Был в детстве со мной случай, так сильно потрясший меня, что до сих пор при одном воспоминании о нем я обливаюсь холодным потом.

Не помню точно, сколько мне было тогда лет. Мать повела меня в зоопарк. Сперва я катался в коляске, запряженной пони, потом мы направились к обезьянам.

– Смотри, как она похожа на тебя! – сказала с улыбкой мать, показывая на маленькую смешную макаку. Я был очень этим доволен и на радостях отдал мартышке все свои конфеты.

Потом мы пошли к медведям. Здесь было очень много детей, и мне ничего не было видно. Тогда мать взяла меня на руки.

Я глянул на медведей, и мне думалось, что они больше похожи на людей, чем обезьяны, – они стояли на двух ногах, не имели хвостов и пили лимонад из бутылки точно так, как беспалый нищий перед нашим домом.

Потом я долго соревновался с цаплей, стоявшей на одной ноге, и, конечно, победила цапля.

А потом я увидел тура. Он застыл, словно каменное изваяние, на краю искусственной скалы, и трудно было поверить, что это живое существо.

– Э-ге-ге-е!.. – крикнул я и запустил в тура камень.

Камень упал в двух шагах от него и покатился по скале. Тур не шелохнулся, как говорится, не моргнул глазом… Задумчивый его взор был устремлен к синевшим вдали Кавказским горам.

– Мама, почему он не двигается?

– Думает, сынок… Пойдем поскорей, через десять минут закроют!

Не поняв, о чем говорила мать, я вприпрыжку последовал за ней. Мы подошли к одноэтажному зданию. Мать приоткрыла дверь с тугой пружиной и пропустила меня вперед. Мы оказались в огромном помещении, уставленном металлическими клетками. В нос ударило тлетворным запахом падали. Это был страшный, неведомый для меня мир: огромные гривастые львы лениво поводили глазами, медленно, тяжело вышагивали вдоль клеток полосатые тигры, беспокойно бегали и кидались к решеткам леопарды и пантеры…

Кроме нас, в зале не было никого. В дальнем углу помещения женщина в грязном синем халате подметала клетку льва и громко выговаривала ему за грязь и плохое поведение.

Меня стал пробирать страх. Этот огромный зал напоминал темницу, куда бросили побежденных в кровопролитном бою и захваченных в плен полководцев и придворных какого-то неведомого грозного повелителя. И вот теперь пленники сидели в железных клетках. Некоторые из них, ещё не привыкнув к неволе, с остервенением пытались разбить ненавистные решетки; другие, затаившись, строили планы побега; иные же, свыкнувшись со своей печальной участью, покорно ожидали приговора судьбы.

Внезапно наступила тишина. Навострив уши, звери, словно по команде, уставились в одну точку. Распахнулись тяжелые двери, и в зал вкатились две тачки, груженные мясом.

– Уа-а-а! – завыли звери.

– Зр-р-р! – задрожали железные клетки.

– Мама-а-а! – заревел я и уткнулся лицом в материнское платье, спасаясь от надвигавшегося со всех сторон воя и грохота.

До меня донесся успокоительный голос матери:

– Не бойся, сынок! Не бойся, маленький!

И следом грозный крик женщины в синем халате:

– Ты что, читать не умеешь, дура несчастная? Висит ведь табличка на дверях: с часу До двух – обеденный перерыв! А ну, быстро уводи мальчика, пока он не умер со страха!

И снова – извиняющийся голос матери:

– Уходим, родная, уходим! Простите ради бога!..

Чувство, подобное испытанному тогда в зоопарке, овладело мной, когда надзиратель открыл дверь и впустил меня в камеру.

С минуту я стоял молча, прислонившись спиной к двери, потом бросил на цементный пол свою котомку и присел на неё.

Люди, сидевшие на нарах, взирали на меня с нескрываемым любопытством. "Наверное, надо встать и поздороваться с ними", – подумал я, но не сдвинулся с места.

– Остался ещё кто-нибудь на воле? – услышал я чей-то голос, и тут же камера взорвалась хохотом. Я не понял, к кому был обращен этот вопрос, но все же вежливо улыбнулся.

Наступила тишина.

– Как твоя фамилия? – спросил меня кто-то.

– Накашидзе.

– Надо полагать, у тебя есть и имя?

– Заза.

– Вор?

Я удивленно поглядел в сторону спрашивающего и понял, что вопросы мне задавал один и тот же человек. Это походило на допрос.

– Нет, я не вор! – ответил я довольно грубо.

– Ты не обижайся! Я – староста камеры и должен знать все. Таков порядок. Значит, ты не вор… Зачем же тебя посадили?

– Я… Как вам сказать… В ресторане убили человека… Я и мой товарищ были там… Одним словом…

– Знаю, знаю, вы не убивали его!.. – прервал он меня.

– Откуда вы знаете? – обрадовался я.

