История ареста братьев Старостиных, как и многое в их жизни, сопровождалась изрядным количеством мифов и неточностей. Причем в какой-то мере к созданию легенд причастен и сам Николай Петрович. Недаром Александр Нилин писал: «Подозреваю, что действительная жизнь Старостиных превзошла бы детективной увлекательностью миф. Но кто сегодня докопается до того, как все было на самом деле? Талант братьев выразился и в том, что к мифу, о них сложившемуся, они приложили и свое недюжинное воображение. И от соблазна руководствоваться этим мифом мы никуда не денемся, размышляя о выпавшей им судьбе быть самыми значительными фигурами в отечественном футболе». В других случаях причиной мифотворчества могли стать нежелание авторов проверять фактуру или тенденциозное отношение к братьям.

 

Был бы человек, а повод найдется

Из того, что на виду, сразу же бросались в глаза тесные контакты Старостиных с генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ Александром Косаревым, одним из инициаторов создания общества «Спартак». И логично рождалась цепочка умозаключений: после расстрела Косарева неминуемые репрессии ждали его соратников. Но у комсомольского вожака отняли жизнь в 1939-м. Почему же понадобилось ждать целых три года, чтобы отправить в заключение Старостиных?

Также нет резона утверждать, что на события повлияло близкое знакомство братьев (прежде всего, Андрея Петровича) со знаменитым режиссером Всеволодом Мейерхольдом. Его расстреляли в 1940-м, так что слова «пошли прицепом», прозвучавшие в попытках отыскать причины ареста Старостиных, легко ставятся под сомнение.

Старший из четверки неоднократно и публично высказывался в том смысле, что у всемогущего Лаврентия Берии были к нему личные счеты. И даже цитировал слова Лаврентия Павловича, вспоминавшего об их встречах на футбольном поле: «Это тот Старостин, который убежал от меня в Тифлисе».

Лев Филатов, принявший слова Николая Петровича на веру, писал на страницах «Комсомольской правды»: «…А тут надвинулся зловещий силуэт министра в пенсне, Берия, на беду, неравнодушного с юных лет к футболу, да не вообще к футболу, а к тому, что входил в его епархию, динамовскую. Старостина ему не требовалось выслеживать, он когда-то „лично“ играл против него, в Тифлисе, был с ним знаком, знал, как тот умеет „идти на ворота“… В 1939 году был разыгран матч, который для моего юного довоенного поколения был выше и главнее всех когда-либо виденных. Без каких-либо обоснований, вопреки спортивным законам переигрывался полуфинал Кубка между „Спартаком“ и „Динамо“ (Тбилиси) спустя три недели после финала. Не знаю, как бы мы себя повели, если бы у „Спартака“ отняли победу. К счастью, он выиграл этот матч. К счастью для нас, сидевших на трибунах. Для Старостиных дни на свободе после этого были сочтены».

Этой же версии придерживался и Эдвард Радзинский в своей книге «Сталин»: «Главное соперничество в футбольной жизни страны шло между двумя клубами: „Динамо“ (клубом НКВД) и „Спартаком“ (командой профсоюзов)… В дни встреч этих команд на стадионе в правительственной ложе появлялся руководитель НКВД. Сначала это был Ягода. Но расстреляли Ягоду, и в ложе стал появляться маленький Ежов. Расстреляют Ежова, и в ложе появится Берия. Все они свирепо болели за команду „Динамо“ и ненавидели Николая Старостина — основателя и главу „Спартака“». По мнению Радзинского, замешенная на ревности ненависть особенно усилилась после того, как сборная басков обыграла динамовцев, а от «Спартака» потерпела единственное поражение.

В чем слабые стороны футбольной версии ареста? Да хотя бы в том, что еще в советские времена исследователи, среди которых был и известный спортивный журналист Аркадий Галинский, пытались отыскать документальные подтверждения тому, что Берия играл в футбол на организованном уровне. И не нашли ничего — ни в протоколах матчей, ни в публикациях. Конечно, можно предположить, будто глава чекистского ведомства вдруг пожелал уничтожить все следы своего пребывания на футбольном поле, но для чего бы ему это понадобилось?

Радзинскому было свойственно гиперболизировать многие вещи, а потому вряд ли можно согласиться с его фразой: «Старостина знала вся страна. Наверное, после Сталина и Ленина это была самая знаменитая фамилия». Не думаем, что меньше популярен в народе, нежели спортсмены, был, например, летчик Валерий Чкалов. Но и познания автора непосредственно в футбольной теме вызывают большие сомнения: слишком много чисто «футбольных» ошибок в его книге. (Взять хотя бы такое утверждение: «В 1936 году ошеломляющим событием для СССР были не процессы — страна жила приездом футболистов-басков». На самом деле их турне по Советскому Союзу состоялось годом позже, в 1937-м. Или еще пассаж: «Сталин велел выиграть. Ежов предложил выпустить на поле „Спартак“. Он понимал — поражение от басков станет концом команды». Но ведь против сборной Басконии под флагом «Спартака», по сути, выступала сборная СССР, и огромный вклад в победу внес Григорий Федотов, приглашенный из «Металлурга». Да и вообще, что тут можно обсуждать, если, по словам Радзинского, «20 мая 1942 года Старостин проснулся от яркого света. Пистолет в лицо — и крик: „Встать!“ Его вывели, втолкнули в машину, отвезли на Лубянку». В указанный день разбудить Николая Петровича пистолетом, конечно, могли, а вот отвезти на Лубянку — вряд ли. Ведь он уже находился там без малого два месяца, поскольку был арестован 21 марта.)

Нельзя относиться всерьез и к публикации Аллы Боссарт в «Новой газете»: «В 1941 году, после матча в Германии, всех братьев арестовали как немецких шпионов». Это было напечатано в 2001-м, а девять лет спустя подобное же дилетантство проявил журнал «Телесемь»: «Братьев Старостиных посадили как немецких шпионов после матча в Германии». Опять не совпадает дата ареста, да и в Германии ни у «Спартака», ни у сборной страны никаких матчей не было. К тому же, напомним, к началу сороковых из всего квартета на поле оставался только Андрей: Николай и Александр завершили карьеру по возрасту, Петр — по травме.

Еще дальше пошел в приложении к «Новой газете» Александр Меленберг, опубликовавший материал «Личные состояния братьев Старостиных». Но его тезис «Версия ареста — ипподром» нельзя воспринимать иначе как плод воспаленной фантазии. По информации автора, полученной якобы от анонимных завсегдатаев бегов, братья-де контролировали ипподром, а потому имели огромные теневые доходы. Однако из всей четверки регулярно играл на тотализаторе только Андрей, причем с переменным успехом. Александр иногда бывал вместе с ним, а Николай и Петр вообще не интересовались бегами.

Между тем в рассекреченных документах имеется «Спецсообщение Л. П. Берии И. В. Сталину о „профашистских“ настроениях среди спортсменов» от 19 марта 1942 года. Вот его текст:

Сов. секретно

№ 444/6

ЦК ВКП(б) товарищу СТАЛИНУ

НКВД СССР располагает материалами, свидетельствующими о профашистских настроениях и вражеской работе [2] спортсменов: Старостина Николая Петровича, члена ВКП(б), председателя Московского городского общества «СПАРТАК»; Старостина Андрея Петровича, члена ВКП(б), директора фабрики «СПОРТ и ТУРИЗМ», и Старостина Петра Петровича, члена ВКП(б), директора Производственного комбината об-ва «СПАРТАК».

