Разный бывает лес в России. Особенно хорош он в центре, где белорусская земля граничит с нашей, российской. Для леса нет границ, он растет, не зная об их существовании. Там, в центре, лес красивый, с низким подлеском, почти невидимым под кронами старинных дубов, лип, вездесущих березок и исконно русских монументальных елей. Если же сменяется такой лес редкими уже в тех краях соснами, то и вообще благодать – ноги утопают во мху, шаги не слышны, а воздух целебный и прозрачный. Раздолье для охотников – зоркий глаз сразу увидит меж стволами темную шкуру кабана или иной раз седоватый бок сохатого. Но дальше на восток, к Уральским предгорьям, лес меняется, становится гуще и некрасивей. Подлесок становится всё выше, а лиственные деревья сменяются хаотичным нагромождением елок, раздирающих и кожу, и одежду того, кто попал в их лапы. А если и погода такова, что солнце за тучами, то горе путешественнику, попавшему в уральский лес – плотные ели не дают свету попасть вниз, а корявые кустарники, ивняк, травы, пиканы – не дают пройти и шагу по прямой. Где север, где юг – понять невозможно, и блуждают в лесах горе-грибники в надежде на сотовый телефон или спутниковую навигацию.

Но ни того ни другого у Алексея не было. Идти было надо, ноги слушались с трудом, голова болела, спина саднила, теплая кровь промочила футболку под курткой и уже засохла, но при каждом движении заскорузлая ткань отрывалась от раны, и та давала о себе знать резкой болью. Примерно определив направление на Лябово, Алексей поплелся по лесу туда. Тропинки то появлялись, то исчезали в траве; то ли это были человеческие следы, то ли звериные, но по тропинкам идти было легче, и Алексей держался их. Несколько раз он возвращался в места, которые уже вроде проходил, выбирал новое направление и шел дальше, иногда отдыхал на поваленном дереве, и судя по времени его блужданий вроде уже должна показаться деревня, но деревня всё не появлялась. Шумов от реки – единственного его ориентира – уже давно не было слышно. Пару раз Алексей отчаивался, понимая, что заблудился, но вновь поднимался и шел дальше, пытаясь отыскать хоть какие-то приметы, по которым можно было ориентироваться. Так прошло несколько часов, начинало вечереть, усталость накопилась, и Алексей был готов сдаться и начать орать «спасите», чего очень стеснялся.

Неожиданно он вышел на довольно утоптанную дорогу. Он оставил мысль кричать в пустоту и поплёлся по дороге, правда, сначала долго решая, в какую сторону по ней идти. Решил верно, потому что через некоторое время лес расступился, показались ветхие крыши деревянных строений еще советского типа, похожих на бараки и дачные домики времен развитого социализма. Алексей воодушевился, но, споткнувшись, упал, голова загудела, он закрыл глаза, пытаясь отогнать боль, а когда открыл, над ним стоял огромный пёс и недобро скалил зубы.

– Собачка, – попытался Алексей расположить пса к себе, но тот уронил огромный сгусток слюны и зарычал.

«Вот еще и собака сейчас загрызет, всё к одному, чего-то не везет мне в этой жизни», – подумал Алексей и притворился мертвым, что было нетрудно.

Пес хрипло залаял, в ответ издали послышался человеческий голос, который несказанно Алексея обрадовал:

– Кто там еще? Шляются все время, не отдохнуть. Опять небось на моторашках своих приперлись, ездют, ездют, чего ездют…

Шаги приближались, Алексей, приоткрыв один глаз, увидел человека вполне лесного вида – в старой энцефалитке, немыслимой шапке и засаленных штанах цвета хаки, заправленных в скатанные болотные сапоги.

– Чалый, фу! Кто тут? Да он еще и пьяный валяется, совсем стыд потеряли, приезжают в научное учреждение, мало ли, что в лесу, тут же государственная собственность! Фу, говорю, Чалый, не трожь его, заразишься еще чем!

Алексей, увидев, что пес отошёл и вьется у ног человека, решился пошевелится.

– Я не пьяный, покалеченный немного. Вы бы не могли собаку подержать?

Человек взял за ошейник пса, удивленно посмотрев на Алексея, тот поднялся с трудом, раны на спине и голове опять дали о себе знать, голова пошла кругом и его вырвало прямо на дорогу.

– Да пьяный ты, вон чего нагадил, – пробормотал человек, но усомнился и ушел куда-то к строениям. Вскоре пришел вновь, но уже со вторым, похожим на него мужичком в энцефалитке, отличавшимся лишь некоторым благообразием. Впрочем, может, этот эффект давала аккуратно подстриженная борода.

Второй человек осмотрел сидящего прямо в траве у дороги Алексея и покачал головой:

– Не, Петрович, не пьяный он. Да и откуда пьяному прийти, тут до ближайшей деревни километров десять. Ну-ка… – человек склонился над Алексеем еще раз. – Да у него башка раскроена. Гражданин, ты откуда?

Алексей неопределенно махнул рукой, говорить стало сложно, перед глазами все кружилось, снова тошнило.

– Петрович, давай-ка его ко мне, неладно с ним чего-то. И приведи эту, с биофака, Лену, она же у нас за фельдшера.

– Так девки уже все опять шампанского напились, Леонидыч. Чего ты им потакаешь? Толку от нее, сами посмотрим.

– Что мы с тобой насмотрим-то, веди, говорю.

