Игра в любовь

Есть ли на свете хоть что-то, кроме желания увидеть море? Люди перемещают себя в пространстве, глотают чужеземную пыль, раздражают жителей некогда тихих приморских городов, движимые лишь одной маниакальной идеей. Увидеть море. Некоторые говорят о пользе целебного йодистого воздуха, кому-то приятно тешить себя мыслью о солнечных ваннах. Вернувшись, все хвастают удачным отдыхом и восстановленным здоровьем. Но все это — не более чем общеизвестные правила хорошего тона. Не надо говорить о суете, разочаровании от грязного прибоя и усталости. Иначе, зачем вы поехали на море? Работали бы себе в душном кабинете, имели бы свой привычный бледный вид и стонали бы дома.

Море — это квинтэссенция летней глупости и бесшабашности, прожигание жизни и хмельная романтика по дешевке. Конечно, еще лучше — океан, но это уже из другого сериала. Ступени роскошной жизни от моря с его чахлыми чайками возносят нас к океану, яхтам и белым штанам Остапа Бендера. Нет, мы и море-то видели по профсоюзной путевке, а океан вообще был синонимом слова «миллионер».

Слова «когда я стоял на берегу океана» обыденно и буднично мог произнести Сенкевич, существующий только в анекдотах мифический капитан дальнего-дальнего плавания и коренной житель Рио-де-Жанейро. Никто из них на моем жизненном пути не попадался, поэтому слово «океан» до сих пор сладкой истомой набрасывается на меня и выкручивает горло счастливым спазмом. Так же, как запах жареной картошки и ландышей.

Самое счастливое время — это с жареной картошкой. Самое несчастное — с ландышами. И то, и другое сохранилось только запахами. Никаких других артефактов нет и быть не может. Потому что и счастье, и несчастье — были ворованные. Начало семидесятых, сравнительно сытые и веселые годы, с заливистыми голосами на праздниках, первомайскими гулянками, сдаванием в ломбард единственных золотых сережек за неделю до зарплаты и радостным возвратом их обратно. И — бараки, бараки, бараки… Ровными рядами — деревянные постройки на заводских территориях. Жизнь даже с деревенской не сравнить по степени открытости. Там хоть в своей избе можно было укрыться, а здесь — только стены, непрозрачные лишь для глухонемых, да длинный-предлинный коридор. Кто с кем сколько спит, кто чем мужа кормит, у кого дети плачут — все по клеточкам разрисовано. Каждая вынесенная за дверь тряпочка обсуждается так легко, словно ее специально напоказ выставили. Чужие мужья ругаются с соседками, как свои, но с оглядкой — как бы жена не заметила. Если чужой муж лучше своего — его ругают жалеючи и подносят стопку с утра. Опять же — с оглядкой. Уже на своего.

По субботам у всех гости. Кто не с гостями тот сам в гостях. Пытаться спать или книжку читать — бесполезно: стены резонируют от голосов со всех сторон, звона бокалов и топота ног чуть позже. Ноги у всех крепкие, рабочие, варикоза еще не знающие — каждую неделю кто-нибудь меняет половицы, хрустнувшие под озорной пяткой.

И на фоне этого — наша студенческая компания — разномастная, бедная, шумная. Коронное блюдо на всех — это картошка жареная. Две чугунные сковороды в наследство от бабушки, деревенского засола огурчики и медицинский спирт в аптекарских склянках. Спирт разводили с точностью до градуса будущие медики, огурчики резали и за хлебом бегали девочки-филологи, а я всегда жарила картошку. Почему-то моя картошка сражала всех наповал с первого раза, и пришлось нести бремя всеобщего кормильца. В это время в комнате накрывали стол, разводили спирт, бренчала гитара, все знакомились, флиртовали, приглядывались, танцевали даже. А я стояла как Наполеон, командовала войсками в лице двух чугунных сковородок и разговаривала сама с собой. Поначалу было обидно: на кухню забегали только спросить — скоро ли? Потом стало привычно, тем более, что обделенной мужским внимание я себя не чувствовала. Его вообще не было. Только если хмельные попытки сказать мне комплимент: «Какая вкусная у тебя картошка получается! Как повезет твоему мужу!»… Я все ждала, что вот-вот и кто-нибудь предложит мне жарить эту картошку до скончания века. Но такая мысль, даже если и появлялась, то быстро проходила при взгляде на моих подруг.

В моде в рабочих районах были девушки табуреточного типа: маленькие, крепкие, с кудряшками, громким заливистым смехом и блестящими икрами. У такой девушки непременно должны быть сильные маленькие руки и горячая выпирающая грудь. Она уверена в себе, крепка бедром и носит лодочки и креп-жоржет. Я же была похожа на девочек-моделей Келвина Кляйна, мода на которых пришла через двадцать с лишним лет. Я могла носить только майки и брюки, потому что во всех платьях у меня некрасиво выпирали костлявые коленки. Мои ключицы смущали даже всеядных студентов политехнического. Стрижка «под мальчика» являлась предметом зависти подруг, спавших на металлических бигудях. И за все мои девичьи двадцать лет у меня был только один мальчик, именовавшийся модным словом «ухажер». Он приходил в гости «на чай» со своими конфетами, долго и обстоятельно рассказывал про свою учебу в университете. Как настоящий физик мальчик был неухожен, невнимателен и вечно голоден. Его денег хватало только на железобетонные карамельки в бумажном кулечке. Даже неизбалованные барачные дети их не ели, звали «дунькина радость» и стреляли ими из рогатки. А я любила плиточный шоколад, выложенный на витрине пластами, ириски «Ледокол» и свежее овсяное печенье продолговатыми брусочками. Поэтому когда мальчик решил, что все приличия соблюдены, время пришло и меня уже можно целовать, я с удовольствием вытолкала его за дверь, кинув вслед мятый кулечек. На вопрос соседки, почему я не выгнала этого зануду раньше, мне ответить было нечего. Как-то неудобно было без повода.

А вообще-то — много было веселого, несмотря на отсутствие личной жизни. Зато я могла наблюдать ее у других. Я смотрела, как приходили и уходили мальчики и девочки, и иногда мне казалось, что это и есть судьба — стоять вот так у плиты со сковородками и картошкой, пока кто-то там устраивает жизнь в барачных комнатах. А потом приехал за моей однокурсницей мальчик, с которым у них была «бешеная любовь! Ну прямо как Ромео и Джульетта мы были, пока он не уехал в мореходку учиться. Аж в Ленинград!». Да, был тогда такой город — Ленинград. Откуда присылались фотографии и открытки, от которых замирало сердце. Иногда Ромео присылал фотографии их курсантской жизни — чаще всего увольнительные походы на выходные. Как это не было похоже на все прочие фотографии из армии с блатной дембельской романтикой. Письма Ромео были сухи и сдержаны — никаких тебе клятв в вечной любви и стихов «не гуляй допоздна, девчонка, пока солдат на боевом посту…». Рассказы о городе, друзьях и музеях. Однокурсница иногда зачитывала мне по странице, не боясь конкуренции, и спрашивала: «Как ты думаешь, он меня еще любит?» Я даже завидовать не могла такому счастью и только кивала головой.

И тут он приехал в конце ноября. Зашел на кухню в форме, вежливо поздоровался и спросил Настю.

— Мне ее мама сказала, что она сюда в гости зашла. Я, Даниил. Я могу ее увидеть?

А я и не знала, что Ромео так зовут. Мне и в голову не пришло за год с лишним спросить имя Настиного мальчика. Ромео, он и есть Ромео. Оказался бы каким-нибудь Васей — и все, можно уступать балкон следующей паре. Но тут такое совпадение — Даниил. Самое морское имя, ничуть не хуже Грея, по-моему. Очнувшись, я поняла, что неотрывно смотрю на уставшего мальчика, картошка горит, а он молча стоит и ждет ответа на заданный вопрос. Комкано объяснила, что Настя пошла за подругой и будет через полчаса, а я вот, собственно — хозяйка жилплощади и единственной свободной табуретки. Повернулась к своим сковородкам и зажмурилась. Вот он — первый и единственный мужчина всей моей жизни, а я стою и жарю картошку. Мне бы броситься к нему, увести под любым предлогом прочь, и прижиматься к нему на морозной улице. А я стою и жарю картошку. И даже повернуться не могу. Такого приступа почти материнской любви-жалости у меня больше никогда в жизни и не было. Я не могла даже смотреть в сторону его идеально вычищенных ботинок — боялась разреветься. И тут он сказал странным голосом:

— Как вы жарите картошку…

И эта фраза спасла меня от позорных рыданий — я быстро-быстро начала рассказывать, как сначала нужно разогреть чугунные сковородки, а это совсем не простая задача, мелко нарезать соломкой картошку и складывать в холодную воду, чтобы соломка не темнела, а потом жарить картошку на шкварках, если нет под рукой хорошего сливочного масла (а его никогда нет), и как потом, когда уже вся картошка покрыта хрустящей корочкой…

— Нет, я не о том… Вы так это делаете — как будто не для гостей, которые все съедят через пять минут, а для своего удовольствия…

И я повернулась. И увидела, КАК он на меня смотрит. Так и разревелась. Не успев даже убрать глупую улыбку. Картошка сильно подгорела, конечно, пока я рыдала, а он меня по волосам гладил. И это было самое огромное в моей жизни счастье. Плакать у него на груди в картофельном дыму. Но я этого счастья тогда испугалась и в него не поверила. Поэтому сказала:

— А сейчас Настя придет…

Мальчик в лице изменился, но меня не отстранил:

— Я завтра приду. Ты будешь дома?

