Утром я поранил руку о гвоздь и попросил надзирателя вызвать врача. Через пятнадцать минут в камеру вошла улыбающаяся, как ясное солнышко, Нуну.
– Здравствуй, преступник! – весело поздоровалась она со мной.
– Здравствуй, наш целитель! – ответил я и почувствовал, как что-то в груди у меня начало оттаивать.
– Что с тобой? – Нуну сняла сумку.
– Вот, руку поранил, – ответил я.
– Ты смотри! – покачала она головой, расстегивая сумку.
Надзиратель распахнул до конца дверь и вышел в коридор.
– Остался один?
– Один… Что это?
– Перекись водорода… Совсем один?
– Совсем.
Нуну обмыла рану перекисью, достала йод.
– И тебе не страшно одному?
– Что ты, доктор! Огромное государство со своим войском, судом, прокуратурой и милицией оберегает меня! Чего же мне бояться?!
– Да, квартира у тебя просторная! – Нуну залила рану йодом. Я чуть не взвыл от боли.
– А что, для одной души вполне приличная! Ни тебе хлопот о мебели, ни взяток управдому за прописку!
– Вода – бесплатно, свет – бесплатно, пища – бесплатно! – и медицинское обслуживание – бесплатно! – поддакнула Нуну.
– Вот именно! Просто жаль покидать такую квартиру!
Нуну громко рассмеялась.
– А что, доктор, почему сюда никого не ведут? Может, трудно с пополнением? Заключенных не хватает? – спросил я озабоченно.
– Ты – последний преступник на свете! – Нуну наложила на рану огромный кусок ваты.
– Нет, серьезно?
– Карантин в тюрьме. Снимут карантин – приведут к тебе сразу тридцать человек. Радуйся! – Нуну достала из сумки бинт.
– Ну, смотри, доктор, постарайся! Чтоб поскорее! – попросил я.
Нуну снять рассмеялась.
– Когда суд, Накашидзе? – спросила она и начала перевязывать мне руку.
– Не знаю. Следствие ещё не закончено.
– Говорят, тебя скоро выпустят!
– Кто это говорит?
– Люди говорят.
– А откуда людям известно об этом?
– Людям известно все, Накашидзе!
– Ты рада?
– Чему?
– Моему освобождению.
– Конечно, а почему бы нет? А ты сам разве не рад?
– Я – нет!
– Почему, парень? – удивилась Нуну.
– Потому, что не смогу видеть тебя каждый день…
– А зачем тебе это нужно? – смутилась Нуну.
Она крепко завязала бинт и задала свой всегдашний вопрос:
– Болит ещё что-нибудь?
– Все болит! – ответил я, не поднимая головы. Нуну достала из сумки ножницы, срезала бинт, потом взяла две таблетки и протянула их мне:
– Раз у тебя все болит, на, выпей два люминала!
– Не уходи, доктор!
– Сколько же мне тут сидеть?
– Вот если бы меня ждала такая девушка, как ты… – Я взглянул на Нуну. Она отвела глаза.
– Тебя ждет мать!
– Мать подождет…
– Что с тобой, Накашидзе?
– Влюблен я!
– Здесь, в тюрьме, все влюблены… в меня.
– Может быть. Но не все же одинаково!
– Твои ровесники все одинаково!
– Почему так?
– Потому что я здесь одна, одна-единственная… красавица! усмехнулась Нуну. – Понятно теперь?
– Ничего я не понял! – ответил я, хотя и понял все отлично.
– Выйдешь отсюда – поймешь!
Нуну направилась было к двери, но вдруг повернула обратно, пристально взглянула на меня, а потом, потупив взор, спросила:
– Накашидзе, как фамилия того заключенного?
– Которого? – Неприятная догадка пронзила меня.
– Который стихи мне читал.
– Не знаю!
– Как его звать?
– Не знаю!
– Где он живет?
– Не знаю!
– Он женат?
– Не знаю, не знаю, не знаю! – крикнул я и почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо. Нуну помолчала, дала мне успокоиться, потом подошла ко мне поближе.
– Посмотри мне в глаза, Накашидзе!
Я поднял голову и наткнулся на два агатовых глаза, огнем горевших на побледневшем лице Нуну.
– Говори, Накашидзе, ты все знаешь!
Я сник, словно лопнувшая тетива.
– Заклинаю тебя матерью и твоей любовью!
– Девдариани Како, Лимон, холостой, бездетный, имеет замужнюю сестру, вдову мать, которая живет в Тбилиси на улице Арсена, пятнадцать…
– Спасибо, Накашидзе!
– Он вор!
– Спасибо, Накашидзе!
– Имеет возлюбленную!
– Спасибо, Накашидзе!
– Но она замужем!
– Спасибо, Накашидзе!
Нуну ещё раз взглянула на меня погасшими вдруг глазами и вышла.
– Погоди, доктор! – крикнул я вдогонку.
– Что тебе, Накашидзе? – вернулась Нуну.