– Как – откуда? Тут, брат, все невинные, непорочные, кроме вот этих трех падших ангелов! – И он с улыбкой указал на трех мужчин. Те тоже улыбнулись. – Падение их заключается в том, что они сами признались в совершенных преступлениях… Гм! Не застукай их милиция на месте, стали бы они признаваться!.. А ты не бойся, парень!

– Да нет, я на самом деле невиновен! – снова пояснил я старосте.

– Ну и отлично! Вот это и интересно – арестовать невиновного. А схватить виновного – это, брат, проще всего!

В камере вновь захохотали.

– Ляжешь здесь, рядом со мной. Располагайся!

Я молча положил котомку на нижние нары.

– А теперь здравствуй! – сказал староста и протянул мне руку.

– Здравствуй! – ответил я, крепко пожимая его руку.

– Зовут меня Чичико, а фамилия – Гоголь. И не вздумай, пожалуйста, расспрашивать – почему да откуда такая фамилия! Гоголь – и все! Понятно?

Я недоверчиво взглянул на старосту и рассмеялся:

– Знаю, все мы здесь – Гоголи, Пушкины, Толстые и Наполеоны!

Смеялась вся камера. Смеялся Гоголь, смеялись непорочные и, представьте, те три падших ангела смеялись тоже…

Я постепенно привык к тюремной жизни, к своей камере, к заключенным, надзирателю, комендантам, фельдшерицам и особенно к одной из них – Нуну, которая ежедневно навещала нас.

Она просовывала в форточку свой вздернутый напудренный носик и напомаженные губы, хлопала огромными ресницами, раскрывала в улыбке рот, показывая все тридцать два жемчужных зуба, и нараспев спрашивала:

– Ну, как дела, преступнички? У кого что болит? Говорите!

От всех болезней, против всякого недомогания у неё было одно лекарство – люминал. Она щедро раздавала всем люминал и уходила. И каждый её приход был похож на наступление весны. Стоило показаться в форточке её головке, как все десять обитателей камеры бросались к двери. Нуну делала испуганное лицо и захлопывала форточку. Переждав несколько минут, она вновь показывалась, как солнышко из-за туч.

И не догадывалась Нуну, что для нас – жаждавших тепла, радости и женской ласки мужчин – она была многолика, как индийский бог Шива. Одни видели в ней сестру, другие – дочь, третьи – друга, иные – просто женщину, красивую, будоражащую кровь женщину. Это трудно представить себе, но это было так… И поэтому каждый из нас избегал открытого проявления своих чувств к Нуну. Поэтому всякий раз после ухода Нуну в камере воцарялась могильная тишина.

Весна в разгаре. Давно прилетели ласточки. Но у нас весной и не пахнет. И ласточек здесь не видно. Почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах? Этого не знает никто. Быть может, потому, что ласточке – "христовой птице" – больно глядеть на горькую долю людей братьев во Христе? Или потому, что тюрьма пропитана недобрым, затхлым запахом? А может, потому, что тюрьма день-деньской шумит, словно потревоженное осиное гнездо? Или же потому, что в тюрьме нет постоянных жильцов, люди здесь меняются без конца, а ласточку тянет к мирному жилью, к домашнему уюту, она привыкает к обитателям "своего" дома и даже запоминает их лица? А быть может, ещё и потому, что в тюрьму не заглядывает солнце? Никто, никто не знает, почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах…

– Доброе утро, воры! Доброе утро, грабители! Доброе утро, убийцы, аферисты, взяточники, спекулянты, растратчики! Доброе утро! Вставайте, чтоб вам провалиться!

Это – Шошиа со своей галерки.

Шошиа просыпается раньше всех. Собственно, он и спит не более двух часов. Но сны видит за целый год – пестрые, добрые, райские, сказочные сны. Он просыпается, будучи во власти радостного сна, но потом постепенно его одолевает грусть. И тогда начинаются его бесконечные стенания и слезы:

– Горе мне, детки мои дорогие! Чтоб ему сдохнуть, вашему глупому отцу! Что вы едите, что вы пьете, милые мои? Какой черт толкнул меня на этот проклятый ежевичный сок?! Это все ваша мамаша, подлая, ненасытная тварь!..

– Ладно, Шошиа, спрячь свои снимки и перестань причитать с раннего утра! Мы тоже люди, у нас тоже есть дети. Пожалей нас! Дай поспать! жалобно просит Мебуришвили.

– Осел! Если ты жалеешь своих детей, то какого же черта ты дрыхнешь? Поднимайся сюда, поплачем вместе!

Мебуришвили безнадежно машет рукой и закрывает голову подушкой.

– Доброе утро, Заза! – приветствует меня Шошиа.

– Утро доброе, Шошиа! – отвечаю я и встаю. Все равно поспать больше не удастся.

– Разбудил тебя?

– Нет, что ты!

– Люди, скажите, может, я вас обидел? – беспокоится Шошиа.

– Нет, нет, Шошиа! Валяй, дорогой!

