Мать оказалась права. Спустя неделю меня вызвал новый следователь.
Он был чуть моложе Гагуа. При моем появлении в кабинете он не поздоровался со мной, не предложил сесть и не угостил папиросой. Все это проделал я сам – приветствовал следователя, сел на стул, взял сигарету из лежавшей на столе пачки "Иверия" и, закинув ногу на ногу, закурил.
Почему я вел себя так нахально, затрудняюсь сказать. Быть может, хотелось дать почувствовать новому следователю, что я ни в чем не виноват и никого не боюсь. А может, хотелось подчеркнуть, что я очень, очень устал, на все махнул рукой и что мне совершенно безразлично, что они со мной сделают. Я помнил просьбу матери – держаться вежливо и тем не менее вел себя вызывающе. Следователь смотрел на меня с насмешливой улыбкой. Было ясно, что примитивный мой ход, каких он видел тысячи на своем веку, на него не произвел ровным счетом никакого впечатления. И когда я понял это, мне стало неловко и я выпрямился на стуле.
– Моя фамилия Хеладзе, – сказал следователь, – ваше дело для дополнительного следствия передано мне.
– Очень приятно! – улыбнулся я.
– Почему приятно? – спросил он.
– Не знаю.
– Зачем же говорить, что приятно?
– Так, из вежливости.
– Это хорошо.
Наступило молчание. Хеладзе не заговаривал со мной, а мне тем более сказать было нечего. Сигарету я выкурил до конца, взять вторую постеснялся. Хеладзе понял это, протянул мне одну и взял другую сам.
– Спасибо! – поблагодарил я.
– Пожалуйста. Прикури!
– Прикурите сначала вы!
– Я не курю. Уже лет пять… Хотя и тянет очень…
– Как только выйду отсюда, я тоже брошу курить!
Хеладзе улыбнулся. Я понял, что сболтнул глупость, но что мне оставалось делать? Когда догорела дотла вторая сигарета, я не выдержал:
– Начнем?!
– Что начнем?
– Дело!
– Дело давно уже начато.
– Ну, допросите меня!
– Хочешь сказать что-либо новое?
– Нового ничего.
– А старое здесь записано слово в слово.
– Зачем же тогда вы пришли сюда?
– Так просто. Хотел поглядеть на тебя и на Амилахвари.
– Для этого не стоило приходить, у вас же есть наши снимки! – выпалил я и почувствовал, как гаснет слабый луч надежды, вспыхнувший было во мне в начале встречи со следователем.
Хеладзе раскрыл папку, долго всматривался в бумаги, потом поднял на меня глаза и тихо сказал:
– На снимке ты выглядишь убийцей, Накашидзе! Мне верить снимку?
Наши взоры встретились. Я долго крепился, стараясь выдержать его пронизывающий взгляд, но не сумел и отвел глаза.
Когда я снова взглянул на следователя, лицо его выражало не торжество победителя, а лишь грустное недоумение.
– Ну, так как мне быть, Накашидзе?
– Как вам подскажет совесть.
– А что мне делать вот с этим? – И он положил ладонь на папку.
– Что найдете нужным…
– В твою пользу, Накашидзе, говорят лишь три факта.
Впервые за все эти месяцы я услышал, что, оказывается, что-то говорит и в мою пользу!
– Что же? – почти крикнул я.
– Во-первых, показания твои и Амилахвари абсолютно идентичны, возможности же для предварительного сговора, судя по материалам следствия, у вас не было. Во-вторых, отпадает предъявленное вам обвинение в попытке присвоения тысячи пятисот рублей, принадлежащих пострадавшему Харабадзе. Буфетчик показал, что у Харабадзе денег при себе не было, но он доверял ему как старому клиенту. В-третьих, Амилахвари взял вину на себя. Вот его собственное признание. Читай.
Дрожащей рукой я взял показания Ростома и стал их читать. Это была неслыханная клевета на самого себя, изложенная с убийственной убедительностью.
– Неправда! Амилахвари терзают угрызения совести, он чувствует себя виновным предо мной, потому что это он потащил меня в ресторан и от его удара лишился речи Харабадзе – единственный свидетель, который может доказать нашу непричастность к убийству Соселия. Вот почему теперь Амилахвари берет вину на себя! Он хочет спасти меня, понимаете? А убийца это Харабадзе, Харабадзе, Харабадзе! – Я изорвал показания Ростома и швырнул обрывки бумаги на стол. – Пишите, пишите то, что говорю вам я! Это сущая правда! А нет, так отстаньте от меня! Делайте со мной что хотите! Плевать я хотел на ваше следствие, на вашу справедливость, на ваш кодекс и на ваш гуманизм. Пишите: я убил того человека, хотя следовало прежде убить эту свинью Харабадзе! Не успел! Но ничего! Выйду когда-нибудь отсюда прикончу его, если он сам до того не сдохнет! А вы! Вы должны награждать, премировать нас, должны давать нам медали, ордена, ставить нам памятники за то, что мы избиваем таких подлецов! Но о чем с вами говорить?! Где ваша справедливость?! Пишите, чего же вы ждете? Купили вас? Заткнули глотку золотом? Спешите же выручать Харабадзе! Ухаживайте за ним! Чтоб не простудился, бедняга! Чтоб не осложнилось воспаление мозга у безмозглого кретина! Измеряйте давление три раза в день! Достаньте для него американское лекарство! Напишите в посольство – погибает, мол, честь и совесть Грузии, наша надежда, наш благодетель! Пишите!.. Пишите, что Накашидзе признался в преступлении, следствие закончено, дело закрыто! Пишите!!!
