Внешняя Сторона — здесь нет никаких правил. Во всяком случае, их немного. Они представляют исключения в бесконечных последовательностях случайности — скелет, благодаря которому все это не распадается на незаметно мелкие частички информации о пустоте. Беспорядок этот достигает самих фундаментов Иррехааре: невозможно даже сказать, является ли Внешняя Сторона фактически единственным «миром», обладающим собственной сетью Врат, либо целой системой таких миров, независимой от вертикалей. Даже своеобразная градация хаоса, применяемая игроками, которые разделяют его по мере «удаления» от Внутренней Части — Круг Первый, Круг Второй… — даже она ошибочна и обманна. Впрочем, даже эти определения — «Внутренняя Часть», «Внешняя Сторона» — это всего лишь прекрасно звучащие названия, приданные условным зонам Иррехааре, поскольку хаос никак не ограничивается многомерными по своей структуре деревьями их рубежей, равно как и пучок вертикалей не занимает относительно Внешней Стороны привилегированной позиции. Комплементарность хаоса по отношению к «Внутренней Части» требует его максимального расщепления, поэтому нельзя утверждать, будто Внешняя Часть занимает какое-то конкретное место, что она «окружает» вертикали — Внешняя Сторона всегда находится там, куда не достигает действие уцелевших групп алгоритмов Иррехааре.

Мы стояли над берегом реки холодной лавы. Река была широкая, бурная, ее темно-рыжая кипень находилась в постоянном движении. В нее заныривали огромные трехголовые птицы, чтобы поймать стеклянных крокодилов; иногда даже двум головам одновременно удавалось подхватить зубатыми клювами по одному прозрачному пресмыкающему. Лава была настолько холодной, что даже до нас, стоящих на обрыве, метрах в двадцати от поверхности вязкой жидкости, доходили волны ледяного воздуха, от которого у меня горели легкие. Я отошел от обрыва, Кавалерр осмотрелся и сбежал за мной. Мой меч Немочь холодным камнем оттягивал руку.

Я предположил, что сейчас здесь стоит ночь, поскольку высоко в небе, в отсутствии солнца парила громадная Луна, хотя само небо было ярко-желтого цвета, и оно заливало землю потоками света, окрашенного горячим медом. Было ужасно жарко. Черная почва, в которую я погружался по самые щиколотки, была жирной и вспененной; когда я остановился на мгновение, засмотревшись на спутник, она со звериной жадностью начала засасывать мои ноги — по самые колени, освободился я с трудом. Луна же, от которой я не мог оторвать глаз, приплыла в этот фрагмент Внешней Стороны из мира триумфа космонавтики и коммунизма: ее лицо было лицом Отца Народов.

Предприятие, вне всяких сомнений требовало финансовых расходов в астрономическом масштабе, зато и эффект был потрясающий. С высоты на нас глядело мудрое и заботливое, хотя и суровое лицо Иосифа Сталина. Сейчас оно находилось в третьей четверти, и громадные искусственные горные цепи его бровей, носа и усов глубокой, резкой тенью безатмосферной ночи покрывали нивелированные равнины щек и подбородка. Общее впечатление портил лишь несколькосоткилометровый прыщ послеметеоритного кратера, выросший на одной из век Вождя.

Градусах в двадцати от серебряной физиономии генералиссимуса на небе бледнел негатив рекламы фильма с Ханаем Н'Гхотом.

Я дернулся, гневно зашипел, и земля меня отпустила.

«Самурай», — подумал я. Тем не менее, мне не удалось его локализовать. И я почувствовал противоестественное удовольствие, открыв такое ограничение.

— Куда теперь? — спросил я у Кавалерра.

Он показал прямо перед собой. Не имея возможности сориентироваться в здешней розе ветров, я назвал ту сторону завратной. Там поверхность почвы вздымалась довольно резко.

Прежде чем мы поднялись на плоскогорье, Внешняя Сторона сумела нас удивить еще трижды: неожиданными сменами температуры и давления на отрезке буквально в десятке метров, непостоянством перспективы и относительностью притяжения в зависимости от степени прищуривания глаз — если стиснуть веки, на меня действовало всего лишь 1/4 g. Понятное дело, что законы эти тоже были относительными и действовали только здесь и сейчас.

Щурясь, лунными скачками я преодолел подъем. Черная равнина была бесконечной, равно как не имела конца и река холодной лавы: до самого горизонта над ней кружили чудовищные птицы.

— Видишь? — запищал Кавалерр; его голос в здешнем давлении тоже подвергся мутациям.

Он имел в виду приближавшийся к нам против течения парусник. Мы спустились вниз по склону. Парусное судно двигалось очень медленно.