Два человека, сопровождаемые любопытным, но уже не злобным псом, подхватили Алексея под руки и потащили к домику, где его уложили на кровать с панцирной сеткой, укрытой старым матрасом под ситцевой простынёй. Голова по-прежнему кружилась, спину саднило. Вскоре в дом прибежала девчушка, маленькая, молодая, чернявая. В неверном свете электрической лампочки, горевшей под потолком дома, увитой мошкарой и комарами, глаза девчушки сверкали, как куски антрацита.

– Павел Леонидович, а кто это? – весело спросила девчушка.

– Какая тебе разница, Лена, давай доставай, чего у тебя там есть.

– Так у меня же только бинты, вата, йод и немного таблеток. Поднимите голову, пожалуйста, – попросила Лена Алексея.

Тот с трудом оторвал ее от подушки.

– Ой, Павел Леонидович, у него же открытая рана, кожа разорвана, кровь. Что делать-то?

Бородатый мужчина вздохнул, подставил табурет поближе, осмотрел разрушения на голове Алексея.

– У тебя скобки есть?

– Какие скобки, я же не врач, я биолог, да и то не закончила.

– Ладно, вон на столе степлер, дай-ка мне, – Павел Леонидович указал Лене на стол, та с содроганием передала ему инструмент для сшивания страниц.

– Вы что, ему прямо степлером будете сшивать?

– Дура ты, Лена. А еще фельдшером назначили. Давай спирт.

– Спирта нет, только хлоргексидин.

– А спирт куда дели? Выпили?

Лена обиженно фыркнула:

– Мы интеллигентные девушки и спирт не пьём. Мне в институте не дали просто, вот и нет.

– Тогда достань водку из шкафа.

Появилась бутылка водки, Павел Леонидович вытащил скрепки из прибора, разобрал их, тщательно промыл в стакане с водкой, потом полил из бутылочки хлоргексидина.

– Так, Лена, теперь намажь ему йодом вокруг раны. Молодец. Парень, давай-ка выпей водки, – в руку Алексея лег наполовину наполненный стакан. Алексей выпил, поперхнулся, тепло разлилось в желудке и потекло дальше по телу.

– Ну, терпи.

Алексей терпел, слушая, как хрустит его кожа, протыкаемая скрепками. Иногда морщился от боли, но терпел.

– Все, бинтуй, – Павел Леонидович удовлетворенно потер руки и тоже выпил полстакана водки.

Лена тщательно перевязала голову, в конце ойкнув:

– Ой, Павел Леонидович, а у него еще в спине дыра! В него стреляли, что ли?

Осмотрев спину, обнаружили и там рану, промыли, наложили вату и перебинтовали. Алексей изрядно устал от медицинских экзекуций, а водка подействовала как снотворное. Он и не заметил, как уснул под заинтересованным взглядом девчушки Лены.

– Так кто он, Павел Леонидович? – вновь спросила Лена, глядя на похрапывающего Алексея.

– Человек, Лена, просто человек. А человек человеку всегда помочь должен, а уж потом спрашивать. Так что не болтай там с девчонками. Иди, спасибо тебе.

Лена озадаченно вышла в сумерки августовского вечера, а Павел Леонидович остался сидеть у стола, не преминув налить себе еще немного горячительного. Позже зашел Петрович, спросил:

– Ну, как?

– В больницу бы его, Петрович…

– Да как в больницу-то? На лодке – сейчас стемнеет совсем, хоть глаз выколи, на реке волна, я ни в Добрянку, ни в Полазну не пройду. До утра надо ждать, Леонидыч. А пешком-то вообще, сам понимаешь.

– Да, подождем. Ну, иди спать, утро вечера мудренее.

Алексей очнулся ночью от жажды. Кое-как встал, поискал глазами хоть что-то похожее на кран или раковину, но не нашел. За этим занятием его застал вошедший с улицы Павел Леонидович.

– Ого, поднялся. Чего ищешь?

– Воды бы…

– Вот вода, в ведре, с родника, – Павел Леонидович подал кружку с холодной вкусной водой.

Алексей с жадностью выпил, сел на стул у стола.

– Ты бы лежал, у тебя голова раскроена и сотрясение.

Алексей лег на кровать, шаря глазами по старому дощатому потолку, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Ну, давай рассказывай, кто ты и откуда, – Павел Леонидович сел на табурет, ожидая от Алексея ответов.

Алексей вкратце рассказал, что помнил. Павел Леонидович вздохнул:

– Да, как всегда. Повезло тебе, так что радуйся. Завтра Петрович тебя на лодке в больницу отвезет, а пока отдыхай. Ты чуток крюку дал, да в нашем лесу немудрено. Лябово-то чуть речнее, а ты на запад пошел, вот у нас и оказался.

– А где я? – спросил Алексей.

– Биостанция педуниверситета Верх-Кважва. Я Павел Леонидович, слежу за девчонками, типа, куратор. Петрович, тот, что с собакой – сторож наш, да и вообще на все руки мастер. Принял тебя за туриста пьяного, тут много ездят из Шеметей. Девчонок пугают. Студентки они, на практике. Сейчас редко на практику выезжают, а раньше все лето жили. Кстати, до Шеметей тут гораздо ближе, чем до Лябово, я удивлен, что ты дошел с такими повреждениями. Ну, да все в прошлом. Водки не предлагаю, болен, а я немного выпью за твое здоровье. – Павел Леонидович налил себе немного, выпил, закусил чем-то из эмалированной тарелки, – знаешь ли, не сплю, старею. В старости спать не хочется, наверное, потому, что жить подольше стремишься, не тратить оставшееся время на бесполезный сон. А ты спи.