В 1937–1938 гг. следствием по делу ликвидированной шпионской организации, созданной сотрудником немецкого посольства в Москве фон Хервардом среди работников физкультуры и спорта, была установлена причастность СТАРОСТИНЫХ Николая и Андрея к данной организации.

Арестованные участники этой организации Стеблев В. Н., Рябоконь В. Н. и Кривоносое С. Г. на следствии показали, что Старостин H. П. был связан с Хервардом и выполнял его задания шпионского характера.

Стеблев В. Н., Рябоконь В. Н. и Кривоносое С. Г. свои показания на суде подтвердили и осуждены.

В ходе дальнейшей разработки были получены сообщения о том, что Старостин Н. П. и его братья антисоветски настроены и распространяют клеветнические измышления в отношении руководителей ВКП(б) и Советского правительства.

В момент напряженного военного положения под Москвой Старостины Николай и Андрей, распространяя среди своего окружения пораженческие настроения, готовились остаться в Москве, рассчитывая в случае занятия города немцами занять руководящее положение в «русском спорте».

Политические настроения Старостиных в этот период времени характеризуются следующими высказываниями.

Старостин Андрей среди близких ему лиц заявил:

«Немцы займут Москву, Ленинград. Занятие этих центров — это конец большевизму, ликвидация советской власти и создание нового порядка…

Большевистская идея, которая вовлекла меня в партию в 1929 году, к настоящему времени полностью выветрилась, от нее не осталось и следа».

Специальными мероприятиями, проведенными в ноябре 1941 года, были зафиксированы следующие высказывания Старостина Николая и членов его семьи:

Старостин И. — «11-й день наступления немцев, ну, через недельку они будут здесь. Нам надо поторопиться с квартирой и завтра все оформить».

«…если брать комнаты, то только у евреев, потому что они больше не приедут сюда».

Жена — «…Голицыно находится в 10 километрах от Москвы, Лялечка (дочка Старостина) идет учить немецкий язык, я тоже поучусь, а то немцы придут, а я и говорить не умею…»

Старостин: «Да, жизнь наступает интересная».

Жена — «Была интересная в 1917 году, боролись за жизнь, а теперь уничтожают все».

Старостин: «А что тогда было интересного?»

Жена — «Свержение царизма».

Старостин: «А сейчас идет свержение коммунизма».

Жена — «Скорее бы…»

Готовясь к сотрудничеству с германскими оккупационными властями и сгруппировав вокруг себя классово-чуждый элемент, Старостины занялись накоплением материальных ценностей (валюта, золото) и продовольственных запасов.

Установлено, что Старостины связаны с разветвленной группой расхитителей социалистической собственности в системе Промкооперации и производственных предприятий спортивного общества «СПАРТАК».

Хищническая деятельность этой группы приняла широкий размах, особенно в период войны. Из числа участников группы в данное время арестовано 15 человек. Показаниями обвиняемых Старостин Николай изобличается как один из ее руководителей.

Используя свои связи среди отдельных руководящих работников советских и хозяйственных органов, Старостин Николай, получая крупные взятки, незаконно бронирует лиц, подлежащих мобилизации в Красную Армию, и организует прописку в Москве классово-чуждого и уголовного элемента.

НКВД СССР считает необходимым арестовать Старостина Н. П. и Старостина А. П.

Прошу Ваших указаний.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР

Генеральный комиссар государственной безопасности БЕРИЯ

На первом листе имеется резолюция: «За спекуляцию валютой и разворовывание имущества промкооперации — арестовать. И. Ст.».

4 апреля того же года Берия сделал запись в своем дневнике: «Дошли руки арестовать Старостиных. Мячик гоняли здорово, люди оказались дерьмо. Строили из себя интеллигентиков. Вроде им дали всё, что могли дать. Сколько чемпионов в тылу у немцев воюет, как спортсмены под Москвой воевали, а эти мало того, что шкурники и спекулянты, так еще и предатели. Шлепнуть бы, но зачем. Коба сказал, уберите это дерьмо подальше от Москвы, а так пусть воняет. Интеллигенты без дерьма не могут».

Исходя из этой записи и резолюции Сталина, можно сделать вывод, что версию об измене родине решено было если не вывести из оборота, то, по крайней мере, сделать не основной. Но все-таки нужно сказать и о ней.

Дочь Николая Петровича Елена, ознакомившись со «Спецсообщением Берии», сделала уточнение. Действительно, она изучала немецкий язык с преподавателем на дому, но еще до того, как пошла в школу. То есть до начала Великой Отечественной войны. Стало быть, этот факт из донесения выглядит притянутым.

В воспоминаниях спартаковского футболиста и хоккеиста Анатолия Сеглина есть такой эпизод: «Сидели за одним столом Старостины, Леута и еще какой-то человек. И кто-то из Старостиных обронил: „Нам все равно, где играть — что в Германии, что в Советском Союзе…“» В пользу «пораженческих» настроений свидетельствовала еще одна история, которую нам рассказал журналист Александр Соскин со слов бывшего футболиста московского «Динамо» Сергея Ильина. В военное время ввиду клубной принадлежности Ильин оставался в Москве, как и другие одноклубники, служил в той части, к которой был приписан. Однажды он повстречал на улице старшего из братьев Старостиных, и тот в разговоре бросил такую фразу: мол, это вас, чекистов, немцы будут вешать, а нам, кооператорам, все равно, при каком режиме играть… По мнению Соскина, хорошо знавшего своего собеседника, у Ильина просто не хватило бы фантазии придумать подобный эпизод. Но за давностью лет нам остается только догадываться, было ли это игрой воображения Сергея Сергеевича или реальной, но неудачной шуткой Николая Петровича…

Теперь об экономической составляющей ареста. Для ее подтверждения тоже имеются определенные аргументы. Сценарист и режиссер Евгений Богатырев, чей отец Григорий Берлянд был одноклубником и другом братьев Старостиных, поведал:

«В 1984 году я отдыхал в Одессе у родственников. В тот год проходили соревнования „Дружба-1984“ — альтернативные Олимпиаде в Лос-Анджелесе, куда не поехали спортсмены из СССР и ряда социалистических стран. В качестве поощрения победители должны были отправиться на теплоходе „Шота Руставели“ — флагмане Черноморского пароходства — из Сухуми в Болгарию. И когда теплоход перегоняли из Одессы в Сухуми, родственники устроили так, чтобы меня взяли на борт. Фактически я был единственным пассажиром и подружился с замполитом корабля — естественно, имевшим отношение к органам.

Когда он поинтересовался, над чем я сейчас работаю, то я ответил, что вместе с Ильей Гутманом снимаю фильм „ 'Спартак': действующие лица и болельщики“. Естественно, в разговоре всплыла фамилия Старостиных. И замполит сказал, что многое, рассказанное Николаем Петровичем, в том числе и об обстоятельствах его ареста, — красивая легенда. Что он сам держал в руках дело старшего из братьев, из которого явствовало, будто посадили его за экономические преступления. К братьям, добавил замполит, вопросов нет, они пошли в заключение только как члены семьи. А истинной причиной наказания было изготовление левого товара в артелях.

После этого разговора мне вспомнился рассказ отца, который во время Великой Отечественной войны служил интендантом на флоте и однажды приехал в командировку в Москву. Николай Петрович пригласил старого товарища в гости отобедать, и тот был поражен обилием стола, контрастировавшим с аскетизмом военного времени. Вспомнил и рассказ Анны Дмитриевой, который она слышала от тренера Нины Тепляковой. Нина Сергеевна дружила с сестрами Старостиными, играла с ними в теннис, а потому тоже бывала в семье на обедах. И впечатление ее было примерно таким же, как и моего отца».

