипповна переволновалась.

— Ты куда пропал? — запричитала она в трубку. — Я себе места не нахожу. Может, что случилось?

— Может, случилось.

Мой холодный тон ее насторожил. Надо бы полегче. Не стоит будить спящую собаку, хотя она, может, и не собака, а так — шпиц.

— Почему ты не пришел? Может, передумал?

То ли ирония звучала, то ли сочувствие.

— Не передумал. Знаешь, сердце прихватило… Думаешь, струсил? Уже собрался, доехал почти до Орджоникидзе, и тут как долбанет! Думал, смерть моя пришла. Добрые люди помогли до поликлиники добраться, знаешь, возле «Оперного». Оттуда хотели в больницу отправить, да я отказался. Посидел там, вроде слегка отпустило.

Валентина Филипповна молчала.

— Не веришь?

— Верю. Почему не верю? Может, тебе, правда, в больницу надо? Может, что серьезное…

— Нет. Уже почти все прошло.

У нее, конечно, на языке вертелся вопрос: когда же теперь? Вместо этого она как бы мимоходом заметила:

— Может, и правильно, что ты сегодня не пошел. Начальство весь день тусовалось… Знаешь, кажется, мы, действительно, переезжаем. Наверное, на следующей неделе. Ну то есть, каждый день может оказаться последним.

Кто ее знает, скорей всего, врет, чтобы подстегнуть. Да мне и самому уже откладывать некуда.

— Скорее всего послезавтра, — сказал я, помедлив. — Сердчишко восстановится.

Если Валентина Филипповна долго и упорно улавливала меня в свою сеть, то теперь должна локти кусать от того, что попалась не акула, а каша-размазня. Сердце у него разболелось!..

— Во сколько?

— Знаешь, пока не будем загадывать. Послезавтра и все. В первой половине дня.

— А где весь вечер был? Я звонила…

…Вечером я ходил в… театр, но Валентине Филипповне знать об этом совсем не обязательно… Давали «Жизнь и смерть Рэдрика Шухарта» по мотивам «Пикника на обочине». Когда-то давно я «Пикник» читал, в восторг, правда, не пришел. Но сюжет запомнился…

По сцене почти в полной темноте ходили мертвяки и мигали красными фонариками…

После спектакля вместе с Филимоновым мы выпили мою бутылку водки в его уборной. После первой же рюмки я сказал:

— Ты просил, чтобы я предупредил, когда окончательно соберусь грабить банк. Вот и предупреждаю. Хочешь пойти со мной?

Он растерялся:

— Ты серьезно?

— Еще как.

— Когда?

— Завтра.

— Завтра!?

— А чего тянуть? Жизнь все хуже, смерть все ближе.

— Это так, — согласился Филимонов.

— Слышал, что Явлинский по телевизору говорил? Что в сентябре начнется полный и окончательный развал экономики, а доллар скакнет до двадцати пяти рублей. Может, и больше.

— Врешь. Когда говорил?

— Не помню. Вчера или позавчера… Да ты где живешь? Сам, что ли, не видишь? Тебе когда зарплату последний раз давали?

Явлинский для Филимонова — главный политический авторитет. Во время выборов президента, когда в финале остались Ельцин с Зюгановым, артист в своем бюллетене упрямо проставил Явлинского, чем, конечно же, помог коммунистам. Демократы так говорили: каждый испорченный бюллетень — капля на мельницу Зюганова.

— Вообще-то, конечно, — признал Филимонов, — но насчет бакса… Что-то тут не так. Ну восемь будет, ну девять…

— Хоть восемь, хоть девять. Тебе-то что. У тебя их все равно никогда не было. И откуда им взяться? Впереди старость. Представь, как в вонючей больнице из-под тебя, морщась, будут вытаскивать судно. А ты будешь лежать одинокий и небритый. Надо бежать пока не поздно. Из страны. От вшивой старости.

— Да что ты мне рисуешь картины. Я ж не отказываюсь. Только расскажи все в деталях.

Филимонов — все равно что мой младший брат. Донашивает одежду, жену донашивал. Все время дышит в затылок. Я был уверен, что он и сейчас не отстанет. Побоится отстать. Да он заснуть не сможет, если будет знать, что я украл кучу денег и трачу их на лазурном берегу, а он тут как дурак.

Я ему рассказал почти все. Пообещал двадцать процентов. Детально объяснил, что стрелять буду только в крайнем случае, если тамошний охранник окончательно взбесится, и его не напугает вид наставленной пули. И добавил:

— А чего их жалеть? Они же все — скоты! У них бычьи шеи и свинячьи щеки, а лапы с нестриженными ногтями похожи на клешни рака. А свои щеки они наедают на наши деньги, которые воруют. Тебе их жалко? Лично тебе жалко убитого бандита?

— Такого свинячего бандита мне совсем не жаль, — согласился Филимонов. — Но сам я стрелять не согласен.

 

25

Это было отличное теплое утро, переходящее в жаркий полдень. По улицам по своим загадочным делам шли загорелые девушки. До полного развала экономики великой империи оставалось полтора месяца. На соседнем сиденье трясся позеленевший за ночь неудавшийся артист детского театра Сергей Юрьевич Филимонов — будто его вымачивали в уксусе. Нет, скорее всего всю ночь завещание писал, а может, — стихи…

А с утра он додумался приклеить себе искусственные усики и густые черные брови и теперь был похож одновременно на Брежнева и Гитлера…

Сам я спал сном ребенка, хотя и проснулся по-стариковски рано — в половине шестого. Постоял под теплым душем и перед зеркалом. С серебряной поверхности меня разглядывал еще не окончательно состарившийся мужчина. А над дряблым животом еще не поздно поработать — тренажеры, заплывы в океане, кроссы между пальмами…

Главное, что я не находил в себе страха. Ни внизу его не было, ни вверху. Разве что легкое приятное волнение, как перед экзаменом, зазубренным на отлично. Теперь так будет всегда. Теперь каждый раз солнце будет всходить вместе с радостью.

— Что-то подташнивает, — пожаловался артист.

— Может, водка вчера несвежая была? — пошутил я. — Слушай, а ты потом без меня не поддавал ли еще?..

— Н-нет…

— Не переживай, скоро пройдет. Скоро все пройдет. Может, тебе минералки выпить?

— Хорошо бы…

— …Пива, — добавил я, притормаживая у киоска.

Нестерпимо долго Филимонов отпивал минералку мелкими судорожными глотками. Меня жажда не мучила, но чтобы скорее прикончить бутылку, я тоже отпил со стакан. Не дожидаясь, пока артист снова заноет, я с преувеличенной решительностью скомандовал:

— И больше никакой воды! Там дел на пятнадцать минут, и хоть всю жизнь воду пей.

Метров за пятьдесят до кафе «Лебедь», на прежнем месте томилась знакомая «Волга» с тонированными стеклами. Хоть вчера я сказал Клепиковой насчет послезавтра, они с мужиком вновь предпочли перестраховаться… Меня присутствие машины ничуть не взволновало, ведь такой расклад я с самого начата предусматривал. Для чего, собственно, и понадобился лучший друг.

Я проехал мимо «Волги», мимо кафе, пересек Каменскую и припарковался перед супермаркетом, развернутым не так чтобы давно в здании хореографического училища. Балета в России становится все меньше, консервированных оливок все больше. Торжествует историческая справедливость: нас все время учили, что русский балет сводит с ума всю заграницу, а теперь выясняется, что все-таки оливки «катят» лучше, особенно под водку. Впрочем, под водку «катит» все, даже «Дон Кихот» Минкуса.

…Мы вернулись во двор. Со мной была легкая, но просторная клеенчатая сумка, где в свернутом виде лежали еще три такие же, специально изобретенные не то турками, не то китайцами для российского челночного бизнеса… А в член мне довольно неуютно упирался глушитель «Беретты», спрятанной за брючным ремнем.

К моему удивлению, Филимонов держался на ногах самостоятельно, хотя его слегка и мотало из стороны в сторону… В последний миг мне показалось, что я вижу лицо Клепиковой в пыльном окне…

…Прихожая фирмы «Коала» напоминала студенческое общежитие — металлическая вертушка перед деревянной конторкой, на стене вывешены выцветшие таблицы насчет того, как быстро и правильно натянуть противогаз и как вообще реагировать на ядерный взрыв. Вот уж не предполагал, что для пиратских фирм, торгующих алкоголем, так актуальны идеи гражданской обороны.

За конторкой, словно шарик мороженого в вафельном стаканчике, дежурил бритый наголо, с плечами в два нормальных человеческих обхвата бандит. Поверх растянутой найковской майки покоилась массивная цепь из желтого металла. Я думал, таких уже не носят. Судя по выражению лица этого, с позволения сказать, вахтера, под конторкой дожидался удобного случая автомат Калашникова со сдвоенным рожком. По предварительным описаниям Клепиковой, дежуривший сегодня бандит носил ласковое женское имя — Женя.