– Да мне тоже не хочется, – покачал перевязанной головой Алексей.

– Ну, тогда вот и собеседник ночной. Что ты с теми не поделил?

– Я их знать не знал. А не поделил берег. Знаете, надоело вечно быть толерантным и терпимым. Поплатился, видать. Если есть бог, то почему он помогает таким людям, злым, наглым, отвратительным? Возможно, потому, что у них есть чувство непреодолимой силы, потому, что они бойцы и идут напролом? Вот я попытался напролом – и проиграл. Значит, бога нет.

– Не совсем так, молодой человек.

– А как? Один умный человек сказал мне, что вся жизнь – это борьба между собственным эго и обществом. Стало быть, мое эго противоречит законам общества?

– И это не так, скорее всего, хотя я не могу быть истиной в последней инстанции. Все немного проще, если можно так выразиться. Для меня, во всяком случае, проще.

– Объясните. Почему зло всегда побеждает, почему умные люди сидят в лесу, а прочие руководят? Почему можно безнаказанно делать гадости, почему кто-то имеет возможность обманывать других, творить насилие, игнорировать простые законы общественной жизни да ездить, как попало, в конце концов, плюя на правила дорожного движения? Почему сила выигрывает у морали и добра?

– Несколько сумбурный вопрос, но в целом ясно. Итак, ты спрашиваешь, почему зло, в твоем понятии, сильнее добра, опять же, в твоем понятии?

– Я думаю, что мое понятие соответствует общечеловеческому.

– Попробую ответить. Вот я всю жизнь преподавал философию. Сначала это была марксистско-ленинская, очень понятная и простая. Все основывалось на материализме, и это было вполне доказуемо. Люди генетически схожи с основными видами животных на Земле, поэтому рассуждать об их внеземном происхождении не имеет смысла. Соответственно, у людей есть те же животные инстинкты и эмоции: страх, радость, ненависть, злоба, лень, раздражительность; те же желания – продолжения рода, принадлежности к стае, стремления к власти. Мы животные, которые лишь научились облекать свои инстинкты в красивые слова, благо, что научились говорить. И нет ничего на Земле, что бы не уложилось в рамки этой материалистической теории.

– А любовь?

– Любовь – лишь желание удовлетворить потребность в сексе, как часть желания продолжить свой род.

– А любовь к матери, родине? Дружба, в конце концов?

– Любовь к матери – инстинкт поиска защиты, оставшийся с детства. Любовь к родине – инстинкт сохранения и защиты своих охотничьих угодий. Дружба – инстинкт стаи. Так что мы живем в материальном мире и сами вполне материальны. А бог для нас – лишь способ объяснить необъяснимое. И чем меньше необъяснимого – тем меньше придуманного древними бога. Соответственно, каковы законы жизни?

Алексей пожал плечами, еще размышляя над сказанным.

– Они просты – их нет. Если ты держишься стаи – живи по её внутренним законам. Если ты перейдешь в другую стаю – приспосабливайся к её новым законам. Общечеловеческие ценности? Их тоже нет. Они разные в разных обществах. Если делить по конфессиям – то у христиан одни, у мусульман другие, у буддистов третьи, у язычников четвертые. А те, что совпадают, – не более, чем случайность, условия существования просто ожидаемо одинаковы. Попади люди на Марс – всё может в корне измениться. А раз мы живем в материальном мире, живем лишь раз, то надо прожить эту жизнь так, чтобы потом в старости не сожалеть, перефразируя Николая Островского. То есть брать от жизни всё, что она может дать. Берег не поделили, говоришь? А если можно забрать весь берег, зачем его делить с кем-нибудь? Если нет человека – нет и проблемы, зачем решать проблему более сложными способами? Если есть возможность украсть, обмануть и при этом получить выгоду – для чего же не делать этого? Вот и ответ, в материальном мире кто сильнее – тот и прав, и это подтверждается веками человеческого существования. Мы животные. Хочешь жить хорошо – будь сильным, не замечай препятствий, иди напролом по костям прочих – они исчезнут когда-нибудь все равно, так чего их жалеть. Слабый умрет, сильный выживет и будет счастлив, – Павел Леонидович замолчал, держа в руках стакан с водкой, рассматривая его желтоватые грани в свете тусклой лампы. Потом выдохнул и аккуратно выпил его весь.

– То есть вы – материалист? – прервал молчание Алексей, – но как же душа человеческая? Она как укладывается в ваши размышления?

– Душа, – вскинулся Павел Леонидович, – а кто сказал, что она есть? Что есть душа?

– Ну мы же отличаемся от животных тем, что можем думать, творить, верить, любить… Вот это и есть душа.

– Ах, если бы. Человек, воспитанный волками, будет волком, а белками – белкой. И будет отличатся от белок лишь тем, что когда у него кончатся орехи, он сожрёт белок. Где тут душа? У человека есть лишь разум, который позволяет ему более четко отражать действительность, познавать окружающий мир. А затем, пользуясь своей памятью, создавать субъективную реальность, которую мы воспринимаем как творчество или науку. Кант и Гегель, Кьеркегор и Шопенгауэр написали тома про это, и никто из них никакую душу не обнаружил, всё есть лишь проблемы тусклого разума человека. А разум – лишь электроимпульсы в нашем мозгу, не более. И все эти тома были написаны лишь для прояснения этого. Представляешь, философы клали жизнь на эшафот бесполезных исканий, вместо того чтобы найти решение вопроса, который бы перевернул всё представление о мире, – но нет, это им было неинтересно. И все тома можно сжечь в печке, потому что они абсолютно бесполезны. За триста последних лет философствований все их выводы рухнули под напором технического прогресса и торжества материализма. Сейчас главные науки – это маркетинг – как облапошить толпу, и экономика – как заработать денег. Остальное – лишь приложение к ним. Философия перестала существовать. А ведь всего лишь надо решить один вопрос – кто первый… Сознание или бытие… Вот сейчас все строят теорию возникновения мира, ищут кирпичики мироздания, но никто не ответил на вопрос – откуда взялась сингулярность? И нет ни одного человека, кто бы перевернул теории в обратную сторону и подумал: а как бы было, если бы сознание определяло бытие? Лишь церковь усиленно пичкает нас старыми тысячелетними сказками. Так вот, молодой человек, ваш вопрос решается легко, если решить основной вопрос философии.

