Быть или не быть?
Тигран Гулоян вернулся с допроса жалкий, как побитая собака. Не глядя ни на кого, он бросился на нары и закрыл голову подушкой. С минуту мы молчали, потом Чейшвили нарушил молчание:
– Мда… Тяжелая картина…
– В чем дело, Тигран? – спросил я.
– Отстаньте от него, видите ведь, не в себе человек, – вмешался Шошиа. – Начнут теперь: "Ну, что, Тигран?", "Ну, как, Тигран?", "Что он сказал?", "Что ты ответил?", "Вышка?", "Пятнадцать?", "А о чем ты раньше думал, когда убивал?", "Уж лучше бы украл!". Не дадут человеку вздохнуть!.. Ну, что, Тигран? Что сказал следователь?
– Велел послать тебя к чертовой матери!
– Неужели? Меня?!
– Вот именно. Так и сказал: "Передайте, говорит, Гоголадзе, который украл миллион с чем-то, чтобы катился он к чертовой матери!" Понял?
– Пошел к чертовой матери он сам, и чтоб разбежались все его подследственные, и провалились все его дела, и чтоб плакать мне скоро над его гробом! – взорвался Шошиа.
– Не знаю… Велел послать тебя, и все! – повторил Гулоян.
– Ладно, Тигран, ты про дело скажи! – вступил в разговор Девдариани.
– Э, какое там дело, Лимон-джан! Опознала меня старушка! Среди восемнадцати человек опознала, стерва!
– Мамочки мои! – простонал Чейшвили.
– Велика трудность – опознать тебя! Голова, что помятый бидон! съязвил Шошиа.
– Шошиа, мне не до твоих шуток! – предупредил Гулоян. Шошиа прикусил язык.
– А дальше? – спросил Девдариани.
– Что – дальше?! Я говорю: разве так можно, посадили семнадцать русских, светловолосых, один я – армянин, черный, как таракан, и спрашиваете – который здесь Гулоян? Конечно, говорю, каждый укажет на меня!..
– И что?
– Что! Подошла старушка ко мне: "Этот!" – говорит. Я говорю: мамаша, ты подумай как следует, знаешь ведь, губишь меня!
– А она что?
– Знаю, говорит, сынок, но что поделаешь, если я так хорошо запомнила твоё лицо!
– Видишь? Что я говорил? – обрадовался Шошиа.
Тигран косо взглянул на него и продолжал:
– Я говорю: мамаша, ты бы подумала ещё раз!
– Хорошо, сынок, – отвечает она, – я подумаю ещё раз и укажу вот на этого рыжего. Тебе не станет стыдно?
– Ты укажи на него, говорю, а станет мне стыдно или нет – это, говорю, не твоя забота!.. – Какое там… Ничего не помогло…
– Дальше?
– Что – дальше? Браво, говорю, мамаша! Молодец! – похлопал ей, и все.
– Что ты теперь собираешься делать? – спросил Чейшвили.
– Собираюсь собрать теплые вещи, что же ещё! Через неделю суд. Припаяют лет пятнадцать…
– Пятнадцать?! – вырвалось у меня.
– Так я думаю… Ведь я убил не нарочно… Случайно убил… По правилу – не должны расстреливать… – сказал Тигран так спокойно, что меня мороз пробрал по коже. Потом он нагнулся, скинул один башмак и извлек оттуда сложенную газету. – Украл у следователя! Возьми-ка, Заза, прочитай!
– Свежая? – спросил я.
– Какая разница? Для нас все газеты этого года свежие! – Тигран устроился поудобнее, подложил руку под голову и приготовился слушать.
Я развернул газету, это был майский номер. Первую, вторую и третью страницы занимали таблицы статистического управления "О ходе выполнения плана весенних полевых работ в колхозах и совхозах".
– Вот не повезло, одни таблицы! – сказал я.
– Читай последнюю страницу! – посоветовал Девдариани.
– Новости сельской техники, – прочитал я.
– Давай, давай! – подбодрил меня Шошиа.
– "Агроном-механизатор колхоза села Телиани Гурджаанского района Гиви Батиашвили сконструировал яблокоочистительную и ореходробильную машину одновременного действия. Установка, состоящая из двух механических молотков и нескольких ножей, питается переменным током в сто двадцать вольт, легка в управлении, высокоэффективна. Так, если для ручной очистки одной тонны яблок требуется свыше сорока человеко-дней и одной тонны орехов – шестнадцать человеко-дней, машина эту работу выполняет за один рабочий день. Таким образом, новая машина высвобождает большое количество работников и экономит хозяйствам плодоводческих районов миллионы рублей.
Следует отметить, что подача яблок и орехов, а также процесс очистки раздробленных орехов пока ещё не механизированы, но тов. Батиашвили надеется, что в ближайшем будущем машина будет усовершенствована. Испытания машины прошли успешно. Она будет широко внедрена в производство в районах плодоводства и ореховодства".
– Наверно, автор представлен к Государственной премии, – сказал Чейшвили.
– Не знаю, здесь об этом ничего не написано, – сказал я.
– А что ещё писать! Человек сделал, что мог. Можно сказать, облагодетельствовал родной район! – заявил Шошиа.
– Бог не создавал существа ленивее человека! – вмешался в разговор Исидор. – Со дня сотворения мира человек без устали трудится, проливает пот, пыхтит, мучается, строит машины, двигатели, станки, агрегаты, создает роботов, сочиняющих музыку, стихи, романы, изобретает читающие, переводящие, слышащие и видящие автоматы, опускается на морское дно, проникает в глубь Земли, летит на Луну… И во имя чего все это? Вы подумали об этом? Во имя безделия! Да, да! Чтобы прилечь потом в тени и ничего уже самому не делать! Чтобы не трудиться! Видите, этот Батиашвили уже не желает дробить орехи и чистить яблоки! Машину изобрел!.. Будь моя воля, я бы его повесил на первой же яблоне! А вы говорите – премию!
– Пожалуй, если трезво подойти к вопросу, то логические рассуждения приведут к неизбежному выводу о том, что в конечном счете мы или переродимся и исчезнем с лица земли в результате естественной деградации, или истребим друг друга, или же сам бог истребит нас и превратит в ту самую глину, из которой он создал первого человека! – вынес Чейшвили приговор всему человечеству.
– Чейшвили, может, ты и создан из глины и слюней, но меня создал собственный отец! – обиделся Шошиа.
– Ну о чем толковать с этим невеждой, с этим черным антрацитом! обратился Чейшвили к Исидору.
– Это я – антрацит? – остолбенел Шошиа.
– Ты, ты, неуч и болван, не прочитавший за всю жизнь и двух книг!
– Почему же ты, знающий наизусть Чернышевского, почему ты сидишь здесь, рядом со мной? Ты, злостный неплательщик алиментов! – пристыдил Шошиа оппонента.
– Я доказываю, – продолжал Чейшвили, – что люди в конце концов истребят друг друга, тем более что этому процессу уже положено начало Тиграном Гулояном и Зазой Накашидзе! – И он театральным жестом указал на нас.
– Заткнись, Чейшвили! Знаешь ведь: убийца одного человека и убийца батальона – для суда все одно: убийца! – оборвал Тигран разглагольствования Чейшвили.
– Я ничего такого не сказал. Я считаю, что или люди сами истребят друг друга, или же бог истребит нас всех. Разве это не так, уважаемый Исидор?
– Нет, не так. Бог не может истребить человечество! – возразил Исидор.
– Почему?
– Потому что бога открыл человек, и с тех пор бог стал богом, с тех пор он существует в сознании Человечества. Не станет человечества – не станет и бога. Бог не пойдет на самоуничтожение!
– Да, но ведь однажды бог уже истребил человечество?