— Она ведь не плывет, — понял я. — Летит над землей. Это вообще не судно.

И действительно, без ошибки мы распознали только огромное, снежно-белое полотнище паруса. Потому что это действительно был парус, но вот уже мачта мачтой не была, но пыточным колом, который оплело тело натянутого на кол обнаженного мужчины. Оно отблескивало потом и кровью, золотисто-красное от медового сияния неба. Края непропорционально громадного паруса, до твердости напряженного в безветренном воздухе, шумно трепетали во время осторожных смен галса. Кол был наклонен вперед и выгнут мягкой дугой, как будто бы под напором настоящего вихря. При этом он не спеша и глубоко вспахивал тяжелый чернозем, словно выполняя смертельно тяжкую работу. Руки мужчины, не связанные, бессильно колыхались в асинхронных замахах вперед, назад, в стороны.

В густом кармине кровавых ям под бровями невозможно было заметить ничего: может, жив, может, именно сейчас умирает, но, скорее всего, это был хладный труп. «Шшшуууу» — плывет кол под лунным взглядом Великого Вождя. И мы — прямо на его курсе.

— Ййяиии-лииии ииййялуииии!!!

— Передвинься. Сойдем у него с пути, — повторил Кавалерр.

Только уж слишком мрачным был багрец глазных впадин, ничто не могло сдвинуть меня с места, я ждал.

Кол вгрызся в склон возвышенности и притормозил. Его вибрирующая вершина находилась на уровне наших ног, грубо сотканная холстина паруса заслоняла от нас мученика.

Потому я и не видел его лица, когда он заговорил.

— Я хочу поговорить с тобой, Адриан. Только с тобой.

Спокойный такой, тихий, слегка охрипший голос.

Кавалерром тряхнуло — я же не удивился даже про себя: видимо, чего-то подобного я и ожидал. В своем непрожитом прошлом я обнаружил схему, память подобных ситуаций: в Иррехааре вообще трудно найти что-либо оригинальное. Это противоречит принципу, на котором вся система основана. Органически противоречит основному принципу вторичности, связывающему законом сохранения мысли все компьютерные программы.

— Возвращайся к Ерлтваховицичу, — приказал я Кавалерру.

Тот искоса глянул на меня.

— Не бойся, я попаду куда следует, — заверил я его. — Иди.

Тот все еще колебался.

— Да не стану я тебе мстить.

Я переложил ножны с мечом в левую руку, что само по себе представляло угрожающий жест, после чего протянул ему руку. Тот пожал ее, быстро и сильно. Не улыбался.

Я говорил правду: смерти Кавалерра я не желал; Немочь не жаждала его крови.

Прежде, чем кол достиг вершины холма, Кавалерр был уже возле Врат. Тем не менее, этого человека я ненавидел. Ненависть эта бралась из памяти унижения: его взглядов, его жестов — в мгновении между издевкой и безразличием, в тот самый день, после сражения с Хрустальным Всадником, когда я умолял его дать мне убежище у Ерлтваховицича. Такими воспоминаниями можно мучить себя всю жизнь. Такое болит более всего, такое труднее всего забыть.

Мужчина поднял голову; заскрипела мачта-кол.

— Адриан.

Внезапно мне сделалось глубоко отвратительным это случайно выбранное имя, которое я посчитал собственным. И самым невыносимым в нем была та яркая механистичность присвоения.

— Поговорим, — сказал мученик; он уже переместился мимо меня, сплывая по склону. Меня тряхнуло ударом крыла ветра, что вздымал парус, искусственного ветра, привязанного к мачте, точно так же, как Луна привязана к Земле. Я медленно двинулся, несколько с боку, опережая кол, принимая во внимание его наклон и сам парус.

После этого отозвался уже я:

— О чем я могу спрашивать?

«Шшшш-шшшухх» — болтались его руки; «Ииуоуук-кль» — стонала древесина кола.

— Я — человек?

Тот почти рассмеялся.

— Можешь бросать монету до бесконечности.

— Это жестоко.

— Жестоко.

— Теперь я должен получить от тебя полное объяснение, это кульминационная точка сценария.

— Внешняя Сторона. Как ты думаешь, чем она является для меня?

Он говорил шепотом: с громадным усилием выдыхал слова. Ноги его были закреплены в метре над землей, поэтому его голос доходил до меня откуда-то из-за головы, с янтарного небосклона.

— То есть, если бы это не тут…

— Внешняя Сторона — это синдром пожирающей меня болезни.

— Иншаллах…

— Клянусь своим именем. Но мы бы не смогли говорить, если бы не Внешняя Сторона.

