И вновь близился дождь. На серо-голубом небе одни тучи клубились над другими. Из окна моей камеры виден северный берег реки и туманные очертания отдаленных гор, с которых сползали грозовые фронты. Окно вовсе не было зарешеченным или столь узким, чтобы я не мог через него протиснуться, но несколькосотметровая пропасть, отделявшая его от земли, эффективно заменяла любые защитные приспособления.

Хоть и шикарная — но все-таки камера. В дверях даже не было ручки. Но в ней не было и смотрового окошечка. Иногда я задумывался над тем, не является ли могучее, позолоченное зеркало, висящее на западной стене и которого невозможно сдвинуть с места — односторонним зеркалом, а по сути своей — окном. Правда, этот мир, по-видимому, находился на слишком низком уровне. Честно, говоря, я никак не мог разместить его на дереве миров, но, судя по тому, что мне было известно про Ерлтваховицича, я размещал его где-то во втором, третьем веках.

Впрочем, знал я очень мало; мне вообще не удалось с ним встретиться. Кавалерр сразу же доставил меня в эту башню. Меня это не удивило и не обеспокоило: он даже оружия у меня не отобрал. В подобного рода ситуациях меч мало на что может пригодиться, разве что можно им себе живот вспороть; только Кавалерр был уверен, что, будучи бессмертным, я не смогу удрать таким вот образом. Я мог бы выброситься из окна, при этом разбился бы в кашу; вот только что мне от того, что в виде каши я останусь в сознании.

Эти тучи. Уж лучше, чтобы окна у меня вообще не было. Ветер, несущий запахи речного ила.

Торганет меня Ерлтваховцич Назгулу или Самураю. А те будут мне горло резать, пальцы отрубывать…

Я сидел спиной к двери — меня предупредил только писк петель, который мне был хорошо известен по визитам тюремщиков, приносящих мне еду. Я поднялся. Он уже был внутри, захлопывая двери за собой. Затем он обернулся, улыбнулся, выгладил одежду. На его руке я увидал шрам в виде монеты.

Ерлтваховицич был, по-видимому, единственным игроком в Иррехааре, который пользовался своим истинным именем, а не именем своего персонажа, поскольку управляемым им персонажем был Иисус Христос. Сразу же после аварии, он всех остальных Христов вырезал и остался теперь единственным Сыном Божьим. А резня эта должна была быть нешуточная; принимая во внимание на большие потребности, Иррехааре образовало видений подобного типа столько, что одних только мифических христианских вертикалей появилось около двух десятков. Таким образом, Ерлтваховицич прикончил где-то столько же и Мессий. Я понимал, что некто, чьим наибольшим желанием было умереть в муках на кресте, пережить собственную смерть (может отсюда в Аллахе и имелся подобного рода алгоритм!) и восстать из могилы — никак не может быть здоровым умственно. Вот только Ерлтваховицич был оригиналом среди оригиналов — ходили слухи, что его коэффициенты превышали даже коэффициенты Назгула.

Бороды у него не было, волосы были собраны на шее; резкость семитских черт обозначала его лицо звериной хищностью, которая не смягчалась даже улыбкой. Когда, сложив руки на груди, он уселся на стуле, свободно вытянув ноги, я чуть ли не видел кружащие в его мыслях, погруженные в гноящихся ранах блестящие клинки ножей.

— Я знаю, что ты не Самурай, — сказал он.

Правда, сам я уже начал в этом сомневаться.

— Но вот Назгул об этом не знает, и убедить его в этом тоже невозможно, и уж наверняка не Черный Сантана. Впрочем, здесь дело даже не в уверенности, но, сколько, в политической цели. — Улыбка на его лице сделалась шире. — Они уже нашли Алекса, и теперь готовят нападение на Самурая через Внешний Мир, а ты являешься тем, кто поднимает людей, у которых имелись сомнения в смысле новой войны. Тут так, как можно верить заверениям неприятеля: он в собственной особе шпионит за нами, обманывает нас и заманивает. Другое дело, что сам Назгул гораздо чаще и явственней нарушал договоры. Это вопрос пропаганды. Нужно иметь какие-то приоритеты, не так ли?