И ушел, не дождавшись ни Насти, ни картошки на ужин. А я сразу начала ждать завтра и счастье в себе растить. К утру оно уже могло весь барак затопить, но пока сидело смирно. Я смотрела на бабушкины сковородки и даже брала их в руки, чтобы вес счастья стал осязаемым. И ведь не было ни одной мысли о будущем, как не было вообще ни одной мысли. Было только СЧАСТЬЕ, смывающее все, что было до. Я даже вспомнила рассказ одной знакомой девочки из мединститута про такой случай помешательства. В начале войны одна женщина получила похоронку на мужа, но ждать его не перестала. Так его любила, что ждала пять лет. И дождалась — он оказался жив, хотя и покалечен в плену. Когда произошла встреча, она от счастья чуть не помешалась. Все пять лет без мужа из памяти исчезли, словно их и не было никогда. Профессор потом сказал, что сработал защитный механизм и лечить такую амнезию бесполезно: ну как возвращать человеку память, если она ему — такая — совсем не нужна.

У меня было чувство, что и мне мои двадцать лет вдруг стали не нужны. У меня жизнь только началась вчера. А до этого были только ровно нарезанные картофельные дольки, которые съел — и не вспомнил.

Потом все закончилось очень странно. Оказалось, что мальчика в форме больше нет, потому что его между бараками зарезали, когда он домой возвращался. Кому-то из заводских его морская форма не понравилась, решили проучить. Настя плакала, в полной уверенности, что он ее пошел встречать, только они разминулись. Я не плакала, потому что на похороны не ходила и ничему не верила. Но картошку долго не жарила, хотя мой первый муж ее очень любил.

 

Жить, чтобы ждать

Если тебя называют белой мышью — есть два варианта: обижаться или принимать это как комплимент. Вот если — серой мышкой — обидно любой женщине, даже действительно невзрачной. С моей точки зрения, всегда лучше быть страшненькой слегка, чем никакой. Я бы лучше согласилась иметь характерный еврейский профиль или кривые ноги вне национальной принадлежности, чем быть пресной и незаметной. Но насмешка в том, что ноги у меня достаточно ровные, нос небольшой, глазки средние, волосы среднерусские, фигура сорок восьмого размера. То есть — глазу совершенно не за что зацепиться.

Мама всегда меня любила, одевала по моде, ярко и дорого. Тем самым делая из меня даже не белую мышь, а безликую вешалку для стильных тряпочек. Идешь по улице — все смотрят, и мужчины, и женщины. А ты — ногу от бедра, голову вверх, руки расслаблены и легки, каблуки дорогущих туфель впечатываются прямо в сердца местных красавиц. И никто не видит тебя.

Приятно чувствовать себя человеком-невидимкой — прямо как секретный шпион в тылу врага. С подругами не раз проделывали такой фокус: со мной на танцах знакомились, до дома провожали, а на следующее свидание шла другая девушка. Встречу всегда назначали в людном месте. С одной стороны шла я, с другой — подруга в той же самой одежде, в которой я была вечером. И хоть бы кто усомнился — что это я… Радостное: «Как ты сегодня здорово выглядишь!» — и мальчики облегченно вздыхали (а как боялись не узнать!), даря дежурный букетик. Потом подходила я…

В общем, как сказал один мой близкий приятель: «У тебя офигительная походка, замечательный голос, но запоминать тебя можно только по деталям». Целостности во мне нет. Может, это отражение внутренней разворошенности: комната моего Я заставлена маленькими ящичками, коробочками, загромождена кучками ценных воспоминаний. Я не могу навести там порядок, потому что боюсь потерять какую-нибудь мелочь безвозвратно.

Белая мышка — это даже хорошо, наверное. Это безопасно, и никаких вопросов тебе про личную жизнь не задают. Потому что всем понятно — никто со мной жить не сможет. Любой мужчина забудет о моем существовании на следующий день после свадьбы (если до нее дойдет). А я буду сидеть с книжкой в уголке и не напомню конечно же. Я не умею о себе напоминать, ведь если человек сам не помнит, то — зачем? Статьи же под названиями «Как заставить себя полюбить», которые мама периодически мне подсовывает, я уже давно не читаю. Маме я объясняла — не надо заставлять, надо комфортно существовать в пространстве другого человека, чтобы от тебя тепло было. Счастье — это когда ты живешь сам по себе, ничего не меняя, а другой — так же — рядом. А потом вы ложитесь в одну постель, а там так же тепло и уютно. И можно повернуться к нему спиной, чтобы тебе в шею уткнулись и засопели сонно. А другой рукой тебя сверху накрывают от всего — штормов, землетрясений, падающих метеоритов, и можно спать. Когда я найду такого человека, чтобы лечь и спать рядом — тогда и он меня заметит. И даже по деталям запомнит. У меня на левом ухе, три родинки, я ему сразу покажу, чтобы ни с кем не спутал. А на правой руке — прямо на локте — след от ожога (это я в двенадцать лет на утюг налетела).

По выходным я хожу в гости к бабушке, ем пирожки с печенью и легким. Она меня каждое воскресенье в детстве ими кормила. А если зима и пост, она варит щи с кислой капустой и килькой в томатном соусе. Щи получаются в меру кислые, густые и с разваренной картошкой. Я сначала переодеваюсь в пижаму, которую мне бабушка сшила лет семь назад. Раньше у каждой хорошей хозяйки было в шкафу много разного материала на всякие нужды. А бабушка, хозяйка очень ответственная и предусмотрительная. И закупила как-то по случаю пять метров нежно-розовой фланельки с утятами, чтобы внукам и правнукам пижамы шить. Но тут как раз эпоха дефицита кончилась, а началась эпоха китайско-турецкого ширпотреба. Фланелька лежала-лежала, пока я случайно на нее не наткнулась и не усадила старушку за машинку. Теперь я, счастливый обладатель длинных-предлинных штанов, кофты с кармашком и отложным воротничком. А из остальной фланельки бабушка мне сшила еще и ночную рубашку с длинными рукавами и атласными розовыми ленточками вместо завязок.

Вот я надеваю пижамку, сажусь в уголок огромной сталинской кухни и начинаю ждать пирожков. Попутно ворую сухари, которые сушатся на большой чугунной батарее. Там же лежит самодельная яблочная пастила — смерть зубам! — и коробка с нитками. Между кухонными рамами у бабушки — ватные сугробы с блестящим елочным дождиком, а на них — лимонные дольки в картонных коробках. Картонные коробки — раритет моего давнего детства, а лимонные дольки — свежие. Они покупаются вразвес, перекладываются в коробки и укладываются между рамами. Сколько себя помню, всегда внутри окон лежат какие-нибудь сладости, но бабушка не может объяснить — почему именно там. Чтобы все видели? Чтобы было веселей? Спасение от маленьких детей, которые не могут открыть огромные рамы? Так надо, и все.

Бабушка по поводу моей невзрачности не переживает — говорит, что я потом расцвету, поскольку я в дедушкину родню. И приводит в пример каких -то деревенских теток, которые «уж совсем страшнее кобыл были, однако ж потом выправились и расцвели. Даже одна замуж вышла! Потом…» Тетке в первом замужестве, как выясняется, было уже хорошо за сорок, так что у меня времени — целый железнодорожный состав. Поскольку маму мою бабушка не любит, то ее стремление «пристроить девку за кого попало» тоже не одобряет. И — в пику — рассказывает, как они с дедушкой жили.

Бабушка всегда считалась красавицей, поэтому отбоя от женихов не было. Но она совсем замуж не планировала, а хотела уехать в Ленинград, постричься, начать курить и работать в театре костюмером. В нашем родном городе таких блестящих перспектив у нее не было, потому что жалко родителей. Из всего перечисленного удалась только поездка в Ленинград, поскольку от сигарет ее тошнило, а стрижка быстро надоела. В Ленинграде бабушка влюбилась безответно, пыталась отравиться, потом вернулась обратно в свой город ухаживать за больной мамой. Потом была война, бомбежки, разруха, гепатит, смерть родителей и прочие малоприятные моменты. В двадцать лет бабушка была худой, больной, смертельно уставшей и постаревшей женщиной. В двадцать девять вышла замуж за первого попавшегося, как она тогда думала. В первую брачную ночь молодой и красивый муж завернул бабушку в одеяло, напоил чаем со свадебным тортом и всю ночь просидел у ее кровати. В сущности малознакомый мужчина вместо клятв любви и страстных объятий до утра гладил мою взахлеб рыдающую бабушку по голове. А утром принес ей теплого молока и ушел на работу. Бабушка рассказывала, что весь день просидела у окна, периодически вскакивая и пытаясь уложить чемодан. Потом вернулся муж и принес ей в подарок котенка, с которым она и уснула на не разобранном диване. В этот ли момент бабушка полюбила своего супруга или чуть позже, не совсем понятно. Но эпизод с первой брачной ночью поразил меня еще в детстве. При том, что я помню деда ослепительно красивым, статным мужчиной, ради которого женщины готовы были на любые глупости. Но шансов ни у кого не было. Вообще никогда. Это понимала любая женщина, хоть раз видевшая их с бабушкой вместе.

За сорок лет совместной жизни бабушка настолько отвыкла спать одна, что целый год после смерти деда спала с плюшевым медведем, которого они вместе дарили мне на день рождения. Медведь был огромный и тяжело набитый настоящими опилками. Бабушка одевала его в пижаму деда, укладывала рядом и долго разговаривала, рассказывая все новости дня. Потом так же долго плакала и засыпала. Мама все порывалась вызвать врача, но потом бабушка немного привыкла к одиночеству, и медведь вернулся на место.

Если тебе к человеку хочется подойти со спины и обнимать долго-долго, то ты можешь смело с ним жить. Нежность — вот что самое главное в любви. Зачем ему нужна будет твоя внешность и твои модные одежки, если он тебя на ощупь помнит? Это как со своим ребенком — один раз к груди прижмешь, и уже ни с кем не спутаешь. И плевать тебе на его глаза, руки и ноги.

Бабушка в вопросах личной жизни чрезвычайно убедительна, и я ей верю. Поэтому я спокойно грызу сухари около батареи и жду. То самое — свое, родное.

 

Точечка зреньица

Интеллигентность, как мне кажется, самое главное качество в мужчине, после хорошей потенции и отсутствия склонности к алкоголизму. Потому что интеллигентный человек никогда не позволит себе два дня подряд носить одни и те же трусы и сплевывать на асфальт при даме. Конечно, дама должна соответствовать и не ковыряться зубочисткой в ресторане, всегда следить за запахом и не говорить: «Не лежите мне руку на коленку!»