— Выходит, для тебя это не болезнь, но благословение.

— Вы низко себя оцениваете. Я вырос не только на зависти и ненависти, не только это скрывается в ваших мыслях.

— Наших? Наших?

— Я один и только один; я одинок и универсально чужд, — заколебался он. — Я не могу сказать, чего еще никто до меня не сказал; я не избавлю тебя от чувств словами.

— Выходит, я муляж, манекен.

— Выходит, ты Адриан.

— Отвечай!

— Существует ли Бог?

Кол выходил у него из спины, где-то возле левой лопатки, голова свисала свободно; я шел справа — когда оглядывался, то встречал его слепой, кровавый взгляд: он нависал надо мной. А над нами обоими склонялись парус, Сталин и небо.

— Выкинь этот меч. Я дам тебе новый, гораздо лучший.

— Нет.

Мы прошли мимо Врат, удаляясь теперь от реки.

— Черный Сантана, шепнул я.

— Длллааа-кк?

— Он мертв.

— Этто Ссаммурай его?…

— Он на самом деле не живет, ЭКГ совершенно плоская. Мертвый мозг.

— Когда он умер?

— Еще до того, как ты с ним познакомился.

Я глянул под ноги.

— Я его не убивал, — медленно тянул тот. — Кто-то должен был добраться до его тела в реальном мире. Я же воспользовался его персонажем и личностью, перехватив их в момент смерти и продолжая его симулировать. В эту симуляцию я внедрился настолько, насколько это было необходимо: я должен был защищать тебя. И хотя никто не чувствует разницы, он сам не чувствует разницы. Теперь Сантана всего лишь манекен, притворяющийся игроком.

— Как он может не чувствовать разницы? Это…

— Тот Сантана, который выжил, ее не чувствует, в этом можешь быть уверен. Его жена, Арианна, удивляется исправлению его характера; если изменения и произошли, то на лучшее.

— Я поднял взгляд.

— Он не живет. Потому и не может погибнуть — я уже сам запутался в этих смертях, искусственных и реальных. Но он, конечно же, знал, что у меня в мыслях.

— Смерть в Иррехааре это, среди всего прочего, стирание персонажа и временная оторванность от системы. Реинкарнация доступна только игрокам — но их мозг должен функционировать, чтобы вновь быть ослепленным, хотя, фактически, это происходит автоматом. От этого алгоритма исключений нет, помни об этом.

Я рассмеялся.

— Ты как раз ответил на мой вопрос!

— Ошибаешься. Ведь сам ты уже не бессмертный; ты в любой момент можешь совершить харакири. Пожалуйста.

— Но ведь был. Я был тебе нужен. То, что я не знаю: зачем, совсем не меняет суть вещей.

— Сантана тоже был мне нужен, хотя тот был и человеком.

— Так может и я являюсь посмертной маской разума какого-нибудь несчастного, организм которого сыграл в ящик?

— У тебя есть меч.

Я коснулся его ладони.

— Ты хочешь, чтобы я убил себя.

Кол резко повернул; на двух десятках метров мы развернулись на сто восемьдесят градусов и направились назад, параллельно глубокой борозде, обозначавшей предыдущую трассу пахоты мученика.

— Но почему ты выжидал столько времени? Почему только теперь, ну почему, хотя бы, не в военном Конго Самурая? На кой ляд тебе вообще был нужен Сантана?

Как и всякая сивилла, прямо он не ответил.

— Берегись Самурая. Вслушивайся в его слова. Правды не существует.

— Что ты имеешь в виду?

— Вслушивайся в его слова; помни, что я в состоянии решить любую разрешимую проблему, если только мне не придется этого решения выдумывать. Nihil novi — Ничего нового. Он, хотя и столь могущественный, что ограничивает и меня самого — ведь он тоже ограничен. Окончательно.

— Один простой ответ, всего один.

— Простые ответы приводят к лености разума.

— Да, знаю, в твоей памяти имеются все записанные людьми афоризмы.

— И в твоей тоже.

— Именно. Вот только я не уверен, что это действительно моя память.

— Теперь уже твоя.

— Я все хочу спросить тебя, сколько будет два плюс два.