– Уточните. Как разобраться, что добро, а что зло, что правильно, а что нет, и как заставить людей делать только добро, решив этот вопрос? – Алексей приподнялся с подушки, не обращая внимания на боль в спине.

Павел Леонидович задумался, глядя на пустой стакан из-под водки.

– Как? Если люди будут знать, что не они творцы всего сущего, а лишь песчинки, что даже добравшись до вершины иерархической лестницы, они не станут самыми великими, что если они получат все золото мира, они не станут счастливыми и уважаемыми, потому что кто-то все равно будет стоять над ними, кто-то, не поддающийся человеческому разуму, и если в конце концов люди поймут, что они не властны над собой, природой, вселенной – они начнут искать путь к познанию этого непознаваемого. И тогда, согласно Кьеркегору, все люди выйдут на уровень хотя бы религиозно-философского развития. Тут я бы с ним поспорил по поводу того, что это последний уровень развития личности. А при этом уровне субъективного отражения действительности разумом, человек начинает осознавать правильность своих поступков по отношению к мировому сознанию, как бы выразился Бехтерев. И вот тогда, возможно, мы бы стали жить совсем по-другому. Но это совершенно невозможно. Ибо весь наш опыт говорит о том, что бога нет. А стало быть, и думать про это смешно и наивно. Так что борись за место под солнцем, не задавай вопросов и соблюдай правила сосуществования, которых, как я заметил ранее, нет.

– Грустная картина, – задумчиво произнес Алексей.

– Есть альтернатива – стань религиозным. Там все по полочкам разложено, правда, достаточно наивно, но если тупо верить, то вполне сойдет.

– Я не могу. Не принимаю церкви. Мне кажется, что там слишком много коммерции и государства.

– Церковь – оплот морали в государстве. Государство аморально, церковь, как часть государства, берет эту проблему на себя. А деньги в материальном мире нужны всем. Ну, раз не принимаешь, то думай. Есть еще один лучик в беспросветности материализма.

– Какой же? – спросил Алексей. Павел Леонидович налил себе водки, осторожно выпил, крякнул, и улыбнувшись в светлеющее окно, ответил:

– Поиск истины. Ведь истина существует. Теории всего лишь выдумки, а истина еще не найдена. И если ты найдешь ее, хотя бы для себя, то поймешь, как самому жить, по каким правилам. Хотя лучше бы кто-то нашел ее для всех, истину в последней инстанции…

Солнце уже настойчиво стучалось в засиженные мухами окна, хотя сам диск еще скрывался где-то за краем лесов и рек. Первые лучи разбудили Петровича, который, скрипнув дверью и половицами, зашел в домик, покашляв:

– Кхе, на реке тишь, ветра нету пока. Пора бы, а то раздует северный – волна, не приведи господи. Поехать бы. Ты как, парень?

Алексей кивнул, вставая с кровати, Павел Леонидович проводил его добрым взглядом:

– Ну, прощай, мой ночной собеседник. В больницу сходи, как приедешь, а то я скобки поставил плоховато, не врач.

Он пожал руку Алексею, и тот вышел с Петровичем, вдыхая аромат трав и лета, влаги и мокрого преющего дерева, такой прекрасный и успокоительный. Петрович усадил его в старую «казанку», завел немудреный моторчик, который закашлял не с первого раза.

– Так ему лет-то сколько, уж в утиль пора, а новый не дают, денег нет, – оправдался за моторчик Петрович, включил реверс и плавно повел лодку по зеркальной поверхности Камского залива навстречу огромному морю, начинающемуся от Пожвы, становящемуся бескрайним напротив Чермоза и сужающемуся уже у Добрянки, куда и правил Петрович свою старую лодку.

* * *

Вероника, прилетев в Пермь, даже не пыталась найти Станислава Николаевича. Почему-то она не хотела ему звонить. Перво-наперво она заехала к маме, удостоверилась, что с ней все в порядке, покушала ее пережаренных шанег с картошкой, выслушала все стариковские проблемы, не перебивая, выпила чаю и убежала к себе. На сердце почему-то было неспокойно, что-то тревожило. Наконец, определив причину тревоги, как последствия солнечного удара в Испании и возникших видений, Вероника схватила телефон и набрала номер Алексея. Тот ответил почти сразу.

– Алеша, напои меня кофе, пожалуйста, – попросила почему-то Вероника, хотя кофе совсем не хотела, считая, что в ее возрасте кофе портит цвет лица.

– Давай, только не пугайся меня, – послышался в телефоне смущенный голос Алексея.