Мне на интеллигентов везло. Всегда, еще в молодости, когда я в кузнице работала, ко мне такие мужчины приставали, что девки бледнели и пакостили всячески из зависти. Однажды даже новые голубые рейтузы стащили, пока я в душе мылась. Рейтузы мне было жалко, но не очень — уж больно они скользкие оказались. Я их как купила, так сразу в примерочной и надела, а потом домой поехала. Ну в троллейбусе, значит, чтобы новое платье не мять, я юбку аккуратно поднимаю и — сажусь на заднее высокое сиденье. А сиденья новые — набитые, выпуклые, мягкие… А троллейбус на дороге, аж подпрыгивает и взлетает. Кругом — весна, солнышко, лужи и ямы на дорогах. И я в новых голубых рейтузах над дорогой возвышаюсь гордо, только держаться приходится очень уж крепко. Рейтузы синтетические — холодные и скользкие. Если холод еще по молодости переживаешь легко, пока цистита нет, то скольжение по сиденью быстро надоедает. Руки у меня уже сводить начало, но тут троллейбус остановился, и в дверь зашел такой мужчина!!! У меня судороги сразу из рук в ноги переметнулись. В шляпе, в плаще, в ботинках… Нет, не то, чтобы остальные мужики по улицам совсем раздетые и разутые ходили, но этот… В общем — интеллигент в моем понимании. То есть — приличный и с деньгами. Я сразу поняла: не зря я за этими рейтузами очередь выстояла, это мне знак был. Что отныне моя жизнь станет гладкой и в голубых тонах. Мужчина от двери развернулся и в мою сторону пошел. И тут троллейбус решил поехать дальше, не учтя моего возвышенного состояния. И пока я трепетно руки к груди прикладывала, якобы оборочки поправляя, он, сволочь, как дернется! Соответственно — голубые рейтузы стремительно заскользили по сиденью, и я вылетела торпедой прямо на мужчину моей мечты. Мужчина оказался не готов к моему падению и тоже упал. Так, благодаря новым панталонам, не случился очередной многообещающей роман в моей жизни. Поэтому я даже ни капельки не расстроилась от потери.

Вообще, благодаря вещам у меня много чего в личной жизни не сложилось. Вот я уже почти замуж выходила за одного вполне себе ничего товарища. Он с портфелем ходил, но в старых ботинках. А я была уже тогда женщина хоть в годах за сорок, но все еще разборчивая. И прямо плешь ему проела требованиями не позорить меня и купить себе пару приличных башмаков. Мужчина меня любил, разумеется, поэтому купил обувь модную, к моей красоте вполне подходящую. Ботинки на «манной каше». Если кто хоть раз это чудо чешского производства видел — тот навеки поражен в самое сердце. Я тоже поразилась, тем более, что из-за такой подошвы брюки оказались гораздо короче. И между новыми ботинками и брюками со стрелками виднелись носочки с ослабленной резинкой. Резинка собиралась гармошкой на щиколотках, требуя женского внимания к такому мужчине. Но пока мой ухажер добирался до моего дома, ноги он промочил в местной луже. Поэтому я ему велела ботинки около батареи поставить, а самому на диван усаживаться. И вот у нас был вечер с вином и конфетами, как положено. И всякие трогательные держания за руки и предложения «ах, навеки, навеки!»…

И вот уже мужчине уходить, а ботинок — нет. Но тут он хлопает себя по лбу и говорит: «Я же их на батарею поставил!» И мной овладевают нехорошие предчувствия. Поскольку я помню, какие у нас батареи! Чугунные! Шпарят так, что занавески на зиму только до подоконника можно вешать! На метр не подходи!

И я несусь как торпеда в комнату и начинаю хохотать как сумасшедшая. Потому что вся моя батарея залита «манной кашей», а сверху надежно прикипели язычки со шнурками! Ну, у мужчины — шок, у меня — истерика от смеха, а «личная жисть» в очередной раз идет ко дну.

И вот лет через пять безуспешных попыток у меня на горизонте опять претендент-камикадзе. А я уже женщина суровая и в теле. И мне уже ближе к пятидесяти скорей, а вовсе не за сорок. Поэтому — последний шанс и предпоследняя попытка. Претендент радует меня всем, кроме излишне интеллигентной речи. От его деепричастных оборотов у меня повышается давление, и приходится пить коньяк. Но хуже всего то, что когда мужчинка волнуется, то он переходит на уменьшительно-ласкательные варианты. Я еще могу понять, когда мне говорят — Клавочка, милочка, не позволите ли мне сахарочку в чаечек?… Но после предложения — «Женщинка и мужчинка созданы для наслажденьица друг друженькой — такова моя точечка зреньица» — я бы его убила!.. Слава богу, до предложения мне «слиться в экстазике» дело не дошло.

Нет, мужа надо было искать с самого начала глухонемого! Слепого! И идиота!

Хотя — и так все мужчины такие, если правильная женщина рядом. Вот такая моя точечка зрения.

 

Вирус нелюбви

Вот сейчас опять весна: апрель, потом май — все как всегда, и даже лучше. Весну с каждым годом все раньше начинаешь чувствовать. Как будто боишься не дожить, боишься не дотерпеть до первой зелени. Я зеленый цвет не люблю — он какой-то слишком природный, что-ли… А я всегда себя урбанисткой считала и любимым городом называла Нью-Йорк. Нет, в Нью-Йорке ни разу не была, зато помню, как Лайза это пела… ах, Нью-Йорк, Нью-Йорк… Я глаза закрывала и видела эти небоскребы, суету и пересечение Пятой авеню с чем-нибудь. Я даже духи с таким названием потом купила, когда они у нас появились, — только из-за названия, конечно. Запах, признаюсь, не в моем вкусе. Я все больше диоровские люблю. Мисс Диор, Диориссимо…

Первый муж у меня по дипломатической линии был, так он мне эти духи с первого дня дарил. Говорил, мне такие нежные ландышевые запахи очень идут. Он из командировок приезжал, меня в коридоре обнимал и стоял, в волосы уткнувшись. А я его к тому времени уже полюбить успела, хотя сама от себя такого не ожидала. Все-таки вышла я замуж от безысходности и совершенно не представляла, как это с чужим мужчиной спать в обнимку и каждый день ему ужин готовить. Так ничего этого и не пришлось делать: муж был постоянно в командировках, а ужинать одна я не очень-то и хотела. Тем более что всегда можно было заказать судочки из ресторана.

После барака большая квартира была гулкой и холодной. По паркету босиком ходить было холодно, а тапочки я терпеть не могла. Хорошо, что муж сразу сказал — получишь диплом, и будешь ходить на МИДовские курсы языки учить. Потому что никакой международной карьеры без языков не сделать. И я училась как проклятая три года, ничего вокруг не замечая, думая о том, что надо успеть хоть этим воспользоваться, пока он со мной не развелся. Я так и не поняла, почему он на мне женился. Единственный раз, когда я его спросила — а почему именно я? — был как раз после нашего первого похода в театр. Он меня в ресторане кормил после спектакля, а сам сидел и разглядывал как в лупу. Кусок в горло не лез, но я ела, потому что до стипендии — целая неделя, а денег уже не было. Между куском пирожного «Прага» и кофе со взбитыми сливками он мне замуж предложил выйти. И очень понятно все объяснил:

— Я когда домой приезжаю, мне одиноко очень. Мне надо, чтобы там человек жил. Ты меня встречать и провожать будешь, а я тебе дам возможность жить своей жизнью. Жена как женщина и как хозяйка в полном варианте, мне не нужна. Меня чужие женщины раздражают. А ты в мою жизнь лезть не будешь, болтать всеми вечерами и личную территорию метить — тоже. Спать со мной не обязательно, у меня для этого другие варианты есть. Денег тебе давать буду. Ну как?

Но я так и не поняла — почему именно я.

Так мы и жили. Из командировок он мне всегда что-нибудь необычное привозил, но никогда с собой поехать не предлагал. Не то, чтобы меня это сильно обижало, но иногда хотелось побыть мужней женой. Хотя я быстро понимала, что у меня все не как у людей.

А однажды я просыпаюсь, а у меня на подушке — ландыши лежат. Он раньше прилетел и купил по дороге домой. И такой сильный запах, что, кажется, он по комнате волнами расходится. Я лежала с этим букетиком как молодая покойница и думала, что на живого человека я не похожа совсем. Ни тепла от меня, ни любви, ни страстей безумных. Внутри все тихо-тихо, как в Мертвом море. Все плавает на поверхности — и тонуть не может, и к берегу не пристает. И всегда я мерзну, противно так, липко. Как собачонка какая-то бездомная. И по паркету шаркаю своими носочками шерстяными, сижу всегда в уголке, молчу и улыбаюсь. Только бы меня не трогал никто. Ко мне мужчины пристают, а я так рада, что объяснять не надо — почему нет… Да ну замужем же я! И некоторые так недоверчиво косятся, мол, кто ж на тебя такую квелую позарился? А мне даже не обидно — лишь бы не трогали.

Я на кухню вышла с этим букетом, а муж сидит, курит и кофе перед ним уже льдом покрылся.

— Хочешь, я тебе горячего сварю? — спрашиваю я.

А он посмотрел на меня так издалека и говорит:

— Моя любимая женщина уехала.

Так я и сидела на кухне с этими ландышами, пока он мне рассказывал. И думала — если бы меня так хоть кто-нибудь любил. Я бы ни о какой эмиграции не думала. Я бы только одного боялась — с ума от счастья сойти. Но ничего такого со мной не было. И мы сидели с мужем на кухне как спасенные твари с ковчега. Все твари — по паре — вышли и пошли размножаться и жить в любви и согласии. А мы твари непарные оказались почему-то. Жить вместе можем, а больше никакой радости. Он ничего со своей любовью сделать не мог, потому что сначала думал — она подождет, а потом не верил, что — уедет. А я со своей нелюбовью — тоже ничего. Потому что это — вялотекущее заболевание, которое не лечится.