Отклячив затянутые в джинсы задницы и навалившись на стойку локтями, с Женей приятельски беседовали еще два неприятных типа боксерской наружности. Валентина Филипповна уверяла, что вахтер у них один, значит остальные двое здесь случайно.

— Здравствуйте. Мы к Гале Толбухиной, — объявил я, радостно улыбаясь.

Филимонов держался сзади… Какие чувства отражались на его лице?.. Наверное, какие-то необыкновенные, потому что Женя с интересом уставился как раз мне за спину… Но ведь артист, они любую рожу могут скорчить…

Галя Толбухина — это местный товаровед. Если по случайным причинам ее не окажется на месте, была заготовлена и другая фамилия.

Теперь Женя должен был сказать: «Проходите, гости дорогие, в комнату номер зри — по коридору налево».

Вместо этого здоровяк поднял трубку селектора и сказал:

— Галя, к тебе пришли…

О подобных формальностях Клепикова не предупреждала.

…И, обращаясь к нам, Женя добавил:

— …Сейчас выйдет.

Но и на такой случай в моем арсенале имелась заготовка, правда — так себе… А на Филимонова и вовсе не было надежды.

Трое боксеров возле вертушки вернулись к прерванному при нашем появлении разговору про каких-то Усача и Дудочку. Будто бы Усач как-то там необыкновенно удачно «вдул» Дудочке. А может не Дудочка, а дурочка?..

Толбухина оказалась маленькой, невзрачненькой, прыщеватой девушкой лет двадцати пяти в серенькой маечке и коротенькой юбочке. Несмотря на чудовищную жару, она была в колготках. Говорят, что в некоторых идиотских фирмах от девушек это требуется. Это бы ладно и в принципе выглядит сексуально, если бы правое колено товароведа не пересекала совершенно безобразная затяжка.

— Кто ко мне? — необыкновенно громким голосом вскричала она, выглядывая из двери.

Если такая начнет звать на помощь, сбегутся не только местные бандиты, но и вся новосибирская милиция.

— Вы — Галя? — уточнил я, продолжая идиотски улыбаться. — Мы к вам… Вас предупреждали?.. Вообще-то мы вчера должны были прийти…

Не соврал я только насчет вчера…

— Кто предупреждал? О чем?

Что ж ты так орешь?!

— Ну, о… Насчет… Давайте все-таки к вам пройдем…

Как мог, я изобразил глазами нежелание разговаривать при посторонних.

— Конечно, — Гале Толбухиной ничего не оставалось делать, как соглашаться. — Пойдемте.

Лбы возле вертушки посторонились, пропуская нас с Филимоновым.

…В коридоре было все, как описывала Клепикова, несколько закрытых дверей и главное — лестница вниз… Столько раз ночью и днем я представлял этот пейзаж!

Я все еще не решил, как поступить с неожиданной Толбухиной, но пройти мимо подвала было невозможно.

Быстро и почти насильно я впихнул в безвольную клешню артиста сумку… Выхватив из-под ремня пистолет, стукнул глушителем по Галиной рыжеволосой башке и скомандовал:

— Молчи, сука, если хочешь жить.

Я говорил почти шепотом, чтобы не переполошить здешний персонал. Мне показалось, что мой голос прозвучал жалобно, почти умоляюще. В ответ на такое требование, точнее просьбу, нормальный человек мог расхихикаться. Но то ли на нее подействовал увесистый глушитель у виска, то ли я неправильно услышал собственные интонации — Галя вздрогнула, присела, в ужасе выпучила глаза и разве что тихонько квакнула — то ли икнула, то ли хотела возразить…

Я подтолкнул ее к лестнице.

Филимонов продолжал представлять из себя арьергард.

Мы продвинулись почти на половину лестничного марша, когда снизу раздалась ленивая, ненастоящая мужская команда:

— Стой, кто идет…

— Свои, — отозвался я.

Снизу, из-за угла слева нехотя выдвинулась зевающая фигура молодого, стройного, симпатичного мужчины. Все это я разглядел за секунду или за полсекунды — секундомера-то я с собой не захватил — и что молодой, и стройный, и симпатичный, и с перекошеннным зевотой ртом, и с голым, блестящим от пота торсом, и что на ногах у него кожаные шлепанцы И зеленые бумажные штаны, похожие на шаровары.

Он был молодой и симпатичный, но он был бандитом — кто же еще может работать охранником — значит, жалеть его глупо.

Я совершил быструю перегруппировку. Переместил девушку за себя и успел бросить Филимонову:

— Держи ее! Заткни ей рот!

Парень внизу все равно ничего не успел бы сообразить… Я выстрелил. На блестящем коричневом торсе, под правым соском возникло мгновенное бесшумное пятно. Под правым — если смотреть с моей стороны.

Смерть негодяя оказалась быстрой и тихой. Как во сне. На полу подвала. Он ударился головой о стену, да так и затих, уткнувшись подбородком в плечо. Говорят, что некоторые люди умирают во сне, и это считается большой милостью небес, которую эти люди заслужили, уж не знаю чем. В общем, точно, он не мучился.

Некоторое время я ожидал, что снизу вынырнет кто-нибудь незапрограммированный. Но из подвала не доносилось ни шороха.

Я обернулся…

Ни черта провинциальные артисты не умеют следить за лицом! У Бельмондо на его месте было бы нормальное мужественное лицо, может, даже чуть скучающее. А Филимонов превратился в рыбу, выброшенную на берег.

Сохраняя рыбье выражение, одной рукой Филимонов ухватил товароведа Толбухину за локоть, а другой шарил по ее груди. Это выглядело глупо и неуместно — на его глазах убивают человека, а он растопыренной ладонью удовлетворяет эротические фантазии…

Я даже не сразу сообразил, что артист всего лишь пытается выполнить мое распоряжение — зажать девушке рот, но впопыхах не может его найти.

Между тем Толбухина готова была заголосить во всю мощь своих сверхъестественных способностей. Ей оставалось вобрать в легкие один грамм воздуха, а ее глаза уже заняли необходимые орбиты… У меня опять не осталось времени на размышления. Я выстрелил почти в упор. И снова попал в сердце. Вместо крика из ее рта вырвалась шипящая струя воздуха…

Филимонов продолжал удерживать тело, с каждым мгновеньем наливавшееся неживой чугунной тяжестью.

С правой руки Филимонова стекала кровь. Я так никогда и не узнал: то ли он перепачкался в крови Толбухиной, то ли пуля зацепила его по пальцам…

Теперь он и сам был готов завопить… Я поднес отягощенный глушителем ствол к своим губам и приказал:

— Тихо! Все позади. Осталась фигня… Брось ее. За мной! Быстро! И тихо!

Комната охраны выглядела примерно как кабинет… тех же товароведов в моем «Военторге» — канцелярский стол с «Плэйбоем» и со следами не то позднего завтрака, не то раннего обеда. Так, насколько мне известно, перекусывают в Берлине. Продавленное кресло. Зеркало на стене. Все стены в плакатах неизвестных голых девок. В углу вешалка с курткой защитного цвета, на полу под вешалкой раздавленный окурок и стоптанные кеды. Все, как в «Военторге», только в наше время был не «Плэйбой», а газета «Правда», и вместо порнухи висел любимец женщин времен социализма певец Сергей Захаров, которого потом посадили.

И вот еще чего не было в «Военторге» — это железной двери, закрашенной под цвет панелей. Снизу зеленый цвет, сверху белый… Главное, что дверь на месте! А то я и в ней сомневался.

Обстановку дежурки я оценил периферийным зрением, одновременно шаря по карманам охранника в поисках ключей… Связка на цепочке то ли зацепилась, то ли изначально крепилась к карману. В целях экономии времени пришлось вырвать ее вместе с куском материи.

Слева от лестницы помещалась дежурка, а справа бронированным боком выступала еще одна комната…

Два сейфовских замка на два сейфовских ключа. Обе пары совпали так же любезно, как юноши и девушки в телепередаче «Любовь с первого взгляда».

Я потянул за ручку… Дверь отворилась… С такой же готовностью Валентина Филипповна раздвигает ноги… На одной чаше весов болтались шестьдесят лет моей хреновой жизни плюс две загубленные молодые души… Сейчас я узнаю, на сколько тянет этот дьявольский набор… Я нашарил выключатель…

Комната оказалась довольно просторной — метра три на четыре, абсолютно подвального вида, с некрашеными стенами. Левый дальний угол занимал старый массивный, похоже, сломанный тренажер с отягощениями в виде красных чугунных кирпичиков, подле в беспорядке валялись короткая легкоатлетическая штанга, несколько «блинов», две чугунные гири… На противоположную стену наползала груда здоровенных томов и сереньких брошюрок, судя по корешкам, по большей части политического назначения — Маркс, Энгельс, «Один шаг вперед, два — назад», «Как организовать…», «Как реорганизовать…» Рядом с политической макулатурой уже в гораздо большем порядке — на стеллаже, в перевязанных шпагатом кипах хранилось что-то вроде бухгалтерских бланков… А все остальное место занимали деньги!