Со словами Богатырева стыкуется и цитата из интервью спартаковского вратаря шестидесятых годов, а впоследствии известного телекомментатора Владимира Маслаченко. Он рассказывал об одном застолье: «Стол „вел“ мужик, оказавшийся большой шишкой Лубянки. Зашел разговор о Старостине. И вот этот самый человек, который до того вальяжно восседал во главе стола, вдруг изменился в лице и сказал о Николае Петровиче: „Уголовник, б…!“ После чего разговор на эту тему мгновенно прекратился».

Теперь о незаконном бронировании лиц, подлежащих мобилизации в Красную армию. Действительно, у старшего из братьев были связи, позволявшие его протеже избежать отправки в войска. Так произошло, в частности, с упоминавшимся ранее Анатолием Сеглиным, другими спартаковцами. Анатолий Владимирович говорил: «Старостин из спортсменов кого мог, того освободил через райком. И всех в те же дни членами партии сделал, меня в том числе».

Но все они шли работать на военные заводы, причем даже на первенство Москвы не имели права играть за «Спартак», а защищали цвета других клубов. То есть никакой личной выгоды у Николая Петровича не было. Да и вообще московских футболистов с негласного одобрения властей редко посылали на фронт, разве что кто-то уходил добровольцем. При этом, думается, высокое начальство во главу угла ставило не стремление сохранить спортивный генофонд, а скорее идеологию: стремилось показать, что и в лихую годину столица живет полноценной жизнью, вот и матчи регулярно проводятся…

По утверждению безымянного замполита, собеседника Евгения Богатырева, дело об экономических преступлениях было направлено именно против Николая Старостина. Остальных братьев брали, что называется, за компанию.

И вот что удивительно: в шапке спецсообщения Берии говорится только о трех братьях. А санкция на арест запрашивается вообще в отношении двух. Александр до поры до времени оставался за кадром, и этой загадке у нас нет никакого объяснения.

Но почему все-таки взяли всех? На наш взгляд, Старостины были слишком независимыми людьми по меркам тогдашнего общества. И одно это вызывало у власть предержащих огромное желание их изолировать. А формулировки уже не имели значения: что шпионаж в пользу Германии, что взятки военным комиссарам. В общем, было бы желание арестовать, а повод найдется.

 

«Головой не пробьешь стены этого дома…»

У Андрея, сына Петра Петровича, картина ареста отца запечатлелась в памяти, даром ему еще и пяти не исполнилось:

«Накануне отец хотел сводить меня в зоопарк. А тут пришли какие-то мужчины, начали шмотки бросать на пол. Я отцу говорю: „Пойдем в зоопарк, ты же обещал!“ Потом заревел, и меня унесли. Пришедшие описывали вещи на кухне. Отец играл в русский хоккей, так один из МВД взял его коньки с ботинками — гаги — и отдал мне: „Будешь в хоккей играть!“ Добрый попался… Мама отспорила шкаф, пианино, ковер — мол, это ей досталось от родителей. Если был фотоальбом, то конфисковали, снимки потом собирали у знакомых».

Сам Петр Петрович в 1989-м, за несколько лет до кончины, собрался изложить историю своего заключения на бумаге. Тетрадка с рукописью сохранилась, и родственники любезно предоставили ее для публикации в книге. Жаль, что в машинописном варианте не передать все особенности его почерка… Вот начало этого текста, стиль оригинала сохранен.

Арест

Москва. 1942 г, 21 марта, 4 часа утра. Длинный звонок в квартиру. Просыпаемся, удивленные и несколько испуганные от неожиданности. Открываю дверь. При входе трое мужчин.

— Здесь проживает Старостин Петр Петрович?

— Да, это я.

— Вы арестованы, вот ордер на арест и обыск. Чувствую, как за спиной заволновалась жена Зоя

Алексеевна. Стараюсь ее успокоить:

— Это недоразумение, ошибка.

Меня поторапливают быстрей одеваться. Жена наскоро что-то собирает в рюкзак на дорогу. Пытаюсь ее убедить, что это не понадобится. При выходе проснувшийся четырехлетний сын Андрюшка спрашивает:

— Пап, ты куда?

— Спи, сынок, скоро вернусь.

В коридоре наш дворник шепчет: у Николая Петровича, старшего моего брата, тоже обыск. Серебристая «волга» привозит на Лубянку.

Лубянка

Бокс, помещение чуть больше телефонной будки. Сижу, наверно, несколько часов. Потом переводят в светлую комнату. Снимают верхнюю одежду, остаюсь в рубашке и брюках, ощупывают, нет ли каких твердых предметов. Входит парикмахер и начинает стричь наголо. Возмущаюсь, пытаюсь сопротивляться, в мыслях, как я вернусь домой с бритой головой, но он молча продолжает свое дело и доводит его до конца. Видимо, к таким протестам он давно привык.

Замеряется рост — 178 см, вес —71 кг, и снятие отпечатков пальцев. Потом подъем на лестнице наверх, и по длинным коридорам приводят в одиночную камеру — небольших размеров комнату с зарешатчатым окном под потолком и наружным козырьком, отчего в комнате стоит полумрак. В этой комнате мне предсто-

ит пребывать более года. А потом, примерно в такой же, девять месяцев в башне Бутырской тюрьмы. Итого в общей сложности 21 месяц одиночного тюремного заключения.

Первый допрос

С нетерпением ожидаю вызова к следователю, прошло уже более недели, а обо мне как забыли. Монотонность ожидания нарушается только периодическим открыванием глазка в двери, через который надзиратель наблюдает за моим поведением. По утрам приносят суточный рацион — 400 гр. хлеба, а днем маленькую миску жиденького бульона — супа или щей. И вот, наконец, появление конвоира и повелительное:

— На допрос!

Переход по коридорам сопровождается предупреждающим позвякиванием ключом по металлической пряжке ремня охранника. При появлении встречного конвоя — остановка и резкий окрик:

— Лицом к стене!

По обеим сторонам коридора располагаются кабинеты, где производятся допросы. И вдруг из одного из них доносится грубая, площадная брань и стоны. Страшная догадка — кого-то избивают. Впоследствии к этому относился не так болезненно, как в первый раз.

Сижу на табуретке, передо мной следователь Сергей Иванович Еломанов, полноватый блондин, невысокого роста, примерно моего возраста, капитан по званию. Через год он станет уже майором. Очевидно, быстрое повышение получит за «заслуги» перед Родиной за «разоблачение врагов народа».

Допрос начался с заполнения анкетных данных.

— Фамилия, имя, отчество?

— Старостин Петр Петрович.

— Возраст?

— 32 года.

— Место работы и должность?

— Управляющий московским производственным комбинатом «Спартак».

Здесь немножко отвлекаюсь. Комбинат состоял из пяти цехов — швейного, обувного, трикотажного, деревообрабатывающего и металлических изделий, расположенных в разных местах города. Администрация и служебный аппарат размещались в нескольких комнатах ГУМа. Производил он спортивные изделия для об-

щества и на продажу. Во время войны почти полностью переключился на военную продукцию. Кстати, в начале войны в комбинат пришли работать мои коллеги по футбольной команде — Владимир Степанов, Василий Соколов, Анатолий Акимов, Георгий Глазков, Григорий Тучков и другие. Имена этих выдающихся спортсменов, конечно, помнят все любители футбола. Отступление о комбинате сделал потому, что некоторые обвинения будут связаны с моей в нем работой.