Когда его любимая женщина ждала несколько лет, пока он карьеру сделает, он на ней жениться никак не мог по причине ее национальности. А потом до нее уже дошло, что его карьера — это навсегда. Как и ее национальность. И она уехала. Хотя при расставании плакала и в обморок падала. Но все же уехала. Оставив как напоминание — запахи от Диора и ландыши.

А я ведь на кухню шла, чтобы сказать, что я его, кажется, люблю. И что, наверное, нам пора с семьей как-то определиться уже. И даже, может быть, раз я два языка знаю, ребенка завести. И шла я с этими ландышами как на плаху — осчастливить чужого мужчину своим запоздалым признанием. А он смотрел в окно и плакал из-за любимой женщины.

Через пять лет он тоже уехал, только вот не знаю, получилось ли у него с ней все заново решить? Перед отъездом мы развелись, квартиру продали, а мне купили поменьше, но в центре. И он мне сказал, гладя меня по волосам в аэропорту:

— А я все ждал-ждал — может ты меня полюбишь… у нас ведь могла хорошая семья получиться… ну, да видно, не судьба.

— Ты же знаешь — у меня любовный вирус в организме отсутствует, — это была наша семейная шутка.

Так я его и проводила. Говорить все надо вовремя или вообще никогда. Я потом все духи выкинула. Ненавижу этот запах. И ландыши по весне у метро — тоже ненавижу.

 

Старая дева с кошками

Никакой жизни без животных нет — только вырванные годы. Что животные лучше всяких там цветков-переростков в нашей жизни — это всегда скорее да, чем нет. Эти самые цветочки-лютики сначала долго просят есть, пить, менять им памперсы, а потом уходят к себе подобным и забывают руку, их взлелеявшую. Конечно, при неудачном раскладе ваша киска тоже может пойти за Вискасом и не вернуться, но все же это случается реже. Вот я долго уже живу с животными, я знаю, какое это отдохновение и наслаждение для души. Нет, были и в моей жизни нелепые эпизоды, когда мужчины уговаривали меня бросить некормленых кошек на произвол судьбы и заняться одухотворенной стиркой носков в тазике. Только это, мол, может символизировать высокую нечеловеческую любовь, дорогая! Ну и на что мне эти носки, если тот же загулявший кот, прежде чем лечь на диван, полночи будет себя вылизывать, а потенциальный муж после дружеской попойки даже до душа не доползет! Нет, нет и нет!

Про детей я уже и не говорю! Животному дверь закроешь, грозным голосом скажешь МЕСТО! — и оно ждет терпеливо. А дефективный переросток лет пятнадцати уже никаких команд не понимает, и ошейник тут не поможет. Особенно по весне, особенно в марте. Вот кошечки — милое дело, когда они домашние. У меня их две, и обе такие трогательные. Так весне радуются! Высунут мордочки в оконные решетки и поют хором — мол, весна пришла, весна пришла! Коты на улице им подпевают с надеждой в голосе, но зря, конечно. Ничего у них не выгорит. Останутся кошечки мои старыми девами, сколько ни ори. Я сижу вместе с ними на подоконнике и издеваюсь над котами. Ко мне, не скрою, много раз приставали коты разного уровня. Да и женщины стороной не обходили… ну вы понимаете, про каких я женщин — из тех, из самых…

Уж сколько я удовольствия получала, когда видела, как глаза горят в мою сторону. Когда постарше стала — поняла, что эта моя холодность всех и разжигала. Прямо иной раз, до сумасшествия доходило. Один мой поклонник думал, что я себе цену набиваю, так чуть меня не изнасиловал, когда с цветами до дома провожал. Я ему этот букет в ширинку -то и засунула. Он долго кричал, пока пытался пять роз вынуть — шипы цепкие оказались.

В общем, все они ходили за мной селедочными косяками и предлагали-предлагали-предлагали: замуж, гвозди прибить, на даче помочь, в Египет съездить, ребенка сделать. А вот ребенка мне вообще зря навязывали. Мужики почему-то думают, что если тебе повезло женщиной родиться, то у тебя целых три преимущества: бриться каждый день не надо, в армию в нашей стране не заберут, и можно детей плодить сколько хочешь. А то, что у женщин проблем больше, чем привилегий, это их хилый умишко не догоняет. Но как только ты прямо так говоришь, что детей тебе не хочется и спать ты с ним не собираешься — все! Шок! Ужас в глазах! Крики в темноте! Ты, мол, подруга, неполноценная! Потому что ему мама в детстве говорила, чтобы он женщин боялся! Каждая женщина, говорила ему мама, меняя мокрые штанишки любимому сыночку, мечтает с тобой переспать, забеременеть и захомутать любимого крошку! И вырастает такой никчемушний кривоногий лысоватый неудачник, свято уверенный в том, что все женщины видят во сне не Алена Делона и Филиппа Киркорова, а его сморщенный член и рыхлое брюшко.

И тут ему — отказ! А он уже приготовился снимать свои трусики в ромашку на синем фоне, купленные ему мамой, и спрашивать тебя сурово — надеюсь, ты понимаешь, что ты должна предохраняться?! (ах, он сам-то не может! В киоске не было презервативов его размера!.. Конечно не было — нулевой размер и не выпускают…)

Но трусики в ромашку остаются на месте, как и сморщенное достоинство героя-любовника, а сам герой потом брызжет слюной в компании таких же героев. И они долго думают — то ли я женщина холодная, то ли у меня есть тайное извращение типа зоофилии, а может, я и лесбиянка.

Нет, просто все объясняется. В юности я очень низкого о себе мнения была (спасибо маме!). И все думала, что если с кем переспать, то меня засмеют, и дальше жить будет невозможно. Конечно, если бы я влюбилась, то наплевать мне было бы на маму, грудь первого размера и шрам на коленке. Но я не влюбилась. Как-то не пришлось. С девушками тоже не сложилось — те, кто приставали, были одного образца и от мальчиков мало чем отличались. В общем, к тридцати моя девственность была прочна и устойчива. И — никаких шансов в будущем. Даже с кошками и собаками (я брезглива). А мама все причитала и причитала о моей испорченной судьбе.

— О боже! Я возложила на тебя все надежды! Я положила тебя на алтарь моей жизни! — трагически восклицала мама, попутно вставляя не такие патетические замечания. — Тебе надо носить длинные юбки, закрывающие щиколотки, раз у тебя некрасивые ноги.

— Мама, если бы с детства не твердила про мои кривые ноги, глупое лицо и плохую фигуру, может быть, я, в конце концов, нашла свое счастье. Но мое счастье испугалось твоих криков и пробежало мимо.

— Дочка, но тебе еще не поздно! У нас в банке есть чудесный набор мужчин! Все, как один, любят свою работу и матерей! Мужчина, любящий мать, не может быть плохим мужем! Ах, если бы ты была мальчиком!

— Мама!!! Мужчина, любящий либо мать, либо работу — не может быть ХОРОШИМ мужем! Мама! В его жизни нет места для другой женщины!.. тем более, что я не хочу выходить замуж…

— Может быть, ты лесбиянка?! Это сейчас очень модно, поверь мне, но это плохо. У лесбиянок совершенно нет будущего! А ты должна родить. Непременно. Я так с тобой намучалась! Почему же ты должна жить в свое удовольствие?! Ты никогда не поймешь, от чего я отказалась, родив тебя! Ты должна это прочувствовать на своей шкуре!

Мама пикирующим бомбардировщиком заходит на второй круг многолетней истерики, и я сбегаю. Пойду кормить кошек. Передразнивать их крики, писать письма друзьям, готовить омлет с сыром, курить на подоконнике. Старая дева с двумя кошками разного цвета.

 

Тени на стекле

Сестра замечательно печет пироги и варит варенье. Может, поэтому ей кажется, что смысл жизни — вкусно кормить мужа и жить летом на даче. У нас есть дача, куда мы выезжаем как тургеневские барышни, каждое лето. Едем и в этом году. Хотя в этом году совершено не до дачи. У сестры — диплом, несчастная любовь и лишние два килограмма из-за пирогов. У меня — школа, новые ролики, которые на даче не обкатаешь, и мамины планы взять меня в Италию. К счастью, мы с сестрой понимаем, что диплом все равно напишется, ее любовник от жены не уйдет, а мама в очередной раз уедет без меня.

Дача досталась нам от дедушки, хотя, правильней сказать — от бабушки. Но дело в том, что бабушка была нам не совсем бабушка, поэтому — все же — от дедушки. Когда дедушка овдовел, он долгое время жил на даче один, не возвращаясь в город. Но потом наступило лето, мы с сестрой затеяли грандиозный субботник, переставили мебель и привычно поменяли занавески. Странным образом наша суета дедушку взбодрила, вернула к жизни, а потом он вдруг женился. Поехал наш дедушка-профессор на конференцию в Ленинград и встретил там старушку в кружевных митенках и шляпке. И влюбился как трепетный студент.

