Тед теперь вставал раньше, чем у себя дома, и, когда зашел Марти, не спал уже пару часов.

– Хотел дать тебе отдохнуть, – сказал Тед.

Марти картинно принюхался:

– Кажется, запахло Гинзбергом.

Тед показал отцу спасенную из огня тетрадь:

– Читаю твой роман, пап, он неплох.

Марти сплюнул.

– Предполагалось, что ты дашь этому говну догореть. – Он закашлялся – его, похоже, скрутило болью. – Чертовы «Носки» опять продули.

– Ты не пытался его издать?

– Дрянными романами сыт не будешь.

– Ну, работу же ты не бросал. По ночам писал?

– Тед, выкинь это, пожалуйста.

– Тут есть отличные писательские находки.

– Иногда посрешь и минутку любуешься этим делом, прежде чем смыть, да?

– Тебе виднее.

– Ладно, полюбовались, теперь смой.

– Нет.

Марти закашлялся сильнее.

– Черт бы драл «Носки» – и черт бы драл тебя. Пойду лягу.

Марти ушел спать дальше. Тед соорудил себе сэндвич и кофе и снова уселся читать «Человека-Двойномята». В книге имелась дочь, а не сын, и хотя Тед понимал, что это вымысел, ему все равно было немного обидно. Означало ли это, что старик хотел дочь? Такова опасность чтения прозы близких людей: все время ищешь параллели и намеки, словно это головоломка, письмо в бутылке. Вот как думает Марти о Теде, что ли? Означает ли это, что Марти совсем не хотел сына? Или не хотел именно Теда? Ну как тут не проецировать. От мысли, что у него нет сына и некому, стало быть, предвзято копаться в его работах, Теду полегчало. Но он-то сам – сын, ничего не поделаешь.

Ближе к полудню опять загремел этот кошмарный дверной звонок. Теду в отчем доме были известны лишь два звука: удар о дверь «Нью-Йорк Таймс», запущенной не укротимой рукою мальчика-почтаря, и стук/звонок Марианы. Тед изо всех сил надеялся, что это второе, а не первое, глянул в зеркало – удостовериться, что на нем не напялено одежд двенадцатилетнего мальчика. Черт, какой же он жирный. В попытке начать сбрасывать вес он немного потрусил на месте перед дверью. Мариана. Тед запыхался. Как ему это удалось, пробежавшись лишь до двери? Со стороны смотрится небось как серийный убийца. Стремясь изобразить невозмутимость, Тед сказал, словно с некоторым разочарованием:

– Опять вы. – Один-ноль, подумал Тед и добавил в порядке туше: – Оле. – Оле? Два-ноль.

– Ола. Вы разобрались, что именно противоположно пятидесяти процентам?

– Не-а, пока вожусь с вычислениями.

– Как Марти?

– А, вы пришли к Марти.

– А что, вы тоже болеете?

– У меня чешется.

– Вероятно, вам стоит позаниматься с нами йогой. Поможет сбросить лишний вес.

– Это не жир. Это утепление. Зима на носу. Я медведю подобен.

– Как угодно. Что же Марти?

– Доставка к порогу, полное обслуживание, смертельный патронаж. Впечатляет. – Не-не. Полное обслуживание смахивает на массажные услуги. Откручиваем назад. – Не полное обслуживание, конечно, ничего такого не подразумевалось. Разнообразие услуг. Глубина. Всеохватность. Тщательность. Прервите меня когда пожелаете. Заткнусь прямо сейчас. Он ушел спать.

Прочесть ее лицо он не смог. Очарована? Отвращена? Нечто среднее?

– «Носки» проиграли, а? – сказала она.

– Вот откуда все знают, как эти проигрыши действуют на него физически? Деды на углу тоже про это говорили.

– Седые пантеры-то? Их так ваш отец называет.

– Ага, они. Говорят, что по одному его виду могут определить, проиграли «Носки» или победили.

– Он так излагает окончание своей истории.

– В смысле, это психосоматика?

– Так или иначе всё – психосоматика. Ум владеет телом. Я видела, как люди умирают от разбитого сердца. Никаких других недугов, только разбитое сердце, а люди просто прекращают жить, дальше не могут, умирают от грустных мыслей, от одиночества.