…Как в мультфильме про Али-Бабу и сорок разбойников или в кинофильме «Золото Маккены»… Здесь лежали пенсии всех пенсионеров России на десять лет вперед. Или все невыплаченные пенсии пенсионеров России. На стеллажах, в полиэтиленовых пакетах, и даже в картонном ящике из-под телевизора «Сони»… В рублевом и баксовом эквиваленте, в марках, пиастрах, черт знает в чем…

…Вот я и в Африке. Почти в Африке. Прозрачные волны Атлантического океана шуршат в моих ушах…

— Серега, все нормально, — тихо-тихо сообщил я лучшему другу, словно деревяшка застывшему у подножия лестницы. — Мы — миллионеры. Стой здесь. Никого не пускай.

— Как? А если кто-нибудь…

— Кашляй — я услышу.

Я вошел в комнату и прикрыл за собой дверь.

…В своей жизни я рыбачил не больше двадцати раз. Рыбак я никакой. Но как-то в детстве на реке Бердь на меня нарвалась огромная стая пескарей!.. Плыли тучей и думали, что уж из-под воды-то я их не достану. Они были кругленькие, как поросята, а бросались на червя с ненасытностью пулемета — один, два, десять, двадцать… Незабываемое чувство. Но лучше я расскажу другой случай — про грибы. Опять же насчет грибов я не шибко большой умелец. Скорее наоборот, всякие боровики и подборовики умеют найти против меня аргументы. И вот однажды я шел-шел с почти пустым ведерком, как вдруг на полянке… Полянка оказалась узенькая, как коридор в коммуналке, и вдоль нее стояли маслята. Словно на войну собрались — строем, молоденькие, численностью до роты. Ну, может, не до роты… За пять минут я наполнил ведро, пластиковый пакет и куртку, которую превратил в мешок, связав рукава. Я их не срезал, а косил… Незабываемое ощущение.

А деньги — это вам не пескари и не маслята. Это гораздо лучше. Но, похоже, в том смысле, что шел-шел, почти потерял надежду — река отравлена керосином и год не грибной… И все-таки нашел.

Сумки получились гораздо увесистее, чем я ожидал. Подхватив первую пару, я выполз в коридорчик. За время моего отсутствия никаких происшествий снаружи не произошло. Филимонов маялся, но при виде объемных сумок его лицо просветлело, как лесная полянка, с которой ветерок прогнал тень.

— Держи, — сказал я, передавая ему ношу.

— Это что — деньги? — не поверил артист.

— Можешь не сомневаться.

— Рубли или доллары?

— Все подряд, в общем, конвертируемая валюта.

Оставалось убедиться, что сработает ключ Валентины Филипповны. Что бы ни затевала хитроумная бухгалтерша, у ржавой двери могла оказаться своя позиция. Сорвав плакаты, я вставил ключ в замочную скважину. Должно быть, Валерий Клепиков — выдающийся слесарь. Может, он и сидел по этой части. А кроме того не пожалел денег и заправил замок не какой-нибудь машинной смазкой, а не иначе, как растительным маслом «Идеал» с нежным вкусом еды, потому что ключ провернулся на два оборота легко и почти бесшумно. Я толкнул дверь… Еще раз… Железная плита подвинулась, посыпалась старая штукатурка…

— Вперед! — скомандовал я. — Сере га…

— А?

— Нет, ничего. Жди у машины…

Не мешкая, истомившийся Филимонов с сумками нырнул в черную дыру подвала.

Я подождал. Тот, кто ждал за дверью с той стороны, если действительно кто-то ждал, мог ринуться за оставшимися сокровищами. Но было тихо. Со стороны кафе раздавались разве что невнятные шорохи, но то могли веселиться крысы.

Галя Толбухина лежала на ступеньках, словно брошенная кукла с переломанными руками… Перешагнув через мертвого охранника, я вынес из пещеры Али-Бабы вторую партию сумок. Вторые получились даже тяжелее первых, но оно и понятно — для себя старался.

Филимонов ушел почти минуту назад. Теперь и мне можно. Осторожно, ожидая подвоха, я покинул территорию АОЗТ «Коала», перейдя в уже знакомый мне подсобный подвал кафе, переименованного в честь известного новосибирского мафиози.

Неподалеку от каморки бомжа Володи одиноко светилась крохотная двадцатипятиваттная лампочка. Путь был пуст и свободен…

…Труп артиста я нашел там, где ожидал, — в удобном темном закоулке, где в гнилой луже разлагалась куча картонных формованных поддонов из-под куриных яиц. Вернее сказать, не то, чтобы ожидал увидеть именно труп, а просто не исключал такой возможности…

Бедный-бедный Сергей Юрьевич Филимонов, лучший друг, лежал, уткнувшись щекой в размокшие яичные упаковки. Странно, с утра я не заметил, оказывается, один носок на нем был кремовый, а второй темный — красный или синий — точнее не позволяло определить освещение. Высокий — брюнет в кремовом носке. Он точно уже не дышал. А если и дышал, «Скорую помощь» я звать бы не стал… А не надо спать с чужими женами…

Похоже, его убили ножом или заточкой, ткнув несколько раз.

Что скрывать, была у меня мысль — выбрать момент и выстрелить самому, но все-таки столько пива и водки вместе выпили… Опять же лучший друг… Вот я и придумал лотерею. Ведь могло ему повезти. Если бы повезло, жил да жил бы, правда в таком случае своей доли награбленного все равно не дождался. А разве в деньгах счастье? С голоду на сцене не дали бы умереть…

…Вчера с фонариком артист ходил по сцене в спектакле «Пикник на обочине», а сегодня сыграл роль отмычки почти по тому же спектаклю. Кто как живет, тот так и умирает.

Турецких сумок рядом с ним, естественно, не оказалось — иначе и убивать не стоило…

Я легонько, легко-легко, почти нежно пнул артиста по подошве — то ли прощался, то ли напоминал, что за любое говно приходится рассчитываться…

…В Володиной комнатке горел свет, асам Володя, по идее, должен был спать, как и накануне… Я читал сегодняшний день, как мало того что открытую, так еще и с детства известную до последней строчки книгу про колобка.

Я прошел мимо, поднялся по лестнице и тут снизу, неожиданно, как ревизия, раздался грубый окрик:

— А ты че это поволок-то?

Бросив сумки, я резко развернулся. Следом за мной по лестнице по-тараканьи молниеносно несся уже знакомый мне завсегдатай здешних коридоров — толстая усатая подсобница поваров. Возможно, тоже выпивала в Володиной подсобке, но оказалась крепче мужиков или выпила меньше.

— А кто разрешил?! — разорялась тетка.

Она еще ничего не знала про убийство и по стародавней привычке качала права… Она мне не нравилась с самого начала. Мне вообще усатые женщины несимпатичны. И халат у нее постоянно грязный. И ляжки похожи на окорочка Буша.

Казалось бы, лишнее убийство не имело никакого смысла, но все же я навел на нее пистолет.

Бог мой! Шестьдесят лет прошли впустую. Я всегда знал, как нужно решать проблемы. Зачем же ждал так долго? С усатыми окорочками не нужно вступать в пререкания, их нужно расстреливать на месте… Глупо иметь хоть какие-то разногласия с окорочками….

От вида пистолета маленькие глазки над усиками превратились в суповые тарелки, наполненные недоумением и ужасом.

Я нажал на спуск. Но еще раньше тетка из буденновского отряда отступила на шаг, оступилась на лестнице и повалилась назад, брыкаясь омерзительными ногами и сверкая несвежим бельем.

Я нажал на спуск или почти нажал. Люфт спас ей жизнь. Выстрела не произошло, и тетка благополучно укатилась в подвал. Пусть живет. Может, в следующий раз призадумается прежде, чем орать на людей.

Суетливые поварихи на кухне и юноши-повара бросали на меня и на клетчатые сумки любознательные взгляды. Тем более что за минуту до меня с точно такими же сумками здесь должен был пройти Клепиков. Но в конечном итоге хоть знакомый, хоть незнакомый человек, не спеша пересекающий кухню с тяжелым багажом в руках, выглядит гораздо более естественно, нежели тот же канкан в хирургической операционной. Никому не пришло в голову меня окликнуть и поинтересоваться, кто я такой, что здесь делаю и что выношу.

Дело ясное, идет человек, не хмырь какой-нибудь, а положительный пенсионер — значит, так надо. И барменша за стойкой почти не обратила внимания на дедушку, проходящего мимо барной стойки через служебный вход, тем более, что в тот момент ей выпало пересчитывать деньги, вырученные за два стакана желтого сока и два микроскопических пирожных. В наше время пирожные были вдвое больше, а стоили двадцать две копейки… Тем более и немногочисленным посетителям местного бара до меня не было никакого дела.

Я приостановился возле окна и осторожно выглянул из-за негнущейся капроновой шторы.

По улице шли загорелые девушки, не обращая внимания на забавные события, происходившие поблизости.

Выяснилось, что Валентина Филипповна вовсе не собиралась отсиживаться в своей бухгалтерии, в ожидании того, когда спадут первые волнения, связанные с дерзким ограблением. Может быть, она никому не доверяла, в том числе и своему мужу.