Новая жена на даче читала в гамаке, к завтраку готовила сладкие гренки из батона и носила тяжелый литой браслет на левом запястье. Потом мы подружились, и она учила нас: ходить в юбках, правильному французскому прононсу, взгляду а-ля Грета Гарбо и курить с достоинством. С собой Вера Игнатьевна привезла из Ленинграда коллекцию старых немецких кукол, коробочку с обрывками кружев, три шляпные картонки и любовь к заветренному сыру. Она говорила нам, качаясь в гамаке:

— Девочки, не будьте банальными…

— Девочки, счастье надо придумывать, иначе оно будет скучным…

— Люди — это не все, что мы можем увидеть в этой жизни…

— Женщина должна обладать тонкими запястьями, даже если она моет полы в общественном туалете…

— Где-то в Белоруссии есть город Мир. Забавно было бы жить там и называть себя «гражданкой мира»…

Они прожили вместе четыре счастливых года, а потом умер дед, оставив жене все имущество. Мы с сестрой огорчились, ибо как нормальные практичные люди рассчитывали хотя бы на трехкомнатную квартиру. Через месяц умерла и Вера Игнатьевна, оставив завещание в нашу пользу. За этот месяц две разочарованные девочки навестили ее всего два раза, все еще переваривая последнюю дедову волю и прикидывая — сколько у старушки наследников. А она нас ждала. Ждала тем сильнее, что, как выяснилось на похоронах, никого из родственников у нее не осталось. Конечно, говорила мне потом сестра, глядя в сторону, мы бы обязательно ее потом навещали. Это просто после смерти деда у нас дел накопилось. Мы же нормальные люди — неужели бы мы бросили вдову нашего любимого дедушки? Да-да, — говорила я, — столько дел, а тут еще экзамены на носу. Мы бы летом все вместе поехали бы на дачу…

Но перед дачей мы, согласно завещанию, раздавали кукол, шляпки и кусочки кружев. На похороны приехали ее лучшие подруги. И оказалось, что не было никакой дворянской родословной, никаких фамильных сервизов и бабушки-эмигрантки. Как не было в жизни Веры Игнатьевны Парижа, Венеции, отточенных балетных движений и няни с Летним садом. А было рождение в лагерном бараке, амнистия для матери, война, ленинградская блокада, «Дорога жизни», изматывающий труд ради куска хлеба. И были вечерние курсы французского, без надежды побывать хоть когда-нибудь в Париже, жизнь впроголодь ради покупки очередной шляпки или кусочка антикварного кружева. Была потребность превратить свою жизнь в то, чем она могла бы быть, но не стала. А любовь к заветренному сыру оказалась не прихотью избалованной потомственной аристократки. Просто несколько лет дочь политзаключенной никуда, кроме как посудомойкой в ресторан, не брали. А после банкетов на тарелках оставался только такой сыр.

Мой дед знал абсолютно все о придуманном прошлом. Антикварный браслет, кстати, тоже был его подарком. И мы только теперь поняли значение его ироничных взглядов в нашу сторону, когда я и сестра небрежно рассказывали по телефону подругам о «дворянских корнях Веры Игнатьевны». Он смеялся над нашим недозрелым снобизмом, но две столичные девушки были победительно глупы и слышали только себя. А как они оба веселились, когда мы включили Веру Игнатьевну в наше генеалогическое древо! И я с гордостью носила его в школу, как и коллекционных кукол с потертыми саксонскими личиками. Вы же понимаете — происхождение — это очень, очень важно. Кровь, порода и все такое. Ну вы же понимаете?

 

Солнечные пятна

А у меня все хорошо. Ни писать, ни рассказывать особенно не о чем. У всех как ни посмотришь — комплексы, переживания, рефлексия, трагедии или, на худой конец, драмы. А у меня ничего такого нет — все хорошо. Ни конфликта с матерью, ни комплекса Электры, ни несчастной первой любви, ни проблем с профессией. Даже проблем с подругами нет — у них тоже все относительно хорошо. «Секс в большом городе» смотрим иногда и все удивляемся — чего они там так мучаются? Деньги есть, мужиков полно, не дуры и не уродки — обычные женщины без особых проблем. А счастливыми быть не хотят. Когда вдруг хотят — то могут, конечно же. Перестают прислушиваться к своим глупым капризам и начинают жить широко и счастливо.

Я в детстве была заворожена Гогеном. Сейчас понимаю, что жизнь свою нужно малевать так же щедро и ярко, иначе за мелкими тусклыми деталями ты ее не разглядишь. Будешь смотреться в пыльное зеркало по утрам, покупать с получки баночки с кремами, натирать ими ранние морщинки и тихо вздыхать в ванной. Потом начнешь спать с кое-какими мужчинами, уговаривая себя сосредоточиться на оргазме, не обращая внимание на кустики волос у него на плечах. По выходным — нырять в бассейн с хлоркой, чтобы восстановить утраченную упругость мышц. Только вот от хлорки портится кожа и волосы, а твои стройные ноги на фиг никому не нужны, кроме тебя самой.

И окажется, что никакого восхождения на горы, ни одной поездки автостопом, головокружительного романа с женатым мужчиной или свободной женщиной — не было. И устриц с шампанским ты не пробовала. Чтобы сказать потом легко и не жалея собственных денег — какая гадость эти ваши скользкие устрицу! И поехать с бухты-барахты в другой город на последние деньги, чтобы просто там погулять одной — тоже не случилось. Размеренно и спокойно шла ты к своему счастью, которое было наградой за правильную жизнь. Как два поезда — по одной колее мчащиеся навстречу друг другу — и никогда не встретившиеся. Потому что не судьба.

А я почему-то счастлива. Потому что всегда любила Гогена, наверное.

 

Найти десять отличий

Влюбленность у меня объясняется просто — недостаток тепла в организме. А тут — раз — весна! Теплая, сырая, запахи — как животное — все телом вдыхаешь. Нужен только подходящий объект для влюбленности. Или не подходящий, но чтобы в поле зрения присутствовал. Чтобы гормональные скачки были обусловлены наличием объекта вне досягаемости, а падение работоспособности объяснялось бы внезапным появлением рядом. Поэтому весной удобно влюбляться в друзей, старых знакомых и коллег по работе. Главное — чтобы месячник влюбленности не перерастал в квартальные катаклизмы. Чем хорошо влюбиться в коллегу: на работу — как на праздник! Любую бумажку несешь на согласование, по почте пересылаешь сухие отчеты с фатальными опечатками, стараешься не краснеть и все вспоминаешь школу. Приятно хоть раз в год, как насморком, заболеть старыми воспоминаниями. Руки дрожат, уши краснеют, в желудке плещется раскаленная лава, а ты мечтаешь о взаимности. Сидишь перед монитором, закрыв глаза, и мечтаешь… А потом вдруг твоя влюбленность как вирус расползается по рабочим помещениям и — начинает всех лихорадить. Самое смешное, что чем быстрее взаимность, тем меньше срок заболевания. Так ты можешь весь март и апрель сладко мучиться — все равно потом станет скучно и все сойдет на нет. Но если у объекта нет иммунитета и он тоже заразился…

Словом, влюбленность — вирус нестойкий, и любое «да» ее губит. Конечно, когда вообще никакой взаимности не ожидается, чувство переходит в хроническую стадию. Но это уже зависит от выбора объекта. Я каждый раз думаю — нет, в эту весну обойдемся без сладкого яда и недоступных мужчин. С зимы строю планы, составляю расписание, загружаю себя по полной. Работа, друзья, поездки, ремонт на кухне (четыре года уже планирую!), машину обновить… Потом все в один день летит к чертям, и я радостно забываю про синий ежедневник и наполеоновское расписание. И накатываю ночные километры по третьему кольцу, и накручиваю вечерние бульварные круги… Замечали, что в таком состоянии мы все время стремимся бегать по кругу? Тысячи зашоренных лошадей бегают по кольцевым маршрутам, все еще надеясь их выпрямить и достигнуть цели.

Бульвары весной — это вообще отдельная песня. Лица прохожих — готовые сюжеты для романов, где безошибочно узнаются знакомые черты. Разговоры с самим собой на скамейке, прихлебывая из горла весеннее лекарство и выкуривая по пачке крепких за вечер. Мимо идут пары, но их откровенно жалко. Они счастливы приятной плотской зависимостью, но бульварные страдания в одиночестве у них уже позади. Им нужно разговаривать, целоваться, узнавать друг друга, проявлять внимание и понимание, взволнованно трогать потные ладошки… Никакого простора для фантазий — они просто перешли на следующей круг. Но еще по старой привычке возвращаются на бульвар и спрашивают — а помнишь?… а вот здесь… а вот на этой скамейке…

Они мне сильно мешают своей пузырчатой радостью, но я терпеливо жду — потому что еще помню свои щенячьи восторги по поводу разделенности. Ах, навеки, навеки!.. Ой, ты тоже любишь стихи-песни-басни?! Да-да, у меня тоже тонкая душевная организация, и я завсегда плачу, когда смотрю фильм «Белый Бим Черное Ухо»!.. Да, я тоже очень люблю Прагу весной!..

Почему-то особо трогательными при влюбленности являются вещи, которые сама себе ты никогда не позволяешь… Ой, вы знаете, она снимает носочки и складывает их обратно в ботиночки! Так смешно! (хотя ты предпочитаешь ношеные носочки видеть в тазике для белья)…

А еще можно вылавливать лук из супа, пить пиво из бутылки, целоваться в метро, вешать джинсы на дверь, засовывать руки в карманы, не отключать телефон во время секса… Потом все это теряет свое очарование, влюбленность сменяется несданным отчетом и полным завалом на работе, организм тихо худеет от недосыпа и никотина — и хочется выйти на Никитский погулять в одиночестве.

С любовью все хуже, сложнее и от сезона не зависит. Сидишь ты, например, в компании, разговариваешь с человеком о проблемах мироустройства, зарплате и планах на жизнь. Никакого томления в груди, приступов сентиментальности и мыслей о сексе. Дома вообще может быть целый гарем жен и выводок детей. И вдруг посреди серьезного разговора проскакивает мысль, что хочется готовить завтрак и есть ужин каждый день только с этим человеком. Ясно и отчетливо понимаешь — хочу с ним жить. А разговор тем временем идет без запинки, голос не дрогнет, и лицо не изменится. И ты можешь в это время влюбляться, бегать кругами, целоваться в подъездах с разными людьми, трахаться со вкусом в каждом подвернувшемся клубе, забывая обменяться визитками после… Ты живешь как жила, только внутри тебя сидит твердое убеждение, что заводить детей, жарить мясо на кухне и спать ночами тебе нужно именно с этим человеком. У человека же — полный набор геморроев с отягощением и своя устоявшаяся жизнь. Семьи, дети, квартиры, отработанный график, и никакого желания есть твои завтраки. К тому же, как обычно, все вокруг в курсе — с кем ты, когда и сколько раз… Все то, что при влюбленности придает тебе вес, шарм и ценность в глазах заинтересованной стороны, тут лишает минимальной надежды. Будь проклята твоя бездумная откровенность, которая не дает произнести заветные слова — после.