– Что, и на вскрытии это видно?

– Веру обшучивать нетрудно.

– Простите, это механизм защиты.

– Уверены, что не механизм нападения?

– Нет. Нет, не уверен, если вдуматься. Простите.

– Передо мной не надо извиняться, Тед. Вы ж не назвали меня испашкой.

Она застала Теда врасплох, и он рассмеялся. И увидел, как кусок чего-то – вероятно, бейгла, по крайней мере, Тед надеялся, что бейгла, – вылетел у него изо рта и оказался у нее на лацкане. Тед не понял, заметила она или нет, следует ли ему признаться – в куске бейгла, в смысле. Черт, что это, если это не бейгл? Иисусе. Будем считать, что бейгл. Тед решил не претендовать на него, но протянул руку, словно желая одобрительно похлопать ей за удачную шутку, стряхнул мокрое что-то с ее лацкана – и тут же осознал, что ладонью опасно приблизился к Марианиному бюсту. Она глянула на Тедову ладонь, потом на самого Теда и спросила:

– Вы меня лапаете исподтишка?

Тед прекратил ее гладить, но все еще не мог отдышаться и сказал:

– У вас там был шмуц какой-то.

– О, тогда спасибо.

И она тоже отряхнула лацкан. Тед процокал зубы и десны, проглотил все, что оттуда могло выпасть. Тайком. Хотелось бы верить. Надо нитью зубной пользоваться хоть иногда, подумал он.

– Это еврейское слово – шмуц?

Она произнесла его с долгим «у» – нуёриканский акцент. Тед не стал ее поправлять. Нравился ей «шму-у-уц», пусть будет «шму-у-уц».

– Да, идиш, думаю.

– И означает оно?..

– Оно означает… шмуц. Ну шмуц, понимаете? Как слышится, то и значится. Шмуц.

– Ономатопея.

– В точку. Ух ты, я прямо и не знаю, лучшая вы сестра смерти на свете или худшая, если вы меня понимаете.

– Думаю, вам решать, Тед, скажу так.

Тед кивнул.

– Ну, раз ваш папа лег спать, я пойду.

Она собралась спускаться с крыльца. На попе у нее – на заднем кармане джинсов – виднелся логотип. Джинсы «Джордаш», и это, в общем, тут же разбило Теду сердце. Ей все-таки не плевать на свой внешний вид, подумал он. Казалось, что мода и тренды для нее не важны, – ан нет. Ей хотелось верить, что нам подвластны любые истории наших жизней, а сама искала безопасности чужого мнения, что следует надевать, была частью чего-то – пусть хоть глупой истории Америки, где в остальном здравомыслящие люди вынуждены таскать у себя на задницах надписи «Джордаш» или «Сассун». Она все же чуточку, но шла за стадом, хоть это стадо – у-у-у-ла-ла – и переплачивает за джинсу. Сам Тед был из племени «ливайсов», колена Строссова, но это ж наверняка преодолимая разница. Стросс и Джордаш – это вам не Монтекки и Капулетти, а? Может, она примкнет к клану «ливайсов». И джинсы их поженятся. Черт, джинсы на ней отлично смотрятся – может, это ему стоит сменить веру?

Тед поймал себя на том, что улыбается. Начал даже видеть в этой женщине слабости и недостатки – в свете ее обаяния и уязвимости. Она – человек. Вот как выглядит любовь издалека, подумал он. Если бы мое сердце было фотоаппаратом (если бы мое сердце было фотоаппаратом?), я бы постоянно ловил наилучший свет, чтобы запечатлеть ее, но бля, я ее даже не знаю, не может это быть любовью, даже издалека, а она считает меня жирдяем и Господином Арахисом. Он тут же понял, как ему важно, что она о нем думает. А это отстой. Тут открывается мысленное пространство, которое Теду не нравилось. Новая неуверенность в себе поверх уже наличной неуверенности в себе. Не надо мне такого, подумал он. Ему стало нездорово. Пусть уйдет. Пусть уйдет и никогда не возвращается. Тед открыл рот попрощаться, а вылетело:

– Погодите.

Мариана обернулась:

– Что такое? У меня шму-уц сзади?

– Я поделаю йогу, – соврал Тед.