Закончив опрос моих анкетных данных, Еломанов сказал:

— Ну, а теперь рассказывайте о своей контрреволюционной деятельности.

И, помолчав, добавил:

— И о братьях тоже.

Я ответил, что никакой контрреволюционной деятельностью не занимался, и просил сказать, за что я арестован.

— Не занимались? — равнодушно сказал Еломанов. — Боитесь сказать больше, чем мы о вас знаем! Пытаетесь хитрить! Ничего у вас не выйдет. Думайте, думайте, с чего начать!

И отвернулся.

Я сидел и молчал. Часа через два он спросил:

— Ну, надумали?

Я ответил, что никакой вины за собой не знаю. К вечеру он вызвал конвой и в дверях крикнул:

— Думайте в камере!

Так окончился первый допрос, а с ним и иллюзия об ошибочности ареста и скором возвращении домой. Потекли тягучие, томительные дни, с вызовами один-два раза в неделю. Прошло несколько месяцев — сильней стало ощущаться чувство голода, появилась неприятная ноющая боль в желудке.

Как-то во время допроса в соседнем кабинете услышал голос Андрея — брата. Значит, он тоже арестован.

Часто в кабинете Еломанова появлялись другие следователи, среди них были худой долговязый Рассыпнинский и стройный брюнет Коган. Первый, как я узнал позднее, вел дело Николая, второй — Андрея. Третий брат Александр был арестован после нас и привезен на Лубянку прямо из действующей армии.

Памятным событием в кабинете Еломанова было появление начальства — комиссара госбезопасности Есаулова. Последовала команда «Встать!», что относи-

лось ко всем находящимся в кабинете. И ко мне тоже. Есаулов, дав какие-то приказания Еломанову, собирался уходить и, видимо, зная, кто находится на допросе, и зло глядя на меня, сказал:

— Ишь, каким волчонком смотрит, гнойный прыщ на чистом советском теле!

И вышел.

Как-то на очередном допросе вошел Рассыпнинский и, кивнув на меня, спросил:

— Молчит? Тот кивнул.

— Значит, пора брать в…, — и назвал слово, которое по цензурным соображениям назвать нельзя. По смыслу это обозначало — брать в шоры или брать в обработку.

В последнее время я сам чувствовал, что нажим усиливается. Обращение на «вы» давно заменено на «ты». Появились угрозы, грубая ругань. Как-то Еломанов показал мне из кучи отобранных у меня при обыске газетных вырезок и фотографий карточку жены с сыном и сказал:

— Если ты будешь продолжать молчать, они тоже окажутся здесь.

И дальше возмущенно добавил:

— Неужели не понимаешь, что своей ослиной головой не пробьешь стены этого дома! На, смотри!

И он дал мне выдержку из показаний Николая Ежова, где перечислялись имена известных из различных областей деятельности, которых он собирался вовлечь в свою контрреволюционную организацию. Среди них была фамилия Старостиных. Я не понимал, при чем же здесь мы.

Обработка

И обработка началась. В тюрьме был установлен порядок — в шесть часов утра подъем и заправка коек, а в десять вечера отбой и сон. Я от отбоя до подъема находился на допросе. А утром, когда приводили в камеру, разрешалось только сидеть лицом к входной двери с открытыми глазами. Если веки глаз начинали смыкаться, в камеру врывался непрерывно наблюдающий надзиратель и приказывал встать к стене. Наблюдатели сменялись примерно каждый час.

Допрос стал сопровождаться периодическим избиением при помощи появляющихся для этой цели двух

здоровых парней. Иногда к ним присоединялся Еломанов. Первый раз я пытался оказать сопротивление, но это только ухудшило мое положение. Слишком неравные были силы. Поэтому в дальнейшем я делал только жалкие попытки увернуться от ударов, нацеленных в нижнюю часть лица.

Принятый режим «обработки» стал быстро давать свой результат. Через несколько дней я с трудом передвигался, стремительно худел и слабел. Спать приспособился сидя с открытыми глазами. Вернее, это был не сон, а потеря ощущения действительности, прострация. На допрос конвой водил под руки.

В этот период начали возникать бредовые мысли — придумать на себя абсурдные, несуразные обвинения, чтобы поняли, что это вымысел, и отстали бы от меня. Созрела даже идея: я — агент французской контрразведки, а подтверждением этому мог служить автограф Эррио, который каждый из нас четверых братьев получил на приеме в Лионе, где он был мэром города. Этот автограф на карточке — меню обеда я и наметил паролем — приступить к террористическим действиям в Москве. Бог спас меня и моих братьев от смерти — я этого не успел сказать. Тогда я не знал, что нашего одноклубника Серафима Кривоносова, находящегося, видимо, в моем положении, расстреляли за показания убить Сталина на стадионе «Локомотив». Сталин никогда не бывал на стадионах, а тем более на этом маленьком, находящемся на Рязанской улице близ Казанского вокзала.

Голодовка

Сколько прошло времени, сказать не могу, но в одну из ночей меня приволокли в камеру сильно избитым. Я объявил голодовку. Да и не смог бы есть, если даже захотел. Губы, язык, щеки изнутри — все распухло и кровоточило.

К концу дня в камеру с шумом вошла группа людей во главе с начальником тюрьмы.

— Враг, враг! — заорал он на меня. — Только враги у нас объявляют голодовку. Но мы тебе подохнуть не дадим. Сейчас накормим, — и он повернулся к стоявшим санитарам.

У одного из них в руках была клизма с какой-то коричневатой жидкостью. С меня содрали штаны, и началась экзекуция кормления. Большего унижения и пол-

ного своего бессилия мне никогда не приходилось переживать.

Несколько успокоившись, начальник тюрьмы обратился к стоящему здесь же тюремному врачу:

— Посмотрите, что у него, — и он указал на мое лицо. Врач ложечкой с трудом открыл мой рот, поглядел в

него и сказал:

— Страшного ничего нет, можно есть что-нибудь мяконькое.

Протест голодом потерпел фиаско. Однако на очередной допрос меня не вызвали. И в последующие дни тоже. «Обработка» прервалась, правда, к этому времени я был полностью истощен. Кожа да кости. Когда садился на табуретку, то раздавался звук, похожий на стук твердого предмета о дерево. Запомнились ногти на руках, они очень отросли, потрескались и загнулись книзу, стали как когти у курицы, мешали брать в руки мелкие предметы и цеплялись за одежду.

Внезапно я оглох с полной потерей слуха. Меня отвели к врачу. Отвечая на письменные вопросы, пытался прочитать, что он пишет. Мне удалось рассмотреть одно слово: «дистрофия». Перед уходом я спросил, можно ли рассчитывать на возврат слуха, он написал: «Будем надеяться». Врач был другой, не тот, кто смотрел мне в рот.

Прошло более двух месяцев полного затишья. Немножко стал приходить в себя. Постепенно восстановился слух.

Очная ставка

Пошел второй год пребывания в тюрьме. Вновь вызов на допрос. Вводят в просторный кабинет. За большим столом сидит Есаулов, поодаль еще люди, а в глубине у стены вижу брата Николая. С испугом всматриваюсь в его лицо, оно какое-то серое, отекшее, с крупными фиолетовыми кругами под глазами. Вижу, что он с таким же чувством рассматривает меня. Нас посадили рядом и стали задавать вопросы: знаем ли мы друг друга, имеем ли какие-либо взаимные претензии? Я понял, что начинается очная ставка.