Я люблю тебя…

Ну конечно… ах, навеки, навеки!.. ты говорила — это у тебя быстро проходит…

Я говорила про других… Найди десять отличий…

Как глупо выглядят все наши сокровенные мысли, услышанные другими.

Я хочу жарить для тебя мясо и смотреть, как ты ешь…

Спасибо, я не люблю мясо.

Я хочу общего ребенка…

У меня уже есть свой.

Мы поедем летом в Крым…

… у меня отпуск в октябре.

Весна — самое время для влюбленности. Давайте поиграем в игру — «найди объект желаний». Все равно до октября далеко.

 

Молчать в унисон

Всю жизнь знать, что хаттифнаты, например, могут бесконечно плыть к горизонту, а ты — нет. Завидовать страшно, рваться сразу на все четыре стороны и — продолжать сидеть на месте. Неподвижным трухлявым пнем, тощей бледной поганкой, камнем на дороге. Сидеть и рассуждать за чаем из чашки с цветочками — о каналах Венеции, из которых пахнет затхлым… о Булонском лесе, где только туристы и проститутки… о грязи около пирамид и тропической лихорадке… Так, конечно, легче, когда знаешь, что свой уголок лучше любого горизонта. И можно сидеть себе тихонечко, неспешно пить чай с сахаром вприкуску, кисти на скатерти перекручивать, в телевизор смотреть. Хорошо, когда сломаешь ногу. Ты и выйти-то никуда не можешь — не то чтобы поплыть в темноте на лодке. Не то, чтобы на велосипеде вокруг экватора или автостопом по Африке. И только незатронутые кисти на скатерти уменьшаются быстро-быстро, а остатки чая в жестяной коробочке уже шуршат звонко и жалобно. Наверное, пора уже переходить на чайные пакетики с опилками, и заваривать их по два раза, и высушивать потом, подвесив за ниточку — на черный день. Все мои неземные любови давно закончились и высохли — как пакетики на полке. Иногда думаю — откуда? Откуда во мне столько сил любить было? Как я могла тогда годами любить человека, который во сне храпел с прерываниями и шевелил пальцами?… Вы только представьте — ночью, в тишине, вдруг и громко — рядом с вами кто-то как захрапит!.. и вы вскидываетесь на несколько сантиметров над кроватью и в ужасе, в холодном поту открываете глаза… вся комната — в лунном свете, летний ветерок овевает ваше, покрытое холодным потом тело, а на другом конце кровати — МЕДЛЕННО И РИТМИЧНО ШЕВЕЛЯТСЯ ПАЛЬЦЫ!!! Не ваши, конечно! Чужие. Сами по себе. Человек похрапывает, ноги у него тоже спят неподвижно, а пальцы — шевелятся… боже мой, какой там Хичкок, какой там Кинг…

Но я же его все равно любила. Пока он мне не сказал — ариведерчи, дорогой друг, не парься, стало быть, и будь счастлива. Наши годы прошли под знаком радости и веселья, но теперь я намерен начать жизнь размеренную и правильную. С женой, детьми и без музыки. А женщина, которая поет — у нас на всю страну одна — Пугачева Алла, да и та вечно несчастливая. Поэтому терпеть дальше еще одну поющую женщину я не в силах. Намедни, сведя воедино в табличку все мои желания и имеющиеся в данный момент возможности, я, дорогая, занялся качественным и количественным анализом наших отношений и пришел к неутешительным для тебя результатам…

Таким высоким слогом мне сообщили о разводе. Предварительно предупредив, что женщина я сильная и «из сложившейся ситуации выкарабкаюсь, конечно». А я, как альпинистка без страховки, стояла, моргала и все время спрашивала: «Ты что — меня бросаешь, да?»

Дальше было много всего, но и этот скукоженный пакетик все же занял свое место на дальней полке.

И я даже и не вспоминала, жила своей жизнью, которая качественно стала намного лучше, а количественно принципиально не изменилась. Ездила в поездах и летала в самолетах, а ночью мне снились молчаливые хаттифнаты, вразнобой плывущие в темноте на лодках.

Однажды я долго-долго смотрела на попутчиков в поезда, везущем меня по каким-то страшно важным делам. Попутчики были глубоко немолоды, женаты, судя по вросшим в пальцы обручальным кольцам, с самого детства, и удивительно молчаливы. Я уже привыкла к старикам, охотно и торопливо рассказывающим о своем возрасте, внуках, детях, болезнях, молодости. И ты слушаешь внешне внимательно-внимательно, умом понимая, что торопливость — это от того, что рассказать надо много -много, а время в пути ограничено. А параллельно — думаешь о книге, которую уже и не прочитать в поезде, встречах на завтра и самолетном варианте возвращения. И когда встречаются попутчики молчаливые — ложишься спать раньше, чем проводник начнет предлагать чай. Но эта пара даже чай не пила. Они просто сидели, взявшись за руки, и молча смотрели в окно. Я не могла их не рассматривать тайком, забывая для правдоподобия шелестеть страничками. И все ждала, когда начнется привычная процедура переодевания и стеления жестких поездных простыней. Как правило, начало натужной женской суеты определяется словами — «ты выйди, чтобы не мешаться, а я пока тут все постелю»… и потом несколько мужчин покорно стоят в коридоре и разглядывают пейзаж — каждый у своего купе. Но эти двое все сидели и сидели. Как будто у них было впереди только несколько часов, из которых ни секунды невозможно было потратить на чай и постели.

А если вы ждете трагической истории или объяснения и развязки — то ничего такого не будет.

Ночью они вышли на промежуточной станции, пожелав мне счастливой дороги.

И я конечно же опять не спросила, на какой дороге искать человека, который будет ТАК держать тебя за руку? И молчать не потому, что сказать нечего (как раз тогда и возникает много-много неважных слов), а просто — молчать с тобой в унисон. Что же, черт возьми, мы должны делать, чтобы продлить гарантийный срок своего счастья до бесконечности? Но ни одна счастливая пара не может рассказать внятно — что, как и когда. Об этом уже Лев Толстой написал, и я повторяться не буду. Все говорят абстрактно — про взаимную любовь, терпение и понимание, а я хочу по пунктам. Но конкретно не получается, получается только — как хаттифнаты ночью. Плывешь, плывешь, плывешь… очень быстро и целеустремленно. А направления, цели и результата никто не знает. Все так случайно, что жизнь оказывается, в конце концов, страшной штукой. Страшной и безжалостной.

 

Ну и вот

В моем году всего три сезона: когда очень холодно, когда очень сыро и когда — ничего, даже можно жить. Снаружи мне сейчас холодно, внутри — сыро, а жить нельзя ни в каком варианте.

— Ну и вот… — Ты поворачиваешься ко мне и делаешь такое «невидящее» лицо.

Специально для меня. Чтобы сразу стало понятно, что говорить, собственно, не о чем. Хоть говорить, хоть в стенку стучать — толку никакого. А я все пытаюсь к тебе пробиться: за это лицо, за это твое «ну и вот». Продраться через твое тягостное молчание.

Знаю, что я — твое прошлое, которое вчера выставили за дверь, аккуратно и деловито — авось кому и сгодится еще. Прошлым жить нельзя, прошлое мешает расти и развиваться, даже если оно новое и совсем почти ненадеванное. Не по шапке Сенька, словом.

Прошлое спохватывается и решает сделать ход конем. Твое прошлое мало того что пытается зайти обратно, оно еще и достает из кармана кусочек будущего.

Я говорю:

— А вот помнишь, помнишь, а?… (на слове «помнишь?» тебя корежит, но я уже не могу остановиться). Помнишь, мы собирались летом опять поехать на дачу? На ту, где мы… ну, в общем, ты не думай — все в силе. Если ты захочешь. Да… просто так. С кем хочешь, конечно!

— У меня другие планы, — говоришь ты («нет-нет, милочка, не бегите понапрасну — поезд уже два часа как ушел»).

А я вспоминаю какие-нибудь страшно важные слова, но помню только твое нежное — «Я люблю твою спину. В нее хочется плакать и умирать».

И я умираю.

 

Сиротство

… все изменилось в жизни. Все уже изменилось, но я еще не понимала — что же именно. Исчезло что-то важное, но что?

… если я не хочу, чтобы — плохо, и если никто не хочет, чтобы — плохо, тогда почему? Иногда он еще приходил и смотрел на меня ласково, спрашивал — как я? Разговаривал о других важных делах, которые я должна была сделать, потому что он в меня верил. И я совсем не замечала, что что-то изменилось. Пока не брала его за руку около перехода — там, возле дома, такой долгий и муторный переход. Он едва заметно отстранял локоть, так, чтобы мне было вроде бы удобно, но так, чтобы я не тыкала его в бок своей варежкой, а просто шла и держалась — мало ли, вдруг упаду. Я такая неуклюжая клуша, я вечно падаю и спотыкаюсь. Раньше он смеялся или раздражался и быстро-быстро ворчал, что «надо бы, надо бы очки тебе, бедной, как у черепахи Тортиллы». Я опять хихикала и тыкала его в бок варежкой, невозможно любя этот долгий и муторный переход.

… по привычке все ловлю и ловлю его локоть, который сейчас почему-то все дальше и дальше от меня — ровно посередине. Только, чтобы подержаться вежливо и не упасть. И я сползаю в ад в этом нескончаемом переходе, где сыро и слякоть и ничего не видно. А он мучительно тащит меня наверх, бормоча: «Ну, ты только не плачь, только не плачь… ну, господи, ну ты же обещала… ну сколько же можно…» А я говорю: «Сейчас-сейчас, вот уже и перестала, и вовсе никто не плакал, потому что это просто так, с непривычки…»

… а он тоже ничего не слышит, и ему стыдно стоять на улице с плачущей клушей, а платка нет, поэтому я все говорю свое вечное заклинание — «сейчас-сейчас… я уже ничего…», а он отворачивается и — «ну, ты же обещала… ты же обещала не плакать больше… ну, видишь уже сколько времени прошло, а?»