– Ту ночь, перед судом, я и Лимон… Мы не спали… Я спросил Лимона, почему он не спит…
– А он что?
– Сказал, что любит тебя. Так он сказал…
– Спасибо, Накашидзе, ты хороший парень!..
В полдень в мою камеру ввели нового заключенного. Худой, сутуловатый, коротко остриженный, с зеленым туристским рюкзаком в руке, он стал посредине камеры и уставился на меня темными испуганными глазами, как бы ожидая указаний, что ему делать дальше. Я улыбнулся. Он ответил недоверчивой улыбкой. Я продолжал ждать на своей галерке. Он по-прежнему стоял и молчал. Я вспомнил свой первый день в тюрьме. Тогда и я, наверно, выглядел таким же растерянным.
– Ну, что, остался там кто-нибудь? – спросил я.
Он пожал плечами.
– Остался там кто-нибудь, спрашиваю! – повторил я.
– Где там? – не понял он.
– В Тбилиси!
– Кто?
– Люди!
– Конечно!
– Много?
– Очень!
– И долго ещё они будут, ты не в курсе?
– Как это – долго? А что же с ними станется! – вконец растерялся он.
– Ладно… Карантин лопнул? – спросил я гоном старожила.
– Лопнул!
– А что нового на воле?
– Что именно вас интересует?
– Почем на базаре мясо?
– Дорого!
– А соленые помидоры?
Новичок понял, что я издеваюсь над ним.
– Не знаю! – ответил он обиженно.
– Что слышно про амнистию?
– В карантине говорили – будет амнистия?
– Когда?
– К пятидесятилетию образования СССР.
– В политике разбираешься?
– А что вас интересует?
– Все!
– Знаете, я газеты редко читаю…
– Как дела во Вьетнаме?
– Там война!
– Не может быть! Когда она началась?!
Парень смутился.
– Я больше "Соплис цховреба" читаю… – проговорил он, словно провалившийся на экзамене студент.
Мне стало жаль его.
– Много вас было в карантине?
– Много.
– Куда девались остальные?
– Воров спустили в "спец".
Гм, видно, он прослышал, что особо опасных воров помещают в специальные подвалы, и теперь хочет щегольнуть своими "познаниями".
Парень продолжал:
– Сегодня утром у нас прошлись "шмоном". У меня в "хлеве" были лезвия. Забрали…
"Шмон" – значит обыск. Эге, да он всерьез собирается "купить" меня.
– Как тебя звать? – спросил я.
– Сандро.
– Фамилия?
– Замбахидзе.
– Хорошая фамилия.
– Ничего, – согласился он с улыбкой.
– Ляжешь вон там, внизу! – показал я рукой.
– Почему так близко от параши?
– От страха будешь часто мочиться. Тебе же удобнее!
– Столько свободных нар… – сказал он несмело.
– У этих нар свои хозяева…
– Где же они? – удивился он.
– Кто расстрелян, кто сослан, кто умер своей смертью, кто на суде, кто на допросе. Скоро вернутся!
Замбахидзе недоверчиво взглянул на меня, однако ослушаться не посмел и покорно лег на указанное мною место.
– Устал? – спросил я.
– С чего же мне уставать?!
– В таком случае вставай! За лежание в дневное время – карцер!
– А в карантине разрешали…
– Карантин – одно, камера – другое. Слушайся, когда говорят, иначе пожалеешь! – предупредил я. Замбахидзе сел.
– Это что же, весь день так сидеть? – спросил он огорченно.
– До суда. Получишь срок – потом хоть вверх ногами ходи, воля твоя!
– Какой срок? Что за срок? Вы что думаете, на земле правды нет, что ли! – взорвался вдруг Замбахидзе.
– Ты где работал? – спросил я, когда он немного остыл.
– На кожзаводе! Работал и буду работать! – ответил он запальчиво, словно в его аресте был повинен я.
– В чем же тебя обвиняют?
– У, сволочи, аферисты! – Замбахидзе стукнул себя в грудь кулаком.
– Ты это про кого?
– Про директора и начальника АХО, чтоб им провалиться! У них знаешь ведь, как делается! Каждый завцехом ворует кожу, продает и делится с директором и начальником АХО…
– А ты?
– Что – я? Черта с два бы я им дал! Я же не вор!
– Что же у тебя произошло?
– А то, что продали меня с моим местом!
– За сколько?
– Я почем знаю! Вызвал как-то меня директор, предложил уйти с работы по собственному желанию, написать заявление. Что я, дурак? Не стал я писать заявления!
– Молодец!
– Какого черта – молодец! Знаешь, что потом они со мной сделали?
– Знаю.
– Что?
– А вот что: в один прекрасный день тебя задержали в проходной, отвели в кабинет начальника АХО, обыскали в присутствии двух рабочих и нашли у тебя кожу.
– Не нашли, а подбросили!
– Это не имеет значения. Были свидетели.
– Лжесвидетели!