В это время Николай попросил у Есаулова разрешения поговорить со мной без занесения этого разговора в протокол.

— Петь! — обратился ко мне Николай. Он несколько задумался, подбирая нужные слова, и сказал: — Нам

нужно, наконец, решиться перейти Рубикон, перестать таиться и обо всем рассказать. Иначе для нас все кончится очень плохо. Я это решение уже принял и хочу помочь сделать это и тебе. Я напомню о твоих высказываниях, которые ты допускал в нашем кругу, и думаю, что ты не будешь их отрицать.

Я молча слушал Николая и отлично понимал, что им делается попытка сохранить наши жизни, потому что другого пути действительно нет. Надо в чем-то признаваться, но в чем, я не знал.

Начался официальный допрос. Есаулов спросил у Николая, что он может рассказать о преступной деятельности своего брата Петра. Видимо, все заранее обдумав, Николай говорил:

— По окончании финской войны и заключения мирного договора Петр критиковал договор, считая, что в нем не компенсированы наши затраты, понесенные во время войны: финская территория, перешедшая к Советскому Союзу, мала и не гарантирует от возможного артиллерийского обстрела Ленинграда с финской границы. И вообще, учитывая наши людские потери, договор более похож на поражение, чем на победу. По окончании института Петр говорил, что зря потратил пять лет для того, чтобы работать инженером за 100–150 рублей в месяц, в то время, как, играя в футбол, зарабатывает значительно больше. Отправляя людей из комбината, где руководил, на трудовой фронт для оборонительных работ, Петр высказывал свое отрицательное отношение к этому, считая, что люди принесут больше пользы, тем более, что на местах она (работа) была в большинстве своем плохо организована…

Все, что говорил Николай, он не просто выдумал, а вспомнил действительно когда-то сказанное мной. Но он так все исказил, намеренно придал этому разговору антисоветский душок. Он как бы определил для меня состав моей антиреволюционной деятельности. Обладая большей информацией, Николай первым оценил безнадежность ситуации, в которой мы находились, и ее вероятные трагические последствия. Я до сих пор благодарен ему за эту ставку.

Я, конечно, признался в своих антисоветских высказываниях и подписал протокол допроса. Как Николай смог припомнить эти обычные наши домашние разговоры! Например, я действительно говорил, что хотелось бы взять у Финляндии побольше территории, чтобы

обезопасить Ленинград, — и только. Или говорил, что пока играю в футбол, нет смысла работать инженером, — и только. Выражал сожаление о зря потерянном времени, когда люди, посланные мной на оборонительные работы, вернулись через неделю назад, не будучи использованными там, куда они направлялись, — и только. Формулировки, изложенные Николаем, были его импровизацией во спасение душ наших, в частности, моей. По окончании очной ставки Николай обратился к Есаулову и попросил разрешить мне передачу, при этом, указав на меня, сказал:

— Смотрите, он какой. На это Есаулов ответил:

— Сам виноват, он еще до сих пор носит камень за пазухой против Советской власти.

В камере я почувствовал душевное облегчение, хотя поводов для него никаких не было. Несколько раз вызывал Еломанов. Он был уже в погонах майора. На допросе шел разговор вокруг очной ставки. Уточнялись место и время, где я вел свои антисоветские высказывания, и их формулировки. Фактически на этом материале сложилось и мое обвинительное заключение, которое фигурировало на суде. Кратко оно звучало так. По финскому вопросу — критика действий правительства и партии. По вопросу института и инженерной работы — клевета на низкую оплачиваемость советской интеллигенции. По оборонительным работам — клевета на низкую организацию оборонных работ под Москвой и отрицательное отношение к ней.

Вскоре я был переведен в башню Бутырской тюрьмы, и опять в одиночную камеру. Какая радость — передача! Видимо, Есаулов все же разрешил. Записка от жены с перечнем продуктов — и подпись. Большего писать не разрешалось. И ответ: «передачу получил», подпись.

В рассказе Петра уточним одну деталь: заместителя начальника следственной части 3-го (секретно-политического) управления НКВД СССР Анатолия Эсаулова — а именно так звучала должность на момент ареста — он называл Есауловым. Аналогичное написание встречалось потом и в книгах Николая. Однако эти воспоминания были оформлены, когда оба брата находились уже в почтенном возрасте. А вот в 1954-м, по горячим следам, хлопоча о пересмотре дела, Старостин-старший упоминал уже именно об Эсаулове.

 

Игра без правил

В своих мемуарах Николай Петрович Старостин детально рассказывал об аресте и пребывании на Лубянке. А вот в книгах Андрея Петровича об этом нет ни малейшего упоминания. Объяснять это принято тем, что старший из братьев создавал «Футбол сквозь годы» во времена перестройки, до которой Андрей Петрович не дожил. Но вовсе не факт, что своеобразная эстафета была бы принята. Николай с его рациональным складом ума не стеснялся описывать мерзости тюремной жизни, а Андрей, возможно, нашел бы их неуместными с эстетической стороны.

Был и еще один нюанс, на наш взгляд, весьма важный. Старший из братьев исходил из опыта прошлых лет и к репрессиям был внутренне готов, даже не видя за собой никакой серьезной вины. Младший, в чьем характере нередко проявлялись черты гедониста, мог об этом и не задумываться. Тем более что всего за несколько недель до мартовских событий у него родилась дочь и заботы были иными. И удар судьбы они могли психологически перенести по-разному.

Если в квартиру Петра чекисты звонили, то в случае с Николаем они избрали другой прием. Было известно, что Старостин имеет разрешение на хранение револьвера, и ну как при задержании откроет пальбу? Поэтому в операции была задействована домработница, бывшая монашка. В нужный час она сняла цепочку и оставила дверь незакрытой. И получилось, как в стихах Владимира Высоцкого, написанных, правда, совсем по другому поводу: «Чтоб не испытывал судьбу, взять утром тепленьким с постели»…

Хотя задержанный не оказывал сопротивления и просил оперативников не шуметь, чтобы не разбудить детей, мимо Елены страшная ситуация не прошла: «Все было, как в фильмах о тех временах. В памяти, например, запечатлелось, как ночью к нам в трехкомнатную квартиру на Спиридоньевке со стуком ворвались незнакомые дяди, в темноте фонариком осветили все уголки, затем увели папу, опечатали две комнаты, а нам с мамой и старшей сестрой Евгенией разрешили жить в девятиметровой комнате. Обыск, кстати, продолжался еще двое суток. Из квартиры были вывезены мебель, картины, другие ценные вещи».

Уместно сопоставить со сценой ареста Петра: еще не состоялся не то что суд, а даже и следствие, ничья вина не доказана, однако опись имущества — в самом разгаре.

Андрей, повторимся, на бумаге подробностей розового утра не оставил. Но друзьям о них рассказывал, и поэт Константин Ваншенкин потом написал с его слов:

«У Андрея на стуле висел пиджак с орденом „Знак Почета“. Тогда эти ордена еще крепились не на колодке с булавкой, а на винте. Один из пришедших вырвал его, не развинчивая, с мясом. Грудная Наташа спала в соседней комнате. Андрей сказал, что должен попрощаться с ней. Они не разрешили. Но он отмахнулся и шагнул в дверь. Они вдвоем завели ему за спину руки и держали так, пока он, нагнувшись, целовал ребенка».