… а сколько времени прошло? Ровно столько, чтобы не умирать совсем, натыкаясь на безличный локоть и начать спать хотя бы изредка. Времени прошло много, да. Много времени, достаточно для того, чтобы не ждать уже каждый час, а ждать так — понемножку. Хотя все равно ежедневно.

… а он говорит, что потерять ничего невозможно и везде можно присутствовать. Просто с ограниченным доступом. Доступ к любви такой клуше, как я, видимо, ограничен по медицинским показаниям. Слишком большая доза, несовместимая с жизнью.

… я каждый день начинала с разговоров. Я шла по Садовому кольцу и красивыми умными словами разговаривала со всем, что во мне еще оставалось. На Смоленке надо было сделать остановку, начать дышать и достать его бумажку. И перечитать хорошие и нежные слова — и о том, как он меня любит, и о том, как я его, и как мы будем любить друг друга всегда-всегда, потому что ничто никуда не уходит, а только все выглядит иначе, но зато мы есть друг у друга — два самых близких человека, способных дружить и желать друг другу счастья.

… и надо было привалиться спиной к одному из серых домов, чтобы пережить все эти красивые, умные и нежные слова и не завыть, и не послать очередное глупое сообщение — «ну как же мо… ну если ты меня лю… то как же может быть так боль…»

… а дома подпирали, и укачивали, и уговаривали потерпеть немного, потому что… Почему?

… и я продолжала день. И заканчивала его. И шла по Садовому долго-долго-долго. И говорила — вот же я… я твоя тень… я двигаюсь и дышу вместе с тобой… и я не знаю — что лучше — двигаться за тобой или приманивать другую тень — свою собственную… и почему нельзя оставить меня рядом, даже если нельзя… ну, неужели совсем-совсем нельзя… ну как же мо… все, я не плачу, не плачу… я сейчас-сейчас…

… и я шла по Садовому долго-долго, пока не возвращалась куда-то, где живут тени, которые перестали быть нужными. И можно было больше не двигаться никуда, не заставлять себя не плакать, можно было прижаться щекой к тому, что от тебя осталось. Когда-то я думала — самый главный ритуал — поцеловать твой портфель, когда ты уснешь. И нельзя было забывать сделать это, и никак нельзя было заснуть вместе с тобой, а можно было только притвориться, чтобы потом — выползти из-под одеяла и непременно прижаться к нему щекой. Хорошо, что я не мажу щеки кремом от морщин, а то бы твой портфель изрядно замаслился.

… и тогда ты всегда-всегда возвращался. Всегда-всегда. И даже когда говорил, что любовь уже не та и мы совсем другие — приходил. Оставался и позволял мне плакать тебе в спину. И спал, раскинув руки, пока я сидела в коридоре и гладила твои ботинки.

Я больше не буду плакать, правда-правда. И даже вот сейчас не…

 

Точка невозврата

Как только я остался один, они начали приходить ежедневно. И утешали меня — как могли. «Прошлое — в прошлом», «надо чаще выходить из дома», «у тебя впереди целая жизнь», «ты еще сможешь быть счастливым». Затасканные фразы моих лучших друзей, прекрасные люди, не желающие понять — я не хочу быть один. Я не хочу жить без нее. Я не могу выходить из дома, натягивать улыбку и говорить — «у меня все окей». Я хочу каждую минуту (а сколько их в сутках, если не отвлекаться на сон?) — думать о ней. Вокруг меня пустота, которую нужно заполнить ее голосом и ее запахами. Я и раньше не мог уснуть, не обнюхав каждый сантиметр ее тела — «дай угадаю, каким кремом ты сегодня пользовалась?… — Ай! Отстань! Не дыши мне в ухо! Мне щекотно», они думают, что оставшись со мной ночевать, смогут оживить квартиру и заполнить вакуум внутри меня. Они все такие хорошие люди, которых я забыл с той самой минуты, когда в этой никчемной жизни началась она. Как им это объяснить?… тело наполняется жидким стеклом на фразе «ее больше здесь нет», застывает и рассыпается в кровь осколками на — «ее больше никогда здесь не будет», это несправедливо.

«Верни ее, пожалуйста, господи! Она мне нужна… это же так неправильно… это несправедливо!»

Теперь осталась только последняя фраза, с ним разговаривать бесполезно — он гладит тебя по голове и ничего не меняет. Как будто я проснулся утром на больничной койке, ничего не помню, а ног и рук у меня нет. И врачи, отрезавшие мне их, ласково так приговаривают: «Ничего-ничего… и так люди живут… вот если бы мы тебе голову отрезали — тогда совсем было бы грустно, а так — терпимо».

Вот. Терпимо — то самое слово. Когда я пытался объяснить им, что боль бывает такой нестерпимой, что ее глупо совмещать с жизнью, они улыбались. Они говорили — время лечит все, надо только еще немного потерпеть, еще чуть-чуть потерпи, внутри себя расплавленное стекло и рвущие крючья… еще немного помучайся, а потом некоторое время — чуть меньше. Прежде чем ты умрешь во сне. От того, что тебе просто незачем будет просыпаться, если бы люди могли по собственному желанию умереть в тот самый момент, когда смысл существования твоего исчерпан. Ты это знаешь точно, просто объяснить не можешь остальным. Да и зачем объяснять, если — все. Тебе больше нет никакого дела до них, поскольку миссия твоя и предназначение — здесь и сейчас — исчерпаны, и ты сворачиваешься и умираешь как галактика, сжимаешься до точки, размеры которой человеку даже не представить. Полная иллюзия пространственного отсутствия, а через миллиард лет, при условии совпадения точек невозврата с ее свернувшейся галактикой, я смогу самовосстановиться, или не смогу. Все лучше, чем боль и ожидание. Китайские пытки, испанская инквизиция — игры в песочнице в сравнении с ожиданием.

Ждать-ждать-ждать… Я был обречен ждать вечность, ни в ком и нигде не находя успокоения. Мне не нужно было счастье обладания ею — я знал, что нашел свое последнее пристанище, увидев ее в первый раз. Я даже жалел о том времени — недолгом, впрочем — когда мы просто случайно виделись. Как только мы стали жить вместе, моя жизнь превратилась в пытку, я готов был не спать сутками, чтобы запомнить каждое ее движение, я начинал таять как медуза на камнях, если терял ее из виду больше чем на минуту, я так и не смог ею надышаться, налюбоваться, я впечатывался в нее каждым поцелуем, мне хотелось содрать с себя кожу и сделать для нее пояс верности, я смог бы получить нобелевскую премию за теорию взаимопроникновения наших молекул. Я любил ее как бога, и каждое утро начиналось с молитвы: «Господи, пусть лучше не будет тебя, чем ее!»

А они — говорят: «Нужно жить дальше», а дальше все равно ничего нет. Вот просто — ничего нет. Как ты не всматривайся в это «дальше».

 

Одиночество

И говорить, что все это странно, и разрывать все прошлое, раскапывать, расслаивать, наслаивать, вспоминать запахи, забывать прикосновения, смотреть сквозь, молчать мечтательно на подоконнике, непременно на подоконнике. Такое детское-детское — сесть, ноги скрестить, уткнуться в холодное стекло (почему стекло всегда — холодное?) носом и лбом, сидеть расплющенной обезьянкой, тревожно вздыхая.

О чем вздыхаем? Ни о чем, открывать форточку, пока не видят, вопреки больному горлу, вопреки логике, вопреки минус пятнадцати. Нюхать жадно-жадно новый воздух, смешение бензинового (кто-то греет внизу машину) и отстраненного, уличного.

Никто не приходит в гости — потому что день, потому что все в школе. Ты уже бодрый, но все еще жалкий, а мама оставила на плите суп с фрикадельками, поцеловала и ушла до вечера, но ничем не занимается, ничто не нужно, чувство тревоги жжет в животе, прекращает дыхание — а вдруг жизнь уже прошла, там за окном, пока ты маешься и ходишь мимо кастрюли с супом? Вдруг тебя уже разлюбили в школе, забыли в классе, смеются во дворе? Вдруг все переменилось, пока ты не участвуешь, не делаешь, не выходишь. И слабость наваливается коленками на живот, и стекло перестает быть интересным, и ты удивлен и беспомощен… И слезы — сами по себе, а ты — отдельно, внутри — ужас, ужас щенячий, что все уже закончилось, так бездарно, так ужасно и быстро, все ушло, и ничего нет, а шерстяные носки ужасно колются, и в них жарко…

Вот еще летом все было хорошо, были яблоки, девочка в платье колоколом, день длился годами и пролетал незаметно, из неприятностей — только дневная очередь за горячим хлебом, из вечерних — отсутствие кино в деревенском клубе.

Потом началась осень, которая уже осень — незаметная и прирученная, пахнущая ласково и дурманяще, с раскачкой на уроки, школьные дежурства в столовой и подписи в дневнике. Потом — зима. Когда все сначала заканчивается, потом все начинается. Сначала — холодно и заклеить окна, потом — каникулы и классные сборы, чтобы вместе в кино и в обязательный музей краеведения, где все тот же многолетний скелет в ящике с песком…

… А летом так чудесно было показывать синяки и хвастаться яблочными царапинами, падать с дерева, щеголять забинтованной рукой, нырять с тарзанки, с риском свернуть шею… А зимой нужно не забывать сушить штаны и варежки на батарее, и стыдно звать девочку из класса в гости, потому что бабушка вешает на батарею свои старые чулки с резинками… А впереди еще долгая взрослая жизнь и столько зим, что я забыл слово счастье.

 

Кнопочка в лифте

Ну, если вы думаете, что переселение — дело радостное и легкое, то я вам возражать не буду. Думайте себе так и дальше, наивные восторженные идиоты!

А переселение, тем временем, чрезвычайно опасная вещь! Для физического здоровья — это само собой: паралич от переноски тяжестей, переломанные ноги и раздробленные черепа от какой-нибудь свалившейся люстрочки. Но что ноги! Ноги — это мелочь! Ведь ноги зарастут, а вот душевное здоровье может расстроиться непоправимо! Примеры вам нужны? Я — лучший пример необратимости тяжелого воздействия на организм переезда в новую квартиру! Я вообще жилье меняю как перчатки. Не свое, конечно, а съемное. В причины таких моих жизненных сложностей мы вдаваться не будем, а вот устрашающие факты изложу правдиво.