– Когда?
– Во время всемирного потопа!
– Всемирный потоп был блефом!
– Как же так?
– Очень просто. Если б бог действительно желал истребления человечества, он уничтожил бы и Ноя. Однако Ной остался жив, в лице Ноя бог сохранил свое собственное существование!
– Я не могу согласиться с вами, уважаемый Исидор! Ведь существовал же бог до возникновения человека?!
– А кто знал об этом? Об этом знал лишь сам бог, и никто больше. А поскольку единица, умноженная или деленная на единицу, есть та же единица, то бога эта арифметика не устраивала. Потребовалось ещё и сложение. Понимаете? Для того, чтобы стать богом, стать вечным, богу понадобились люди. Нет людей – нет бога!
– Уважаемый Исидор прав! – воскликнул Тигран. – Когда я умру, для меня не будет ни бога, ни прокурора, ни судьи. Хоть складывай, хоть вычитай, – после меня останется нуль. Так ведь, Шошиа?
– Ничего подобного! Ты умрешь, но подобных тебе дураков у бога останется ещё три миллиарда. А к двухтысячному году их станет восемь миллиардов!
– Таких, как я? – удивился Тигран.
– И похуже тебя.
– Восемь миллиардов?
– Ну, не восемь, так половина!
– Полмиллиарда?
– Нет, половина тех восьми, четыре миллиарда.
– Ва-а, четыре миллиарда! С ума можно сойти!
– Вот я и говорю: когда весь мир превратится в тигранов, богу станет стыдно за содеянное им, и он уничтожит человечество! – резюмировал Чейшвили.
– Чейшвили, тебе в карантине делали укол? – вдруг спросил Девдариани.
– Какой укол?
– Обыкновенный укол. В карантине.
– При чем тут укол?
– При том… Скажи, делали? – повторил Девдариани таинственным шепотом.
– Делали. А что?!
– Большой или маленький?
– Большой!
– Да-а-а…
– В чем дело? – забеспокоился Чейтвили.
– А тебе не сказали, какой это укол?
– Сказали, против тифа, чумы и холеры.
– Ха-ха-ха! – иронически рассмеялся Девдариани.
– В чем дело, Девдариани? Что вы в этом видите плохого? разнервничался Чейшвили.
– Значит, три укола?
– Нет, два укола и одну прививку! – уточнил Чейшвили.
– Ай-яй-яй! – всплеснул руками Девдариани.
– Да скажите, в конце концов, в чем дело?
Девдариани молчал и с сожалением качал головой. Потом он взглянул на Чейшвили такими глазами, что мне действительно стало страшно и в сердце вкралось предчувствие чего-то трагического, ибо укол, о котором говорил Девдариани, делали и мне, впрочем, и всем остальным.
– Девдариани, говори, в чем дело, или убей меня! – взмолился Чейшвили.
– Скажи, Чейшвили, как давно тебе не снилась женщина?
Чейшвили сперва улыбнулся, потом громко рассмеялся, но вдруг внезапно побледнел, как полотно:
– Девдариани, неужели?!
Девдариани утвердительно кивнул, всем своим видом выражая искреннее сочувствие.
– Неправда! Ложь! Не поверю! – взвыл Чейшвили, оглядывая нас испуганными глазами. – Как же это? А?!
– Ладно уж, не убивайся! – утешил его Лимон. – Пройдет лет десять и…
– Как десять?!
– Так. Каждый укол рассчитан на пять лет… Собственно, упрекать администрацию тюрьмы в данном случае нельзя. Мы, брат, мужчины… И знаем, как трудно мужчина переносит отсутствие женщины… Правилами тюремного распорядка… это самое… обслуживание мужчины женщинами не предусмотрено… Вот и получается, что в интересах нашей нервной системы эти уколы просто необходимы…
– К черту нервы! – завопил Чейшвили. – Кому нужны нервы! Десять лет прожить жалким скопцом, евнухом, кастратом?! Да на черта мне потом жизнь?! Какое они имели право?! Что я, Распутин какой-нибудь?! Или Чезаре Борджиа?! Вот ещё! Усмиряющие уколы! Произвол! Десять лет! Да через десять лет я сам себе сделаю этот укол! Мне жизнь нужна сейчас! Я сейчас собираюсь создать семью! Что это такое?! На что это похоже?! Почему судьба моего потомства должна зависеть от воли какого-то болвана, начальника тюрьмы?! Кому мой темперамент причинил беспокойство?! Я вас спрашиваю, люди! Чего вы молчите?! Вам разве не делали этих уколов?! Ты! – набросился Чейшвили на Шошиа. – Чего ты улыбаешься, дурак! Тебе ведь тоже сделали укол?
– А мне наплевать! У меня двое детей… А женщины… При моей-то статье не то что бабы, сам ангел мне не мил, а ну их!
– А вы, уважаемый Исидор? – кинулся Чейшвили к Исидору. Тот лишь улыбнулся снисходительно и выразительно провел рукой по седой голове. Чейшвили смутился, но тут же повернулся ко мне.
– А ты?!
– Мне делали один маленький укол!
– Маленький?
– Да.
– А что значит маленький, Девдариани?!
– Маленький укол на один год! – невозмутимо объяснил Лимон.
– Так это был мой укол! Они спутали. Это мой срок – год! Как бы они там ни тянули, больше года мне суд не даст! Что мне теперь делать?!
Чтобы не расхохотаться, я бросился на нары и уткнулся лицом в подушку.
– Заявление! – крикнул кто-то.
– Какое заявление? О чем? – спросил удивленный Чейшвили.
– О восстановлении мужских способностей! – ответил Девдариани.
– А где вы были до сих пор?! Чем мне теперь поможет заявление? спросил Чейшвили упавшим голосом.
– Пиши, пока не поздно!
– Бумагу! – крикнул Чейшвили. Ему подали лист бумаги. – Карандаш! Подали карандаш. Он присел к столу, с минуту грыз карандаш, потом спросил:
– Кому адресовать заявление?
– Начальнику тюрьмы!
– Прокурору!
– Президенту!
– Врачу!
– ООН!
– Распутину! – посыпалось со всех сторон.
– Пиши на Мао Цзэдуна, у него есть женьшень, говорят, помогает! посоветовал Шошиа.
– Провокатор! – поморщился Чейшвили. – Девдариани, кому писать заявление?
– Начальнику тюрьмы, и как можешь категоричнее! – ответил тот серьезно.
– Спасибо, друг! – прослезился Чейшвили. – А вы, – обратился он к нам, – вы – скоты и сволочи!
– Заза-джан, пока он сочиняет заявление, ты продолжай читать газету! – попросил Тигран.
– Ладно. Читаю. "Чтобы человеку быть здоровым!"
– Вот это как раз для нас! – одобрил Шошиа.
– "Трудно найти человека, который не испытывал бы головных болей…"
– Неправда! У меня никогда голова не болела! – прервал меня Гулоян.
– Тигран, здесь сказано про людей! – сказал я и продолжал: – В большинстве случаев головные боли носят непродолжительный характер. Если же боль резкая и продолжается длительное время, что не может не отразиться на трудоспособности человека, – это, как правило, указывает на заболевание, и в таком случае следует обратиться к врачу. Вмешательство специалиста желательно также и в случаях заболевания желудка, печени, аппендикса, при переломах, зубной боли, обильном потовыделении и совершенно необходимо при острых инфекционных заболеваниях, таких, как брюшной тиф, оспа, холера и т. д. Самолечение – враг здоровья. Кандидат медицинских наук, врач К. Долгорукова…"
– Эта газета за последнее время совсем из ума выжила! – проворчал Исидор.
– Отчего же? Полезные вещи пишет! Не будь этих советов, что бы с нами стало? – сказал Тигран.