От дворника Петр узнал, что пришли и к Николаю, позже на допросе услышал в соседнем кабинете голос Андрея. Старший, в свою очередь, получил недозволенную информацию из-за оговорки конвоира на Лубянке: «Старостин Андрей, выходи!» Андрей же был в полном неведении о том, что происходило с семьей, с братьями.

Впрочем, испытание неизвестностью вообще входило в тактику следствия. Арестованных Старостиных, помещенных в одиночные камеры, не торопились вызывать на допросы. Да и потом, когда сопровождали по коридорам Лубянки, выбирали время и маршруты так, чтобы они не пересекались с другими заключенными, а уж тем паче друг с другом. Если же два конвоя все-таки пересекались, то следовала команда: «Лицом к стене!»

Наверное, профессиональные рецидивисты в застенках сумели бы наладить обмен «малявами». Однако откуда было знать тонкости тюремной переписки спортсменам?

Следователи — и Еломанов с Петром, и Рассыпнинский с Николаем, и Коган с Андреем — поначалу вели себя одинаково. Не предъявляя никаких конкретных обвинений, предлагали сознаться в содеянном. И это тоже было запланированной частью игры: а вдруг кто-то из братьев решит облегчить свое положение какими-то — пусть и незначительными — показаниями? И тогда, отталкиваясь от этого, можно будет раскалывать и остальных.

Пытку бессонницей к Старостиным также применяли системно, в том числе и к арестованному позже Александру. Но она могла продолжаться только до определенного предела, потому как вкупе с недостаточным питанием истощала человека до такой степени, что он был уже не способен на диалог со следствием. Андрей какое-то время не мог самостоятельно передвигаться, полтора месяца провел в больнице Бутырской тюрьмы, а потом заново учился ходить, из-за чего отодвинулись сроки суда. Николаю начал отказывать вестибулярный аппарат, он страдал головокружениями.

А вот избиениям подвергался только самый младший. Наивно думать, что таким образом чекисты отдавали невольную дань уважения более заслуженным Николаю, Александру и Андрею, оставившим на футбольном поле более заметный след. Просто — по расчетам мучителей — Петр должен был представлять «слабое звено».

Метод «подсадных уток» тоже был испробован, но на более поздней стадии. Да и у самого Николая не было полной уверенности, что его новый сосед по камере, представившийся бывшим прокурором Новосибирской области Александром Александровичем Ягодкиным, работает на следствие. Другое дело, что сокамерник уверял: целесообразно признаться в какой-нибудь мелочи, дабы быстрее довести дело до суда и отправиться куда-нибудь вглубь Союза, а не оставаться в Москве, от которой линия фронта проходила все еще относительно близко. Конечно, к тому времени немецкие войска уже были отброшены от стен столицы, да и допросы не прерывались воздушной тревогой, как это было весной 1942-го. Однако доводы Ягодкина во многом выглядели логичными и не подвергались бы сомнению, если бы схожие мысли Николай не услышал однажды от следователя.

Имелись и другие детали, заставлявшие быть с экс-прокурором поосторожнее. Например, он рассказал Николаю, что слышал, как немецкое радио объявило об аресте братьев Старостиных, якобы ожидавших прихода немцев в столицу и потому не уехавших в эвакуацию. Но где это в тылу, интересно, Ягодкин мог слушать передачи вражеского радио? Соседа тоже уводили на ночные допросы, однако если он был агентом, то как раз в это время ему предоставляли отдых. Наконец, собеседник Николая ухитрялся спать и днем в обход тюремных правил. Он носил очки и прилеплял к стеклам изнутри хлебный мякиш, из-за чего создавалось впечатление, будто арестант сидит с открытыми глазами. Вот только внимательный надзиратель, периодически осматривая камеру в глазок, наверняка бы насторожился: отчего это человек постоянно находится на одном и том же месте в одной и той же позе?

Впрочем, обо всем этом Старостин-старший мог размышлять уже задним числом, особенно после того, как представилась возможность переговорить с братьями. И тогда Петр поведал, что в его камере был похожий по описанию субъект, хотя и под другой фамилией.

Ягодкин предлагал в чем-нибудь сознаться. Но в чем?

Первое обвинение, предъявленное Николаю капитаном Рассыпнинским по приказанию полковника Эсаулова, все-таки касалось Косарева. По его заданию-де Старостины должны были совершить террористический акт против членов политбюро и лично Сталина во время парада спортсменов на Красной площади в 1937 году. В качестве улики фигурировала изъятая при обыске фотография: спартаковцы на автомобиле, стилизованном под футбольную бутсу, проезжают мимо мавзолея.

…Можно представить, что через много лет во время просмотра сериала «Семнадцать мгновений весны» Николай Петрович вновь и вновь примерял на себя ситуацию со Штирлицем. Только тому в одиночке было отведено куда больше времени, чтобы вспомнить, при каких обстоятельствах он мог оставить отпечатки пальцев на чемодане разведчицы-радистки. А Старостину требовалось мгновенно отыскать правильный ответ, да еще и под давлением следователя.

И он отыскал: «В бутсе сидели два ваших сотрудника. Я думаю, можно легко установить их фамилии».

После такого железного аргумента версия о терроризме быстро сошла на нет. И следователь попытался разыграть экономический козырь: хищение вагона мануфактуры, который был отправлен в начале войны из Иванова в адрес «Спартака». Однако через пару недель выяснилось, что тут нет не только состава, но и факта преступления: вагон отыскался.

В ходе расследования на Лубянке также пытались доказать, что начиная с весны 1940 года Николай Старостин брал деньги на расходы не из кассы спортивного общества, а в магазине «Спартак». В общей сложности от директора магазина Кожина он получил около 20 тысяч рублей. Излишки образовывались за счет продажи товаров низших сортов по ценам высших или с помощью другого приема, когда из материала на изготовление ста простыней реально вырабатывалось на десяток больше.

Раскручивалась тема взяток военному комиссару, в результате чего избежали отправки на фронт руководители «Мосплодоовощторга», магазинов «Молококомбината». За содействие они якобы снабжали Николая Старостина продуктами — например, от директора магазина Звездкина он получил 60 килограммов сливочного масла и 50 килограммов колбасных изделий.

Наконец, приоритетным стало третье направление: пропаганда буржуазного образа жизни и спорта в частности. Поскольку изначально следствие к нему было не слишком подготовлено, потребовалось время, чтобы собрать хоть какие-то улики — преимущественно из разговоров с сотрудниками МГС «Спартак». А потом и Ягодкин рекомендовал Николаю взять на себя вину именно за антисоветскую агитацию.

Тем не менее и здесь следствие двигалось вяло, пока вышестоящий руководитель — начальник второго управления НКГБ генерал-лейтенант Федотов — не поставил ультиматум: или полноценные признания, или репрессии в отношении семьи. Здесь выбирать уже не приходилось.

После того как старший из братьев выторговал право на свидание с женой, он письменно признался в антисоветских высказываниях, которые допускали все Старостины. На очных ставках убеждал братьев их подтвердить.