Обидеть? Разве Шошиа способен обидеть кого-нибудь? Шошиа – несчастный человек! У него девяносто четвертая статья – от шести до пятнадцати лет. Он ни на кого не в обиде, во всем винит только себя. Он готов продать душу дьяволу, лишь бы выйти из тюрьмы, обнять своих птенчиков, а потом – потом будь что будет…

– Новую жизнь начну, Заза! Прогоню жену, женюсь на Сиран! Какую она готовит толму – обалдеешь! Потом соберу свои манатки, и поедем в деревню… Дом построю, виноградник насажу!

– Где ты насадишь виноградник? – спросил Тигран.

– Как где? На земле, где же ещё? – удивляется Шошиа.

– На какой земле? На цветочной?

– Почему на цветочной? На обыкновенной! На моей земле!

– А кто тебе её даст, землю-то?

– Как кто? Государство!

– Какое государство?

– Как какое? – подскакивает Шошиа. – Наше государство!

– Которое тебя посадило и через неделю припаяет тебе пятнадцать лет?

– Вах, что это за человек! – вскидывается Шошиа. – Чтоб язык у тебя отсох, эгоист проклятый! Чтоб ты сгнил в этой тюрьме! Значит, по-твоему, я должен здесь умереть? Значит, не будет никакой амнистии? Значит, я так и сдохну, глядя на Тиграна Гулояна? На бессовестного Тиграна, который для меня жалеет пяди земли? У, чтоб ты пропал, эгоист паршивый!..

– В чем я провинился, язва ты эдакая! – огрызается Тигран. – Что я, министр земледелия, что ли? Отказал тебе в земле, что ли? Об этом ты должен был подумать тогда, когда деньги загребал, понятно?

– Слышите? Слышите, люди?! Этот убийца меня называет язвой! – кричит Шошиа.

– Это я – убийца? – спрашивает Тигран, вставая.

– А ну, сидеть! – прикрикивает Девдариани, не оборачиваясь к Тиграну.

– Лимон, дорогой, я сяду, но как этот сопляк со мной разговаривает? робко спрашивает Тигран. Лимон – прозвище Девдариани.

– Вот и сиди!

– Но пусть он не называет меня убийцей…

– А кто в Тонети убил лесничего? Я, что ли? – спрашивает Шошиа.

– Лесничего я убил потому, что он дрова крестьянам не давал.

Камера хохочет, смеется и сам Тигран.

– Нашелся Арсен из Марабды! Защитник крестьян! Скажи это своему следователю! – советует Шошиа.

– И говорю!

– И что он, верит тебе?

– Если б верил, не сидел бы я рядом с тобой, дурак ты безмозглый!

– Люди добрые! Слыханное ли дело, чтоб человек гордился своим воровством?! Неужели нет в тебе хоть грамма крови, чтобы покраснеть?

– Уймись, Шошиа! Не надоело тебе скандалить? – подает голос Лимон.

Шошиа, испытывающий перед Девдариани робость, умолкает.

С минуту в камере царит молчание.

– Пришел! – раздается вдруг голос Шошиа.

– Кто пришел, Шошиа? – спрашиваю я.

– Тот самый пьяница! К пивному киоску подошел!.. Деньги кладет!.. Лей же, лей, бессовестный! Доливай! Видишь, у человека руки трясутся!.. Долил… Вах, вах, что он делает! Я сойду с ума!

– В чем дело, Шошиа?

– Дует этот болван! Пену сбивает! Боже, где твоя справедливость! Пей же, дурак!.. Вот так!

– Ну как, Шошиа, выпил?

– Выпил! И даже губы вытер!.. Вах, мне бы сейчас кружку холодного пива! Одну только кружку!..

– А ещё чего, Шошиа? Мечтать так мечтать! – улыбается Лимон.

– Только кружку пива! – стонет Шошиа.

– И это все? – спрашиваю я.

– Эх, мой Заза! Что пиво! Крылья бы мне! Пару легких, сильных крыльев! Вылететь отсюда и – айда!..

– Так лети! Ведь ты – скворец!

– Крылья! Где их взять?

– Будут у тебя крылья!

– Когда же, мой друг, когда?

– Вырастут, Шошиа, вырастут! Ты ещё птенец! – говорит Тигран.

– Уже не вырастут! Радуйся, Тигран! Вчера сон такой видел – не будет у меня крыльев!..

– Какой такой сон?

запел Шошиа.

– Врешь, Шошиа! Не так!

поправил его Тигран.

– Это для меня не имеет значения. У Саят-Новы свое горе, у меня свое! – отмахнулся Шошиа и продолжал:

– Вах! Ты сам слова сочиняешь, что ли? – удивился Тигран.

– Что тут сочинять? Пою то, что есть! – вздохнул Шошиа.

Шошиа – скворец, но поет он словно соловей! Когда поет Шошиа, замирает вся тюрьма! Кому-кому, но Шошиа за пение не грозит карцер. Когда поет Шошиа, Тигран скулит, как побитый щенок.

Шошиа создан для свободы и песен… А по своей глупости сидит в тюрьме! Жаль!..