С похвальным единодушием и слаженностью бухгалтерша и ее мужик, обладающий выдающимся вокалом, укладывали сумки Филимонова в багажник «Волги», а уложив, погрузились сами и, не мешкая, дали газу.

Счастливая семья. Остроумная семья. Какая разница, кому принадлежал гениальный план ограбления — найти «чайника», направить его на самую опасную стадию ограбления, а потом спокойно пришить в тиши подвала и забрать готовые деньги. Может быть, Клепиков и сам настраивался на то, чтобы совершить мой маршрут. Может, боялся. Может, начальство велело на пушечный выстрел не подпускать к «Коале» бывшего экспедитора. Кто их разберет, этих загадочных Клепиковых? Главное, что их идея сработала на все сто процентов… Сейчас они примчатся в аэропорт, сдадут сумки в багаж, приземлятся в каком-нибудь еще более душном, чем Новосибирск, Ташкенте, приедут в гостиницу, заплатят за дорогой номер, в зеркальном лифте поднимутся на двадцать второй этаж… Откроют сумки…

Весьма привлекательная картина.

Может, они и не собираются ни в какой Ташкент. Приедут домой, по вонючей лестнице, пыхтя и потея, затащатся на третий этаж, откроют сумки…

Или побоятся заезжать домой, а начнут претворять в жизнь мой замысел. Проедут город, минуют КПП, выберут безлюдный лесок, откроют багажник, откроют сумки…

Вот еще ради чего стоит жить. Жаль, что я этого не увижу. Счастливая и остроумная семья Клепиковых, открыв сумки, сильно удивится и тотчас перестанет быть счастливой. Потому что вместо денег в предназначенные для них сумки я щедрой рукой набросал… бухгалтерские бланки…

 

26

…А этот как здесь очутился? Я всегда говорил, что Новосибирск — большая деревня. Старый знакомый, тощий, как фонарный столб, кореец, с которым на барахолке я договаривался насчет пистолета… Поднял руку, останавливает тачку. Первым среагировал мятый, словно спохмелья, «жигуленок». Быстро сговорившись с водителем, кореец уехал по своим делам. Тоже крутится, хочет попасть в свою Африку. Небось, очередной ствол толкает.

Под палящим солнцем я дотащил добычу до Универсама и забросил в кузов «шиньона», где, готовые к дальней дороге, лежали еще две небольшие спортивные сумки с вещами, на первое время, необходимыми для жизни в Африке. Вблизи «Лебедя» суеты пока не наблюдалось. В «Коале» не заметили ограбления. Подруга буденовца могла поднять крик, что, дескать, чуть не убили… Но пока поверят, пока сообразят. А когда все откроется в «Коале», первым делом начнут искать Клепиковых — и бухгалтерша испарилась, и ее мужика видели в кафе с подозрительной ношей. Меня, конечно, тоже видели, но Клепикова знают лучше.

Я чувствовал себя превосходно. Нигде ничего не болело. И совесть не болела, а также не наблюдалось ни следа страха. А вот еще говорят, что убийц в первое время тошнит от содеянного… Только одна неприятная неоформившаяся мысль мешала радоваться жизни. Я попытался заглянуть в глубину своего сознания и, не найдя ничего по-настоящему тревожащего, вновь успокоился.

Движок работал надежно, кузов поскрипывал, как обычно. Я ехал за Катей.

Отягощенные мелкими заботами, по улицам шли загорелые девушки, юноши, женщины и мужчины, старички и старушки. Жизнь всех пешеходов полна пошлости и скуки, но они этого не сознают. А те, кто случайно сознает, ничего не может поделать.

Я чуть не проехал на красный свет. А тут еще впереди метрах в ста от перекрестка милиция устроила засаду. Не хватало с полным кузовом денег и двумя пистолетами нарваться на разборки. Сзади коротко заверещало тормозами. Вот ведь что мучает — не внутри, а снаружи. Пыльный желтый «Хундай» давно маячит в зеркальце заднего обзора. Кому я нужен? Клепиковы удаляются в противоположном направлении… Отвалили на моих глазах. И еще я видел…

Ах ты, блин! Через окна кафе я видел корейца. И он не просто «голосовал» на дороге… Вот Клепиковы укладывают сумки в багажник, закрывают крышку, с разных сторон одновременно садятся в «Волгу»… А чуть впереди уже стоит «Хундай»… Клепиковы садятся, а из «Хундая» выходит кореец. И я его вижу, но только не прямым зрением, а периферическим, потому что главное внимание отнимают Клепиковы. «Волга» проезжает мимо, кореец поднимает руку, ловит частника и уезжает за… сумками.

Как ни крути, получается, что мафия, продавшая «Беретту», знает про ограбление. Выходит, отпустив мне оружие, они потом не спускали с меня глаз. Зачем? Предположили, что неизвестный покупатель затеял ограбление века? Нереально. А следить просто так — глупо. Правда, в последнее время я довольно часто болтал про ограбление. Не конкретное, а вообще… Особенно с Филимоновым. Но мало ли, кто о чем болтает. Мог Филимонов кому-то проговориться?..

«Хундай» шел сзади, как приклеенный, и не особенно скрывался. Может, водитель догадался, что его расшифровали? Я проехал по Гоголя, по Челюскинцев, у вокзала свернул на Ленина… К Кате, на улицу Революции, можно было проехать более коротким путем. Но, чтобы пораскинуть мозгами сопоставить факты и придумать новую картину мира, требовалось время.

Улица Революции — странный оазис тишины и покоя в центре города. Машины появляются редко, пешеходов мало. По утрам по улице спешат в фешенебельную десятую школу фешенебельные ученики в дорогих кроссовках и фирменных джинсах. Но теперь лето, каникулы… Жаркий полдень.

Я остановился у Катиного дома со стороны улицы. «Хвост» замер сзади метрах в тридцати. Стараясь, чтобы движения выглядели неторопливыми, я выбрался из машины и зашел за угол дома. Если люди из «Хундая» решат забрать деньги, им потребуется время, чтобы вскрыть замок. Там у меня не сейф, конечно, но все же пришлось в свое время принять меры предосторожности, я ж товары возил.

Скрывшись за углом, к изумлению отдыхавших на лавочке старушек я перешел на бег и вскоре оказался на той же улице, только уже в арьергарде событий. Из машины никто не выходил. Похоже, там один водитель. Силуэт просматривается через заднее стекло. Курит, стряхивая пепел на асфальт.

…Даже если в последний момент он и заметил мою крадущуюся фигуру в зеркале, все равно ничего не успел предпринять. Я приставил глушитель к кудрявой голове, и мужик превратился в статую с зажатой между пальцами сигаретой. Незнакомый тип лет двадцати пяти, цыганской наружности, уж не Милин ли сынок часом? В шортах и безрукавке. Главное, что незнакомый, а я уж приготовился бог знает кого встретить…

— Эта штука, — сообщил я, тыча глушителем под цыганское ухо с пустой дырочкой для серьги, — любит и умеет убивать. Ох, некрасиво получится — вся машина в мозгах. Усвоил? Если да, медленно кивни. Медленномедленно, чтобы я от неожиданности не вздрогнул.

Как в замедленной съемке, цыган изобразил понятливость.

— Скажешь правду, отпущу. Сколько человек в квартире у девушки?

— Наверное, двое, но точно не знаю.

Честно говоря, я всего лишь предположил, что в Катиной квартире может быть засада. И так уж ляпнул — на всякий случай, на пушку взял, а пушка сработала так, что я сам чуть не присел. Не умею вести допросов, тем более в походных условиях. Вопрос следовало сформулировать иначе. А теперь, как говорится, возможны варианты. И самый гнусный, если Катя — предательница. Двинулась по неверному пути Клепиковой и задумала облапошить несчастного пенсионера. А слежку приставила из страха, что я с деньгами улизну в свою Африку без нее. Мог я так поступить? Мог. И сейчас могу плюнуть на все сомнения и исчезнуть, раствориться в шуме морского прибоя и шелесте пальмовых листьев. Черта с два плюну. Влюбленные всегда карабкаются на скалу любви до конца, хоть и понимают, что падение с вершины может оказаться смертельным. По крайней мере будет больно. Не мог я ее бросить, не бросив еще один взгляд и до конца все не выяснив. Я снова спросил почти наугад:

— Сердцев там?

— Я не знаю фамилий…

Я ткнул глушителем так, что у него лязгнули зубы.

— Правда, не знаю!

— Не вопи, скотина, не на футболе! — приказал Я. — Давно меня водите?

— С утра. И вчера силе.

А ведь правда, если призадуматься… Недаром «Хундай» показался мне до боли знакомым.

— Для чего? То есть какова задача?

— Следить и сообщать о перемещениях.

— Кому сообщать?

— Толяну. Его Толяном зовут. Одного там Толяном зовут. Телефон на бардачке записан. Вон видите.

Натурально, на светлой панели синим фломастером был записан шестизначный номер.