Поскольку следствие подошло к логическому концу, условия содержания несколько улучшились. Про передачи уже было сказано, а Николаю даже разрешили читать книги из тюремной библиотеки. Судя по экслибрисам, они прежде принадлежали наркому юстиции СССР Николаю Крыленко, казненному еще в 1938 году…

 

Где трое, там и четвертый

В одной из публикаций воспоминаний Андрея Старостина-младшего есть фраза о дяде: «Александр Петрович в это время находился на фронте, и его арестовали через несколько дней». Здесь сразу две неточности. Одна из них стилистическая — отрезок в семь с лишним месяцев не слишком уместно измерять несколькими днями. А другая заключается в том, что майор Старостин ушел в Красную армию в апреле 1942-го, то есть уже после того, как его братья оказались на Лубянке. Интервьюируемый в описываемое время был еще ребенком и спустя много лет невольно мог ошибиться. Но и интервьюер не проявил должной внимательности, расшифровывая запись беседы. А подобные нестыковки продолжают вносить вклад в создание мифов.

Более того, второй из братьев попал не на фронт, а в Горький, на высшие курсы «Выстрел» № 95. Их филиал в городе на Волге был организован по приказу наркома обороны Сталина № 0427 от 17 ноября 1941 года для подготовки командиров пехотных рот. Согласно документу, на курсы должны были «отбирать грамотных, имеющих боевой опыт, смелых, волевых, достойно показавших себя в боях и на работе командиров», а срок обучения составлял два месяца. Однако Старостин, который в отдельных документах проходил как слушатель, накануне ареста значился командиром взвода роты обеспечения. Таким образом, становится понятно, почему по истечении двухмесячного срока он не пополнил боевую часть.

В книге Николая Петровича «Футбол сквозь годы» хронология событий приближена к действительности: «Чуть позже взяли мужей наших сестер — Петра Попова и Павла Тикстона, близких друзей нашей семьи — спартаковцев Евгения Архангельского и Станислава Леуту. А вскоре один из конвоиров, нарушая все инструкции, шепнул мне: „Александра привезли“. Брат в чине майора служил в действующей армии, и, видимо, на его доставку и прочие формальности ушло какое-то время». Если учесть, что Леута был заключен под стражу 21 августа, а пытки бессонницей, применяемые к Старостиным, не позволяли ориентироваться во времени, слово «вскоре» не несет в себе никаких противоречий.

На берегах Волги Александр Старостин снова соприкоснулся с любимым футболом. Летом того года газета «Красный спорт» сообщала:

«ГОРЬКИЙ. Более 2000 зрителей смотрело на стадионе „Динамо“ финал городского Кубка. Играли „Торпедо“ и команда Н-ской воинской части, в составе которой играл засл. мастер спорта Ал. Старостин. Матч закончился со счетом 2:1 в пользу „Торпедо“».

Обстоятельства ареста Александра Петровича были описаны в исследовании Андрея Влискова на страницах газеты «Молодежь Севера», выходящей в Республике Коми. Публикация была приурочена к столетию со дня рождения Старостина-второго и называла поименно всех, кто приложил руку к его непосредственному задержанию. 28 октября старший следователь особого отдела НКВД Московского военного округа лейтенант Шиловский составил текст постановления об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей. Помощник военного прокурора округа полковник Сухарев дал санкцию, указав даже точное время — 20 часов 27 минут. Резолюцию «утверждаю» поставил заместитель начальника особого отдела, капитан госбезопасности Кузнецов, а пометку «согласен» оставил начальник следственной части отдела старший лейтенант Виноградов. По наблюдению автора, не стоило удивляться тому, что должностные лица не утруждали себя указанием имен или даже инициалов. Это было приметой времени, порой сотрудники НКВД и вовсе ограничивались неразборчивыми подписями.

Как следовало из постановления, лейтенант Шиловский, рассмотрев поступившие в особый отдел НКВД МВО материалы, пришел к выводу о том, что Старостин, находясь на свободе, может уклониться от следствия и суда. Разумеется, это не было самостоятельной инициативой данного офицера: он исполнял конкретный приказ сверху.

Любопытный нюанс: адрес Старостина в постановлении был указан так: «Москва, ул. Спиридоновская, д. 15, кв. 30». Но, во-первых, еще в 1941 году улица была переименована и стала именоваться улицей Алексея Толстого, а во-вторых, Александр, по словам родственников, жил не в том доме, что остальные братья: его квартира находилась на Никитском бульваре.

29 октября майору был предъявлен ордер за номером 4147. А 6 ноября в Лефортовской тюрьме Москвы некий сержант госбезопасности, чья фамилия никак не явствовала из подписи, заполнил со слов арестованного анкету. Опрошенный сообщил, что ему ничего не известно о нахождении матери и сестер. Отвечая на вопрос о семейном положении, он указал: «Женат, две дочери». Его единственным кровным ребенком являлась Алла; получается, что Александр Петрович записал на себя дочь своей второй жены Зинаиды от предыдущего брака. Алла же во время войны находилась в Ленинграде, где перенесла блокаду.

Следственные действия в отношении второго из братьев велись не так активно. Здесь совпало несколько факторов. Напомним, в записке Берии на имя Сталина Александр не фигурировал вообще. Остальные Старостины были «в обработке» уже полгода, а тут надо было начинать с нуля. Наконец, и следователь не рвался в передовики пыточного производства и опирался в основном на показания «подельников». Сперва арестованному, как и другим спартаковцам, инкриминировалась политика: они якобы решили, как только немцы войдут в Москву, создать новую команду под названием «Россия». Затем было предъявлено обвинение в расхищении социалистической собственности за пропавшие четыре вагона, отправленные из Москвы на Урал и не прибывшие к месту назначения в город Чусовой. В общем, пробовались те же ходы, что и с остальными братьями.

 

От восьми до десяти

Антонина при встрече не могла рассказать мужу, что она с дочерьми ютится на Спиридоновке в восьмиметровой комнате, а остальные две отчуждены. К фразе «дочки учатся» тоже нельзя было добавить никаких подробностей. Но все удивлялись, что Евгения, несмотря на арест отца, продолжала ходить в ту же 175-ю правительственную школу. Впрочем, со стороны одноклассников никаких перемен не наблюдалось, как и со стороны соседей по дому: репрессированные были в то время во многих семьях.

У Елены про тот период остались такие воспоминания: «Когда папу арестовали, мама стала брать работу на дом, красила платки и другие изделия по трафарету — в несколько красок, щеточкой. Мы ей помогали, трафареты накладывали. Из трех комнат оставили одну — детскую. В две большие — столовую и спальню — поселили сначала управделами Совмина Петухова, потом депутата Градусова».

Ее кузен Андрей добавлял:

«Когда братьев посадили, нас на Спиридоновке не тронули. У семьи Николая Петровича отобрали две комнаты, а у нас было нечего отбирать… А вот в квартиру Андрея Петровича переехал знаменитый бегун Серафим Знаменский. Он потом застрелился, мы с другими детьми бегали смотреть.

Жену третьего из братьев Ольгу тоже посадили, еще когда шло следствие. Чтобы добиться свидания с мужем, она предложила охраннику часы. Но номер не прошел — последовали обвинение в подкупе охранника и отправка в лагеря. Маленькую Наташу взяли под опеку тетки — Клавдия и Вера. Сняли комнату в Гранатном переулке, наняли няню по имени Ульяша».

Первым родным человеком, увиденным Андреем после многомесячного пребывания в застенках, была его свояченица Александра Кононова, пришедшая, как и другие родственницы, к зданию суда. Когда Старостина вывели из «воронка», Шура успела окликнуть его по имени; он махнул в ответ рукой, но сопровождающие тут же втолкнули его в подъезд.