– "В мире интересного", – продолжал я.
– Давай, жми! – подбодрил меня Шошиа.
– "Интересные наблюдения были проведены орнитологами в Германской Демократической Республике".
– Заза-джан, а что такое орнитология? – спросил Тигран.
– Не знаю, Тигран-джан.
– Орнитология – раздел зоологии, изучающий птиц, – отозвался механически Чейшвили, не прерывая сочинения заявления.
– Ва, это кроссворд, что ли? – удивился Гулоян.
– "Они доказали, что птицы, населяющие не только города, но и леса, для сооружения гнезд, помимо традиционных материалов, успешно применяют ультрасовременные материалы – алюминий, пенозолосиликат, куски полиэтилена, стекловату, нейлоновые волокна, изолированные провода и т. д. В одном воробьином гнезде обнаружили аккуратно вплетенные серебряные нити от радиодеталей…"
– Сочиняешь, Накашидзе, не может быть этого в газете! – усомнился Девдариани.
– Клянусь мамой, так написано!
– Ну, в таком случае у этого воробья наверняка будет и телефон. Выйду отсюда, обязательно позвоню!
В камере грянул дружный хохот.
– Ух, давно я так не смеялся, не к добру это! – проговорил Шошиа.
– Читаю дальше! "Как вести себя в гостях".
– Ну, это не для нас! – махнул рукой Шошиа.
– Почему же? Может, случится чудо, выпустят нас отсюда! – произнес мечтательно Тигран.
– "Будучи в гостях, никогда первым не усаживайтесь за стол. Никогда не берите с тарелки последний кусок – это невежливо. Пусть это сделают другие".
– Как это – другие? – спросил Шошиа.
– Откуда мне знать?
– А что, для того, "другого", этот кусок не последний? – спросил Девдариани.
– Наверно, имеются в виду те, кто не читает эту газету, – разъяснил Исидор.
– Стоп! Прекратите чтение! – вскочил вдруг Чейшвили.
– В чем дело? – испугался я.
– Я закончил!
В камере наступила тишина.
– Я закончил! – повторил Чейшвили. Он был сильно взволнован. Лицо его покраснело, лоб покрылся крупными каплями пота, рука, в которой он держал заявление, заметно дрожала.
– Начинай! – скомандовал Девдариани, и Чейшвили начал:
– "Начальнику Ортачальского Дома заключения (тюрьмы) Министерства внутренних дел Грузинской ССР гр-ну А. И. Габедава.
от находящегося под следствием, арестованного без всякого основания
заключенного камеры No 10 корпуса No 5 вверенной Вам тюрьмы
Галактиона Варламовича Чейшвили.
Категорическое заявление-требование.
Докладываю, что в 1950 году, в возрасте 24-х лет, я, нарушив наши грузинские архаические, патриархальные, отжившие себя, покрытые вековой плесенью, узурпаторские семейные традиции, связал свою жизнь с представительницей другой (негрузинской) национальности – с миловидной, спокойного нрава особой моего же возраста (сознательно воздерживаюсь от таких святых выражений, как, например, "девушка"), являвшейся выпускницей филологического факультета Тбилисского государственного университета, в результате чего мне пришлось навсегда порвать с моими родными и родственниками.
Естественно, у нас появились дети. Слово "у нас" я употребляю условно, так как, по глубочайшему моему убеждению, указанный процесс деторождения нельзя считать обоюдным, ибо по моим тщательным подсчетам проведенные мною акты самозабвенной любви по срокам ни в коей мере не соответствуют датам появления на свет двух ни в чем не повинных безгрешных существ. Таким образом, подчеркиваю, у моей супруги в разное время родились два мальчика, в каковом процессе я совершенно исключаю моё личное начало. Поэтому я отказался признать их своими детьми, несмотря на их некоторое сходство со мной, ибо внешнее сходство ещё ничего не доказывает, поскольку мудрая грузинская пословица гласит: "С кем поживешь, у того и переймешь". Таким образом, в результате отказа от семьи и от уплаты алиментов я и нахожусь в настоящее время во вверенном Вам заведении. Однако сейчас речь идет не об этом, а о другом, а именно:
Из вполне авторитетных и компетентных источников, – Чейшвили окинул Девдариани гордым взглядом, тот в знак согласия и поддержки выразительно кивнул головой, – из вполне авторитетных и компетентных источников мне стало известно о совершенном здесь акте, гуманном по виду, но жесточайшем по сути, акте, который является не чем иным, как проявлением варварских, человеконенавистнических идей и воплощением гнусной теории Мальтуса. Жертвой этого акта стали мы, в данном случае лично я. Дело в том, что во время нахождения в карантине мне, в соответствии с Вашим распоряжением, было впрыснуто вещество против сексуальной возбудимости в дозе крупной иглы, т.е. со сроком действия на десять – пятнадцать лет. И это в то время, когда срок моего наказания при наихудшем исходе не может превысить одного года принудительных работ, из коих половину я благодаря "энергичной" работе ваших следственных органов, уже провел в совершенно не подходящих для меня условиях. Получается, что четырнадцать лет после отбытия наказания я буду лишен высших человеческих чувств, которые, не говоря уже о другом, служат обязательным условием сохранения непрерывности цикла природного развития и регулирования взаимоотношений мужчины и женщины.
Вы можете отрицать этот возмутительный факт, но неопровержимые улики налицо: вот уже пять месяцев, как мой организм, к великому моему сожалению, не проявляет никаких эмоционально-половых физических импульсов, что может быть чревато трагическими последствиями.
Я, как вполне ещё полноценный и здоровый мужчина, намеревающийся создать подлинно гармоническую семью, не выполнивший пока ещё своего мужского долга перед потомством и своим родом, заявляю энергичный протест и категорически требую принять срочные меры для восстановления моего полового потенциала, а виновных лиц строго наказать. В противном случае объявляю голодовку.
Заявитель Г. Чейшвили.
Камера притихла.
Все поняли, что произошло страшное недоразумение, что невинная, казалось бы, шутка переросла в какой-то наивно-трагический, душераздирающий фарс, в какой-то странный цирковой номер. И было невозможно понять, кто здесь в роли циркового клоуна – мы, разыгрывавшие эту дикую шутку, или этот не остывший ещё от нервного возбуждения ничтожный человек, который выжидающе глядит на нас своими воспаленными, испуганными глазами…
Не помню, как долго длилось молчание. Я сидел понурив голову и чувствовал, как в моё сердце впивается раскаленный гвоздь.
– Спросить врачей, они скажут, что он здоров! – донесся до меня надтреснутый голос Гулояна.
– Тигран Гулоян! – раздался следом низкий, глухой голос Исидора. – Ты подонок, и я презираю тебя! – Тигран не промолвил ни слова. – Девдариани, ты такой же подонок, и я презираю также и тебя! – Девдариани молча отвернулся к стене. – И вы, Накашидзе и Шошиа, и вы оба – жалкие подонки, я ненавижу вас! – Побледневший Шошиа прилип к окну, а я, еле сдерживая рыдания, уткнулся в подушку. – И ты, несчастный, ты такой же подонок, заслуживающий жалости! – обернулся Исидор к Чейшвили. – Но самый последний подонок – это я сам, и больше всех я презираю себя.
– В чем дело, уважаемый Исидор? Что случилось? – спросил испуганно Чейшвили и, вдруг поняв, очевидно, все, улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой, опустил руки, съежился, понурил голову и присел на нары. Потом он медленно, словно нехотя, разорвал на куски свое заявление и спросил отрешенным голосом:
– Что это такое, а? Как это называется?
– Никак. Этому нет названия! – ответил за всех Исидор.