— Мобильный? — уточнил я.

Цыган кивнул.

— Тихо, падла! Я же велел не дергаться.

Столбик пепла с сигареты упал ему на голую ногу.

Цыган не шевельнулся.

— А второго как зовут?

— Жоржем.

— Издеваешься?

— Нет. Точно Жоржем.

— Француз, что ли?

— Да нет, русский.

— Ладно. Куда кореец ушел?

— Какой?

— Который с тобой ездил.

— Ну, видим, из кафе двое выходят, мужчина и женщина, с полными сумками, а сумки точно такие, как у вас была. Мы позвонили. Толян сказал, что у вас тут помощница работает, может, она, и сказал, чтобы Руслан, это тот, кореец, за ними следил, а я оставался на месте.

— Оружие есть? — наконец сообразил спросить я.

— У меня? Нету. Правда, нету. И не было никогда. У Руслана есть пистолет.

— А у тех двоих — в квартире девушки?

— Точно не знаю.

И тут в кабине заверещал сотовый телефон. Мы оба вздрогнули. Цыгану, верно, показалось, что такой же звук издает пуля, ввинчиваясь в черепную коробку. Он зажмурил глаза крепче, чем молоток бьет по гвоздю, и приготовился умереть.

— Тихо-тихо, это еще не смерть, — я пощекотал парня глушителем возле уха, — это только первый звонок… Возьми трубочку и отвечай. Но, если что-нибудь неправильное вякнешь, секунды не протянешь… Усвоил? Толяну своему скажи, мол, подъехали к дому, я… Я, а не ты… Вышел из машины, но схватился за сердце и присел рядом на бордюр. Что по виду вот-вот кони брошу, и уже прохожие оглядываются… Давай. Смелей. И не дергайся ради своей же безопасности.

— Алло, — сказал цыган послушным деревянным голосом. — Да. Привет. Не то чтобы… Хорошо…

Что это за «не то чтобы», что это за «хорошо»? Я напрягся, но цыган и сам сообразил, что его реплики в моих ушах звучат двусмысленно:

— Ларис, я сейчас не могу долго говорить, — затараторил он. — Перезвоню вечером… Нет… Ну… Ага…

Странная жизнь: у человека, можно сказать, пуля зависла в трех сантиметрах от головного мозга, а тут девушки звонят…

— Теперь набирай номер Толяна, — приказал я. — И говори, что велено… Что у меня мотор глохнет, в смысле сердце. И никаких других намеков!

Цыган набрал номер:

— …Алло, Толян. Мы на месте. Со стороны улицы. Он во двор не стал заезжать… Слушай, тут такое дело. Старику, кажется, хана приходит. Он из машины выполз, за сердце держится… Не знаю, может, переволновался. Или от жары… Ну, сидит рядом с машиной на поребрике… Ага… Понял.

Мобильник пикнул, отключаясь…

— Достоверно, — одобрил я. — Тебе на радио надо работать диктором. Что Толян?

— Велел ждать. Сейчас выйдет…

Цыган был плохим человеком. Бандитом и при случае меня бы не пожалел…

Я выстрелил, направляя пулю по диагонали в шею и дальше вниз. В самом деле не хватало, чтобы кровь заляпала стекла, привлекая внимание ППС и прочих граждан. Получилось довольно чисто. Я оглянулся — прохожих поблизости не наблюдалось. Разве что по противоположному тротуару, не обращая на нас внимания, брела печальная старушка с палочкой, не по сезону укутанная в плотный шерстяной жакет.

Рану в шее цыгана слегка прикрывали волосы, правда, на майку побежала кровища. В общем, в роли спящего водителя труп выглядел неубедительно. Это вблизи. А кому придет в голову рассматривать его в упор… Не мог же я его здесь оставить живого. С собой, что ли, тащить на мушке?..

Соблюдая минимум приличий, почти бегом я вернулся к Катиному подъезду и поднялся на второй этаж почти вовремя. Дверь квартиры распахнулась, и на пороге с «мобильником» в правой руке нарисовался тип, в котором я сразу узнал человека, на набережной передавшего мне ствол в обмен на баксы.

Теперь тот же ствол своим единственным бездонным глазом уставился ему в лоб. Круговорот оружия в природе. За его спиной произошло быстрое движение, смысла которого я не уловил. Кажется, некто нырнул за угол, в комнату. Я выстрелил. Мужик замахал руками, попятился и рухнул на пол, увлекая за собой одежду с вешалки и штору в крупных алых гвоздиках, прикрывавшую одежду.

Захлопнув за собой дверь, я широко шагнул через труп, из брезгливости опасаясь наступить на разбросанные конечности.

…Возле окна, обхватив Катю за талию и приставив нож к ее горлу, стоял… почетный «челнок» Новосибирска, любимец всех продавщиц барахолки, балагур и весельчак Дмитрий Викторович Сердцев. И даже сейчас пытался сохранять на лице ироническое выражение.

Нож был почти ненастоящий, кухонный, но острый, я его сам недавно подтачивал. И все же, увидев этот нож у Катиного горла, я испытал странное облегчение: значит, Катя меня не предавала.

— Рад видеть вас, сэр, в добром здравии, — Сердцев скривился в ухмылке. — А то уж я думал, сердечный приступ срубил тебя окончательно…

— Привет, — ничего умнее я придумать не успел.

— Э, нет. Приближаться не стоит. Ты ведь меня знаешь, я реактивный, как истребитель, и в этой жизни мне терять нечего. А тебе, насколько я понимаю, теперь есть, что терять…

Катя глотала воздух с таким видом, будто ее вот-вот стошнит.

Меня нервировала открытая дверь в спальню.

— Там есть кто-нибудь? — спросил я.

— Не-а, — опять осклабился Сердцев. — У нас сейчас классический треугольник: он, она и он с двумя сумками денег.

— Не врет? — подстраховался я, обращаясь к Кате.

— Нет, — голос прозвучал не громче, чем шипенье магнитофонной ленты в паузе между песнями.

И добавила еще тише:

— Не стреляй.

— Держись. Все будет нормально.

— Правильно, — одобрил Сердцев. — Зачем стрелять? Без стрельбы разберемся.

— Что ж ты, сволочь?.. — обиделся я тогда на Сердцева. — Ведь, вроде, друзьями считались…

Про Филимонова я тогда не вспомнил. Тем более, какой он мне друг? Друзья не спят с женами друзей.

— Просто деньги сильно были нужны. А так я бы никогда… Не скрою, хотел забрать все. Все, что ты вынес из это вшивой «Коалы»… Я, кстати, и сам за ней давно наблюдал, так что тебе повезло, что ты первым успел… Не ожидал такой прыти… А кстати, как поживает Ваня? Не знаешь Ваню? Это такой кудрявый, на цыгана похож, водитель — тройка, семерка, шестерка…

Он назвал номер «Хундая». Я быстро скосил глаза на свой пистолет.

— Понимаю, — обрадовался Сердцев. — Ты и его успел?.. Правильно сделал. Дрянь человек. Ни в чем положиться нельзя. Одни бабы на уме. К тому же еще и долю свою стал бы требовать… Без лишних лиц мы с тобой быстрее договоримся… Вот ты говоришь — друзья. Убедил. Значит, делим пополам и расходимся… Да соображай ты быстрее, времени жалко.

— Допустим, — кивнул я, сглатывая слюну. — А как?

— Молодец, — одобрил Сердцев. — Люблю нежадных людей. Они и живут дольше, и спят спокойнее… Значит, предлагаю вариант обмена. Ты на своем «шиньоне» заезжаешь во двор, встаешь вон там, возле трансформаторной будки. Берешь одну сумку, так уж и быть, любую, взвешивать не станем, пусть тебе достанется лишний килограмм денег. Берешь сумку и ставишь на тот столик, посреди двора возле песочницы, и возвращаешься к машине. Я буду наблюдать в окно. Как только все сделаешь, мы выйдем вдвоем с твоей девушкой, она пойдет к тебе, а я заберу сумку и отправлюсь своей дорогой. Вот это и есть дружба.

— Постой-постой. Как это я отдаю тебе сумку? Это разве пополам? А те две сумки, за которыми следит этот твой Руслан?

— Правильно, следит, — согласился Сердцев. — А если не уследит? Уйдут те две сумки, и что мне тогда — на паперть?

— Да уж, ты выйдешь на паперть…

— Ладно, не торгуйся. Сумка за девушку — нормальная цена. Снимаем все проблемы.

— Хрен с тобой, сволочь. Значит въезжаю во двор…

Я еще раз прокрутил в уме план Сердцева, пытаясь найти подвох.

— Все чисто, — убеждал Сердцев. — Мы же не станем шуметь на улице, гоняться друг за другом с ножом и пистолетом. И девушку мне нет резона убивать. Мне деньги нужны, а не трупы.

Я колебался. А если выстрелить?

— Катя, — позвал я. — Ты как?

Она окатила меня взглядом коровы, спросонья жующей траву.

— С тобой все в порядке?

Она слабо кивнула.