Они встретились в маленькой кофейне в старо-советской части Перми, на площади с фонтанами и помпезным дворцом, украшенным фигурами летчика, летчицы и счастливых советских богов-тружеников. Кругом кучковались голуби, мамаши с детками, старички и просто праздношатающиеся местные жители. Вероника уже сидела за столиком под навесом, когда подъехал Алексей, вышел из машины и пошел к ней. Когда он подошел поближе, Вероника ойкнула и чуть не выронила чашку с кофе: голова Алексея была перевязана, рука тоже, и шел он прихрамывая.

– Господи, Алеша, что с тобой случилось?

Алексей улыбнулся, как бы давая понять, что ничего страшного, но, как и любой мужчина, решил не пропустить возможности заронить каплю жалости в женское сердце:

– Два сломанных ребра и сотрясение. Но уже всё заживает.

– Как это случилось? – тревожно выспрашивала Вероника.

Алексей лишь махнул рукой. Врать про подвиги ему было не с руки, а рассказывать правду не хотелось – ничего интересного в ней не было. Но при этом у Вероники в груди возникло какое-то новое чувство, чувство того, что Алексею очень не хватает тепла, участия и сострадания. Веронике вдруг стало его так жаль, но не обычно, как жалеют побитую собаку, а как-то по-женски, возможно, по-матерински. У нее даже слезы на глаза навернулись, и она украдкой смахнула их платком.

Ей захотелось прижать его к груди, погладить по голове, пропеть песенку, какую пела ей мама еще в детском садике, убаюкать и уснуть вместе с ним, со взрослым мужчиной, но все еще таким ребенком, чтобы тепло ее тела залечило его раны, физические и душевные. Нет, это было не влечение к мужчине, скорее невостребованный материнский инстинкт. Теперь Вероника и сама не могла определить, как назвать свое новое, возникшее именно сейчас чувство. Пока она обдумывала его, Алексей болтал о чем-то нейтральном: о погоде, что не особо радовала, о воде, которая начала падать в реках, о поисках кладов и немного о работе. Вероника слушала вполуха и ей было вполне комфортно и даже иногда интересно. Она отвечала ему изредка, глядя в глаза, которые светились жизнью, рассматривая руки, сильные, загорелые, очень даже красивые, пробегая взглядом по чертам лица, казавшимся ей почти римскими. Отчего же она раньше не замечала, что он не обычный, а вполне привлекательный?

Алексей неожиданно предложил:

– Вероника, давай поедем вместе куда-нибудь… На природу… Я научу тебя искать сокровища.

Вероника посмотрела на него и кивнула. Почему она согласилась – сама не знала, сокровища ее не возбуждали, природа уже делала все намеки на скорое наступление осени, было прохладно, часто накрапывал дождик, грозящий перерасти в нормальный уральский нудный ливень, и комфорта на этой природе, такого, как летом в жару, ждать уже не приходилось. Вероника любила тепло, но все равно решила поехать, то ли из-за этого непонятного нового чувства, то ли из-за нежелания вспоминать про испанские вечера со Станиславом Николаевичем. Про них она решительно старалась забыть, может быть, на то время, пока не определилась. Фигура Садомского после кофе с Алексеем отодвинулась на второй план, то ли испанский бред подействовал – она не знала, и вообще, состояние ее было несколько истеричным и неопределенным.

– Ну, в выходные заеду. Поближе куда-нибудь рванем, а то погода не очень, – Алексей пытался завлечь Веронику легкой дорогой, но она была уже полностью согласна, и даже находила в этой будущей поездке некое удовольствие.

В ближайшие выходные они встретились у ее дома, Алексей, уже без повязки на голове, только с немного выбритой макушкой, измазанной зеленкой, суетливо открыл дверь, посадил Веронику на переднее сиденье и уверенно помчался по направлению к одному ему известному месту. Дорога вилась серой лентой, как назло, закапал дождик, но быстро закончился; по бокам неслись уже желтеющие смешанные леса, иногда перебиваемые вечнозелеными елями, полями, то перепаханными под пары, то зеленеющими озимыми. Тучи ползли по небу, напоминая о скорой осени, мокрой, противной, грязной и темной, но Вероника привыкла, ведь за осенью будет зима, белая и чистая, когда все становится вновь красивым и холодным, и когда так приятно после мороза зайти в теплую квартирку на ее этаже, налить горячего чая и закутаться в плед на диване с хорошей книжкой.

Когда машина въехала в деревню, простучала подвеской по когда-то асфальтированной улице, Вероника неожиданно узнала место. Это была та самая деревня с новой церковью на берегу, на полуострове, где она первый раз увидела Алексея и куда приезжала ещё раз с Садомским.

«Странно, почему-то все пути ведут сюда», – подумала она, но не придала этому значения. Река за церковью была свинцового цвета, по поверхности воды неслись белые барашки волн. Алексей пересек мост, отвернул на грунтовку, проехал между старыми домиками, огражденными темными заборами из штакетин, и выехал на небольшую полянку прямо у воды.

– Прибыли, – объявил он, – сейчас соберу прибор и пойдем во-он туда, – указал он на оголившийся из-за спуска воды участок берега. Тот выглядел довольно непрезентабельно: грязным, глиняным и заиленным. Пока Алексей копался в багажнике, Вероника вышла и зябко укуталась в плащик – с реки дул сильный ветер.

– Вот, сапоги надень, я взял тебе, а то тут глина, кроссовки запачкаешь, – Алексей протянул ей старые резиновые сапожки. Она послушно надела и пошла вслед за ним на берег, ноги увязали в глине. Вероника старалась идти поближе к заросшему травой крутому склону, на котором стояли на косогоре несколько домов, похоже, дач небедных горожан. Алексей махал металлоискателем, то и дело копая лопатой в месте какого-то особого писка прибора, который, как казалось Веронике, пищал почти всегда.