Звякнул засов, открылась дверь, и вошел надзиратель с котлом в руках. Он поставил котел посередине камеры, и, увидев, что никто не сдвинулся с места, удивленно оглядел всех и молча вышел. Когда же вечером, придя за котлом, надзиратель нашел суп нетронутым, он разволновался:
– Но, но, без фокусов! Вы что, голодовку объявили?!
– Не бойся! Забирай свой суп и передай повару, что он забыл положить в котел мяса! – успокоил его Девдариани. Надзиратель облегченно вздохнул.
– А, мяса? Какое прикажете подать? Телятину или баранину?
– Человечину! – тихо ответил Девдарияни.
Надзиратель поспешно покинул камеру.
Неделю тому назад увели Чейшвили с вещами. После того случая он перестал с нами разговаривать, и когда его вызвал надзиратель, он подозрительно покосился на нас, очевидно ожидая очередного подвоха. Убедившись, что это не так, Чейшвили растерялся. Он забегал по камере, хватая и роняя вещи, потом кое-как собрал их и двинулся к двери. Но вдруг бросил свою котомку и кинулся к нам, стал обнимать и целовать каждого в отдельности, прослезился сам и заставил прослезиться нас.
Нас в камере осталось пятеро – я, Тигран, Лимон, Шошиа и Исидор.
Уходу каждого заключенного в тюрьме радуются искренне, но вместе с тем освобождение одного вызывает печаль у других. Забыв о степени собственной виновности, каждый про себя сожалел, что надзиратель назвал не его, а чью-то чужую фамилию. Так думают все, даже смертники, ибо нигде так не верят в чудеса, как в тюрьме.
Нас осталось пятеро. И как будто остановился бег времени. Никого больше не приводят, никого не уводят… Странное, парадоксальное явление: чем больше в камере заключенных, тем острее человек чувствует себя одиноким, оторванным от всего мира, растворившимся среди людей и вещей. Бывает – заглянешь в собственный чулан, забитый старой рухлядью, ищешь припрятанный на всякий случай большой ржавый гвоздь, перероешь все вокруг и не замечаешь, что гвоздь лежит тут же, перед твоим носом… Так и в камере: рядом с тобой живут десятки людей, и никто не замечает тебя, никому до тебя нет дела… Теперь, когда нас осталось так мало, камера будто опустела, словно вынесли из неё и стол, и стулья, и парашу, и даже бачок для воды… Словно нас самих раздели, оголили… Мы, как никогда прежде, ясно читаем мысли друг друга, как никогда прежде, переживаем собственную боль, собственное одиночество, и все это раздражает нас. Мы действуем на нервы друг другу, и лишь ценой огромного напряжения воли нам удается сохранить равновесие. В камере, рассчитанной на тридцать человек, нам, пятерым, стало тесно. Мы задыхаемся. И единственное, что нас сдерживает, это – первооснова, идол, святыня, гимн, надежда человечества хлеб наш насущный.
Нет, наверно, в мире трапезы более почетной, желанной и благословенной, чем трапеза в тюремной камере. Понятие общего стола здесь возведено в религиозную степень. Люди, разделившие в камере общий стол, уподобляются побратимам, поклявшимся друг другу в верности до гроба. Говорить за тюремным столом об этике "последнего куска" дико и смешно, ибо здесь нет последнего куска. Каждый кусок здесь делится на части по количеству сотрапезников и съедается одновременно всеми.
Посылки из дому поступали раз в десять дней. Потом по неизвестной нам причине этот интервал увеличился до двадцати дней. Затем в одно прекрасное утро надзиратель ознакомил нас с новым приказом администрации. После глубокого анализа и всестороннего изучения этого документа нам стало ясно, что, во-первых, поступающие от родных посылки вызывают у заключенных нежелательные эмоции, горькие воспоминания, слезы, апатию и даже, в отдельных случаях, истерики, а во-вторых, экономический эффект подобной семейной помощи, с точки зрения государства, совершенно ничтожен, поэтому следует признать оправданным в целесообразным новый порядок, согласно которому впредь посылки будут поступать раз в шесть месяцев, причем с единственной гуманной целью – не дать некоторым индивидуумам, обладающим утонченным кулинарным вкусом, окончательно забыть специфические особенности блюд, приготовляемых их дорогими мамашами, женами, тетками и т. п. Что же касается калорийности установленной для каждого едока тюремной порции, то государство считает её вполне достаточной для того, чтобы упомянутый едок, находясь в упомянутом заведении, до конца прочувствовал ситуацию, разобрался в обстановке и хорошо помнил, почему он здесь находится.
Руководствуясь всем вышеизложенным, я, Шошиа и Исидор имели все основания считать полученную мною сегодня посылку последней в этом году, так как фактически посылки поступали только в ваш адрес. Гулояна и Девдариани нововведения в области снабжения заключенных волновали мало. Девдариани признался мне, что с тех пор, как он избрал жизненый путь, несколько отличающийся от общепринятых человеческих норм и принципов, оскорбленная в лучших своих чувствах его родня вообще забыла имя своего непутевого отпрыска, так что ни о каких домашних посылках для него не могло быть и речи. С Тигр а ном дело обстояло иначе: во-первых, единственная живая из всех его сородичей тетка жила в Ленинакане, и посылать в Тбилиси такие скоропортящиеся продукты, как, например, толма, было бы с её стороны непростительной глупостью; а во-вторых, количественные и вкусовые показатели ежедневного рациона Тиграна на воле значительно уступали соответствующим показателям тюремной пищи, поэтому он не испытывал никакой потребности в налаживании гастрономических связей с внешним миром. Более того, Тигран доверительно сообщил мне, что, будучи на воле, он скучает по "казенной пище" и не дождется дня, когда сможет вновь насладиться ароматами тюремной кухни, ставшими ему родными и милыми.
…Пока я читал и перечитывал записку матери, Шошиа, потирая руки, накрывал на стол. Посылка каждый раз сопровождалась небольшой запиской, содержавшей перечень присылаемых продуктов.
"Сынок, посылаю тебе:
1) хлеб – 1 шт.
2) котлеты – 8 шт.
3) зелень – лук, чеснок, тархун, цицмати, редиска – по 1 пучку.
4) яблоки – 4 шт.
5) колбаса – 1 шт.
6) сахар – 1 пачка.
7) табак – 2 пачки.
Извини меня, родной. Целую, мама".
Письмо было написано на тетрадном листке красивым крупным почерком. Перечитывая его, мне хотелось не есть, а плакать…
– Прошу уважаемое общество к столу! – пригласил нас Шошиа.
Я спрятал записку в карман и подошел к столу. Подсели и остальные. Некоторое время мы молча взирали на разложенную снедь, словно ожидая благословения священника.
– Начинай! – обратился ко мне Шошиа.
– Почему я?
– Потому что это гостинец от твоей матери. Начинай, а то я подавлюсь слюной!
– Уважаемый Исидор, начните вы! – попросил я.
Исидор взял крупный сочный стебель цицмати, сложил его вчетверо, обмакнул в соль и стал есть с аппетитным хрустом. Не в силах больше сдерживаться, мы набросились на еду. Насыщались жадно, торопливо. Когда голод был несколько утолен, мы стали есть медленнее, смакуя каждый кусок, наслаждаясь пищей. Скоро на столе остались три котлеты и малюсенький кусок колбасы.
– Быстро кончилось! – сказал я, словно оправдываясь.
– Ты съешь целую котлетку, мы возьмем по половинке, – решил Девдариани.
– Твоя мать думает, наверно, что её посылку ты съедаешь один! сказал, смеясь, Тигран.