…Я опустился на стул, дрожа как в лихорадке. Кровь стучала у меня в висках, глаза горели, во рту пересохло. Все, все вокруг – тюрьма и следователь, толстая папка и показания Ростома, воздух и табачный дым в комнате, возникший в памяти образ Харабадзе и моя собственная несдержанность – все теперь вызывало во мне одно лишь желание умереть, умереть сейчас же, покончить со всем этим мучением, уйти, пропасть, сгинуть к черту, забыть обо всем.
Хеладзе выслушал меня, не поднимая головы, не проронив ни слова. Потом он стал медленно собирать клочки изорванных мною показаний Ростома. Скомкал их, бросил в корзину и лишь после этого проговорил сочувственным тоном:
– Что с твоими нервами, парень? Тебе не жаль себя?
– Простите… – проговорил я.
– Я не мог себе представить, что ты так… Что нервы у тебя в таком состоянии… – Он встал и несколько раз прошелся по комнате.
– Извините меня, уважаемый, но я не виноват. Вы судите по себе… А здесь, в тюрьме, иные мерки… И с нервами справиться здесь не так-то и легко… Я сам считал себя более сильным, – видно, ошибся…
– Это ничего… Главное, ты не оказался подлецом… Другой на твоем месте мог погубить Амилахвари.
– Но ведь он действительно не убивал! Как же я мог оговорить его?!
– Почему – оговорить? В следственной практике есть несколько фраз, при помощи которых можно, не оговаривая другого прямо, тем не менее выручить себя: "может быть", "не помню точно", "не могу сказать наверняка", "кажется, нет, а впрочем…". Понял?
– Я напишу все, что сказал!
– Нет. Я пришел не для допроса… Твоих показаний мне не нужно, лучше того, как сказал, ты не напишешь…
– Зачем же тогда вы пришли? Скажите мне!
– За помощью и советом, – ответил он, и опять наши взгляды скрестились. Меня пробрала неприятная дрожь. Что это такое! Неужели и он меня обманывает? Где это слыхано, чтоб следователь спрашивал совета у заключенного? И какой заключенный поверит этому? Не бывало ещё следователя, который не обещал бы своему подследственному: "Признайся, об этом никто не узнает!", "Признайся, это облегчит твою участь!", "Признайся нам, и мы поможем тебе!"… Об этом известно каждому… Но чтобы следователь спрашивал у заключенного совета – такое я слышал впервые!
– Я прошу у тебя совета, Накашидзе, – повторил следователь, – как мне поступить?!
И опять мы встретились глазами… Что ж, теперь я буду смотреть на него в упор, до конца! Я выдержу его пронизывающий взгляд во что бы то ни стало! Я выпытаю у него всю правду! Если он врет мне, если он неискренен со мной, пусть он первый отведет взор!
Я долго, до боли в глазах смотрел на него, и он выдержал мой взгляд. Хеладзе не обманывал меня!
– Что же я вам могу посоветовать? – спросил я в недоумении.
– Вспомни какую-нибудь деталь… Найди какую-нибудь соломинку, за которую я смог бы ухватиться… Иначе, если судить только по этому, – он ударил рукой по папке – нас унесет течением. И тебя и меня…
– Не знаю… Единственное, что может спасти меня, это честное признание Харабадзе… Если он заговорит и скажет правду…
– Скажет ли?
Я не ответил. Я уже не верил в Харабадзе. Я ни во что уже не верил.
– Вчера я был в больнице, – продолжал как бы про себя следователь. Харабадзе приходит в себя, но допрашивать его пока невозможно… Через неделю память у него восстановится полностью. Так говорят врачи. Но захочет ли он вспомнить? Признается ли он в убийстве человека? Вот в чем вопрос…
– Да он ведь не знает, что Соселия скончался! Как только он швырнул вторую бутылку, Амилахвари его ударил! Он не мог видеть, что стало с Соселия!..
– Ударил, ударил! Чем же этот Амилахвари его так ударил? В экспертизе сказано – удар тупым предметом!
– Клянусь вам, кулаком! Только кулаком!
– Ничего себе кулак. Значит, говоришь, Харабадзе не знает о смерти Соселия?
– Не знает.
– Но ведь узнает.
– Не должен узнать!
– Как?
– Не говорите ему об этом!
– Обмануть?
– Это не будет ложью!.. Он ведь не хотел убивать! Просто швырнул бутылку!.. Если он узнает, что эта бутылка стала причиной гибели Соселия, конечно же, он не признается! Умоляю вас, не говорите Харабадзе о смерти Соселия! Умоляю вас!
– Хорошо, успокойся! Не скажу… Если уже не сказали…
Хеладзе призадумался. Потом он взял со стола папку и собрался уходить, но вдруг склонился к столу и схватил телефонную трубку.
– Алло, Миминошвили? Хеладзе говорит. Пошли сейчас же милиционера в "Скорую", на Камо. Пусть станет у восьмой палаты и никого к больному Харабадзе не пропускает, ни врачей, ни родных! Понял? Никого! Восьмая палата, Харабадзе… До моего прихода!.. Да!..
Хеладзе положил трубку, потом снова набрал номер.
– Главврача!.. Шалва Михайлович? Здравствуйте, Шалва Михайлович, Хеладзе говорит… Здравствуйте… Шалва Михайлович, я сейчас направил к вам сотрудника… В восьмую, к Харабадзе… Да, да… Прошу вас, не пропускайте к нему никого… До моего прихода… Скоро буду… Прошу вас!.. Спасибо!.. Будьте здоровы… Спасибо!
Он облегченно вздохнул, вытер рукавом вспотевший лоб и нажал кнопку электрического звонка.
Вошел конвоир.
– Уведите!
Хеладзе ушел, не попрощавшись со мной.