– Мусор тут, – бормотал увлеченно Алексей, – но, может, и еще чего будет.

Через пару часов поиска и перебирания липкого грунта, когда Вероника уже немного утомилась, Алексей вывалил на старые мостки то, что ему удалось откопать. Глаза его излучали энергию и радость, которой, по-видимому, он очень хотел поделиться с Вероникой.

– Ну вот, не густо, но ведь есть что-то. Видимо, ты приносишь счастье.

Вероника устало улыбнулась, но была довольна этим немудреным комплиментом. Хотелось есть, она вспомнила про бутерброды и термос, что лежали в машине, но ей не нравилось прерывать счастье Алексея, которое она ему принесла, и Вероника терпеливо осталась рассматривать кусочки грязи, что Алексей старательно раскладывал на старых мостках.

– Вот, это монетки времён СССР, две копейки и пять. А это вот две копейки Александра Второго, очень приятная находка. А это значок комсомольский, годов шестидесятых, – Алексей оттирал от грязи комочки, и они превращались почти в то, что он перечислял.

– Это тебе на счастье, – он принес с реки отмытую монетку царского времени, – она хорошая, бери.

Вероника взяла медную, чуть подернутую зеленью монетку, на которой виднелся двуглавый орел со скипетром и державой и полустертый номинал с другой стороны. Посмотрела на Алексея и благодарно спрятала ее себе в карман. Так было нужно. Ведь ему это важно.

– Эй, чё вы тут, – послышался с берега голос. Вероника оглянулась и узрела человека небольшого роста в изрядно поношенном костюме с выцветшим логотипом «Лукойла». Человек уверенно шел к ним, чавкая промокшими кроссовками по глине.

– А я тя помню, ты тут уже рылся по весне-то. Ну как, нашел чего? – человек, не обращая внимания на Веронику, подошел с протянутой рукой к Алексею.

Алексей пожал ему руку.

– Да немного, в основном, пробки от водки да консервные банки, – улыбнулся он.

– Ну, так, ага, чё тут, сараи стояли под лодки. Бухали мужики, чё еще тута будет. Вот на Бутырах-то другое дело, помнишь, говорил вроде?

Алексей поморщился, ребра болели до сих пор. Про Бутыры он говорить не хотел. Только покачал головой. Мужичок кивнул в сторону Вероники:

– Жёнка твоя? Ничо, красивая. У нас тут хорошо, тока в магазине под запись не отоваривают. Появился хозяин новый. Я уж просил, просил – нет, говорит. Бизнесмен с города. Я-то вот чё, паря. Ты бы мне дал двести рублей, а? А то ведь помру, как дружок мой. Щас вона чё – инфаркты ходют. А от инфаркта как спастись? Надо принять маненько, понимаешь? Да ты не боись, Митьку все в деревне знают, и тут, в Шеметях, и в Камском. Дай, а я те чё-то скажу-покажу.

Митька Шеметёвский смотрел на Алексея нагло и беспардонно, сверля глазами городского, у которого точно есть двести рублей на опохмелку. Но мужичок был правильный, за просто так денег не брал и держал за пазухой очередное откровение, нужное незадачливому черному копателю. Алексей вздохнул и под осуждающий взгляд Вероники, которая не очень любила простой пьющий народ, вытащил из кармана брюк две купюры.

– Вот спасибо, паря, вот выручил. Ну, присаживайся на мосточки. И ты, барышня, тоже. Слушайте, чего знаю.

Алексей присел, Вероника просто встала рядом, боясь запачкать джинсы, которые были ей не то что дороги, а просто новыми, с милого испанского шопинга.

Митька достал «Приму», закурил, откашлялся и начал:

– Ну вот, стало быть, давно, еще угланом я был, вокруг Шеметей деревни были, староверские. Слыхали про староверов-то? Ну вот, эти староверы жили все по лесам, даже не в деревнях – в однодворках. Один раз идем с пацанами по лесу, глядь – дом, старый, нету никого. Ну, мы туда шасть, порылись – а там на чердаке всякого старья богато. Ну чё сперли – все наше, да только переть-то особо нечего, книжки каки-то старинные да лампадки. Кореш мой, Колька, ну, который копыта отбросил, царствие ему небесное, книжки спер, мол, на раскурку под махру. Да потом уж посмотрели— бумага кака-то не бумага вовсе, кожа перетертая, так книжки у Кольки и остались. А он раньше с родителями вона тут наверху жил, – указал Митька на виднеющийся вдалеке дом, в котором Алексей узнал старый дом друга Виктора, возле которого он давным-давно нашел старинные книги. Но не придал этому значения, слушая дальше льющуюся, как водка в стакан, речь деревенского мужичка.

– Так вот, решили мы еще наведаться туда, порыться. Пока второй раз по лесу пробирались, покурить встали под сосной. Тут Колька наверх указывает, глянь. Ну взглянули – а там высоко ружье висит, старое, ржавое, видать, кто-то к дереву прислонил да забыл, а оно в дерево-то вросло, да так с ним и поднялось. Ну, мы, понятно, отколупали ружьишко, вдругорядь у отца я пороху спер, зарядили, значит. А оно еще кремневое, а кремень уж распался, всё проржавело. Ну мы спичкой подожгли, как бабахнуло – ствол разорвало напрочь. Ладно, никто не покалечился. Бросили там ружье, в лесу. Но это вдругорядь.