– Наверно…
– Хотя бы и так. Восьми котлеток не хватит и одному! – заявил Шошиа. У меня больно сжалось сердце. Я представил себе, как уставшая, осунувшаяся мать после работы идет на базар, подходит к прилавку в мясном ряду и долго упрашивает мясника – огромного, пузатого, с вытаращенными глупыми глазами детину – уступить ей подешевле валяющиеся на прилавке обглоданные кости.
– Много мяса стоит много денег, Шошиа! – сказал я, с трудом сдерживая себя, и, чтобы не сорваться на крик, отправил в рот свою долю котлет.
– Деньги? Денег, дорогой мой, сколько угодно! Во-о-о-т их сколько в одном месте! – Шошиа провел рукой поверх бровей.
– Где же это? – поинтересовался Тигран.
– У льва в заднице! Засунь руку и вытаскивай! – объяснил Шошиа.
– Так просто и вытаскивать? – усомнился Тигран.
– Вот именно! – Шошиа закатал правый рукав. – Засунь и вытащишь!
– Грязный ты человек, Шошиа, тьфу! – плюнул Тигран. – Поделом тебе! Сиди в этой вонючей клетке!
Шошиа взял со стола уцелевшую чудом головку редиски, положил её на ладонь, словно Гамлет извлеченный из могилы череп, ткнул в неё указательным пальцем правой руки и начал:
– Вот, друзья мои, точка, которая сегодня подытожила всю мою жизнь! Горе тебе, бедный Шошиа! Горе вам, золотые мечты и видения моей юности! Горе тебе, колесо моей судьбы! С каким трудом поднял я тебя на гору и как бесповоротно, как безжалостно ты скатилось вниз! Увы!.. Из сорока лет моей жизни тридцать я жрал черный хлеб, лук, редиску и горчицу. Тридцать лет мне грезились белый хлеб и сливочное масло, икра и шашлык из молодого барашка, филей и бастурма, перепела и фазаны, двухэтажный особняк с облицованными мрамором ванной, кухней, туалетом, черный лимузин и белая дача на берегу моря, красивая жена и краснощекие дети! Тридцатилетние грезы я за десять лет превратил в явь! И в какую явь! Кто из вас ел икру трех сортов – черную, красную, желтую? Кто из вас ел жареное сливочное масло? Вам приходилось платить парикмахеру за бритье десять рублей? А зурну вы затыкали сторублевой бумажкой? То-то! Знаю, этот простачок Тигран спросит у меня: "Откуда столько денег, Шошиа?!" Оттуда, дорогой мой! Из львиного зада! Что ты хочешь сказать, Девдариани? Что и вы таскаете деньги из львиного зада? Не спорю. Но вы таскаете руками, а я головой! Самое большее, лев у вас откусит руку, а мне он отгрызет голову! Чувствуете разницу? Что? Вы спрашиваете, уважаемый Исидор, чем все это кончится? Увы! Ничем хорошим! Я теперь мечтаю о тех же, опостылевших мне за тридцать лет, черном хлебе, луке, редиске и горчице! Вместо двухэтажного особняка теперь у меня стокомнатная квартира, вместо мраморной ванной – параша, вместо красивой жены и краснощеких детей – вы, сволочи и мерзавцы, чтоб вам всем провалиться!.. Есть ещё вопросы, уважаемый Исидор? – Шошиа низко всем поклонился и умолк.
– Паяц ты, Шошиа! – сказал Девдариани.
– Нет, дорогой мой Лимон, Шошиа не паяц, а обреченный на смерть человек? – вздохнул Шошиа.
– Напрасно прибедняешься, меня не растрогаешь! Думаешь, буду реветь на твоих панихидах? Черта с два!
– Почему так, Девдариани?
– Потому, что и ты, и я, и он, – Девдариани рукой показал на Тиграна, – все мы должны умереть.
– Лимон-джан, ты о себе подумай, а о моей смерти позаботимся я и мой судья! – возразил Гулоян.
– Погоди, Тигран! А ты, Шошиа, ты должен умереть раньше меня!
– Это ещё почему?
– Потому, что все твои грезы и сны уже сбылись, а я пока не досмотрел и половины положенных мне снов!
– Это не объяснение. Мне не хочется умирать! – запротестовал Шошиа.
– А что тебе делать в этой жизни?
– Как это что? У меня уйма недоделанных дел!
– Каких?
– Много дел, Лимон! – Шошиа призадумался на минутку, потом продолжил: – Дом в Самадло закончить – это раз. Второй дом, в Марткопи, на тещином участке, почти подведен под крышу, надо перекрыть – это два. Двоих мальчиков устроить в вуз – это три. Потом надо их ввести в жилкооператив – это четыре… Теперь дальше: двухкомнатную квартиру моего отца надо обменять на однокомнатную в моем доме, на третьем этаже. Потом мне нужно перейти в трехкомнатную рядом с той однокомнатной. Там живут одна семья и одинокий старик. Семье я даю свою двухкомнатную, старику изолированную однокомнатную моей тещи. Но этот, двухкомнатный, не соглашается идти в мою двухкомнатную. Старик, говорит, скоро умрет, его комната, говорит, останется мне, зачем, говорит, утруждать себя беготней вверх-вниз. Я ему обещаю телефон поставить – не хочет! Десять тысяч, говорю, добавлю – не хочет! Ремонт, говорю, сделаю, – не хочет! Вот такой вредный тип!.. Дело это или не дело? Надо его уладить? Надо. Теперь слушай дальше: наш цех собираются прикрыть. Должен ведь я взять оттуда свой пай, подыскать другое дело?.. Тоже хлопоты!.. Теперь: приближается моя очередь на новую "Волгу". Значит, ту, старую, которую я тогда оформил на шурина, придется переоформить на другого, – две "Волги" в одной семье, получается как-то неудобно…
– У тебя, Шошиа, оказывается, нет никаких дел, – прервал его Исидор, – можешь умирать спокойно!
– Как это – никаких дел! А все, что я перечислил, – это разве не дела? – воскликнул Шошиа.
– То, что другие могут сделать без тебя, нельзя называть делом. Дело – это то, что создано только для тебя одного, то, что должен сделать ты один и никто другой.
– Какие, например, дела?
– Таких не так уж много. Первое – создание семьи, детей. Второе… второе – отбытие наказания в тюрьме… Третье – смерть.
– А работа, служба, беготня, хлопоты, добывание денег, воспитание детей?! Все это, по-вашему, не дело?!
– Повторяю тебе: все, что могут сделать другие без твоего участия, не дело!
– Что же это такое, по-вашему?
– Ничего. Так, просто взаимоотношения, сотрудничество людей… Непонятно?
– Нет!
– Так я и знал… – вздохнул Исидор, вставая со стула. Шошиа полез на свою галерку.
– Значит, кроме смерти, ничего больше делать мне уже не осталось? обиженно проговорил он.
Спустя несколько минут я посмотрел на Шошиа. Бледный, как-то вдруг весь съежившийся и сникший, он сидел на нарах, словно голодная птичка в клетке, уставившись печальными глазами куда-то вдаль, в знойное августовское марево.
Мне стало жаль его.
– Шошиа, ты чего приуныл? Дядя Исидор пошутил с тобой! Правда ведь, дядя Исидор?
Исидор понял меня и горько улыбнулся.
– Пошутил, конечно, пошутил! – отозвался он.
– Слышишь, Шошиа?
– Спета песня вашего Шошиа! – ответил он, не оборачиваясь ко мне.
– Что мне делать с этим? – спросил меня Тигран, показывая на оставшуюся котлету.
– Съешь!
Тигран подбросил котлету в руке и положил на место…
…Вечером неожиданно распахнулась дверь и вошел надзиратель. Мы быстро присели на нарах.
– Лежите?
Мы промолчали.
– Может, по карцеру соскучились?