А далее предоставляем вниманию читателей очередную главку из мемуаров Петра:

Суд и приговор

Конец ноября 1943 года, «черный ворон» подвозит к зданию близ площади Дзержинского. Выводят из машины. Вокруг толпа. Переход до входной двери очень короткий, но все же успеваю заметить лица жены, сестер, жен братьев и других родственников. Откуда же стало известно, что сегодня состоится наш суд? Странно.

Большая комната с входом в судебный зал. Нас, подсудимых, держат на расстоянии друг от друга, вместе стоять не разрешают. Издали разглядываю всех присутствующих. Помимо братьев, вижу Леуту, Архангельского, Ратнера.

Судит Военная коллегия Верховного суда СССР. Суд закрытый, без обвинителя и защитников. На скамье подсудимых разговаривать между собой запрещено. Волнительно. Что-то будет?

Идет опрос подсудимых. Выясняют, имеются ли претензии или просьбы. Все говорят: нет. Наверно, каждый знает, что это пустая проформа. Я знаю также,

что каждому из нас уже имеется готовый приговор и ничто его не сможет изменить. Но вот какой? Этот вопрос волнует и пугает всех. Поэтому нет претензий, протестов и жалоб.

И вот кульминационный момент наступил: зачитывается приговор. С затаенным дыханием каждый ждет своей фамилии. Всем по десять лет концентрационно-трудовых лагерей, статья 58, пункты 10 и 11 — групповая антисоветская агитация. Жизнь! Хоть и за колючей проволокой…

Разумеется, в официальных документах лагеря были названы исправительно-трудовыми. И это не единственная неточность. Николай воспроизводил ситуацию несколько по-другому: «Нам дали по десять лет, Станиславу Леуте и Евгению Архангельскому — по восемь». Но и его формулировка не совсем верна.

По рассказам Андрея, во время суда произошел комический эпизод. Архангельский, тоже футболист давних времен, носил прозвище Железное сердце и был по натуре страстным игроком. Заключать пари готов был на что угодно и когда угодно. Во время оглашения приговора одному из подсудимых, чье имя не называлось, но по косвенным признакам без труда вычисляется (Ратнер), стало плохо. Потеряв сознание, он упал через барьер. Чтение приговора было прервано, и во внезапной тишине прозвучал голос Архангельского: «Пять очков!» Подсудимые прекрасно разбирались в бильярде, где ситуация, в которой шар перелетает через борт, штрафуется пятью очками. И не могли удержаться от смеха, невзирая на окрик: «Прекратить!» Пришлось объявить вынужденный перерыв, после которого Старостиным уже разрешили находиться рядом друг с другом. И каждый мог если не обнять брата, то хотя бы похлопать по плечу.

Приговор, вынесенный Военной коллегией Верховного суда Союза ССР, датирован 18–20 октября 1943 года, а не ноябрем, как это запомнилось братьям. Дело в закрытом судебном заседании рассматривали председательствующий, генерал-майор юстиции Орлов, а также полковники юстиции Сюльдин и Климин — при секретаре лейтенанте Белоусове. В протоколе судебного заседания осталось упоминание о том, что в ходе процедуры установления личности подсудимого Николай Старостин, отвечая на вопросы председательствующего, сообщил, будто «в 1930 году арестовывался органами НКВД за хищения».

В тексте, уместившемся на двух листах, говорилось: «Предварительным и судебным следствием установлено, что подсудимые Старостины Николай, Андрей, Петр и Александр, Денисов Анатолий, Ратнер Исаак, Сысоев Александр, Леута Станислав и Архангельский Евгений, будучи антисоветски настроены и связаны между собою многолетней дружбой, являлись участниками антисоветской группы, возглавляемой Старостиным Николаем… На протяжении последних лет… обвиняемые в личных общениях допускали антисоветские высказывания, направленные против мероприятий партии и советского правительства, причем эти антисоветские высказывания особенно участились после начала Отечественной войны, когда они, проявляя неверие в победу Советского Союза над фашистской Германией, высказывали и антисоветские суждения пораженческого характера. В беседах между собою они проявляли свое враждебное отношение к политике партии, восхваляли порядки капиталистических стран Западной Европы, где большинству из них приходилось бывать на спортивных состязаниях, и свои высказывания сопровождали клеветническими выпадами по вопросам внешней и внутренней политики советского правительства».

В то же время «антисоветской группе» инкриминировались и чисто хозяйственные преступления: «На протяжении ряда лет подсудимые Старостины, а также Денисов, Ратнер и Сысоев, используя свое должностное положение… систематически занимались расхищением спортивных товаров из предприятий системы промкооперации. Похищенные товары в большинстве случаев сбывались через магазин общества „Спартак“… деньги, вырученные от продажи, делили в разных долях между соучастниками хищений». Ущерб государству был оценен в 160 тысяч рублей. По подсчетам правоохранителей, в результате «хищений и мошеннических операций» Николаю перепало 28 тысяч рублей, Александру — 12 тысяч, Андрею и Петру — по шесть тысяч.

Также в обвинительной части приговора утверждалось: «Руководствуясь корыстными соображениями, Старостин Николай во время Отечественной войны вошел в преступную связь с военным комиссаром Бауманского района Москвы Кутаржевским (осужден) и за взятки, даваемые последнему в виде спиртных напитков и продуктов питания, добивался получения от райвоенкомата отсрочки от мобилизации не только в отношении работников спортивного общества „Спартак“, но и лиц, не имевших никакого отношения к этому обществу». А вот попытка повесить на подсудимых пункт «Измена родине» не прошла: «данными судебного следствия не установлено каких-либо конкретных приготовительных действий, направленных к измене родине».

Братья Старостины и бывший заместитель председателя общества «Спартак» Денисов получили по десять лет лагерей, а также поражение в политических правах на пять лет и конфискацию «всего лично им принадлежащего имущества». Остальным был определен срок заключения в восемь лет содержания в исправительно-трудовых лагерях с аналогичными дополнениями. Кроме того, Военная коллегия постановила возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного Совета Союза ССР «о лишении Старостина Николая ордена Ленина, Старостина Андрея — ордена „Знак Почета“, Старостина Александра — ордена Трудового Красного Знамени». И действительно, через месяц с небольшим секретарь Президиума Верховного Совета СССР Александр Горкин обратился в прокуратуру: «Прошу дать Ваше заключение о лишении орденов СССР Старостиных Николая Петровича, Андрея Петровича, Александра Петровича и Леута Станислава Викентьевича, осужденных 20 октября 1943 г. Военной коллегией Верховного суда СССР».

Еще одна мера наказания не была отражена в приговоре, но состоялась фактически. Во всех футбольных справочниках фамилии братьев Старостиных попросту замазывались, а в новых изданиях они не упоминались вовсе. Например, гол, забитый Андреем в одном из финалов Кубка СССР, переписали на Виктора Семенова.

На заседании суда вину признали все, кроме Архангельского, который отказался от показаний, данных на предварительном следствии в результате незаконных методов воздействия. Но это уже ничего не меняло…

…Драматург Леонид Зорин написал много лет спустя, мысленно обращаясь к Андрею Старостину: «Но что за странное, роковое время! Вас оно ударило тем больнее, чем ярче вы его озаряли. Слишком яркое было обречено. Жестокая нелепость свершилась, и вот на четырнадцать длинных лет вы были отторгнуты от вашей семьи, отдела, от привычной среды, вместе с братьями, вместе с другими достойными, самоотверженными людьми, творившими силу и славу народа. Но ваше легендарное имя устояло».