Человек-Двойномят блестит от пота, куролесит в испанском Гарлеме. Он не один. Мария лежит рядом с ним. Мария. Он только что встретил девушку по имени Мария. И вдруг лето. Плещут шторы. Он оглаживает хрупкую поросль у нее на руках, над коленками. Не насытится ею никак. Вдыхать ее, ощущать ее, ее ее. Ему конец. Отпивает «Бадвайзер», прикладывает банку к губам Марии. Та отхлебывает. Даже то, как она отхлебывает, его заводит да так и оставляет. Мария достает кубик льда из холодильного ящика у кровати, прижимает Двойномяту ко лбу, лед тает, словно на плите.

– Я люблю тебя, Мария, – говорит он. – Твоя плоть мне как дом родной. Су каса эс ми каса.

– Вообще-то оно на слух не так уж и здорово, как тебе кажется, Гринго. – Но улыбается.

Они целуются. Языки их скользят друг по другу и быстро, и глубоко, словно, чтобы выразить силу чувства, отказались от слов. Благодарение Богу за языковой барьер. Столько всего есть обсудить, но совершенно нечего сказать. Рты их отныне станут показывать, но не говорить. Никогда сервеса не бывала по вкусу лучше. Женщина никогда не бывала по вкусу лучше. Жизнь никогда не бывала по вкусу лучше. Он шепчет ей на ухо, а сам негрузно погружается в нее. И покачиваются они, прижавшись, и творят любовь – в третий ли, в четвертый ли раз за сегодня.

– Вне этой комнаты нет ничего. Ни блго свта [так!] ни людей ни солнца ни луны ни времени.

– Расскажи мне ту байку еще раз, Григо [так!].

– Мы одни. Русские сбросили бомбу. Все умерли, никого нет. Осталась лишь эта комната. Одни мы остались.

– Одни мы?

– Одни мы, детка.