Голос надзирателя звучал так устало и вяло, что я понял: ему вовсе не хотелось вспоминать о карцере, он сделал это лишь потому, что мы были заключенными и не имели права до отбоя ложиться на нары, а он был надзирателем и не имел права не замечать нарушения тюремной дисциплины.
Надзиратель раскрыл журнал, с минуту что-то читал, потом поднял голову и спросил:
– Кто тут староста?
– Нет у нас старосты! – ответил Девдариани.
– Почему?
– Был Гоголь. Его увели. Нового мы не выбирали, да и не нуждаемся в нем.
– Как это не нуждаетесь? Порядок есть порядок! – это также было сказано вяло и беззлобно – ради приличия.
– Зачем пятерым нужен староста? – буркнул я себе под нос.
– Как твоя фамилия? – спросил надзиратель, заглянув в журнал.
– Накашидзе! – ответил я.
– Вот ты и будешь старостой! – решил надзиратель. – Вы не возражаете? – обратился он к остальным.
– Если это обязательно, если он согласен и если тебе так хочется, мы не возражаем! – ответил Девдариани.
– В таком случае собери простыни и наволочки и шагай за мной. Поменяешь в прачечной!..
Постельное белье нам меняют раз в десять дней. Тогда же мы и моемся. Наши простыни и наволочки – это не белоснежные куски полотна, веселыми парусами развевающиеся на ветру. Тюремные простыни и наволочки шьются из серой, скучной материи, чтобы пачкались не так быстро. Впрочем, десять дней – срок вполне нормальный.
Каждый лишний шаг вне камеры, каждый лишний выход во двор – это для заключенного то же самое, что для вольного тбилисца – заграничная поездка или, по крайней мере, прогулка по проспекту Руставели. Поэтому приказ надзирателя был мною воспринят с большим энтузиазмом.
Надзиратель был тот самый, который раньше водил меня на допрос. Мы молча прошли коридор, спустились по лестнице, вышли во двор и направились к бане. Прачечная находилась рядом с баней, в подвале, оттуда всегда валили клубы пара и доносился женский гомон. Сейчас прачечная почему-то молчала.
Мы были уже почти у прачечной, когда из главного корпуса надзиратель вывел заключенного.
– К стене! – приказал мне надзиратель.
Я стал лицом к стене. Подошли те двое. Надзирателя я узнал по голосу – он в прошлый раз разговаривал с моим.
– Привет Арсену! – поздоровался он.
– Привет! – ответил мой.
– Ты что не в духе? – спросил он.
– Отец помирает… – ответил мой.
– Что с ним? – забеспокоился тот.
– Умирает…
– А что говорит врач?
– Вышел весь, говорит, износился…
– Сколько ему?
– Восемьдесят шесть.
– Ну, дорогой мой!..
– Отец как-никак…
– Да, конечно…
– А как твой пацан? Выздоровел? – спросил мой.
– Не говори!.. Выздоровел! Такой шалун, сукин сын!..
– Дай бог ему здоровья!
– Спасибо! Вот вчера, вижу…
– Погоди! – прервал его Арсен. – Ступай в прачечную, – обернулся он ко мне, – скажи, что ты из десятой пятого, сдай по счету белье, забирай сменное, распишись. Понял?
– Вор? – спросил чужой надзиратель, моего.
– Нет. Обвиняется в убийстве. А твой?
– Морфинист.
– Так что ты рассказывал?
– Да! Вчера вечером вижу, бежит он со двора. Левое ухо вспухло, покраснело, так и горит… Спрашиваю…
– Иди, чего ты ждешь? – повернулся ко мне Арсен.
Спустившись по лестнице в подвал, я чуть не задохнулся от ударившего в лица густого кислого пара, утюжного чада и запаха паленой ткани. Немного освоившись, я пнул ногой снабженную мощной пружиной дверь, которая тотчас же с громким стуком захлопнулась за моей спиной. Я очутился в тамбуре, дверь из которого вела в большую, полную влажного тумана комнату прачечную. В противоположной стене прачечной виднелась ещё одна – открытая дверь в котельную, где с шипением стыли огромные котлы, – видно, стирка уже закончилась…
В правом углу прачечной я увидел большой длинный стол, на котором лежали стопки глаженых простынь и наволочек. У стола стояла обнаженная по пояс краснощекая, пышнотелая красавица лет сорока. Её черные как смоль волосы прядями падали на вспотевшее лицо и белые полные плечи. Из тута натянутого лифа выпирали огромные, упругие груди. Женщина гладила.
Я покачнулся, словно одурманенный, и опустился на длинную скамью. И тут женщина заметила меня. Без тени страха или смущения она уставилась на меня удивленными глазами. Постепенно удивление в её взгляде уступило место любопытству, зятем радости.
Все это произошло за считанные секунды – так, по крайней мере, показалось мне.
– Я из десятой пятого, – выдавил я, едва ворочая языком, – вот, принес белье…
Она не ответила. Лишь сочные её губы раскрылись в широкой улыбке.
– Здесь пять простыней и пять наволочек. Куда их положить?
– Положи там! – Женщина оглянулась на дверь. – Ты один?
– Он ждет на дворе, – ответил я и положил белье на скамейку.
– Как тебя звать?
– Заза.
– Иди ко мне.
Я вздрогнул, попятился.
– Иди, не бойся!
– Где взять белье?
– Подойди ко мне!
– Скажи, где белье?
– Здесь. Иди возьми!
Я пошел.
– Где же? Я должен расписаться.
– Иди ко мне! – Женщина поставила утюг и протянула ко мне руки. Иди, дурачок, пока не поздно! – Голос её задрожал, грудь покрылась красными пятнами. – Иди, иди ко мне, скорей, скорей!..
Я подошел.
…Словно в сладком, сказочном сне я почувствовал на плечах и шее прикосновение её трепещущих рук. Потом меня обожгли каленым железом её горячие влажные губы и пылающая грудь. У меня подкосились колени, я помню лишь, как мы опустились на мокрый пол, как меня обдало жаром и все вокруг вдруг поглотила тьма. Потом мы плыли, слившись воедино, в каком-то розовом тумане, смеясь и плача, истекая слезами, и мне слышался наш горячий, страстный шепот:
– Жизнь моя!..
– Солнышко!..
– Боже мой!..
– Не уходи…
– Нет…
– Ведь ты не уйдешь?..
– Нет!..
– О, боже мой!..
Где-то в извилинах моего мозга что-то замкнулось… Сильный удар тока пронзил и сотряс всю мою плоть… По телу разлилась сладкая истома, наполнив собою каждую клеточку… Потом на меня повеяло приятной прохладой, словно откуда-то подул свежий ветерок. И я очнулся.
Она улыбалась и дрожащей рукой вытирала с моего лба холодный пот.
– Как тебя звать? – спросил я.
– Встань, пока он не пришел.
– Как звать тебя?
– Маро.
– За что сидишь?
– Вставай!
– Я принес белье.
– Знаю.
– И где-то должен расписаться.
– Не надо нигде расписываться. Бери со стола пять комплектов и уходи. А теперь встань!
Я встал.
– За что тебя арестовали, Маро?
– Мыло украла! – улыбнулась она.
– Неправда!
– А потом показала милиционеру язык.
– Нет, серьезно!
– Ты кто – заключенный или прокурор?
– Интересно…
– Я ведь не спрашиваю тебя!.. Бери белье и ступай!
– Я тебя больше не увижу?
– Сколько тебе лет?
– Двадцать.
– Оно и видно!
– А… в городе?
– Ступай! Если захочется, сама тебя найду.
Она легко поднялась, потянулась. Я подошел к ней и поцеловал её в щеку. Щека была влажная и прохладная.
…Надзиратели мирно беседовали.