– Жаль, сейчас это артефакт, денег стоит, приятная находка, – произнес Алексей.

– Чё? – не понял незнакомого слова Митька, но не растерялся. – Да, щас бы продал – деньги были. Ну вот, тогда-то мы в дом залезли, а там дед. Нас поймал, пока мы по чердаку шкерились, но не орал, не бил, не гонял. Детки, говорил, купите мне хлеба в деревне. Ну мы говорим – купим, а деньги? А он мешок вытащил, оттуда горстями монеты серебряные высыпал нам в подол – вот, мол, купите на них. Когда принесёте – еще отсыплю. Мы монетки взяли, побежали в магазин, а там тетка Люся, продавщица, глянула, говорит – не купить на деньги такие, старые они. Мы глянули – точняк, полтинники серебряные годов двадцатых. Ну, мы у Люськи две буханки выпросили, да в обрат. Деду принесли, полтинники отдаем, а он не берет – еще сыплет. Те полтинники мы в «чику» проиграли угланам с Камского.

– Жаль, – опять тихо заметил Алексей.

– Да чего тока не утерял я за жисть свою, чего теперича жалеть, – парировал Митька. – Так вот, дед в тот раз рассказал нам, что в стародавние времена жила в деревне нашей одна баба, Аграфена ли, Агриппина, а у нее был сожитель, юродивый какой-то, все книжки читал. Дак та баба того сожителя топором зарубила за то, что сама веры была другой, а тот кержаком был и троеперстие не терпел, но тщедушен и мал росточком, а баба-то была крепкая, как жена у Вовки-профессора. Та-то еще та стерва, по яйцам ему ногой – он и в больничку угодил, Вовка-то. Уж прости, милая, за подробность, – обратился Митька к Веронике, которая заинтересованно слушала плавную деревенскую речь, изобилующую незнакомыми, но смачными словами.

– Так что ты показать-рассказать-то хотел? – нетерпеливо спросил Алексей, которого, в основном, из-за Вероники, несколько коробил ненужными подробностями рассказ Митьки.

– Ну вот, дед тот говорил, мол, у бабы той от юродивого золото осталось, слиток немалый. А когда баба померла, перед кончиной слиток тот в сарае закопала, который от бати-рыбака остался.

– Понятно, золото, – улыбнулся Алексей фантастическому рассказу о сокровищах, абсолютно уже Митьке не веря, помня о невероятном, абсолютно не соответствующем действительности повествовании того о Бутырах.

– Ага, так вот, сарай тот вот туточки стоял, зуб даю. Вот от него камни осталися, – указал Митька на сереющий вдалеке плитняк, почти правильно разложенный по глине, оголившейся после отступления воды. – Вот тут и ищи, может, повезет.

Митька встал, бросил давно потухший окурок в волны, набегающие от ветра на берег, махнул рукой и ушел в направлении магазина.

– Может быть, перекусим? – осторожно спросила Вероника.

Алексей кивнул, Вероника принесла термос и бутерброды. Они вместе задумчиво жевали их, запивая по очереди сладким чаем, но каждый думал о своем. Вероника размышляла о жизни, о ее простоте и сложности одновременно, об Алексее, который казался ей таким простым и понятным, о Садомском, который был блестящ, богат и умён, но не обладал душевной привлекательностью, о надвигающейся зиме, которая заставит надевать теплые вещи, которых у Вероники было немного – поизносилась, о красоте природы даже в ее сумрачном состоянии, о новой работе, которую хотелось бы найти, о любви, загадку которой она пока так и не разгадала. Алексей же думал о том, какой замечательный день выдался, потому что она была рядом, кормила его бутербродами и чаем, потому что она просто была и ничего не говорила, и ему было бы очень комфортно находиться вместе с ней в любом месте планеты, которая не сильно отличается своими континентами, странами и регионами, если человек находится, как он, в душевном равновесии. Выпив горячего чаю, Алексей подумал, что пора бы и домой, но домой не хотелось, хотелось продлить день бесконечно, чтобы она сидела на мостках и смотрела на него, чтобы не было момента расставания и тягостного молчания, когда он не знал, что сказать. Поэтому он виновато улыбнулся, включил металлоискатель со словами:

– Ты пей чай, я пройдусь еще немного, – и пошел в сторону серого плитняка, указанного Митькой.

Пропуская надоевшие сигналы от консервных банок, Алексей просто шел по скользкому берегу, вдыхая влажный воздух, как вдруг металлоискатель издал противный звук и завис. Алексей реанимировал его кнопкой включения-выключения, вновь провел катушкой над угловым камнем, который наполовину был скрыт водой. Звук повторился. По опыту Алексей предположил, что это алюминиевая проволока, но звук несколько отличался, возможно, это была однокопеечная монетка советского периода. От нечего делать Алексей скинул с плеча лопату и перевернул достаточно тяжелый камень. Под ним ничего не было. Еще один взмах металлоискателем подтвердил, что монетка, а скорее всего, это была она, лежит глубже. Алексей взялся за лопату половчее и начал осторожно раскапывать ямку под камнем, изредка проверяя раскоп и выброшенную землю прибором. Ямка увеличивалась, мокрая глина поддавалась тяжело, вода лилась в раскоп, а проклятая монетка так и не показывалась. Алексей уже было плюнул – так бывает, прибор пищит, а находок нет, копатели говорят – земляной дедушка чудит, жертвы просит, – но тут лопата из толщи грязной воды и глины вывернула что-то непонятное, угол предмета тускло поблескивал желтизной. Алексей склонился над находкой, пытаясь наскоро определить, консервная банки ли это или кусок латуни, не смог, поднял, промыл в прибрежной воде. Предмет оказался тяжеловатым, латунного цвета, прямоугольной формы с закругленными углами.