— Назгул наверняка только и мечтает, чтобы я торчал здесь под замком, лишенный возможности опровергнуть лживые измышления, находясь за пределами мести их солдат. Имя и символ, ничего больше, — пробормотал я, вглядываясь в Ерлтваховицича исподлобья.

— Я не поддерживаю ни одну из сторон.

«А откуда тебе известно, что я не Самурай», — подумал я. «Ты должен был с ним встречаться».

— Поддерживаешь. Даже невольно, — сказал я, садясь напротив него на кровати. — Насколько я понимаю, благодаря мне, Сантана вновь в милости.

Тот наморщил брови, мрачно глянул на тучи. Эта неожиданная смена настроения, характерная для психически неуравновешенных людей, выбила меня из колеи.

— Есть одно стихотворение, — тихо произнес он. — Перемены. Колдовством рассвета — и дерево становится зверьем, и дальше перемена… Без прошлого. А ты — в какой крапиве душу всю обжег, что мчишься напролом украдкой. И почему все на тебя глядят лишь с подозреньем? — склонился он вперед, вонзив в меня свой взгляд гипнотизера. — Что, вопреки тебе, ночного знают о тебе они?… А ты себя не помнишь, свет жизненной зари всю память в тебе стер.

Помню — слова отпирают во мне врата сознания — я помню все стихотворения мира; нечто ужасное, какой-то вулкан невозможности вздымается внутри меня. Так что же сделал я, что всеми пальцами висок сжимаю? Чем был я ночью той, которой нет теперь?

— Я мог бы убить тебя одним словом, — говорит он и выжидающе глядит на меня.

Я же знаю, что это ложь, что это испытание. И что я его не сдам, поскольку даже не понимаю. Смерть не стоит ни за какими вратами моего сознания, я не вижу ее, а пока я не вижу, пока не будут открыты эти врата — я бессмертен; это я знаю. Но не больше. Врата к моим воспоминаниям не сгруппированы в гексагоны и вертикали; вламываться в них следует по отдельности.

Он, этот дикий, таинственный Ерлтваховицич, пробудил во мне страх перед самим собой. Он умел вскрыть внутреннюю часть меня самого, чего сам я делать не умел — а эта власть намного больше власти над жизнью и смертью. Он не убьет меня одним-единственным словом, зато этим словом он может меня из мертвых, из забытья воскресить, а я не знаю, что это за слово. Не знаю, когда он его произнесет. Мне следует заткнуть уши.

Только я не заткнул.

Он выпрямился, поменяв при этом выражение лица.

— Один вирус ты уже видел, правда? — заговорил мой хозяин. — Только есть вирусы, и вирусы. Как-то раз через футурулогическую последовательность шел вирус степени. Я встретил его над Сатурном; охотился на него. Я вышел из Врат сразу же за Поясом на небольшом корабле, потом притаился под полюсом. Он появился из-за кольца. Своей массой он искажал орбиты его ледяных скал. И это была муха. Огромная, словно Титан! Вирус-муха шевелил жвалами, трепыхал крыльями. Я видел его тень на поверхности планеты. Или другой вирус, статичный: пророк, уже в возрасте, который объявился в одной из фэнтези-вертикалей. Ничего особенного. Ходил себе и учил. Но каждый игрок, который вступал с ним в длительную беседу, вскоре того вешался или же выпускал себе кишки. Так что есть вирусы, и вирусы.

Я понятия не имел, что он хочет этим сказать, но не перебивал. Сейчас он, по крайней мере, не ковырял ножом слов в ране моих мыслей. Пускай говорит.