— Сможешь выйти?

Она сглотнула слюну. Хорошо хоть, рефлексы работают.

— О’кей, — согласился я на американский манер — уж больно ситуация была нерусская. Это же в Америке каждый день людей берут в заложники. А в России другая ситуация — люди сидят за одним столом и выпивают.

— Катя, все будет в порядке, — пообещал я, отступая к прихожей.

— Да, — напомнил Сердцев, — только давай без глупостей. Утром возле дома ты загрузил в тачку шмотки в двух темных спортивных сумках, а из кафе вынес две большие красные клеенчатые сумки китайского производства. Меня интересуют китайские. Одну поставишь на столик… Удачи!

Сколько цинизма в человеке! И опять улыбается. Есть же люди, которые всегда чувствуют себя уютно. Им ни в какую Африку переезжать нет смысла. Их Африка всегда с ними…

Я кивнул на труп в прихожей:

— У него есть оружие?

— ПМ в правом кармане пиджака. Можешь забрать на память, если не доверяешь. Бесплатно. Имей в виду: сейчас я тебя обманывать не собираюсь. Мне стрельбу нет резона открывать. Если все сделаешь, как договорились, то и я не подведу. Получишь подругу живой и невредимой.

— На всякий случай, — объяснил я, доставая ПМ. — Слушай, это тебя Толяном кличут? Или Жоржем?

— Ну ты сам подумай! Какой я тебе Толян? Толян мертвый лежит. А я живой.

— Значит, Жоржем. А на фига?

— А просто так. Люблю Францию. Все-таки чемпионы мира. А тебе не все ли равно?

Абсолютно все равно, но я тянул время, пытаясь отыскать подвох в плане Жоржа Сердцева. Вроде все выходило чисто.

…За десять минут никто не обратил внимания на спящего мертвым сном цыгана Ваню.

Я медленно проехал по двору под Катиными окнами, согласно предписанию припарковался возле кирпичного куба подстанции… достал сумку… медленно пересек двор в обратную сторону, демонстративно выставил китайскую сумку на столик — по таким в шестидесятые годы любили стучать костяшками домино — и возвратился к машине.

Двор выглядел уснувшим — лишь по газончику гуляла девочка с доберманом, да две бабки, общавшиеся на скамеечке под тополем, следили за моими загадочными манипуляциями, посматривая то на меня, то на сумку, аппетитно красневшую перед пятиэтажкой.

Из подъезда чуть ли не в обнимку вышли Катя и Сердцев. Катя направилась ко мне, а Сердцев подкатился к деньгам. Прежде, чем утащить добычу в неизвестном направлении, Дмитрий Викторович весело помахал рукой в мою сторону и даже слегка поклонился, не то на прощанье, не то выражая признательность за финансовую поддержку.

…Ватная Катя плюхнулась рядом, и я стал разворачиваться.

— Ну, как ты? — спросил я.

— Нормально, — она махнула рукой. — Есть закурить?

— Я ж не курю.

— Ах да! Все из головы выскочило… Слушай, я не взяла ничего из дома. Собиралась-собиралась вчера весь вечер… Ни косметички, ни даже трусов, а они бы, кажется, сейчас не помешали…

О! Уже и шутит.

— Да ну их, эти трусы! Убраться бы побыстрее. К тому же все есть сзади. Там и трусы, и губная помада, и апельсиновый сок, и пальмы. Все там есть… А вместо сигареты есть водка — захватил на всякий случай, вон в пакете. Там и стаканчик. Хочешь?

— He-а. Что-то до сих пор мутит. Может, попозже и выпью, а сейчас только хуже будет… Думала — все, конец. Миш, я точно живая?

— Живая, живая, — успокоил я. — Могу ущипнуть.

И с каждой минутой делается все живей.

— Ну и сволочи! — выругалась Катя. — А ты-то их откуда знаешь? Дружки, что ли?

Улица Советская несла нас к Красному проспекту. Не выпуская из вида дорожную ситуацию, я виновато покосился на Катю:

— Извини, но, кажется, это действительно я тебя подставил. Случайно… Этот Сердцев, который, ну… с ножом… Я с ним еще в институте учился. Считались друзьями. Он на барахолке подторговывает, да и вообще пронырливый.

— Да уж. Я заметила.

— Он что, приставал? — насторожился я. — В смысле…

— Да нет. Если в смысле, то нет. Успокойся, ничего они мне не сделали. Напугали только до смерти… Миш, я тебя тоже подставила.

Она робко погладила меня по руке.

— Как?

— Да тоже не хотела. Когда они сегодня ворвались… Прямо из-под душа вытащили… Ну, в общем, сначала хотела молчать или наврать что-нибудь… Не вышло из меня Зои’ Космодемьянской… В общем, я им все рассказала. Про твой план. Но они и сами много знали… Стыдно.

— Не переживай. Это только в кино партизаны под пытками молчат. Тем более, чро я сам виноват… Всех простаками считаю, а сам лопухнулся, как… лопух. Я пистолет доставал через Сердцева. Он меня к каким-то цыганкам направил. Я думал, просто ходы знает, а теперь получается, что он сам оружием подторговывает. Через посредников, которые ему же и подчиняются. Он вообще-то интересовался, зачем мне оружие, но не особенно настойчиво. Я ему, естественно, ничего не сказал… А потом я ему же свою квартиру продал и при этом порол горячку. Так что даже идиот догадается, что, если я что-то затеваю, то сделаю это в ближайшие дни. А еще я в последние дни философствовал перед всеми подряд, что хотел бы ограбить банк, а у нас с Сердцевым общих знакомых пол города…

…И кстати, Филимонова он знает, — отметил я про себя. — Артист ему много мог рассказать по душевной простоте да под «маленькую» с закусочкой…

— …А потом еще он нас увидел на улице и почувствовал, как я к тебе отношусь, а я же ему, дурак, сам и сказал, где ты работаешь… Без задней мысли. Я и подумать не мог… А еще он откуда-то знал про эту бухгалтершу Клепикову. Наверное, наводил справки. И про «Коалу», выходит, знал. Да это-то теперь хрен с ним.

Мимо, вернее в прошлую жизнь навсегда улетала двухэтажная деревянная Россия — Матвеевка, Нижняя Ельцовка… Вслед за странным, окутанным жутким снами городом.

 

27

Похоже, после Искитима Катя окончательно пришла в себя. Приняла весьма расслабленную позу — утонула в глубине сиденья, одну ногу, сбросив туфлю, задрала и выставила на приборную панель. Короткое платьишко подвинулось, здесь-то и выяснилось, что девушка путешествует в Африку без трусов.

— Ты еще и без трусов? — определил я, пытаясь восстановить сбившееся дыханье.

— Я ж говорила, что трусы бы мне не помешали…

— Я думал, ты намекаешь, что от страха того…

— Ну уж… Я ж говорила, что прямо из душа вытащили… Одеваться по полной программе времени не было…

Некоторое время я терпел. Танцовщица щебетала про пережитые страхи с непринужденностью птички, а встречный ветер тем временем развевал ее рыжие волосы.

Верхняя ножка выглядела, как изделие из хрупкого китайского фарфора — от пальчиков со следами бесцветного лака на ноготках до того места, где шоколадный загар постепенно сменялся нежной бледностью кожи. Я влюбился в это точеное изделие, в каждую его линию в один миг без надежды на избавление. Я был обречен на любовь до смерти.

И вдруг она сказала:

— Помнишь, ты как-то говорил, что видел меня во сне?

— Видел. Кроме шуток.

— Знаю. Потому что я тебя тоже видела во сне. Почти месяц назад…

— Где? В морге?

Она уставилась на меня с изумлением:

— Почему в морге? Что за странная идея? Дома. Ты же знаешь, я всегда дома сплю.

— А почему сразу не сказала?

— Не знаю. Потом бы я тебе все равно рассказала. Я же не знала, что все повторится почти один в один… Было так ярко, как в жизни… Видела тебя и этого мужика Жоржа или как его там… Все было почти как сегодня. Он схватил меня и приставил нож, правда не к горлу, а к животу. Тут появился ты, выстрелил, но он успел меня ударить. Отчетливо помню ощущение — как сталь входит в тело. И еще нож был ледяной. Такой ледяной, что я сразу замерзла…

Холодный пот выступил на моих ладонях.

— А потом? — спросил я.

— Все. Больше ничего. Странно, правда?.. И тут я тебя в кафе увидел уже по-настоящему…

— Потому и задержалась с йами?

— Да. Довольно необычное впечатление, когда видишь незнакомого человека во сне, а потом встречаешь в жизни.

— Да уж, представляю. Испугалась?

— Немного. Но больше любопытно было. Я подумала: а вдруг это судьба?

— А Сердцева раньше не видела?

— До сегодняшнего дня не видела.

— Когда я из машины вышел на Красном проспекте, он был за рулем…

— Я не смотрела, кто там за рулем… Я только тебя видела. Зато, когда он сегодня появился… Знаешь, как в анекдоте. В дверь позвонили, хозяин открыл, а там смерть с косой…

— Не знаю я такого анекдота.