– Все? – спросил мой.
– Да! – ответил я.
– Так быстро?
– Да.
– Что с тобой, на тебе лица нет!
– Воздух там впертый!
– Это правда, – согласился он. – Вечно там воняет. Ненавижу ходить туда!.. Ну, пошли! Пока, Гоги! – попрощался он с тем, другим надзирателем.
– Будь здоров, Арсен!
…Гулоян и Девдариани играли в шахматы. Исидор читал книгу. Шошиа сидел, застыв как мумия, и глядел в потолок.
– Ну что? – спросил меня Девдариани.
– Принес! – Я бросил белье на нары и в изнеможении прилег.
– Видел женщин?
– Каких женщин?
– Прачек.
– Нет, они уже ушли.
– Да-а. Однажды мне пришлось пойти за бельем… Хуже нет, как глазеть на полуголых баб! – Девдариани встал.
– Куда ты? Играй! – удивился Тигран.
– Что играть, кретин, через один ход тебе мат! – ответил Девдариани и бухнулся на нары.
Я и Девдариани лежим рядом. Спит он или нет, трудно понять. Руки заложены под голову, глаза прикрыты… А мне после сегодняшнего случая не спится. Хочется поговорить с кем-то. Не для того, чтобы рассказать о своих похождениях! Не дай бог! Ребят хватит удар! Да и не поверят они. Кроме того, я вообще не охотник до подобных рассказов.
Девдариани спит… Шошиа? Нет, не спит… Каждый раз после разговора с Шошиа мне хочется плакать, умереть, проклясть все человечество!.. Тигран? Тигран – форменный бандит! Каждый его рассказ, о чем бы он ни был, обязательно кончается убийством. И что удивительнее всего: убийство выглядит у него просто и обыденно, словно бы речь шла о загородной прогулке… Исидор? О, беседа с Исидором – одно удовольствие! Но он спит, храпит вовсю…
Я вздохнул и отвернулся к стене. (Проклятая лампочка! Как она действует на нервы! Никак не привыкну к её вечному тусклому мерцанию!)
– Что с тобой, парень?
Девдариани! Значит, он все же не спит! Слава богу!
– Не спится, Лимон!
– Влюблен?
– Странная у меня натура, Лимон. Стоит мне увидеть женщину, перекинуться с ней двумя словами, и я уже влюблен!
– Несчастный ты человек!
– Хуже того: скажем, стою я на улице. Кругом кишат люди. Пройдет мимо незнакомая женщина, случайно заденет меня взглядом, и мне уже кажется, что она выбрала именно меня и чуть не готова сейчас же выйти за меня замуж или в крайнем случае переночевать со мной, если я этого захочу… Ну, скажи, разве не дурак я?
– Ты счастливый человек!
– Почему?
– Потому что чувствуешь свою глупость.
– Вот сегодня… Только увидел прачку, и готово, влюбился… Так и маячит перед глазами…
– А Нуну разлюбил?
– Нет, ни к Маро тянет сильнее… как тебе сказать… физически!
– Её зовут Маро?
– Да.
– Красивая?
– Черт их разберет! Здесь, в тюрьме, все женщины красивые!
– Да, это так…
Наступило молчание… Потом Лимон заговорил – не со мной, а скорее сам с собой:
– А она была правда красавица…
Я затаил дыхание, поняв, что мне предстоит выслушать исповедь Девдариани, что сейчас, прорвав наконец плотину, неудержимо хлынет все то, что наболело и накипело у него на душе с годами.
– …На Майдане жил один рыжий еврей – Ефрем Бабаликашвили, вор. Когда-то мы вместе работали на десятом номере трамвая… Потом он стал промышлять золотом. Сейчас он в Израиле – уехал недавно. Так вот, однажды этот Бабаликашвили дал мне хорошее дело: Сололаки, Коджорская улица, бельэтаж, квартира зубного врача… Было это лет десять тому назад, но я помню все так, как будто это случилось вчера… Стоял июль, жара в тени до сорока градусов. Тбилиси как вымело – все спасались на дачах. А этот врач сидел дома, работал… В субботу, у него это был приемный день, я пошел на дело. Один. С перевязанной щекой… В коридоре – пациенты. "Кто тут крайний?" – спрашиваю. Никто не отвечает. Такой вежливой очереди, как у зубного врача, не сыщешь нигде, каждый готов пропустить тебя вперед… Ладно… Присел я себе, молчу. Дождался, пока ушел последний пациент. А дело уже к вечеру, темнеет. Вдруг выходит из кабинета щупленький такой человек в белом халате с закатанными рукавами. Зажег в коридоре свет, увидел меня, кивком головы пригласил войти и вернулся в кабинет. Я вошел за ним. Врач молча показал на кресло. Я сел. От одного вида бормашины, щипцов и прочих живодерских инструментов меня прошиб холодный пот, – с детства не переношу таких вещей… Врач поправил прикрепленный ко лбу никелированный диск, снял с меня повязку, большим пальцем правой руки больно нажал мне на подбородок и заставил раскрыть рот.
– Ну, какой зуб у вас болит? – спросил он несколько удивленно.
– Никакой! – промычал я и отвел его руку.
– Зачем же вы ко мне пожаловали?
– Как сказать…
– Товарищ, некогда мне с вами шутки шутить! Говорите, что вам нужно! – сказал врач строго и стал снимать халат.
Я встал с кресла и почувствовал, как у меня задрожали колени и отяжелели руки. На такое дело я впервые вышел один и теперь понял, что не так-то все это просто.
– Мне нужны деньги! – выпалил я. – И золото!
– Какие деньги? Какое золото? – ошалел врач.
– Бумажные деньги и червонное золото! – улыбнулся я.
– Да вы с ума сошли! – воскликнул он с искренним удивлением.
Отступать было поздно. Я распахнул пиджак и достал из-за пояса наган… Врач побледнел, пошатнулся и, чтобы не упасть, опустился в кресло.
– Подайте, пожалуйста, вон тот пузырек, – с трудом проговорил он, показывая пальцем на стеклянный шкафчик.
Я открыл шкафчик, взял пузырек, понюхал его и невольно улыбнулся: это был нашатырный спирт.
– Пожалуйста!
Заметив на моем лице улыбку, врач приободрился. Он понюхал из пузырька и стал торговаться:
– Сколько вы хотите?
– Я пришел не взаймы просить! – ответил я. – Гоните все, и, если можно, побыстрей!
– Я буду кричать! – пригрозил врач.
– Кричите сколько угодно! Здесь живет зубной врач, который дерет у людей зубы. Так что крик никого не удивит!
– Нет у меня ни денег, ни золота… – простонал он.
Время шло быстро, пора было кончать спектакль. Я взвел курок и направил револьвер на врача. Наган, помимо безотказности, обладает ещё и тем преимуществом, что из его открытого барабана на вас с убийственной убедительностью глядят семь пуль. Изумительный эффект! Поэтому я всегда предпочитаю идти на дело с наганом в кармане. Мой расчет оправдался и на этот раз – врач сполз с кресла и повалился мне в ноги:
– Нет, нет! Вы не убьете меня!.. На черта нужны мне деньги, золото, серебро, платина!.. Берите!.. Вот деньги!
Он вскочил на ноги, подбежал к шкафу, извлек оттуда пачку сторублевок и бросил её передо мной. Потом выдвинул ящик и достал несколько слитков золота:
– Вот вам золото! Берите!
После всего этого он схватил меня за руку и поволок в другую комнату.
– Вот золотые часы мои, моей дочери, это – её браслет, серьги, брильянтовое кольцо, здесь два карата, тридцать тысяч рублей! Возьмите, берите все! Все берите!