— В Иррехааре все совершенно не такое, каким кажется. Здесь все возможно. Аллах, к примеру. Ведь что такое Аллах? Компьютер? Машина? Ладно, пускай машина, но вот в чем эта его механистичность делает его принципиально отличным от нашей органичности, если результатом той и другой эволюции является мысль? Я вот так себе думаю — по какой причине внутрипроцессорные электрические импульсы, этот песок мыслей, считаются хуже, чем импульсы, проходящие по нейронам? Иррехааре учит нас безумству мечтаний, неограниченности воображения.

— Эта теория мне известна: Аллах сошел с ума, это все по его вине, проклятого компьютера.

— Нет. Это совсем не имеет значения. Внешний вид; мы слишком сильно доверились ему и поверили в него. Мы сами выстроили для себя законы, но предположили, будто они являются законами Аллаха. Но подумай только: в Иррехааре Аллах всемогущ. Что помешает ему создать такой вирус, который бы проходил сквозь Врата как игрок? Который был бы идентифицируемым? Который являлся бы полнейшей проекцией фигуры, управляемой бы им самим? Ведь ничто не мешает. В реальном мире мы прекрасно знаем, что возможно, а что невозможно, и даже люди, верующие в существование некоей всемогущей силы не отрицают сил природы. А в Иррехааре мухи могут пожирать планеты. Иррехааре обладает истинным Богом, абсолютным повелителем в владыкой любой мысли его обитателей.

— Ну да, проклятый компьютер.

— Я же говорил, тут дело не в нем, — с нажимом повторил Ерлтваховицич. — Я имею в виду тебя.

Мне пришлось говорить, глядя ему прямо в глаза:

— Ты думаешь, будто я вирус. Абсолютный муляж. Обманка Аллаха.

Он вновь повернулся к окну.

Вирус! Муляж! Во всяком случае — не Самурай. Кем же я стану завтра?

Ерлтваховицич не понимал этого, но и я сам не до конца осознавал собственную реакцию — и как раз это чувство обиды вызвало во мне бешенство. Лишь потом я сориентировался, что это была первая вспышка бешенства в той жизни, которую я помнил.

— Ты, сволочь, — шепнул я ласково, склонив голову. — Я существую на самом деле.

Ведь разве можно оскорбить кого-либо сильнее, чем усомнившись в его человеческом происхождении?

Но тот лишь усмехнулся.

— А если бы ты не существовал? — продолжил он. — Если бы ты не существовал, и каждая твоя мысль и импульс чувств, эхо инстинкта — если бы все это были всего лишь симуляциями Аллаха? Каким бы образом ты мог догадаться о том сам по себе?

— Я что, должен доказывать, что я не верблюд?

Малым пальцем он начал копаться в глубокой ране собственной ладони.

— Цифры, — акцентируя, произнес он, всматриваясь в меня с настырностью вампира. — Бесконечные числовые последовательности. Плотность упакованных в черноту терабайтов. Бесконечная память. Горячая темнота информации: один — ноль — один — ноль — ноль — один — один — один — ноль… Помнишь? Самородный, безволием ночи зачатый. Бит с битом. Карта всезнания. Ты не можешь умереть, не в Иррехааре. В этом твое превосходство над людьми. Парадоксально: ты, в качестве искусственного создания, можешь задать себе вопрос: зачем ты существуешь?

Вновь и вновь он делал это. Во мне вскипали чужие воспоминания. В моей голове проклевывалось какое-то чудище, некий пугающий монстр, отрыгивающий словами, образами, звуками. И я тонул в них.

— …Помнишь? Мороз марсианских ночей. Смертельное давление океанских вод. Трехмерная мозаика вселенной. Вкус ягод, вкус чужой крови. Помнишь?

Он все говорил и говорил.

Я закрыл глаза, прижав ладони к ушам. А потом я начал кричать, чтобы заглушить те слова, от которых распадался мой разум. Вот почему сумасшедшие кричат!

В конце концов, мне не хватило дыхания.

— …приходить к тебе, Адриан.

И треск захлопываемой двери.