— …Правда смерть маленькая такая. Со спичечный коробок. Хозяин перепугался, а смерть говорит: «Не бойся, мужик, я не к тебе, а к твоей канарейке пришла»… Забавно, да?

— Ага.

— Ну и вот, когда я его увидела, все равно что свою смерть увидела. А дальше поняла, что так и будет, что появишься ты с пистолетом… Удивительное чувство, будто перечитываешь знакомую книгу… Знаешь, что произойдет на следующей странице… Вот только конец другой получился… Никогда мне ничего такого не снилось… Как тут не поверить в…

— Во что?

— Не знаю…

— И я не знаю, но точно, это предупреждение… Не хотел говорить, но теперь можно: в своем сне я видел нас обоих мертвыми. Я тоже сначала не придал значения — ну, сон и сон…. И, когда тебя встретил, еще не допер. А у меня еще и Клепиков был во сне. Вот когда его увидел, тут и осенило… Уж больно много похожего получается во сне и в жизни. Я понял, что где-то притаилась смерть…

…В операционной появился небритый бандит, и в тот же миг я скончался под ножом Апполинарича… Прозрачнее намека не придумаешь…

— Что? Какого Апполинарича?

Меня разбудил звук Катиного голоса.

— Я что — спал?

— Почему?

— А… Показалось, что уснул за рулем и снова вижу тот же сон. А Апполинарич — это тоже из того сна. Так хирурга звали. Такой хирург действительно существует, я проверял. Только его не Апполинаричем зовут… В общем, смерть была неизбежной, и я решил ее обмануть. Подставить вместо себя под нож другого человека. Смерти-то какая разница? С точки зрения физики — это же всего лишь обмен энергий. Тем более, что мы с тем человеком даже похожи… И все получилось. А еще я был почти уверен, что и тебе угрожает опасность…

Я замолчал. Когда я стрелял в товароведа в испорченных колготках, я не только хотел предотвратить крик, но и сознательно обменивал ее жизнь на Катину. Сознательно — ничего себе словечко. Может, бессознательно? Что есть реальность молитвы? Я почти просил, неизвестно Кого, чтобы Он взял одну ненужную мне жизнь вместо другой — нужной.

— Думаешь, я сумасшедший? — усмехнулся я, выезжая на обочину и тормозя.

— Нет. В крайнем случае мы оба сумасшедшие… Что ты делаешь?..

— Не могу больше, — сказал я.

Я начал целовать колено выставленной ноги, спускаясь вниз, к пальцам. Никогда в жизни мне не приходило в голову целовать подошвы чьих-то ног. Они пахли горячим солнцем Африки, травой, прибрежным песком, и… ветром, омывающим финиковые рощи.

— Что ты делаешь? — испугалась она. — Грязные же!..

— Кто грязные? Что грязные?.. Как здорово! — пробормотал я. — Как будто, ты не по земле, а по воздуху ходишь. Твои ноги пахнут ветром.

Мои обезумевшие после шестидесятилетней жажды губы совершили обратное путешествие по ноге и, перевалив через холм колена, спустились к другому месту… Все смешалось — жизнь, смерть, сон… Для всего есть ловушка. Для воды — ведро, для ветра — стена. Даже для света есть ловушка. Есть такие звезды с плотностью вещества сотни тонн в кубическом сантиметре — они свет от себя не отпускают. А для человека ловушка — любовь. В этом капкане жизнь, смерть и сон взбиваются в коктейль…

— Миш, — почти простонала она. — Подожди…

— Что?

Она сняла ногу с панели, приняв вид школьницы на уроке математики.

— Подожди, — повторила она, озираясь по сторонам. — Я здесь была один раз… Видишь впереди домик. Там поворот. Если проехать километра два в сторону, там есть очень красивое озеро в лесу. Там, наверное, нет никого — довольно глухое место.

— Ты когда там была? — уточнил я, с сожалением отрываясь от Катиной правой ноги и заводя мотор.

— Лет пять назад. Мы с классом приезжали…

Как забавно: оказывается, еще пять лет назад твоя девушка училась в школе, получала двойки и выезжала с классом любоваться пейзажами, а сколько лет прошло с тех пор, как закончил школу я? Лучше не считать, потому что до смерти осталось гораздо меньше… Ее ноги пахнут ветром юности, этот ветер и меня перенесет в страну вечной юности, где я буду жить рядом с ней до самого конца.

— Там за это время, небось, дач понастроили, — пробурчал я, чтобы хоть чуть-чуть замаскировать проступавшее изнутри счастье.

…Положим, до озера оказалось не два километра, а все пять. Зато никаких дач. И людей. Вообще-то местность была не хуже, чем в Африке. Впечатление портило только сознание того, что где-то рядом, невидимый отсюда, дымит трубой искитимский электродный завод. Конечно, кому как, но лично мне для счастья никаких электродов не надо.

Окруженное березами, озеро смирно лежало в ложбинке.

— Искупаемся? — предложила Катя.

— Обязательно. Надо запомнить вкус русской воды.

Мы купались долго, раздевшись донага.

— Поплыли к тому берегу, — позвала Катя.

— He-а. Неохота.

Не хочу от берега до берега. Могу, но не хочу — скучное, утомительное занятие.

На берегу Катя по-собачьи мотала головой, стряхивая воду с волос. Я достал из кучи своей одежды два пистолета — толяновский ПМ и «Беретту» с глушаком. Насчет «пээма» ничего не могу сказать, а «Беретта» точно любит и умеет убивать. Все-таки нукусский Межид выразился весьма удачно, если я запомнил его зловещую формулировку на всю жизнь… Если из каждого произведенного на свет пистолета убили хотя бы одного человека, по земле разгуливали бы только зверьки да паучки. Про «пээм» опять-таки не могу ничего сказать, а «Беретта» всяко свой план смертельных убийств перевыполнила. Я с удовольствием запустил в озеро оба ствола вместе с их кровавой историей. В одной из сумок еще лежит старый ТТ, уж не знаю, почему я и его здесь не захоронил? Все равно рано или поздно с ним придется расстаться — в самолеты с оружием не пускают. Но впереди еще несколько дней на земле — мало ли что…

Древние греки не просто так придумали историю про то, как Одиссея пришлось привязывать к мачте, чтобы он не сбежал к девкам. Я потянулся к Кате…

— Подожди, — сказала она. — Как дверцу открыть?

— Вон ключи, в замке зажиганья.

Я ее понял, я бы и сам еще раз взглянул…

С трудом вытащив красную клеенчатую сумку из кузова, Катя опрокинула ее вверх тормашками и на траву повалились разноцветные пачки денег — баксы, рубли, марки, пиастры…

Прежде не приходилось слышать, чтобы Катя ругалась:

— Твою мать!.. Никогда столько не видела! Даже в кино.

— И я.

— Сколько здесь? Миллион, есть? Если в баксы перевести…

— Два-три наберется. Надо посчитать…

— Потом посчитаем… Иди сюда…

Мы занимались этим прямо на деньгах. Не знаю, сколько прошло времени. Мы перепробовали все. Теоретики этого дела на основе наших упражнений могли бы, наверное, к Камасутре приписать пару глав. Вообще-то я не читал, но вряд ли там имеется само предположение, что сексом можно заниматься на берегу лесного озера на куче денег.

Потом мы просто лежали. Катя лениво перебирала попадавшиеся под руку пачки.

— И все-таки жалко…

— Чего жалко? — переспросил я.

— Я прямо как в анекдоте. Мальчик плачет. Дяденька его спрашивает: «Чего ревешь?» «Десять копеек потерял». «На тебе десять копеек и не реви». А он все равно ревет. «А сейчас-то чего ревешь?» «А если бы, — говорит, — я те десять копеек не потерял, то сейчас бы двадцать было». Жалко вторую сумку.

— Да не стоит переживать.

— Да я знаю, что не стоит, а все равно жалко. Это жадность, да?

— Конечно, жадность… А вообще-то там в подвале не так уж и много оказалось денег. Все вошли в одну сумку.

— В смысле?

— Очень просто. Это все, больше там не было.

— А у Жоржа что?

— Маркс, Энгельс, Ленин… В общем классики… Там книжки были свалены. Я подумал, может, пригодятся. Захватил на всякий случай. И, как видишь, пригодились. А Сердцев, кстати, всегда тянулся к научному коммунизму. Так что ему понравится…

— Ты шутишь? То есть, в той сумке не было денег?!

— Никогда.

Катя смотрела на меня не то с недоверием, не то с изумлением, а потом расхохоталась на весь лес. По озеру туда-сюда каталось серебристое эхо.

— Представляю его лицо, — Катя размазывала по щекам слезы. — …Ну как ты все-таки догадался? Откуда ты знал, что так будет? Опять, что ли, во сне увидел?