Я следовал по пятам за обезумевшим врачом, запихивая в карманы драгоценности. А он, покончив со шкатулками и ящиками, подбежал к буфету, распахнул обе створки и стал расхваливать товар не хуже директора комиссионного магазина:
– Вот хрустальная посуда, берите!.. Чешский хрусталь, ценится на вес золота!.. Фарфор баварский, саксонский, из антикварного магазина! Берите, все берите!..
Мною вдруг овладело отвращение и к этому жалкому человеку, и к самому себе. Дом, в котором я сейчас находился, показался мне грязной, смердящей свалкой, отвратительным зловонным болотом, которое вот-вот меня засосет. Я засунул револьвер за пояс, застегнул пиджак и направился к двери. Врач ещё нес какую-то околесицу, но я его уже не слушал… И тут случилось то, чему не верит никто из моих дружков, а если и верят, то считают это непростительной глупостью с моей стороны…
В висевшем около двери огромном зеркале я увидел себя и сразу вдруг успокоился. Тебе это может показаться странным, но вид в зеркале собственного двойника действует на человека успокоительно. Мне довелось испытать это на себе: я не раз разговаривал с моим двойником, спорил с ним, даже дрался! И сейчас из зеркала на меня глядел мужчина, гораздо красивее, сильнее и смелее меня самого. Он как бы коснулся моего лба своей холодной зеркальной рукой, и прикосновение это оказалось умиротворяющим. Я подошел к зеркалу поближе и тут только заметил подсунутую одним краем под его раму в верхнем углу фотографию двух девушек. У меня помутилось в глазах. В одной из девушек я узнал собственную сестру – Лейлу!
– Кто эта девушка? – спросил я врача и сам не узнал своего голоса.
– Направо – моя дочь, Динара, а эта – её университетская подруга Лейла Девдариани.
Схватив снимок, я бросил его на крышку рояля и стал извлекать из кармана награбленное.
– В чем дело? – оторопел врач.
– У вас никого не было! Никто ничего не брал!
Я разложил на рояле деньги, часы, серьги.
– К вам никто не приходил!
На рояль легли браслет, кольцо.
– Что вы, что вы… – бормотал изумленный врач.
А я продолжал выворачивать карманы пиджака, брюк.
– Это не наше! Это ваш портсигар! – залепетал врач. – Я не курю!.. И это кольцо не наше, вы его сняли с собственного пальца… И вот платок тоже ваш. И спички ваши…
Я механически рассовал по карманам возвращенные мне вещи и двинулся к двери.
– До свидания! – бросился за мной врач. – Вам нездоровится? Может, дать вам капли?
Не успел я взяться за ручку, как раздался звонок.
Я вздрогнул, быстро огляделся. Выпрыгнуть в окно? Невозможно! Окна в квартире врача, как и на всех тбилисских бельэтажах, были с толстыми металлическими решетками.
– Не бойтесь, не бойтесь! – засуетился перепуганный врач. – Это ничего! Вы только не волнуйтесь ради бога! Я ничего не скажу, клянусь вам!.. Это, должно быть, сосед или пациент… Вот увидите, я ничего не скажу!..
Он открыл дверь…
– Вот видите, это моя дочь Динара! – воскликнул врач с неописуемой радостью.
В белом платье с черным воротником и черным поясом, с черными браслетами на руках, в дверях стоял… улыбающийся ангел!
– Здравствуйте! – сказал ангел.
…Девдариани умолк. Прошла минута, вторая, третья. В камере слышалось только мерное дыхание заключенных… Я с нетерпением ждал продолжения рассказа Девдариани, но он молчал. Может, он думал, что я заснул? Я несколько раз перевернулся с боку на бок. Девдариани молчал по-прежнему. Может, заснул он сам? Глупость!.. Так в чем же дело?
– Что же было дальше, Лимон? – не выдержал я.
– …Тогда я уже не жил дома… – продолжал спустя некоторое время Девдариани. – Не жил целых два года… За эти два года мать трижды предавала меня анафеме в Дидубийской церкви… А Лейла, сестра моя, встречалась со мной тайком, чаще всего в Ваке, в круглом садике… Придет, бывало, обнимет, расцелует, а потом примется отчитывать, поносить на чем свет стоит. Кем и чем только меня не обзывала – вором, бродягой, убийцей собственной матери, змеей, эгоистом, животным, людоедом… А потом прижмется головой к моей груди и долго, долго горько плачет… Глупая, говорит, я девчонка, что прихожу сюда и вижусь с тобой! Где моя честь, где моё самолюбие… Мать убьет меня собственной рукой, если только узнает. Видишь ли, мне кажется, Лейла смотрела на меня несколько романтически, она даже по-своему гордилась мною. Но мать… О, моя мать! Она урожденная Инал-Ипа! Гордячка!.. И все же я догадывался, что наши свидания происходили с ведома матери, что, пока я с Лейлой находился в саду, она из какого-нибудь подъезда тайком за мной наблюдала. Я догадывался об этом потому, что Лейла никогда не уходила из сада первой. И ещё потому, что Лейла каждый раз приносила мне белый хлеб и холодные котлеты, – я их обожал с детства, и мама отлично об этом знала…
Однажды в саду я спросил сестру, почему она не выходит замуж. "Потому, – ответила она, – что никто из наших парней не смеет даже заговорить со мной. Тебя боятся!.." А сестра у меня была красивой… Сейчас она замужем… Трое детей… Но как она ни была красива, а Динара была ещё лучше…
Девдариани опять надолго умолк.
– Да не мучь ты меня! – взмолился я. – Говори, чем же все это кончилось?
– Кончилось… Кончилось тем, что, поддавшись чарам Динары, я пошел домой в день рождения Лейлы, в надежде встретить там её… Было это двадцать девятого августа…
– Потом?
– Я пришел утром. Дверь отворила мне Лейла. Увидя меня, она с воплем бросилась в комнату. Потом я целый час валялся в ногах у матери, выпрашивая у неё прощение, обещал исправиться, начать новую жизнь… В общем, нес разные глупости… Потом я глядел на счастливое лицо матери и… Так было до вечера… Вечером пришли гости. Какие, собственно, гости – несколько девчат и парней, товарищи Лейлы. Некоторые из них знали меня и потому здоровались со мной кто боязливо, кто с удивлением… И вдруг появилась она! В том же наряде, что и в тот день… Вошла, как богиня, озарив комнату своим сиянием!.. С ней был симпатичный парень в черном костюме и белоснежной сорочке. Динара держала в руках какой-то керамический предмет. Наши взгляды встретились. В её черных как ночь глазах вспыхнуло сначала изумление, а потом неописуемый ужас. Она побледнела и с немым вопросом уставилась на Лейлу. А я… стоял оцепеневший, онемевший, опустошенный…
– Знакомьтесь, это – мой брат Како, а это – моя подруга Динара с супругом, – донесся до меня голос Лейлы.
Я увидел, как керамический предмет выпал из рук Динары и разлетелся вдребезги у её ног… Потом она закрыла глаза руками, повернулась и выбежала из комнаты…
– Дальше?!! – прошептал я.
– Все! Это был конец… Дом опустел. Гости разошлись, почувствовав, что произошло что-то странное, но не поняв – что именно. Об этом знал я один и смутно догадывалась Лейла. Потом мать валялась у меня в ногах, умоляя не уходить из дому или же уйти, предварительно пристрелив её с Лейлой и спалив дом.
– И ты все же ушел?
– Ушел.
– Скотина ты, Девдариани!
– Знаю. Слабовольнее вора нет человека на земле. Напрасно люди думают, что воры народ сильный, с характером… У нас есть воля, но…
– Что но?
– Есть там, где она вовсе не нужна! – сказал Девдариани, отворачиваясь к стене.