– Неважно. Были свидетели. Потом тебя сфотографировали вместе с украденной кожей и повели к директору. Так ведь?
– Так!
– Директор сидел уткнувшись в газету. Увидев тебя, он встал и удивленно спросил: "В чем дело?" Спросил?
– Спросил, собака!
– Ну вот. Потом начальник АХО ему доложил – так, мол, и так. "Не поверю!" – воскликнул директор. Тогда начальник АХО молча выложил перед ним украденную тобой кожу. Так?
– Так!
– Директор схватился за голову, опустился в свое кресло и долго сокрушенно молчал. Потом он встал и сказал тебе: "Товарищ Замбахидзе, что же это такое? Так-то ты оправдываешь доверие коллектива, доверие партии и правительства? Мы приняли тебя как родного сына, вырастили, вывели на широкую дорогу, дали тебе цех! А ты? Вместо того чтобы честно служить родине, самоотверженно бороться за выполнение заданий пятилетки, экономить каждую копейку и тем самым способствовать развитию этой отрасли легкой промышленности, – что ты делаешь? Воруешь? И у кого? У государства? Нет, Замбахидзе, этого мы тебе не позволим!" Ты хотел что-то возразить, но взволнованный директор не стал слушать и рукой приказал начальнику АХО увести тебя. Так было?
– Точно!
– Что же оставалось делать следствию? Украденный товар – налицо, показания свидетелей – налицо. Будь ты на месте следователя, и ты поступил бы точно так же. Вот и посадили тебя. Продержали в карантине, а теперь ты здесь, в камере, рядом со мной!
– Но откуда все это известно тебе? – спросил изумленный Замбахидзе.
– Э, брат, это очень просто: видно по тебе, что посажен ты без вины.
– А ты?
– И я, конечно!
– Почему же тебя не освобождают?
– Кто тебе сказал, что не освобождают?! Вот увидишь, не пройдет и часа, как меня выпустят отсюда!
…И свершилось чудо!
Открылась дверь камеры, и мой старый знакомый надзиратель, улыбаясь, гаркнул во все горло:
– Накашидзе, с вещами!!!
…Накашидзе, с вещами!.. Накашидзе, с вещами!.. – отозвалось эхо… С минуту я ещё видел Замбахидзе, потом он исчез, исчезла и камера… Все вокруг наполнилось розовым туманом, и я услышал низкий, ласковый грудной голос знакомого старца:
"Ушли воды великие с земли нашей… Выйдите из ковчега и воздайте хвалу господу своему… Плодитесь, размножайтесь и владейте сим миром!.."
Часовой открыл передо мной ворота и сильно хлопнул меня по плечу.
– Жена есть? – спросил он.
– Нет! – ответил я.
– Жаль! – покачал он головой.
– До свидания! – сказал я.
– Прощай! – ответил он.
И за мной со скрипом закрылись огромные металлические ворота…
Она ждала меня на тротуаре напротив тюрьмы. В том же выцветшем коверкотовом плаще, с той же синей в белую крапинку косынкой на шее, с тем же термосом в руках.
Она стояла и ждала.
Чтоб не разрыдаться, я закусил нижнюю губу.
Она стояла и ждала.
И я пошел к ней. Я пересек улицу и остановился перед ней.
Она взяла из моих рук котомку, положила её на тротуар и присела рядом. Присел и я. Она открыла термос и налила в крышку горячего кофе, точно так, как тогда, во время свидания. Не спеша, спокойно я отпил глоток, и приятное тепло разлилось по всему моему телу… И вдруг зашумела улица, задвигались автомобили, кто-то засмеялся, кто-то крикнул. И я услышал срывающийся голос матери:
– Как ты себя чувствуешь, сынок?
– Хорошо, мама!
Она прижала мою голову к своей груди и долго, долго гладила меня по волосам и по лицу. Потом я почувствовал у себя на голове её горячую слезу, вторую, третью… Мы плакали, сидя в обнимку на тротуаре. Люди останавливались, удивленно глядели на нас, и никто не спросил нас – почему мы плачем в этот полный шума, тепла, солнца и радости день?
Мы сидели, обнявшись, на тротуаре и плакали, не стесняясь никого.
И вновь ночью ко мне явилось Солнце. Оно опоясало меня своим золотым лучом и притянуло к себе. И чем больше я приближался к светилу, тем прохладнее оно становилось. Подойдя вплотную, я коснулся Солнца рукой, и Солнце не обожгло меня. Мы стали вместе взбираться по длинному крутому подъему – впереди Солнце, за ним я. Мы поднялись высоко-высоко, на снежную вершину, в царство вечных, никогда не тающих снегов.
– Это – Джомолунгма! – сказало Солнце и протянуло мне белый флаг.
Я раскрыл флаг и высоко поднял его.
И над миром зареяло белоснежное полотнище – символ добра, милосердия и любви.
Огромный, белый, незапятнанный флаг развевался над миром.