Как-то раз, после второго года осваивания столичного рынка жилья, занесла меня судьба в экологически чистый и светлый район, ну… типа Марьино. Двухкомнатная квартира в новостройке, нетронутая после строителей. Новостройке было уже года три, все соседи обжились и друг с другом познакомились, а тут — я! Хозяева, вручая ключи, велели представляться дальней бедной родственницей и с соседями задушевных бесед не вести.

Я и не вела. Я приехала в эти чудесные стены, покрытые коричнево-зелеными обоями, в надежде обрести покой и счастье. Я вообще всюду появляюсь с чистым высоким лбом и сиянием в глазах, в надежде на счастье и душевный покой. За что меня ненавидят ущербные ограниченные люди и мелкие пакостники. Ну что поделаешь, если я в детстве перечитала романтическо-оптимистической литературы. Словом, приехала я, вымыла унитаз, протерла кружок хлоркой (мало ли что!), села на него и закурила. Через открытую дверь я созерцала, как солнышко, само собой, игриво заглядывало в окна и слонялось по пустой квартире. То есть настолько пустой, что даже лампочек нигде не было, кроме кухни. Ну, все, кто имеет счастье наблюдать за моей жизнью, знают, что в хозяйственности мне не откажешь! Поэтому кроме тряпочек и хлорки я привезла половину своего имущества: плавательный надувной матрас (чтобы спать), чайник электрический и две лампочки. Хотя я — стройная высокая красавица, наподобие южного кипариса, но совсем не похожа на игрока «Жальгириса». Поэтому для обретения счастья в виде света на кухне мне понадобилась табуретка, которую сделать своими руками возможности не было. То есть я все могу — руками-то… Но не табуретку же! Сидя на унитазном кружке… Поэтому я решительно встала, отряхнула налет хлорки с моей задницы и пошла к соседям. Выйдя в общий коридор, я задумалась. Есть у меня такое чрезвычайно редкое в наши дни качество — склонность к размышлению. Другие, может, сразу бы пошли направо или куда подальше, а я стала к потоку сознания прислушиваться. И вдруг интуитивно почувствовала, что стучать нужно в квартиру № 47! Не в № 48, около которой лежал выцветший коврик из ванной, и не в № 50, где вообще ничего не лежало, а в квартиру, где живут люди нравственно чистые и наверняка приятные. Потому что там стояло целых три абсолютно одинаковых велосипеда!

Ну, думаю, либо живет там большая семья, все в которой одного роста и цветовых велосипедных предпочтений, либо одинокий большой оригинал-велолюбитель. Открыл дверь мне мужчина в самом расцвете сил и в состоянии сильной задумчивости. И молча стал на меня смотреть. Я, конечно, всегда чудо как хороша, но даже очень красивые люди могут быть чрезвычайно застенчивы и скромны. Тем более, что в момент открывания двери до меня дошло, что одета я несколько оригинально для первого знакомства с велолюбителем. Застиранная черная майка, похожая на мини-платье… очень короткие мужские шорты кислотно-зеленого цвета, совершенно незаметные под майкой… и гриндерсы сорок второго размера на босу ногу по причине забывчивости тапочек (то есть не тапочки стали меня забывать, а я — тапочки… при переезде). Так стоим мы, стало быть, и смотрим друг на друга. Он — в легком шоке от чудесного видения в 16.00 субботнего дня, а я — от скромности. Потом сосед опомнился и начал диалог:

— Ну?…

— Я, ваша новая соседка!! Здравствуйте!!!

— Спасибо, я хорошо слышу.

— Понимаете, сама я не местная, но у меня есть родственники в Москве.

— Что ж, поздравляю вас с этим замечательным фактом, — сказал сосед и замолчал. У меня появилось ощущение, что разговор идет не в том направлении. Вяло он как-то идет. Так можно табуретку не дождаться до глубокой ночи! Я решила намекнуть соседу, что мне нужна помощь…

— Понимаете, я совершенно одна, в пустой квартире, без света, — жалобно затрясла я подбородком. Сосед побледнел, и дверь немного прикрыл.

— Табуретку бы мне, — втиснулась я грудью в дверную щель.

— И все?!

— Ну да. Лампочку вкрутить в комнате!

Дверь молча закрылась, и я осталась в коридоре, один на один с велосипедами и горькими мыслями о человеческом равнодушии. Правда, через минуту сосед табуретку мне все же выдал и пожелал удачи с электричеством.

Через час до меня дошло, что даже с табуреткой света мне не добыть. Аккуратно прикрутить провода к патрону для лампочки — дело для профессиональных самоубийц. Надо было вызывать электрика. Ну и сантехника тоже. Я было подумала, чтобы использовать соседа как мужчину, но вспомнила его бледность и нервозность…

Словом, беру я табуретку, прижимаю к своей девичьей трепетной груди и снова иду к соседу. А когда этот отважный мужчина открывает мне дверь, ошарашиваю его вопросом:

— …где бы мне добыть электрика и сантехника?

Соседа лицо сразу просветлилось, он доброжелательно и разумно говорит:

— Это вам надо к диспетчеру обратиться, — и уже тянет ручонки за табуреткой. Но про диспетчера я и сама догадалась, чай не из глухой тайги выбежала, все-таки из культурного поволжского центра в Москву приехала. И если у меня нет собственной табуретки, это еще не значит, что я полная дура! Примерно это я и высказала соседу невербальным образом. То есть еще крепче табуретку к груди прижала и на шаг от него отошла.

— А куда мне к этому диспетчеру идти? — сурово сдвинув брови, спрашиваю я мужчину.

— Знаете что… вы не ходите никуда — они сами к вам придут, — нетерпеливо говорит он, пытаясь вернуть свое имущество.

— Кто придет? Диспетчеры?!. Ну, вы скажете… а можно им от вас позвонить? Потому что у меня телефона тоже нет в квартире, — говорю я, не отдавая ему табуретку. Я прямо чувствую, как она мне необходима для продолжения конструктивного диалога.

— Нет, диспетчер направит к вам электрика и сантехника по заявке, — мужчина по-прежнему не пускает меня в квартиру, смирившись даже с потерей табуретки. Из-за этого мне кажется, что он — маньяк, да и вообще моя нервная система дает сбой.

— Скажите, пожалуйста, — говорю я тихо и вкрадчиво, глядя в подбородок сумасшедшему соседу-маньяку, — а как диспетчер узнает о моей заявке? Телепатически, да?

— На вашем месте, — начинает дергаться подбородок, — я бы пошел в лифт и все ему сказал!

Тут я решаюсь поднять глаза и столбенею: лицо соседа багрового цвета и перекошено. У меня возникает смутная догадка, что отнюдь не радость перекосила собеседника. Но, даже каменея от ужаса, я не убегаю с малодушным визгом прочь:

— А какому именно лифту мне надо ВСЕ сказать? Обычному или грузовому? И как именно к нему обратиться, чтобы он без искажений передал мои слова диспетчеру?! В какое место вы обычно шепчете лифту ваши пожелания, а?!

— Знаете, девушка… — За спиной соседа из ниоткуда появляется женщина с безумным взглядом и руками, с которых капает что-то красное…

Я жалею, что ножки у табуретки не сделаны из чугуна. Но отступать уже поздно. Сосед поворачивается и подчеркнуто спокойно говорит своей напарнице:

— Девушке нужен мужчина… для электричества и воды… я предлагаю ей пойти в лифт, а она не хочет…

— Ну так пойди с ней, — доброжелательно улыбаясь и держа окровавленные руки на весу, отвечает ему женщина-маньяк.

— Я в лифт не пойду, — громко отказываюсь я, и последние годы жизни калейдоскопом крутятся у меня в голове.

— Вы знаете — совершенно напрасно! У нас весь подъезд так делает, — женщина облизывает губы, и я понимаю — почему мне сдали большую двухкомнатную квартиру всего за 100 у.е. в месяц. Стало быть, это специальный дом для заселения бывшими пациентами Кащенко. И лифт у них разговаривает, и мусоропровод, видимо, песни поет.

— Вы просто к панельке с кнопочками наклонитесь и закажите себе… кто вам там нужен-то?

Только я собралась с силами и приготовилась бросить в них табуретку перед побегом, но в коридоре появилось третье действующее лицо — дочь этой славной соседской пары. Улыбчивая мамаша, по-прежнему тряся кровавыми руками, рассказала, что я, мол, девушка не местная, поэтому идти общаться тет-а-тет с подъездными достопримечательностями отказываюсь. Так же я почему-то не хочу их семью в качестве сопровождения. Дочь маньяков задумалась и спросила:

— А вы что, раньше никогда лифтом не пользовались?

— Отчего же, в нашей деревне лифт в каждом доме есть. Только мы с ними не разговариваем! И мусоропровод у нас не поет!

Семья маньяков онемела и озадаченно уставилась на меня.

— Ага! — подумала я, — съели!

— А у нас поет? — тихо спросила девушка у мамаши.

— Не знаю, чего-то я не слышала, — прошептала та, вытирая пот со лба кровавой рукой.

Девушка повернулась ко мне, неестественно улыбаясь:

— Вы все-таки это… ну… попробуйте вызвать диспетчера… там на панельке кнопка такая… на ней написано — диспетчер… может вам хотя бы он поможет… диспетчер… — И девушка, резко выхватив у меня табуретку, быстро захлопнула дверь.

Я бы разрыдалась от счастья, если бы грудь мою в этот момент не стискивал тесный бюстгальтер. ДА ОНИ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, НОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ!!! Да они не маньяки, оказывается!

Ха! Кнопочка! В лифте! Вызов диспетчера, не отходя от личного унитаза! Боже мой, до чего дошел прогресс! До невиданных чудес!!!

С этого момента я решила дружить с соседями и добилась-таки своего, хотя еще несколько дней они упорно избегали меня и даже ходили пешком на тринадцатый этаж.