— Может, и во сне. У меня сейчас вообще все перепуталось — где сон, где явь… То ли я нереальный, то ли мир вокруг. И от этого слегка кружится голова… Ну что, наверное, пора… Собирай деньги, а я сейчас…

Я отошел в сторонку за деревья по малой нужд, е… Я не чувствовал ни страха перед будущим, ни угрызений совести за прошлое. Вот таким и должен быть человек.

…Я обернулся, услышав шорох… И увидел застывшее Катино лицо и мой ТТ в ее руках.

— Ты чего? — спросил я, застегивая молнию на брюках.

— Да вот, понимаешь… В Африку может уехать только один человек… Не двигайся!

— Почему один?

— Так ведь второй неизбежно создает помехи. Никому нельзя верить на сто процентов. Что будет, когда я тебе надоем?

— Ты мне никогда не надоешь.

— Вот уж не ожидала от взрослого человека услышать такое… Нет ничего вечного. Кроме Африки, конечно.

Откуда она так хорошо знает про Африку? Ведь говорит почти моими словами…

— Может, все-таки попробуем, — заканючил я так, что самому стало противно.

— Ну, если я тебе надоем — это еще полбеды. А представь, что ты мне надоешь. А представь, что я тебя не люблю. И никогда не любила.

— Врешь! — выпалил я. — А вот это все? Все, что было…

— А что такого особенного было?

— А сейчас, вот только что?

Я хотел сказать, что такой неистовый секс может быть только между влюбленными людьми.

— Ты же сам говорил…

— Что?

— Ну вот, что если девушка дарит тебе ключи от «Мерседеса», то хотя бы из благодарности ты должен с ней переспать. А ты мне подарил ключи даже не от «Мерседеса», а от целого континента.

Что-то подвинулось в моей голове. Я вдруг заметил, что листья на березах совсем не похожи на березовые. Березы вокруг стоят словно новогодние елки — украшенные кленовыми и дубовыми листьями вперемешку. Если даже деревья сошли с ума, чего ожидать от человека? Я имею в виду от Кати… Совершенно ясно, что она тронулась. Надо разговаривать спокойно. Надо спокойно ее убедить. Разубедить. Главное, чтобы она опустила пистолет. Пистолет-то безобидный. Соврал Межид. Этот ствол не умеет и не любит убивать. Вот «Беретта», которая сейчас лежит на дне озера, — другое дело. Если бы у Кати была «Беретта», я испугался бы гораздо сильнее. А так страха вообще нет.

А про березы — блин! Так ведь на них всегда росли дубовые и кленовые листья. И я это всегда знал, просто не отдавал отчета…

— Значит, все ложь? От начала до конца? — пробормотал я.

— Не знаю, что ты имеешь в виду. Но разве ты знаешь разницу между ложью и правдой? Если знаешь, скажи.

Она не только мои слова, но и моим голосом говорит. А ведь она всегда так говорила. — Что-то есть во всем этом странное.

— Ты меня никогда… Тогда из-за чего все это?..

Я хотел спросить: «Ты меня никогда не любила?», но не смог выговорить последнего слова.

— Я разве не сказала? В моем сне ты был очень богатым…

Я вдруг сообразил… Никогда я ей не говорил про «Мерседес» и что за него нужно переспать. Я так думал, но никогда не говорил. Почти с облегчением я перевел дух. Теперь все понятно. Это дурацкий, но все-таки сон. Сейчас все кончится.

Раздался шорох, как будто змейка скользнула в траву. Разве выстрел может звучать так тихо? Пуля ударила в живот. Маленькая остренькая пуля, а ощущение такое, что по животу ударили молотком. Земля встала или это я упал лицом в траву…

 

28

Сначала Вселенная бесконечно долго представляла из себя чередование вспышек, берущихся неизвестно откуда. А потом оказалось, что прямо надо мной, мигая круглыми иллюминаторами, плавает летающая тарелка, похожая на хирургическую лампу. Сам я лежал на хирургическом столе, и картина казалась мне смутно знакомой.

— Вот она, — обрадовался хирург Апполинарич, вытаскивая из меня пулю.

Сейчас он ее выронит, потому что… Точно, вот и музыка уже доносится про чашку кофея. Все это уже было со мной. Шесть вспотевших девушек из варьете, вскидывая капроновые колени, пересекали операционную в режиме канкана. А в середине шеренги пританцовывал и напевал женским голосом небритый бандит Клепиков.

Я вспомнил все. И даже еще успел удивиться. Стреляли в меня хрен знает где, чуть ли не возле Искитима, а оперируют в Новосибирске. Что, у них в Искитиме скальпели кончились?..

Это, впрочем, пустяки по сравнению с тем, что жизнь пробежала по кругу.

— А дед-то того… — заметил анастезиолог.

Бригада продолжала бороться за мою ускользающую суть. Марлевая маска Апполинарича превратилась в мокрую от пота и горячего дыханья тряпку.

«Спасибо, конечно, но зря стараетесь, ребята», — хотел сказать, но, естественно, не проронил ни звука.

Смерти я не боялся. Я вообще больше ничего не боялся. Уж теперь-то я знал, что со смертью жизнь не заканчивается. Жизнь представляет из себя воплощенный в бред сплав реальности и небытия.

Жизнь сделала круг. Или петлю? Сейчас все начнется сызнова. Меня отправят в морг, где уже лежит Катя или Аделаида — какая разница? Она будет пугать студента. Потом между нами начнется странный секс мертвецов. Потом мне покажется, что я проснулся, хотя никто не сможет ответить: чем проснулся отличается от заснул? Я проснусь и обнаружу в своей постели Валентину Филипповну, бухгалтера по специальности. И она будет портить мой аппетит своим шумным утренним туалетом…

В детстве я читал фантастический рассказ про пилота Пиркса. Его космический корабль угодил в катастрофу и сразу же в какую-то спираль времени. На глазах Пиркса катастрофа повторялась уже несколько раз. Спираль сужалась, промежуток между возвращающейся катастрофой становился все меньше и грозил вот-вот и вовсе исчезнуть. А вырваться из спирали можно было, лишь нажав на некую кнопку. И вот Пирке занимался тем, что подбирал такое положение руки, чтобы при очередном возврате на исходную позицию попасть по кнопке. Он не мог сосчитать количества попыток, но по кнопке все-таки попал.

Возможно, я угодил в такую же петлю. Не так просто попасть в Африку, как кажется. Что-то я сделал не так. Мне казалось, что я обманул смерть, но и смерть оказалась не такой уж дурочкой.

«Экситус», — мысленно подсказал я анастезиологу.

И он повторил подсказку, отключая мое остывающее тело от причудливых жизнеобеспечивающих приборов.

Две молодые женщины вкатили каталку с трупом в лифт. Сейчас меня прикатят в больничный морг, где уже лежит… одна известная мне особа. Интересно, как пройдет встреча и какой между нами получится разговор? Как ни странно, я не испытываю к Кате злобы. Она, как я, жертва обстоятельств или точнее жертва реки времени, которая несет свои воды из будущего в прошлое хоть по кругу, хоть по спирали, а для пловца сделать хоть одно движение поперек необыкновенно сложно. Гораздо сложней, чем переплыть Обь. Собственно, чтобы попасть в мою Африку как раз и нужно было сделать движение поперек. Мне не удалось. По крайней мере с первой попытки… Но ведь теперь, как я понимаю, начинается вторая…

Санитарка открывает дверь… Каталка въезжает в дверной проем и… передо мной словно вид с Эйфелевой башни на весь мир открывается ужас последнего и вечного одиночества. Никогда не был в Париже, просто мне всегда казалось, что Эйфелева башня стоит как раз посередине мира…

…Ни Кати, ни Аделаиды в комнате нет… Ее нет! Девушки в белых халатах выходят, выключая за собой свет.

Но темнее не становится, уже давно мир залит туманом, сквозь который проникают разноцветные вспышки. Я пытаюсь шевельнуться. Но у меня ничего не выходит… Что происходит? Волна ужасной догадки накрывает мое сознание. Она победила смерть. Я был прав, я всегда знал, что человек может разорвать круг. Катя победила смерть. Нам дали шанс, одновременно поставили на стартовую черту и пустили по кругу. Победить должен был кто-то один. Я всегда знал, и Катя знала, что билет в Африку выдается только на одну персону. А я расчувствовался, решил, что можно и вдвоем… И проиграл.

Вспышки все чаще. Сон, смерть, бред. Ничего не существует в действительности. У действительности даже нет параметров. Нельзя же всерьез считать параметрами действительности длину, ширину, высоту или вес.

Нет и не было Кати, Африки, Филимонова, Валентины Филипповны… Есть только последний электрический импульс, заблудившийся в умирающем мозгу. Может быть, даже и не в моем мозгу. Может быть, я ненадолго ожил в Катином умирающем сознании. Проще говоря, приснился кому-то.

История Африки длилась меньше мгновенья, а мне показалось-… Привиделось Бог знает что… Но кто тогда в меня стрелял, если не Катя?..

Вспышки все чаще. Свет колотится в замкнутом пространстве, которое сужается до размеров комнаты, до размеров гроба, до размеров черепной коробки… Пространство тает и вместе с ним тает свет…