– Что за кусок мусора? – бормотал Алексей, моя тяжелую штуковину, а из-под его пальцев в грязных перчатках на боку пластины неожиданно показался дикий профиль человека, похожий на вождя индейского племени, в невероятном головном уборе, увенчанном перьями, со страшным оскалом грубо вырезанных зубов.

Алексей промыл находку тщательней, осмотрел с другой стороны, на ней проступила вязь арабского письма. Зачарованный, он потащил её Веронике, которая болтала ногами, сидя на мостках и подложив под свои джинсы старую курточку Алексея.

– Смотри, что выкопал. Творчество местного народа или детская шалость, – Алексей показал пластинку Веронике, та заинтересованно склонилась над ней.

– Да, странно, у нас тут индейцев не водилось… Наверное, ты прав, дети чего-то мастерили. У меня в детстве тоже был гравировальный прибор, папа еще покупал, я любила им на ложках свое имя гравировать, – улыбнулась Вероника.

– Вот только странно, – вертя в руках пластинку, сказал Алексей.

– Что?

– Латунь в воде бы окислилась, зелень пошла, как на монетке, что я тебе подарил. А тут следа окисла нет.

– Я в химии не сильна, все может быть, – успокоила его Вероника.

– Приветствую вас, братья по разуму, – послышался позади голос человека, спускавшегося к мосткам по заросшему травой косогору. Алексей поднял голову, присмотрелся и узнал в подходившем человеке кузнеца, которого встречал уже третий раз.

– Здравствуйте, Николай, – вспомнил его имя Алексей.

– Гляжу, увлечение не оставляет вас. Даже появились последователи, – Николай кивнул в сторону Вероники. – А, мадемуазель, я же знаю вас, вы приезжали как-то раз с Кириллом и тем уважаемым человеком из столицы. Помните меня?

Вероника вспомнила, заколебалась внутренне, ужаснулась встрече, понимая, что разбудит в Алексее ревность к Садомскому. Поэтому покачала головой, совсем неестественно соврав:

– Нет, я не помню.

– Ну, нет, так нет. У каждого свой резон в этой жизни вспоминать что-либо и кого-либо или нет. Как жизнь, знакомец? – видя смущение Вероники, обратился Николай к Алексею.

– Да всё в порядке. Вот выдался выходной, поехал вблизи сбить охотку к поискам клада, – улыбнулся Алексей.

– И как успехи? Место верное, тут дома стояли до затопления, но деревня небогатая была, на отшибе, жила в основном Хохловским заводом, пока его не закрыли. Так что, думаю, немного у вас находок, дружище.

– Да, вы правы. Вот, глядите, что нашел.

Алексей высыпал на мостки находки, включая странную пластину. Николай не взглянув на остальное, сразу взял ее в руки, взвесил, немного, как показалось Алексею, напрягся, спросив:

– А это где нашли?

Алексей указал. Николай почесал затылок, покачав головой.

– Странно. Тут не было и не могло быть персов…

– А что это? – пользуясь моментом общения со знающим человеком, спросил Алексей.

– Что это, точно сказать не могу. Но это вещь древняя, век девятый-десятый, украшение? Да нет, непохоже. Смахивает на пайцзу – верительную табличку, но арабские письмена и морда какая-то странная изображена. Не тюркская работа… – размышлял Николай, и вдруг предложил: – Не продадите мне ее? Тысяч пятьдесят дам.

Алексей оторопел от услышанной суммы, но покачал головой:

– Да я же не торгую найденным. Так, для души. Нет, пусть у меня останется. Это просто удача, она мне удачу принесла, никогда не находил большую и очень старинную вещь, – улыбнулся он Веронике, которая до сих пор не могла отойти от встречи с человеком, хоть как-то связывающим её со Станиславом Николаевичем. Но видя, что Алексей не проявляет чувства ревности, и чтобы не выглядеть странно, улыбнулась в ответ на его комплимент.

– Да уж, удача редкая. Точно не продадите? – второй раз настойчиво спросил Николай.

Алексей покачал головой.

– Ну и правильно. Это стоит подороже. Просто вряд ли вы кому-то продадите за правильную цену. Только как лом.

– Как лом латуни? – поддерживая игривый тон собеседника, спросил Алексей.

– Нет. Вы на редкость правильно выбрали себе музу, приносящую удачу. Это золото, друг.

Алексей ошарашенно посмотрел на находку, еще не осознавая услышанное, а Николай достал айфон и попросил разрешения сфотографировать её. Алексей согласился и даже не заметил, как Николай сделал фото не только пластины, но и окружающего, захватив и его, и Веронику.

– Надумаете продавать – обращайтесь. Мне пора, пойду, – весело распрощался странный кузнец Николай с парой удачливых кладоискателей и ушел вверх по склону.

– Очень неприятный человек, – заметила Вероника, а Алексей, собирая находки в карман, парировал:

– Да нет, он мне помог однажды, к тому же очень умный. Странный, конечно… С чего такие выводы?

– Я знаю, – коротко ответила Вероника, собрала остатки пикника и пошла к машине. Алексей шел за ней, счастливо улыбаясь надвигающемуся вечеру, самому лучшему дню, прекрасной золотой штуковине и ей, музе, которая шла впереди в слегка запачканных все-таки, но очень красивых джинсах.