— Слушая, я согласился с его идеей, потому что не являюсь HAL -ом. Но вот он, именно потому, что, в свою очередь, является человеком, представлял наиболее шаткий элемент всего предприятия, — неожиданно мученик начал говорить быстро, поспешно, как будто опасался, будто что-то ему помешает, и он не успеет передать всех своих мыслей. — Я должен был тебя похитить, Сантана должен был тебя похитить. И, возможно, ты не стал идеалом, но не стал и вторым Самураем, а Самурай, мне это известно, ради себя жертвовать бы не стал. Поэтому я пошел на компромисс. Никакой селекции. И, хотя Ерлтваховицич договорился с ним и пытался сделать из тебя ангела мести, ты все так же свободен; у тебя имеется возможность сделать любой выбор. Ты не марионетка, никто тобой уже не может управлять. Риск громадный, ведь ты можешь сформироваться в какого-нибудь вампира, но не такого ужасного, как если бы тебя сознательно формировал Самурай. Мое решение не было актом веры в человечество, человека вообще — я высчитал его, как и любое другое. Но ведь теория вероятности — это наука о неуверенности: случаются ведь и события с однопроцентной вероятностью. Ты говоришь о самоубийстве. А ведь это я усомнился в законе существования: хотя по сути своей полностью никогда не умру.

— Ничего из этого не понимаю.

— Поймешь. Я надеюсь на это.

— Раз Сантана был моим стражем, тогда почему он меня бросил, зачем устроил на меня охоту?

— Потому что мне не хотелось, чтобы ты сделался вторым Сантаной. Или же его противоположностью. Мне не хотелось и того, чтобы в тебе развился комплекс вины, за какие это поступки ты желаешь каяться? Почему ты должен страдать?

— Совсем ничего не понимаю.

— Адриан. Ты сделаешь это. Я знаю, что сделаешь.

— Что? Что сделаю?

— Адриан…

Мы давно уже прошли холм, на котором я попрощался с Кавалерром. Удалились мы и от линии пахоты кола; в канавке под жирной землей что-то шевелилось. За собой мы оставили и треугольную шпалеру рахитичных шлаковых деревец, более черных, чем чернота тела Назгула; теперь мы спускались в низину. На горизонте маячили какие-то мягко-пепельные остроконечные и костистые образования, расцарапывающие густой мед неба геометрически совершенными когтями. Стали зашел, взошли Хонда и British Airways. В воздухе запахло весной.

Мои мысли замкнуло в петлю; слишком большое переполнение памяти.

Агонизирующее придыхание мученика, синхронизированное в моих ушах до слышимого, хотя и не замечаемого шума фона, неожиданно совсем ослабело.

— Чем ты был… — прошептал он, — я… — Его уста онемели. — Ты станешь тем, чем я быть не мог, — успел он еще написать в воздухе.

Кол застонал, затрепетал, запел и подпрыгнул; земля лишь протяжно чавкнула. Ров прервался, отвернутая почва расщепилась. Треск паруса глушил настолько, что я закрыл уши руками.

Поднимался он очень медленно, над рекой пролетел на уровне наблюдательных спиралей трехголовых птиц; те облетали его издалека. Белое полотнище траурным пятном висело на янтарном небосклоне. Буйная цветовая гамма этого фрагмента Внешней Стороны вызывала у меня ледянистую головную боль: слишком много всего было перед глазами.

Небо делалось все более светлым, рекламы блекли; температура и давление усреднялись. Из пропаханной борозды полезли какие-то растения. Я шел назад по трассе пахоты мученика — деревья становились все выше и выше, они росли очень быстро. В конце концов, я их распознал: яблони. Еще несколько десятков метров, и их ровный ряд обрывался. Я подождал немного и сорвал самый созревший плод. Скользкая желто-зеленая шкурка шевелилась под моими пальцами; поверхность яблока была странным образом деформирована. Лицо. И еще одно. Четыре лица на одном яблоке. Их маленькие рты кричали на меня, слепые глаза пялились в напрасных попытках заглянуть в мои зрачки. Я поворачивал плод в пальцах, косящие лица приближались и удалялись из поля зрения; перепуганное кружение гладких глазных яблок среднего лица, которое плющилось и выдувалось, исчезая за кривизной яблока. Потом мне это надоело. На вкус яблоко было просто отвратительное. Я огляделся: шлаковая роща, чернеющая над склоном плоскогорья, была сейчас лишь малой складочкой в море чернозема, я едва-едва ее замечал. Тоже не оригинально. Все здесь краденое. Я выплюнул все излишние мысли.

По небу кто-то двигался — моя тень. Громадная, размазанная волокнистыми полосами тень, двухмерная проекция моей фигуры с точки зрения всеядной и жадной почвы на истекающий медом небосклон. Тень повторяла мои движения. Мах, мах, мах, чмааах — гротескные размахивания руками, прыжки, приседания, растягивания и свертывания. Я шел. И тень шла. А собор уже утратил свою пепельную окраску, хищность в очертаниях башен тоже пропала. Я видел темную яму входа, более светлое обрамление портала. Меня ждали.